Новый святой

Новый святой
Лада Негруль
И должен ни единой долькой
Не отступаться от Лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.

                Б.Пастернак


Я душу обрету иную,
Все, что дразнило, уловя.
Благословлю я золотую
Дорогу к солнцу от червя.

                Н.Гумилев



Вы не смотрите, что я такой нечесаный –  вовсе не от неряшливости. Это мой стиль. И длинные волосы ниже плеч… Пусть ветер путает кудри; пусть развиваются, не хочу я их отрезать. Не желаю подходить ни под какие стандарты, хотя сам их создаю. Я – художник-модельер, потому и разрабатываю эти самые стандарты. И хотя не хочу никого загонять в рамки, считаю, что в представлениях людей, сговорившихся выбирать лучшее, должно непременно существовать единство.

Но… если можно надеть любые (и неважно как они выглядят) сапоги, когда и надо-то дойти до соседнего дома или магазина, то во что обуть душу, чтоб она могла по нашим отвратительным дорогам дошагать до вечности? Чтоб было, во что ее обуть, те, кто облечен церковной властью, выбирают для многих поколений верующих, на столетия (а не как мы на сезон) сверкающий чистотой пример морального совершенства и благочестия, я так понимаю. Они канонизируют святых, указывая нам на них как на пример для подражания.

Но если соответствовать строгим требованиям моды все-таки возможно, даже если приходится идти на сумасшедшие расходы, идеал святости для меня, простого смертного, остается запредельной мечтой. А кто виноват в этом: я или идеал, это еще вопрос.

Сам я – что лукавить – далек от нравственной вершины как Марианская впадина от горы Эверест. И все же требования, мне предъявленные...

Святость должна быть нормой жизни, как костюм на каждый день. Тут уж не до эстетических изысков. А ее сделали недоступной как вечерний наряд, расшитый жемчугом. Каждый в своей области пытается достичь вершины: спортсмен прибежать первым, матрос стать капитаном, лаборант выбиться в академики. Но святость не престиж и не карьера, а одежда души, которая хочет согреться, не просто покрасоваться. Одежду ту мы не видим как нос на собственном лице, зато от постороннего любопытного взгляда не спрячешь, что ты грязный, обтрепанный, не глаженный – смотреть противно.

С течением жизни одежда эта ссыхается и прилипает к ранам, которые, всегда свежие, наготове. Тогда, содрогаясь от боли, мечтательно думаешь о том, что не плохо было бы переодеться во что-нибудь теплое, мягкое, сухое и чистое. Пожалуйста, говорят. Вот готовая модель одежды для вашего духа.

Что ж, дело доброе. Отсутствие в такой серьезной области, как духовная, определенных классических мерок, конечно, опасно. Даже на выставках животных и конкурсах красоты у жюри есть параметры, которым должна соответствовать та или иная женщина или собака: длина шерсти или ноги; ширина торса и объем груди; овал лица и состояние клыков. А как иначе! Ведь если зубы и бедра могут быть какими угодно, на чем будет основываться наша надежда на объективное представление о красоте? Нельзя же поставить столь важное понятие в зависимость от личных вкусов отдельных мужчин и любителей животных! Ведь тогда уродство, не побежденное в спорах о прекрасном, из зависти предпочтет осознанию своего несовершенства истребление красоты.

Тем более, можно представить, во что превратится мир и без того посягающий на божественное Имя без должного самоусовершенствования, если станет относительным такое понятие как святость!

…Да, логика стройна. Если к концу этого умственного построения добавить одно звено, оно покажется не только логически безупречным, но до боли знакомым... Попробуем – достроим.

Значит, чтобы не раствориться в абстрактных далях, идеалы должны осуществляться на земле? И вот: при материализации идеи прекрасного головы начинают разбиваться об одинаково низкие косяки выстроенных по стандарту прекрасного домов, тела – не втискиваться в униформы “желательного” для всех размера, под единый стиль – подстригаться волосы и мысли. А люди, нестандартные по виду, образу мышления и стилю поведения, попадают в волну всеобщего недоверия, презрения, отправляются под замок и на плаху. Или: кто-то нашел идеальную форму черепа, и ее счастливые обладатели объявляются призванными выводить совершенную человеческую расу. Прочие же “неудачники” могут быть, так сказать, “свободными” от жизни. Это уже фашизм... Куда занесло… А начиналось-то все с заботы об общем для всех понятии совершенного и охраны его от неразумных масс, со старания не уступить идеала стихийности и своеволию частных мнений.

…Да, как-то запутано все. Непонятно что делать с жизнью, которая не желает соответствовать математической точности. Красота на бумаге подчиняется законам пропорции и композиции, а в жизни подо что ее подгонишь? Как привести к единому знаменателю мысли, если не только люди, но деревья, облака, реки стремятся к своеобразию? Если даже земля утверждает свою красоту в неправильности формы и неровностях ландшафта?..

Стремясь овладеть единством стиля, садовники подстригают кусты, газоны, а те все время вырастают в привычный для них “неправильный” полный рост. Рабочие кладут асфальты, а те размываются водами и разламываются непонятно как пробравшимися сквозь них травами.

Сколько лет нашим святым?.. Нет, я не шучу и не кощунствую. Это серьезный вопрос. Сколько лет от рождения отмечаем мы тем, кого Церковь почитает как мучеников, преподобных, святителей и чудотворцев? Секрета нет, нашим святым очень много лет – сотни. Самые “молодые” проживали в прошлом столетии. Внушительному и многовековому их “возрасту” оправданий достаточно: нужно время, чтоб оценить масштаб личности, взвесить подвиги, подтвердить чудеса.

И люди, которых из-за чрезмерной их величины удается разглядеть только на расстоянии, уходят с земли, даже не подозревая о том, что готовит им наша “благодарная память”, грозящая очухаться через века. И не то огорчает, что одарили мы святых идолопоклонским страхом не сразу, а после того, как ветра столетий остудили землю, нагретую их ногами. (Станет ли теплей кому-то от нашего рабского почитания?) А то, что когда они успевают отойти в прошлое на расстояние “безопасное”, легче становится осуществить то самое “почитание” – сровнять “неровности”, “шероховатости” характера, сочинить небылицы, дополнить и перекроить индивидуальность. И то, что некогда было живым человеком подогнать под “эталон святости”. Чтоб потом, глядя на этот застывший рисунок таинственной небесной жизни, производить на свет одни подделки, собственные неудачные копии.

Какие-то мы бездарные реставраторы... Ничего живого, ничего оригинального. Рисуем копию с копии, подделываем подделку. Чего ж удивляться, что святость стала привилегией седой старины, так что кажется: только то, что прошло, кончилось и может быть совершенным.

Сколько лет нам самим?.. Двадцать, сорок, шестьдесят? Мне лично – тридцать. Но не это важно. А то, что, сколько бы ни было, ждать, пока исполнится двести, триста и шестьсот – долго все-таки. Значит, прощай святость...

Веками устоявшиеся каноны не оставляют места для недоумения. И все-таки “почему”?.. Почему представления о духовном совершенстве сложились так, а не иначе? Почему подавляющее большинство канонизированных – монахи? Почему большинство житий пишутся не по “горячим следам”, а тогда, когда забываются живые подробности, а события жизни могут заменяться только “штампами” и “общими местами”? Почему в основной объект культа святого превращается его могила и кости больше, чем сама жизнь? Почему, наконец, из множества замечательных людей, из мириадов невыявленных праведников в качестве назидательного примера выбраны именно эти?..

Может, вместе с нахождением ответов на все эти “почему” отыщется достижимый идеал, который затерялся в неконкретной помпезности прошлого?

Пока он недостижим. Пока сами требования абсурдны. Что если бы мои коллеги объявили, что нынче не рукава, а руки модны на десять сантиметров короче, чем в прошлом? Смешно? Но над святостью не посмеешься… Ведь говорят, что я не должен пачкаться. Какая истина! Грязным ходить не хочется никому, кто ж спорит.

Однако интересно, пробовал ли кто, пользуясь общественным транспортом, надеть белоснежный костюм и дойти до гостей в том же шикарном виде? Пересечь улицу в многолюдной толпе в только что купленных белых носках, не получив на них отпечатка выразительного и беспощадного чужого башмака? Такого счастливца нет, я полагаю. Надев открытую обувь, старательно избегая опасных ситуаций, шарахаясь от людей, машин и животных и, в конце концов, увидев охраняемый предмет в жалком состоянии, хочется погрузиться в состояние задумчиво-мистическое. Подозревать, что вся тьма бренного мира поставила себе задачу очернить твои носки, сверкавшие вызывающе ярким белым пятном… 

Душа – не носки. Ее не постираешь и не выбросишь. На вполне предвиденный случай моей “усталости от грязи”, церковь предлагает мне белоснежное одеяние, на которое надо умудриться не посадить ни единого пятна.

Как же я стану умудряться? Спрячусь от всех подальше и поглубже? Люди ведь постоянно норовят чем-нибудь измазать, вытереть руки и ноги о белоснежное. Чтобы не произошло неприятности с белым покровом духа, дабы не пасть с праведных высот, лучше провести свою чистейшую жизнь в подземелье и не касаться тех ее областей, которые потенциально могут готовить сюрпризы грязеизвержения. Пусть все, к чему притрагиваешься, будет проверенным, надежным, продезинфицированным как в карантине. Нужно иметь под рукой несколько стерильных понятий. Все остальное – в список недозволенного.

В таком списке “недолжного” скорее всего, окажется и собственное тело, “источник смрадных грехов". А поскольку его не выбросишь, придется обуздать, – нарочно придумывая для него испытания, муки, соглашаясь на нестерпимую боль, вериги, власяницы, деревянные постели. Человек, осмелившийся на изнурение тела, голод, холод, неудобства, конечно, называется героем, хотя при этом не открываются тюрьмы, не освобождаются народы и не плачут осчастливленные. (Сам святой, что закалял дух всеми этими неудобствами, думаю, вряд ли полагал, что совершает великое. Но что правда, то правда – на подобное не каждый отважится.)

Вообще, дабы избежать пачкающей действительности, лучше всего вовсе не жить, не рождаться! Но, к большому сожалению, это невозможно... Какая неприятность. Однако недаром среди канонизированных святых есть убиенные младенцы, коих не успели раздавить колесницы греха.

Но что прикажете делать мне, если по несчастью я не был зарезан в детстве, а “не родиться” уже не смог?! А, понял! Необходимо свести свои действия до верного минимума: молитва, пост, милостыня, помощь больным, духовное чтение, писание икон (которое в свою очередь подотчетно строгим канонам), безвредное занятие народным хозяйством – крестьянским трудом. Все! Остальное – в мусор... И конечно, никакого “опасного” творческого поиска и никаких лишних мыслей.

Меня приблизят к святости монастырские стены? Ведь за ними, судя по истории канонизации, обитает вся надежда на нее. В таком случае надо бежать со всех ног, ведь для всех места в монастырях не хватит. Правда, если по примеру убегающих от мирской суеты, в мужские и женские обители устремится двумя колоннами все вдохновленное человечество, такое событие превратится в маловыразительный конец его истории.

Можно еще уповать на то, что наступят новые жестокие гонения на веру, и представится возможность погибнуть, выкрикнув бесстрашно перед смертью имя Христа и накрыв чистым покрывалом мученичества всю свою беспутную жизнь. Однако гораздо вероятнее, что раньше с тобой приключится какой-нибудь удар, и снова: “прощай святость!”.

Или надеть прохудившуюся рубаху, взять посох и пойти по миру скитаться? Можно. Правда, к нашему времени юродство успело потерять былую церковную благосклонность. Или заняться сельским хозяйством?.. Увы, принадлежность к крестьянскому классу сама по себе никогда не обеспечивала святости. Сельскохозяйственные работы в стенах монастыря – только они по таинственному праву имеют благоговейное название “трудничество”. И, пусть это не покажется пустой игрой слов, это все-таки не “к-ристианство", а “х-ристианство”!

Говорят мне, если я оставлю свою неуместную иронию и серьезно попытаюсь всунуть себя в рамку, подрезав лишние конечности, то придет ко мне долгожданная духовная чистота. И я воскликну: “Здравствуй, не испачкавшаяся грехом, покрытая защитным стеклом прошлого, святость, в которой нет неожиданностей, где все совершилось и определено!”

Но не хочется восклицать! Эта чистота вызывает благоговейный трепет. Но вдохновляет только на зимний пейзаж. Зима, зима... Или, может, лучше нарисовать кладбище? Так будет точнее?

Уважительное молчание, внимательный страх вызывают величие и неподвижность надгробных плит. И заполярный пейзаж, глыбы льда, безупречная, уничтожающая зрение белизна... Я восхищаюсь северной красотой, хотя знаю, что многочисленным проявлениям органической жизни и самому человеку здесь не место, что это – “красота смерти”. Пейзаж, где нет ничего, кроме белых льдин причудливой формы, так что кажется, будто в эти льдины вмерзли дома; застыли на ходу фигуры и растения, впечатался в снег порыв ветра… Но я отвлекся, лирически отступил.

Прочь иронию. Я уважаю святых. Однако думаю, что это не для меня, что это вообще “не для жизни”. Кому нужна святость смерти? А ее только так можно охарактеризовать, для канонизации многих святых достаточно было одной добровольной и безропотной кончины, оставившей в памяти народной благоговейный отпечаток. При том, что жизнь этих мученически погибших была предана полному забвению.

Обыкновенный, не обработанный идеологически человек, закрепив за собой повинность восхищаться издали таким совершенством, ищет от него укрытия в повседневности, что далека от любых идеалов. Встав перед нечеловечески жестоким выбором: “святость или жизнь”, хочется выбрать последнюю, охотно отдаваясь как широкому разливу ее чистых волн, так и грязному водовороту ее слепых подворотен.

...Кто-нибудь скажет: “Надо же меру знать! Из-за того, что святость – привилегия предков, не позволять же себе, в самом деле, сомневаться в идеалах и не повергать же в прах святыню! Как можно перечеркивать одним махом все наши духовные достижения?!” Святыню никто попирать не собирается. Честное слово. И перечеркивать достижения – тоже. Но то, что является подвигом нравственности для неандертальца, может оказаться отнюдь не столь похвальным для человека цивилизованного.

Людоед, внявший укоризнам совести и ограничивший свое меню до двух людей в неделю вместо пяти, совершил бы нравственный подвиг и превратился бы в пример для чрезмерно кровожадных. Однако если сегодня нам укажут на его действия как на жизненный ориентир, едва ли не потеряется бывшая ценность благородного поступка.

Дитя выговаривает первые звуки, очаровательно коверкает слова, и родители – на вершине счастья. Но если в сорок лет он ограничится мычанием и произнесением трех слов, его не без основания примут за недоразвитого.

Духовный взгляд, точно заевшая пластинка, скользит бессмысленно по одной и той же не перелистанной странице. Кто-то подходит и решается перевернуть ее – всего одну. Но, завороженные хождением мысли по кругу, привыкшие ничего не понимать, человека, сделавшего такой шаг, спешат обвинить во всех возможных грехах.

Мы же не просматриваем ежедневно устаревшие журналы мод. Я не собираюсь утверждать, что надо приспосабливать под себя идеал благочестия, что он должен меняться так же быстро, как меняется мода. Но не может не совершенствоваться восприятие этого идеала!

Что мы так прицепились к этой старой странице? Закрыта уже! Вовремя надо было читать. Пусть кому-то милы пышные ледяные вьюги, весна у дверей. И при свете солнца оказывается, что ледяная отрешенность от мира – не гарантия духовного спасения. Что под идеально-белыми кристаллами мироотрицания – замороженные останки органической жизни. Проще говоря – трупы.

Многие не любят весну. Целомудренно упрятанные под снег кучи мусора становятся видны; мокрая глина и чернозем размываются, делая дороги труднопроходимыми, непривычное солнечное тепло портит самочувствие. Немногие умеют в потеплевших ветрах ранней весны различить начало новой жизни и с радостью встретить его.


*   *   *


…Как можно вытащить захлебывающегося в волнах и не замочиться? Как может рабочая одежда остаться без единой пылинки? К чему это я?.. К тому, что я знал святого, который вошел в мир морозной святости и смог не замерзнуть, а лед ее растопить. А святым его из цер-ковных людей почти никто не считал. Говорили: “Да, человек хороший, живой. Но позвольте, какой же он святой?!” К тому же ему было не сто, не триста, всего пятьдесят. А это, конечно, серьезный аргумент “против”.

Да. Что и говорить. Попробовал бы кто-нибудь описать его деятельность с помощью одной частицы “не”, что так дорога последователям религии мироотрицания, и нескольких штампов “благочестивого поведения”. Труды напрасные! Если даже пройтись по всем десяти заповедям (которые, кстати, почти все начинаются с “не”) и удостовериться в том, что он не нарушил ни одной из них; если констатировать, что он беспрестанно молился, соблюдал посты, занимался благотворительностью, помогал больным, все это будет верно, но... недостаточно, чтобы сказать о нем хоть что-то.

Как суметь хотя бы перечислить все, что может быть “сделано”, “осуществлено”, “создано”? Суть его святости заключается в подражании не ритуальным действиям, а жизни Бога, Который сказал к тому же, что верующий в Него сотворит больше, чем Он Сам! Какие же списки здесь надо составлять, какие нескончаемые реестры! И какая бездна грехов открывается перед глазами совести у того, кто осознает, сколько он мог сделать, к чему имел талант и способность, и что никогда не осуществил...

Никто не говорит, что старый наряд надо выбрасывать, но это только нижняя часть туалета, “нижняя юбка” души. И без нее, конечно, плохо, тем более что накидка белая, легкая и без нижнего белья ходить в ней неприлично. Но верхнее зачем же снимать – это еще более непристойно...

Ведь обязательно найдутся “добрые люди”, которые из благих побуждений станут старательно втискивать его в канон святости ветхозаветного образца, чтобы он стал более похож на “типичного святого” и доказывать как “маловерным”, так и “правоверным”, что жизнь его стала “непрерывным подвигом молитвы”.

Но вернее другое: он поднялся до той степени совершенства, когда постоянная молитва перестала быть подвигом, став естественной как дыхание (мы все дышим, не записаться ли в герои?). Хромой, шагая, как бы “жертвует собой”, а здоровый бежит легко. Никто же не называет подвигом разговор с любимым человеком. Зачем обзывать его молитву этим словом, если она – счастливое общение? Конечно, и здесь может идти речь о труде, общаться надо учиться. Но это совсем другое...

Можно и посты его записать в “подвиги”. Только зачем? Плохой наездник изнуряет лошадь и заставляет животное бояться себя. Мастер же верховой езды со своим конем слит: слегка похлопывает по его спине уверенная рука, чуть заметно до боков дотрагиваются шенкеля, на запястье висит ненужный хлыст. Первый ненавидит зверя, мучающего его, второй – внутренней силой достигает взаимодействия с почти очеловеченным существом. Изящество последнего не гармонирует с напыжившимся словом “подвиг”. Для первого же старания восходят именно в эту степень.

Так не сочетается с прилагательным “героическое” достигнутое им умение управлять собой. Он не успевает поесть за работой, он говорит, что воздержание от животной пищи дает ощущение легкости в теле, прилива сил и значит телесный пост для него – потребность, а не квартальный отчет перед Небесами. И это более высокая ступень совершенства, чем “героическое” самоистязание.

Можно еще, следуя образцу древних житий, выискивать знамения, случаи, слова, которые бы свидетельствовали о его избранности и исключительности, проявившейся чуть ли не до рождения. Но к чему?.. Совсем не это важно, а противоположное: не был он идеалом святости в материнской утробе и, родившись таким как все, святым он стал!

Опять же, можно напирать на то, что он закончил свою жизнь мученически, а это уж точно как бы “гарантирует” канонизацию. Но и то, что он пошел на страшные безвинные предсмертные страдания, не составляет сути его святости. И не это должно явиться основанием для официального ее признания. Секрет этой духовной чистоты не в жертвенной смерти за людей, вернее, не только в ней, а в жертвенной за них жизни.

Что значат сами по себе правила? Что значит сама по себе мода? Но есть в обществе люди, которые становятся законодателями моды. И если возможен какой-то “эталон” святости, то это, конечно, не застывшая картинка, не свод правил, а человек и Бог Христос. С этим заявлением никто из благочестивых людей спорить не станет. Но только я сомневаюсь, чтобы Его душа была одета в ту одежду, которую сейчас мне предлагают в качестве образца. Он ведь ни в монастыре не жил, не юродствовал и жизни не боялся: ел и пил с “мытарями и грешниками”.

Так что? Если Сам Бог не устрашился замарать белоснежных одежд схождением на Землю, почему мы так отчаянно дрожим над своими серенькими душонками?! И ведь как ни пытаемся летать по воздуху, за десятилетия жизни успеваем до черноты износить наряды, которые прожигают насквозь как собственные ядовитые испарения, так и недобрые взгляды и поступки посторонних.

Вот и не стал он дожидаться, пока его душа, родившаяся в мир с общей для человеческого рода червоточиной, прогниет изнутри. А добровольно провел единственную свою жизнь в негостеприимных стенах самой   грешной и преступной в мире страны. И, отправляясь на помощь к рожденным в ней, шел не на цыпочках, брезгливо заткнув нос и прикрывая глаза, с общими словами о “необходимости исправления и очищения”, а засучил рукава и стал вытирать разъеденные тьмой сердца, кровавые руки и пыльные лица привыкших лежать ниц.

И по закону сохранения энергии, чем тяжелее становилось ему, чем больше чужих грузов он на себя взваливал, тем чище становились люди вокруг. И чем больней ему было, тем чаще в душах окружающих эти боли умолкали, бури утихомиривались, заменяясь необходимым душевным равновесием. Чтобы избавить от заслуженного страдания близких, он страдал сам. По-моему, это и есть святость, которая очищает тебя, когда ты очищаешь других.

Почему только ему не повредило “есть с грешниками”, когда не защищало никакое высокомерие, я не понимаю? Как эта душа осталась светиться незамутненной чистотой после такой неблагодарной работы? Видимо, не осталась. А стала. И это еще более странно...

Обычная одежда – не ты сам, что-то чужое, а новая святость – одежда живая, которая не пачкается, но белеет от сопереживания и сострадания. От лучей любви и творчества вырастает на поверхности духа, как на почве, с виду черной и неказистой, цветы, белые. Белые цветы из черной почвы – настоящее чудо.

Чудесна и сказочна картина зимнего спящего леса, укутанного светящимися под луной сугробами. Но прекрасней чудо рождения из невзрачной пыли, из черного праха разноцветных плодов. Землю и деревья зимой называют голыми, листья и траву – одеждами. Дух тоже может одеться в естественное одеяние, которое не пострадает от земной пыли.

До Нового Завета нельзя было не страшиться бактерий несовершенства. Но после того как Святость сама спустилась на планету, перед неброскими белыми подснежниками померкло величие кладбищ. Можно любоваться воздухом, который называется небом. Но в небе не растут деревья, не текут реки, не созревают семена, не рождаются во плоти люди. Небо, коснувшись земли, отдало ей свое совершенство. И значит святость, уместная два тысячелетия назад, сегодня должна стать иной.

Так что же я надумал в конце концов: святость – это “все вокруг”? Отказываясь от “штампов”, не объявить ли жизнь, со всеми ее ужасами – священным идеалом? Все зависит от того, какой смысл вкладывать в это слово из пяти букв, что иметь в виду, произнося звукосочетание “жизнь”. Биологическое существование? Оно, разумеется, не свято. Оно не только не может быть названо в том виде, в каком есть “святым”, но даже “живым” в полном смысле слова, так как всегда заканчивается смертью. Никогда нельзя безотчетно и до конца отдаться ни радости, ни удовольствию, ибо ежесекундно подсознание точит едкая мысль о том, что все видимое и любимое, в конце концов, обязательно истлеет, износится, постареет, обветшает, поблекнет, изуродуется, умрет. Даже в быту с каким-то самозабвением мы начинаем неосознанно искать постоянства, вечности, исступленно изобретая нержавеющие сплавы металлов, не рвущиеся ткани, небьющиеся часы, не снашивающиеся сапоги...

Спасаться от тления? Как? Ветхозаветная святость, затянувшаяся на два лишних тысячелетия, именно этот многовековой духовный “карантин” выработал в нас иммунитет против пахнущего разложением, против грязи, которую мы раньше поедали вместе со всеми ароматными плодами, не разбирая вкуса и не чувствуя скрипящего песка на зубах. За столько времени мы хоть теоретически успели понять, что “грех” вообще существует, что есть “хорошо” и “плохо”. И на том спасибо…

Мы запомнили, что “мир горит в огне греха”. А если все горит, надо спасаться. Во время пожара спешат вынести самое ценное: вещи, документы, деньги. Если огонь разошелся не на шутку и если нет времени вытаскивать вещи, уносишь ноги и своих близких. А если есть возможность узнать о пожаре заранее? Тогда, в зависимости от того, каким временем будешь располагать, спасешь вещи по порядку убывания их ценности – от самых незаменимых до просто нужных. Хлам, от которого мечтал избавиться, конечно, останется сгорать.

Трудное положение... Спасать от пожара надо “самое ценное”. Но Бог, прожив около тридцати трех лет на земле, сделал ценным все, к чему прикасался. Жалеть теперь приходится о многом: о земле, о природе, о том, что сотворено человеческими руками, разумом и фантазией; и даже о физическом теле и его уязвимых тканях, потому что внутри такого тела побывало Совершенство. Святость старая тут теряется, она умеет отвечать только за себя…

А новый святой успел за свою жизнь вынести из губительного огня науку, искусство, литературу. Он, (здесь уже будет уместно сказать “героически” – как пожарник) смог спасти от огня красоту, творчество, считавшийся “второсортным”, из-за постоянной канонизации монахов, брак и освященную Богом любовь.

Я возвращаюсь к началу. Святость – это… Святыми, он говорил, называли первые христиане всех “посвященных Богу”... А в будущем, я в этом уверен, святость сольется со всем в мире. Жизнь, которая победит несовершенство и саморазрушение, сама жизнь сможет называться святой!

Все разнообразно прекрасное сходно меж собой своим совершенством... Уникальное – схоже? Парадокс? Но “чистота” (а не “стерильность”) не боится ни парадоксов, ни единства, ни разнообразия.

Одна и та же одежда смотрится на всех по-разному. Настоящая мода – это когда она одна для всех, но при этом никто не теряет индивидуальности.

Настоящая святость – это когда все похожи на одного Святого, но при этом никто не теряет себя. Я за такое понятие прекрасного. Я за такое восприятие святости.



(Глава 8. Часть 1. Из книги о протоиерее Александре Мене "И вот, Я с вами...",
(фото Сергея Бессмертного)