Дверь

  Месть тверда, время незаметно. Мысль несётся, как несгораемые ящики в облаках над гористой местностью. Освежающий ветер этих мест - ветер погибели. Как нескончаемое дерево, проходящее сквозь горизонт для того чтобы окончательно слиться со своими же корнями.
  Мы видим лицо человека, синее до боли; он курит возле хибар или даже коллекторов, а проще сказать, бараков. Он пытается накуриться впрок, чувствуя незримое приближение вечности. Окружающая действительность двора его стара, как мир; впрочем, она морозна и нестерпимо катится по заезженной глади инея. Человеческие глаза никуда не устремлены, но слух и ухо переводят их с места на место, это всевечное правило, и вот уже человек видит растущую в отдалении точку. Она синяя, но по мере приближения зеленеет, то есть становится более подходящей для своей сути. По мере приближения, можно сказать, вещь приобретает свою суть, свою форму как материальное воплощение, и прямопропорционально растёт смысл и соответствие цветового исполнения вещи по отношению к его форме. Подъехавший грузовичок мал, и из него сыплется пар, как в немом кинофильме, клубами. 
  Человек не понимает, но стоит. Его полушубок или фуфайка на фоне досок мороза, говорит обо всём, кроме какого-то самого главного. Крыльцо поскрипывает, и даже сам воздух мёрзнет, как глыба. 
  Когда-то, быть может, никогда, он распрощался со всем тем светлым, что бывает у любого сложно вспомнить слово, какого. И теперь уже совершенно непонятно, что такое слово "невеста", что оно означает? В краю лопающихся от запредельных минусов пихт, таких структурных понятий не предусмотрено. Тем не менее эта невеста всплывала, всегда ночью, плавала перед глазами, и даже смеялась - поверить нельзя! смеялась, а то и плакала, и был дом, был дом не здесь, а там, где наоборот, где зима не безрадостней лета, а лето бесконечно. И невеста плавала, ходила, по его несуществующей для почти никого комнате, бросая тень на брёвна, так, наверно, мучаясь, что нельзя, нельзя, ей нельзя быть здесь, это не было предусмотрено при устроении мира, не было записано, что это допускается, это по всей природе своей - нельзя! Но она ходила, потому что так же нельзя обратное, и больно подумать, больно оставлять здесь его одного. А поэтому нужно взбунтоваться, ясно пойти наперерез загустевшей памяти, камням, палкам, пулям, урановым рудникам, где пот жжёт льдом, где нет даже крыс, нужно наотмашь продраться сквозь зачерствевшую кору лет, омыть её слезами, кровью, нужно растопить её многотонный слой, для того, чтобы опять остаться вместе. А что такое это "остаться вместе"? Зачем оно находит вас вновь и вновь, когда вы даже этого не дожидаете, пьёте чай, как вдруг оно выстреливает из-за угла, внезапно, как человек без лица, но оно выстреливает, выстреливает в память, в саму её сердцевину, и становится неуютно, а вместе с тем - и уютно, и на вас накатывает слеза или улыбка, а то и страх, а то и то, что называется ветерком из приоткрытой щели? Остаться вместе - это, верно, первый постулат, первооснова какой-то мысли или идеи или, лучше сказать, какой-то скульптурной группы, сознаваемой, как произведение искусства или как что-то абсолютное. И именно поэтому, а может, что и совсем по иным причинам - что меняется?- она приходила в его срамную чёрную болевую комнату, она пыталась осветить что-то и где-то в нём маленьким фонариком. Чтобы он помнил. Чтобы остаться вместе...
  Сплюнув окурок на смёрзшийся песок, человек сошёл со своего скрипучего крыльца и оказался на израненной рытвинами проезжей тропе. Из грузовичка никто не выходил, а пар всё валил, откуда-то из маленького окошка и даже вроде как из-под колёс. Подойдя к машине вплотную, человек наклонился, подавшись вперёд, и постучал по лобовому стеклу, запотевшему изнутри и превратившемуся в огромную серую доску. Он постучал ещё. Было тихо, гудели стоящие вдалеке высоковольтки. Постучал ещё. Тогда изнутри ответили, тоже постучали. Но никто не выходил. Человек стоял и смотрел на немую доску лобового стекла, покашлял, повертел носком сапога на утопленном камешке гравия, а затем хлопнул ногой по колесу, чтобы опять никто не вышел и снова ничего не произошло.
  Тогда он вернулся на своё крыльцо. Темно-серая крыша хранила тьму, предавая дом бездне. Он закурил ещё, долго растягивая жгучий огонёк сигареты. В одной стороне головы у него ещё не прошло чувство сна, чувство того, что всё может быть не так, как предложено, и он думал об этом, в другой же стороне головы и обоими глазами он как-то искоса поглядывал на грузовичок. Тот стоял, зеленовато-синий, а где-то высились горы и взлетали волнами птицы, где-то грохотали вулканы и пепел сыпался на удивлённые лица прохожих, какие-то движения бесконечно происходили, пока люди жили и умирали - а кто-то непременно умирал- пока кто-то рождался в муках или без, накатывали волны приливов, схлёстывались отливы, морские ежи выползали на берега, плясали искорёженные деревья в глухой тайге, под снегом зимовали грибы, рассветное солнце скрадывало у городов тайны, солдаты маршировали колоннами, падала листва. Грузовичок стоял, пахнущий выхлопами и бинзином, а иней на его бортах был свежее, чем местный, он был привезённый, и человек обернулся на обитую каким-то кожзаменителем дверь и поскрёб её пальцем. Действительно, на ней иней был другой, то есть именно другой, а вот на машине нет. На машине он был тот, что надо. И было неизвестно, откуда приехала эта машина и имеет ли она смысл, и с добром ли она или с чем, и не орудие ли это пыток, такое знакомое, такое очередное и привычное. Или же это машина со счастьем?
  Счастье! В некоторые минуты ложка выпадала из рук, и рука дрожала, потому что было не вспомнить и не понять, а теперь это слово само стоит в уме и оно наливается смыслом миг от мига. Счастье называется счастьем. И оно связано. Это не слово. Это действие или акт. Что же это такое? Оно ведь как-то соотнесно с тем, что происходит иной ночью, с тем, кто к нему приходит, и так это или не так, но что-то в нём желает верить в это. И руки дрожали, а на полу лежала матовая холодная ложка, не нагревшаяся и никогда не нагревавшаяся от его губ, и что-то неназванное металось в уме перед глазами. А сейчас...
  Машин со счастьем не бывает. Это, наверное, правда; бывают лишь так или иначе пыточные машины, но ведь не бывает и машин изниоткуда. Таких, из которых никто не выходит, а только мягко стучит в ответ, и лица его нет за стеклом.
  Человек выдохнул дым с паром и опёрся протёртыми локтями на перила. Начинала задувать метель, воя в ветре, как в насильной тональности крика, посыпался колючий снег. Машина загудела. Она подавала сигнал. Потом ещё и еще, всё в одном ключе, призывный сигнал, как звонок на урок, или звонок в театре после антракта, гудок парохода. Машина сигналила. В её кузов валил снег, всё стало ещё серее, какое-то мельтешение тьмы вокруг да около, но щёлкнула дверца в кабине, если это не показалось, и она, похоже, ослабилась или приоткрылась. Машина гудела. Машина сигналила. Человек резко оторвал себя от перил, распрямился на крыльце, на лице его таял снег. По настоящему таял, впервые за какие-то нескончаемые там года. Он повернул голову вбок, подходило время идти в комнату, и потом, по известной формуле всё опять сначала, кругами, одинаково безумно; он обвёл взглядом обитую чёрным дверь дома. С другой же стороны стоял грузовичок со своей сине-зелёной, а может, сине-оливковой дверью, которая сигналила, но это не дверь сигналила, это всё сигналило. Человек смотрел теперь на грузовичок, потом опять на крыльце на чёрную дверь свою, как уголь рудника или штреки и шахты или обвал, обман, однообразие. Шёл снег, всё мешалось, машина, хотелось куда-то шагать. Голова кружилась на крыльце. Но дом ждал, комната пуста, долг есть долг, как всё долго, но это долг, ты должен, и пусть бы катилось всё к чёртовой матери, каждый день одно и то же, как положено, как предписано, выполняется безоговорочно, да никто и не спорит, существование есть существование, пора домой, пора выполнять свой долг, каменоломня, уран, копи, забои, всё, как и положено, заведено и должно.
  Но машина гудела в окружающем снеге. И это был бред и обещание. Это был момент истины. А человек стоял и кидал, метал взгляд то на свою дверь, то на дверцу машины и не мог ступить ни шагу.