Жаркий день, холодный виноград

        - Я как будто у тебя один в районе, - сказал недовольно башлык. – Всякую комиссию ты ко мне посылаешь. – А теперь иностранца. Пусть к другим тоже ездят. А то колхоз хуже сделаю.
- Видишь? – стукнул секретарь райкома ладонью по своему столу. – Не один такой, как ты, сюда партбилет выложил. Дело политическое.
Как раз навстречу башлыку из райкома вышел готовый лопнуть от жира и злости другой председатель, который, оказывается, просил, чтобы иностранца прислали к нему. Почему бы не порадовать человека? Секретарь отхлебнул из пиалы и сказал, чтобы башлык не играл простака и брался за дело. Он знает, что башлык здесь хитрее всех остальных башлыков и секретарей вместе взятых, и нечего ему прикидываться. Должен понимать. Что когда приезжает иностранный сельскохозяйственный предприниматель и журналист…
- Журналист? – оживился башлык. – Если журналист…У меня есть один знакомый журналист. Рыжебородый. Когда он приезжает, мы много разговариваем. Может, и с этим так поговорим…
- Опомнись! – сказал секретарь. – Я знаю, о чем  ты говоришь с рыжебородым. О том, что если тебе велено рапортовать через двадцать дней после начала уборки о ее завершении, а у тебя не раскрылось еще сорок процентов коробочек, ты вынужден просить самого последнего и поганого весовщика хлопкобазы приписать недостающие сорок тонн, и если про это узнают, полетит твоя башка, а если этого не делать, башка полетит еще быстрее. Так что же делать? Ты об этом спрашиваешь рыжебородого, как будто он что-то знает. Он аллах, что ли? Опомнись, отнесись к делу серьезно. Вот тебе помощник, который в этих делах разбирается, положись во всем на него, слушайся его советов.
При этом в кабинет секретаря вошел человек, родителей которого башлык знал как вполне приличных людей. Видимо, башлыка решили заранее готовить к встрече с иностранцем, так как этот малый, Ашир, был одет в яркую красную рубаху, белый галстук и зеленые клетчатые штаны. Никто в районе ничего подобного не носил. У Ашира над губой чернели тоненькие усики, а глаза его были закрыты большими квадратными зелеными очками. Именно так в индийских кинофильмах, виденных башлыком, выглядели бандиты и шпионы.
- Сними очки, Ашир, - сказал малому секретарь. – Не порти глаза. Ашир язык знает, – обратился он к башлыку. – Будет тебе и толмач, и советчик. У него опыт, будь уверен. В «Интуристе» работал в Ашхабаде…
- За что тебя «Интурист» выгнал? – спросил башлык в «газике», когда они пылили в колхоз.
Ашир обиделся и высокомерно отвернулся к хлопковым полям, которые радовали сердце первыми раскрывающимися коробочками.
- Такие специалисты, как я, в арыке не валяются, - пробормотал он, вспомнив, очевидно, не только эту новую, но и старые обиды. Впрочем, положение его в этом мире не позволяло долго таить обиду, а много тычков привело к тому, что он быстро забывал их. Короче говоря, через три минуты Ашира уже понесло. – Я этих иностранцев как свои пять пальцев знаю! Сколько их видел-перевидел, вам, башлык-ага, и не снится. Очень хорошо изучил их запросы и желания. Главное иностранцу что? Вовремя подать обед, и чтобы обязательно прохладительные напитки. Только не такие, как у нас в районном ресторане, где в пиве плавают мохнатые обрывки…
- Ты как думаешь, - прервал его излияния и свои раздумья башлык. – Разбирается иностранец в чеканках, планировках, культивациях?
- Никогда! – воскликнул Ашир с энтузиазмом. – Ему все равно, что хлопок на поле, что редиска. Но кое-что…
- Жаль… - вздохнул башлык, так как ряды хлопчатника заслужили одобрение знатока.
- Но кое-что придется сделать, - не останавливался малый. – Сразу скажу, надо подремонтировать дорогу…
- Хе-хе! – только и смог покрутить головой башлык. Этому малому в красной рубашке и говорить не стоит, что на ремонт дороги башлык уже три года просит - не выпросит у местного Совета тридцать тысяч рубчиков. Легко сказать: подремонтировать дорогу за три дня, к приезду иностранца. Совсем безмозглый сын получился у почтенного Какабая, жаль старика.
- Затем, - продолжил Ашир не менее уверенно, - надо отремонтировать в колхозе уборные.
- Что-что? – спросил башлык, думая, что ослышался.
- Иностранец первым делом уборной интересуется, - вел разъяснительную работу Ашир. – Ему это как для нас чаю в гостях попить. Скажи всем, чтобы у себя в огородах сортиры покрасили свежей краской, тогда иностранец скажет: культурный колхоз.
- О-хо-хо! – закряхтел башлык, которому только уборных не хватало в тот самый момент, когда техника должна выходить на линейку готовности.
- Затем, - придав лицу еще больше важности, продолжил Ашир, - надо с полей всех кетменщиков убрать. Иностранцы механизацию любят, а к ручному труду относятся очень отрицательно. Очень.
- Это я и без тебя знаю, - пробурчал башлык, который вот уже несколько лет держал кетменщиков на всякий случай в кустах, даже когда в колхоз приезжала областная комиссия. – Для этой новости тебя нечего было и присылать сюда на прокормление…
Вечером башлык  шел из правления, размышляя, не предпринять ли на иных картах выборочный сбор, не выгнать ли в слесари тракториста Мухаммедова за то, что на вверенном ему тракторе повез сестру в райцентр в техникум, не сократить ли число девушек-механизаторов с пяти до трех, чего колхозу вполне хватит для отчета, а такого ущерба делу все меньше, не… Проходя мимо двора кладовщика Мереда, он услышал голос Ашира, о котором за день уже успел забыть. Ашир поселился у Мереда, так как они родственники по отцам, да и шелуха к шелухе липнет.
- Главное, - донеслось до его слуха из зарослей виноградника, где на широком топчане распивали чаи гости кладовщика, собравшиеся по такому случаю, - хорошо знать привычки иностранцев, их психологию. И тут уж никогда не ошибешься. Я вам, например, скажу, земляки, что старым иностранкам больше меда нравится фотографировать наши туркменские базары. И вот однажды…
А может, и хорошо, что этого болтуна прислали, подумал башлык, удалясь, так как  дальше стоять под чужим забором становилось неприлично. Пусть делает, что хочет, если знает психологию этих иностранцев, а я не стану отрываться от своих дел. Пусть будет уполномоченным по иностранцам. Министром иностранных дел. Хе-хе. Солидный будет колхоз.
Однако через день он уже сурово допрашивал шустрого Ашира, велев в такой же вечерний час доставить его к себе в кабинет откуда бы ни было.
- Ты не председателем ли возомнил себя здесь, парень? – напомнил башлык, кто есть кто. – Может, забыл, что здесь есть, кому хозяйничать? Ты зачем срамишь почтенных стариков, заставляешь раскрашивать сортиры, как непотребных девок? Чем плохо в один коричневый все?
Ашир, как оказалось, ходил по дворам и персонально каждому хозяину поручал, какой краской мазать скворечник. Объединившиеся дворовладельцы, оскорбленные тем, что соседу достался лучший красный цвет, а кто-то не хотел красить аллахоугодным зеленым, весь день трепали нервы председателю.
- Эстетика архитектуры требует! – развязно ответил Ашир. – Современные требования моды, интерьер, планировка, колорит цветов, психология, коммуникабельностьдыр.
Башлык почувствовал себя задавленным, но все же пробормотал:
- А зачем свез четыре телевизора в дом Нурберды-ага?
- Два телевизора, башлык-ага, два телевизора и четыре ковра. Кто-то тебя гнусно ввел в заблуждение. Есть еще в мире завистники и клеветники…
- Подожди, не тарахти, - совсем снизил голос башлык. – Зачем Нурберды-ага столько ковров и телевизоров?
- Пусть позавидуют! Пусть видит иностранец! Пусть пишет в свои продажные газеты!
Напотевшись по бригадам, набравши пыли и в глаза, и в рот, и в сапоги, башлык должен был целый день выслушивать жалобы на Ашира, а вечером его собственную пространную болтовню. Так и захотелось взять шустрого Ашира за шиворот его красной рубахи, которую тот не снимал и тогда, когда ложился вечером спать на топчан, схватить его и как следует встряхнуть, чтобы остановить, как он делал, когда не нравилось тиканье будильника.
- Ладно, - пробурчал напоследок. – Только не говори никому, что я это приказал. Говори сам от себя. Да, постой, все время забываю спросить, иностранец какой будет нации?
- Американской! – значительно прошептал Ашир.
Американец так американец, думал про себя башлык, когда они утром в среду ехали в райцентр за американцем. Еще неизвестно, что хуже – американец или ревизор из областного контрольно-ревизионного управления. Однако все-таки снял с головы потертую каракулевую шапку, которую носил, не снимая, двенадцать последних зим и лет, и надел фетровую шляпу, купленную в Москве на ВДНХ в 1954 году, чего бы не сделал ни по какому другому поводу, ни ради какого-либо профсоюзного, комсомольского или финансового проверяющего. Кроме того, он влез в черный костюм, надеваемый только на районные пленумы и в городские туфли, и поэтому чувствовал себя как ХВС на колодках.
Из района со вчерашнего вечера дребезжали звонки, и голос шустрого Ашира казался в машине их продолжением. Ашир толковал о том, что главное – создать американцу условия, при которых он сначала не захотел бы, а потом не смог оторваться от ковра, расстеленного на обширном топчане в тени густого виноградника. Он прихвастнул запасами коньяка, изъятыми из райкоопа, высказал надежду, что двух ярочек должно хватить на сегодняшний день, после чего башлык подумал, что надо будет проследить, не раздастся ли потом блеянье этих ярочек в агиле кладовщика Мереда. М-да. Держи, Ашир, экзамен, но и ты держи ухо востро, башлык…
Иностранец, видно, принял хороший завтрак и прогуливался в ожидании по дворику маленькой гостиницы, предназначенной для почетных гостей. Впрочем, это оказался не иностранец, а такой же, из породы Ашира, переводчик, разодетый, как павлин. Наибольшее впечатление на башлыка произвел черный блестящий широкий лакированный с еще более блестящей и широкой пряжкой пояс. Этот пояс и сбил башлыка с толку, хотя он тут же стукнул себя в лоб и подумал, что должен был сообразить сразу, что этот слишком черен и узкоглаз для приезжего иностранца. Рассердился же на себя башлык за то, что сунулся к этому собрату Ашира, и откуда только их берут, с той широкой гостеприимной улыбкой и так протянутыми  обеими руками, что могут быть предназначены только для иностранца, и уж, конечно не для этого молокососа. Что со мной на старости, подумал он, крепко осердясь. Совсем прохудился... А иностранца, незаметно подошедшего сзади, сразу и не заметил, приняв его за шофера, допустим, туристического автобуса. Уж больно простые и помятые на нем были штаны и рубаха. Да и стоял он как-то по-простому, совсем не подавая виду, что иностранец. А из-за него в районе люди спокойно не спят уже  неделю.
Но хоть хорошо, что человек в возрасте, не развязный молокосос. В «газике» иностранец первым делом пощупал пальцем новый ковер, которым Ашир выложил сиденья, и сказал: «О!» Это, насколько понял башлык, означало одобрение и позволило ему приободриться. Далее иностранец начал улыбаться и проявлять самое широкое дружелюбие. «Ду ю спик инглиш?» – спросил он приветливо. Башлык толкнул в бок переводчика, с которым, плюс Ашир, они разместились на заднем сидение. Но влез Ашир и что-то подобострастно сказал иностранцу, после чего иностранец удовлетворенно повернулся к лобовому стеклу. Оглядевшись, он снова что-то промычал, тоже довольно дружелюбно, и снова башлык так и не узнал, в чем дело, так как опять влез Ашир и ответил, не спросясь башлыка. Башлык сдержался.
Однако на пол дороге его задело. Послушай-ка, малый, сказал он по-туркменски Аширу. Твой ли это разговор? Кажется, здесь есть люди и старше тебя, и достойнее. Ашир жалко улыбнулся, а переводчик, заступаясь за друга, такого же, как он, сказал:
- Вы не волнуйтесь, башлык-ага, мы говорим так, между собой. Когда вас будут спрашивать, мы скажем. Культурным людям нужен разговор.
- Щенок, - сказал башлык про себя, а вслух сдержался. – Для разговора между собой вы могли остаться в райцентре. Зачем трястись по пыльной дороге? 
С сиденья иностранца снова послышалось дружелюбное мычанье. Ашир в сей раз промолчал, но переводчик что-то коротко ответил и, кажется, издевательски улыбнулся. Башлык набычился. Он мог так глянуть на неповоротливого тракториста или лукавого бригадира, что у тех от страха подгибались коленки. Он еще не вышел из силы, хоть стар, и если эти проныры из проныр…
- Он спрашивает, - заторопился проныра-переводчик, - в духе ли вы сегодня, башлык-ага. Я ответил, что настроение самое отличное. Зачем гостю портить визит? – Испугавшись взгляда башлыка, переводчик добавил, что лично на его совести также и то, чтобы ничье мрачное расположение духа не омрачало путешествия иностранца. Поэтому он и поторопился. Иного ответа и быть не может…
- Спроси тогда, как его здоровье и благополучно ли он доехал, - решил, наконец, башлык проявить самостоятельность. В машине неуместно начинать подробный обстоятельный разговор, но как-то поддержать общение действительно надо.
Переводчик рассеянно ответил: да, все в порядке.
- Я не с тобой разговариваю, молокосос! – чуть не вспылил башлык. – Ты, я вижу, совсем отвык там в городе от отцовских обычаев. Старшему не даешь и полслова сказать! – И он наговорил на непонятном для иностранца туркменском языке множество всяческих полезных для молодого человека вещей.
Переводчику ничего не оставалось, как криво улыбнуться и сказать вытянувшему длинную жилистую шею иностранцу примерно следующее: яшули, председатель колхоза, очень рад, что такой гость побывает именно в его колхозе, он надеется, что после утомительной дороги гость в полной мере вкусит отдых и настоящее восточное гостеприимство.
- О! О-кей!
Башлык это слово откуда-то знал и немного успокоился. Но тут же началось еканье сердца. Уж больно затрясло на районной гребенке, вдруг у американца с непривычки отобьет внутренности и он разозлится? Но гость покорно подпрыгивал и только вертел головой на тонкой жилистой загорелой шее. У башлыка тоже зрение становилось все острее и острее, и снова екнуло сердце: на обочине стоял гусеничный трактор, с которого еще прошлой весной, не довезя до мастерской, сняли двигатель. Проклятая «Сельхозтехника»! Сколько крови и нервов ты перепортила безграмотным крестьянам! Но не скажешь же это иностранцу, если он вздумает спросить, что это за трактор стоит без признаков жизни на обочине! Только бы пронесло, подумал башлык. И едва пронесло, едва иностранец, чуть приоткрыв, как бы по-птичьи рот, глянул вправо, на этот бессовестный трактор, он ощутил в груди противный холод. Но иностранец, скользнув взглядом по трактору, перевел глаза дальше, и башлыка из холода кинуло в жар. Карты третьей бригады слева были залиты водой по колено – не то проспали поливальщики, не то прорвало систему, и вода хлестала по всему полю. Башлык заерзал, так как, по всем правилам, надо было немедленно развернуть машину и кинуться в третью бригаду, чтобы устроить им козлодранье. Но это значило выдать себя иностранцу-американцу, и как он вообще в области орошаемого земледелия?
К счастью, навстречу промчался на мотоцикле бригадир третьей бригады коротышка Дерья. Глаза у него были вытаращены, и председатель только и успел погрозить раззяве кулаком из кабины. Впрочем, тут же одернув себя, сделал вид, что хочет только протереть кулаком запыленное заднее стекло. Ашир застонал под его тяжестью, но Ашира раздавить было не жалко.
Он и считать перестал, сколько раз вздрагивал от нервов, пока доехали до центральной усадьбы. Борона, заржавевшая возле мастерской, горка минеральных удобрений, выжегшая вокруг себя пятак земли на краю поля… По представлениям башлыка иностранец уже должен был исколоть его провокационными вопросами. Но тот только крутил носом, как птица клювом, и улыбался. Проклятый Ашир, подумал башлык, обливаясь потом и в то же время холодея, такому только доверься. Чем только занимался все дни, бездельник?
А тут и стало видно, чем занимался Ашир, уполномоченный по встрече иностранца. Башлык разинул рот, увидя старика Нурберды, важно стоящего у своей калитки в каком-то невиданном, дурацком, расшитом золотом халате, который не наденет никакой нормальный туркмен.
Ашир поймал изумленный взгляд башлыка и приосанился. Настал миг его торжества. Это он послал человека в командировку в областной драматический театр, чтобы оттуда привезли исключительный байский халат. День обещал быть жарким, но Нурберды исправно напялил халат на себя, украсил голову белым театральным тельпеком и стоял во всем этом у своего порога, как чучело, свято исполняя инструкцию Ашира-уполномоченного. Это в его, Нурберды, дом привезли еще два телевизора и четыре ковра. Три холодильника и два пианино. На случай, сказал Ашир, если иностранец не зайдет в ту комнату, где есть пианино, холодильник и телевизор, а зайдет в другую. Чтобы увидел все это в любом случае. А если его понесет по всем комнатам? Этим вопросом Ашир свою занятую голову не засорял. Пусть завидует, и все.
Правление к приезду иностранца тоже немного подмели. На клуб вывесили несколько свежих лозунгов. «Народ и партия едины», «Верной дорогой идете, товарищи!» на русском и туркменском языке. Вот дураки, про американский забыли, подумал башлык. Битые фонари на главной улице срочно убрали совсем. Детям в школе велели на уборку хлопка сегодня не ходить, по улицам не бегать, даже после занятий парт не покидать на случай посещения школы, девочкам надеть белые фартуки, мальчишкам – обуться. Продавцу в универмаге приказали одеть выстиранный халат и выставить в витрину все заграничные штучки, которые он прятал от односельчан.
Нельзя сказать, что никакой работы не провели. Но  башлык с тоскливой покорностью ждал того обязательного подвоха, который заложен в саму природу вещей и о котором они  с рыжебородым журналистом из Ашхабада так любили поговорить. И даже то обстоятельство, что американец не бросился щелкать фотоаппаратом перед безнадзорной кучей суперфосфата, еще больше насторожило башлыка. Скорей бы прошел этот день, ведь будет же и у него вечер! И тогда уже можно будет сказать о сегодняшнем: вот это прошло…
Первый раз башлык вздохнул с облегчением, когда все они оказались, наконец, на широком топчане под виноградником его председательского двора.
- Первым делом по нашему обычаю, - широко сказал башлык, молясь, чтобы до вечера не вставать с этого места, - гостя с дороги следует хорошо накормить. – Он приготовился насмерть стоять на своем, как бы не стремился американец перейти к делу.
Но американец не засопротивлялся и, против всякого ожидания, довольно легко разулся и уселся на ковер, будто всю жизнь так просидел. Ему спешно сунули под локоть подушку. Появились виноград и дыни, женщины захлопотали у мяса.
Колхоз был крепкий, и за экономику башлык не боялся. Он даже заучил наизусть несколько показателей себестоимости и рентабельности. Авось обойдется. Если только разговор не заденет молочно-товарную ферму. Молоко производили с большим убытком, и тут нечем прикрыться. Раскладывая в уме цифры по соответствующим колонкам, изготовляясь к трудному поединку, башлык краем глаза увидел, как Ашир несет со двора две бутылки откупоренного армянского коньяка и впервые его мысленно поблагодарил. Тут американец по-прежнему дружелюбно что-то спросил, и башлык весь подобрался: вот оно, начинается!
- Он спрашивает, здорова ли семья у вас, яшули, сколько лет детям и где работает жена, - успокоил проныра-переводчик, разлегшийся удобнее всех. – Я скажу, что детей много, много хлопот, она домохозяйка, мать-героиня…
- Я сам знаю, что скажу! – одернул его башлык. Немного поразмыслив, он улыбнулся американцу и приказал. – Скажи ему это и  добавь, далека ли была его дорога и где он успел побывать.
Иностранец побывал повсюду. Башлык ездил с делегацией только в Египет. Услышав об этом, гость крайне довольно сказал «о!» и они стали вспоминать Каир, Порт-Саид, Асуанскую плотину и берега Суэцкого канала. «Достается им там, бедным», - сказал башлык сочувственно про войну. Но иностранец, кажется, пропустил это мимо ушей и своего мнения не высказал. Зато постепенно разговорился.
- Он говорит, что день выдался жаркий, - исправно толмачит шустряк. Башлык бессильно разводил руками, кивая на небо.
- Он говорит, что виноград холодный, - Башлык улыбался от всей души, показывая, что мы, мол, сделали все, что смогли…
Тоскуя по хлопку первого ручного сбора, белеющему на площадке хармана, он выполнял свойдолг хозяина и наполнял рюмки.
При хорошей еде и коньяк не нужен. После шурпы с мозговыми косточками, жирного плова с мягким тающим молодым барашком, после белой индюшатины и терпко задымленного шашлыка любой гость соловеет и размягчается, становится вялым и податливым. Мыслей у него нет, а если есть, то одна – как бы никуда с этого места не подниматься.
Но башлык с тревогой заметил, что если Ашир и проныра-переводчик хватанули по большой рюмке коньяка и набрали по полному рту мяса, то гость только лишь коснулся края и полную рюмку отставил, клюнул маленький, с ноготок, ломтик барашка и с удовольствием перешел на виноград. В густой листве вокруг башлык заметил горящие любопытством глаза своих внуков. Эти чувствовали себя как в кино. Значит, я на экране, усмехнулся башлык и, поймав внимательный взгляд иностранца, улыбнулся ему. Улыбнулся и иностранец. Башлык подумал: чего он ждет? Видно, надо наливать по второй. Сам он, чтобы не дать американцу повода, не уклонился от своей горькой чаши, надеясь, что не отяжелеет раньше времени. Но американец, и того менее, к рюмке не прикоснулся, а только клюнул виноградинку. Надежды на то, что плотный завтрак сделает свое дело, таяли. Зато Ашир с толмачом своего не упускали. «Куда они? – с тревогой подумал башлык. – Ведь будет еще обед!» Он боялся остаться один, без какой-нибудь, даже худосочной поддержки, лицом к лицу с Америкой.
Интересно, как насчет войны во Вьетнаме, пришла башлыку в голову политическая мысль.
- Спроси его, - начал он, взбивая подушку локтем, но тут же одумался и сказал себе, что это лезут в разговор две рюмки, выпитые им. – Спроси его, понравилась ли ему столица Туркмении. – О Вьетнаме он решил поговорить в другой раз с рыжебородым газетчи из Ашхабада.
- Он говорит, что Ашхабад ему понравился, но слишком много бетона на улицах, - ответил переводчик между обсасыванием своих пальцев. – Он говорит, - хихикнул он, - жители Ашхабада очень терпеливые люди, если позволяют превращать свой город в горячую сковородку.
- Да, - подраспустил башлык пояс на животе, надеясь, что философская беседа расположит-таки сухопарого гостя к плотной закуске. – Горожане совсем не понимают удовольствия простой деревенской жизни. Им культуру подавай. Но культура не обходит и наши уголки. Сколько мы строим плановых домов с ванной и уборной?
Вопрос был обращен к Аширу, который словно бы обязан это знать. Башлык сделал это по привычке, как будто с ним сидел главный бухгалтер или главный экономист. Но Ашир глазом не моргнул, живо ответил: одиннадцать! Башлык постеснялся поправлять, хотя домов было всего четыре. Переводчик успел перевести. В конце концов со временем их будет и одиннадцать, и даже тридцать.
- А телевизоры? – подсказал переводчик, закончив с пальцами. – Телевизоры цветные покупают…
Но вплотную перейти к телевизорам и холодильникам пока не было суждено. Иностранца наконец-то прорвало вопросами. Сколько земли, сколько тракторов колесных, сколько гусеничных, сколько дворов, сколько врачей, сколько учителей, агрономов, пенсионеров, магазинов. Башлык снова подтянул ремень, поняв, что пробил час решающих действий. Мысленно он признал, что иностранца можно назначить ревизором районного масштаба.
Иностранец казался доволен ответами и благорасположенно кивал. Башлыку показалось, что он отбазарился, но тут последовал и ожидаемый подвох.
- Он спрашивает, – сразу вжал голову в плечи, словно ожидая плети, проныра-переводчик, - сколько в колхозе единоличников.
Башлык подумал, что хорошо бы сейчас ему стоять на борозде возле машины механика-водителя Ниязбердыева и ругать беднягу за плохую регулировку зазоров между шпинделями. Можно бы было согласиться и на то, что завхлопкобазой не принял из-за засоренности три тележки сырца и надо срочно ехать к нему на уговоры. Пусть, наконец, окажется, что в поле встали без солярки все хлопкоуборочные машины, и чтоб они пошли, надо башлыку самолично мчаться на нефтебазу драть, как сидорова козла, укрывателя ГСМ. Пусть. Согласился бы на любое, только не мучаться бы сейчас догадками, какой нужен ответ. Какие в Советском Союзе единоличники!? Здесь все рождаются колхозниками! Так и сказать, что нет? Но этот правдивый ответ может исказить вражеская пропаганда, как объясняли в райкоме. Значит, у вас силой в колхоз загоняют.  Сказать, что есть немножко? Кто это у тебя сбежал из колхоза, скажет райком…
Башлык поэтому и руководил удачно хозяйством столько десятилетий, что всегда старался предугадывать последствия своих ответов. Но что в голове у районного ревизора узнать нетрудно. А вот в голове у иностранца, который не сделал и глотка из своей рюмки, да еще и американца, - полная темнота.
- Ай, скажи… скажи… - начал он чувствовать, что день действительно получается слишком жаркий. – Скажи лучше, что нет.
- Нельзя сказать, что нет, - шепнул толмач. – Он скажет, что у вас свободы нет, личность запрещают… Хочет с единоличником встретиться.
- Где тогда его взять? – не разжимая губ, взмолился башлык. – Скажи, пусть лучше с передовой девушкой-механизатором встретится, комсомолка, депутат областного Совета…
        - Хочет единоличника, - улыбался в обе стороны городской проныра.
Вот проклятье, хоть бы догадались предупредить!
        - Есть единоличник, башлык-ага! – раздался страстный шепот Ашира. – Есть замечательный единоличник! То, что надо!
- Шу ким? – спросил башлык, не поворачивая головы.
    - Нурберды! – торопливо подсказал находчивый Ашир.
Как это? Старый лицедей Нурберды в золотом лжетуркменском халате все еще стоит у калитки, наученный  к роли почтенного ветерана колхозного движения, одного из основателей этого славного колхоза.
- Эх! – крякнул башлык от глупости Ашира. А может, в этой глупости и было спасение. –  Сбегай, предупреди.
Стали тянуть время, пока Ашир, слегка взявшись за живот, культурно удалился.
- Скажи, у нас стопроцентная коллективизация, - начал подстилать башлык. – Большого успеха добились. Но так и быть, одного завалящего вытащим из арыка…
Но рано или поздно
        И вдруг, осененный, резко перешел из лежащего положения в сидячее. Остальные тоже как-то выпрямились и подобрали животы.
- Единоличника? – переспросил он, как бы скрывая торжество по какому-то неизвестному поводу. – Есть единоличник, сейчас пойдем. Собирайтесь! – От коньяка его обычно клонило в сон, но сейчас организм действовал по другому закону. Он почувствовал легкость в своем тяжелом теле, как будто в нем еще не было ни двух тарелок плова, ни индюшатины, ни шашлыка.
Собраться было делом нехитрым, но тяжелее всего это далось Аширу и проныре-переводчику. В сущности, бедные ребята в жизни только и были счастливы, когда случалось попасть за такой стол, и оставлять его почти полным было, на их взгляд, преступлением. Но иностранец легко, как молодой спортсмен, соскочил с топчана, и делать было нечего. Э, кто тянул за язык этого старого хвастуна! Подумаешь, есть у него единоличник, личный единоличник, нашел, чем хвастаться.
Башлык двигался к единоличнику каким-то своим хитрым путем. Сначала он, сказав, что это по пути, попросил посмотреть тракторный парк. Потом заехали в детские ясли. Иностранец-американец улыбался детям и даже два разочка сюсюкнул. Выходя из садика он как-то робко спросил: «К единоличнику?» Башлык ответил, не оборачиваясь.
- Передай, что еще в одно место по пути. В последнее.
Сначала последним местом оказался клуб, недавно выстроенный дворец культуры. В клубе стояла благоговейная тишина, как в храме, потому что все дутаристы и гиджакисты ушли на хлопковые карты. Только заведующий, хромой Клыч, отвечавший за то, чтобы сегодня в углах и на стульях в зале не было паутины, торопливо спустился к гостям по лестнице сверху, из своего кабинета.
- Единоличник? – с надеждой спросил иностранец.
Хромой Клыч то прижимал руки к сердцу, то протягивал их для руковожатия. Иностранец был подведен к фотомонтажу, из которого явствовало, что народный театр колхозного дома культуры поставил популярную на Востоке драму «Зозре и Тахир». Клыча распирало от гордости, он бы и сам спел, если бы ему приказали. Иностранец улыбался и понимающе кивал.
Потом последним местом стала школа, и иностранец от отчаяния задал детям провокационный вопрос: что они знают про Америку. Дети про Америку знали, что она недавно очень сильно бомбила Вьетнам. И смотрели на иностранца  во все глаза так, будто именно он час назад самолично снес две или три деревни. Девочки, как и велено, в белых фартучках, мальчики все до единого обуты. Башлык поглядывал, доволен ли иностранец, но тот с самого утра был всем доволен. Один мальчик выручил его, переводчика и Ашира, сказав, что про Америку они знают Тома Сойера. Дети загалдели, подтверждая это, и иностранец потрепал самых маленьких за косички, оставленные на выстриженных макушках.
Ашир изнывал от нетерпения: какого такого единоличника покажет башлык. Он испытал сильнейшее разочарование. Он составлял программу, потел здесь неделю, а иностранец даже не оглянулся на огородные уборные, выкрашенные в радужные цвета. Они-то, казалось, достойны попасть на цветную пленку американского фотоаппарата. Подумаешь, сокровище – единоличник. Знали бы – не старались так. Равнодушный какой-то попался иностранец. Нам такие иностранцы не нужны.
Ашир было совсем повесил нос, однако встрепенулся, когда башлык, подминая сиденье, сказал, наконец, волшебное слово: «К Нурберды Клычеву!» Взялся за ум, упрямый старик, решил покориться судьбе. И правильно. От судьбы не уйдешь.
Нурберды-ага тоже не терпится поглядеть на иностранца. Он отлучался от калитки только для того, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Халат был добротный, видимо, настоящий байский, похоже, Ашир не приврал. Жарковато правда, но зато как подходит к белому тельпеку! Вот бежит соседский мальчик, он сегодня всюду шныряет впереди процессии, котенок в сапогах. Гонец. Нурберды-ага протянул ему конфетку за полезную весть. Крикнул через плечо: «Наряжайся, старуха!»
Ну как  придавили мы иностранца? – смотрит на башлыка Ашир. Иностранец попросил разрешения потрогать белый тельпек, ему разрешили, и Нурберды-ага покорно подставил свою голову, на которой оказалась еще, в строгом соответствии с обычаем, тюбетейка. Иностранец напяливает тельпек на себя и протягивает Аширу фотоаппарат. Будет сделан первый за сегодняшний день снимок. Такое доверие! Проныра-Ашир щелкает с таким усердием, что его хоть медалью награждай.
Тельпек, конечно, тельпеком, но хоть бы бросил взгляд на труды Ашира. На телевизоры, которых в каждой комнате и на веранде по штуке, на холодильники даже бровью не повел. Только с уважением потрогал расписной сундук и пересчитал одеяла, лежащие на нем под вышитой салфеткой.
Подносят чал. О!
На топчане, на ковре снова расстилают белоснежную скатерть. По нашему исконному обычаю, да и время обеда, кажется подошло… Иностранец трясет головой, отказывается, клянется, что он сыт по горло. Бесполезно. Из погреба тащат вахарман и охлажденный виноград, при виде которого иностранец смягчается и дает подвести себя к топчану. Ашир метнулся к топчану за очередной парой бутылок армянского коньяка, которые туда сам поставил заблаговременно. Он чувствовал себя самым умным, самым хитрым, самым предусмотрительным политиком из всех собравшихся. Конечно, и у старого Нурберды были в селе дублеры, в дома которым подтянули, как резервы на поле боя, цветные  телевизоры, холодильники и новенькие ковры. Но подгадать так, чтобы именно сюда, в самую точку, прибыла вся компания с иностранцем, как бы между прочим, даже случайно. Ай да Ашир! Он потирал руки и чувствовал себя героем дня.
Но иностранец, шайтан его побери, снова лишь пригубил этот волшебный напиток и клюнул виноградинку вместо того, чтобы отведать нежного молодого мяса. И незамедлительно сказал, что было в исправности переведено переводчиком, который когда только успел проголодаться, что здесь ему очень хорошо, но он не видит  среди окружающих обещанного единоличника.
Башлык, не забыв напомнить, что гость в туркменском доме дороже отца, наполнил по второй, все еще надеясь, что американец изменит линию поведения. Вот так, к сожалению, и устроена жизнь, горько подумал он. Кому не надо, тот ест и пьет за четверых,  валяется на твоей кошме, хрюкает и чавкает. А кому надо, можно сказать, до зарезу, тот отворачивается от угощений и задает на свою трезвую голову острые, как жало, вопросы. И жара не помогает, густая, плотная жара первых сентябрьских дней, жара, от которой кожа все время липкая и влажная, но от которой в то же время с сухим ободряющим потрескиванием раскрываются коробочки хлопка, заставляя думать о начале массовой уборки, в то время как обстоятельства принуждают думать о том, как бы половчее извернуться и, главное, не потерять лицо не только перед старым иностранцем, не по возрасту назойливым, но и перед своими отечественными молодыми прохиндеями, начинающими жизнь с такой непотребной суеты и мало того, втягивают в эту суету его, башлыка, который одним взглядом мог подогнуть коленки у самого строптивого бригадира.
- Нурберды! – сказал он, немножко погодя, дав всем как следует закусить и подготовиться к разговору. – Скажи, кто был у нас в Союн-тепе последним единоличником? Не ты ли?
Нурберды немножко обеспокоенно огляделся по сторонам, пытаясь понять, какую неприятность несет эта скользкая тема.
- Дело старое, - уклонился он, опустив глаза так, будто пытался разглядеть свою бороду. – Кто из нас не имел ошибок в глупой молодости?
Объясни приезжему человеку, - сказал башлык как можно миролюбивей, - что это так.
- Я маленький человек, - съежился Нурберды. – Ты знаешь, что я никогда не перечил тебе и во всем слушался. Зачем вспоминаешь старое?
Ашир и переводчик развесили уши, а иностранец заблестел глазками, почуяв поживу. Он по прежнему бросал в рот по одной виноградинке.
- Вспоминать не будем, - пообещал башлык. – Скажи только, ты ли был последним единоличником, или я что-то путаю?
- Ай, - вздохнул покорившийся Нурберды Клычев. – Ладно, скажу. Но ты скажи ему, что я исправно работал, не хуже других пас овец, получал премии.
- И это сам скажи, - милостиво разрешил башлык. – Скажи, доволен ли ты жизнью в колхозе.
- Я, - начал Нурберды, чуть развернув плечи, как делали это его сверстники, местные старики, выступая по областному телевидению, - вступил в колхоз в тысяча девятьсот тридцать шестом году. Да, это так. Я работал рядовым колхозником, и своей жизнью доволен. В доме у меня все есть, две дочери учатся в институтах, сын в городе работает доктором… Внуки… Зарабатываем достаточно. У сына машина, у внуков два мотоцикла… Что еще? Он что, на пленку записывать не будет? – повернулся Нурберды Клычев к башлыку. – Если будет, тогда я потом еще добавлю…
Ашир блаженствовал, наслаждаясь как таянием мяса во рту, так и сознанием, что все идет по начертанному им плану, и именно такой степенный уважительный разговор он предвидел, когда носился по селу перед приездом иностранца. Последней свиньей он будет, если после этого угощения, после такого содержательного разговора с ветераном, рядовым колхозником, нелестно отзовется о колхозе. Самой последней рассвиньей. После этого у Ашира совсем пропадет уважение к иностранцам, никчемные они люди, лгуны и очернители.
Самое время сейчас было перевернуться животом вверх и подремать под негромкий разговор гостей и хозяев, в который Ашир потихоньку перестал вслушиваться, предаваясь своим мечтаниям. Только понятие о приличиях удерживало его в полу сидячем положении. Ашир тем не менее, раз или два все-таки клюнул носом и совсем потерял нить беседы, когда получил толчок в бок от друга-переводчика и увидел, что компания куда-то деятельно собирается. Это было как нельзя некстати, хоть плачь, так как все тело налилось чугунной тяжестью голова особенно клонилась к подушке, и Ашир почувствовал себя несчастным. Начало от него ускользнуло, но в конце он услышал что-то вроде того, что иностранец сам взялся показать хозяевам колхоза, где живет единоличник и поговорить с ним. Бай-бо!
Иностранец, действительно, бодро, как ни в чем ни бывало, вел всю компанию к калитке. Башлык сопел, стараясь поспеть за ним, последними ели двигались Ашир с переводчиком. На самом выходе Нурмурад дернул башлыка за рубаху, прося внимания, и башлык обернулся.
- Я всегда знал, что ты достойный и порядочный человек, Бердымурад, - сказал Нурмурад, чуть кланяясь. – Я всегда говорил, что только ты можешь быть здесь председателем и первый голосовал за тебя, ты знаешь…
- Знаю, знаю, - ответил башлык, отделываясь от старого Нурмурада. – Чтоб он пропал, этот иностранец…
Иностранец велел, чтобы все сели в машину, и теперь, мол, они поедут по его указаниям. Шофер, еще ни слова не сказавший за весь день, молча и послушно крутил баранку в те переулки, куда указывал уважаемый гость. Башлык подумал, подумал и решил шепотом посоветоваться с переводчиком.
- Слушай, друг, - сказал он гораздо терпимее к недостаткам этого малого. – Ты не можешь как-нибудь подсказать нашему уважаемому гостю, что… что хорошо бы… Конечно, гость у нас в доме дороже отца, но не мешало бы и гостю быть поскромнее…
Он еле выговорил эти постыдные слова, означавшие, что старый башлык Бердымурад просит пощады.
- Что вы, башлык-ага! – вытаращил глаза переводчик. – Он сразу скажет, что заплатил столько долларов за это путешествие, что имеет право смотреть все, что захочет.
- Если он в зубы захочет заглянуть, мне что, рот открывать? – пробурчал башлыык, отворачиваясь к окошку, в которое он увидел, как из парка выезжает трактор с двумя тележками. Сейчас первая бригада будет сдавать первый хлопок этой осени. Неужели капризы каждого сумасшедшего иностранца – закон для почтенного уважаемого в районе и в области председателя колхоза? И некому застать на месте преступления самого лукавого бригадира  Нурли, так как он наверняка выпустил своих ручников, среди которых пять его племянниц, на карты будущего машинного сбора, где наблюдается самое лучшее раскрытие коробочек.
Только он надумал предложить отправиться на харман, где уже должен, судя по всему, скопиться первый сырец, самый чистый, самый пушистый и радостный, как раздался гортанный вопль иностранца, означающий, что наконец-то попался долгожданный единоличник.
О, ужас. У своей калитки стоял, какой только шайтан его вынес, Италмаз Безбородый. Это была катастрофа. Птичий глаз иностранца при любом желании не мог бы выискать в селе более скандального жалобщика и кляузника. На лице же у иностранца появилось выражение рыбака-удильщика, выдернувшего, наконец, своего карася.
Молчаливый шофер остановил транспорт.«Я знаю, что желание гостя у нас закон, - приговаривал иностранец, вылезая из машины. – А оно у меня самое простое…» Он вел себя совсем как гостеприимный хозяин , приглашая остальных поторопиться
Зайти в калитку, как будто за ней их ждал волшебный топчан с самым лакомым угощением.
Председатель точно знал, что ждет их за этой калиткой. Он никогда не настаивал, чтобы Безбородый Италмаз непременно являлся на колхозные собрания, а встречаясь с ним на улицах, срочно переходил на другую сторону. И все же язвительные реплики Италмаза преследовали башлыка всю жизнь, с того дня, как тот без руки, оторванной на Волховском фронте, появился в селе. Он хотел быть председателем, но ровно за два дня до его приезда председателем уже выбрали Бердымурада, получившего контузию под Новоград-Волынском во время кавалерийского рейда. «Ишак родня коню, а ты – джигиту!» Вот что крикнул Италмаз башлыку, когда он, злой, шел пешком из райцентра, а башлык попался ему навстречу верхом на ишачке, освобожденном от военной службы из-за хромоты.
С тех пор не кто иной, как Италмаз кричал ему с задней скамьи во время общего собрания, что башлык провел асфальт у своего дома и пожадничал засыпать еще сто метров, из-за чего дети утопают в грязи. Он кричал на всю улицу, что башлык уже тридцатый раз ремонтирует свой дом, а учителю Реджепу негде жить, так разрослась его семья. Он кричал, что это председательство выйдет всем жителям боком, когда башлык начинал строить мастерскую, а денег на клуб не хватало…
Теперь, хвала аллаху, все молодые учителя заселяются сразу в плановые дома с вертикальным расположением квартиры, асфальт некуда стало класть, дом культуры в колхозе такой, какого нет ни в одном районном центре. А Италмаз Безбородый все кричит своим мерзким голосом, что по праву купить «Волгу» должен механизатор Яллыев , которому достался всего лишь «Москвич», а не главный экономист, чья племянница вышла замуж за сына башлыка. «Смотрите, люди! Рука руку моет!» – кричит он на каждом углу своим истошным богомерзким голосом. Это самый настоящий гнусный очернитель нашей действительности, настоящая заноза в сердце башлыка, с которым уже тридцать лет не только не перечит, но и глаз лишний раз не поднимает.
Совсем пропали, подумал башлык, вспотев. Если попали к такой злоязычной старой собаке… Ну, пусть только попробует очернить колхоз. Долго я терпел, но на этот раз сотру в порошок…
Италмаз Безбородый сначала подумал, что приехала комиссия по его последней жалобе, но когда ему объяснили, что с ним решил познакомиться иностранец из самой Америки, старик лишился языка.
Старуха Биби ойкнула и исчезла с глаз долой, по направлению к агилу, где печально заблеяла старая италмазовская единственная овца.
- Скажи ей, что мясо, если надо, привезут, - поторопился предупредить башлык, пока Биби еще не привела задами соседа, ловко владеющего ножом. – Этот иностранец вообще мяса не ест, ему лучше кисточку винограда…
Иностранец выглядел именинник именинником. Он, проявив еще раз знание восточных обычаев, разулся и прошмыгнул в носках в тесные комнаты, где не было ни телевизора, ни холодильника, ни новых богатых ковров. Одни только старые потрепанные одеяла да обломки старого чурека посреди комнаты на липкой клеенке. Тут сразу же посыпал град вопросов. А где у этой старой семьи телевизоры. Почему здесь нет вообще ни одного. А где их ковры и красивые халаты? Почему у этого человека нет белой шапки? Эти люди так бедны? Они единоличники? У вас есть бедные?
Проныра –переводчик  перевел все это Италмазу и башлыку. Башлык почувствовал слабость во всем своем могучем теле. Сейчас этот злобноротый болтун скажет, что тем, кто честно трудится в этом колхозе, нечего рассчитывать на благодарность, что подхалимы и льстецы всегда вырывают лучшие куски…Ну, Ашир, ослиная голова, пришел миг расплаты.
Все смотрели на Италмаза Безбородого, ожидая его ответа. К иностранцу подошел шестилетний сын племянницы старой Биби, чумазый, рот в шоколадной конфете, и с щербатой улыбкой протянул снизу вверх большую кисть немытого винограда…
Вредный Италмаз не спешит. Растягивает удовольствие. Он садится на топчан, приглашает остальных жестом хозяина. Гладит то место на лице, которое должно быть покрыто бородой, но которое украшают только четыре волоска. Расставляет для всех пиалы, и рука его заметно дрожит.         
   - Так что же он спрашивает, сынок? – повернулся он к переводчику явно для того, чтобы помучить своего старого партнера по житейской игре. Повтори-ка свободно, не торопясь.
Переводчик, заикаясь, довел дело до конца, и Безбородый, он же Однорукий Италмаз, чуть улыбнулся. Башлыку почудилась в этой улыбке тихая покорная кротость. Или снисходительное всепонимание? Башлык хотел приглядеться, но это продолжалось лишь миг – мелькнуло и ушло – не разобрал.
- Он спрашивает, яшули, - добавил переводчик трусовато, - почему вы не хотите вступить в колхоз и зажить так же зажиточно, как и все остальные.
- Хе-хе! – крякнул не без удовольствия старый карбонарий. – Ответь ему, сынок, прежде всего, что я состою в этом колхозе с его самого первого дня. И с первого дня ругаюсь с этим жирным верблюдом из-за разных колхозных дел…
- Ты отвечай по существу! – вмешался было башлык, но тут ему было не общее собрание, и иностранец предостерегающим «ого!» подбодрил оппозицию. – Иностранцу некогда, скоро в район ехать… - все же добавил он с теми непередаваемыми бердымурадовскими интонациями, которые узнал бы здесь любой самый последний поливальщик или подпасок-чолук.
Ругался и буду ругаться! – подтвердил свое кредо Италмаз, безнадежно махнув единственной рукой. – Таково мое устройство. Я ругался, когда этот верблюд ездил на одноухом осле, а люди думали, что в радио, которое висит на столбе, сидит шайтан. Хе-хе! И керосиновая лампа считалась большим богатством. Да. Я ругаю его и сейчас, когда он ездит на собственной черной «волге», она-то у него стоит в колхозном гараже, а ездит он на казенном «газике», конечно, в чем давно следовало бы как следует разобраться народному контролю… А люди тащат в каждый дом цветные  телевизоры и считают, что мотоцикл – это хуже и беднее, чем керосиновая лампа. Да. – Италмаз приумолк, призадумался, погладил то место на подбородке, где росли четыре волосинки. – Общественные вопросы требуют большой принципиальности, - добавил он, обведя присутствующих значительным взглядом. И без перехода захихикал. Он хихикал хрипловато, рассыпчато, качая головой и щурясь, не будучи в силах остановиться, совладать с собой. Это продолжалось некоторое время, затем старик отдышался, вытер пальцем заслезившиеся глаза и пояснил. – А теперь мне кажется, если старый Италмаз понесет в свой дом телевизор или еще что-нибудь… собственное, люди начнут смеяться. Ну и Италмаз, скажут, ох и Италмаз. – Видимо, некая воображаемая картина снова рассмешила старого бойца, и он  опять предался веселью. Может быть, он вместе со всей деревней от души хохотал сейчас над согбенной фигурой, несущей на спине тяжеленный ящик в свой собственный дом, дом, запущенный и опустошенный за годы бескорыстного предания его хозяина бурному и всепоглощающему оппозиционному поприщу. Еще раз отдышавшись, еще раз утерев глаза и еще раз отхлебнув для успокоения из пиалы, он закончил. – Телевизор посмотрим у соседей, дверь всегда открыта…
Стол, точнее, топчан во дворе у председателя, был снова накрыт. Это заставило иностранца охнуть и схватиться за сердце, хотя, собственно, нельзя сказать, чтобы он до этого особенно где-то переел. Только отливающая янтарем кисть холодного винограда заставила его протянуть руку к тарелкам. «Не можем же мы отпустить гостя без ужина», - перевели ему в сей раз объяснение нового застолья. Тем более, близился час, когда за американцем должны были приехать из района. Долгожданный, радостный час. Но до него еще предстояло дожить
- Он спрашивает, сколько людей у вас сразу могут выйти на работу, - сказал переводчик, еле ворочая набитым ртом. Иностранец задал этот вопрос, едва выплюнув первые три косточки.
- Работоспособных, что ли? – потянул время башлык, удивляясь и легкости вопроса, и тому, что иностранец отстал, наконец, от своего любимого единоличника. – Семьсот? – сказал он не без гордости, полагая, что здесь дело обстоит как и с районным начальством, которому чем больше, тем лучше, ибо большая цифра работающих свидетельствует о высоком уровне воспитательной работы.
Иностранец впервые за этот многотрудный жаркий день извлек из заднего кармана крохотный блокнотик и что-то в нем подсчитал, чиркая крохотным карандашиком.
- Он говорит, - проглотил переводчик мясо, - что у него в Канаде есть ферма, которая дает столько же продукции. Как это… Требует столько же трудозатрат. Он говорит, что там у него работает четырнадцать человек, четырнадцатый директор, он же тракторист, сошел с ума. Он просит разрешения на эту осень взять еще одного работника…
- И что, он разрешит? – спросил башлык, не поведя бровью, к тому же, продолжая выполнять свой долг хозяина – наливать и подкладывать мясо.
- Нет, не разрешит, - пояснил переводчик. – Пожадничал он, башлык-ага. Говорит, что дохода будет меньше, не рентабельно. Бывают же такие жадные люди, - метнул этот проныра неодобрительный взгляд на иностранца, отчего у башлыка впервые за этот день шевельнулось доброе чувство к нему. – Да еще придирается: почему в колхозе столько людей при такой выработке, и как мы соглашаемся на такую низкую рентабельность.
- Рентабельность? – встрепенулся башлык на знакомое слово, много раз повторяющееся на районных  заседаниях. – Ох, и не говори.
- Да, так и говорит: плохо заботитесь о рентабельности, - нажал на больное место переводчик. Никакой настоящий хозяин не может позволить роскоши иметь столько лишних рабочих рук…
- Э-хе-хе! – так и закряхтел, переворачиваясь с одного бока на другой башлык, представляя себе, как бы он стал высвобождаться от шестисот восьмидесяти шести пар лишних свободных рук в своем колхозе. – Э-хе-хе! Видно он там у себя совсем не боится скандалов. Ну и ну! – Тут ему представилась небывалая очередь на прием в райкоме, комиссии из Ашхабада и из Москвы, почтовые ящики, набитые жалобами на него, настоящий кавардак! – Не он ли, спроси, прокормит шестьсот восемьдесят шесть моих людей, на шее каждого из которых по три, а то и по семь детей. Не  к нему ли в Канаду их отправить?
Такая постановка вопроса окончательно развеселила и как бы сблизила башлыка, переводчика и Ашира, которые еще обменялись несколькими фразами в ответ на те экономические замечания, которые им делал иностранец, выплевывавший между словами виноградные косточки.
Так с бодрой улыбкой и кистью винограда в руке его и посадили в машину, которую прислали из района. Он приветливо размахивал этой тяжелой кистью над головой и улыбался такой свежей бодрой улыбкой , как будто не прошел тяжелый знойный день, полный невиданных трудов и волнений. До темноты, к тому же, было еще далеко, жара спала, может быть, только на градус, и башлык чувствовал во всем грузном теле нешуточное изнурение. Бывают же такие жаркие, невыносимые дни!
- Он говорит, - сказал  своим тоже утомившимся языком переводчик, - спасибо за то, что позволили ему узнать все о колхозе.
Башлык улыбнулся, чувствуя, что никогда в жизни за день он еще столько не улыбался, и от этого начинает болеть рот, как ноги, натертые плохой обувью. Мимо них проплыли две тракторные тележки, доверху наполненные первым сырцом. О! – произнес иностранец и снова вылез из машины, куда уже почти залез. Лучше не надо, подумал башлык, заметив кое-как привязанный, да и к тому же дырявый брезент. Хорошо еще, что хлопка не успели насыпать на дороге. Ну и денек выдался. Он чувствовал, как пот струйками стекает с шеи по спине. Смачивая рубашку.
Иностранец еще раз пожал ему руку. Еще раз по-дружески что-то промычал. По виду доволен. Неизвестно, что скажет в райцентре или столице. Башлык перевел взгляд на дорогу, по которой американец катились тракторные тележки, по которой американец сейчас, наконец-то, хвала аллаху, поедет в горячей машине через наш районный центр, через столицу, через горы и океан в свою Америку рассказывать, что о увидел и услышал в колхозе. Ведь он все про него узнал. Хотя все узнать нелегко, да, нелегко. И как ему только удалось узнать все? Башлык даже хмыкнул себе под нос, так ему понравилось убеждение иностранца, что он узнал здесь все. Все, так все, о чем разговор.
Только как, например, узнаешь, что Нурберды, тот самый старый Нурберды, который важно сидел в разукрашенном лицедейском халате, который. Как еще оказалось, родственник проныры Ашира, интересно, по отцу или по матери, так как иначе зачем было Аширу устраивать всю эту комедию в его доме, и этот Нурберды не далее, как сорок лет назад, бросился с ножом лично на башлыка. С вот таким огромным остро наточенным ножом, которым в одну секунду можно было рассечь тонкую нить человеческой жизни. Правда, не на такого старого и толстого башлыка, как сегодня, а на молодого, худого и оборванного. Кое-кто ему сказал, тоже молодому и глупому, и эту глупость он, надо отдать справедливость, сохранил на всю жизнь, до самой старости, что если истинный мусульманин перережет горло неверующему комсомольцу, то на том свете он за это благодеяние получит льготную путевку в рай, прямо к ласковым гуриям. Нурберды так свято поверил этим обещаниям, что схватился за самый острый нож и однажды ночью подкараулил башлыка, правда, тогда еще не башлыка… А сейчас ему ничего не осталось делать, как льстиво пожимать бердымурадовскую руку и благодарить, что никто не рассказал иностранцу про этот музейный случай.
А как узнаешь, что на Безбородого Италмаза в сорок втором году пришла похоронка, и у его жены Биби что-то при этом так схватилось в животе, что не разжимается всю жизнь, хотя Италмаз, правда, без руки, но со скандальным языком, вскоре все-таки появился? А раз не рождаются дети, то зачем дому ковры, одеяла, телевизор, одежда, машина? Это и любой поймет. Были бы дети, и Италмаз был бы поосмотрительней. А то завтра обязательно пойдет скандалить, что сырец ручного сбора записали как машинный. Хотя, если спросить, и сам не ответит, какое его, собственно , дело и кто и как из-за этого страдает…
Да и чего, вообще говоря, сюда ездить, на нас смотреть, подумал башлык в завершение, чуть пригнув голову и глядя, как они там рассаживались в кабине. Что особенного у нас можно увидеть? Разве мы не такие же, как все? Или наши дети не плачут, когда им больно, а мы хотим, чтобы они смеялись? Разве у наших трактористов не ломит руки, когда они днем и ночью пересевают карты носле того, как здесь все поубивал град? Разве у них там не темнеет в глазах, когда средь бела дня какой-нибудь ихний вилт, которого не берет никакая отрава, пожирает куст за кустом, прямо сердце разрывается, та ты бессилен? Или им там не кажется, когда собран урожай, что прожита жизнь? Что ты родился, страдал и умер, а теперь надо снова рождаться и снова начинать все сначала? Им, на этой канадской ферме, где четырнадцать человек заменяют шестьсот, а пятнадцатый, бедняжка, заглядывает поверх забора туда, куда его не пускают. Всего один человек, единичка, разве может он объесть эту процветающую канадскую ферму? Неужели нельзя одному человеку помочь, если он так просит и стоит у забора, печальный и одинокий, с рассвета до глубокой темноты? Да будь он башлыку враг из врагов, и из рода врагов, посиди целый день в правлении, у запыленного стола в приемной, башлык не выдержал бы, не то, что взял на работу, ссуду бы дал на постройку…Целый день стоит и просит, надо же… Всего один человек. Один. Один?
Ашир уже наполовину юркнул в кабину следом за иностранцем и своим другом переводчиком. Башлык едва успел схватить засаленный ворот его красной пропотевшей рубахи. А ты куда? А я в район, доложу, что все в порядке, поручение выплнили, с заданием справились…
- Э, нет! Я тебя так отпустить не могу.
- Почему?! – взмолился Ашир.
- Потому, - держал его башлык, как лев зайчонка в известной басне, - что мне жаль твоего седого отца. Я над тобой буду шефствовать. Подыщу работу. Мне нужен такой, как ты.
- Какую работу? – чувствовалось, как замирало сердце у Ашира.
- Сейчас скажу, - выждал башлык, пока машина отошла на приличное расстояние, чтобы можно было убрать с лица прощальную улыбку. – Как раз работу по твоему характеру. Ноги мыть трактористам.
- Ноги трактористам?! – ужаснулся Ашир.
- А что? – с отцовским  участием подтвердил башлык. – Сначала и это доверие надо оправдать. Постепенно научим делать многое. Потом на доску почета повесим. Хоть ты и семьсот первый, а я совсем выходит, сумасшедший, прямо совсем.
Уж эта-то мысль воистину развеселила башлыка, так развеселила, что он, потный, уставший, затрясся  своим могучим председательским животом, поглотившим за долгую жизнь много мяса, подобного сегодняшнему, ударил себя рукой по коленке, не упуская в то же время другой шиворот Ашира. Не какого-то там пятнадцатого – семьсот первого! Вызывай врача, американец! Да…
И вообще, пусть он где-нибудь только скажет, что ему здесь ничего не понравилось. Нашлась одна вещь, от которой иностранца за уши нельзя было оттащить, о нас не утаишь. Что же? Ясное дело, то, что может примирить человека с жарким днем. Холодный виноград, и пусть не спорит. Все видели, если надо, подтвердят!    

+ + +