ЧУМА повесть Леонид Курдюмов

ЧУМА
повесть
Вымысел  автора, совпадения случайны.




ПРЕДИСЛОВИЕ.

     Над Новинской сумерки. Прохладно. Где-то корова кричит перед дойкой. Молодежь кучкуется вокруг гармониста. Маленький Ленька залез к деду Сереге под драный полушубок, засунул маленькие свои кулачки ему в раны на левой руке, вернее в ямки, которые остались от ран. От деда тащит махоркой, клопами, жесткие усы щекотят. Ленька хвастает перед дедом новеньким оловянным крестиком - бабка возила их с братом Юркой в церковь, там и одели кресты. У деда свой крест на черно-оранжевой ленте. Есть в этой ленте что-то тревожное, и вообще она похожа на пузо тритонов, которых никто не любит. Дед маленько принял, настроение у него веселое, поет Леньке частушки, которые внуку непонятны, а деду почему-то смешно.
       Трава у заборов покрылась росой, в воздухе какое-то умиротворение. Хорошо…


***

     Никифорова только что назначили начальником Посадской милиции. Был он из учителей, жена тоже учителка, детей у них не было, жили в домишке жены у кладбища. Хлипкий доменок на два окошка. Потом уж переехали в Климова-купца хоромины. Положено, знать. Серега сам перевозил, помогал вещи таскать. Ихнего скарбу на одну комнату не набралось, мебелишко там всякое, да дюжины три книжек разных, средь которых были и с диковинными картинками. Это ж сколько надо потягаться, чтоб прочесть! Под все, про все узкоглазый еще и пальму в кадушке из соседнего дома приволок. Серега еще ему кулаком заехать хотел в ухо, увернулся гад. Пальма раньше на пароходе плавала, потом ее покойный Иван Николаевич Иванов к себе забрал, больно жене понравилась.
      Иванова уважали и в городе, и в уезде. Ну и люди, чего уж. Всяко начальство от Бога. Дак опять же, не наш человек оказался, к начальству вызвали, и сгинул. Потом и жена с девчонками куда-то молчком стаяли. Ерофей Кузьмич, который их в город отвозил, сказал потом, что больно убивались, мол, Волгу боле не увидят, в Сибирь, мол, закатают, али на Соловки. А там кто их знает.
     Серега думает – вот пальма-то, сколько лет у купца на пароходе плавала, царя пережила и Керенского, мировую, гражданскую, голодуху и НЭП – всем была нужна, все любовались, берегли, перетаскивали, интерес имели к ее обиходу. А сколько же людей к праотцам из-за нее, помимо нее ушло за это время? Лихо!
      Но не за то он Паку в ухо дать хотел. Нонешние мысли потом пришли, а тогда за Иван Николаевича обидно стало, вот был человек – и нету, а пальму эту, стало быть, диковину африканскую, опять, как продажную девку в чужие руки волокут. И ускоглазый к этому сопричастен. Ну нельзя же таким быть – хрен с тобой, что нерусь, но ведь живи ты человеком, у иконы и то один лик, а у него три, да с довеском. Вот огород развел за милицией, за конюшней. Картошку не садит, все траву какую-то, капуста не капуста, брюква, ну лук-морковь ладно, по-нашему, а в конопле бултыхается зачем? Потом чешется, скоблится, зараза! Зачем лазил? Самосада не курит, трубочка у него, маленькая такая. Он с кисета достанет шарик, темненький такой, заправит трубочку эту и уплыл до Астрахани. Можно, конечно, напинать, но кто из русских-то станет? Вот, к примеру, пьяный в канаве. Можно обидеть и так, и сяк, а зачем? Он уже и так себя показал по макушку. Какие муки назавтрева ему? То-то и оно… Самогон у него хороший, конечно, но сам он пьет говно какое-то – ни тебе крепости, ни куражу. Да еще, гад, поджаривает её зачем-то. В общем все у него не по-русски. Картошку не жрет, все на пристань ходит, рис спрашивает. Давно он тут, при милиции. Денег ему не платят, а он и не просит, хотя взаймы всегда даст. Как это понять? В казенный день у крыльца сидит, щурится, знает –деньги дадут, ожидает отдачи. И ханшиш у него к этому дню готов, и снедь всякая, и свистулек для детишек понаделает, а уж из бумаги чего вытворяет – диву даешься! И фонарики тут, и зверьё всякое, птицы, тигры, змеи страшные. Мало того, что неизвестно как излажено, так ведь ещё все это летает, прыгает, щёлкает. Бес-искусник, да и только! Бабам больно нравится. Они вообще к нему сильное расположение имеют. Он с ними завсегда три притопа, три прихлопа, да все – зласти, зласти, твоё здоловье холошо ли? Вот сколько годов здесь ошивается, а ведь бабы – то не завел. Это как? И по леву руку замечен не был… Тут как быть? Дуньку в кулак гоняет что ли? На вид не старый ещё. Сила в нем есть, да ещё юркий такой. В запрошлом годе на ноябрьские конфискованную чушку во дворе хотели заколоть. И что? То ли уже поддамши из деревни приехали, то ли в подходе лишнего народу было, но свинина вывернулась, да как чесанет! Ворота-то не шибко прикрыты были, то одно, то другое, она туда. Все хлебалки так и раззявили, а Пак в три прыжка уже за воротами, а там и за порося, опять же вцепиться успел. Вот уж хват! Ребята когда подоспели, свинка лежит, маленько только дышит, но безо всякого желания дать деру. Покойный Ерофей Кузьмич встреч шел к милиции по улице, видел как нерусь, поймавши порося, поднял его одной рукой чуть не всего, легонько его куда-то ткнул, он и утих. Вот ведь дела! Мужики подивились, а ведь странно все это. И ребятишки к нему льнут, авось чем да одарит? На 1 мая, еще при Иван Николаевиче, он им змея соорудил из бумаги, да запустили на бечеве с берега Волги. Восторгу было! Каждому дал подержаться за бечеву, а змей все выше. В катушке, посчитать, саженей пятьдесят было, и та закончилась. Подержали, подержали, да отпустили. Улетел за реку, как растаял. Начальник милиции, наблюдавший за полетом, момент одобрил и взял на заметку. На всякий большой праздник Пак должен был запускать не змея уже, а шар или «этажерку» с соответствующим лозунгом. Идею все одобрили, а Пак испросил разрешения съездить в Казань. Как он сказал – за семенами. Очень может быть, как и совершенно наоборот.
     Серёгу кто как звал, а больше так, хотя уже под пятьдесят ему. Бывает, конечно, назовут Сергеем Тимофеевичем, но это по какому-нибудь большому случаю. Даже с непривычки неудобно ему от полного прозванья. Не начальство же… Он ещё удобнее пристроился в санях на пахучем сене и прислушался. Нет, вроде все тихо на дворе. И где этого Пака черти носят? На пристань опять упорол? Башка как не своя, тело ноет, похмелиться требует, а у басурмана всегда есть, да и не отказал он Сереге ни разу. Не шибко ему нравится этот Паковский ханшиш, но с похмелья сойдёт. Знал бы, сколько ждать придется, подремал бы часок-другой, в самый раз по состоянию тела.
     На дворе бухнула калитка больших ворот, потом затопали шаги, вот по крыльцу взошли. Остановились, скрипнули хромачи. Начальник! – догадался Серега.
  - Ты вот что, – обратился Никифоров к кому-то невидимому, – найдешь мне бондаря, как его там, Крапивин, кажется… Пусть ко мне явится осиновых колов мастер. Все понял? Или тебе на якутский перевести?
  - Моя всё понял, моя все сделай как надос…
     Это уже голос Пака, ни с кем не спутаешь. Хлопнула крылечная дверь, стихло. В конюшенные двери просунулась голова Пака в собачьем треухе. Заходить не заходил, то ли со свету привыкал, то ли прислушивался, сомья морда.
  - Серёза, вставай, начальник шибко тлебует, - и чуток приоткрыл одну створку.
  - Да знаю я, слыхал, небось. - Серега слез с саней, начал отряхивать с себя приставшее сенцо. «По запаху определил, не иначе. Неужто так прёт? Как теперь идти-то?» Хотел натянуть треух Паку поглубже, чтобы потом уши пол-дня саднило, не стал, вспомнил, что он ему нужен нынче, не будет же Никифоров его до вечера держать.
  -Ты вот что, меня дождись, никуда не уходи, ладно? Дельце тут маленькое…
  - Моя сегодня никуда не ходи, огород вечером поливай…
  - Ладно, пошёл я, - Серёга с сомнением оглядел свои задрипанные сапоги, пучком сена протёр пыль. У крыльца остановился, достал из кисета щепоть махорки, кинул в рот, пожевал, выплюнул в пыль горькую слюну. Подымался по высокому крыльцу, думал: «Бочку ему, что ли, приспичило сделать, или полочку какую? А может фасонную кадушечку под фикус?»  Уже открывая дверь в сенцах, допёрло – сейчас сам же и расскажет, что нужно, чего гадать-то.
     Дверь аккуратненько так прикрыл за собой, остановился у порога.
  - Вызывали, товарищ начальник?
  - Быстренько тебя Пак нашёл, тут был?
  - Да тут в сарае, оглобли новые сварганить хотел, как говорится, сани летом, а …
  - Ладно, разговорчивый ты мой, что у порога встал, садись вон, - кивнул головой на длинную скамью у стены. Сам садиться за стол не стал, меряя шагами комнату от окна к двери, вроде бы забыл про Серёгу. Новые сапоги посвёркивали, поскрипывали, портупея пахла новой своею кожей. Похоже, всё это очень нравилось новому начальнику и всё это очень его устраивало.
  - Серьёзный разговор будет с Вами, Сергей Тимофеич. Да, серьёзный!
 У Серёги внутри всё обмерло – что уж я такого натворил-то?!
  - Ты что это, пьяный что ли? Прёт как из… - Никифоров как раз остановился напротив Серёги и, вцепившись в него колючими серыми глазами, морщил нос, сжав губы. Отошёл, сел за стол, подальше отодвинув стул.
  - Дак вчерась выходной был, вот мы всем селом и …
  - Что, всем селом упиваетесь в стельку?
  - Дак нет же, товарищ начальник, Кузьмичу нашему «помочь» делали, избу новую ставили. У него шесть душ, а жил в курятнике, почитай.
  - И что же?
  - Дак я и говорю – избу поставили, а потом, значит, сливную ушицу. Это у кого что есть– всё на стол. Всем миром получается, навроде и не грех…
  - Хватит об этом, я не для того тебя позвал. – Начальник милиции придвинулся вместе со стулом к столу, взял в руки какую-то бумагу, пожевал губами, поднял на Серегу глаза.
  - В империалистическую воевал? Воевал, я спрашиваю?
  - Ну дык а как же, у нас почитай всех забрили кто, значит, с руками – ногами.
  - Унтера за что получил?
  - А поубивало всех – и батальонного, и ротных, и других кого. Грязюка страшная была, не добраться до начальства, чтоб, значит, доложиться по обстановке. Вот ребята и говорят: «Давай, Сергей Тимофеевич, принимай команду, чтоб для порядку, значит. Мы тебя знаем, слушаться будем, не побегём». Немец в такую грязюку тоже не дурак в атаку переть, не пули страшно – в грязи утопнешь.
  - И что же? - Никифоров опёрся щекой о руку и заинтересованно вперился в собеседника.
  - Ну, значит, пересчитались, убитых похоронили, посчитали патроны - насколь хватит, харч учли, чтоб зараз не сожрать.
  - Ты дальше, дальше давай, - начальник нетерпеливо притопнул хромачом.
  - Дык чё дальше-то. Дней через десять заморозки ударили, начальство новое приехало. Давай все смотреть, тут полазали, там полазали и говорят – быть такого не может, чтоб, значит, сами солдаты, без единого офицера десять дён сами себе в порядке содержали, кто-то руководил. Ну, все на меня тыкать начали, Сергей Крапивин, мол, Тимофеев сын у нас за старшего был, с него и отчёт.
  - Ты короче, короче давай, по делу.
  - А и все тут. Поспрашали, кто таков, да откудова родом, да столько воюешь и приказали на взвод идти. Ихнее благородие, грит, – унтер-офицер Крапивин, принимай взвод, всё одно у нас офицеров нет. Всё тут.
  - Вот так, значит, обстоит дело. Ну, ладно, если не врёшь. А «Георгий» за что?
  - Это когда на реке какой-то стояли, не помню, как  назвать-то. Не Волга, конечно, у них таких и вполовину нет. - Серёга похлопал себя по карманам, вопросительно взглянул на Никифорова, - Товарищ начальник, дозвольте закурить, мочи нет терпеть.
  - Да кури ты, кури, куда от тебя денешься!
     Сергей неспешно соорудил здоровенную козью ногу, чтоб зараз пара получилась, дымнул в потолок.
  - Ох и вонючка же! - Начальник кулаком стукнул в раму ближнего окошка. – Дальше давай.
  - А дальше что… Ввечеру пластуны с того берега припёрлись, говорят тихо навроде все, а в камышах, грят, дюжины три, а то и четыре лодок припрятано. Не иначе – готовят что паскудное. Начальство покумекало так, сяк, про меня, видно, вспомнило, вызывают до себя. Ничего не приказывают, папироской угостили, навродь как совет у меня спросить хочут. Ты, говорят, с Волги – матушки, в лодках смыслишь, что можешь в данной обстановке нам сказать? (Я-то курю, вперёд не лезу, за дурака сойдёшь).
  - Да не тяни ты кота за хвост, суть давай.
  - Попросил я для себя напарника, чтоб плавать умел, да крупный был, не то что я. С ним, говорю, сплаваем на ту сторону, да за ночь все лодки и утопим. Ай да, молодец, грят, ты унтер Крапивин, враз понял, что мы от тебя хотели. Ежели дело справно изладишь, три дня отдыха для начала да штоф водки. Только живой возвернись. – Серёга поёрзал на скамье, потянулся за кисетом.
  - Да, дали мне пластуна, Тимошку Елизарова, амбал, в два меня будет. Из Самарских он. Уж за полночь далеко, поплыли. Плывём, а я и шепчу Тимохе – лодки топить будем, к утру можем и не успеть, каюк нам тогда. «Чего ж мы попёрлись?» - спрашивает. Я ему и говорю, мол, саженей тридцать бечёвки прочной прихватил с собой. Твоё дело часового пристукнуть, а я лодки-то, мол, свяжу да перегоню на свою сторону. Быстро будет, да лучше. «Голова ты, Тимофеич, - говорит. – Спасибо, успокоил, я уж помирать собрался».
  - Судя по всему, у вас получилось? – начальник милиции в нетерпении подскочил, опять начал скрипеть сапогами по комнате, растворяя окна.
  - Получилось-то, получилось, но и повезло, можно сказать. Троих часовых ему уложить пришлось, чуть самого не придушили. Мы когда к своим переплыли с лодками, аккурат сорок две штуки оказалось. Батальонный командир аж облобызал нас с Тимошкой троекрат, как на Пасху. «Молодцы, - говорит. – Спасибо за службу. Это форменный подвиг получается. Выдать им, грит, полведра водки, да полведра каши с мясом, - Серёга хохотнул. – Больше полведра не могу, а то, мол, упьётесь, а мне вы живые нужны – высокому начальству, чаю, представлять». Через два дня понаехали, человек пятнадцать. С генералами. Фотограф на карточку снял. Генерал «Георгия» прицепил, целоваться лез. Тимохе  «Георгия» повременили почему-то, да у него уже был до того. Ему до дому отпуск дали, лучше бы наоборот. – Глаза у Серёги погрустнели, он опять скрутил козью ножку.
 - Значит, с генералами целовался, уважаемый Георгиевский кавалер, а? – Никифоров хитро ухмылялся, не глядя на Сергея, в себя ушёл. Что-то там у него, видать, умысливалось.
  - Я к нему в подружки не набивался, - обиделся Серёга. – Сам полез.
  - Всё одно. Вот скажи, почему у белых не остался, а?
  - А на хрен они мне сдались, они вон где, а мой дом тута. – Серёгу опять обида взяла – за что обижает, ведь сам понимает, что неправ, а всё одно шилом под кожу, нехорошо.
  - Так, так… Пойдём дальше, господин унтер–офицер. Расскажите нам, пожалуйста, каким образом оказались в 25 дивизии, то бишь чапаевской? Кто вас туда послал, с какой целью? Злой, надо полагать, умысел?
  - Да что вы ей Богу, товарищ начальник, какой ещё умысел! По мобилизации я  туда попал, по мобилизации. Я вообще воевать не хотел, ни с белыми, ни с красными. Она мне, эта война, до одного места. - Серёга поднялся со скамьи и чиркнул ладонью по ширинке штанов, вроде как соринку сбросил.
  - Вот Вы какой, оказывается. Горяч, горяч. Ну-ну. А почему сбежали с боевых действий?
  - Да не сбёг я. Если у Вас бумаги правильные, то там должно быть прописано, что в Сальских степях заболел лихорадкой и в бессознательном состоянии был отправлен в госпиталь.
  - В какой госпиталь?
  - А я чё, помню что-ли? Две недели в бреду был, сказывали, еле отходили. Что-то понимал, что-то не понимал. Только в Казани и очухался, когда с парохода сошли. У меня провожатый был, с одним глазом. Он и рассказал, что знал, а я что запомнил, то запомнил, голова всё время болела, мне не до того было.
  - А в милицию как попал, может, кто направил?
  - А в милицию не попадал, я при ней, навроде, как столяр. Санки починить, колесо там, по столярной части, словом. А присылает каждое лето наш артельный, Николай Андреевич Малиновский. Мы ещё с отцом покойным при рыболовной артели бондарили. Бочки под рыбу там, лодки, опять же. К зиме опять в артель вернусь, аккурат за сезон на всю зиму работы скапливается, вот так.
     Никифоров подошёл  к окну, тоскливо поцарапал ногтём засиженное  мухами стекло, осмотрел палец, досадливо поморщился, достал носовой платок.
  - Никуда ты к зиме не вернёшься, уважаемый Сергей Тимофеевич. А поедешь в областное НКВД. Оттуда уже не вернёшься никуда. Вчера во дворе трёх чапаевцев расстреляли, у одного, говорили, даже орден был. Ищут вашего брата повсюду, не спрячешься, не отсидишься. У тебя детишек сколько?
  - Настёна четвёртым ходит, а так трое: Васька старший, Петруха  да Нинка - дочка.
  - Вот видишь, был бы один, ушёл за Волгу, глядишь, у марийцев и отсиделся бы по лесам, но там своё НКВД есть, оно тоже ищет и, конечно, находит. Так что у тебя есть только один выход – идти ко мне в милицию.
  - А по возрасту я вроде бы и не должен, да два ранения, да от лихорадки бывает иногда…
  - Это я улажу, у меня и так пять человек не хватает, в два места одного человека сразу не пошлёшь, чуешь?
  - Ясней ясного… Что же делать-то?
  - А то и делать, что я сказал. Я потихоньку твоё дело забрал, оно пока у меня. Судя по всему, до него ещё не добрались, а то бы разговору с тобой не было. Спохватятся, а ты у меня милиционер, могу тянуть какое-то время, а там видно будет, сгорит, потеряется – всё что угодно случиться может. Да им сейчас не до этого. Ты бывшего начальника милиции Иванова знал?
  - Иван Николаевича-то? А как же, замечательный, можно сказать, человек был, только ведь он это… посадили его.
  - То-то и оно. Сначала срок дали, а потом из лагеря по какому-то делу снова привезли. На днях расстреляли. Вот такие вот пироги с капустой. Но ты никому не говори, пусть люди не знают. Так лучше будет, особенно если уважали.
  - Господи спаси, как же это…
  - Всё об этом. Завтра райкомовцы на машине форму привезут, получишь. Денежное довольствие получать будешь, паёк милицейский у тебя ведь есть уже? Ну и ладно, иди. Смотри, не пей завтра.
  - Всё понял, товарищ начальник, завтра на службу.
     Серёга всё-таки к Паку заглянул, покурили, Пак налил стаканчик своей вонючей водки, а к ней выудил неведомо откуда газетный пакет с малосольной килькой. Серёга и не заметил откуда. Удивился спокойно –  бес он и есть бес. Когда половину кильки съели, глянул на газету, а там портрет наркома Ежова Николая Ивановича. Сивуха с килькой даже не шелохнулась в желудке, закаменела. Через минуту Пак тронул Серёгу за плечо:
  - Иссё будесь, Серёза?
  «Убить его что ли?» – в изнеможении подумал Серёга, но вместо этого сгрёб остатки кильки прямо на стол, аккуратно скомкал кусок газеты портретом внутрь и подпалил с края спичкой, подержал, давая разогреться и бросил на земляной пол.
  - Серёза, зачем пожар делай, моя сгори – где зить буду? Ай-ай-ай!
     Серёга молча ткнул Пака в бок – замолчи, мол; сам смотрел, как догорает газетный клочок на полу. Бумага подсохла от огня, напоследок комок развернулся, и на Серёгу опять глянул железный нарком. Чёрные глаза его на жёлтом лице словно предупреждали: «Жди. И до тебя доберусь скоро». Серёга дождался, когда бумага догорела, и растёр сапогами пепел с земляной пылью. Пак вопросительно и непонимающе глядел на Серёгу. Где уж тебе – махнул рукой и подался из каморки вон.
     Надо было идти в деревню, сообщать домашним новость. Шёл и гадал, что сделает Настя, взвоет или обрадуется – всё-таки прибыток в семью, а работа та же. Матери уж потом как-нибудь скажу.
     Вечерять сели уже при трёхлинейке. Настя наварила чугунок картошки, да опять же в центре купила два кило кильки, хлеб нынче был свой. Раз в неделю жена ставила квашню на семь караваев ржаного, с отрубями. Пацаны надёргали на огороде луку и щавеля. С тем и сели. Нинке мать намяла картошки на молоке. «Сёдни что-то мне всё на кильку везёт – к чему бы это?» - устало ворохнулась в голове мысль. Поел без аппетита, так, для поддержки стола.
  - Мамк, а Петруха кильку с головой и хвостом мечет! – это Васька, старший.
  - Он у нас соображучий: пока ты башку да хвост отрываешь, он уже три штуки уплёл. Учись, кто успел, тот и съел!
  - Так нечестно! Тогда делить надо – десять килек ему, десять мне и кто как ест – евоное дело.
     Серёга не выдержал, встрял:
  - Вась, а ежели, к примеру, общий стол? Сенокос там или рыбалка? Тогда как?
  - Тогда поближе к котлу и шибче работай ложкой – больше никак.
  - Умный ты какой, другие-то, думаешь, дураки? Вот и прикинь – все горазды, все любят повкусней, и во что это выльется?
  - Котёл разольют или раздерутся, – вставила голос Нинка.
  - Во, меньше тебя, а соображает…
  - Тогда что же?
  - А так делают. Что повкусней, шмат сала, к примеру, делит по едокам старший поровну. Хлеба мало – тоже поровну. Картошку, лук – кто сколько съест, квасу – кто сколько выпьет (квасу бочонком всегда возили), понял?
  - Понял…
  - Тогда всё, всем ложиться, мне завтрева ни свет, ни заря вставать. И чтоб тихо там, баламуты!
     Ночью Серёга всё рассказал Насте почти что шёпотом. Настёна молчала долго, может уснула? Нет, тяжело придвинулась (на сносях была), зашептала:
  - Ты не переживай, Сергей Тимофеевич, иди, коли выходу нет, а ежели Бог над нами есть – не пропадём. Сейчас сумлеваться поздно, значит – и не надо. Спи!

***
     К обеду действительно пришла машина. Снесли в каптёрку тюки с обмундированием, мешок с фуражками, связки сапог, мешок с кобурами и портупеями. Все в возбуждении попёрли, было, вслед за Иван Архипычем, кладовщиком, но Никифоров, наблюдавший за всем от машины дал команду всем оставаться во дворе – будут вызывать по одному. Тут же в центре стоял табурет для стрижки, пришёл местный парикмахер Зимин. Свою богадельню, небось, запер.
      Серёга догадался, что будет последним по списку, поэтому спокойно устроился с Паком курить у дверей конюшни. Тот посасывал свою крохотную трубочку, треух лежал на коленках, глазки маслянисто посвёркивали из-под седых бровей.
  - Фолма – это холосо, фолма – это полядок.
  «Тоже мне, крупный военспец выписался. Сидел бы уж молча да пыхтел в три дыры. – Серёга с интересом наблюдал, как недавние знакомые выходят на крыльцо с ворохом синей амуниции, на ходу озираясь, где бы пристроиться для примерки.
     Мишка Чугунков стоял наверху крыльца и выкрикивал очередную фамилию, добавляя к ней что-нибудь солёненькое, ядовитое. Серёга его настоящим мужиком не считал, дружбы не водил, сторонился – вертихвост. Вот и сам он нырнул в проём двери, через некоторое время возник в новенькой фуражке набекрень, в накинутой на плечи тёмно-синей шинели, в руках остальная форма. Дурашливо обвёл двор выпученными глазами, свистнул и заорал:
  - Ездовой Крапивин, за получением нового хомута рысью марш-марш!
     Никифоров вышел на середину двора и поднял правую руку, призывая к тишине.
  - Товарищи милиционеры! Не успел вас  предупредить, что с сегодняшнего дня товарищ Крапивин Сергей Тимофеевич такой же милиционер, как и вы все. На полном довольствии. Будет заведовать конюшней и столярным делом. У меня всё. Продолжайте.
     Обернулся к Серёге, поманил ладонью.
  - Я вот что подумал, тебе ведь неблизкий путь каждый день ходить. Да осень, да зима… Пойдём-ка со мной. Они вместе поднялись на крыльцо и пошли в каптёрку.
  - Иван Архипыч, тут вот какое дело… Выдай-ка вот Сергею Тимофеевичу не кирзовые, а яловые сапоги, на войлоке. Сейчас-то в них жарковато будет, отдадим твои в починку, будешь донашивать, когда вёдро, а похолодает – новые обуешь. Правильно я говорю, Иван Архипыч?
  - Оно, конечно, резонное рассуждение, но это ведь сапоги Ваши, в хромовых зимой не находишься. Ваш второй номер…
     Начальник улыбнулся.
  - Как говорится, были наши, стали ваши. Носи на здоровье, да не забывай ваксой смазывать. За этим буду строго следить.
     Когда Серёга смущённый, распаренный докрасна вышел из полутёмной кладовки на двор – многие успели постричься, другие приладить погоны, третьи вообще кучковались в сторонке уже во всём новом, в фуражках, в накинутых шинелях, курили. Гражданская одежда, связанная в узлы, валялась подле.
     К вечеру, после того как построились, Никифоров прошёл перед строем, делая каждому замечание по одежде. Белые гимнастёрки, положенные к лету, шьются, - пообещал начальник. Но уйти ему не дали, всё-таки испросили разрешение слегка обмыть форму. За что и получили лекцию «О несовместимости военной и специальной формы с пьянством». Троих отрядили за водкой, двоих за закуской. Остальные вынесли сверху два стола, постлали старую клеёнку, помыли стаканы. Пак приволок тазик своей капусты с морковью, особенностью её была острота, потому как Пак накладывал туда жгучего красного перца столько, сколько самой капусты. Многие к ней так привыкли, что пытались делать сам. Ничего не получалось, как не крутились. Мяса не было, да и откуда – лето. Зато копчёного сомика килограммов на тридцать нарубили крупными аппетитными ломтями. Когда принесли водку, посчитались - оказалось, что граммов  четыреста на брата. Кто говорил, что многовато будет, большинство решило – в самый раз. Вечереет, прохладно, да при такой закуси!
     Серёге отчего-то не пилось, не елось, как-то настроение не подошло. Он спросил у Пака чистый холщёвый мешок, сложил туда всю форму, туго завязал. Покурили с Паком напоследок и Серёга, решив сегодня домой не идти (ну не шлось), завалился в свои сани, настлав туда ещё сенца. Но и не спалось отчего-то. Сон не шёл, не давали мысли, были вопросы, на которые хотелось найти ответ. Вот начальник загадку задал – сначала форменный допрос учинил, потом вообще – то ли спас, то ли наоборот подтолкнул ближе к краю ямы. Сапоги вот сегодня свои отдал, зачем? Как ответить на это? Ведь в лоб не спросишь: ну-ка, гражданин начальник, пошто выказал такое уважение простому милиционеру Крапивину? Не подойдёшь, не спросишь, то-то и оно. Но Серёга всё-таки решил как-нибудь, намёком или каким другим способом это выяснить. Тут главное, чтобы случай удобный подвернулся.
     Случай подвернулся только в конце ноября, когда Никифоров приказал заложить лёгкие санки, ехать на кордон, к леснику.
     Лесника Ефима Серёга знал давно. В первый раз встретились ещё в 21-м году, случайно, на базаре. Оба ещё в солдатских гимнастёрках. Увиделись в толпе, потянуло что-то друг к другу, зашли в чайную, врезали по стакашку, разговорились. В империалистическую ещё, оказалось, воевали в соседних дивизиях. Про гражданскую Ефим отмахнулся – тогда все, мол, воевали. Потом встретились, когда Ефим уже устроился лесником, строил дом на кордоне. Серёга рад был почему-то помочь приятелю по столярной части. Бывает такое -  встретятся люди, почувствуют симпатию друг к другу, может, и не часто встречаются, а дружба, можно сказать, до гроба. Серёга тогда ему и крышку тёсом покрыл, крылечко с фигурным навесом, наличники фасонные изладил – всё на загляденье. Как-то так само собой получалось, работалось с настроением, с радостью. В лесу вообще работается, воздух чистый, в душе благостность разливается. Ефим каким-то чутьём, звериным, небось, угадывал, что Серёга в гости пожалует. Готовил гостинцы – то ведёрный короб брусники, то черницы - по сезону, конечно, то грибков солёных. Но это уж обязательно, это всегда. А когда несколько лет назад завёл пасеку, то без мёда Серёга ещё ни разу от Ефима не уезжал. То за дубом на артельной лошади, то с Настей пешком десять вёрст отмахают – малину, смородину лесную собирать. Обратно их уже Ефим на телеге провожает. Серёга тоже в долгу не остаётся – и лохань для баньки, и тебе легонькую как пух пахталку из липы для ефимковой Натальи или что позаковырестей – всё не только для домашнего обихода, а и для радости глаз.
     По лёгкому морозцу, по недавно выпавшему снежку к обеду уже были на месте. Заехали в открытые настежь ворота, встали у крыльца. Серёга кинул орлику охапку сена, огляделся. Хозяина нет, сразу догадался он – по девственной снежной полянке в лес уходил одинокий лыжный след. Вот дела-то! Совсем Ефим нюх потерял – подумалось ему. Обернулся на стук хлопнувшей двери, а это Наталья Семёновна в накинутой на плечи шали вышла встречать гостей на крыльцо. Прикрывая ладонью глаза от яркого солнца, щурилась, вглядывалась – кто ж такие?
  - Что, Наталья Семёновна, не признала?
  - Батюшки мои, Серёга… Сергей Тимофеич, то исть. Нет, не признала, богат будешь. Какими судьбами, с весны носа не казал, а тут как снег на голову. А мой-то в лес подался, ещё с темени, будет ли к обеду?
  - Если нюх не потерял, непременно будет. Ну, здравствуй, что ли?
  - Ой, что это я, совсем ум потеряла! Здравствуйте и вы, да что мы тут-то, в дом идите.
     Никифоров стоял в сторонке, улыбался:
  - Благодать-то какая тут у вас, и заходить никуда не хочется, так бы и стоял до скончания дня.
  - Это вам так городским, а мы уже привычные. Это же дом наш, а в дому куда не ткнись –  всё сто раз обтрогано, обсмотрено, всё знакомо. Проходите.
  - Пал Михалыч, пойдёмте, а то неудобно как-то.
  - Ну, веди, хозяйка, в свой терем-теремок.
  - Это нам Сергей Тимофеевич удружил, - зарделась Наталья.
  - Неужто он, - удивился Никифоров.
  - Ну а кто ж, первый мастер.
     В прихожей повесили шинели на вешалку, которую в третий год ещё Серёга сам привёз и приколотил взамен гвоздей, вбитых прямо в стену.
     Горница у Ефима здоровенная, хоть чайную открывай, окна большие, свету много. По чистому, жёлтому как сливочное масло, полу солнечные зайчики играют, половички домашнетканые недавно стираны. Печка тоже недавно белена – отметил Серёга.
  - Вы пока присаживайтесь, где пожелаете, а я на стол соберу покамест, к тому времени и Ефим мой поспеет, поди.
     Наталья загрохотала за занавеской ухватом, звякнула заслонка, потянуло духовитым борщом, ещё чем-то вкусно-мясным.
     Никифоров не сел, стоя разглядывал фотографии в рамке под стеклом. Большие и маленькие, некоторые уже порыжели, другие поблекли, разного качества – всё равно они должны были нести информацию о Ефиме, его родне.
     Серёге уже до озверения хотелось есть, от запаха горячей, из печи, еды его начало подташнивать, когда на крыльце затопали валенки, зашаркал веник, сметая с них снег.
     Ефим ввалился в избу, остановился у порога, будто не в свой дом вошёл, посмотрел на гостей, бухнул:
  - Здоров были!
  - Здоровей видали, Ефим! Ну, ты востёр! Будет, не будет до ночи – гадай, а ты тут как тут. Ну, здорово что-ли, сто лет не виделись.
     Серёга, вскочивший навстречу товарищу, приобнял его, давая понять сразу, чтоб не пугался милицейской формы. Времена-то нынче лихие, и с безвинных головы летят.
     На столе всё было готово – борщ дымился в больших мисках, жаркое из глухаря с картошкой, огурчики – помидорчики, капустка. Стеклянный жбан с медовухой желтел в центре стола. После первого стакана, закусив, Ефим поинтересовался, что за дело привело милицию в его дом. Никифоров махнул рукой – о деле, мол, потом, ничего серьёзного.
    Плотно отобедав, с пяток минут отдыхали, передавая приветы знакомых, городские и деревенские новости. Потом Серёга, сославшись на то, что пойдёт на двор покурить и посмотреть Орлика, вышел. Вслед вышла и Наталья – кормить и поить скотину. Начальник и Ефим остались одни – для разговору. Серёга покурил не спеша, с чувством, подсыпал сена Орлику, да и пошёл помочь хозяйке. У начальника, видимо, долгий разговор будет. Так оно и вышло. Скотину накормили, Серёга даже навоз в конюшне успел вилами вон выкинуть через окошко в задней стенке. Сели с Натальей в сани, опять покурил. Солнце клонится за верхушки деревьев, пора бы и назад. Наталья натаскала в сани гостинцев – грибков солёных, два туеса мёда, мешочек орехов, да другой поменьше засунула Серёге за отворот шинели. Пояснила – сушёная малина, если, не дай Бог, кто из детишек захворает. Дверь открылась, выглянул Ефим, махнул рукой – заходите. Прощались недолго, но пока то, да сё, да Наталья что-то горячо втолковывала Никифорову, ставшему в этом доме Павлом Михайловичем, Серёга маханул на дорогу ещё стакан медовухи и захрустел капустой.
     В дороге он сначала разогнал санки с Орликом, потом смекнул, что самое время исполнить своё желание старое – вопрос задать начальнику о себе. Коня придержал. Решился, медовуха помогла.
  - Павел Михайлович, разрешите вопрос задать, можно?
  - Ещё больше полпути, хоть три, дорога в разговорах короче.
  - Почему Вы тогда мне сапоги свои отдали, вроде никто я Вам – ни сват, ни брат, ни кум?
     Никифоров молчал, пока не докурил папиросу. Потом полез в карман, достал другую. Серёга пожалел, что полез со своими вопросами, но начальник затянулся и сказал:
  - Понимаешь, Сергей Тимофеевич, я всю жизнь пытался понять людей – почему одни такие, а другие – их противоположность или не совсем, ну, разные, словом. Одни добрые, другие злые, одни – порядочные, чтобы ни случилось, другие подлецы во всякое время – надо и не надо. Понимаешь меня?
  - Как не понять, сам иной раз диву даюсь.
  - Ну, так вот. Пришёл я к выводу, что вопрос этот вечный. Его люди задавали, наверное, и пять тысяч лет назад, и сейчас, будет, наверняка ещё долго после нас стоять. Видимо порода человеческая такая, ничего тут не поделаешь. И заметил я такую вещь – добрый человек живёт себе, не зная ни зависти, ни злости, ни жадности. Делает своё дело, любит его, а значит, делает добро. Настоящее добро – оно стыдливо, нет у него привычки выпячиваться. Да, стыдливость и скромность. Другая же порода людей – у меня иногда душа протестует назвать их людьми – чёрные, злые, готовые на любую подлость. Их, конечно, намного меньше, чем добрых, но заметил я, что они всегда вместе, кучкой малой, но вместе. Добрый человек сделал в день свою работу, принёс людям радость, спит праведным сном, ничто его не мучает. А злой не спит, не может! Потому что баланса нет. Чаша весов на стороне добра. Вот зло и не спит, творит подлость и день, и ночь, чтобы хотя бы весы выровнять.
     Вот, к примеру, друг твой, Ефим Петрович. Ведь он замечательный человек, и душа у него чистая, но пятно – нет данных за девятнадцатый, двадцатый годы. Где был, что делал? Он ведь мне признался – у белых вначале был, потом у зелёных. Обстоятельства так сложились, жизнь-то не прямая колея. Так что теперь, к стенке? А за что? Вот Иванова возьми – он ведь Ворошилова знал, воевал с ним вместе, с шестнадцати лет в партии. Расстреляли, опять же – за что? Я вот: бывший семинарист, бывший прапорщик – и только за это меня к стенке? Нет, Серёжа, тут дело в другом. Видишь ли, добро никогда не умело защищаться, кистень не его оружие, а вот зло почему-то всегда вооружено до зубов. Ты подумай над этим, только ни с кем, понимаешь, ни с кем об этом не говори, я тебя умоляю. И ещё: случись что, попытайся себя сохранить – для семьи, для добра. Может, схитрить придётся, может, ещё что… Без подлости и предательства, конечно. Они всегда ждут этого от человека, так построена их система, в этом её сила. Запомни, Серёжа, всё, что я тебе сказал, и душу на замок. Каждый день, месяц, каждый следующий год у тебя всё шире будут открываться глаза на мир, ты всё поймёшь.
  - Павел Михайлович, может, через Новинскую проедем, завезём гостинцы, а то мне пять вёрст на себе несподручно тащить.
  - Нет, Серёжа, гони прямо в милицию, у меня там ещё есть дела, а довезёшь, езжай на Орлике прямо домой, я разрешаю. Только не забудь овса ему дать. Поставить его есть где?
  - Я его у матери на подворье определю.
  - Ну и ладно, только о разговоре никому – договорились?
  - Так точно, а как насчёт Ефима?
  - Не бросать же его гидре на съеденье, буду думать. Времени мало, но есть.


***

     В декабре враз, как обухом по голове, ударили сильнейшие морозы и держались кряду две недели. Никифоров разрешил тем милиционерам, кто жил далеко, являться «сутки через двое», т.е. двое суток дома, а сутки в милиции. Серёга изладил несколько топчанов виде козел, на них клали большой мешок, набитый соломой, так и спали, укрывшись шинелью. Печь топилась непрерывно. Забивали в «козла», в карты играть начальник запретил строго-настрого. Проигравшие бегали за дровами. Дым стоял коромыслом. Хуже всех пришлось Паку. Если бы не Серёга, он бы дал «дуба» в своей лубяной избушке. Тимофеевич приволок его на себе и сгрузил на один из топчанов, насильно влив полстакана ханшиша в рот страдальца. Закутанный во всё, что пришлось под руку, Пак пролежал чуть не сутки, потом стоном дал понять, что живой. Серёга принёс ему чамчи, солёного лука с перцем, но нехристь есть отказался – его бил «колотун». Он прижимался к печке, что-то бормотал по-своему – должно молитву и, похоже, мало чего соображал. Вначале всё это воспринималось как развлечение от скуки, потом на него махнули рукой и забыли. Сидит и сидит. Пусть себе сидит. Когда приспичило, Пак уцепил Серёгу за рукав и с мольбой упросил вывести его во двор. Во дворе ничего такого сделать было невозможно, поэтому тот завёл на конюшню. В первый раз Серёга видел, как у Пака текут слёзы.
     Но всё когда-нибудь кончается, настал срок кончиться и морозам. Всё ожило, вошло в привычную колею. Переругивались из-за дежурства на Новый Год. Запрещённый когда-то новогодний праздник вновь обретал статус одного из главных в году. За несколько последних лет его научились праздновать с размахом, шумно, с шампанским, пышными тостами, обильным застольем. Украшали ёлку, устраивали танцы. Жить стало лучше, жить стало веселей.
     Стол ломился. Копчёные и на пару осетра, жареные молочные поросята, налимья уха, окорока и буженина, разного рода грибочки, солёные и маринованные, в осень жареные и разогретые к столу, заливное со стерляди, отварная сомятина с хреном и в сметане… Скромный винегрет терялся среди этих «генералов», но он был солдат, а без солдата никак нельзя. Жирная селёдка утыкалась ошалелой мордой в широкое блюдо с мочёной брусникой и мочёными же антоновскими яблоками. В самый канун праздника завезли несколько ящиков дразнящее-дурманяще пахнувших мандаринов. Этот запах перебил даже запах пушистой ёлки, отодвинутой на время танцев  в угол, да так там и осиротевшей. А какие напитки! Помимо ставшего ритуальным «Советского» шампанского, три сорта коньяку, водка «Столичная» с золочёной этикеткой, несколько сортов элитных южных вин. Завершалось всё это «Боржомом» и «Нарзаном». По вкусу. На совесть постарались шефы. Что тебе рыбартель «Большевик», что колхоз им. 1-ой пятилетки. Ну а ликероводочный выше всяких похвал, сумел таки директор Васильев выменять свою продукцию в «Райпотребкооперации» на шампанское и коньяки.
     Первый тост за великого вождя, товарища Сталина, второй за карающую десницу партии, железного наркома товарища Ежова, за челюскинцев, за папанинцев, за наших лётчиц – рекордсменок, за спорт-общество «Динамо» и прочее, и прочее. Сначала «Ура» орали, потом перестали - дамы выразили неудовольствие. Дамы желали танцевать. Недавно вошёл в моду фокстрот, были пластинки с танго, джаз-бандом. У патефона вспыхивали короткие стычки из-за пластинки, которую надо поставить в первую очередь. Ближе к трём ночи всё как-то устаканилось, вошло в деловую колею, принесли огненную похлёбку из потрошков с чесноком и луком. Блюдо «прошибало» насквозь, народ трезвел на глазах. Опять навалились на выпивку и закуски. Разговоры перешли на выпивку и закуски. Разговоры перешли из демонстративных в кулуарные, люди перемещались, пересаживались за столом согласно их интересам. Группки, кучки… У каждой свой разговор, свой лидер, авторитет, захвативший всеобщее внимание.
  - Ты посмотри, посмотри сюда, - широко проводя по воздуху рукой, словно крылом, указующей на ещё не до конца разорённый стол старшина Большаков. – Я первый плюну в морду тому, кто скажет, что мы в СССР плохо живём, вот!
     Иван Архипыч ему вяло возражал, дожёвывая бутерброд с чёрной икрой:
  - Феденька, но ведь это ты видишь не каждый день, ведь так? Иной день и сахару-то на чай нету, картошка да капуста, и то, слава Богу!
  - Это временно, лет через пять каждый день этак вкушать будем, помяни моё слово!
  - Да я рад, если бы по-твоему вышло, разве я против хорошего-то? – соглашался Иван Архипыч, голос при этом у него был почему-то грустный, а очки казались тусклыми, наверное из-за печальных глаз.
     Серёга плотно поел, выпил стопку водки и теперь сидел в кабинете начальника на телефоне. Дежурить ему было до восьми утра, он сам напросился, уж лучше здесь, в тепле, чем на улице с винтовкой. Вот, Ваньке Елисееву сейчас каково? Мороза, конечно, сильного нет. Градусов пятнадцать от силы. Примкнутый штык сверкает от огней в окошках, снег хрустит под ногами, где-то забрехали собаки, ухарски вслед за ними вдарила гармонь, голоса в разнобой. «Должно быть на взвозе, с клуба ремзавода возвращаются». – Определился по слуху Ванька. Тоска. А, может, и не тоска это? Всё одно – маята. Они там все – я тут один. С Ваньки питух никакой, его стакан водки с ног сшибает, а вот пожрать бы чего со стола, это да! Он перед сменой заглянул в зал – так всего было много, вкусно, красиво. Ничего не запомнил. Понял только, что упустил праздник. «Ничего, – утешал он себя. - На первое мая хрен им, а не дежурство, я им припомню. Молодого нашли!» До конца смены оставалось полчаса.
     В ворота несильно бухнули, видать - не ногой, кулаком. «Начальник вернулся!» – встрепенулся Ванька. Клацнул затвором, крикнул: «Стой, кто идёт?!», побежал открывать калитку. Отошёл в сторону, винтовку взял наперевес. Никифоров кивнул ему, спросил для порядка, всё ли нормально.
  - Так точно, товарищ начальник! – рапортовал Ванька молодцевато, радуясь короткому общению и скорому окончанию дежурства.
  - Дверь закрой, не забудь.
  - Есть дверь закрыть! – Смотрел в спину начальника, думал: «От начальника и запаха нет, не пил он, что ли, сегодня? Во дела!»
     Когда Павел Михайлович подымался по ступеням крыльца, почудилось Ваньке, что тот произнёс: «Пир во время чумы!» «Про что он эдак-то? Во, мудрено - пир во время чумы! Может ли такое быть? Нет, выпивши он, конечно, только я не учуял».


***

     То, что давно витало в воздухе, носилось с вороньём меж чёрных мокрых деревьев, приходило в удушливых снах печатным железным шагом, резной командой, стуком в дверь – случилось. В сию секунду не случилось и в следующую не случится, он это знал. Также точно знал – случилось. Про себя он назвал это неотвратимостью, с которой уже смирился, и сил бороться с ней у него уже не осталось. Он чувствовал себя дряхлым стариком с душой юноши, вещающего библейские истины.
     Когда в четыре часа пополудни зазвонил, захлёбываясь, телефон, он уже знал, ещё не сняв трубки – это то, чего он вначале так страшился, от чего мучился последние год или два. Но теперь все страхи куда-то подевались. Наверное, сделали своё дело и перекинулись на другой объект. Десять дней назад он отправил жену в Сибирь, к дальней одинокой родственнице, давая резкие, категоричные инструкции. В запечатанном конверте, который он ей вручил, лежала справка ЗАГСа о разводе её с ним. И ещё листочек со словами: «Прости! Ты всегда была умницей, ты всё поймёшь и без этой записки. Меня уже не будет, когда ты будешь читать эти строки и эта записка – последняя ниточка, связывавшая нас ещё живыми. Люблю тебя. Прощай. Твой Павел». Написано коротко, сухо, пожалуй, но этого было достаточно. Отношения их со стороны можно было назвать ровными. Ни всплесков ревности, ни разборок, ни различного рода упрёков, хотя это, наверняка, присутствовало в них.Произносимое вслух слово «люблю» почти сразу же после первой встречи заменилось на ласковое прикосновение рук, искреннее участие в делах друг друга, трогательное, бережное отношение к тому хрупкому, почти эфемерному, что так быстро ломается или улетучивается в повседневности. То, что когда-то возникло как волшебство, как тайна только для них двоих на этой земле.
     Вот и всё, счёт пошёл на часы. Он в полуоцепинении, в мандраже, резко отдавал приказания с уверенностью, что всё делает правильно, ничего не упустил и получит удовлетворение от проделанной работы.
     Ивану Архипычу было приказано выдать всем продовольственные пайки, хотя до выдачи было ещё двадцать дней. Разрешил – приказал сходить, сбегать, съездить домой с пайком на час-два, чему все отъезжающие в область, в управление НКВД, немного удивились, но больше обрадовались. Через час в отделе никого не было, только Мишка Чугунков маялся дурью за столом дежурного.
  - Чугунков, хочешь в область поехать с нами?
  - А то как же, не повезло вот с этим дежурством…
  - Ладно, придёт из дома Елисеев, передашь ему дежурство. Иди, отнеси домой паёк.
  - Вот спасибочки-то, товарищ начальник, вот спасибочки! А пост как же, Ванька-то часа через два только будет?
  - Иди давай, не теряй времени, я же тут остаюсь.
  - Ну, мля, пруха мне сегодня!
      Никифоров закурил, уселся за стол дежурного. «Вот и всё. Начала своего я не помню, естественно, а конец буду помнить до последней секунды, это ясно. Страшно как-то. К чему это запоминание, какой в нем смысл? Вот уже последняя кривая – прямая, уже пошёл счёт вещам, до которых дотронулся в последний раз, всё меньше вокруг предметов остаётся, до которых успею дотронуться, увидеть глазами. Всё под знаком «В последний раз».
     Из кладовки выглянул Иван Архипович, успевший сменить ватник, в котором выдавал на складе паёк, на меховую безрукавку. Очки на самом кончике носа, вид довольно комичный и, вместе с тем, воинственный:
  - Пал Михалыч, ну что за спешка такая? Целый месяц ещё впереди, а вы так выдавать! Что хотите говорите, не понимаю я! А вдруг ревизия нагрянет?  Тогда что?
  - Сядешь, только и всего.
  - Сядешь…  Смешно Вам, а я теперь целых двадцать дней спать не буду!
  - В ведомости все расписались? Давайте сюда, я подпишу.
«Несуразица какая-то – меня не будет, а этот обшарпанный стол так же будет здесь стоять. И стул. А меня не будет. Да, надо что-то с Сергеем Тимофеевичем делать! Знать бы, с утра за дровами на кордон отправил, сейчас уже поздно, да и подозрительно. Морозы, мол, стояли, поиздержались дровишками – вот и послал, хорошая была зацепка…»
     Накинул на плечи полушубок, вышел на крыльцо. На дворе натоптано, слякотно, промозгло, тучи – тучи, хлёсткий ветер. «Не иначе как пургу – метель нагонит. Самое им время».
  - Сергей Тимофеевич! – громко крикнул, сложив ладони рупором.
  - Иду, иду!
  - Зайди на минутку, надо!
  - Сейчас, только почищусь.
     Когда Серёга зашёл в кабинет, Никифоров плотно закрыл за ним дверь и вполголоса заговорил:
  - Сергей, ты не должен доехать с нами до управления. Не доехать любым способом, ты меня понимаешь?
  - Кажется, понимаю…
  - Поедем через твою Новинскую, отдашь супруге паёк, это хороший предлог. Надо сделать так, чтобы ты заболел. Мы поедем через Торталы и, когда мы там будем, ты должен быть неподъёмный. Оставлю тебя там, завтра – послезавтра вернёшься, на сутки сменишь Ивана Елисеева, потом уезжай на кордон. Якобы за дровами, два-три дня не высовывай оттуда носа. Привезёшь дрова, сменишь опять Ивана. Вот этот конверт передашь Ефиму, он всё поймёт, это касается его дела, ну ты знаешь. В чужие руки ни-ни, лучше съешь. Вот здесь, под сукном, лежит другой конверт. Это ходатайство о направлении Елисеева в военное училище. Пусть уезжает, пока не поздно, совсем молодой ведь. Ты его предупреди, что, мол, он всегда мечтал на командира выучиться. Понял?
  - Это если с Вами что-нибудь случится, так?
  - Случится-то оно уже случилось, дело только во времени, а приедут, будут спрашивать – вы люди маленькие.
  - Да, если будет так, как я предполагаю, ты постарайся вернуться в артель, бросай тут всё. Видишь, как дело оборачивается – сам в милицию тебя затащил, сам же теперь и гоню…
  - Что Вы, Пал Михалыч, может ещё обойдётся, а?
  - Не обойдётся, у соседей, потом узнаешь, один дежурный остался, и того через три дня увезли. Ну, всё. Ефиму передай привет, не бросайте друг друга. Больше возможности поговорить у нас, думаю, не будет. Прощай, Сергей, береги семью.
  - Будет Вам, Пал Михалыч…
  - Всё, иди… Иди! Народ вон уже возвращается.
     Возбуждённые предстоящей поездкой работники уже толкались на крыльце, во дворе. Кто-то успел дома пообедать и пропустить рюмку–другую, кто-то припас в дорогу. Курили.
     Серёга уже давно проверил упряжь, кормил и поил лошадей, застилал сани соломой – участвовал во всеобщей суете наравне со всеми, если не больше. Получали в оружейке винтовки, наганы, патроны. Мишка Чугунков дурашливо кривляясь, клянчил у старшины Большакова пулемёт. «Под Петра Олейникова молотит, придурок», - с неприязнью подметил Серёга.
     Грустный Пак сидел у конюшни на корточках со своей крохотной трубочкой. «В прошлый раз он ведь меня спас, вырубил так, что я и квакнуть не успел. Попросить бы его, да второй раз не сойдёт. Да он и сам понимает. Сможет ли Настя что-нибудь придумать? Если нет, тогда что? Конец? Рубануть топором по ноге? Не поверят, опытный плотник, да трезвый – быть такого не может. Ещё хуже будет. Нет, надо к матери сразу же, она что-то там в этом соображает. Травки – настойки там разные. Была колдунья на деревне, да померла года два назад, у той бы всё получилось.
     В райотделе осталось, таким образом, двое: Ванька Елисеев и Иван Архипыч. Два Ивана – молодой и пожилой. Один на телефоне, другой ночью на посту во дворе. Ещё оставался Петька Силков. Он пролежал с воспалением лёгких месяц в больнице, вышел и припёрся, было, на службу сегодня, но Никифоров только его увидел, замахал руками, изругался и отправил озадаченного Петруху домой с условием, чтобы он, Силков, три дня за порог не высовывался, а не то, что в отдел. Остальные уже затемно расселись по четырём саням и тронулись неспешно сквозь начавшуюся метель. Серёга управлял четвёртыми, последними в обозе розвальнями. Деревня встретила их глухой чернотой, ни единого огонька, даже собаки не забрехали. Бросил вожжи Мишке, подхватил мешок с продуктами, понёс в избу. Детишки были уже на печи, но Настя ещё не ложилась, штопала Ваське носки при тусклом свете керосинки. «Киросину-то осталось в бидоне на одну запрвку, что ль?» – Тоскливо подумалось мимолётно. Другая мысль жгла нутро напружиненного тела: «Сделать надо сейчас, прямо сейчас, иначе всё, конец! Или со всеми вместе, пошло оно всё нахрен, на миру и смерть красна… Тошно-то как на душе!» Позвал:
  - Насть, поди-ка сюда! Да потом разберёшь мешок, не убежит.
  - Чегой-то рано нынче вам харчи дали, с чего?
  - Ай, дали и дали, не собакам же выкидывать.
  - Сказанул тоже – собакам! Ну, чего?
  - Настя, беги скорей к мамке, пусть, что хошь делает, а мне нынче надо чем-нибудь заболеть. Срочно. Всё равно чем, но чтоб ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Не до смерти, конечно, а так, денька на два - три. Поняла?
  - Ты чего, Тимофеич?! С ума съехал, что ли? Из здорового в больного…
  - Давай, давай, беги! Потом всё объясню, но в город мне ехать никак нельзя!
     Серёга снял с гвоздя фуфайку, кинул на руки ошалевшей Настасье и подтолкнул её к двери.
  - Ты давай по быстрому, матери я сам потом всё расскажу, так ей и передай. На расспросы времени у нас нету.
     Когда за женой закрылась дверь, Серёга достал из мешка бутылку, взял с подоконника стакан и вышел в сени. Зачерпнул в кадушку свободной рукой, достал пару огурцов, отряхнув с них укропную метёлку. Снежная крупка несильно хлестала в лицо, падала за шиворот, оседала на шинель, шапку. Мужики сидели в санях нахохлившись, белыми истуканами, и только Мишка, уже отряхнувшись, скакал подле них козлом, пытаясь что-то рассказать.
  - Вот, ребята, чтоб не скучали и не замёрзли.
  - Ну, Тимофеич, ты даёшь! Откедова такая щедрость?
  - Это чтобы вас здесь зря не держать, а то я свою послал к матери за лекарством, сейчас прибежит. Мутит меня что-то, лихоман её задери.
  - Вот и надо было стакашок хряпнуть – первейшее средство.
  - А наши-то где, догоним ли?
  - Не боись, они чего-то к сельсовету завернули, ещё отель не выезжали.
  - А-а, ну и ладно, ну и хорошо!
  - Мишка, давай по второй, чего тянешь козла за вымя!
  - Дак я щас, я человек военный, мне только команду дай!
  - Ты и без команды скорый на чужие титьки.
  - Во, мужики, Настька моя бежит, я мигом.
  - Давай, давай,  тока не прилипни!
     В избе Настя не раздеваясь присела к столу, достала из кармана ватника махонький, в два напёрстка пузырёк и протянула Сергею:
  - Вот, маманя дала. Выпьешь, захвораешь, а потом полегчает. Другого под рукой ничего нету, но это, сказала, самое то, что сейчас ему надо.
  - Ещё чего сказала? – рассматривая содержимое пузырька, допытывался Серёга.
  - Дак чё сказала? Сказала, чтоб, когда домой пойдёшь, в окошк два раза стукнул, она спать не будет, а заходить не обязательно.
  - Она чего, того что ли? Откудова она знает, что я домой пойду?
  - Ой, Серёга, отстань, я-то чего знаю – сказала и сказала, значит знает.
  - А с этим что теперь?
  - Разведи вон с айраном и выпей. С айраном лучше, говорит, чем с водой, не так горько.
     Серёга налил в кружку айрана из крынки, помешал ложкой и залпом выпил. По лицу пробежала молнией судорога, он крякнул, потом медленно осел на скамейку, прислушиваясь к себе.
  - Да уж, не мёд!
  - Лишь бы помогло.
  - А поможет, как мыслишь?
  - Должно помочь, она, небось, не зря сказала, чтоб на обратном пути два раза в окошко…
  - Ну да, ну да… Ох, маманя, чудит чего –то!
     Серёга встал, подошёл к буфету, достал из него мешочек с семечками, насыпал по карманам.
  - Ладно, Настя, прощевай пока, идти надо, ждут уже. Если что…- не договорил, махнул рукой.
     На улице ветер поутих, уже и не пуржило, но снег продолжал падать. Мишка рукавицей счистил с лошади сугробчик, уселся на передок и, матюгнувшись, тронул пристывшие к снегу сани. Своих догнали перед околицей, пристроились сзади, угадывая ход передних саней. До Казанского тракта оставалось версты четыре. Пурга местами очистила дорогу до наледи, местами же перегородила её метровыми барханами. Временами вообще слазили с саней, чтобы лошадь могла перебраться через гору снега.
  - Ничего, скоро потеплеет, снег перестанет идти, лучше будет – пыхтел на ухо Сергею Селивашка Тихонов, закрывая ухо рукавицей, в поле ещё ветрило.
  - Да уж почти прошёл, едри его в ноздрю – соглашался Мишка.
     «Вот ведь незадача, - клял себя Серёга за опрометчивость, – так и не спросил у Насти, что за хворь должна приключиться с ним от зелёного порошка из пузырька». Вот уже по тракту отмахали версты три под чёрным, как дёготь, небом, а кроме того, что в животе урчало и бухтело, ничего не происходило. Когда пошли газы, мужики не выдержали:
  - Тимофеич, смилуйся, ну и вонища идёт, всё на нас ведь!
  - Во-во! Садись, Тимофеич, назад. Для создания дополнительной тяги в самый раз, – хохотнул мишка, обернувшись.
  - Я чё, виноват, что-ли? Мутит меня, ребята, в животе, спасу никакого нет. Мишка, останови-ка, окаянный дух, сойду.
     Но было поздно. Содержимое желудка в один момент оказалось в штанах, Серёга и охнуть не успел. От неожиданности и позора он заплакал, сидя на корточках и не желая подниматься. Через минуту к нему и подойти на два метра было нельзя – вонища вокруг стояла неимоверная.
  - Так чё делать-то будем? – растерянно разводил руками Селивашка.
  - Чё, чё, слезайте быстрей, догоню начальника, да спрошу чего делать! Куда с ним таким?!
     Почувствовав облегчение, Монголка рванула как наскипидаренная, да ещё Мишка нахлёстывал вожжами, сдабривая гонку несусветной матерщиной. Санки пропали в темноте, а Мишку ещё было слышно, рта не закрывал.
  - Тимофеич! Ты, слыш, не переживай, ну его всё нахрен, наплюй! – это Лукин Саша увещевал Серёгу, сидящего на корточках. Рядом Селивашка топтался, озираясь растерянно на все четыре стороны.
  - И то! С кем не бывает,. С кем угодно может быть, – сыпанул горохом он и замолк.
     Сашка потоптался, потоптался - молчать было уже невтерпёж, осторожно предложил:
  - Ты шинельку скинь, что ли, да штаны снегом почисть, чего сидеть-то, щас Миха прискачет.
  - Конечно, конечно, - опять сыпанул Селивашка, - а мы в ту сторону глядеть станем, да, дядь Саш?
     Лукин ничего не ответил, стал отряхивать шинель, опустил воротник, помог сбить снег со спины Тихонову. Минут через пятнадцать послышался стук копыт по наледи, скрип саней. Наконец из темноты вынырнул распаренный Мишка, стоя на передке. Спрыгнул, поскользнулся, но устоял. Чертыхнулся, подбежал было к Серёге, который уже застёгивал шинель, остановился, сплюнул и отошёл к Лукину с Селивашкой. Оттуда громко начал:
  - Значит так! Товарищ начальник распорядился тебе, Тимофеич, переть до дому. На излечение, значит. Как оклемаешься, сменить на посту Ивана Елисеева. Усёк? Раз так, забирай свой винтарь и дуй до дому, до хаты, до жинки. Если пустит, конечно. Хи-хи-хи!
  - Кончай травить, поехали уже, - ткнул Сашка дулом винтовки Мишку в бок. – Пустобрех, право слово! Ну, пока, Тимофеич, добирайся потихоньку, поедем мы.
     Селивашка уже умащивался поудобнее в санях, Монголка перебирала копытами. Мишка дождался, когда Лукин уселся, подоткнув под себя ворох соломы. Тронул лошадь, не удержался, прокричал, обернувшись, в сторону Серёги:
  - Ей, пока, герой – жопа с дырой!
  - Пошёл ты… - вяло ругнулся обессиливший Серёга. Вытер о шинель мокрые руки, смастерил здоровенную крутку, закурил. «Теперь верст семь – восемь тащиться. Ну, ничего – ничего… Допрём. Докурил, закинул винтовку за спину, тронулся в обратный путь. Так же чернело небо над головой, ничего не было слышно вокруг, кроме собственного дыхания, да скрипа снега под ногами. «Но маманя-то какова?! Опозорила перед всеми ребятами. Это теперь целый год вспоминать будут, проходу не дадут. Да что там год – на всю жизнь клеймо. Ваську с Петрухой ещё дразнить будут. Ну, мать, удружила – помогла! «Два раза стукни в окошко, а заходить не обязательно», - передразнил он мать. – «Щас нарочно зайду, да час целый сидеть буду, пусть нюхает! Тьфу! – злился он на мать, на себя, на весь белый свет. Миновав половину пути, маленько успокоился, поостыл. «Ещё бабка надвое сказала, - соображал он. Вернутся – быть позору, а не вернутся… ещё не известно, кто герой». Остановился в ложбинке, закурил. «Завтра вообще тепло, видно, будет – снег тяжелеет». Он затянулся напоследок, ожёг кончики пальцев,затоптал по привычке окурок, выпрямился и … похолодел. По гребню ложбины шли волки, целая стая. Машинально насчитал девять штук. Шли ровно, след в след, как солдаты. В сторону тракта. «Ну, мать честная… - очнулся из оцепенения Серёга, - пропаду ведь, и винтарь не спасёт, хотя штык машинально примкнул. «Ветер, вроде, в мою сторону, это хорошо»,- он уже давно растянулся в снегу, разложив ноги как на стрельбище и прикрыв ладонью затвор, отогревая его. Волки, остановившись на какое-то время на гребне, посмотрели в его сторону, всё же пошли своей дорогой и через минуту скрылись с глаз.
     «Интересно, учуяли или нет? – думал и шагал Серёга. – Может учуяли, да не прельстились на такой запашок? Наши уже до Шуршал доехали, наверное, или подъезжают. Ох-хо-хо, сколько ещё им пилить… Сейчас, главное, помыться как следует, бельишко сменить, да стакан заглотнуть. Да отоспаться, сил уже никаких нету. В стороне райцентра всё яснее угадывалось зарево от фонарей на ремзаводе, он был расположен почти на берегу Волги, но ближе к деревне. «Мне левее надо держать».
     Было уже, наверное, ближе к трём часам, когда Серёга поравнялся с отцовским домом. Скрутил очередную самокрутку, закурил, размышляя: стукнуть или нет в окно? Или пусть мается до утра, а там Ваську пошлю сказать, что, мол, папаня дома. Всё-таки стукнул и сел на завалинке докуривать. Не успел докурить, скрипнула калитка в воротах, материн голос окликнул: «Серёжка, ты где, ничего не вижу ведь».
  - Да здесь, на завалинке курю, мама.
  - Поди сюда, сынок, возьми вот, надо тебе сейчас. – Сунула подошедшему Серёге бутылку и ещё чего-то, завёрнутое в белую тряпицу. Погладила рукой сына по плечу, сказала: «На мать не сердись, не смей. Я тебя под сердцем носила, неуж думаешь, что мать своему дитя зла желает? Знаю, озлился, но это пройдёт прахом, ещё спасибо скажешь сто раз. Ладно, иди, Настя недавно от меня ушла. Я ей велела воды нагреть для тебя. Ждёт она тебя. Волки-то не тронули?
  - Мать, ты чё?! Откуда про волков знаешь?
  - Я с тобой, сынок, всё время была – бережёного Бог бережёт. Ладно, иди, зябко мне.- Старая Марфа окрестила по воздуху сына и подтолкнула  в сторону дома.
  - Спасибо, маманя, я ведь…
  - Иди, иди, устал, небось, незнамо как. Завтра с дитями приходите на пирог. Ну, с Богом. Ещё раз перекрестила сына, на этот раз получилось в спину, вслед.
     Настя не спала, дремала за столом, положив голову на руку. Встрепенулась на стук, метнулась открывать дверь. Повесила винтовку на гвоздь, помогла снять шинель, сапоги. Ведёрный чугун с горячей водой стоял на шестке накрытый холстиной. Внизу, на полу, лохань для мытья.
     Через час Серёга сидел за столом во всём чистом, нарезал колечками луковицу. Настя только что зашла со двора домой, развешивала простиранные портки. Зябко передёрнула плечами, сняла ватник, присела возле Серёги на табурет. В тряпице, что передала мать, оказался шмат отварного сома. Серёга молча разлил по стаканам самогон, себе чуть не до края, жене менее половины, она не шибко жаловала зелье, так, в праздник, пару рюмок красненького. Зажевал колечком лука, отщипнул кусочек сома. «Вот ведь, сколько годов живём вместе, кучу детишек нарожали, а всё стесняюсь перед Настей, как пацан».
  - Я сёдни на службу не пойду, поспать надо.
  - И не ходи, кто гонит что ли…
  - Да там Ванька один с Архипычем. А, ладно, завтра сменю. Ребятишки со школы возвернутся, к матери пойдём на пирог, приглашала. Пойдём?
  - Чего же не пойти, пойдём. Уж больно пацаны бабкин пирог любят.
  - Насть, я когда назад возвращался волков видел. Девять штук шли. Не тронули. Повезло, можно сказать. Ну ладно, не тронули и не тронули, суть не в том. Когдадо матери дошёл, она мне – волки де мимо прошли? Это как понимать? Веришь, Насть, у меня мурашки по коже пошли. Колдунья она, что ль?
  - Да ну тебя, какая она колдунья! Просто матерь своё дитя хоть за тыщу вёрст угадает. Вам, мужикам, это не ведомо. Курица не птица, баба не человек! Эх, вы! У иной бабы в голове поболе, чем у мужика, а про душу и говорить нечего.
  - Всё одно не понятно. Спать пойду, еле сижу.
  - Иди, конечно, давно пора. Посчитай, сутки не спамши. Не мудрено, что с ног валит.


***

     Словом не выскажешь, какие пироги с рыбой пекла старая Марфа. Начинкой брала, тестом ли? Обычно делала из судака или жереха, но и щука с сомом шли в дело. Луку она не жалела, в меру чувствовался чесночок и перец. Даже остывший, пирог её таял во рту. Как она умудрялась достичь отсутствия в начинке малейшей косточки, оставалось загадкой, её секретом. Бабы завидовали её лёгкой руке. Надо же – пирог подымался на ширину ладони мужика! Чего уж говорить, что детишек от её пирогов за уши нельзя было оттащить. Васька уплетает пирог, жмурится, будто кот на солнышке, сок течёт по пальчикам в цыпках вперемежку с соплями. Мать не успевает подтирать им с Петькой носы. Нинка старается есть аккуратно, мелкими кусочками, жеманится. Серёга осоловел от выпитого и съеденного, его опять кидает в сон. Марфа сидит на лавке у окна, веки полуприкрыты, вроде дремлет. Ей сегодня гостинцев принесли дети – фунт сахару, провесную селёдку, ещё консервов с пайка – не богато, но приятно.
     За окошком солнечный день, ростепель, снег под ногами тяжёлый, напоённый водой. По деревьям птицы гомонят – дело к весне идёт. Время летит, не угонишься!
     В этот день Серёга всё-таки надрался. Настя пошла за керосином, пацаны бегали на улице, Нинку бабка оставила у себя помыть посуду, подмести полы. Самой-то ей давно за девяносто, не больно разбежишься по хозяйству.
      Серёга остался один в избе. То ли хотелось спать, то ли не хотелось – не понятно. Снял сапоги, поставил на шесток сушиться. До кровати не дошёл, свернул к буфету, достал полбутылки самогонки, что мать давеча дала, налил стакан, одним глотком осушил, да так и уснул. Даже самокрутку не сумел завернуть, зря только махорку рассыпал. Настя пришла из лавки, уложила на кровать. Встал ещё затемно, ходики на стене показывали «пять». Слазил в подполье, достал из бочки двух солёных лещей, сполоснул от рассола водой и завернул в холстину. К ним добавил половинку каравая, три луковицы, четыре яйца, сваренные «вкрутую» и соль в зелёной баночке  из-под вазелина. Пошуровал средь посуды, нашёл четыре картофелины «в мундире», добавил в кучу припасов. «На сутки вполне хватит, а не хватит, соображу чего-нибудь у Пака». Через час, одетый и заправленный, с котомкой за плечами, тронул легонько Настю за плечо, пошёл, мол, показал глазами на дверь. Жена сонно ткнулась у порога ему в щёку, поправила котомку за плечами, накинула дверной крючок за Серёгой и задула лампу.


***

     Серое, серебристое утро. Если бы не тонкий ледок, хрустевший под сапогами, тишина была бы полная. Серёга даже остановился на минуту, чтобы её услышать. Деревья во льду, в инее. Изо рта парок. Шлось легко, Серёга даже перекурить ни разу не остановился до самой конторы.
     В отделе Ванька с Архипычем гоняли утренний чай. Иван Архипыч тяжёлым немецким тесаком колол на ладони сахар, расстелив на столе газету, чтобы и крошки не утерять. Его молодой тёзка наливал чай из стакана в блюдце, дул осторожно и пил, причмокивая. Макал мокрым пальцем в сахарную крошку на газете, облизывал его и делал глоток, закатив глаза.
   - Нашего полку прибыло, так что ли? – наблюдал Иван Архипыч за Серёгой, который поставил винтовку в угол, снимал из-за спины котомку.
   - Можно так, а можно и эдак. Как тебе сподручней, так и думай. Сегодня Ваньку меняю на сутки, потом отсыльной, а послезавтрева на кордон ехать приказано за дровами. Вон сколько за морозы попалили.
  - Это начальник что ли распорядился? – сделав глоток, ощерился Архипыч.
  - Ну не Мишка е Чугунков, ухват ему в задницу.
  - А чё сразу не оставил?
  - Да животом я два дня маялся, а в дороге вообще прихватило, вот он меня и возвернул. Кто, мол, знает, что там дальше будет. Оклемаешься, говорит, ребятам сподмогни.
  - Это хорошо, а я ведь только на ночь, с вечера до утра, днём тут Иван – молодец один воюет.
  - Звонили хоть?
  - Не-а! Молчок, как рыба об лёд!
  - Ладно, ты, Вань, пока домой собираешься, я до Пака дойду.
  - Вчера крутился тут до обеда, потом чего-то не видно его. И сегодня нет.
  - Схожу, узнаю.
  - Сходи,конечно, не три версты идти.
     В лубяной Паковой избушке было тихо, полутемно и чисто прибрано. На маленьком столике лежал лист бумаги, рядом стояла двухлитровая бутыль, какой-то свёрточек из серой бумаги. Серёга присел на топчан, застеленный солдатским одеялом, зубами вынул пробку из бутыли, понюхал: «Ханшиш! Чего это басурманин удумал?» Взял листок в руки, темновато было в избёнке, пришлось к окошечку придвинуться. Странно-красивым почерком на листочке было написано: «Друзья! Я решил уходить домой, прощайте. Я вас сильно уважаю. Спасибо. Хорошо. И.Г. (Пак)»
     Записка писалась химическим карандашом, подпись от упавшей капли какой-то жидкости расплылась, и буквы были не серыми, а зелёными.
     «Вот это да! Вот это фокус-покус! Чего же не простился? Всё одно, что тать в ночи растаял. Н-да… Постой-ка! – Серёга вспомнил день отъезда, сидящего Пака у конюшни, его землистое лицо, беспомощный, какой-то обречённый вид и понял, его как плёткой огрели: знал он всё, верно всё знал, что никто уже не вернётся назад. Сидел и про себя всех нас оплакивал. Да-а, вот тебе и басурманин… Всё-таки знал или чутьём дошёл? Теперь уже не спросишь».
     Серёга закурил, дотянулся до свёрточка на столике, развернул. В свёртке была небольшая коробочка бордового коленкора. Он аккуратно открыл её над столом, боясь невзначай уронить то, что могло оказаться внутри. А внутри были часики, обложенные ватой. Изящные хромированные часики на красивой, искусно завитой цепочке. Часики были не более пятака в диаметре, на крышке тиснута пытающаяся взлететь цапля на фоне горы, из которой вился дымок. У ног цапли обозначилась донельзя извитая сосенка с длинными иголками. «Сделано большим мастером, - для себя определил Серёга. - Видать, дорогущая вещь! Не нашенской работы вещица, вот и на циферблате не по-нашему написано».
     Только собрался уложить часы обратно в коробочку, как увидел под ватой сложенную в несколько раз бумажечку. Достал, развернул осторожно заскорузлыми пальцами. Паковым почерком было написано:
     «Серёзиному Васе, сыну в память. И.Г. (Пак)»
     Серёга сначала не понял о чём речь, а когда до него дошло написанное, его чуть столбняк не поразил. «Вон оно что, часики-то Ваське моему, а меня он уже, знать, похоронил… Дак откудова он мог знать, что я возвернусь? Ну, басурманин!»
     За дверью заскрипел снег под чьими-то ногами. Серёга торопливо сунул коробочку и записку в карман шинели, ухватил бутыль и поднялся навстречу входящему Ваньке.
  - Всё, Ваня, нету больше Пака! – сунул оторопевшему Елисееву в руки записку со стола. Пока шли до конторы, Ванька успел прочесть короткую записку.
  -Дак он чё, грамотный что ли был? И написано красиво как… Без ошибок, главное!
  - В том-то и заковыка!
  - А это что? В бутыле?
  - Ханшиш, Ваня. Собственноручно приготовленный Паком самогон. На посошок, значит.
     У стола дежурного втроём ещё раз перечитали записку, каждый успел высказать своё первое впечатление, пока Серёга доставал из котомки съестное, снова засели за стол. Ванька сполоснул стаканы, Архипыч принёс из каптёрки два антоновских яблока, жёлтых как лимоны, больших и пахучих.
  - Ну, давай, за басурманина, что ли! Пусть уже дойдёт до земли своей, поглядит, что там да как.
  - Давай. А мы ведь и не знаем, есть ли у него семейство?
  - Должно, есть. Он в годах ведь уже… И пацанов наших привечал всё время. Значит, по своим деткам скучал.
  - Пойдём, глянем по карте, сколько ему до своих краёв пилить.
     В красном уголке прикинули у карты, что пилить Паку тыщ пятнадцать, и впрямь до края, дальше уже океан.
  - Заносит же иного человека вот так-то, - покачал головой Иван Архипыч, снимая очки и доставая платок из кармана.
     Серёга уставился на красную полоску от очков на переносице у кладовщика.
  - Постой-ка,мужики! Кто хоть раз Пака в очках видел? Я ни разу!
  - А разве у него они были?
  - Вот именно, что никто не видел, а вот, гляди Вань, у Архипыча чего на носу от очков-то, а? У Пака такая же была. То есть, то нет, то есть, то нету. Знать, были у него очки.
  - Зачем тогда скрывал?
  - Теперь чего уже гадать, ищи ветра в поле.
  - Я-то вообще думал, что он неграмотный, а он, вишь ты, калиграф оказался.
     Сели за стол, снова разлили, нарезали яблоки, разделили леща.
  - Ванька, мы сёдни с тобой домой попадём или нет, эдак-то?
  - Ещё по одной и пойдём, Иван Архипыч. Спать завалимся, красота!
  - Тимофеич, я к девяти подойду, идёт?
  - Давай, только картох прихвати, у меня всего – ничего.
  - Да, знать, Пакуша наш не тот человек, за которого мы держали. Уж не шпиён ли?
  - Чё ему здесь шпиёнить, за пятнадцать тыщ вёрст?
  - Я, мужики, так думаю – не нашего это ума дело. Особливо, ежели кто про него начнёт спрашивать – знать не знаем, ведать не ведаем. Записку вот сейчас сожгём и капут! А то хуже нам же будет. Его нет, а ты, виноватый, вот он. Уцепят за жабры, как пособника, не возрадуешься! А то и к стенке, время-то ныне…
  - И наши чего-то не звонят.
  - Надо будет – позвонят! Пошли, Ванька, дрыхнуть. Ох-хо-хо, кости мои старые!


***

     На исходе пятых суток, в сумерках уже, привёз Серёга с кордона хороших берёзовых дров. Архипыч  с Ванькой уныло дулись в «дурака», устали от игры до одури. Поэтому и рады были подвернувшейся работёнке. Быстро разгрузили, сложили дровяницу. Покурили на крыльце, посидели, покалякали о том, о сём – ни о чём и зашли в тепло. Прихватили на ночь дровишек. Серёга привёз от Ефима пирожков с капустой, анкерок медовухи ведёрный, лесных орехов.
  - Ну, Тимофеич, вот кого тебе в сватья надо! Ефима! У него две девки, у тебя два сына, самое то.
  - Нет, его девки постарше же.
  - Ха, ну и что? Эка загвоздка, старше. Это не помеха, в постели годов не считают, зато сразу в дамках, хребет не надо ломать на пустом месте.
  - Ладно, чего пустое молоть, давайте на стол собирать, жрать хочу, что тебе волчара зимой.
  - Я нынче домой не пойду, с вами останусь ночевать, - сказал Ванька, нарезая хлеб.
  - Что так? Гонют из дому, что ли?
  - Нет, скучно там, с вами как-то веселее, да и дрова завтра с утра надо пилить.
  - А чё, давай, артелью сподручнее.
     Приволокли со двора топчан, сколоченный в декабрьские морозы Сергеем, застелили, продолжили застолье. В двенадцатом часу позвонили неожиданно, мужики чуть не подскочили на стульях. Звонили из райкома, запрашивали о численности оставшихся в отделе. Серёга, как самый трезвый, отвечал, что двое, себя назвал и Елисеева.
 Про Архипыча не упомянул, якобы запамятовал. Что-то его толкнуло о нём не упоминать. Обстановка, мол, спокойная, дрова вот привезли, назавтра пилить – колоть собираемся, без дела не сидим. На том и распрощались. Но на сердце отчего-то кошки заскребли. Не может быть, чтобы за пять суток Никифоров ни разу не поинтересовался делами в отделе. Не такой он человек. А из райкома позвонили, им-то что за дело? Что-то тревожное зашевелилось под ложечкой. Что же всё это значит?
     Архипыч спал, ему ночью на пост заступать. Ванька клевал носом за столом над недопитым стаканом медовухи. Серёга растолкал его, вывел на крыльцо, на морозец – может протрезвеет?
  - Тимофеич, куда ты меня всё волокёшь? Не хочу я на двор, не хочу!
  - Помолчи, Ваня, серьёзный разговор есть, надо бы раньше, да вот я промахнулся со временем.
  - Пойдём в контору, там и поговорим.
  - Нет, лучше здесь. У меня письмо для тебя есть, от начальника, от Пал Михалыча. Сейчас зайдём, ты его молча прочитаешь и спрячешь. Обдумай всё как следует за ночь, вопросы все завтра, идёт?
  - Ну-у, раз так…
  - Всё, при Архипыче лучше не надо ничего говорить, ему до этого дела нет, значит, и знать не надо, усёк?
  - Усёк-то усёк, а вот…
  - Я сказал, вопросы завтра, понял?
  - Ладно, пошли читать.
     В конторе Ванька сел под лампочку, чтобы лучше было видно, стал читать. Прочитал, недоумённо посмотрел на Серёгу – «Это, мол, мне?» Тот утвердительно кивнул, приложив палец к губам. Ванька порывался что-то спросить, но Серёга грозно на него зыркнул и, выдернув из его руки письмо, затолкал в карман Ванькиной гимнастёрки. Из чёрной тарелки репродуктора грянули еле угадываемые звуки гимна. Двенадцать. Серёга растолкал Иван Архипыча, вернулся к столу, стал прибирать остатки ужина, Ванька уже посапывал, укрывшись шинелью.
     Наутро вяло, кое как позавтракали. Ванька, так тот вообще отказался от еды, только чаю хлебнул. Так же в неохотку попилили дровишки часов до одиннадцати, потом перекурили и продолжать не стали. Закрыли ворота и калитку на засовы, улеглись на топчаны дремать. Обедали уже в третьем часу. Серёга побултыхал анкерок – оставалось стакана по три на брата. Ну, Ванька не в счёт, ему и одного хватит. Налил по стакану на обед, для аппетиту, остальное решил оставить на вечер. Ещё Архипыч обещался принести перед ужином из дому домашнего красненького, яблочного. Сад у него большой, вот и ставит. Серёга как-то пробовал на субботнике, градусов на двадцать будет. И пьётся приятно.
     Гром грянул в пятом часу. Выразился он в опять же неожиданном звонке, а продолжился сообщением, что к ним в отдел едет комиссия из области. Три человека, приготовить ночлег и харч. Минуты с три-четыре сидели молча, в оцепенении. Что делать, за что хвататься? Что за комиссия? Не по наши ли головы? Потом стали считать с Ванькой (Архипыч домой уже ушёл, про звонок не ведал) сколько у комиссии уйдёт времени на дорогу, в котором часу ждать. По всему выходило – если сейчас выедут, то завтра к обеду будут здесь, может чуток раньше, только где это видано, чтоб наш человек раз-два и готов? Что-нибудь, да задержит её. А если решат раненько с утреца двинуть, то вообще ночью заявятся. Так что время ещё есть на обдумывание ситуации. Пока Архипыча не было, Серёга строго-настрого проинструктировал Ваньку, как себя вести перед комиссией, что говорить, о чём вообще забыть, как будто и не знал никогда. Главное – я человек маленький, что прикажут, то и делаю, а думать мне, мол, некогда, на это начальство есть. Никифоров, Большаков. Живы ли?
     За ужином, где больше говорили, чем ели, выработали более-менее ясную линию поведения с комиссией. Ивану Архипычу с утра предстояло ехать на ликероводочный завод, просить у Васильева водки, потом в колхоз, за мясом. Ваньку отправили домой за картошкой, решили, что полмешка хватит. Пока не допили медовуху и не добавили принесённого кладовщиком домашнего вина, его трясло, как в лихорадке.
  - Трое – это плохо, это очень-очень плохо, - медленно выговаривая слова, сокрушался Архипыч. – Ведь по сути – это не комиссия, а трибунал, настоящий трибунал. «Тройка решила, тройка постановила…» Если они оставят нас живыми, ихнее начальство будет считать это недоработкой, политической близорукостью и ещё Бог знает в чём обвинит. Так что, други мои, оставлять нас в живых им не с руки. И пьём мы сейчас, можно сказать, за помин наших душ. Как вам это нравится?
  - Может быть про своих узнаем?
  - Может быть и узнаем, только лично я думаю, что неживые они уже, раз до нас очередь дошла.
  - Ну, постреляют нас, - дрогнувшим голосом встрял Ванька, - а кто же здесь служить будет?
  - Э-э, свято место пусто не бывает, новых наберут! Устроят какой-нибудь коммунистическо-комсомольский набор. В полуприказном, так сказать, порядке. Да и дураков ещё хватает.
     Серёга в разговоре почти не участвовал, сидел у тумбочки, писал рапорт на имя Никифорова об увольнении. Иван Архипович подошёл к нему сзади, заглянул через плечо, хмыкнул.
  - Не мучайся, Тимофеич, принеси мне листок бумаги, я за тебя напишу, а то твои каракули хуже китайской грамоты.
     И написал. С перечислением всех ранений, случающихся припадков от перенесённой лихорадки, провалов памяти, отсутствия должных сил для исполнения служебных обязанностей. Число под рапортом Иван Архипыч поставил заднее, за пять дней до отъезда группы милиционеров в область.
  - Под сукно положим начальнику, стол закрыт, ключи у него.
  - А если не обратят внимание, не найдут? Кому охота скатерть трясти?
  - Найдут! Я вот ведомость на паёк к рапорту добавлю, сядет за стол, не может рукой не нащупать. Да они, я думаю, не то, что стол, все углы обнюхают, всё перевернут.
     Перед сном вообще расхрабрились, шутки затеяли, гадали – кого в какие шпионы зачислят. К полуночи всё допили, на пост во дворе и телефон махнули рукой, закрыли дверь на шпандырь и улеглись, прикрутив лампу, электричество выключили в десять. Сна настоящего не было, хотя приняли на грудь изрядно. Так, дрёма, а не сон. Тем сильнее доставали кошмары. Явные, что тебе кино, оттого ещё страшнее. Серёга среди ночи вставал, курил до горечи во рту, поправлял на Ваньке упавшую на пол шинель. Ванька во сне плакал, ныл по-детски, словно просил леденцового петушка на палочке в ярмарочный день. «Дитё ещё совсем, - думал про него Серёга. – Стрельнут, и нету человека, а за что? Он за свои малые годы ещё не успел ничего – ни хорошего, ни плохого. Да и девки у него, чай, по-настоящему не было…»
     Утром он покормил Кащея и Ласточку, слонялся по конюшне, по двору, ждал чего-то, к чему-то прислушивался. Словом, маялся душевной болью, не желавшей покидать похмельное тело. Казнился за то, что вчера не съездил домой, не простился со своими, с матерью. Хотя в уголке нутра тлела угольком мысль – ежели б съездил домой, тогда точно не вернулся бы туда никогда, а так оставалась какая-то надежда. Он уцепился за неё, мысленно дул на неё, чтоб не погасла – это облегчало. Малая утеха, но всё-же…
     Запряг Кащея в сани для Ивана Архиповича, запер за ним ворота. День солнечный выдался, и мороза нет, так, с пяток градусов. Сидел на крыльце, курил. Загадал для себя – если Архипыч возвернётся до двенадцати, то они будут живы. Если нет – пиши пропало! Достал из кармана часики, пооткрывал, позакрывал, любуясь красотой, сотворённой неведомым мастером, зайчиками солнечными, что брызгали от них в разные стороны. Подумал, переложил часы во внутренний карман гимнастёрки, записочку сжёг, а в коробочку насыпал махорки. Жалко было выкидывать – Нинке пойдёт заместо игрушки, то-то обрадуется!
     Растолкал Ваньку, заставил его умыться, побегать по двору в одной гимнастёрке, потом вдвоём подмели и вымыли грязные полы, подтопили печку. Ещё перетащили оставшийся харч в Пакову избушку, нанесли дровишек, ведёрко воды, установили ещё один топчан, стали ждать Ивана Архиповича. Предполагалось взять у него наматрасник и пару одеял из каптёрки, а то и тулупчик для часового. Архипыч обернулся довольно быстро – на ходиках в конторе стрелки показывали половину двенадцатого. Выгрузили из саней восемь бутылок водки, килограммов семь свинины, катыш сливочного масла на кило, баранью ногу, мочёную в солёной воде со специями и чесноком, три десятка яиц, пять буханок хлеба. Отдельно лежали потрошка, завёрнутые в пергаментную бумагу. Напоследок выудил из соломы бидончик со сметаной и чугун с мочёными яблоками.
  - Етит твою налево, жратвы-то! Пир горой можно устроить! – млел Ванька.
  - Кормить их надо будет всё время, пока они здесь. Я, Тимофеич, так кумекаю – человек на пустой желудок шибко злой становится, а на полный его в постель тянет, к благодушию. Постараться надо, для себя же, - рассуждал кладовщик. – Аннушке своей ножки свиные, да полбашки свиной сгрузил, наказал холодца сварганить, да хрену натереть. Да, ещё вот что! Если дело на лад пойдёт, надо бы тебе, Тимофеич, к Малиновскому смотаться за рыбой. Уж какая там у него случится, не до осётров.
 - Правильно кумекаешь, Архипыч! Ну и голова у тебя всё-таки, диву даюсь! Что бы мы с Ванькой делали без тебя?!
  - Ладно-ладно псалмы-то петь, давайте делом заниматься, всё успеть надо к приезду постылых, язви их в печёнку.
     Притащили два одеяла, тулупчик, поставили в казане потрошка вариться, а пока курили, приоткрыв дверь.
  - Двое, значит, здеся будут, а один так и так на посту.
     Архипыч помешал в казане ложкой, сыпанул в него луку, чесноку, оторвал от связки, висевшей на гвозде, пару стручков острого перца, кинул туда же.
  - Иван Архипыч, может, перед обедом того? По сто пятьдесят-то? – глянул ему в глаза Серёга.
  - А чё, давай! Хрен с ними со всеми, у них своя свадьба, у нас своя! Ванька, сбегай, принеся пару штук, с них и шести хватит.
     Одну бутылку из принесённых сразу же разлили по пиалушкам, Ваньке, правда, поменьше, вторую спрятали под топчан, на крайний случай. Шурпа получилась жирная, наваристая. Ели молча, хлюпали носами, кряхтели.
  - Хоть пожрать напоследок по-человечески, - откинулся к стенке Серёга.
  - Ванька, веди себя деловито, «есть!», «понял!», «будет исполнено!» - наущивал Елисеева Архипыч. – Начальство это любит. Если про дезертиров и других беглых спрашивать будет – ничего, мол, не знаю, окромя того, что начальник думал в конце месяца облаву на них делать, пока снег не сошёл. Чтоб по следам, значит, сподручнее было гонять. Усёк?
  - Ага, усёк, Иван Архипыч.
  - Вот, давай, в таком духе действуй.
  - Ну, дрыхните пока, я простыни этим найду, постелю, язви их в ноздрю!
     В избёнке тепло, от жирной еды и водки разморило, уснули сразу. Перед тем, как уснуть, пришла Серёге мысль: «За эту неделю, что вместе, втроём колготились в отделе, Архипыч с Ванькой почти что роднёй мне стали. Хорошие люди, всяк по-своему, всё одно дельные… Жив буду, Ваньку крёстным приглашу, когда Наська разродится».
     Комиссия прибыла в седьмом часу вечера, уже и звезды высыпали на небе, и ледок захрустел под ногами. Забухали в ворота, пьяно заматюгались, опять забухали. Ванька скачками через двор – отворять. Сначала через калитку впустил двоих, потом и лошадь с ездоком въехала через ворота. Серёга с Иваном Архипычем встретили приезжих у крыльца, те в контору не спешили, разминали затёкшие ноги, курили папироски, озираясь по сторонам. От них пахло ремнями, одеколоном и табаком вперемежку с перегаром.  Наконец, тот, что в полушубке, видимо старший, скомандовал: «Веди!» Гурьбой повалили в контору, на крыльце гуськом. Иван Архипыч помогал старшему раздеваться, повесил полушубок на вешалку, сверху угнездил папаху.
  - Вот и хорошо, вот и ладненько, - сыпал бисером Архипыч. – Прямо, знаете, к ужину поспели. Честно сказать, к обеду вас ждали, но всё горячее, всё чин-чинарём! Проголодались, чай, в дороге, иззяблись. Это мы сейчас, это мигом!
Ванька с Серёгой помогали ему накрывать на стол. Разложили тарелки, ложки – вилки, хлеба нарезали. Вместо скатерти каптёр разорился на простынь. Выглядело довольно празднично. Архипыч насыпал в тарелки тушёную картошку с мясом, выкладывал солёные огурцы, ещё чего-то. Всё это пересыпал прибаутками. В общем, кудахтал, как определил для себя Ванька. Концерт, да и только! В конце концов, Серёга расставил на столе чисто вымытые стаканы, а Архипыч водрузил с достойным молчанием две бутылки водки. Отошёл к печке, вытирая полотенцем руки. Серёга с Ванькой пожелали гостям прятного аппетита, сказали, что пойдут кормить лошадей и улизнули.
 Старшему на вид было лет сорок, голова на бычьей шее круглая, наголо обритая, в левом глазу бельмо, на суконной гимнастёрке кроваво высвёркивал рубинистый орден Красной Звезды. Званием старший лейтенант. «Ну и морда, мясник какой-то…- разглядывал приехавших Архипыч. – От одного вида одуреешь». Это он про старшего, другие люди, как люди. Одень в цивильное – учитель или бухгалтер.
     Старший, которого Архипыч сразу же окрестил Бельмастым, торцом ножа раскрошил сургуч на горлышке, ладонью о дно вышиб пробку, разлил по стаканам. Посмотрел на старого каптёра, кивком пригласил к столу. Архипыч достал из тумбочки стакан, дунул в него, поставил на стол, усаживаясь на табурет.
  - Кто такой, каким именем прозываешься?
  - Иваном зовут, завхоз я здешний, каптенармус, стало быть.
  - Хорошо, что не генералиссимус, - хохотнул длинный. – Звучит одинаково! Почти.
     Старший зыркнул на него, тот поперхнулся куском свинины, краска залила лицо.
  - Ну, будем! – Бельмастый опрокинул стакан в рот, откинув голову. Не поморщился, не крякнул для приличия. Глотнул как воду. Даже серые, водянистые глаза ничего не выразили. Уцепил пальцами шматок капусты, захрустел крепкими, жёлтыми зубами. «Палач! Костолом! -загрезился Архипычу хруст костей. – Попали!»
  - Ну и что скажешь?
  - А что скажу? Что спросите, то и скажу. Да вы кушайте, кушайте! Если надо – добавочку принесу.
  - Туда кто-нибудь заходил? – Бельмастый кивнул на дверь в кабинет начальника.
  - Да нет, надобности не было как-то…
  - Не было, говоришь… Трофимов, а ну погляди, что там.
     Длинный достал из кармана связку ключей, среди них мелькнул голубенький брелок из бирюзового камня в оправе. У Архипыча похолодело внутри – Пал Михалыча, начальника ключи-то! Спаси и сохрани, Господи!
     Трофимов деловито перебрал ключи, отомкнул дверь, включил свет. Обернулся, прося «добро». Бельмастый кивнул. Дверь закрылась. Архипыч сидел ни жив, ни мёртв, потел, судорожно сглатывал обильную слюну.
  - А что про своих не спрашиваешь? – исподлобья уставился на него Бельмастый.
  - Да сами объявятся, если надо, али позвонят.
  - И не ждите, не объявятся, враги народа они оказались, понятно?!
  - Это как так… Все? – оцепенел старик.
  - Не думали мы, что все, а оказалось… Нашёлся человек, совесть не выдержала, сознался, про всё рассказал. Пришлось всех к высшей мере. Исходя из социалистической законности.
  - Так, значит, и нас туда же… Кто же это в говне нас измазал?
  - Ваш боевой товарищ, гражданин Чугунков.
  - Эт-то он?! Сволочь он, а не товарищ. Падаль он, а не человек. Нашли, кому верить! Какой-то тле поверили. Разрешите? – потянулся за папиросой Архипыч.
  - Курите, курите. – Бельмастый разлил водку по стаканам. – Трофимов, отвлекись! Так Вы считаете, что мы ошибку совершили? Ошиблось республиканское НКВД?
  - Я и не знаю, что теперь делать, что думать, у меня голова раскалывается… Не понимаю я ничего, не понимаю!
  - А Вы успокойтесь, водочки выпейте, закусите, подумайте. Может быть что-то и вспомните.
  - Я всё вспомню, на память, слава Богу, не жалуюсь.
  - Верующий?
  - Верующий! В торжество социалистической справедливости!
     Третий, сидевший за столом, хихикнул. Бельмастый громко хрястнул по столу ладонью, грозно посмотрел в его сторону:
  - Ну-ка выйди, покури на крыльце,да тех двоих зови, не сбежали, часом?
     Повернулся к Трофимову:
  - Что там у тебя?
  - Да, в общем, ничего такого, вот…- протянул Бельмастому тонкую синюю папку. Тот открыл, раз листнул, два листнул, закрыл корочки, положил сверху ладонь. Поднял на Архипыча глаза, спокойные, почти равнодушные, разве что чуть-чуть угадывалось в них любопытство.
  - Мне вот что интересно – почему именно вы трое оказались в отделе, а не кто-нибудь из тех, почему Никифоров никого из вас не взял с собой? Чугунков показал, что они ехали с целью уничтожить руководство НКВД республики.
     Архипыч вяло махнул рукой:
  - Молол Емеля, его была неделя…
  - А всё-таки?
  - Тут секрета никакого нет. Случись проверка какая или вот комиссия, кто даст отчёт материальной части? Я, более некому. Тимофеича по болезни снял с дороги уже, да и дрова ему надо было привезти, кроме него никто не знал, где они там в лесу. Ну а Елисеева… В тот день Чугунков дежурил, при мне упросил начальника замениться с ним. Можете по книге нарядов проверить. Каждый из нас мог поехать, случайность… Лишняя неделя на белом свете.
  - Ну-ну, не стоит так драматизировать ситуацию, проверим.
  - Товарищь начальник, может яишню ещё?
  - Ты как, Трофимов?
  - Водка ещё есть, дед?
  - Да есть маленько.
  - Ну, давай яичницу. На сале сделай, люблю.
      Архипыч достал из-за печья ещё бутылку, наколотил в сковородку с салом яиц, вернулся к столу.
     В контору ввалились Серёга с Ванькой, за ними хохотун.
  - Товарищ начальник, можно ребят покормить, с обеда не емши.
  - Можно Машку под забором, - лениво покачивая ногой в белоснежной бурке поучительно изрёк Бельмастый.
  - То есть - разрешите. Виноват.
  - Валяй, корми подельников…
     Принесли из красного уголка два стула, сели за стол. Архипыч налил Серёге с Ванькой полные миски горячей картошки из чугуна, добавил огурцов. Вопросительно взглянул на Бельмастого, тот кивнул, похлопывая ладонью по папке. Каптёр налил в стаканы чуть более половинки водки и метнулся к плите за яишницей.
     Какое-то время молча ели, хлюпая от горячего, звякала посуда. Наконец Бельмастый откинулся на спинку стула, стал ковырять заострённым концом спички в жёлтых зубах. Трофимов и Хохотун заметно опьянели, клевали носами, тыкали недокуренные папироски в тарелки, время от времени вскидывая клонящиеся к столу головы, осоловело озирались вокруг себя. Бельмастый хоть и размяк чуток, был трезв, будто пил одну воду.
  - Это ты у нас в командиры рвёшься? – обратился он к Ваньке, который отложил ложку.
  - Так точно, товарищ начальник! Подал Никифорову рапорт, но он пока ничего…
  - Он твой рапорт под сукно положил, - перебил его Бельмастый. – А ты очень хочешь?
  - Мечта, можно сказать, товарищ начальник! Готовлюсь вот, семилетка у меня.
  - Ну что ж, цель хорошая… Только ведь надо оправдать оказанное доверие. Вы ведь комсомолец?
  - Так точно, товарищ начальник!
  - Подумайте над моими словами, комсомолец Елисеев, хорошенько подумайте. От этого зависит, дадим Вам направление в школу командиров или нет. – Он достал из папочки листок двумя пальцами, потряс над столом, словно сушил чернила, снова вложил в папку. - Это ходатайство уже не имеет силы, поскольку подписано врагом народа, уже обезвреженного, кстати. Таким образом, всё зависит от вашего дальнейшего поведения. И от нас, разумеется… Вы меня понимаете, надеюсь?
  - Так точно, товарищ начальник!
  - Что ты заладил – «так точно, так точно!» Говори нормально!
  - Есть, товарищ начальник!
  - Тьфу ты, что в лоб, что по лбу! Иди с глаз, завтра поговорим!
     За столом остались Серёга и Бельмастый, Архипыч мыл посуду у печки, а Трофимов и Хохотун прямо в одежде завалились на топчаны, сапоги, правда, сняли. Бельмастый сидел к столу и Серёге боком, так же покачивал ногой, крутил в руках гранёный стакан с недопитой водкой. Наконец нарушил молчание:
  - Вы на самом деле такой больной и израненный? Вот тут, - он ткнул пальцем в папку, - все Ваши болячки перечислены.
  - Всё как есть, товарищ начальник.
  - Как же Вас такого на службу взяли?
  - Ну, сказали недобор, мол, нужда в людях… Я-то и не шибко и рвался, работал по себе и работал, бондарь я. Бочки там, лодки могу…
  - Получается, что Вас чуть ли не силком в органы затащили?
  - Пожалуй, что так получается, но и я польстился. Одёжа, то есть форма, даровая, паёк. Опять же – денежное довольствие.
  - По меркантильным соображениям, значит. Ну, что ж, во всяком случае, честно признались.
  - А тут хоть в чём признавайся, только у меня трое детишек, да четвёртый на подходе. Кормить-то надо…
  - В общем, я Вас понимаю. Уходить решили?
  - Да. Вот эту неделю дома не был, как там, да что… Ранее, то двое суток меня нету, то трое, а жена беременная, тяжело ей одной.
  - А как Вас угораздило обделаться в дороге? Вроде взрослый человек… И такое?
     Архипыч уже вымыл всю посуду, сидел на табуретке у печки, курил. При последних словах Бельмастого навострил уши. Серёга покосился на каптёра, глянул тоскливо на яркий орден, в лицо не смотрел, было не приятно из-за уродливого бельма.
  -  Так вот неожиданно всё и вышло. Весь вечер мутило – мутило, а в дороге, видать, растрясло. Ну и…
  Ваш Чугунков про всё рассказал в более ярких красках, прямо артист! Я уж было опасаться начал, не обделается ли  так же, как и Вы, по вдохновению. Всё управление смеялось до слёз. «Эх вы, не над тем слёзы льёте. Смеялись они… Столько человек угробили, а за что, по какому такому праву?! Один Бог волен. Он даёт жизнь человеку, он и забирает. Ну не война ведь! Свои своих. Бесовство какое-то!» Серёга совсем обессилел, усталость давила к полу, клонило в сон. «Ещё чуток и не выдержу», - подумал он обречённо.
  - Ладно, утро вечера мудренее, отдохнуть надо с дороги, завтра продолжим. Позвоню в управление и спать. А вы идите, идите!
     Серёга доплёлся до избушки, подложил в самодельную печурку дровишек, да так и рухнул на топчан без сил. Последняя мысль была: «Похоже, пока оставят нас, не стрельнут…» Ванька давно уже похрапывал во сне, тоже намаялся за этот день – все на нервах.
     Поутру, пока Серёга занимался лошадями, Ванька поливал у крыльца Бельмастому из ведра. Тот плескался по пояс голый, отфыркивался, крякал. То ли от удовольствия, то ли от холода. Трофимов имел помятый вид, видно ещё и не умывался. Курил, облокотившись на периллы. Хохотуна не было видно, не видно было и Архипыча. Спрашивать у Бельмастого охоты не было, да они и сами вскоре объявились, не запылились, да ещё Ананьева привезли, местного врача, зачем-то. Иван Архипыч, верный себе, достал из соломы в санях чугун с борщом и тазик с холодцом, отдельно пол-литровую банку с протёртым хреном к нему. Пока старик хлопотал у печки и стола, накрывал полузавтрак - полуобед, Бельмастый пригласил Ананьева в кабинет начальника. Через десяток минут со двора позвали туда же Серёгу. Он бросил пилу, уже догадавшись, что доктора привезли по его душу.
     Бельмастый внимательно следил за осмотром, задавал короткие, отрывистые вопросы Ананьеву. Когда тот сходил вымыть руки, вернулся в кабинет, спросил:
  - Ну, чего нарыл, доктор?
  - Букет, товарищ начальник. Самый настоящий букет болезней.
  - А конкретнее?
  - Вот, к примеру, два пулевых ранения в левую руку. Последствие – мизинец и безымянный пальцы функционируют на тридцать процентов, средний - на пятьдесят. В скверную погоду, скорее всего, ломота в костях левой руки. Последствие лихорадки у каждого человека индивидуальные, но они всегда присутствуют. С возрастом проявляются всё сильнее, особенно на ослабленных органах. По опросу самого пациента, имеют место рецидивы радикулита, хотя это могут быть и почечные колики. Неправильно срослась кость голени, ну и ещё по мелочам. Нужны анализы, чтобы расписать карту больного точнее. Одно могу сказать – третья группа инвалидности без вопросов, более тщательное освидетельствование больного может поставить вопрос о второй группе. Надеюсь, я доходчиво объяснил картину?
  - Спасибо, доктор, Вы нам очень помогли. Прошу Вас отобедать с нами, у меня к Вам будут ещё вопросы, в рабочем, так сказать порядке.
  - Ну что ж, вашему брату не принято отказывать, хотя меня больные ждут, я ведь один на всю больницу, а новых не присылают.
  - Что ж так? Не желают ехать в захолустье?
  - И это тоже. Я ведь травматолог вообще-то, а туту и хирургом, и стоматологом приходится, про терапию я уже и не говорю.
  - А куда подевались другие специалисты?
  - Осенью забрали гинеколога со стоматологом. Роженица – жена одного из местных начальников, мёртвый плод. Обвинили Зоненберга в злонамеренности, забрали, а через пять дней и стоматолога. Сказали, что гинеколог указал на него, как на соучастника. Да и зубы он рвал будто бы не больные, а здоровые. Бред какой-то…
  - Н-да… Ситуация. А как же без хирурга, он же главное лицо в больнице!
  - Мелкие операции я сам делаю, а по сложным везём в республиканскую больницу.
  - Это же почти сутки?!
  - Кого это волнует? Часто возвращаются с полдороги, но уже с трупом. Хирурга забрали уже год как, в дальнем селе у инспектора райкома случился гнойный аппендицит, пока везли, он лопнул. Перитонит. Умер на столе. Да там и сделать ничего нельзя было, я ассистировал Геннадию, свидетель.
  - И что, тоже забрали?
  - Ну да, убийство ответственного работника под видом операции. У него золотые руки были, а вот характер… Резкий он был, неуживчивый.
  - Ладно, давайте борщ хлебать, а то остынет, - подвёл черту под неприятным разговором Бельмастый, чокаясь с доктором стаканами.
      После обеда Серёга на Ласточке поехал в артель, к Малиновскому. Бельмастый с Трофимовым на своей уехали в райком, хотя можно было и пешком. Полутрезвый Хохотун заставил Ваньку играть с ним в шашки. Все были при деле, у всех было занятие, один Иван Архипыч дрых в избушке, накрывшись тулупом. Досталось ему за последние сутки под самую завязку. «А доктор-то крепкий мужик оказался. Не побоялся правду Бельмастому высказать. Если жив буду, уйду к чёртовой матери. Не могу я так жить больше. Всё одно что голой жопой на сковородке с огнём».
     К вечеру все дрова перепилили, сложили в поленницу, колоть не стали. На кой, ежели ясности нет? Собрались, наконец, втроём в избушке, достали из-под топчана водку, топили печурку, курили.
  - Вань, ты понял, что тебе Бельмастый предлагал?
  - Да понял. Стукача из меня хочет сделать, только хрен ему!
  - А ты не ершись, соглашайся, а делай по-своему или у меня спроси, если рядом буду.
  - Слышь, Тимофеич! Доктор-то наш молодцом оказался, не думал я, что он так-то вот, прямо…
  - Я думаю, устал он уже бояться, его же тоже туда тягали. Небось, не на меды.
  - Быстрей бы они уже уехали, ещё день под прицелом и я не выдержу. Стрелять нас, похоже, передумали, а тогда что? Или по какой-то причине повременить решили? А может, таким манером изгаляются над нами, навроде как кошка с мышкой забавляется, потом всё равно съест.
  - Нет, пока точно не будут, кто им жратву готовить будет, язви их в ухо! Сегодня, грит мне, водки давай, а я ему говорю – кончилась, сколько денег было, на то и купили, а более нету. Гляжу – с Хохотушкой с этим пошептались, скинулись. Четыре штуки принес им.
  - Нам теперь не поднесут, чай, со своих-то денег?
     Иван Архипыч аж взвился:
  - Да нахрена мне иха водка, ехали бы уже, а то у меня тоже нервы не канаты, вот! – он запустил руку в галифе и выудил оттуда браунинг. – Не дамся, хоть одного, да утащу с собой. Хоть знать буду – за что.
  - Брось, Архипыч, это от нервов всё.
  - И водка что-то не берёт, и нет её.
  - Да привёз я первача из дому, в санях лежит, под дерюгой. Сходи, Ваня, мне днём не с руки было на глазах у всех.
     После ужина, часов в восемь, Бельмастый выпроводил всех за дверь, приказал до десяти не беспокоить. Опять собрались втроём. Часа в четыре, после обеда прибегал Васька, принёс варёных яиц, хлеба и табаку от бабки. Серёга его быстренько спровадил, сунув мочёных яблок и передав приветы. Васька ушёл, а на душе стало ещё тоскливее.
     В десять часов в избушку заявился Хохотун, позвал всех в контору. Он и Трофимов уже прилично приложились, а по Бельмастому никогда не поймёшь, а может и не пил. Старший лейтенант приказал, почему-то всё время глядя на Ивана Архиповича, с раннего утра приготовить сани, жратву в дорогу, лошадь ихнюю со странным именем Помазок кормить не сеном, а овсом.
  - Теперь о вас, - вышагивая от стенки до печки, чеканил Бельмастый. Логично будет предположить, что Вы Никифорову не были нужны в заговоре, вот он Вас и не взял. С Вами вопрос не совсем ясен, - взглянул на Серёгу. – Ну да ладно, куда ты денешься. Посему остаётесь здесь, как и прежде, на неопределённое время, до прибытия нового начальника и первичного пополнения личного состава. Всё ясно?
     Никто не смог выговорить ни слова, только закивали головами, как китайские болванчики. Иван Архипыч смахнул набежавшую слезу, тёр глаза под очками, сами очки платком.
  - Товарищ начальник, а что с моим заявлением? Доктор вроде подтвердил…
  - Тэк-с, с заявлением. А что с заявлением? Прибудут новые сотрудники, введёте напарника в курс дела и скатертью дорога. Честно говоря, Вы не производите впечатления умирающего лебедя, но я почему-то склонен верить вашему доктору. Он мне понравился. Видимо, достойный человек, а то в последнее время всё больше одни проститутки вокруг.
  - А мне чего теперь делать? – осмелел Ванька Елисеев.
  - Ждите, молодой человек. Ждите, да обрящите, так кажется? Если начальство сочтёт Вас достойным, получите направление и сопроводительные документы, ясно?
  - Ясно! Разрешите идти?
  - Да, пожалуй, все свободны.
     Рано утром, возбуждённые, с хорошим настроем, ринулись готовить гостей к отъезду. Серёга наложил в санки чуть не возок соломы, застелил кошмой. Под кошму зарыли в солому полмешка копчёных лещей, три осетровых балыка, что от Малиновского привёз Серёга. Ещё мочёных яблок, варёных яиц, две буханки казённого хлеба. Ваньку послали за литром водки, Архипыч жарил яичницу на сале с луком. Провожали после завтрака, прощались во дворе приоткрытых уже воротах. Хохотун махнул неопределённо в воздухе рукой и сразу забрался в сани, Трофимов безучастно следовал за Бельмастым. Тот подошёл к каждому, пожал руку, но только Архипову сказал: «Спасибо, старик! Твою кормёжку надолго запомним». Смотрели втроём как уезжает от ворот в утренней дымке возок, ощущали вдруг появившуюся вокруг, в себе, пустоту – «Неужто?!», «Наконец-то!», «Не верю!» Серёга закрывал ворота, Иван Архипыч пытался закурить трясущимися пальцами. Ванька хлопнул милицейской кубанкой оземь и пустился в дикий пляс посреди двора, выдавая несусветную матерщину. В этот день напелись до зелёных соплей, сидели взаперти, раз только Ванька бегал к Варварке за самогоном. Трёх литров хватило. Видать, на устаток наложилось. Баранью ногу Архипович опричникам так и не отдал, строгали её теперь на закусь.
  - Вчерась, когда вас не было, прибегали Лизка Лунина и Манька Селивашкина. Кинулись ко мне, где, мол, наши мужики? А что я скажу, что сгибли их мужики?! Не мог я, к Бельмастому послал. Уж чего он им сказал – не знаю, их как ветром сдуло. А другие теперь как? Нет, у меня язык не повернётся сказать, хоть режь! Вот ведь я-то живой, а оне… Как в глаза-то смотреть теперь людям? Что молчишь, Тимофеич? Тебе же тоже вопросы ихние жёнки задавать будут! Ай-яй-яй, что теперь делать? Соседка, Валька Козлова,с моей Аннушкой третий день не здоровается, как будто это я её мужика в область услал. У-y-y…
  - Давай, что ли, помянем несчастных, без вины убиенных. Ангелами в синих шинелях взойдут оне на небеса, простят ли нас, оставшихся маяться душевно на земле? За Чугунка, супостата, не пью. Простите, ребяты! – выпил и заплакал. Ванька на своём топчане бился в истерике, подвывая по-щенячьи, Архипыч вовсе вышел за дверь.
     До сумерек проспали в пьяном, неспокойном сне, потом всё равно пришлось подниматься, кормить и поить лошадей, топить печку. Так что домой Серёга попал только на девятые сутки. Злой, голодный, трезвый. Пожевал, что под руку попалось, в трёх словах объяснился с Настей, спать завалился. Вечером подался к матери, а куда ещё? Мать поднесла стакашек, слушала его сбивчивый рассказ, кивала головой, опираясь изуродованными работой и ревматизмом руками на ореховую палку. Так и просидели до полуночи.
В конце апреля, когда и лёд сошёл, и вернулся Серёга в артель, а Ванька Елисеев уехал в пограничную школу, прибило к берегу раздутый труп мужчины в синей гимнастёрке и синих галифе, босого. Узнать, что за человек, не представлялось возможным по причине долгого пребывания в воде. Серёга с мужиками завернули труп в клеенку, похоронили не на погосте, а на яру, с видом на Волгу. Мужики так определили – врагов в областном центре стреляли в Чернышевском овраге (ох и глубокий!), весенние талые воды смывали их в реку, вот и этот доплыл до постоянного своего пребывания. В тот же день Тимофеич сколотил небольшую пирамидку с железной звездой, а на следующий установил её на могилке. На родительский день приготовили с Иваном Архипычем фанерку, где химическим карандашом он вывел красиво всех убиенных мужиков из отдела и внизу приписал – «неизвестный».
     У Серёги с Настей родился мальчик, назвали Вовой, Владимиром. Серёга продолжал бондарничать, обучил дедову ремеслу старшего, Василия, которого из-за этого не взяли на фронт в войну, дали бронь. Петька в 42-м убежал с пацанами в Казань, закончил сержантом танковое училище. Погиб в 44-м уже старшим лейтенантом в Восточной Пруссии, в городе Р.  Награждён четырьмя орденами.
     Иван Архипыч вскоре ушёл из милиции на пенсию.
Служил на границе, прошёл всю войну майор МГБ Елисеев.Был убит бендеровцами в 1947 году. Жениться он так и не успел.
     В том же самом 47-м году, в лагере для японских военнопленных был расстрелян под Иркутском Гэнзо Инагаки, полковник японского генерального штаба, кадровый разведчик. Ещё капитаном он был заслан в Советскую Россию, состоял в охране Льва Троцкого . После разгона его охраны, состоявшей из китайцев, бежал, похитив денежное содержание охраны за полгода. Занимался политической, экономической, военной разведкой. В 38-ом ушёл на свою сторону. За лояльное отношение к Советской России так и не получил генеральского звания. Семья погибла в Нагасаки при атомной бомбардировке американцев.
     Дед Сергей Тимофеевич скончался в 1968 году. Баба Настя пережила мужа почти на пять лет. Их сын, Василий Сергеевич, трагически погиб на 78-ом году жизни. От двух браков у него было шестеро сыновей. Два старших стали военными, самый старший дослужился до генерала, второй старшим мичманом ушёл на пенсию, двое работают на Севере, добывают нефть. Дочь Сергея Тимофеевича и бабы Насти, Нина, живёт в городе М., растит внуков, у неё две дочери. Деревня Новинская соединилась с городом, её уже нет.
     Бельмастый – Андрей Аристархович Галактионов, в 1938 г. Репрессирован, в 1942 воевал в составе штрафного батальона, погиб в августе 1943 г. Посмертно представлен к званию Героя СССР.

г. Маркс
май- август 2004г.

 

КОНЕЦ