Звезды и спутники

Сигнальщики и балахонщики


Сперва его звали Ослом.
Потом еще по-всякому. Но это потом.
А пока они сидят в засаде и едва дышат. Не эти - борода¬тые, морщинистые, лысые, без многих зубов, но с тяжкими хрипами в бронхах, а те - прозрачные и почти невесомые, с детской синевой жилок и острыми исцарапанными коленками... «Застава в горах»! Не картина, виденная каждым будущим мужчиной и во¬ином раз по пятнадцать, а истинная правда жизни. «Кто убил Ибрагим-бека?» - орали мы страшными голосами на всех школьных переменках, набрасываясь друг на друга... Нет, настоящая страшная ночь на страшной погранич¬ной горе, в страшных ко-лючих зарослях и темноте, в страшной надежде на настоящую перестрелку... Два настоящих пограничника с настоящей пограничной овчаркой Азой. Ни звука, ни голоса, только время от времени отрывистый шепот старшего младшему по наряду.
- Рядовой Шустиков!
- Я!
- Бачишь?               
- Нет!               
Каждое «нет» как ножом по сердцу. Выходит, что они вруны, наглые выдумщики и идио-ты. Дадут им сейчас старший и младший наряда по шее и с позором водворят в родной пионер-лагерь, где их ждут не дождутся пинки и насмешки... Но пограничники ничем не выдают своих намерений. Все прячет ночь: зеленые фуражки, доверху застегнутые стоячие воротнички, до-черна загорелые лица, карабины за спинами... Хоть бы взяли наизготовку, пальцы на курок. Граница на замке!
Вот он, наконец-то! О, счастье битвы! Крошечный светлячок возник и пополз вверх по со-седнему склону.
- Рядовой Шустиков!
- Я!
- Бачишь?
- Бачу! Так точно, наблюдаю сигнализацию фонарем на южном склоне в парке!
Словно не веря подчиненному и своим глазам, старший прило¬жился к биноклю. Да что он чешется! Во вражеский Иран потекли сведения, военная и государственная тайна! Поднялся до вершины, сейчас пойдет вниз! Потом опять вверх! Почему медлим?!
- Молчать! Рядовой Шустиков!
- Я!
- За мной! Пионеры - у лагерь!
У-у-у! Самое главное - погоня, стой, стрелять буду, руки вверх, самбо, ампула с ядом, мо-жет быть, даже легкое ранение в руку или загадоч¬ная хромота осенью на школьной линейке... Какой лагерь!
- Отставить «у»! Рядовой Шустиков!
- Я!
- За мной!
Овчарка Аза живой бесшумной торпедой врезается в заросли. С натянутым ремнем зато-пал по круче наряд. Ну да, в лагерь! Дураков нет! Пригнувшись, по-разведчески - следом. Не опоздать бы к стрельбе... Там уже кричат: «Стой», там уже кто-то сопротивляется, там уже кого-то тащат по кустам и каменьям, и фонарь старшего выхватывает из мрака типично шпионские штучки - голые длинные ноги в тапочках-чешках цепляются за сучья, позорные и безобразные корот¬кие штаны, шорты, известные по крокодильским карикатурам на стиляг и колонизаторов. «Не имеете права! Это научный эксперимент! Не тыкайте, мы с вами не пили на брудер¬шафт!»
- Не брудер, кажешь? - старший наряда добродушно подтал¬кивает голоногого. - Идемо-идемо, там разберемся...
Откуда-то вываливает много народа. Оказывается, парк полон сообщников! «Валек, что это?» «Валек, куда тебя?!» «То¬варищи! Я директор обсерватории Померанцев!» Точно, есть та¬кой худенький старичок с тонкой шеей и синими смеющимися гла¬зами. Читает лекции про звезды пионерам в лагере и погранич¬никам на заставе. Обсерватория - загадочный купол, се-ребря¬щийся днем под ярким азиатским солнцем над парком, над горой, над дорож¬ками и бесед-ками, а ночью в полной темноте считающий звезды... Люди вокруг пограничников шумят и спорят, машут биноклями и подзорными трубками, чуть ли не нападают... Подруливает «га¬зик» с лейтенантом, лейтенант ловко спрыгивает, гибкий и мо¬лодой, как пружина, прямо через бор-тик.
- Товаришу лейтенанту, разрешите доложить! Тут полно звезд на небе, а они себе фонарик на удочке носют и в бинокли следят... Товаришу директору говорят, что это секретная шпион-ская наука у их...
    - Товарищ лейтенант, можно вас на минутку в сторонку, я вам все объясню...
Дальше что, дальше! Я не знаю, мне верить - не верить? О, эти книжечки с косой картин-кой на корке, читаные ночью под одея¬лом с фонариком. «Над Тиссой», майор Пронин, «Кукла госпожи Барк»… Секретные сигналы, шифры, секретная наука! Я весь так и трясся от нетерпе-ния развязки.
Но дальше мой лучший дружок поступает по-свински. Дальше - для старших, усмехается он загадочно, добав¬ляя что-то вроде: много будешь знать... или болтун - находка для врага. Бу-дучи старше его ровно на полтора месяца, я глу¬боко оскорбляюсь, впервые ощутив на себе дис-криминацию и сегрегацию. Оскорбленность свою я ношу и лелею до осени, до того самого дня, когда она сама мгновенно испарилась. Но перед этим  даже вынашиваю планы мщения, и при каждом случае с особенным злорадным ударением нажимаю на замечательную кликуху: «Осел».
Как и почему самого умненького из нас, притом щедро позво¬лявшего списывать все кон-трольные по алгебре и физике, про¬звали именно так - одна из мировых тайн. Крестили мы друг друга налево и направо. Как сейчас помню: Болячка, Головастик, Акула, Колбаса, Пиво. В мо-лочной юности, в четвертом-пятом классе - и уже Пиво! Этот, например, развалясь после каж-дой перемены на парте, вызывающе хлопал себя по тощему пузику:
«Эх, пивка бы сегодня, да с раками!» Странное это для рядо¬вой  пуританской советской школы желание последовательно обсуждалось все годы на сборах и заседаниях пионерского звена и отряда, совета дружины и комсомольского комитета, на общешкольной ли¬нейке, на педсоветах и родительских комитетах. Притом одина¬ковое возмущение вызывала как первая, алкогольная часть тези¬са, так и вторая, фонетическая. Но никакие порки и внушения не убавили жажды. Войдя на экзамен по физике, уже в черном костюме, при галстуке, как требовал дирек-тор от выпускников, он вытянул билет и заявил: «Эх, пивка бы сегодня, да с рака¬ми!»… Кем он стал, угадайте? Плавает на краболовных плавбазах механиком. Видно все раки на материке бы-ли съедены, подался за крабами в море.
Меня лично на первом этапе звали «Косой». Ну это как судь¬бой начертано и имело физио-логическое основание. Но Осел!
Я его как только увидел, сразу признал первенство в уме и разных познаниях. А было это, как сейчас помню, летом, в городс¬ком парке культуры и отдыха имени товарища Берия. Мы еще в раз¬ных школах учились и только перешли в четвертый. В этом парке по выходным и ве-черам чинно, парами и семьями, под плавные басы духового оркестра и щелканье пуль в пнев-матическом тире прогуливались горожане... В каникулы работал приходящий пио¬нерлагерь, но в один июньский день все в нем смешалось. Взро¬слые еще не смели поверить ушам и опасливо отшатывались от радиоточек (газеты приходили в наш дальневосточный край поч¬ти через не-делю). А пацаны со всего города уже с радостным свистом и улюлюканьем неслись в «ПКиО им. тов. Берия». Каждый мнил себя первым, но, примчавшись, испытывал  злое разоча¬рование. Туда уже стеклась лавина босого и трусастого наро¬да с полными руками каменьев... Мишень была одна. К сожале¬нию для опоздавших. Священный большой белый бюст лысого че¬ловека в благородном пенсне, встречавший гостей на централь¬ной аллее своим проницательным взором, от которого каждый гуляющий с первых шагов внутренне подтягивался, изгоняя не¬достойные мысли и стараясь попадать в ногу. К сожалению, не мраморный, а гипсовый или в этом роде, так что хвати¬ло его не на века, а на минуты. Опоздавшие, подоспев к черепкам, продолжали ис-тово бомбардировать массивный и более каменный по¬стамент. Затем вспыхнула драка. Предмет междоусобицы, как всегда, идейный.  Предатель Берия или шпион... «Берия преда¬тель!» «Врешь, Берия шпион!» С этим воинственным кличем сошлись вру¬копашную.
Да, не тот оказался еще памятник, которого «крутой раствор особого цемента рассчитан был на тысячи веков». Все было кончено гораздо быстрее - к приходу милиции. «Бежим!» - мы с моим случайным соседом пришли в себя и отдышались уже за пне¬вматическим тиром, спря-тавшись от погони, которая, конечно, только нас и ловила, двух вчерашних третьеклассников, солидно шагнувших  в четвертый. «Ты сколько раз попал?» «А ты ско¬лько?» - естественный ход знакомства. Вот бы из воздушки по¬стрелять заодно - да ни копейки на пульки... Самое порази-те¬льное, что на тогдашний рубль давали как и на нынешний - пять пулек. «Идем ко мне, у нас своя воздушка есть, папа даст пострелять!» Своя воздушка! Я онемел от зависти. Маль¬чик с вы-соким чистым лбом и живыми карими глазами сразу пред¬стал передо мной в необыкновенной значительности. А по доро¬ге вообще покорил глубиной рассуждений. Оказывается, Берия и от-равил Сталина, что сейчас и раскрылось во всем ужасном злодействе. Иначе почему Сталин умер - никак он не мог уме¬реть!
- А сам все свалил на врачей и посадил их в тюрьму! - ра¬скрывал мне глаза новый друг. Точно - вспомнились зловещие карикатуры «врачи-палачи». Злодеи в белых халатах, но с чер-ными кривыми носами. Повеяло какой-то тайной, к кото¬рой этот мальчик был причастен. С ка-ждым шагом я уважал его больше и больше.
- А как ты думаешь, Берия предатель или шпион?
- Враг народа! - ответил он, быстро подумав. Шагая через белые осколки носа, ушей и пенсне, мы сошлись в этом выводе, а в окрестностях уже разносилось радостное:
«Берия-Берия, вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков!» Всем, конеч-но, одинаково памятное.
Наш городской парк, потерявший теперь свое имя, с одного бока плавно переходил в еще более старинный госпитальный парк. Здесь в военном госпитале, как я узнал, и работал хирур-гом его отец. Они недавно приехали из Порт-Артура. Из Порт-Артура!
- Папа там служил после войны, а мы с ним жили... Есть даже книга «Порт-Артур». Хо-чешь, дам почитать?
Еще бы! И пострелять, и почитать!
Темный старинный кирпич, ровные песочные дорожки, перед каждым фасадом - благо-ухающая клумба с ирисом, душистым та¬бачком, мальвами... Солидные, удобные скамьи для от-дыха, тща¬тельно открашенные солдатами к каждому Первому мая... У меня еще не было друга в госпитальном поселке, я впервые шел сю¬да на правах приглашенного. Тут шла отдельная от го-рода своя особенная жизнь, во многом загадочная.
Я немного побаивался: вдруг не примут. Но меня приняли исключительно дружески, я не переставал удивляться. Отец мо¬его нового дружка, не возражая, вынес из дома воздушку и от¬правился с нами стрелять. Он был военный, в стройном кителе с погонами майора. Он немного прихрамывал, но шел легко, ог¬лядываясь на нас. Мы, перебивая друг дружку, рассказывали ему о потрясающих событиях в городском парке. Он делал испу¬ганное лицо, но глаза, кажется, смеялись.
Еще дальше, за госпитальным парком, было несколько прудов, а еще дальше - кладбище. Вернее, два кладбища, слившиеся в одно. Последний покой героев первой русско-японской войны, скончавшихся в этом же госпитале, и могилы Великой Отечест¬венной. Кладбище уже было всесторонне исследовано. Сначала со страхом, а потом все смелее мы забредали сюда, за-мирая над стертыми буквами могильных камней. «Рядовой Сотниковъ». «Унтер-офицер Разда-евъ». «Поручикъ Вознесенский». Или вдруг сразу десять на одной плите... Скорбящий вальс до-носился сюда каждый вечер. Последний привет незабвенным унтерам, поручикам и штабс-капитанам... «Мокшанский полк на сопках Манчжурии». Каждый вечер кроме понедельника, на открытие танцев.
Еще дальше, за прудами и кладбищами, в подходящем глухом и заросшем овражке отец - майор медслужбы - устроил для нас тир. Он лично заряжал воздушки и учил нас никогда не на-во¬дить на человека даже не заряженное оружие. Мы вдоволь на¬стрелялись по консервным бан-кам, и я снова был поражен в са¬мое сердце. На этот раз меткостью порт-артурского мальчика. Он сбивал банку за банкой, а у меня они стояли, как заколдо¬ванные... Майор терпеливо улыбал-ся и объяснял мне, как надо подводить мушку под кружочек, как надо плавно нажимать курок... Я старался, высунув кончик языка, но преусердно ма¬зал, очень удивившись, когда майор в кон-це сказал: «Молодец! Очень хорошо, приходи к нам еще».
Не знаю уж за что, но вдобавок меня накормили замечатель¬ным обедом. Квасная окрошка, сочные котлеты, смородинный морс - впоследствии самый изысканный напиток моего детства... Почему моя мама, которая вечно суетится и хлопочет, так не умеет готовить?.. И так подавать - на белой хрустящей скатер¬ти, в двух тарелках, глубокой и мелкой... первые предательс¬кие мыс-ли промелькнули в моей маленькой голове - оказывается, родной дом не лучшее место на све-те... Острая маринованная морковка была сделана по порт-артурскому рецепту, как не уме¬ли даже наши местные корейцы...
Я уходил сытый, растроганный, радостно изумленный, с толс¬тым «Порт-Артуром» под-мышкой, повторяя для памяти кого как зовут в этом потрясающем доме. Мне как взрослому на-стоящему гостю рассказали, что в их семье все мужчины издавна работа¬ли только врачами, и первый из них – основатель династии - оперировал солдат сто лет назад, под Севастополем, по правую руку от вели¬кого русского хирурга Пирогова, которого вместе с Крымской войной мы еще будем проходить в школе. Кроме того сыновей в их семье, то есть, старших, положено на-зывать только Ильями или Глебами. По очереди. Если отец Илья - то сын Глеб, и на¬оборот. По-этому у них мужчины в основном Глебы Ильичи и Ильи Глебовичи. Ильей Глебовичем сейчас звали папу, а моего ново¬го дружка, значит, - Глебом Ильичом. Девочек называли без всякой за-кономерности, но братьев и сестер у маленького Гле¬ба не было. Потом-потом я под страшным секретом узнал, что еще до войны, когда они были студентами, Ольга Артуровна ро¬дила девоч-ку, но эта девочка умерла от эпидемии, на которую их направили в Среднюю Азию, и почему-то они решили никогда никому о ней не рассказывать и не говорить самим между собой. Глеб в знак нашей дружбы все-таки выдал мне эту тайну, и я очень ценил его доверие. И вообще все ценил.
Тем больней был щелчок моему узколобому лобику. «Вырастешь, Ваня, узнаешь...» Я обиделся не за Ваню, хотя меня зовут Антоном. Позади у нас годы преданной дружбы за одной школьной партой, которую мы сразу же заняли, оказавшись в одном классе. Я-то ничуть не удивился, что он сразу стал у нас самым умным, мигом щелкая задачи по матема¬тике, физике, химии и тэ дэ. Теоремы, уравнения, лаборатор¬ные, и что самое ценное - никогда не жался спи-сать, как неко¬торые отличники. За это, как говорится, пользовался заслужен¬ным уважением то-варищей, которые во всевозможных эксцессах и стычках заботливо оберегали его от поврежде-ний. Я потом даже удивился: до чего же мы детским чутьем совпали с гениальной командой са-мого Наполеона Бонапарта перед каждой битвой египетского похода: «Ослов и ученых на сере-дину!» Я как до этого дочитался, так сразу по¬нял: это про нашего Осла! Он и Осел, и ученый.
Но при чем тут Осел?
Это требует аккуратного объяснения.
Глеб фонтанировал разными знаниями. Где и когда построен самый длинный в мире мост, сколько миллиграм¬мов железа требуется человеку в сутки, кто нарисовал Шишки¬ну медведей в знаменитой картине, сколько нужно метров струн для рояля... Родины арбуза, пшеницы, хлоп-ка, картошки... Стан¬ция Яя, река Аа, озеро Оо... Даже я не успевал уследить, как он напички-вался этими знаниями, ведь в принципе мы читали одни с ним книги, я давно пользовался их домашней библиоте¬кой... Но знания, как мы постигли, могли быть как полезными, так и вредными. Скажем, исто¬рику очень нравилось, когда Глеб рассказывал о мстительной изобре-тательности древних египтян: нарисовать портрет врага на подметках своих деревянных санда-лий и таким образом непре¬рывно их попирать. За это он ставил нам Глеба в пример. Но тот же всезнайка нагло развенчивал великих героев. Вдруг заявлял, что и главный русский полководец Александр Васильевич Суворов не такой уж паинька – лупил солдат палками. «Бивал палочка-ми», - как ехидно выразился он. Ис¬торик так и взвился от этой клеветы, требуя привести доказа¬тельства. Не моргнув глазом, мой дружок процитировал: «Бере¬ги здоровье! Чисти желудок, ко-ли засорился. Голод - лучшее лекарство. Кто не бережет людей - офицеру арест, унтер-офице¬ру и ефрейтору палочки, да и самому палочки, кто себя не бе¬режет». «Наука побеждать». Любозна-тельный Глеб, оказывается, прочитал ее всю, не удовлетворившись тремя строчками из учеб¬ника. Историк устроил суровый допрос: кто тебе разрешил читать всю «Науку»? И снизил Гле-бу оценку «неправильное понимание прочи¬танного». Знай, кого очернять. Так я начинал пони-мать, что излишнее знание вредно. И откуда нам светит «много печали».
Но что историк. Постепенно на полюсе резкого неприятия Глеба четко обозначилась ли-тераторша. «Лобанский! Что смотришь ос¬лом?!» Именно ее приветливый окрик сдетонировал дальнейшую практику. И действительно, синус-косинус, тангенс-котангенс, квадрат гипотену-зы, нейтрализация кислот солями - все конкретное выдавалось им живо, весело, без запинки. Тм же, где надлежало тянуть за хвост кота идейного содержания образа, типичности характера, стиля и языка...  В самом деле, он как бы застывал с приоткрытым ртом и потусторонним взгля¬дом, что означало непосильную для ума работу.
- Ну! - поторапливала, бывало, скорая на выводы литератор¬ша. - И что же произошло по-сле этого?
- После этого Ленский по глупости вызвал его на дуэль, а он стрелял лучше... - ответство-вал наш Ослик истинную правду.
- И все?! - ей не хватало от возмущения слов. - Бедный Пушкин! Какие же социальные и нравственные выводы делает ав¬тор? Во имя чего он это написал? На какие обобщения ты спо¬собен?
- Ну, главный вывод что общественное мнение - это глу¬пость...
- Любое? - ловко цепляла она.
Что бы умному Ослу сразу поддакнуть: конечно, не любое, а ихнее, дворянско-помещичье, проклятое крепостническое! А совсем не наше, пионерско-комсомольское. Нет, упирается. У Пуш¬кина просто общественное, без надстройки. Пожалуйста, цитата. «И вот общественное мненье! Пружина чести, наш кумир!» В нуж¬ном случае он мог выпалить стихотворений десять подряд, и взять его голыми руками было не просто. Литераторша завершала дискуссию силой:
- Это, Лобанский, твое собственное глупое представление, а не обобщение автора! Садись, три с минусом!
Ну никак из него было не выдавить предначертанное: «Следо¬вательно, Онегин осмыслен как национально-исторический тип русской жизни, порожденный в конечном итоге самодер-жавно-крепостническам укладом». И свирепость ее возрастала прямо пропорционально глебов-скому ослицизму. Нет, не светило ему стать медалистом. Но он садился со вполне довольным видом, как буд¬то этого и добивался: «Ничего... Его кулак навек закован в спокойную к обиде медь...»
Теперь-то ее даже жалко. Попробуй, выдержи, когда этот всезнайка извлекает из Ломоно-сова: «Во-первых, при обучении школьников паче всего наблюдать должно, чтобы разного рода понятиями не отягощать и не приводить их в замешательство». И вообще: «В субботу после обеда до начала всенощной им долж¬но ходить на танцы». Не слабенькая ода. А то на диктанте про¬чищает ухо и чистосердечнейше переспрашивает: «И народный» или «инородный?» Как тут не взвиться и не помянуть преслову¬тое животное. Тем более, что сам виновник имел обычай, столк¬нувшись с явной глупостью, «делать осла»: отпавшая челюсть, закатившийся глаз, ладонь вместо уха, шлеп-шлеп. Диагноз на лице.
Чуть позже, после «Гамлета», он присвоил и любименькую фразу принца датского. «Ну и осел я, нечего сказать!»
Осел так Осел. И я не уступал другим, вопя в школьном ко¬ридоре или на улице это прият-ное имя. Осел охотно откликался и даже одаривал зовущего вполне дружеской улыбкой.
На другом полюсе школьных отношений пребывал наш добрей¬ший физик, математик и астроном Ефим Маркович. Он просто за¬стывал во внимании и удовольствии при ответах Осли-ка, призы¬вая и нас к этому сигналом указательного пальца. За полминуты управившись с парал-лельными и последовательными цепями, зако¬ном сохранения энергии и теплопроводностью, Глеб переходил к подвигам ученых-якобинцев, главным предметом его обожания. Теорема Карно! Крепости для защиты революции! Подпись акаде¬мика Монжа под решением Конвента - долой королевскую голову! Как тут не испытать гордость за роль науки в колесе истории! Он будто сам выскакивал из литейной мастерской Монжа, с пла¬менем на лице и потными порохо-выми разводами, будто сам кле¬пал революционные пушки и химичил из селитры революцион-ный порох... Сам с Кеплером семьдесят раз повторял вычисление, чтобы про¬верить его. Сам с Араго возвращался во Францию нищим, без сапог, по¬сле плена, рабства и голода, но с вычисле-нием меридиана за па¬зухой... Это все малыш Глеб снова проделывал на наших глазах, вызывая у нас просто зуд научных открытий.
Что скрывать, когда на биологии нам впервые сказали про «гомо сапиенс» – «человека мыслящего» -  я сбоку с тихой гордо¬стью посмотрел на своего соседа по парте. Именно так я себе этого гомо мыслящего и представил. Остальные гомо чем-то до этого высокого звания не дотягивали, в том числе и я сам, Го¬мо тупой, гомо нахальный, гомо плаксивый, гомо-ябедник, гомо-подлиза - все подходили под какие-то другие гомо. А этот - сразу видно, что мыслящий. Высокий чистый лоб и тоненькая жилка, которая возникала над переносицей в минуты разду-мья. Живой мгновенный взгляд, которому ничего не надо повторять дважды…
И в благодарность за это возьми, получи. Я, который служил ему верой и правдой, притом не шпаргалки ради, а за чистую идею! Половина моего детства прошла в его сарайчике-лабо¬ратории, и мать бы умерла, узнай, что там творилось, пока она наивно верила в благотворное воздействие на меня интеллигент¬ной докторской семьи. Чего мы там только ни жгли кислотой и огнем, начиная с собственных волос и кожи. Чего только ни тер¬ли и ни резали, ни смешивали и ни разделяли. Магниты, батарейки, линзы, сверла, спиртовки, уголь, порох, фотохимикалии, весы, секундомер, метроном, песочные часы, минералы, металлы и стек¬ла вступали здесь в са-мые невообразимые связи. Сколько карбида со строек я перетаскал туда, сколько подшип¬ников и всевозможных запчастей, сколько ацетона и бензина... О, наши пальцы, как вас не поотрыва-ло! О, наши глаза, как вас не повыжигало! Впрочем, самому Ослу однажды попало в глаз раке-той. К счастью, картонной, на топливе из широкой пленки самолетных фотопулеметов. Месяц он ходил Билли Бонсом, и бы¬ло вообще неизвестно, есть у него под повязкой правый глаз или нет. Потом в зеленых очках, которые ему предлагали обме¬нять даже на колоду карт с голыми женщинами - сокровище шко¬льных вожаков. Я думал, конец знаменитому глебовскому глазо¬меру и чемпионству школы по стрельбе из малокалиберки. Гор¬дость школьной стрелковой ко-манды, он мог на любой дальности определить расстояния между объектами и их величину. Это по¬могало нам выспорить массу полезных предметов, включая рос¬кошный шлифовальный ка-мень, решивший множество экспериментальных проблем. Но, как ни странно, он вышел из временной инвалидности без видимых изъянов и сразу же принес школе город¬ской кубок по стрельбе к 23 февраля.
Это была ничтожная часть по сравнению с нашими возможностя¬ми. Мы на пару тонули в пруду, испытывая на самодельных пло¬тиках принцип реактивного движения, то есть, бросая о кормы припасенные камни и доски, и кто быстрее доплывет до того бе¬рега... Мы расплющива-ли носы, добиваясь на велосипедах крат¬чайшего тормозного пути при максимальной скорости. Паленая резина, стон железа, смятка из колеса - и летишь, в звезды врезываясь...
И после всего этого, после всей моей преданности! Он приез¬жает загоревший и вырос-ший, с каникул, от тетки из Средней Азии, и измывается надо мной. За что, спрашивается? Я даже перестал к нему ходить. За весь сентябрь зашел лишь только раз - вернуть огромный том «Гаргантюа», взятый на каникульное чтение. С независимейшим видом предельно вежливо от-дал книгу Ольге Артуровне и проследовал с удочкой к пруду за госпитальное кладбище, отка-завшись от обеда, а также и от следующей книжки. Удивлению Ольги Артуровны не было пре-дела, и, как я потом узнал, она долго допрашивала Глеба, чем он меня обидел. Моя мать, с моей стороны, ныла, что я обидел такого умного и интеллигентного мальчика, как Глеб, и он пере-стал навещать нас. На эту дружбу мать возлагала главные надежды в безотцовском моем воспи-тании. И вообще: чуть что - слезы, чуть что - я садист и мучитель, видел бы отец, за кого он на фронте погиб... Но речь не обо мне.
Ком обиды рос месяц, а потом за минуту растаял. Как сейчас помню, утром пятого октяб-ря, в воскресенье, Осел был допущен к моей койке и стал меня с энтузиазмом трясти.
 - Дрыхнешь, сонная тетеря! Радио хоть бы включил! Спутник Земли запустили!
Батюшки! Черт побери! Он справедливо щелкнул меня в лоб и включил репродуктор. Долго звучали «Подмосковные вечера» и победные марши, выматывая наше терпение. Наконец, Левитан. Только что он несет?! Какие восемьдесят три килограмма? Это же смехотворно - даже один человек внутрь не влезет! Наверняка во¬семьсот тридцать, диктор спутал от нервов. И ни слова о па¬ссажирах - кто на нем полетел. Не может же быть спутник без пассажиров, зачем то-гда его посылать? Какой смысл?
День прошел, как в лихорадке, а вечер мы провели на крыше  сарайчика с маленьким са-модельным телескопом на проволочной рогульке. По радио объявляли время пролета над раз-ными час¬тями страны, и мы запаслись докторскими карманными часами, поминутно нажимая на кнопку крышечки. Мы, конечно, были не одни такие умные. На улицы высыпала тьма народу с биноклями и газетными трубками. Образовалось настоящее народное гулянье. Но это все бы-ли просто зеваки, а у моего ослика оказалась особая миссия, настоящее государственное зада-ние. В минуты ожидания он мне и доверил, что хранил от меня /теперь я проникся и понял!/ эту важную государственную тайну - запуск спутника. Что делать, долг есть долг. Враги узнают - обяза¬тельно взорвут. А что скрываешь от врага, то прячь от друга, таков неизменный закон всех шпионских историй.
Спутник возник со стороны еще красного заката - среди тус¬клых робких вечерних звездо-чек двигалась одна, очень яркая. Глеб пытался поймать его в трубку и кричал: «Где он? Где он?» Я простыми глазом видел все небо и указывал ему: «Выше! Ниже!» Бедный ученый Осел! 'Груба задралась в самый зенит, он под нее аж винтом, ноги над головой, а спутник уже за спи-ной, падает в Тихий океан, к другому горизонту… Не захотел посмотреть по-простому, подавай по-ученому, и ничего не увидел. Вот тебе и биб-боп. На последних сантиметрах обсерватория не удержалась и рухнула на примыкающий курятник, вызвав неистовое веселье пернатых подо-печных Ольги Артуровны.
Когда пух и кудахтанье улеглоись и утихли, над нами, над могилами героев, над прудами поплыли трубные басы «Сопок Манчжурии». Народ стекался в городской парк ку¬льтуры и от-дыха имени ныне товарища Ворошилова обменяться волнени¬ем. Мы не могли оторваться от звезд. Осень у нас дальневосто¬чная, долгая, теплая. Над улицами слоится горьковатый дымок - жгут листья. Осел сказал:
- А я уже был этим спутником!
- А бухгалтером Берлагой ты не был? - вырвалось у меня мстительно.
Но Ослик не обиделся, а только развеселился. Пришел конец секрету. Тот сигнальщик с голыми ногами, оказывается, изобра¬жал своей лампочкой будущий спутник. А толпа в обсерва-торс¬ком парке - астрономы, понаехавшие с разных мест учиться за ним наблюдать. Сигнальщик лазил по горе, они следили за лам¬почкой, и тут пограничник при помощи Осла и двух его дружков из местного пионерлагеря этот спутник успешно подбил. Зато по¬том Осел, искупая вину, сам таскал шест, проводя лампочку че¬рез Медведицу и Кассиопею, а искусанные комара-ми астрономы наперебой выкрикивали ее координаты. Но и это не все - он удо¬стоился чести и сам стать наблюдателем, и должен был завтра же передать в центр сведения о полете. Он вхо-дил в сеть наблюдателей! А частично и я вместе с ним, что мне весьма льстило, тем более, что он-то спутника не видел, и теперь допытывал меня. «Координаты-то запомнил? Несчастный, ну хоть созвездия! Кассиопея, Андромеда, Лебедь?» Созвездия и по сей день для меня темный лес. Я как мог толковал: «Из того треу¬гольничка в этот квадратик, ну и так по прямой...» «Треуголь-ничек, квадратик, эх ты, ню Зайца!» «Эх ты, созвездие Осла!»
Но это уже вполне дружески. Где-то рядом, из дворовой тьмы, раздался странный давя-щийся хрюк. Свиней докторская се¬мья не держала, перебиваясь собственной курятиной, поэто-му я слегка удивился. А всмотревшись, обнаружил, что это вовсе не живность. На черном фоне проявилась фигура вполне человечес¬кая. Издав упомянутый звук и обнаружив им свое присут-ствие, фигура скрылась.
Докторский сынок шевельнул ухом, запнулся на каком-то сло¬ве и произнес нечто меня поразившее. Нечто совсем взрослое и авторитетное, открывающее что-то в нашем прошлом и будущем...   
- Кончилась эра шпиономании. Началась - спутникомании.
С нами все ясно. С утра, естественно, засобирались в меж¬планетный полет. В школе про-блем не было. Осел с Ефимом Мар¬ковичем принялись рассчитывать расход топлива для разных гру¬зов, дальностей и космических скоростей. Сверялись с Циолковским. Обнаружилось, что ни¬какой оговорки, шарик действительно весил так мизерно, и для него потребовалась целая раке-та! А если для команды, в кото¬рую мы должны попасть? А если ее уже где-то подбирают?
Дома пришлось конспирироваться. С одной стороны доктор Илья Глебович Лобанский уже предопределил своему Ослику бла¬городное медицинское поприще. С другой моя мать уда-рилась бы в такие слезы, что хоть ракету ими заправляй до самой Луны. Мы выворачивались, переходя на секретный язык и загадочные меж¬дометия, и в общем довольно успешно решили ряд задач, но упер¬лись в одну.
 
В самом деле, как их называть, пассажиров спутников и меж¬планетных ракет? То есть, нас, допустим, если... Летчики? Нет, это которые в небе летают... А тут космос. Космолетчики? Как-то нелепо... Звездолетчики? М-мм... Звездоплаватели? Язык заплетается. А Циолковский как называл? Во, правильно! Кинулись искать.
Думаете, легко тогда было найти книжку Циолковского? Их еще не успели наиздавать, слышать слышали, а видеть нет. Даже Ефим Маркович развел руками: кроме учебников и «За-нимательной астрономии» у него ничего не было. И доктор Лобанский вдруг вспомнил про еще один ста¬рый, не распечатанный после переезда ящик со студенческими конспектами и довоен-ными почетными грамотами. Ящик извлекли из кладовки, где он подпирал полку, и в пыльном нутре выкопа¬ли несколько незавидных брошюр в истрепанных корках. Названия заманчивые. «Исследования мировых пространств реактивными приборами». «Космическая ракета. Опытная подготовка». «Ракета в космическом пространстве». «Цели звездоплавания». Это нам и надо. Но как же так, где ожидаемые толстые тома миро¬вого ученого? Мы-то думали, чем громче имя, тем толще должны быть труды. Но это к слову. Излистав ракетные поезда и эфирные города, выпи-сали все названия звездных героев. Там были и «отчаянные мечта¬тели», и «путешественники», и просто «люди». «Пассажиры», «мас¬тера», «машинисты», «ученые». Не говоря уж о «приятелях», «наших друзьях», «товарищах» и даже, фу ты, ну ты, совершенно бесперспективныз «господах». Выбор на любой вкус, но нужно более точное.
- Есть! - Ослик вдруг издал такой же смеющийся хрюк, ко¬торый я слышал от доктора Ло-банского. Оказывается, эти вещи тоже передаются по наследству. – «Балахонщики»!
И точно, так основоположник назвал «наших друзей», которые в скафандрах и балахонах выходили из ракеты наружу. Очень вдохновляще. Балахонщик Антон Костиков. Балахонщик Глеб Лобанский. Балахонщики - барахольщики...
- Ракетчики... - уныло поднапрягся я, чтобы избежать такой участи.
- Ангелы! - развеселился Осел.
Поиск занес нас и в брошюры, носящие, как нам показалось, не столь научно-технический характер. И вызывали опять-таки неуместные вопросы. «Горе и гений». Ну, это понятно, сразу видно, что самому досталось хлебнуть много горя от своего ума в этой самой дореволюционной Калуге... «Воля Вселенной» - она что, живая, что может проявлять свою волю? Это что, вместо бога? Странно от великого ученого. Ага, вот и светлое будущее. «Истина укажет на лучшее об-щественное устройство. Оно состоит в том, чтобы самая лучшая часть человечества управляла Зем¬лей... породы людей будут искусственным подбором улучшаться и достигнут невообрази-мой умственной и нравственной высоты... не только постепенно избавятся от животных, но и от преступ¬ных элементов самого человечества. Избавятся даже от несовер¬шенных существ, но, ра-зумеется, не сразу... Не будет стена¬ний от смерти, убийств, неудовлетворенных страстей, от бо-ли, голода, ревности, зависти, уничтожения и страха. Страх естес¬твенной смерти уничтожится от глубокого познания природы, ко¬торое с очевидностью покажет, что смерти нет, а есть только непрерывное, сознательное и блаженное существование».
Насчет сознательного мы сразу присоединились. Значит, оставят и размножат таких, как Осел. И это вполне справедливо, остальных дебилов – ну их в космический вакуум. Ну, Осел за меня похлопочет, само собой ему свои люди нужны…
Улучшение породы людей... Да как же без него! Да разве сам Хрущев не призывает? «Воспитание нового человека»! Партия торжественно провозгласила! Значит, старого башкой в воду. Ну, по крайней мере не взять с собой в коммунизм. Или к другим звездам, когда Солнце начнет угасать. Сами виноваты – нехрен курить, материться, харкать, топтать на газонах траву, да еще за шпаргалку платить поджопником в копчик.
Обедая с доктором Ильей Глебовичем, мы взрослыми голоса¬ми обсуждаем способ такого перелета. Он уже подполковник, ведущий хирург, высоколобый, седеющий, авторитетный. Обеденный ритуал стал незыблемым. К его неторопливому мерно хрома¬ющему возвращению по цветочной аллее или по расчищенной солдатскими лопатами снежной дорожке, ровно к сем-надцати фарфоровая китайская супница уже заманчиво дымится в центре белой хрустящей ска-терти, в окружении мерцающих прибо¬ров и стоячих крахмальных салфеток. Мои отказы кате-горически не принимаются, и постепенно за столом у меня образовалось свое постоянное ме-сто. Доктор не торопясь тщательно моет ру¬ка, как будто перед операцией, и выходит к нам со словами:
«Ну, кажется сегодня пронесло...» Или: «Ну кажется, сегодня я сморозил...» В зависимости от того, доволен он собой или нет.
Наша проработка аспектов технических занимает первое и второе. Увозить человечество на ракетных поездах или втывать в саму Землю громадное ракетное сопло? За компотом Илья Глебович позволяет себе вставить вопрос об аспекте моральном.
- Хм... А как отличить лучших от не лучших? И кто будет сор¬тировать?
Ну, это плевое дело, отмахиваемся мы. Пьяницы, стиляги, тунеядцы, бандиты... Их-то от-личит каждый.
- Каждый? - доктор поощрительно хрюкает тем самым памятным для меня хрюком, слы-шанным в ночь первого спутника. - Похваль¬но, молодые люди. Весьма похвально... Через мил-лион лет - стиляги и тунеядцы... Ну, а жечь людей в крематориях, уничтожать в концлагерях, расстреливать во рвах вы не собираетесь?
Мы с Ослом давимся сухофруктами. Мы - расстреливать?! Рас¬судок подполковника меди-цинской службы Ильи Глебовича попадает под подозрение.
- Ну а что? Вы, кстати, знаете, с чего начинались у Гитле¬ра его концлагеря? Они начина-лись с похвальных заявок, весьма похвальных... Собрать на трудовое перевоспитание тех же самых пьяниц, тунеядцев, проституток, воров... Гомосексуалистов… За проволоку, строем пре-вращаться в людей... Полезных членов общества. Даже справки выдавали. О перевоспитании. Потом добавили психически не¬полноценных... Потом политически... Потом военнопленных. Потом выпускать стали только в газовые камеры…
- Ну не пугай мальчиков! - искренне восклицает добрая к нам Ольга Артуровна.
Мы прямо клокочем поруганным благородством. Мы - и Гитлер! Газы и крематории! Тень на самом Циолковском! Доктор мягко и снисходительно улыбается в опустевший стакан, выис-кивая ложеч¬кой размокшие остатки яблок.
- Сортировка людей... Заманчивое дело, конечно... И более приятное, чем создание неза-тупляемого хирургического инстру¬мента...
Не больше. Только зерно сомнения, брошенное в наши воспаленные головы. Но мы слиш-ком стремительно свистим в будущее, чтобы притормо¬зить и усомниться. Улучшать человече-ство, и как можно скорее! Что же с ним еще делать? Уже целых шестнадцать из отпущенных ста миллио¬нов лет пройдено, время не ждет! Надо срочно куда-то всем вместе ле¬теть, искать братьев по разуму, обследовать созвездия и галак¬тики, объединять разум! «ЕСЛИ мы, земные жители, уже мечтаем о межпланетных путешествиях, то чего же достигли в этом отно¬шении планеты, которые на миллиарды лет старше нас! Для них это путешествие так же просто и лег-ко, как нам проезд по же¬лезной дороге из одного города в другой». Новые Солнца, горы хлеба, бездна могущества! По ночам на крыше сарайчика, когда умолкал оркестр в парке, мы чувство-вали себя созревшими для этого. Мы уже ощущали себя летящими. Куда - разберемся потом.
Надо ли объяснять, что нас вывело наконец из терминологи¬ческого тупика. Эти три слова все знают. Подбросившие нас, кто где был, выше головы. «Космонавт Юрий Гагарин». Так про-сто. Космонавт же! Ну и ослы мы, нечего сказать!

Связка на стене


Теперь немного фантастики.
Раскаленный общий битком набитый вагон между Каспием и Аму-Дарьей.. Самый мед-ленный, самый душный, самый грязный на све¬те поезд «Ташкент – Красноводск». Давка, меш-ки, многодетные семьи. Возле каждого столба остановки, где входят- выходят целыми кишла-ками. Я прижат к окну и обливаюсь по¬том, голый по пояс солдат-пограничник, едущий обратно на заста¬ву с медицинских сборов в отряде. Как попал в медики - сам не пойму. Вернее, очень просто. У нас на границе штатных служа¬щих нет. Повар ли, сапожник, почтальон, киномеханик - все в боевом расчете, все служат в наряде. Зачем меня вообще привез¬ли с нашей славной гра-ницы на эту? У нас-то тоже «на границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят». На-верное, потому, что дальневосточники и сибиряки ценятся во всех войсках и округах, и все ста-раются их получить. Так нам и объяснили в военкомате, и я этим гордился, не щадя последних сил в бегах вдоль нашей неприкосновенной колючей проволоки, и, честно говоря, пока не видя ни одного настоящего нарушителя кроме овец и шакалов.
И угораздило меня однажды помочь заставскому фельдшеру сер¬жанту Венцелю проопе-рировать нарыв на пальце у рядового Зото¬ва. Нарыв под ногтем указательного пальца правой руки, боево¬го пальца, нажимающего спусковой крючок автомата. Рядовой Зо¬тов не просто как стрелок-пограничник вышел из строя, а начал температурить. Палец раскалился, затвердел и дергал, будто ря¬довому Зотову клещами вырывали ноготь, пытая о расположении секретной схемы пограничной сигнализации. Сержант Венцель, аккуратный чистоплотный рыжеватый немец, беспредельно бдел, отгоняя от нас дезинтерию, гепатит и другие желудочно-инфекционные напасти. Вся застава была увешана огромными страхолюдными плакатными ба-циллами, грозящими через солдатские желудки подорвать могущество и независимость Роди-ны. Клеенка в сто¬ловой непрерывно драилась с мылом, уборная кипела хлоркой, и граница бы-ла на замке для бацилл так же, как для шпионов. Нарыв напугал фельдшера сильней бациллы. Самому оперировать страшно, в отряд везти стыдно. Что за специалист - вдруг вспомнят при характеристике в мединститут. Температура лезла к сорока, пахло сепсисом, рядовой круглые сутки стонал, сер¬жант все колебался... Я и не выдержал: «Товарищ сержант, мазь Вишневского только мясо наращивает, а под ним ведь гнойник... Надо вскрыть и сунуть в гипертонический раствор». Лекарь уже слишком отчаялся, чтобы спорить, и погрузил взрезанный палец стрелка-пограничника Зотова в кружку тепловатой соленой воды. Зотов сперва взвыл отборными неус-тавными воплями, встревоживши¬ми сопредельную иранскую сторону, но уже через сутки, стоя со мной на вышке, во всю расхваливал сержанта Венцеля, который «лучше любого врача». Мне было приятно за популярные советы доктора Ильи Глебовича, возле которого я отирался перед служ¬бой. Правда, в ремстройбригаде, не пройдя из-за крошечного затемнения в легких медко-миссию авиаучилища... Краткий путь в «балахонщики» не удался. Пришлось под слезы матери браться за лопату и носилки, таскать больничный строительный мусор, после работы привычно провожая на обед Илыо Глебовича.
Все тяжелее прихрамывая, он делился со мной своим искрен¬ним отцовским негодованием. Этот сукин сын Глеб под крылышком далекой среднеазиатской тетки вместо мединститута предательс¬ки поступил на физфак. «Вот все-таки к чему приводит излиш¬ний демократизм, - горько отрекался он от некоторых своих принципов. - Я разрешал ему все, ты свидетель. Любые увлече¬ния и выходки, всю эту вашу глупую астрономию... Но был уверен, что мы в главном единомышленники... И что получилось? Предал самую гуманную в мире профессию, сбежал от фамильного долга, струсил, да, струсил! Не думал я, что воспитаю такого сына. Думал, будем работать бок о бок, передавать ему опыт... Ко¬му теперь все это надо?»
Сейчас я мог бы его и утешить. Вот пригодилось пальцу ря¬дового Зотова, из-за которого я стал нештатным помощником фельдшера Венцеля и поехал на сборы...
И вот очередной двухколейный разъ¬езд обещает долгое и душное стояние, и я вылезаю по пояс в окно, чтобы глотнуть раскаленного свежего воздуха... От ваго¬на к вагону, с узлами и де-тишками в руках, путаясь в длинных платьях, перебегают взволнованные пассажирки из мест-ных аулов, за ними степенно, будто им все равно, сядут они или нет, сле¬дуют отцы семейств в черных папахах или поношенных зимних ушанках, не смотря на жару... Перед проводницкими носами порхают трех-пятирублевые бумажки, билетов на этой железной дороге не признают... Со стороны невозмутимо наблюдают эту суету старцы, путешествующие по старинке на осли-ках, не нуждаясь в скорости и прогрессе...
И вдруг рядом гитарный аккорд и молодой дружный хор. Я чуть не выпадаю из окна - что-то непредвиденное!
Не бродяги, не пропойцы
За столом семи морей!
Вы пропойте, вы пропойте
Славу женщине моей!
Тон задает высокий, с ежиком, синеглазый и загорелый парень в шортах. Вокруг - совсем молодые ребята, не старше меня, мо¬жет, студенты, может, геологи. Шаровары, линялые майки, клет¬чатки с солью на спине, рожи радостные, носы обгоревшие.
Заныло пограничное сердце. По не сбывшейся, по отсроченной молодости, по студенче-ским песням, по кострам и походам. А еще более потому, что прямо им на руки по вагонным ступеням спускалось, а вернее нисходило, как с испанского балко¬на, воздушное волшебное соз-дание. В дорожных легких брючках, в капроновой блузке, с пирамидкой самой модной причес-ки над ангельской шейкой... Под Нефертити, чья раскопанная красота только что стала миро-вым эталоном. И, видно, справедливо. Блестя огромными распахнутыми в миндальном разрезе глазами, создание так и поплыло на крепких коричневых руках, не сту¬пив босоножками в пыль этого разъезда... Не помню, по назва¬нию что-то вроде «Кукорача»... Вместо трона - грузовик с от¬кинутым бортом, вместо гимна - пламенный хор.
                Просто мы на крыльях носим
                То, что носят на руках!
Но разъезд есть разъезд, на нем разъезжаются. Мой вагон зашипел и залязгал, увозя меня вместе с тоской по «гражданке»... И уже на ходу - быть не может! Сзади всех, самая выжженная рубашка, самые торчащие лопатки, самые загорелые и исцарапан¬ные тонкие руки... Рот за ком-панию вежливо шевелится, но без¬звучно, чтобы не мешать такому замечательному пению... Лоб, почерневший от солнца, но такой же высокий и узковатый в вис¬ках, клочок волос, заче-санных набок без всякой старательнос¬ти... Преданность, деликатность, готовность, но и как бы и отдельность, неполное участие в ажиотаже, неумение слиться в экстазе...
Поскольку перед этим я уже из окна чуть не выпал, теперь осталось только выпадать.
- Гле-еб! – ору я во всю глотку. – Лоб! Осел! Билли Бонс!
Что он увидел, когда обернулся? Пыльный скрипящий вагон, чью-то стриженую голову, чей-то разинутый рот шире окна. Ус¬лышал ли все свои великолепные клички? Я выпалил весь свой запас, несмотря на данное когда-то клятвенное заверение. Да, Ольга Артуровна, его мать. Подождала, пока я сделал последний глоток морса, задумчиво-задумчиво посмотрела и с какой-то ви¬новатостью улыбнулась.
- Антоша, можно мне задать тебе один вопрос? Ты не обидишь¬ся?
Мог ли я обидеться после стольких обедов? Я с готовностью утер рот.
- Скажи, пожалуйста, как тебя зовут? Не по имени, а так... Какое-нибудь прозвище у тебя есть во дворе или в школе?
- Есть, - покраснел я. – Чехов…
«Косой» уже отпал с ранним детством. То ли глаза выправи¬лись, то ли что. Драма моя за-ключалась в имени-отчестве. Назвав меня Антоном, мой отец, Павел Федорович, пошел на вой¬ну и погиб. Значит, я - Антон Павлович. И литераторша, точа на меня зуб из-за дружбы с Ос-лом, этого не пропустила. «Ну, а что скажет наш Чехов?» И, конечно, пошло. Я бы вообще за-пре¬тил этим идиотам-родителям (да простит мне тень погибшего от¬ца) называть своих детей Львами Николаевичами, Александрами Сергеевичами, Михаилами Юрьевичами. Как бы ни че-салась у них любовь к литературе и искусству. В седьмом - десятом классе из-за этого нам, из-бранным, хоть умирай.
- Ну и хорошо, очень культурно, - ободрила меня Ольга Арту¬ровна. - Ничего страшного нет. А скажи, пожалуйста, Антон, почему ты так странно зовешь Глеба? Его все так зовут?
Ее очень правильный выговор, скрывающий отдаленный прибал¬тийский акцент, пригвоз-дил меня к месту. Действительно, в се¬мье, где меня, можно сказать, вскармливают, как родного, я на глазах у родителей ору посреди двора: «Осел!» Он незлобли¬во откликается с крыши сарай-чика, нам двоим хоть бы что, но ведь им каково!
- Ну, если уж совсем нельзя без прозвищ, если у вас так не принято, можно хоть не такую обидную? - продолжала она доби¬вать меня как бы извиняющейся корректностью.
Я дал пылкое слово. Сдержать его было тем легче, что кто-то, укоротив фамилию, уже шипел на контрольной: «Лоб, брось ответ!» Лоб туда, Лоб - сюда, и все само собой решилось к об¬щему удовольствию. До сегодняшнего нарушения.
- Чехов! - ринулся он за вагоном. - Ты куда?! Пальцы наших протянутых рук чуть-чуть не коснулись. Ско¬рости не хватило, Лоб пробежал сколько мог и отстал. Я много раз пересказывал это - увы, не Илье Глебовичу, который в отцовском проклятье и слушать не стал, а добрейшему Ефиму Марковичу. Он поднимал палец, исцарапанный лабораторной прово¬локой и искусанный лабораторным током, и торжествовал: «Я го¬ворил! Я говорил!»
А говорил он, что его любимец Глеб и мой дружок Лоб в со¬рок лет должен быть академи-ком. «Это необычный талант, вот увидите! Вы о нем очень скоро услышите!» Я знал, что услы-шу, но считал, что сорок - это для Лба поздновато. Да и тридцать - кромешная старость. В это время его яркая звезда давно воссияет на мировом горизонте. Если не на межпланетном. Так, что академики будут рядом с ним мелочью, тьфу...
Я-то и до поезда знал, что мы со Лбом отираемся где-то по¬близости. В одном краю, но в разных исторических эрах. Он - в эре спутникомании, я - шпиономании. Но вот так, носом к но-су - это сверх ожиданий.
Но речь не обо мне. Речь о самом большом в мире телескопе, который они там водружали. Снова и снова я по просьбе Ефима Марковича (и, естественно, тайком  от Ильи Глебовича) дос-тавал лобовское письмецо, набросанное второпях, прыгающим неразборчивым почерком на ли-стке какого-то учетного журнала. «С гитарой ты наблюдал нашего шефа. Это и есть Валек. У него тысяча колоссальных идей для шестиметровика. Будут результаты мирового уровня, новая шко¬ла астрофизики. Астрофизика - это способ попасть на звезды  гораздо раньше, чем на этих ракетных драндулетах. Понял, Ню Цыпленка? Так что не кашляй и запасайся сосисками...» До-брей¬ший физик после каждого прочтения трепетно просил хранить по¬слание для школьного музея, который будет создан в этих сте¬нах в честь звездных деяний моего друга...
'Гут, правда, был нюанс, к которому мы относились легкомыс¬ленно. Величина, так ска-зать, бесконечно малая, которой можно пренебречь. Для этого огромного шестиметровика, без равных в мире, место еще не нашли. Еще только искали. Но у Валька сом¬нений не было, а зна-чит и у всей связки. И, значит, и у нас с Ефимом Марковичем. Я, как и Лоб, сам готов был рва-нуть в эту восхитительную экспедицию к звездам, но что-то меня тут дер¬жало... Может быть, эти долгие разговоры с Ильей Глебовичем, ради которых он даже стал дожидаться меня, если я еще не пере¬таскал свой раствор или мусор... Но речь не обо мне.
...Лоб пробежал сколько мог и отстал. Грузовик уже был за¬гружен. Грузовик, на борту ко-торого я, кстати, заметил стран¬ную белую надпись: «ГНУ». Не то буквы от номера, не то еще что-то. Мне это стоило нескольких месяцев размышлений с точки зрения где же номер и где правила погранзоны. Оказалось же, что надо было видеть и другой борт, на котором белело: «Анти¬лопа». Тогда бы я все понял сразу. А если бы был попонятливей - то и так бы допер. Но этим я не страдал.
Грузовик ждал его, удивляясь, что это за перегонки с поез¬дом. Вся экспедиция в полном составе. И принцесса царственно в центре внимания. «А кто это Чехов, почему он такой?» Бла-го¬склонная улыбка смешному разметавшемуся чубчику - и «ГНУ» дернулась, окутавшись обла-ком пыли. Лоб сзади всех, у борта, где пыль¬нее всего. Покрывается лессовой пудрой, от кото-рой идет чих и кашель. «А можно вон там искупаться?» Вопрос принцессы, от которого все так и валятся со смеху. «Ну едем, искупаемся! Дурды, сворачивай, пошел!» Машина дре¬безжит зиг-загами по трещинам такыра, то в одну сторону, то в другую. Озера, так манящие свежестью и прохладой, откатывают¬ся, убегают, оставляя колесам пересохшее дно... «Поняла, нет? Это же мираж! Это не озера, это мираж!» «Мираж?! Настоящий мираж, как в пустыне?» Как в пустыне! А это что, джунгли? Это пустыня и есть, самая настоящая!
Все ближе горный ряд, все выше дорожные петли, все надсад¬ней завывания мотора. Еще на градус прохладнее, на градус круче... Предгорье, потом и ущелье, выстланное колючим кус-том ежевики, каменные локти из сыпучих склонов. Гора, на которую лезет и лезет машина, надрываясь мотором. Но до вершины сдается. Бензиновый пар весь выхо¬дит на полпути, среди коренастых арчовых деревьев, на площадке у домика, ждущего путников. Дорожная тряска за-кончена. Хор не смолкает.
                Нажми, Дурдышка, тормоз, наконец!
                Ты нас тиранил хуже, чем столбняк!
                Слезайте, граждане, приехали, конец!
                Майдаланмак, Майдаланмак!
 И с боку на бок: ух!
- Так вот она, ваша гора!
- Это еще не гора! Это только ГМС! Гидрометеостанция!
- Машина дальше не тянет!
- Теперь до вершины пешком!
Пешком, гуськом, согнувшись под мешками и ящиками. Голоса тише и реже, дыхание громче и чаще. «Мальчики, мне неудобно, ну дайте что-нибудь понести!» Еще не хватало! Мы таких на крыльях носим. Двое приехавших спутников все же при деле. Та¬щат связки арбузов и дынь. Очень разные спутники. Один - ко¬ренастый и смуглый крепыш, чернобородый и брито-головый, смесь пирата с Карабасом. Второй - рослый статный блондин, ариец, нос с горбинкой, обливается потом... Остальные свои, во главе с лично шефом, честно прущим керосиновую ка-нистру. Замыкает мой Ослик, придавленный мешком картошки, но бодро перебирающий ко-пытцами по каменистой тропе… Такой восстановил я эту веселую картинку точно по Марксу: начало восхождения к сияющим вершинам науки.
Вершина! Хр, хр, хр! «Ой, мальчики! Какая красота! Так хочется здесь жить! Забыть  все суетное, мелкое!»
Высота – это страшная сила. Купол неба, марево долины, чистота воздуха... Чувствуешь себя вечным и способным на великие мысли... Уф... уф… уф…
- А где ваш телескоп? Это вот все?
Сначала очарование, потом разочарование. На голой безрас¬тительной вершине куцый фа-нерный вагончик, драная палатка, кособокий навес со скамьей... А телескоп, телескоп? Круп-нейший в мире? Вот этот? Тоненькая трубка - на плече перенести...
- Мы думали, у вас тут огромная стройка...
Шеф довольно смеется - синие глаза, голубая тенниска, худой загорелый Ален Делон, еще нам не известный по экрану.
- Считайте, телескоп уже стоит. И это не мираж. Лучший астроклимат в Союзе, мы не ос-тавляем им шанса!
Лоб тащит свой мешок к погребу. «Мы думали...» Думать мож¬но в Ташкенте, в их теат-ральном институте. А здесь таскать надо, таскать, таскать, таскать. «И это все» на¬таскано гор-бом, это уже дворец на бывшем голом месте, на которое они первые ступили человеческой пят-кой в научно-астрономических целях...
По горе разносился аромат плова и шашлыка. Вокруг большого черного казана, как ма-ленький джинн, выпрыгнувший из дыма и па¬ра,  священнодействовал черноглазый щекастый маль¬чишка с полотенцем-чалмой на стриженой башке.
- А это ваш Али-баба! - радостно вырвалось у очарователь¬ной гостьи.
- Аяз-баба! – снова хохочут аборигены.
- Что такое Аяз-баба?
- Не что такое, а кто такой!
- Дед Мороз!
- Как интересно! Почему Дед Мороз? Здесь же жарко!
- А это целый особый рассказ! - веселятся местные разбойники, западая за праздничный стол под брезентовой крышей.
...Великолепный закат красил горы багровым космическим всплеском. Великолепный шашлык таял на языке, растворяясь в «Гамзе», неисчерпаемо льющейся из великолепных пле-теных буты¬лей. Великолепный телескоп-шестиметровик открывал свое зерка¬ло великолепному прозрачнейшему небу, лучшему на территории всей нашей необъятной шестой части света. Ес-ли не здесь, то где? И если не мы, то кто?
- Позвольте вам представить... – шеф-Валек со своей алюминие¬вой кружкой на председа-тельском месте. - Справа от меня - наша связка, полностью - высокогорная астроклиматическая экспедиция Зеленобадского университета. Что за этим стоит?
Лоб с удовольствием приготовился слушать. Хоть и не в пер¬вый раз с тех пор, как универ-ситетский астрономический кру¬жок стал экспедицией, но с нарастаю¬щей гордостью. Особенно перед лицом прекрасной гостьи, изумленно распахивающей глаза перед горизонтами мировой астрономии.
Штук двадцать пять таких экспедиций ищут по стране место для величайшего телескопа. Но шансов у них нет. Все шансы здесь, на горе Майдаланмак – «Размененная» в переводе, из-за нескольких равных вершин, разбивающих ее верхнее плато... Внизу даже разъезд Киршениз – «чистое небо» - говорит сам за себя. Шеф уже доказал это. Пока что только им, своей связке. Они дока¬жут остальному миру, это ясно, как дважды два. Поставят эту штуку здесь, на краю ги-гантской сковородки между Каспием и Аму-Дарьей, где на трехтысячной высоте самый про-зрачный воз¬дух и больше всего ясных ночей. А главное - самая прочная связка надежных пар-ней, идущих к вершине самым крутым, но ко¬ротким путем...
- У вас вершина искусства, у нас - вершина науки. Как идет большинство? Привычным путем, по пологому склону... Диплом, аспирантура, кандидатская... Младший научный, в пол-сотни лет - старший, на старости - завлаб. Десятка два-три статей, спер¬ва с профессором, потом с аспирантами... Пенсия, научпоп, общество «Знание», забвение... Моим парням это скучно и медленно. Это путь му¬равьев. Перед нами крутая стена, по которой не ходит никто. Пусть мы исцарапаем локти, натрем кровавые мозоли, но чем круче, тем ближе вершина. И какая!
Лоб вспомнил про новый плексовый мундштук, которым обзавел¬ся на дорогу. Мундшту-чок в форме трубки, вставляешь памирину и сразу чувствуешь себя Нильсом Бором. Но только в состо¬янии покоя и некоторой приятной тяжести от еды и вина... В дежурство куришь нато-щак, в кулак, чтоб не уснуть или не вымерзнуть - уезжал не курящим, и мне еще предстояло увидеть его выпускающим дым...
     - Старая астрономия умерла! Но пеньки-Птолемеи еще крепко сидят в своей неподвиж-ной модели... Мы не будем кор¬чевать их из профессорских кабинетов, пусть доживают свой век. Мы убьем их здесь, результатами. Двадцатой звездной величиной, которая скажет больше, чем любая многотомная теория... Здесь мы шагнем наконец из семнадцатого века астроно¬мии в двадцатый, а может быть и в двадцать первый...
Как волшебно было слушать это и в первый раз, в родном Бирюзинском ущелье, у речки Бирюзинки, под покровом старого обсерваторского парка, в ожидании звезд и Луны, Марса и Са¬турна, этого мига, вызывающего дрожь и мурашки, когда с мед¬ленным поворотом разверза-ется купол, открывая бездонную бездну... Бездну без дна - неужели? Неужели как ни смотри и как ни увеличивай, как ни приближай и ни удаляй, дальше будут только звезды и звезды, звез-ды и звезды? И дальше, и дальше, и дальше? Ослик встряхивался от дремы, в которой он уже летел среди них... Почему он и любил дремать утром в автобусе, в самом первом, на тридцати-километровом пути с остановками от ущелья до города... Три часа туда и обратно, чуть качнет - врезаешься в звездную карусель, двинут в бок локтем - не поймешь, в город ты или из города, с лекций или на лекции... Днем университет, ночью телескоп, непонятно, когда дом с тетей Ве-рой Артуровной, где-то на закате - трени¬ровочные восхождения перед экспедицией... Кандидат в мастера по горному туризму - это не какой-то очкарик из Принстона, это шеф, за которым взойдем на любую скалу. Теодолит, нивелир, костер, палатка, выживание, фляжка воды в сутки, лепешка га три дня... «Закон связки, парни, три «В»! Вер¬ность, воля, высота! Три «В», и пусть они будут с нами всю жизнь! Согласны?» Хором: да! Хором: три «В»! Три «В»! Три «В»!
-  Говорят, сейчас физики в почете. Хорошо. Строят ускорители, синхрофазы... Жалкие потуги для устрашения модных поэтесс и прочих неврастеничных лириков... Возводить целую Братскую ГЭС из свинца и бетона! Тратить всю ее обалденную энергию! И на что? Разгон трех несчастных частиц! Это не для моих парней. Наша ла¬боратория - звездный котел, и не этот жалкий желтый карлик - Солнце. Плазма в сотни миллионов градусов, миллионы световых лет... Весь термояд Вселенной! Сверхматерия! Вот наша лаборатория, и мы туда попадем рань-ше, чем любые сверхзвучные космонавты!
Приятно, что ташкентские артисты, театралы-студенты, проникаются, с кем имеют дело. С настояшими суперменами от науки. Не какими-нибудь хилыми зубрилами. Способными на колоссальный прорыв. Все уже встает, как живое: громада телескопа, институтский корпус, гос-тинич¬ный комплекс для советских и зарубежных астрономов... Зал конференций и симпозиу-мов… Майдаланмакские семинары, майдаланмакские квоты наблюдений, майдаланмакские сенсации… Мировая печать тиражирует каждую но¬вость, мелькнувшую на горе. Собственный многотомный вестник, выездные сессии Академии наук... Звезды мировой астрономии, затаив дыхание, слушают сообщения шефа и его связки. И, конечно, отточенно-лаконичные, изящно-остроумные, эйнштейновски-нобелевские результаты моего дружка Лба.
Ну, а что? До сего момента все, обещанное шефом, успешно сбыва¬лось. Особенно когда новоиспеченную связку всю целиком вместо горы заслали на хлопок. И проректор по науке Иван Спиридонович по прозвищу Иван Приставкин, тяжко дыша астматической грудью, развел руками: «Хлопок - это политическое дело. По каждому освобожденному надо писать объясни-тельную в ЦК. Я свою голову подставлять не намерен». Его голову днем и но¬чью украшала ма-ленькая выцветшая тюбетейка, надетая, наверно, еще до войны. Иван Приставкин был старым филологом, и с точки зрения его безобидной науки телескопом больше, телескопом меньше - роли не играло. Научная конференция по суффиксам и прис¬тавкам совсем другое дело. Миро-значимое.
- Ничего, парни, все будет нормалек, - сказал шеф, побившись о про¬ректорскую дверь. - Против лома нет приема окромя другого лома... Я вас оттуда выдерну, не бойтесь!
       А что, собственно, бояться? Неплохо устроились возле широ¬кого арыка, поросшего по обваловке стройными шеренгами топо¬лей и рядами тутовника... В полной темноте к жилой ко-шаре причаливают трак¬торные тележки, забитые бесчувственными телами... Кажется,  нет та-кой силы... Но дымок готового ужина совершает свое. Постепенное принюхивание, шевеление, спрыгивание, звяканье ложками-мисками, а потом и неукротимые голоса в зарослях под звез-дами, смех, шопот, повизгивания, песни... На соседнем с Осликом черно-грубом хлопковом матрасе головой к сыпучей саманной стене устроился грустный философ Нуртазов Ораз. С утра до вечера он развивает и обосновывает свое неверие в шефа. Что ему  удастся их выручить. «За всю историю зеленобадских вузов такого не было, - начинает на рассвете, умываясь в арыке. - Только дети боль¬ших начальников...» Вечером, чтобы лучше переварить рис, за¬канчивает: «Как ты думаешь, станет наш народ когда-нибудь гра¬мотным и культурным, если школьники и сту-денты до декабря в поле?»
Что должен был ответить мой Ослик? Согласиться и оскорбить целую нацию, отказав ей в грамотности и культуре навеки? Но и не обойдешь, что две четверти в год, или целый семестр, про¬веденные в хлопковой пыли и выкапывании из-под снега недозрев¬ших коробочек, сущест-венно повышают уровень знаний. Он лично помочь тут не мог, но мог разделить эту участь, че-стно сгибаясь весь день, двигаясь по геометрической прямой вдоль рядков. И хоть перегретая голова тяжелела, ничто, в сущности, не мешало вычислять большую ось орбиты кометы Галлея исходя из ее семидесятишестилетнего периода обращения... Или рассто¬яние до Веги в парсе-ках... Или годичный параллакс звезды Барнарда... От задачи к задаче, от звезды к звезде, по ту-ман¬ностям, по галактикам, и две дневные нормы тут как тут... Шестьдесят кило¬граммов в пер-вый же день. Приемщик-весовщик Клыч, румяный и поддутый, как лоснящийся помидор, не поверил.
- Сам собрал или кучу нашел?
- Сам, почему кучу? – Лоб пожал острым плечом. – Откуда куча?
- Не знаешь, откуда? - подмигнул оплывший глаз Клыча. - Машина ходит, в борозде теря-ет...
Ручной сбор после машинного был самым большим достижением хлопковой механиза-ции.
На всякий случай контролер перерыл мешок в поиске камней или желе¬зок, которыми не пренебрегали студенты.
- Вот он, - круглый упитанный палец ткнул следующего в очереди Ораза. - В хлопке ро-дился и в хлопке вырос. А на десять килограмм отстал... Даже на двенадцать... Другие вооб¬ще еле-еле по десять... Как это, а?
Лоб-сборщик не знал, что ответить. Никаких нова¬торских приемов не изучал, повышен-ных соцобязательств не брал. Решал себе задачи с согбенной спиной… Правда, кроме одной: сможет ли завтра в шесть утра пошевелиться и вновь ее согнуть. На местные звезды уже голова не задралась. После ужина сразу провалился в глухую яму, на краю которой невнятно слыша-лась бубнежка расстроенного Ораза.
- Такие, как этот вот Клыч - только народ наш позорят... Лежат целый день на кошме, от чая раздуваются, мужчины... А дети и женщины в поле сгибаются. Гирьки на весах двигает, бо-гатырь... Еще обманывает, одним убавляет, другим прибавляет за взятку... Жиру видишь сколь-ко набрал? И сколько у нас та¬ких на всех руководящих постах? Сидият в кабинете, полотенце под локти подложат и только секретаршу за чаем гоняют…
- А у нас? - с огромным трудом выбирается Лоб из своей сонной ямы для восстановления справедливости. - Тоже в кабинетах сидят... Что они, не знают в Москве про этот хлопок несчастный? И не знают, как людей дефолиантом травят?
Как на экзамене по ленинской национальной политике – кто себя больше выкажет с наи-лучшей стороны.
- У нас феодально-байские пережитки сильнее, - патриотичес¬ки убеждал Ораз, и Лоб удивлялся, как он не уснет и откуда у него столько сил для дискуссии... Дремота снова погрузи-ла его в звезды, из которых с космическим эхом звучало: - Не хотят учиться, хотят должности занимать, не хотят учиться, не хотят хлопок собирать...
Каждый трудовой вечер теперь доставлял Клычу-помидору иск¬реннее удовольствие.
- Ты, наверно, в аптеке работал! – любовался он гирьками. – Всегда один и тот же вес! А этот никак не догонит!
Свежий и розовый от лежания под навесом в тени, он не упус¬кал ни одного случая подко-лоть университетского земляка. Ораз-философ отвечал все более длинными обличительными монологами. Но не в глаза, а за глаза, на берегу арыка, под сенью ночных звезд, где они с дру-гом по связке высиживали появление Ориона. Клыч-помидор, к сожалению, не испытывал вос-питательного воздействия, смачно храпя на своей пропыленной кошме... Постепенно и звезды над арыком стали восприниматься реальней - хоть ставь телескоп. Яркие, сочные, спелые! Но пройдя курс у шефа, они уже знали, что в этом-то трюк. Что это не звезды, а размазанные бли-ны, искаженные грязной атмосфе¬рой, ее пылью, парами и смрадом. Красиво - но совсем не то.
 А то - совсем маленькие острые точки-проколы в чер¬ноте над горами...
- Кто - смертный - видел мира дно? Заглянешь в бездну - в ней темно... - Ораза потянуло на стихотворную астрономию.
- Сияет бездна звезд полна, звездам числа нет, бездне - дна! - с готовностью добавлял Лоб.
- Смотри, как похоже! - удивлялся Ораз.- Как будто сочинил один и тот же. У тебя кто?
- Ломоносов... А у тебя?
- Наш Фраги. Махтумкули.
И это у нас одинаково, пришли они к выводу, два первокурсничка. Значит, есть какая-то общая закономерность и для кабинетных Клычей-овощей, и для великих мыслителей.
- Но у нас феодально-байские пережитки сильнее, - все рав¬но вздыхал Ораз-философ о судьбе своего бедного народа, и вскоре доказал правоту этих слов.
Вернее, ее доказал шустрый стриженый мальчик, спрыгнувший с попутной тракторной тележки. Мальчишка в муравейнике студентов сразу нашел Ораза и развернул перед ним узе-лок, где, как на скатерти, оказались домашние лепешки с ароматным дымком, банка с жареным мясом, в бараньем жиру, огородная зелень, несколько крупнозернистых помидорин, пачка сель-ского магазинного печенья и кулек белых мучнистых конфет. Лба тоже пригласили на край по-ля, и они с наслаждением отказались от обеда, а потом и от ужина, впрочем, от завтрака тоже. Журчала водичка в арыке, лица ласкал ветерок, мясо таяло на языке, мальчишка бегал за кипят-ком и заваривал чай, потом сидел по¬близости на корточках и не мешал старшим. Казался он очень послушным и скромным, и места занимал очень мало, как раз между двумя казенными матрасами, служащими не меньше, чем деся¬тый сезон...
С утра Лоб напрасно искал среди рядков согнутую спину сво¬его друга-философа. Хоть до горизонта смотри - среди женских цветных платьев, детских косичек и макушек, студенческих маек коллега не наблюдался. Зато, оттаскивая полный фартук, вдруг наткнулся - грустный фи-лософ похрапывал в куцей тени прицепа, имея под го¬ловой вместо подушки мешок сырца. Му-хи, жужжа и роясь возле потного истекающего лица, нисколько ему не мешали.
- Ты что? - растолкал Лоб товарища. - Заболел?
- Ай, здоровый... - недовольно вытерся тот куском хлопка. – Денек передохнуть полезно будет... Дать спине распрямиться. Ты тоже садись полежать...
- А норма?! - поразился Лоб, искренне  веривший в отчисле¬ние за невыполнение.
- Норму есть кому выполнить, - успокоил Ораз. - Вон он... Бяшим, эй! - Оклик прозвучал вполне байски, хозяйски. Среди ощипанных кустов мелькал черный затылок братишки.
- За двоих трудно будет, - Лоб застеснялся. – Устанет…
- Бяшимка устанет? – сама мысль показалась Оразу абсурдной. – Если бы устал, счастье бы было. Эй, устал, нет?
Вместо ответа Бяшимка вдруг подскочил, как мячик, и поска¬кал за трактором, бегущим по пыльной дороге. Пропал вместе с ним в пыльном облаке.
- Сбежал, что ли? – усомнился Лоб.
- Как сбежал? - приподнялся на локте Ораз. - Я вот ему сбе¬гу! Пока мне рекорд не поста-вит, домой не пущу! Такого наглеца.
Некоторое время прошло в беспокойстве, не придется ли ново¬явленному баю все-таки са-мому гнуть спину. Но через полчасика маленький батрак снова вынырнул из такого же облака пыли. II не один, а с двумя желтозелеными шероховатыми осенними дынями в каждой под-мышке.
- Где взяд? – насторожился Ораз. – Не украл ли?
- Ай, дыни разве крадут? - катнул их брату-философу брат-мячик. - Дыни берут, кто счи-тает? Их много!
- Я вот тебе дам много! - пригрозил честный брат, снимая только что надетый фартук. - Обратно пошлю класть на место!
Мячик Бяшим беспечно засмеялся, махнул черной лапкой и что-то оправдательное проло-потал на своем языке.
- Какую такую работу? - не поверил брату-мячику брат-философ. И, советуясь, верить или не верить, перевел товарищу существо дела. - Говорит, у прицепа борт открылся, он догнал, трактористу сказал, тракторист дыни дал... Заработал как вроде. Ты чем о чужих тра¬ктористах заботиться, брату помоги семью не опозорить...
- Ай, болье, ладно, - мальчишка уже вновь мелькал черным шариком между кустами, три раза ободранными машинами и раз десять руками.
- А это что, не байские пережитки? - спросил Лоб своим липким и сладким ртом, через силу впихивая в него последнюю дынную дольку,
- Ай, зачем байские? - вытер свой сладкий и липкий рот краем мешка отягщенный Ораз и довольно откинулся на спину. - Это не пережитки, это уважение! Мой отец уважает моего деда, я уважаю отца, младший брат уважает старшего... Это у нас главный закон, на котором все дер-жится. Главный народный обычай. Мы его должны сохранять, Ему какая разница - в школе все равно собирать, пусть для чести семьи постарается...
Слова у Ораза замедлились, глаза закрылись, он впал в за¬служенную и подобающую старшему брату почтенную дрему...
Бяшим постарался на славу. Старший брат с отпечатком меш¬ка на лежавшей щеке прита-щил на бригадный харман самый увесистый тюк. Правда, лично дожидаться взвешивания и венчания лаврами младшенький не стал и умчался бегом восвояси за очередным попутным трак¬тором... Ораз не возражал, так как делить лавры и не собирал¬ся. Он должен был один лично повергнуть в харманную пыль през¬ренного вешальщика. И Клыч-помидор зашатался.
- О! - сказал с уважением он. - Это рекорд! Наконец-то у представителя нашего народа первое место... Тебе надо премию выдать! Благодарность объявить! За победу в соревновании.
Худой и высушенный грустной философией Ораз расцвел. Клыч самолично потащил ме-шок с весов на вытряску, хотя обычно это функция сборщиков. Но он оказал уважение. Все-таки семьдесят
пять - такого у студентов не бывало. Да, не каждый отважится.
Вместе с пыльной, забитой сором и ветками ватой ему на босые ноги посыпались куски глиняных кирпичей.
Румянец на тугих помидорных щеках почернел, белые крепкие зубы сверкнули. Тряся мешком, шипя и брызгая слюной, Клыч пошел на Ораза.  Из чего Лоб все-таки сумел разобрать два повторяющих¬ся русских слова: «акт» и «комсомол». Бедный Ораз только сла¬бо воздевал ру-ки, защищая лицо от мешка, и показывая на гори¬зонт, куда недавно исчез в пыльном облаке шустрый мячик Бяшим. Но Клыч не знал пощады и выбросил Ораза-рекордсмена за край при-емной глиняной площадки, как за канаты ринга. Даль¬нейшая расправа продолжалась один на один, за бригадным дувалом, и Лоб боялся, жив ли останется там друг-философ.
Ничего, пронесло. Выполз после экзекуции сначала бессловес¬ный, потом, после ужина, над арыком, вновь обрел и даже возвы¬сил дар речи.
- Еле спасся от акта... Ему если камень в сушилку заскочит, сезонную премию срежут. Вот и орет, как нерезаный. Из ком¬сомола исключу, из института выгоню! Взяточник! Ну, домой по-па¬ду, я ему все припомню! Все уши пообрываю! Хулиганы какие рас¬тут, никакого уважения к старшим, все обычаи позабыли!
Лоб с трудом разобрался, что это плавный перевод гнева с гнусного весовщика-помидора к брату-предателю. И осторожно высказал сожаление, что зараза неуважения к старшим все же проникла от европейских народов к восточным...
Ораз ответил, что в целом народ еще верен обычаям, но неко¬торые отдельные хулиганы... Просто бывают особые случаи, это тоже обычай. Если его назвали как дедушкуа дедушка тоже Бяшим-ага, то этого любимчика ни за какие проказы уже не наказывают, все сходит с рук, хоть ты дом подожги. И он это знает, он пользуется пережитками в своих корыстных целях, и вырас-тает такой полный хулиган, что сладу с ним нет.
- Прямо ишак дурной, такие номера выкидывает… Теперь каждый день по пять кило-граммов ему даром отдавать, тогда акта не будет... Кому-то их другому за взятку отдаст, вот так при¬писки растут... Обман государства… Еще на пять просто обвесит, сколь¬ко так набрать мож-но? Думаешь, я у него такой один?
Так Ораз снова сделал плавный переход от неуправляемого младшего братишки к пауку-весовщику, еще не самому главному в хлопковой паутине. Что Лоб мог думать? Что примитив-ная задача исчисления астрономических доходов хлопкороба Клыча пусть остается по уму лю-бому из ближайших райотделов милиции. И партия дала на этот счет твердые руководящие ука-зания. А вот на каком расстоянии, например, можно искать жизнь типа земной от звезды в мил-лион раз ярче Солнца – это задача для истинно избранных. И как может выглядеть один куби-ческий сантиметр атомных ядер, веся¬щий, по теории, десять миллионов тонн. А целая звезда из них? Все это можно узнать и пощупать самым большим в мире зер¬калом. Но...
Стелился кизячный дымок, посмеивались звезды. По всем до¬рогам тарахтели тракторы, вопил недовольный ишак. На базах в мутной пыли и прожекторном свете росли пирамиды цен-нейшего стратегического сырья, учтенного и не учтенного, и где-то там, в чью-то нескромную пользу, скромно легли и честнейшие лобовские килограммы...
Вот почему, полагаю, в это самое время не он, а кто-то совсем другой отличился перед че-ловечеством и наукой открытием знаменитого рентгеновского источника Скорпион икс-один, что значит икс-излучение (названное так самим Рентгеном) из созвездия Скорпиона... Да, дру-гие, а не он, уже заправляли высотную раке¬ту, налаживали счетчик гамма-квантов, перевернув-ший мировую астрономию... Видно, там у них за океаном хлопка вполне хвата¬ло, как и картош-ки с капустой, чтобы ученые мулы не гнулись на грядках. «Доценты ненаглядные, Эйнштейны с кандидатами»...
И тут еще плюнули в рожу. Сняли с хлопка одного ценного кадра. Но не как астронома и физика, а как правого края университетской футбольной сборной. За ним припылил «газик», из которого районный упол¬номоченный обычно тщательно пересчитывал работающих в поле сту-дентов и в случае недочета сурово грозил загорелой по ло¬коть рукой. Наглый форвард крикнул сотоварищам, забитым в сетку тракторной тележки:
- Покеда, чуваки! Больше думайте ногами, берегите мозги! И только ноги мелькнули, дра-гоценные волосатые ноги шустро¬го форварда по кличке Оса: маленький, но сильно жалит.
- Конечно... - окунулся в бездну мрачной философии Ораз. - Самый большой в мире теле-скоп никого не волнует. Маленький глупый мячик, за которым бегают двадцать бездельников, важнее и телескопа, и хлопка... Поистине, нелепый мир, родивший нас на свет, и проблеска в бездонном мраке нет...
- В бездонной дури нет, - охотно согласился Лоб.
И вдруг - о чудо! - проблеск. Уже в начале ноября, по утреннему холодку - синие глаза шефа.
- Парни! Я к вам прямо с самолета!
Знаменитая фраза, надо было ее сразу запомнить. И сколько раз она перевернет их жизнь в разные стороны – это только начало. Зато какое!
В том же уполномоченном «газике» - прямо на поезд. Оборван¬ный, обросший, огрубев-ший хлопковый народ завистливо и мрачно смотрит вслед: а это чьи сынки? Прямо с поезда, чуть умывшись - к самому Ивану Приставкину, не снимающему тюбетейки ни в кабинете, ни на лекции, ни на ученом совете.
- Тэкк... - тяжелое, с сипом, астматическое дыхание, тяже¬лый озадаченный взгляд, казен-ное письмо на синем внушительном бланке: «Президиум АН СССР». Что-то не верится, но вот она и круглая печать, и подпись вице-президента... - Надеюсь, вы понимаете... Тэк сказать, соз-наете ответственность... Оказан¬ное вам доверие... Снятие с уборки хлопчатника для установле¬ния крупнейшего в мире телескопа на территории нашей респуб¬лики и поднятие авторитета ее науки...
Сорокаминутная лекция о том, как надо оправдать освобожде¬ние от хлопка и без большо-го телескопа сюда не возвращаться, делает большого филолога главным в столь большом госу-дарственном деле.   Вот это поворот так поворот. Быстро они входят в роль. Валек незаметно подмигивает: что я вам говорил! И все же в глубине глубин упорное тугое проректорское недо-верие: откуда именно этих тощих и облезлых первокурсников лично знает и называет пофа-мильно сам вице-президент? Что в них такого выдающегося? Тэкк... С трудом, с трудом верит-ся.
Им самим тоже. Валек весело сбегает по университетским сту¬пеням, наслаждаясь секре-том. «Нормалек, парни! Что главное в любой науке? Так и быть, поделюсь: ноги приделать бу-маге! Все поняли? Самый действенный способ!» Как будто свои стройные загорелые быстрос-нующие ноги приделал той бумаге, что вознеслась к академическому олимпу и вырвала с хлоп-ка связку тощих первокурсников. Вопреки всем известной теории. Шефу все удавалось.
Только на горе наступала зима, и хлопок скоро показался долиной счастья со своим жар¬ким солнцем, многолюдной кошарой, звездами над прохладным арыком...
Два астронома-наблюдателя (по штатному расписанию высокогор¬ной астроклиматиче-ской экспедиции) уже и забыли, как надо восхвалять энергию и предприимчивость шефа, столь удачно спасшего их от повинности.
- Не знал я, что астроклимат такой холодный, - жалобно вы-звякивал зубами наблюдатель Мз. - Холодней, чем у тебя в Си¬бири, наверно... Как хорошо на хлопке было, зачем оттуда рва¬лись? Куда спешили? Те уже давно дома в тепле.
Хлопок, оказывается, так заманчиво пахнет родным селом, лепешками, кизячным ды-мом... А звезды? Ледяным холодом космо¬са, проникающим в кости. А еще говорят, что котлы якобы в миллионы градусов жара... Кто их измерил? Так ли нужны они нам? Первые сомнения сеялись в энтузиазме.
Я так вообще в своем дальневосточном далеке когда услышал, что к ближайшей для нас Проксиме Центавра лететь современной ракетой четыре тыся¬чи лет... Долететь-то, может, кто и долетит, но куда возвращаться? К кому? Матери доказать, что зря плакала, радоваться надо? С Ильей Глебовичем поговорить на равных о диагнозах замкнутого ограниченного пространства? Счастливо изумить добрейшего Ефима Мар¬ковича? Где они?
И колеблющиеся постепенно отстают, потом сворачивают...
Но не все. Кое-кто и не чувствует, что ноги в кирзовых са¬погах проледенели насквозь, и пальцы хрустят, как хрустальные. Что изношенное пальтишко, завезенное еще с родного Даль-него Востока, прошивается ветром до самой печенки... Чем может в этих условиях наблюдатель Лб помочь более теплолюбивому вымерзающему товарищу? Только одним - в их дежурство встать вместо него к телескопу в са¬мый стылый предутренний час, когда выползать из спальни-ка в закоченевший вагончик смерти подобно. А уж наружу из вагончика...
Притом дежурный наблюдатель должен и огонь в «буржуйке» поддерживать, и завтрак греть, и на связь выходить, и еше чего много, скрупулезно расписанного шефом во внутреннем расписании.
Может, чем-то и пренебречь можно, каким-нибудь подметанием пола. Ради лишней мину-ты поспать. Но святость на¬блюдений незыблема. И наблюдатель Лб за себя ли, или за това¬рища, не реагирующего на будильник, - обматывается шарфом, уни¬мает мороз на коже и в ми-нимально приоткрытую щель катапуль¬тируется в космос. И каждый раз, как ни трагична про-цедура, сердце предчувственно екает: а вдруг? Вдруг в небе что-то случилось и будет открытие? И еще екает: а вдруг уже случи¬лось и прошло, вдруг проспал - и бесследно? Это подталкивает, и наблюдатель Лб энергичней выпадает за борт.
Там под огромным небом и множеством звезд - крохотная площадка. Два столбца с ящи-ками, скворечники и цилиндрики прямо на земле, вертушка и полосатый матрас на кольях. Все надо исследовать наощупь, в холоде и темноте. По ступенькам-самоделкам к будкам, рукавицей обмести снег, протереть стеклышко, про¬дуть стрелку. Фонарик, блокнот, карандаш - для пары рук мно¬говато. В жонглировании всем этим участвуют и подмышки, и зубы. Пока по столбикам и клеткам записал показания - влаж¬ность, видимость, температура, ветер, облачность, прозрач¬ность, пока все открыл и закрыл, пока перепроверил самопис¬цы - пальцы потеряли чувстви-тельность. Чурки чурками. А глав¬ное, тонкое, еще только начнется. Потер, подышал, погрел под мышками, потопал к телескопной будке.
Походный телескопчик спрятан от снега и дождя в легком фанерном укрытии. Присоба-ченная крышка на дверных петлях откидывается не так торжественно, как створка посеребрен-ного богатырского купола, но все же. Да и весь сарайчик в полминуты растаскивается - и ты на мировом сквозняке. Прежде чем сунуть глаз в окуляр, надо хорошенько проморгаться, сгоняя первую слезу, привыкнуть к небу, примериться к объектам. Наблюдатель Лб - мастодонт. Давно все астрономы не впериваются в них глазом. Пластинка и часовой механизм делают свое дело, а ты хоть спи, хоть в преферанс играй. Но астроклимату необходимо именно это старомод¬ное устройство - человеческий глаз. Притом именно с лобовским алмазным глазомером. Тут он на-шел себе идеальное применение и высшую шефовскую похвалу.
Еще бы: уметь не моргая обглазомерить Полярку, оце¬нить «блямбу» и дрожание, сосчи-тать дифракционные кольца, за¬фиксировать яркость и блеск. Сосчитать и записать, сосчитать и записать. Продублировать ярким Сириусом и крошечным Алькором, подтвердить Альдебара-ном, Бетельгейзе, Мигелем, Кастором, Проционом, Альфардом, плюс еще десятком строго по программе и сверх нее. И не окинуть беглым взглядом, а оторвись, подсве¬ти, запиши, промор-гайся, перенаведись, отождествись, снова вглядись до остекленения. И то ли новая слеза сильно туманит суть дела, то ли атмосфера размазала объект - требуется точ¬ная оценка. Никакой при-близительности. Но тут объекты начина¬ют мигать, двоиться, перепрыгивать с места на место, танце¬вать и даже гримасничать. Вылезают какие-то рожицы с глазами и носами. Значит, на-смотрелся, надо встряхнуться, зажмуриться. Вер¬нуть их на места - и все сначала. А уже ни ушей, ни пальцев, ни носа - все отдал науке.
Фанерная кибитка только обманывает своим мнимым укрытием. Здесь концентрат стыло-сти вокруг умершей печки. Неимоверным усилием воли выгребаешь золу, суешь бумагу, щепки, еще более неимоверным усилием удерживаешься от возжигания огня. Только днем, ночью ни струйки дыма в эту стерильную атмосферу, пока мерцает хоть одна последняя звезда... Наблю-датель притыкается к хилому столику, крутит язычок керосинки, открывает амбарную книгу с названием: «Основная и главная работа на горе Майдаланмак». То есть, журнал астрометеонаб-людений. Торопливые карандашные закорючки переползают в журнальные, таблицы, звездную и погод¬ную, где располагаются более стройно и аккуратно. Итак, темпе¬ратура минус семна-дцать, это еще ничего, а казалось под тридцать, ветер северо-восточный, семь-десять в секунду, это из-за него, подлого, хорошо еще, что не пятнадцать-двадцать, влажность по психрометру, влажность по гигрометру, видимость бесконечная, облачность ноль, теперь что там у нас с бле-ском и яркостью? Конечно, закон подлости: чем холоднее, тем небо лучше, ветер с юга потянет, закроет какой-нибудь гнилью... Интересно бы было зафиксировать и те галлюцинации... Инте-рес¬но, у каждого они свои или есть какая-то закономерность? На¬до завести специальный жур-нал... Или писать в примечаниях... Вот Большая Медведица пошла опрокидываться, а вот Кас-сиопея разбежалась... Как раньше не замечал, что они расположены такими концентрирован-ными кругами, все небо сплошь в кругах - это открытие! И никто не заметил! А блеск как у ал-мазов - и какие лучи! От каждого алмаза по черному бархату разбега¬ются серебряные нити, вспыхивая на пересечениях! Наконец-то! Оказывается, так легко самому оторваться и поле-теть... Ника¬кой ракеты не надо, чушь собачья все это, вот уже сзади звез¬ды, как и впереди, а Земля-то где - неужели так быстро? Сол¬нце хотя бы найти для привязки, какая же из них... Уле-теть-то легко, а вернуться... Ох, ну это чересчур - метеоритом в глаз! Второй раз достается, мо-жет не уцелеть, тогда при¬дется левым наблюдать, переучиваться... Еще выстрел в глаз, и еще, отдается иглой в затылке…
Наблюдатель Лб вздрагивает, поднимает упавшую голову. О ужас! - вокруг чернота и во-нючесть, ничего не понять. Ничего похо¬жего на чистое звездное небо. С трудом, но все-таки доходит: керосинка! Опять двадцать пять! Так и норовит, подлая, напоганить. Уснул за столи-ком, и насладилась свободой, ударилась в копоть и чад. Снова это черное стекло, сажа на бума-гах... Только игла в глазу не приснилась: стреляет прямо в мозг. Отлежал, что ли, на руке? Или простудил? Не откроешь - как же теперь наблю¬дать?
Тем не менее, еще один выход наружу, еще один цикл - в шесть утра... Дальше, слава богу, растопка печи, концентрат в котел¬ке, большой алюминиевый чайник, банка тушенки и банка сгущенки, жизнь затеплилась. Кровавый ледяной рассвет поднимается из-под ног - как ни заду-бел, обязательно вылезешь посмотреть. Если бы продолжался вечно - вечно бы и смотрел. Но журнал требует заполнения, и уже при дневном свете подводишь итог:
«Условия наблюдения идеальные, небо исключительно чистое. Правда, заканчивать под утро пришлось левым глазом - правый воспалился и колет, невозможно даже открыть. Похоже на конъюн¬ктивит. Следует отметить, что левым к объекту привыкаешь при¬мерно вдвое мед-ленней, и он гораздо больше слезит. Думаю, это с непривычки, надо побольше тренировать и работать одинаково двумя глазами. Только вдруг и с левым случится то же самое? Как быть то-гда? Кроме того, у фонарика садится последняя ба¬тарейка, спичек осталось пять коробков, ке-росина на ГМС - одна канистра. Надеюсь, смена эти потребности знает». И под¬пись: наблюда-тель Лб. То есть, Лобанский. Если же за беднягу Ораза - то наблюдатель Мз. То есть, Муртазов. В оконце уже лезет веселое солнце, вот и коллега зашевелился в спальнике, крупнейший в мире телескоп стал на сутки ближе.

Без сучки, без задоринки


Нет, летом - совершенно другое. Спать можно под открытым небом, допоздна созерцать закаты и бездонную звездность, не для службы, а для удовольствия, мысленно совершать лю-бые полеты и использовать любой телескоп.
- Глеб, какая ваша самая любимая звездочка? - Очаровательный вопрос очаровательным голосом будущей оча¬ровательной актрисы.      Лбу, конечно, лестно, что о нем вспомни¬ли, осо-бенно в связи с начальным недоразумением. Когда шеф с полной кружкой:
- Начинаем знакомство! Итак, наша связка! Чей девиз - три «В»: верность, воля, высота? Начнем с...
- Не надо! - очаровательный голос. - Я сама! Я сама всех узнаю! Можно? Значит, самый талантливый из вас... Самый талант¬ливый из вас Глеб Лобанский это... Это - вы!
Лоб в  тот момент, отвлекшись от событий, подкармливал бараньей косточкой приблудно-го барбоса неизвестной породы, примкнувшего к экспедиции. Возможно, это был непутевый дезер¬тир с охранной службы при овечьей отаре. Возможно, уважаемый пенсио¬нер, но на горе ему нравилось. Затянувшийся вступительный тост сблизил их и настроил душевно друг к другу. Пес уже тер¬ся о ногу, и Лоб из-за этого не уловил, в связи с чем прозву¬чало его скромное имя. Только запоздало шевельнул ухом. Зато подскочил и даже гордо икнул старшекурсник Митя Ипожарский, на которого при этом указали прекрасным перстом. Митя - крупный и достойный общественник, круглый отличник, опора шефа в комсомольской и профсоюзной сферах, особа, приближен¬ная к деканату и ректорату через сидение в президиумах всех соб¬раний. И на гостей он произвел самое внушительное впечатление. Но неожиданное для себя.
- Почему я? - икнул он вторично «Гамзой».
- Разве нет? - принцесса обвела окружающих подданных очаро¬вательно-победоносным взглядом. - Ведь вы можете вычислить эту... скорость звезды... по этой... линии как ее?
- Браво! - Валек поставил кружку и зааплодировал. - Это я написал, что наш Глеб может вычислить лучевую скорость звезды по спектрограмме, где красная линия водорода смещена к фиоле¬товому концу на две сотых миллиметра! Запомнилось! Глеб! Предъявись!
Мой дружок оказался под светом, предъявив свою непохо¬жесть на отличника и активиста. Неизвестно, в чью пользу склонилось сравнение, но Нефертити в общем благосклон¬но спроси-ла:
- Вот вы какой, Глеб Лобанский! Ну а почему это вас там назвали ослом? За что это?
- А Бонсом? - подкинули сбоку.
- А Лбом? - с другого.
Вот чем я наградил своего школьного друга, сам того не заметив. Зато, полагаю, спас от еще более неудобоваримой клички: «Самый талантливый из нас». Шеф сгладил напряжение, представив не менее талантливых остальных.
- Наш изобретатель, архитектор и лучший футболист Лев Осинин! - Раскланивается тот нахальный шкет, которого первым увезли с хлопка на стадион.
- А с кем вы здесь играете в футбол?
- Со сборной Змеи, с кем же… Можно и с Орлом, и со Скорпионом… - Заслуженные вос-хищенные аплодисменты высокогорному остроумию.
- Наш комиссар и неукоснительный староста, совершенно справедливо отмеченный - Дмитрий Ипожарский!
- И Пожарский? А где же ваш Минин? – Нет, она попросту молоток.
- А он у нас я за того, и за другого! Миня И-Пожарский! - Со всех сторон радостная уточ-няющая информация. За каж¬дое знакомство - не менее радостные глотки из походных кружек.
- Наш мудрец и философ Муртазов Ораз... Наизусть знает всего великого Махтумкули и каждой звезде может посвятить его стих!
- И мне? – и это совсем не звучало нахальством.
- Пожалуйста... Если хотите... «Ты, затмившая блеск Лейли, движешь звездные корабли. Не увидишь ты издали, я велик или мал – клянусь!»
- Какая прелесть! Я согласна двигать звездные корабли! Если с такой командой!
А это О-два, брат О-раза, наш ангел-кормилец.
- Только я Омар-Хайяма лучше знаю! – Шустрый малый в чалме-полотенце, готовый под-нести добавку из котла, не моргнув глазом, оттарабанил:  «Мне чаша чистого вина всегда же-ланна, и стоны нежных флейт я б слушал неустанно. Когда гончар мой прах преобра¬зит в кув-шин, пускай наполненным он будет постоянно!»
- Я вот тебе дам чашу! - замахивается на него кружкой старший брат-философ. - Я тебя превращу в прах!
- Ну так почему же он Дед-мороз? Я хочу знать! Какие у вас здесь секреты?
Жаль, что нельзя принести доказательство из наблюдательно¬го журнала, где в самом кон-це декабря мелкой клинописью наблю¬дателя Лб было зафиксировано: «Это поистине лучшее место для астрономической обсерватории. За всю зиму только первая ночь без неба, хотя не раз ходили здесь по облакам. С вечера заме¬ла пурга, но поспать не пришлось. Боролись с фонтана-ми снега. Площадку замело, все приборы похоронены, гигрометр перестал показывать вообще. Но главная беда – фонтаны, фонтаны и еще раз фонтаны!»
Что же это за фонтаны такие загадочные на вершине горы? А это струйки снега свистят в щели фанерного домика. Притом со страшной силой. Только заткнешь одну матрасной ватой, как пробивается другая. Только защитил голову и задремал, рассла¬бившись от наблюдений, как уже ноги в сугробе. Отряхнул ноги - заметает столик у окна. Постепенно включаются все швы и стыки между листами фанеры, в них уходит вся вата казенных матрасов, и ее не хватает. Вот она какова, жизнь в осажденной крепости. Бросаешься то к одной стенке, то к другой. К утру еле-еле за¬конопатились, создали уют, думали наконец отоспаться. Но ока¬залось, зря думали. Содрогнулись от зво¬на и грохота. Что там маленькие щели - высадилось целое окно, и в него шагнул, спутав с дверью, что, в общем-то было не сложно в огромном сугробе, непредвиденный гость.
- Салям алейкум! - провозгласил сиплый мальчишеский голос со столика, на котором ока-залось переднее колесо мотоцикла. - Мен аяз-баба!
- О... - простонал старший брат, как от кошмарного сна. - И здесь нашел, это ты или твое привидение?!
Маленький Дед-мороз снял с плеч большой мешок, в котором онемевшие носы двух на-блюдателей учуяли кишлачные дары. Он все еще считал, что стоит на пороге, в двери, которая почему-то открылась с таким ледяным звоном…
- Мен, мен, - подтвердил он тоном, снимающим все сомнения. – Услышал, что скучно здесь живете на высоте, без сучки, без задоринки!
Запись об этом посещении, к сожалению, не сохранилась в журнале. Как, впрочем, и сам журнал тоже. После того, как лично шеф освидетельствовал его и нашел такое примечание. «Ура! Прибыл начальник экспедиции со сменой, батарейками, кероси¬ном, тулупом и валенка-ми. Теперь нам никакой холод не стра¬шен. Завтра Новый год, будем встречать на ГМС, все вместе. Валентин Вадимович неустанно заботится о нас, и благодаря ему у нас теперь есть и транзисторный приемник...»
- Глеб...
Шеф в модном полупальто, без головного убора, горнолыжник и альпинист, озирает с вершины Вселенную.
- Нормалек, парни! С вами можно лезть по стене... Но жур¬нал надо переписать. Придется завести новый.
Лоб от изумления поослел... Он ли не выводил непослушными пальцами каждую цифру, он ли не запечатлевал градусы и секун¬ды. Шесть раз в сутки, по двадцать параметров, заполняя все клетки...
- Журнал - это научный отчет. Документ для будущих столе¬тий. Первоисточник для гло-бальных решений... А у тебя крючок на крючке, не поймешь, не то шесть, не то восемь, не то дробь, не то скобка... Тебя никто не перепроверит, это закон астро¬номии. Она зиждется на до-верии к разовому результату, к одно¬му наблюдению. В этом ее уникальность. Проникнись. И не надо культа моей личности. Молодец шеф или не молодец - науке это безразлично. Что я там привез или не привез… Не засоряй примечания. Самый необходимый мини¬мум - что не укла-дывается в числовые данные. Дымка, форма облачности, парадоксы погоды... А дифракция или фон ночного неба - тут слов не надо. Я прошу, чтобы ты это усвоил как следует. И что это за глупое «живем, оказывается, без сучки, без задоринки?» Публичный дом вам сюда поднять на-до? Сдашь мне оба журнала, я проверю корректировку. Самочувствие, снабжение, пожелания и прочее пишите отдельно, в инвентарной книге. Кстати, в следующий раз доставим альбуцид. Глаза надо беречь, это у нас профессиональный инструмент. Особенно такие, как у тебя...
Лоб кивнул, осененный очередной мудростью шефа и его борьбой с соб¬ственным культом личности. А также простой и гениальной мыс¬лью, что да, наблюдатель, один на один со Все-ленной, и есть единственный свидетель какой-нибудь искорки, миганья и морганья, возвещав-ших о взрывах галактик и катаклизмах мироздания где-нибудь за миллионы световых лет... Прозевает – никто никогда не узнает о галактических катаклизмах…
Может ли под эти взрывы попасть живая цивилизация? Жалко лю¬дей.
Такие мысли иногда посещали умную голову моего дружка, и он тут же принимался счи-тать, откуда такая опасность может грозить Солнечной системе в случае взрыва новой или сверхно¬вой... Это помогло более менее механически переписать журнал и вручить шефу до его отъезда оба экземпляра. Валек внимательнейше сверил вторичный с первичным, и больше Лоб никогда не видел свой провинившийся оригинал.
- Ну а теперь мой главный сюрприз! Кто, вы думаете, сидит здесь перед нами?
В самом деле. Сезонные рабочие экспедиции – вдруг из Ташкентского театрального ин-ститута. Бичей, что ли, не хватает? Или родных университетских, жаждущих горной копейки? Слухов и догадок хватает, а с появлением миндалеглазой принцессы они совсем раскалились. Артисты с кир¬ками и теодолитными треногами... Или петь нам будут для под¬держки штанов? Но шеф сам был искуснейшим режиссером.
- Открываю занавес, внимание! Все наполнили кружки! Можете даже встать! Перед вами наше четвертое «В»! Виктория, что для вас означает «победа», а также - моя младшая сестра. Виват Виктория!
 - Ура! - рявкнул быстрый маленький футболист.
- Виват! Виват! Виват!
Вот оно что. Действительно, сюрприз. Какая приятная неожи¬данность. Жизнь на горе словно засияла. Век бы с нее не слезать. Шеф наконец взял гитару. «День-ночь, день-ночь мы идем по Африке, день-ночь, день-ночь все по той же Африке»... Настоящая мужская песня, на-стоящая мужская судьба - штурмовать стену, «здесь только пыль, пыль, пыль из-под шагающих сапог, отдыха нет на войне солдату...»  Все поют - вся Вселенная слышит. Лоб тоже компаней-ски шевелит губами. Хорошо Лбу. Не в девушке-принцессе, конечно, дело. Хотя частично и это. Прос¬то все вокруг и все впереди так замечательно ясно. Замечатель¬ная наука, замечательная экспедиция, замечательная связка. Са¬мый большой в мире телескоп с самыми большими от-крытиями, от которых ахнет астрономическая общественность...
- За астрономию! - вскакивает чернобородый и бритоголовый театрал из свиты принцессы Виктории.
- За это, конечно, нельзя не выпить, - подчеркивает Миня Ипожарский, что просто так, ни с того, ни с сего, он не пьет.
Лоб неожиданно фыркает, пуская пузыри из красного болгарс¬кого вина.
- Ты что, Глеб? - бдительный к интонациям шеф. - Может, хватит? Баиньки может пора? Кто сегодня дежнаб? Ладно, все отдыхайте, я сам пронаблюдаю...
Замечательный шеф!
- Ничего! - Лоб сдерживает фырк. – Вылитый лектор. - Сперва непонятно, потом гомери-ческий хохот. Конечно, Сер¬гей Филиппов в новогоднем серпантине, заблудившись в кулисах фанерных елок. «Ау! Люди! Где вы?» «За астрономию!»
- А почему, собственно, только за астрономию? - шеф, как всегда, уже на новой высоте. - Почему только спе¬циалисты-астрономы? Почему только большой телескоп? Построим гости-ничный комплекс, проведем подъемник, поставим специальный телескоп для туристов, обсер-ва¬торию, планетарий... Горнолыжную базу - сколько места пустует! Обживем все вершины, пансионат для ученых, для астрономов-лю¬бителей, климат курортный... Глеб, ты что фырка-ешь? Повтори громче, чтобы все слышали, в связке секретов не бывает!
- Ныо-Васюки... - Лоб искреннейше веселится, не считая обидной общепризнанную клас-сику.
- Твоя начитанность и эрудиция делают тебе честь, - сдер¬жанно улыбается шеф. - Ну что ж. Отвечу тебе Арагоном. «Опти¬мизм - вот роскошь великих людей». Если этого мало, то Бан-вилем: «Оптимизм - религия революций». Вот почему я, в отличие от тебя, оптимист! Что каса-ется этих пла¬нов и их реальности... Не буду агитировать, закончу Наполео¬ном, который знал толк в победах. «Лучший оратор в мире – успех».
Этот-то знал толк и в поражениях, чуть не добавил Лоб, но тут уже решил не путаться под ногами великих со своей мелочностью.
«Надоело говорить и спорить, и любить усталые глаза...» Чем гора не бригантина в звезд-ном море - флибустьерском и дальнем. Лоб послушно шевелит губами. Дальнее, дальнее пред-стоит пла¬вание... На миллионы и миллионы световых лет от родного при¬чала, с тысячью неиз-вестных камней и невиданных огненных бурь...
- За астрономию!
- За это, конечно, нельзя не выпить!
Сколько и сколько Гора еще услышит этот призыв. Пароль и отзыв. С разными оттенками.
- Гип-гип банзай!
Крики уже чуть-чуть зашкаливают на фоне звездного величия. Чуть крикливей и чуть на-зойливей, чем это допустимо невозмути¬мой вечностью... Шеф отставляет гитару. Все. Короткий предрас¬светный сон на чистом разреженном воздухе - и работа без вы¬ходных. Общий отбой, сам шеф - дежурный наблюдатель, Еще пять минут молчаливого созерцания - невозможно так просто покинуть эти звезды, которые к рассвету все крупнее...
- Глеб, какая ваша самая любимая звездочка? - Почему вдруг такое внимание? Он неза-метнее всех...
- Звездочки бывают только на коньяке и на лейтнанантских погонах. А в небе только звез-ды... - солидным, достойным второкурсни¬ка, баском ответствует он, посасывая пустой мунд-штучок. – В астрономии есть источники излучения. Для меня самая интересная... Солнце.
- Солнце? Это же совсем близко! И что в нем интересного?
- Типичный желтый карлик... Не слишком горячий и не слиш¬ком холодный. Но создает самые благоприятные, условия для зарож¬дения и развития органической жизни... Чем больше Солнц иссле¬дуем в других галактиках и в нашей, тем возможнее встреча с инопланетной жиз-нью...
- Ор-ригинально! – заплетаясь ногами и языком, ко Лбу лезет обниматься с кружкой и брудершафтом чернобородый и бритоголовый. - За аст¬рономию! За это нельзя не...
...Строго по графикуЛоб просыпается от внутреннего толчка. И тут же осаживает себя: на-блюдатель - Валек. Это ве¬ликое мужество: после такого дня, а главное вечера снимать всю про-рву показателей... Звезды, небось, троятся и четверятся, ехидничают и кривятся. Жаль шефа. Действительно, не жалеет себя. Жаль, что и это нельзя запечатлеть для истории в горном жур-нале. Ведь никто не увидит за скромным «наблюдатель Жвч» этой ночи после такого боя... Мысли расшевеливают наблюдателя Лб, и он осторожно, чтобы не рухнуть, сползает с крыши хлип¬кого вагончика, где устроился на брезентовом ложе. Лагерь экспедиции - как лагерь, раз-битый ночным нападением. Лежат и тут, и там. Да и собственные мысли, честно и искренне, как требует закон связки, признаться... Не так стройны и акку¬ратно расположены... Сколько этих плетеных бутылей сменило друг друга? И так незаметно... «На прощанье поднимай бока-лы...» И только шеф - ни в едином глазу. Наш железный, наш титановый шеф...
Хочется искренне помочь - что-нибудь подержать, что-нибудь записать. Закон связки. Лоб продвигается к наблюдательной площадке, но там ни шороха, ни звука. Ни шевеления. Может, приник к телескопу? Прокрался - ничего. Под накинутой крышкой. Как с вечера оставил, так и стоит. К коман¬дирской палатке - возле нее в спальнике знакомая голова. Без страха и упрека, хрустальный благородный сон. Толкнуть, на¬помнить? Лоб задумался, как некогда Тарас над спящим сыном. Постоял, постоял, повернулся и на цыпочках к психрометрам-гигрометрам. Расчехлять телескоп. От Полярки к Мицару, Альголю, Денебу и далее везде без пересадки. Од-на, другая, пятая - и сам себе уже кажешься квантом, свистяшим к М-тридцатке, первому ис-точнику, туманности Андромеды, близнецу нашей Галактики, где сейчас с ее гор такой же Лоб смотрит на туман¬ность какой-нибудь Адемордны...
Адемордна... Ну уж тогда и Бол… В полдень долбящий ломиком горный камень, додалб-ливая, извините, на отшибе туа¬летную яму. Для этого, строго говоря, и наняли сезонных рабо¬чих - готовить базу к будущей зиме. Но представить здесь с этим ло¬мом Викторию... Да Лбу не привыкать - продовольственный погреб он уже выдолбил. Тюк да тюк, коп да коп, совок за сов¬ком, постепенно углубляешься, сам того не замечая. Потому что думаешь не о камне и пыли, не о солнце и лезущей шкуре, не о занывшей спине, а о кванте с ближайшей галактики. Явил¬ся не запылился за двести миллиончиков лет... Сколько всего насмотрелся. И наши собственные квантики тоже не дремлют, летят во все стороны со своей дипломатической миссией, равно-мерно и изотропно пересекают Вселенную... Если верить Эйнштейну, описывают в ней разные спирали и дуги... Где-то в другой галактике можно их отловить... Накопить, сфокусиро¬вать, сфотографировать... И восстановить в первозданной красе. Может, там изощренные паукооб-разные уже смотрят наше кино, всю красу наших минувших столетий, тысячелетий, миллионо-летий с динозаврами и египетскими пираидами, удивляясь буйным нравам то Ивана Грозного, то Петра Первого, то Емели Пугачева... Да и для нас не все потеряно. Если время-пространство кривое и замкнутое, наши кванты, отражающие нас, могут еще пролетать где-то поблизости. Осталось выставить звездный фотонный патруль, систему уловителей и отражателей собствен-ной нашей истории, увидеть наконец, что в ней было и что наврано...
...Спустя годы я спросил этого канавокопателя, кого бы он отобразил первым, если бы... Или выбрать кого-нибудь одного из всей кромешной истории. Он произвел свой миллион опе-раций в секунду и сказал: «Пушкина...» Простенько, без затей. Но с математической серьезно-стью. «Всего два года не дожил до фотографии». Настоящая национальная беда - остались без него навсегда.
Вот о чем можно думать, методично долбя ломом каменные стенки туалетной ямы, кото-рую, увы, не успели должным образом оформить к приезду театральных сезонных рабочих, из-за чего создались оп¬ределенные санитарно-бытовые трудности и необходимость излиш¬не дале-ко покидать базовый лагерь.
- Старик, ты тут что? До Америки роешь? - В яму спрыгивает бородатый пират с красной шкурой. Голова в флибустьерской косынке - красный, видимо, принцессин платок. - Покопать с тобой, что ли? Мы все-таки разнорабочие...
Что это он выпал из принцессиной свиты? Там у них интерес¬но и весело. Там плотное кольцо ухаживания, в котором Ослику не нашлось места, так как кто-то должен конопатить к новой зиме кибитку, продолжать съемку местности, совершенствовать научную площадку и опять же рыть разные необходимые ямы. Не отягощать же в самом деле грубыми обязанностя-ми нежную принцессу и ее шлейф. Было бы крайне негостеприимно, было бы типичным хамст-вом. Поэтому самые стройный и разговорчивые водили Вику на экскурсии по местности. На гидрометеостанцию, в гости к двум добрым и веселым хохлушкам-наблюдательницам, в арчо-вую рощу, к источнику, наконец, к самому подножию, в ущелье, рвать ежевику. Каждый поход восторгал. Восторгаться она начи¬нала сразу с утра, когда очаровательно заспанная выходила из гостевой палатки на умывание. Огромный умывальник, сваренный по спецзаказу в универси-тетской мастерской, мог служить и ду¬шем, бадьи вполне хватало, а традиционный сосок с кла-паном помогал экономно расходовать струйку. За брезентовой ширмой слышались упоитель-ные плескание и напевание, после которых, тем не менее, двухведерный бачок опустошался, а тем, кто не удостаивался чести участвовать в сопровождении, предстояло снова натаскивать из источника воду в канистрах, чтобы она успела нагреться под солнцем для вечернего омовения, которое снова опустошало емкость и вызывало необходимость натаскивать по сыпучей тропе утренний запас... Не считая воды питьевой и хозяйственной, которая тоже не самотеком шла снизу вверх, а в основном на тех же плечах и горбах. Ослика, Ораза, Осы. Нельзя не заме¬тить, что инстинкт самосохранения рук, ног и спин приучил не¬прерывных носильщиков-аборигенов самим тратить на санитарно-гигиенические нужды не более кружки в день.
Что ж, зато вечером - восторг от лунных кратеров, от колец Сатурна, от зловещности Мар-са. «Мальчики! А если посмотреть в самый большой телескоп в мире?!» Ей это уверенно обе-щали, переходя пока к песням и ужину.
- Умотался, старик? Ну ладно, уступи лопату. Нам с тобой, старик, не место среди краса-виц и красавцев... Как ты насчет Сартра?
Лоб осторожно жмет острыми обугленными плечами. Ничего плохого к нему не имею. Присел перекурить на бруствер туалет¬ного окопа, уступил яму пирату.
- Сартр, старик, это театр будущего... Пора всю эту лабуду выбросить и забыть – «Чайки», «Грозы», «Степные зори», «Стря¬пухи» и прочий маразм... Театр - это интеллект, это хрип, это тройной подтекст, парадокс и наиянутый нерв! Где ты у нас такой видел?
Слава Сартра еще не докатилась до наших уссурийских глубин. Наш с Осликом личный театральный опыт укладывался в милые пье¬сы родного городского драмтеатра с исторически-местными, боль¬шей частью, сюжетами. «Порт-Артур», «Цусима», «Разгром», «Ни¬кита Карацу-па»... А что, собственно, еще требовать? На то они и артисты, чтобы вчера блистать в роли мед-ведя или лешего, а сегодня - поручика Борейко, лохматого партизана или прилизан¬ного пьяного беляка с нафабренными усами... За кулисами буха¬ли барабаны и хлопушки пистолетов, пушек, ружей. Наши городские актеры эффектно падали убитыми, зажав ладонью пробитое сердце и не забыв в окружении мужественно-скорбных друзей или злобно-трус¬ливых врагов произнести пламенный монолог о своей вере в побе¬ду и о том, как радостно за нее умирать... Потом подни-мались и кланялись под наши щедрые аплодисменты. Мы еще не видели, как человек умирает в натуре. И не спешили увидеть. Отголоски этой жуткой тайны приносил со своих операций до-мой Илья Глебович. Никогда не пускался в подробности, только резко грустнел и бросал корот-ко не нам, Ольге Артуровне: «Проворонили. Острая почечная...» Мы со Лбом затихали, боясь глупо и мелко вмешаться в течение рока...
Теперь, чередуясь в рытье, он выслушал краткий курс, из которого заодно уяснил, что вы-сокий красавец-ариец-блондин с классическим носом в горбинку - гордость актерского курса Стас Блеклый по прозвищу Лорд. Что принцесса от¬нюдь не актриса, как все полагали, подни-мая «Гамзу» в ее честь, а гордость театроведческого фака, бесспорная звезда критического не-босклона. Сам пират, для удобства зовущийся Чарли, не актер и не критик, а позор режиссер-ского. Так как твердо намерен на диплом ставить Сартра.
- Старик, я подал заявку на курсовую. И что ты думаешь? Устроили козлодранье на ком-сомольском бюро! Кретины! Аполитичность, буржуазный индивидуализм, прочая вонь! Чуть не отчислили, с испытательным сроком! Докажи лояльность на Островском и Кор¬нейчуке! Тухлые купцы им милее! Что ты скажешь об этом маразме, старик?
Лоб не мог еще предполагать, какую роль сыграет театр в его жизни. Поэтому довольно аморфно мотнул башкой. Что тут можно сказать, если только присядешь, как она тяжелеет от сна и наплывает зевота - бич всех недосыпающих астрономов...
- Почему? - зевнул он справедливости ради. – «Банкрут» или «На всякого мудреца...» по-читать интересно... Очень даже. Смотреть не знаю, может и скучно...
Он не успел сказать то же самое про Шекспира и Шоу, что им. в сущности, не нужен ни-какой театр. А значит, и режиссер, само собой разумеется. Достаточно и прочитать. Хоть это и значило обидеть режиссера-новатора. Ну, а если пьеса плоха, то тем более никакой театр не спасет. Опять же никакой режиссер. Но Чарли не дождался этого сурового приговора и вдруг, вскричав: «Находка!» как был в плавках, обсыпанный пылью, так и стремглав бросился в сто-рону лагеря.
- Эй, оставь хоть лопату! - крикнул Лоб ему в потную спину, но не был услышан.
В итоге этого побега, кажется, над базой и взвился роскош¬ный черный флаг с черепом и двумя телескопными трубами, под которым пират Чарли провозглашал гибель Больших и Ма-лых, орде¬ноносных и академических, заслуженных и расклассических, с их гримами и парика-ми, пыльными занавесами и замшелыми кулисами. Вот она, сцена, вопил он истошно, вот оно, космическое освещение, за¬ходящее багряное солнце, и вот он, зал - населенные долины внизу, с селами, поездами, базарами!  Только здесь он бу¬дет ставить и воздвигать храм мирового теат-ра...
Еле скрутили припадочного.
Шло лето, дрейфовали летние созвездия... Скорпион, Герку¬лес, Змееносец... Дельфин и Стрелец... Хорошо было Лбу, но почему-то хотелось увидеть восход Ориона. То ли по длинным ночам заскучал, то ли по тихому одиночеству вечеров. Может,  просто устал таскать воду. Не только воду – еще чего много после заездов грузовика по районным базарам, И арбузы, и дыни, а то и бараш¬ка. Одни ездили осматривать там виноградники и арыки, останки древних городов, стен и мечетей, стертых некогда в пыль то раскосым Чингизом, то смуглым Тимуром... Затаи-вать дыхание возле мусульманских кладбищ с загадочными белыми тряпицами над могильны-ми куполами... Неужели и здесь возвышались столь же могущественные, как в Бухаре с Самар-кандом, башни, дворцы, мавзолеи? Где вы? Увы... Ничто не вечно под испепеляющим ази¬атским солнцем и иссушающим ветром. Ничто. Только звезды все те же - для них не мелькнул еще миг...
Одни возвращались наверх налегке, с кисточками винограда, изящно поплевывая косточ-ками, непринужденно поддерживая Вику на крутизне тропы. Другие принужденно подставляли спины под новый груз, прибывший в кузове до перевалки. Огурцы, помидоры, картошка, кон-сервы, мука, бахче¬вые и доски, ящики и мешки, тюки с цементом, дрова... Сходив под полной выкладкой вверх-вниз, исчез с поля зрения шустрый напарник, Бяшимка. Лоб решил, что уже навсегда, и весь кузов достался ему. Что ж, неизбежность есть неизбежность, кто-то должен ос-татться последним. Если смотреть на это как на закон природы, то ничего обидного. Чистая фи-зика.
Как вдруг Бяшимка вновь возник - и уже не один. За ним покорно плелся серый ослик, как будто свалившийся с неба в этих пустынных горах.
- Откуда? - приятно удивился Лоб, не забывая, впрочем, о некоторой бдительности по от-ношению к малышу.
- Ай, аллах дал... - исчерпывающе объяснил тот и принялся ловко торочить мешки. Стар-шего звездочета это почему-то вполне убедило. В самом деле, места вполне библейские, и мало ли может по ним тут бродить неучтенных существ.
Вопреки репутации ослик оказался таким послушным носиль¬щиком и так старательно процокал вслед за Бяшимкой, который ни разу на него даже не оглянулся за весь подъем, что на¬верху решили сэкономить человеческие силы и приставить по¬вара к плову.
- Смотрите, как легко! – инструктировал он. - Идите себе сами, а он сам, он уче¬ный, как вы... Вот веревка на шею, очень удобно, немножко потянуть, если отстанет...
Вниз спустились легко и охотно, в полном взаимопонимании, как подобает двум ученым ослам. Погрузка тоже прошла душа в душу - Лоб поднапрягся, а девушки с ГМС попридержали его собрата, ласково поглаживая между ушей и подкармливая горбушкой. Пара мешков, больше центнера, улеглась по бокам, он, кажется, и не заметил, умиленный таким обращением. Девуш-ки с легким сердцем помахали им вслед. Два работящих ослика на горном склоне: местный, ушастый, и завезенный дальневосточный, лобастый. Как хорошо!
Но что-то вдруг ушастый с чрезмерной резвостью засеменил по маршруту. Лобас¬тый сна-чала обрадовался, но через минуту встревожился. Во-пер¬вых, он стал отставать, что не пристало опытному ходоку. Во-вторых, маршрут получался каким-то слишком произвольным и кри¬воватым: туда-сюда, зигзагом, от арчи к арче... И не успела ЛВМ (лобная вычислительная ма-шина) сообразить, какова цель ушастого, тот, не теряя скорости, бодро и прицельно зацепился мешком за приглянувшуюся арчевину, потерся об нее и сковырнул свой груз с себя на сухую землю. И уже с чистым сердцем припустил восвоя¬си, наверно, обратно, к аллаху. «Стой! Стой, мерзавец!» - разнеслось по горе. Гонка за лидером. Топот, петляние, прыганье. Яростные скач-ки, чтобы схватить мудре¬ца за длинные серые теплые уши. И с торжеством водрузить на хребет сброшенную укладку. Теперь-то лобастый решил не выпус¬кать веревку, но ушастому и это не помешало. Не прошло сто шагов - мешки снова сорвались. Да ты просто мерзавец! Сачок, дар-моед! От применения палки лобастого удерживали только умст¬венные способности ушастого. Это стоило какого-то признания. Теперь понятно, почему ты никому не нужен, включая самого ал¬лаха. Сперва набегался, потом уперся всеми четырьмя копытами, и ни на сантиметр... Крас-ный, потный, весь в лохмотьях и мыле, измотанный и исцарапанный, один Ослик метался по склону, то вслед, то наперерез другому... Второй рейс несколько затянулся - по некоторым при-знакам наверху уже успели не только изготовить, но и съесть обещанный плов... «Но комсо-мольская богиня - ах, это, братцы, о другом!» - доносилось оттуда. И после небольшо¬го переры-ва: «За астрономию!..»

Чулок баронессы


Лезем дальше. Новость из разряда сверхсногсшибательных. Просто не знаю, как и сооб-щить. Подумать только!
Лоб - отец!
Да, настоящий вызревший глава семейства в модной ворсистой шляпе с узкими тироль-скими полями, только пера не хватает, я на нем такую первую увидел у нас на Дальнем Востоке. Как впрочем и пиджачный крик - зеленую модель без воротника, с круглым вырезом на шее, с тщательно отутюженными углами сорочки и безупречнейшим галстуком. Лоб – франт! Кадр из дома моделей.
Но отнюдь не на него оглядывалась публика во время наших степенных прогулок под осенними кленами, по песочным дорожкам городского парка культуры и отдыха имени марша-ла Блюхера. Не на него, а на оча¬ровательную синеглазую молодую жену, гордо несшую на ан-гельс¬кой шейке изящную башенку «нефертити»... Да, девушка с разъез¬да. Да, среди высоких и стройных, видных и представительных. Да, оказался первым, да, победил. Я наливался гордо-стью за друга, за «край нашенский». Значит, взял интеллектом, талантом. Да и не так уж плох сам в модерновом костюме, с солидным семейным кольцом, в меру упитанный, выросший, хотя и с детства сутуловатый, о чем и теперь то и дело напоми¬нает счастливая Ольга Артуровна. «Глеб, ну что ты все сутулишь¬ся и сутулишься, пора наконец выпрямиться!» «С чего это ходить победителем...» Ну и у ног стариковская радость - щекастый однолетка в ползунках. «Ах, опять наложил! Ах, третий раз се¬годня! Ах, ты моя прелесть!» Торжественные обеды в родительском лобовском доме. Круг ближайших друзей, звон китайского фарфо¬ра, свадебные тосты, слезы моей матери от соседского счастья. Влюбленный блеск докторских помолодевших глаз, хлопо-ты Ольги Артуровны вокруг принцессы-невестки, тонкий разговор о новаторстве Таганки и «Современника», чуть наморщенный носик от на¬шего городского театра, не подозревавшего, кто его посетил... Наши общие выходы в фотографический павильон, в парк или цирк... Тут я разглядел недосмотренную мною на разъезде крошечную и только украшающую принцессу де-таль - незаметную совершенно бесцветную родинку на самом кончике носа, придаю¬щую ему пленительную вздернутость...
Да, все прекрасно, и наши наблюдения по вечерам с крыши сарая, с тем самым школьным телескопом, извлеченным из старо¬го хлама... Кроме нюанса бесконечно малого, которым мож-но пренебречь, если не очень вдаваться... Кроме того, что на горе нет как нет запланированного самого большого в мире шестиметрового красавца. Нет - и все. Лоб при упоминании об этом потупляется с виновато-уклончивой улыбочкой и что-то там невразумительно хрюкает, я не очень терзаю... Соль на раны - не моя профессия, моя совсем наобо¬рот. Мы с добрейшим Ефи-мом Марковичем уже перемяли и разобра¬ли по буквам заметку в газете. Долгожданную, но и огорчительную, можно сказать. Помню его заморгавшие глазки и горькую растерянность, как, впрочем, и свою. «Академией наук СССР принято решение о соз¬дании и установке крупнейше-го в мире оптического телескопа-рефлектора с диаметром зеркала шесть метров. Выбрано место для Специальной астрофизической обсерватории АН СССР. Она бу¬дет построена близ станицы Зеленчукской в Ставропольском крае, на одной из вершин Северного Кавказа. По данным аст-ро-климатической экспедиции, несколько лет изучавшей условия наблюдений звездного неба, именно здесь выявлена лучшая в стране прозрачность атмосферы и наибольшее количество яс-ных ночей в году. Телескоп-гигант станет местом продуктивной творческой работы советских и зарубежных астрономов, изучаю¬щих тайны далеких светил».
Мы с Ефимом Марковичем так и вытаращились друг на друга... Какой Северный Кавказ? Это же совсем другое!! Нашего Лба там в помине нет! Ошибка, недоразумение, обман! По¬степенно, очень постепенно до нас доходило, что в обширном нашем отечестве «много в ней лесов, полей и гор», подходящих для те¬лескопов. И что по какой-то нелепости Лоб оказался не там. Не на той горе. Не столько волновал нас телескоп, сколько причастность моего друга и любимого ученика старого физика к обещанным великим открытиям...
Если мы разволновались на другом конце света, то каково поднялось в родном для экспе-диции Зеленобадском университете! Проректор по науке на ученом совете и на факультетском комсо¬мольском собрании требовал отчислить мерзавцев и уволить их руководителя. Его речи потрясали присутствующих. «Из-за недо¬бросовестного, преступного, можно сказать, расхля-банного отношения к порученному ответствен¬ному поручению сорвана установка в нашей рес-публике крупней¬шего в мире астрономического телескопа! Этим, несмотря на мои неоднократ-ные серьезные предупреждения, нанесен серьезный подрыв авторитету нашей науки, ее даль-нейшему развитию... Как нам стало известно, вместо серьезной экспедиции там организо¬вали настоящий притон, разврат с аполитичными, понимаешь, вылазками... Разнузданная хулиган-ская шайка... Какие-то посто¬ронние лица... просто бандиты какие-то! Вот мы с вами все отсра-чиваем и отсрачиваем серьезный принципиальный вопрос о мо¬ральном  облике советского уче-ного, а сколько, спрашивается, можно отсрачивать?»
Раз двадцать повторив «отсрачивание» и «серьезно», филологический прорек¬тор призвал к высшей мере. Зал, заинтригованный развратом, заходил ходуном. Связка ощутила, как летит со стены в пропасть, судорожно цепляясь за оборванный канат... Когда разеваешь рот, но оттуда не звуки, а беспривязные внутренности... И Валек как нарочно в Москве, вызван в Астросовет - наверное, для изъятия выплаченных экспедиции денег. Подумать только, каждому - по семьде-сят рублей новыми. А сколько еще шеф отстегивал на бара¬нину и на рис, на дыни и овощи... Сначала, правда, думали, что это он из своих собственных, бывало, что и сами сбрасывались, чтобы сгонять на базар, но щедрость шефа всех превосходила... Оказывается, они еще и за¬работали, но теперь заработок наверняка отберут... А где их теперь взять? Все перелилось в «Гамзу» и в презенты тете Вере Артуровне за кров и заботу…
Такая дребедень мелькала у Лба под аккуратным студенчес¬ким чубчиком, пока он прижи-мал к себе папку с единственной защитой - научным отчетом. Две зимы и три лета, забитые в схемы и графики, таблицы и диаграммы. Каждые три часа без единого пропуска, с малейшим колебанием погоды и мельчайшим дрожанием звезд. Обмороженные пальцы, воспаленные гла-за, послезавшие шкуры, кислородное голодание - приложение к отчету... Что за бред, какой раз-врат? Откуда бандитское гнездо? Кто выйдет заступиться за верность, волю, высоту, лишенных заслуженной виктории? Кто защитит от клеветы?
Поднимается Митя Ипожарский. Наконец-то. Самый представи¬тельный и после шефа ве-сомый. Самый авторитетный в руководя¬щих кругах. Он-то восстановит справедливость.
- Товарищи, я как участник этой экспедиции целиком поддер¬живаю, к сожалению, спра-ведливое мнение Ивана Спиридоновича.
Еще один обрыв каната я ощущение свободного падения. Че¬люсть у Лба приотвисла, жилка на лбу напряглась, как при ре¬шении самой невероятной задачи.
- Как член комитета комсомола и профорг курса, я тоже несу личную ответственность за развал экспедиции… Признаюсь, товарищи, что слишком увлекся научными наблюдениями и не при¬давал значения, а часто просто не замечал той аморальной об¬становки, которая царила в лагере... Какие-то ташкентские друзья руководителя экспедиции Живченкова устроили там раз¬гульный пикник, подняли какой-то бандитский черный флаг... Распевали блатные непристой-ные песни, к тому же с политичес¬ким душком... Еще раз повторяю, я лично виноват, что не мог оторваться от наблюдений, чтобы проявить необходимую принци¬пиальность... Но сейчас мы должны дать должную оценку и сделать выводы.
Бедный мой Лоб! В нашем дальневосточном детстве он и не знал, где такому учат. «От ар-тистки ты не мог оторваться!» - прошипел Осинин-футболист, но очень задавленно, так что до праведника не долетело. Проректор по науке довольно кивал тюбетейкой. Гладкий, внушитель-ный, широколи¬цый староста экспедиции сладострастно проворачивал нож, вса¬женный связке в спину. Ораз-философ от неожиданности забыл русс¬кий язык и клокотал что-то по-туркменски. В итоге предлага¬лось учесть чистосердечное раскаяние Мини, его увлеченность наукой и дать возможность искупить вину отличной учебой и активной общественном деятельностью. Сам он великодушно пред¬лагал свое шефство для исправления заблудших рядовых членов, которых, так и быть, можно условно оставить, дав надлежащий срок и последнее предупреждение... А вот так назы¬ваемого руководителя, главного виновника, уволить со всей беспощадностью!
- Ты что, сдурел? - раздалось вдруг с заднего ряда. Все закрутили шеями и увидели вско-чившего Лба. Он вспотел от не¬годования и размахивал папкой. - Вот же научный отчет, ты его сам подписывал!
- Отчет ни о чем не свидетельствует! - уверенно осадил его Миня.
- А что свидетельствует? – тупо спросил его Лоб.
- Свидетельствует результат!
Тут крыть нечем. Результат очень грустный. Прекрасный повод для профилактических чисток, охвативших наше самое высшее в мире образование. Как раз пошла волна наводить в наших стройных рядах идеологическую чистоту и общественный порядок. Сколько подобных вредонос¬ных групп было тогда с торжеством вскрыто и разогнано. Презрен¬ные стиляги, фар-цовщики, космополиты, низкопоклонники, всяческие «зеленые змеи», низко¬пробные абстрак-ционисты и прочие «пидарасы» - кто только не вылетал из наших высокоидейных стен после бурных комсомольских страстей и расширенных ректоратов... Помню словечко «ничтожный», самое частое в истреблении этой разнообразной тли. Вот и связка загремела в нее, подвиснув не на канате, а на сопле. Как правильно отметил принципиальный и самокритичный Миня, отчет ни о чем не свидетельствовал, а низкопробные песни свидетельствовали. И Лоб - солист! Трясет своим глупым отчетом. Явно нераскаявшийся и неисправимый!
Что же частично спасло?
Спас торжествующий взгляд вернувшегося из Москвы шефа. «Пар¬ни, я к вам прямо с са-молета! Что это у вас тут такие кваше¬ные рожи?»
Еще не знает о скромном предательстве Мини, еще думает, что связка в несчастьях проч-на...
Достает из модного объемистого желтого портфеля-чемодана красивый голубой бланк Академии наук СССР. Бланк ложится на ректорский стол. Он гласит:
“Глубокоуважаемые коллеги! Рабочая группа по определению места строительства  Спе-циальной астрофизической обсерватории АН СССР с установкой телескопа БТА выражает бла-годарность астроклиматической экспедиции Зеленобадского университета за получение и обра-ботку высококачественных результатов обследования высокогорного участка в районе разъезда Киршениз. Полученные данные позволили открыть в Средней Азии перспективный район для дальнейшего развития советской оптической астрономии, кото¬рый можно считать эталонным в астроклиматическом отношении для территории Советского Союза. Сообщаем, что данные, предо¬ставленные Зеленобадской экспедицией, в количественном и каче¬ственном отношении являются образцом научной точности и до¬бросовестности, отражают высокий уровень профес-сиональной и методической подготовки, владение инструментом, организован¬ность и высокую дисциплину длительных систематических наблю¬дений. Все это делает их значительным вкла-дом в развивающуюся ныне советскую астроклиматическую школу, а Зеленобадскую экспе¬дицию - одной из наиболее результативных групп Всесоюзной программы «Астроклимат». Просим довести до участников экспедиции и ее непосредственного руководителя тов. Живчен-кова В.В., а также всего коллектива Зеленобадского университета глубокую благодарность и удовлетворение постановкой вос¬питательной и научно-исследовательской работы и пожелание дальнейших успехов в учебе и научном поиске. Надеемся на дальнейшее плодотворное сотруд-ничество. Просим также премировать участников высокогорной экспедиции, из средств хоздо-говорной суммы, оставшихся неосвоенными согласно представленного и  утвержденного отче-та». Подпись самого председателя Астросовета, печать, дата.
- Придется еще раз отсрачить, - резюмировал Лоб занимательное чтение.
- Как же так? - спросил я в том же самом недоумении, в ко¬тором, вероятно, пребывала и сама связка, и университетское начальство. - Эталонный район или как там... А телескоп совсем в другом месте... Как это понимать?
- Да чешуя это все, - отмахнулся мой друг. - Никакой астро-климат они не искали... Сразу знали, где его сажать...
- Как знали? - я все не мог уловить тонкость научных подходов.
- Наш район эталонный, а у них там - курортный... Куда академикам приятней ездить? А иностранцев возить? У нас пустыня, а там и дороги, и аэропорты, электросети, стройбаза опять же, ра¬бочая сила...
- Так вас дурили, что ли?
- С одной стороны да, - соглашается Лоб. - С другой все равно асастроклимат исследовать надо...
Я лично кипел от возмущения (подогретый, как уже сказано, добрейшим Ефимом Марко-вичем). Сам же Лоб был абсолютно равно¬душен. Еще бы: он в это благословенное время уже не имел ника¬кого отношения к астрономии. Да, на радость отца, Ильи Глебо¬вича, мой дружок вер-нулся в лоно клятвы Гиппократа. Правда, не доктором. С дипломом радиофизика распределил-ся в онкологический диспансер.
Лоб лечит рак! Не лечит, конечно, а обслуживает или ремон¬тирует разные облучающие аппараты. Но Илье Глебовичу и этого вполне хватило, чтобы сменить гнев на милость. Поэто-му-то он такой добрый и радостный. Просто не нахлопочется вокруг моло¬дой семьи. А вообще-то стал заметно ворчливее. Особенно после сокращения из армии. Сократили их вместе: и весь госпи¬таль в целом, и персонально майора медицинской службы Илью Глебовича. Госпиталь стал центральной городской больницей, а Илья Глебович ее главным хирургом. Я столько про-читал газет о нашей миролюбивой политике, что, откровенно говоря, был удивлен. Интелли-гентный, склонный к колкостям в адрес армейщины, доктор совсем общенародного миролюбия не разделяет. А по госпитальным порядкам просто тосковал, «В армии раз скажешь - попробуй не выполни. А здесь... Говоришь, просишь, тре¬буешь, пишешь - как об стенку горох... Вся дис-циплина рухну¬ла...» И долго мог говорить о потерянной дисциплине, тяжелее, чем раньше, хромая по дороге домой. Сопровождая его, я и сам замечал разницу в военном и гражданском подходе. Те аллейки, дорожки, скамейки и клумбы, которые вели от больницы к домам, без солдат явно осиротели и пришли в запустение. Некому стало сыпать и выравнивать песочек, белить ряды кирпичных уголков, красить скамейки... Дошло до того, что сама Ольга Артуровна с кистью и ведром воскресничала перед праздниками, как и дру¬гие хозяйки... Я охотно помогал ей, но слишком редко, так как несколько лет учился во Владивостоке, в медицинском...
Да, я окончательно расстался со звездной мечтой. Если, впро¬чем, меня не призовут с ка-кой-нибудь стати в космический ко¬рабль бортврачом. Сам я не знаю, как туда можно попасть. Мне бы в нашу горбольницу под крыло Ильи Глебовича, где я как раз на практике. В конце ра-бочего дня - традиционный обед с обсуж¬дением клинических случаев, все более равный разго-вор... Нет, я бы не смог теперь оставить все это... И его одного... Но тем более было обидно, что отнюдь не наш Лоб, отпущенный на звездную волю, а какой-то Маартен Шмидт... И не на Кара-Дагс¬ком кряже, а в Калифорнии... Эти самые квазары, очень горячие и очень далекие... Прямо сотворенные специально для Лба, чтобы прославить его, а с ним нашу школу с нашим добрей-шим Ефимом Марковичем. И всю нашу науку, самую передовую в мире. Но Лоб благодушно возится с рентгеновскими аппаратами и вроде бы в небо не смотрит.
По виду вроде всем доволен. Гладкий, упитанный, аккурат¬но причесанный - неотразимое впечатление на мою мать, вплоть до слез от чужого семейного счастья. Ответный визит к нам, в частный сектор, обреченный на снос. Обед из всех резервных возможностей: пельмени, холо-дец, винегрет - все огромными порциями, можно полк накормить. Ну и слезы - после каждого кагорного глоточка. На них посмотрит - плачет от радости. На меня - от огорчения. Что, мол, в люди не вышел. Машет руками, уходит капнуть валерьянки, возвращается - и все сначала. Ну что ты будешь делать, куда денешься. Хоть провались перед принцессой - синие миндальные глаза, башенка, щейка, голубенький изящный комбинезончик с лямочками на вкусных пле¬чах... И искусство, искусство, искусство... С небольшими отклонениями к науке. «Глебонька у нас обязательно защитит диссертацию... у него тема, очень важная для лечения рака... Валюша ему обязательно поможет... Ведь у них родствен¬ные специальности, правда?»
Я радостно поддакиваю, мать плачет. Рак будет побежден. Может, и Ефим Маркович со-гласится на такой поворот. Перекуривая во дворе под пластинку с Майей Кристалинской, осто-рожно разведаю, как так получилось. Ведь такие красавцы - один тот, античный, чего стоит. И Осел - победитель. Самый подстеночный на школьных вечерах. Скромный герой.
- Да ничего, - он смущенно-довольно пожимает плечами. - Распределили в наш зеленобад-ский театр, в литчасть...
Лоб – штатный театрал!
В партере, в девятом бронированном ряду, среди важных персон, чьи дородные супруги в шелках и панбархате, скучая, шуршат шоколадной  фольгой... Да и сам он позевывает, прикры-ваясь ладонью. Не только пото¬му, что рано уезжает и поздно является в тетин бирюзинский дом. А главным образом поскольку ухитряется ночку-другую посидеть на тамошнем старень-ком те¬лескопе, понаблюдать туманности... Вежливо хлопает по оконча¬нии провинциальных монологов, в антрактах всей связкой сопровождает гордую башенку «нефертити» в театральный буфет. Сколько завистливых взглядов, сколько жаждущих подольститься пирожным или шоко-ладкой, поднес¬ти лимонад... Связка распирается от гордости. Подмешав в пе¬рерыве к литру бесплатного радиологического больничного моло¬ка дозу театрального пива,Лоб к концу выпа-дает из кресла, не услеживая ход событий. Веки - как гири. А еще предстоит общежитие - моло-дые артисты, артистки, чьи-нибудь именины, снова «Гамза», колбаса... Смычка науки с искусст-вом, шефа с гитарой. «Мама, мама, это я дежурю, я дежурный по апрелю...» «Парни! Вот чело-век, который в труд¬ную минуту доказал свою верность! Знайте, я этого никогда не забуду! Встать, рискуя собой, и сказать слово чести и верности - это в наше время подвиг, парни! Про-шу - его здоровье!» Лоб просыпается - к нему тянутся рюмки. Молодые артисты изучают в нем черты современного положительного героя. Вика целует в гладкую малобритую щеку. Вот что такое нечаянно сказать однажды: «Ты что, сдурел?» Тьфу, чешуя, плюется он, сообразив спро-сонья.
А ведь долго казалось, что принципиальный Миня Ипожарский идейно возмущен черным флагом и пиратскими песнями. Лоб честно так и думал: придурок, ну и придурок. Пока не узнал главное. Что место в московской целевой аспирантуре было одно, а претендента - два. Валек и Минек. И вот уже Миня в Москве, в Главном астрономическом институте, а Валек переби¬вается на третьих ролях в крохотной Бирюзинской обсерватории. Обошел ученичок учителя. «Преда-тельство, парни, имеет свою длинную историю, длиннее, чем вся человеческая цивилизация... Не дай бог вам узнать, что такое быть преданным... Самая горькая чаша на свете...» И, клянусь вам, слеза в чистых синих гла¬зах... Вот когда выше всего на свете «будете ценить ту верность, на которую способен наш Глеб...»
Лоб в геройской роли еще больше сутулится, чуть не лезет под стол. В битком набитой комнатушке общежития закипает дискуссия. «Нет, мальчики, мы отка¬жемся от этого невозмож-ного старья! Мы будем ставить Брехта, Сартра, «Гамлета», к нам из других городов на премье-ры пое¬дут! Будут у кассы костры по ночам жечь, как у «Современни¬ка»!» Ночь в разгаре - как теперь добираться домой в ущелье, к тете Вере Артуровне? А сопровождать принцессу надо чаще и чаще - связка редеет. Ораз поехал учителем-мугаллымом в свой родной район. «Я там телескопчик поставлю, буду со школьниками звезды смотреть, ай, зачем мне большой...» Осина срезался подряд на двух сессиях, запутался в хвостах. Погорел и футбол, университетская ко-манда не пролезла в какой-то финал... Пошел недоученный Осик работать по хозчасти, а там не до театра.
И вот Лоб один-одинешенек после премьеры или даже в антрак¬те стоит перед вопросом Вики:
- Ну как? Ну только честно-честно!
- Да как... - быстро-быстро почесывает он переносицу паль¬цем, вроде стимулируя умные мысли. - Еще Гамлет до вашего Станиславского учил: «Не пилите воздух этак вот руками, но всем пользуйтесь в меру... Я бы отдал высечь такого молодчика за одну мысль переиродить Ирода».
- Переиродить Ирода! – восхищается Вика.
- Ну да... А у вас тут этот сбитый летчик-герой так завыва¬ет, так рвет связки... Как будто не его сбили, а он сбил...
- Он сбил! Прекрасно, Глебонька! Еще что-нибудь, пожалуй¬ста!
- Ну что... Разве бывают баронессы со штопкой на чулке?
- Как?! – ужасается Вика. – Штопаный чулок?!
- Ну да, - рецензирует Лоб. – Вот такенная штопка. Как раз когда торжественно спус¬кается в замке по винтовой лестнице... Очень явственно вид¬но, вдоль всей ноги... Никогда не видел живых баронесс, тем более действующих... Но слышал, что нештопанных чулков у них хвата-ет...
- Бог ты мой! - Вика вонзается пальцами в оба виска. - Куда я попала!
В вестибюле, среди гаснущих люстр. Лоб, передвигаемый убо¬рочной шваброй, еще долго ждет Вику. «Ты подожди меня здесь, это важно!» В приоткрытую дверь худсовета слышны об-суж¬дающие голоса, умеренно-солидные, сонные, покровительственные. И вдруг задорный ко-локольчик Вики. «Борис Борисович создает очень мужественный образ, но забывает, что не он сбил вражес¬кий самолет, а наоборот, его сбили... поэтому не надо говорить так громко и все время обращаться к залу, как на торжествен¬ном собрании! Я ценю все тонкости трактовки об-раза баронессы уважаемой Ольгой Степановной, но хочу отметить, что все они перечеркивают-ся ее заштопанным чулком, который очень хорошо виден залу, когда она спускается с лестни-цы... Я считаю, что культура исполнения, понимание образа начинаются с мелочей, эта та пси-хология, та достоверность, без которой нет правды жизни!»
И мой дружок в полной темнотевестибюля, покинутый даже уборщицей, издает «хрюк», слышанный некогда мною от его соб¬ственного папаши ночью возле астрономического сарай-чика...
Зеленобадская зима - мо¬рось, туман, промозглый ветер с замороженной пустыни. Лба вы-гоняют на улицу, к заднему входу. Плащ не греет, никаких звезд на небе, чтобы заняться де-лом... К полночи спектакль все же принят, Вика появляется в центре молодого революционного духа. «Ну, ты им выдала!» «Это, мальчики, только начало! Я вам привезу из Ташкента настоя-щего Сирано, мы сделаем молодежную премьеру!» Аплодисменты, ура. Подает¬ся автобус для развозки артистов по городу. Вику подсаживают, она уже там... Лоб не успевает ни сообразить, ни обозначиться - остается один у калитки... «Неужели? Глебонька, ты просто мой рыцарь! Просто прости, я так разволновалась, думала, ты не дождался, ушел! Ты самый верный, самый преданный у Валюши, он может гордиться тобой!»
Оказывается, Борис Борисович, сбитый летчик-республиканец, - председатель месткома, решающее слово на распределении ро¬лей, заслуженный артист республики. А Ольга Степанов-на с ра¬зодранным чулком и того больше - жена директора театра. Попробуй кто пикни – навек третьей елкой застрянешь. Поэ¬тому и такой радостный переполох у молодой бессловесной тол-пы, Вику на ру¬ках носят. А если еще привезет Сирано из Ташкента! Но Сирано нет и нет. Идут месяцы, дни - что там за такой Сирано? Может и штатного провожатого Лба подменит по вече-рам после спектаклей, а то весь измочалился, добираясь ночами в свое ущелье и пугая тетю Ве-ру Арту¬ровну утренним появлением...
И вдруг нет Вики - день, другой, третий. Наверное, в Ташкент за Сирано. Лоб, как солдат, с поста снятый, сразу после спектакля семимильным шагом бе¬гом на районный автобус... Как гора с плеч, никаких ожиданий, ни проводов…Спать, спать, спать. Только чуть свербит на ду-ше. Вот ты никому и не нужен - ни самому большому в мире телескопу, ни принцессе театра. Только онкобольные смотрят на белый халат расширенными от надежды зрачками. Как цепля-ют¬ся за соломинку: что там этот умник с отверткой крутит в кобальтовой пушке? Вдруг накру-тит спасение? Женщины, мужчины, молодые и старые, в синих больничных халатах, с пригово-ром в глазах. Кого-то уже возят только на каталке, кто свеженький, только из дому, ожидает ди-агноза, натыкаясь на стенки... Лоб выпивает свое молоко и дай бог ноги от их взглядов...
На пути озабоченный шеф. Давно не виделись: один оттуда, другой туда.
- Глеб, что-то с Викой случилось! Неделю сидит в комнате, плачет... На Новый год отка-залась идти, в театре ничего не понимают... Я улетаю в Москву, не знаю, может билет сдать... А вызов Астросовета, касается нас всех!
Зачем билет сдавать! А зачем верный Лоб! Забыв о новогоднем пироге тети Веры, после вечернего дежурства вскачь несет¬ся, как скорая помощь. Доверие так окрыляет. Кто посмел ее пнуть? Какой-нибудь директоришко со своей бездар¬ной женой? Мстят за смелую критику? Вот он им всем! Окна города подмигивают огонь¬ками разряженных елок, дразнят теплом и уютом. А в родном докторском, дома, уже и погасли – Новый год мирно встречен... Там под каблуками не сля¬коть, а чистый хрустящий снег... Неужели где-то бывают сугро¬бы? Отвык от них, по-смотреть бы.
Опустелое общежитие – мрачно. Барачного типа времянка, длинный щербатый коридор с кельями налево-направо, еще после землетрясения, тюремные решетки на окнах. Без них де-вушкам из учреждений культуры не выжить. Чуть вечер и свет - занавески трещат: «Девушка, пусти в гости, отдохнем мало-мало! Ну пусти, толстая, чего закрываешься! А ну выйди, б..дь немытая, все равно, гад буду, достану!» Душными летними вечерами, без глотка воздуха, де-вушки из культпросветтехникума и молодые актрисы сидят взаперти, за¬драивши все рамы. По-сетители роятся, как мухи, подкрепляются здесь же, теплое вино в жару действует сатанински, уже зве¬нит выбитое стекло, разносится девичий крик, заливается свист сторожихи... Джульет-ты, Дульсинеи и Роксаны рискуют красотой и честью в непрерывной осаде.
В новогоднюю ночь здесь пустыня. Не поймешь, окна темные или глухо завешаны одея-лами. Все Джульетты и Золушки убежали под театральную елку на бал. Орлы-Ромео пока еще наливаются храбростью где-то в рабочих общагах... Лоб постучался - ни звука. Постучал - по-топтался, постучал - потоп¬тался, отлучился к окну - снова к двери... Кажется, какое-то копоше-нье... Неохотные звуки, скользящий крючок. «Кто там?» Как после долгой болезни. «Это я!» - неестественно бодро. «Кто я? Никого мне не надо...» «Я, Глеб Лобанский…» Боже, как идиот-ски звучит полное имя с фамилией. Только отчества не хватает... «Глеб? Ты зачем?» Всхлип, кое-какое прикрывание беспорядка, наброс платков и покрывала на скомканные вещи. То есть, как это зачем? По приказанию шефа - так и сказать, что ли?
- Подожди, я переоденусь... Здесь так холодно, извини... Я никуда не пойду... Мне ничего не надо...
Да у него и нет ничего. Вот тут и осенило: приперся к девуш¬ке в праздничный вечер, а в руках ни торта, ни шампанского. И магазины закрыты. Спасатель фиговый. Скорая помощь.
- Да я… Может, чего помочь?
Помочь можно только теплом, но печи в общежитии мертвы. Лоб, практичный горный житель, схватился за ведро и совок, заворошил холодную золу. Бегом к яме, бегом в угольный сарай, где лишь остатки черной прошлогодней пыли... Ничего, повозился, наскреб ископаемых крошек, наковырял щепок, надер¬гал обрывков газет. Через полчаса печь загудела. Лоб с черны¬ми руками поднял угольный нос. Вика -  едва улыбнулась: «Глеб, ты настоящее золото... только бесполезно, как здесь можно жить!» Лоб отправился в конец длинного тоскливого коридора и уви¬дел: действительно. Цементный умывальник, где вода из ржавых краников течет прямо на пол, но поскольку решетка забита, об¬разует на нем плотную скользкую мыльнопахнущую сус-пензию... Лоб снова к печке за кочергой, вернулся, методом тыка нащупал решетку, поскреб тряпки, бумагу и сор, спустил водохранилище. Обозрел сопливо-сомнительный пол, окатил из ведра раз-другой, добился некоторой чистоты... Хоть ей зайти сюда не противно. И сам о себе: последний сукин сын, что живет в чистеньком домике у тети Веры, в дачном ущелье, пока принцессоподобная Вика... Это ниже, чем первобытный пещерный уровень. Засоренная канали-зация похабней ее полного отсутствия. Одна только очередь по утрам к уродливой косой будоч-ке с главным удобством чего стоит. Мальчики справа, девочки слева - стоят, переговариваются о теат¬ральных свершениях...
С кочергой в руке вид у Лба был отважно воинственный, будто он ополчился на все беды Викиной жизни. Она улыбнулась еще раз. Правда - печальней некуда, сердце перевернулось. Но не¬много преобразилась. Вместо блеклого халатика - синий свитер с модной длинной шерстью, голубая короткая юбка, чулочки в модную черную сетку. Шейка выпрямилась, башенка при-поднялась. Лед тронулся. Можно и на бал, где веселятся подруги по комнате.
- Может, отвести тебя на елку?..
- Никуда я не пойду... Не хочу... Прижалась щекой к теплеющей черной печной обивке, снова ранила затяжным вздохом.
- Крайне интересно… - пробормотал Глеб.
- Что интересно? – насторожилась она.
- Где тут у вас... чайник, заварка... - Лоб неутомимо до-мохозяйничал, извлекая из шкаф-чика то банку с печеньем, а то и бутылку с остатком шампанского. - 0, напиток! Еще можно встретить!
- На кухне в холодильнике есть кусочек моего торта... Если не съели...
Кусочек торта не съели, и он был весьма кстати, хоть и за¬метно подсох. Торт, шампанское - чем не встреча?
- Ну, с Новым годом... Раз так... С новым счастьем.
- Глеб, почему вокруг столько мерзавцев? - Лоб заглотнул от неожиданности весь неос-тывший чай и поче¬сал темя донышком пустой пиалы. О ком бы это? Может, о нем?
- Глеб, а почему все-таки ты пришел?
- Кто? Я?
- Ну не я же к тебе… Почему?
- С Новым годом поздравить... – не стал мудрствовать Лоб. - Давно не виделись... А ты че-го раскисла? От этой энтропии?
Долго-долго на него посмотрела, внимательно-внимательно. Синий беспомощный взгляд, вот-вот брызнут новые слезы. Справи¬лась, улыбнулась беспечней.
- Статью не могу написать... В голове столько мыслей, а уложить не выходит... Помо-жешь?
- Про что? – спросил Лоб.
- Нам Брехта не дают ставить... Говорят, «таганщина». Хочу им ответить в газете, там про-сили острее... Как ты думаешь, получается?
Лоб-рецензент взял несколько листков со старательным учени¬ческим почерком и начал проборматывать со свойственной ему информативной беглостью. «Любите ли вы театр?.. Ну уж дудки. Так спрашивал нас всех великий Гоголь... А я хочу спросить в свою очередь, давно ли вы были в театре... В этом году еще не был и не собираюсь... Задайте себе этот вопрос, и если дав-но не были - соберитесь...» И добродушные отцовские хмыки.
- Ну как? - извелась Вика. - Не получается? Я старалась на¬чать нестандартно...
- Начало как раз нестандартное, - подбодрил рецензент автора. - И даже весьма и весьма. Про любите ли вы театр нас всех спрашивал не великий Гоголь, а великий Белинский...
- Ой - оторвалась она от круглой черной печки. - Это я машинально! Ну конечно Белин-ский! Надо исправить! Ой!
Второе «ой», еще жалобней первого, относилось к чулку. К ажурной черной сетке, резко зацепленной за печную зазубрину и пустившей по всей комнате длинную упругую нитку...
- Что это?! - личико трагически сморщилось, предвещая новые слезы.
- Чулок баронессы, - добавил Лоб оптимизма.
- Ты шутишь! - но улыбка все же чуть пробилась сквозь отча¬яние. - А мне что теперь де-лать? Валюша из Москвы привез, здесь таких не бывает! Посмотри, зашить можно?
И поставив с ним рядом коленку, доверчиво приподняла край юбочки значительно выше круглого молодого колена. Бедный мой Ослик впервые в своей краткой жизни оказался в столь опасной близости с белой гладкой упругой нежной кожицей, контрастно яркой в черной клетке чулка. И впервые дотронулся до нее пальцем, ощутив теплую мягкую гладкость. Но не пришел в смятение, а деловито расправил поврежденную структуру, приме¬ряясь к объему работы.               
- Ну-ка... Да, дырка выдающаяся... Давай если есть нитки, почерней и потолще.
Шитье Лоб на горе тоже освоил. От носков до брезента. Поэтому не проявил неуверенно-сти. Ажур так ажур.
- Штопать! - сморщилась она, как от укола. - Французы гово¬рят, женщине лучше быть с морщинистым лицом, чем со штопанным чулком!
- Ну, юбку чуть опустишь... - закройщик Лоб ребром ладони отметил линию прикрытия.
- Это же страх! - возмутилась она. - Так только старухи теперь ходят!
- Ну, статью напечатают... Гонорар дадут... Шеф в Москве новые купит.
И это все, на что навела его близость аппетитно белеющей в клетках нежной молоденькой ножки? Хм, хм, не берусь обсуждать. Пока что все, хотя Лоб даже погладил ее в утешение. Мол, в Москве чулок хватит. Вика очень странно посмотрела на эту превысившую полномочия руку и вдруг вместо того, чтобы шлепнуть ее за таковую наглость или даже отвесить владельцу по шее, взяла его лицо в горячие свои ладони и крепко поцеловала Лба в лоб.
- Глеб, ты самый лучший, самый умный, самый чистый человек на  свете!               
С чего бы это? - выразил его научно озадаченный взгляд, но в общем-то было приятно. Даже ударило в жар иди вроде того…
Неизвестно, чем бы кончилось это здесь же и сейчас, ес¬ли бы не затрещало окно и поверх занавески не появилось новое действующее лицо. Новый год наступил. Столы подразгрузились, жители нагрузились, потянулись на подвиги. За¬всегдатаи как всегда заинтересовались общежи-тием, и чей-то нос, прижатый к стеклу, грозился вот-вот его выдавить. Лоб  отдернулся от ко-ленки, как ошпаренный, схватил в одну руку пустую бутылку, в другую кочергу и загремел в коридоре, сбивая корыта и ведра... Еще долго от него разбегались окрест правые и виноватые, забредшие в ночном гулянии к беззащитному общежи¬тию культуры.
Вот что, если опустить несущественные подробности,  и привело эту цветущую семейку в наш родной город. Среди деталей можно отметить восторженные письма тети Веры Артуровны по поводу переселения к ней Вики и счастливой свадьбы, сыгранной весной всем театром во дворе под зеленеющим виноградником. «Я просто счастлива, что наш Глеб нашел себе в каче-стве спутника жизни такую замечательную девушку, и они скрасят теперь мое одино¬чество в доме, который я рада предоставить им для семейного счастья»... После общежития культуры дом тети Веры просто потряс Вику. Она не могла навосхищаться ущельем, садом, реч¬кой Бирю-зинкой, серебряным куполом обсерватории. Затаив дыха¬ние стояла перед полками тетиной библиотеки. «Какие прекрас¬ные издания! Это же редкости! Неужели все это можно прочитать!» «Вы здесь хозяйка, милая Виктория! - со старомодной торжествен¬ностью объявила тетя. - И все это - ваше!» Сердце у жениха таяло. «Какая у вас старинная мебель, какой совершенный стиль! А это чья фотография?» Лоб осторожно шепчет: «Муж тети Веры...»  «А, это он? Какое умное лицо!» Вика надолго останавлива¬ется, всматриваясь в строгую инженерную фуражку, в реши-тельные глаза, в благородную профессорскую бородку. Изыскатель-гидро¬геолог, погибший в ночь знаменитого Зеленобадского землетрясе¬ния, когда чудом спаслась тетя Вера. Этот дом ей выделили персонально, в память его заслуг. «Дядя Георгий прошел с партия¬ми весь Туркестан, искал воду. Его даже басмачи не трогали, «су- инджинера» везде пропускали!» - Лоб светится от гордости за дядю, которого так никогда и не видел, но который все эти годы осеняет дом в Би-рюзинском ущелье... «А что такое «су»?»    
«Су - вода! Водный инженер значит...» А тетя Вера Артуровна с тех пор здесь учительни-ца в местной школе, учат русскому... Вике добродушно улыбаются и приветливо кивают тетуш-ки-соседки, обступившие тетю Веру во дворе и бесшумно помогающие на свадеб¬ном угощении в своих длинных разноцветных платьях, красных, синих, зеленых... Вика - принцесса ущелья... Растроганный шеф, не сумевший скрыть слезу в голубом глазу.» «Ну, Глеб... Это вспышка сверхновой. Увести такую девушку! Похитить по законам гор! Я тебя недоценил! Дай, поцелую по-братски!» Поцеловав - снова гитару в руки. «Но - театральная богиня! - ах, это, братцы, о другом!»
Бурный этап, впрочем, уже позади, наступила блаженная семейная тишь. Гомо вполне благополучный ведет свою фамилию по парковым дорожкам, и только потом-потом много спустя, я вычисляю в этой благостности нечто… Нечто как бы в нокдауне.
Да, как бы сквозь вату: «Ни одного печального сюрприза, все хорошо, все хорошо!» Ну, хорошо, так хорошо. Пусть будет даже прекрасно. Я только счастлив и рад.
Меряя своими циркулями знакомые аллеи, попыхивая дымком «Примы» через гнутый мундштучок, похмыкивая на Валюшку, неуто¬мимо лезущего на постаменты к гипсовым греб-цам и штангистам, к гранитному маршалу Блюхеру, стоящему на месте бывших товарища Бе-рии и маршала Ворошилова, он все же что-то обдумывал. Обдумывал, обдумывал, а потом вдруг обдумал.
- Слушай, а как у вас, лысенковцев тут... Тоже искореня¬ют?
Я поднапрягся. У нас в медицинском? Да нет, вообще. В наших краях где их взять. В газе-тах - да, лупят их вдоль и поперек, читаем, возмущаемся. Но живого лысенковца, честно ска-зать, я не видел. Все, кто внушал нам «Гносеологические корни вейсманизма-могранизма», дружно и радостно объявили, что Лысенко - бяка, и с этими озимыми полная белиберда, а гене-тика теперь нас спасет... Хотя в программе «корни» эти мирно живут, и мы, дипломники, по-прежнему зубрим их в последнюю ночь перед «госами». Как и ребята из здешнего сельхоза...
- Программа - это хорошо, - задумчиво одобрил Лоб стойкость всех на свете программ. - А как ты думаешь, могут быть лысенковцы в астрономии?
Вот тебе и раз. Только я собрался с астрономическими мыслями, как нас догоняет Вика в своем синеньком стильном полукомбинезоне на лямках.
- Мальчики! Не забывайте меня! И о чем это вы тут секретнича¬ете?
- Да вот, облаву на лысен... - охотно начал я, но тут мой приятель, споткнувшись об меня, цепляется своим копы¬том, и притом пребольно. Я охаю и приседаю. Лоб подпрыгивает и изви-няется. Вика оказывает мне помощь и корит своего длинно¬ногого мужа. «Глебонька, я тебе все-гда говорю: не маши так руками и ногами, ты же идешь, все сшибаешь!» Лоб кивает и ка¬ется, неуклюже хлопочет, а у самого в глазах карие чертики какой-то спрятанной ухмылки. Или мне показалось? Да я не очень-то анализирую – настолько, в общем, все прекрасно.

Старик, которым можно пренебречь


В глазах еще стоит - теплая родительская осень, моло¬дое, без единой морщинки, семейное благополучие, гладкое, выб¬ритое, можно даже сказать, упитанное лицо моего друга, нашед¬шего и место в жизни, и радость своим  старикам... А наяву - уже совсем другое. Он и не он.
Я с мороза влетаю в их дом и застываю на пороге кухни. Там на уголке табуретки при-ткнулся к углу столика чужой и незнако¬мый человек. Прежде всего борода - не какая-нибудь там подстри¬женная доцентская, нет, просто черная заросль по всей роже, от виска до виска... Нет, прежде всего лысина - да, никакой аккуратненькой скобочки набок, высокий узкий лоб и голый, загорелый какими-то неровными пятнами череп. Запавшие в него глаза, а над ними, вверх от перено¬сицы, заметней прописалась упругая синяя жила, сурово разделя¬ющая брови. Натруженный канат на месте тоненького ручейка. И никакого стильного зеленого пиджака с круглым вырезом вместо воротника и университетским ромбиком на борту. Обвисший черный свитер на худой шее, с матерчатыми самодельными, явно мужской руки, заплатами на острых локтях... Странная походная обувь - низко обрезанные кирзовые сапоги, превращенные кро-вельными, видать, ножницами в высокие и твер¬дые, как горный камень, ботинки... Угасший бычок в кулаке, угасший посторонний взгляд. Что еще? Огромный, чуть не в рост, заплечный мешок в коридоре, брошенный на него истертый черный полушубок с длинной немытой шер-стью...
Неужели! - мелькает у меня от этой горбатящейся остросутулой спины. Неужели время начинает жрать нас! Нас - таких маленьких, таких нежномолочненьких, таких прилежненьких третьеклассников, представших перед молодым, стройным, чуть прихрамывающим майором медицинской службы, так приветливо доставшим для нас воздушное ружье... Ведь мы же еще только... Ведь мы же еще не...
- А, - сказал он так, будто мы сегодня уже не раз виделись. - Ну что, пойдем?
- Пойдем, - сказал я.
Он замедленно, в три приема, разогнулся, пробухал кирзами по половицам, без рукавов набросил полушубок и побрел вслед за мной.
- А шапка? – подсказал я. – Градусов двадцать…
- А... – и нахлобучил на самый лоб маленькую черную потас¬канную шапчонку. И стал со-всем готов.
Снаружи все слепило - солнце, небо, белое кипение снега. Свежее зимнее покрывало рас-стилалось от дома до самого гори¬зонта, далеко за город. Ни одного следа - мы стали пробивать первую тропку по колено в снегу. Ни столбика, ни зарубки - чуть волнистая слюдяная белизна, заровнявшая плиты героев Мукдена и Порт-Артура.
- Постой, - я опять спохватился. - Схожу за лопатой. Он кивнул, щурясь на яркое солнце, зашарил по карманам полушубка. Я пробил первопуток к их же сараю, обзавелся совковой ло-патой - сердце защемило от его понурой послушной фигуры, чернеющей на краю поля. Двину-лись дальше, загребая ботинками снег. Мимо героев одних, мимо героев других, на самый даль¬ний край, к последнему ряду - докторскому...
Из сугроба торчал краешек новой таблички. Руками и лопатой мы разгребли свежий хол-мик, добрались до вмерзшего в комья свежего хвойного венка, извлекли ленту... С увеличенной фотокарточки смотрел Илья Глебович, доктор Лобанский. Не молодой майор в кителе со стоя-чим застегнутым воротничком, а почтенный лобастый чуть располневший господин с благо-родным седеющим докторским венчиком. Можно заодно убедиться, что сыночек гораз¬до лысее родителя, взирающего теперь с того света все на ту же парочку третьеклассни¬ков. И можно убе-диться, что это совсем не старый, а вполне цветущий мужчина, еще до шести¬десяти, без причин и болезней... В числителе и знаменателе - годы, месяцы, дни. От и до.
Я не знаю, что тут говорить и надо ли. Лоб ничего не спраши¬вает. У него ни цветов, ниче-го. Надо было мне подсуетиться, запастись, я все же за эти дни вник в ритуал, но не предусмот¬рел... Стоит неподвижно, как столб, пять минут, десять... Я, чтобы не замерзнуть, как-то двига-юсь, что-то гребу, что-то подравниваю лопатой, он стоит... Забыл снять шапку, все внеш¬нее за-был, весь где-то... Полчаса не шелохнулся, может, заледенел? Я боюсь, что это ко мне: «Как же ты допустил?»
И меня прожигает насквозь не ледяной ветерок, а свербящее подозрение: знает - не знает? Откуда ему знать? Это ведь было только между нами. Даже Ольгу Артуровну не подключали. Молчание черного школьного друга кажется мне враждебным... Я его заслужил. А может, знает, но не скажет? Это еще хуже. Как же узнать? И важно ли это? Конечно, важно - как дальше жить с этой не вскрытой опухолью? Или с невыносимым камнем, положенным мне в душу самим Ильей Глебовичем.
Да, на давно заплывшей дорожке, меж давно облысевших клумб с давно выбитыми зубья-ми кирпичных бордюрчиков он сказал, тяжко хромая и опираясь на мое плечо: «Можешь меня спасти, а не хочешь»...
Что было ответить? Для меня это воспитательный трюк, удочка,
чтобы меня зацепить. Мне ли кого-то спасать, тем более, такого корифея как Илья Глебо-вич? Сколько хирургов я видел за время учебы и практики, героев огромных газетных статей, а его не затмили. И я сам дипломи¬рованный хирург, вполне довольный распределением в родной го¬род и в родную больницу, под крылышко Ильи Глебовича и под слезу родной матери.
Газеты про Илью Глебовича не пишут (кроме благо¬дарственных заметок в городском «Коммунаре» – но это же не «Известия»). Но то, что я на его операциях вижу, внушает нечто. Он не колдует, не священ¬нодействует и не манипулирует – он, как содержимое своей домашней тумбочки, разбирает и собирает внутренности пациента. Выиски¬вая подозреваемый орган, про-бует на прочность кусок кишечника, желчный пузырь, поджелудочную или селезенку, щупает, разъединяет и соединяет, передвигает и поправляет нужные ему детальки, смело устраняя ме-шающее. Это все выглядело скорее уютно, чем экзотично. И, главное, миролюбиво-безопасно. Как ни странно, я убедился, что наш брат, гомо теплокровный и мыслящий, наредкость живуч и может обойтись без половины своих органов, отпущенных ему, видно, природой с большим за-пасом на случай всяких неумеренностей. У одного городского дядьки Илья Глебович поочеред-но удалил поджелудоч¬ную, желчный пузырь, селезенку, две трети желудка и половину кишеч-ника. И ничего - между этими манипуляциями дядька хлебал свою политуру, и кабы не цирроз печени, может, и доказал бы, что все внутренности человеку вообще ни к чему. Есть, есть они, по¬истине непобедимые люди. В истинно хемингуэевском смысле: нас можно уничтожить, но нельзя победить. Знаю также пациентов, уже лет по пятнадцать живущих без желудка, удален-ного Ильей Глебовичем, но с искусственным, им же смонтированным из ки¬шечной петли. И кажется, даже, не подозревающих об этой подме¬не. Я у него почти не видел крови, все было очень чисто, опрятно, нераздражительно, а главное доступно. Его уверен¬ность рождала обман-чивое ощущение доступности: вот и я чуть-чуть с ним постою, поассистирую, позашиваю, по-держу разрезы, позажимаю сосуды, а потом и сам точно так же... Легко и просто извлеку желч-ный мешочек с камушками... Удалю одно легкое... Скрою разможженный череп... Выкрою кис-ту... И человек себе встанет, пойдет, как не резанный… Провинциальный хирург-универсал все должен уметь, всегда говорил Илья Глебович, посмеиваясь над узкой и глубокой специализаци-ей. Но в одном он споткнулся.
Споткнулся-то, собственно, я. Вернее, моя уверенность, вы¬ращенная Ильей Глебовичем. Первые три операции - три подряд смерти. И не на столе - на столе, под присмотром его самого, все прошло превосходно. И случаи наипростейшие. Старичок с аппендиксом, веселенький, гла-денький, бодренький, прямо спе¬циально для дебютанта. Типичное учебное пособие. Все сдела¬но быстро и чисто, натянутый воспаленный отросточек тут как тут, чик и готово, шов заживает на глазах, тут же сидит и хо¬дит, а утром в день выписки жуткий инсульт. Мгновенный пара¬лич и смерть. Сын, военный летчик, приезжает в новеньком «Москвиче» за папашей, с которым вчера вечером простился с живеханьким, а получает только вещи и справку о вскрытии. Как че-ловек техники, ознакомившись с протоколом, он убеждается в чистой моей непричастности. И как человек большой выдержки и справедливости приглашает меня на поминки, куда пошли все припасы, заготовленные на отцовский семидесятилетний юбилей.
Я, оглушенный, ассистирую еще месяц, причем Илья Глебович перед персоналом и боль-ными всячески подчеркивает свое доверие ко мне, величает Антоном Павловичем, на «вы», да-же спрашивает какого-нибудь пустякового совета, который сам знает еще до моего рождения... Вторая попытка - безобидная и вполне добро¬качественная опухоль на шее. Чтобы глубоко не лезть и рука не дрожала. Женщина сравнительно молодая, но рыхловатая, правда, это всегда неудобно при резке... Снова главный хирург лично рядом, снова все как по маслу, не считая не-которого затянувшегося ковыряния в жировых слоях ткани... Почти нормальный выход из нар-коза. Почти - и вдруг срыв в кому, потеря сердца и дыхания, реанимация, смерть. Оказалось - у больной одна почка, очень давно, что ли, - и никакого следа в карточке и анализах. Резкая ал-лергия на анестезию, лавинный сдвиг биохи¬мии, неотвратимая гибель. Ко мне претензий нет, процесс не¬предсказуемый (у нас только образовалась служба анестезирования, она за это все и отвечала). Ну, а я что, полный паинька, что ли? Илья Глебович мрачней тучи, пренеприятность общая, но я вне подозрений, тоже мне жена Цезаря, черт ее подери.
Лесоруб-пильщик с размозженной ногой требовал даже не ампу¬тации - обработки придав-ленной правой стопы. Тут самое долгое и кропотливое - выковыривание костных осколков. Ни-когда бы не подумал, что пять сравнительно небольших пальцев могут дать их такое количест-во, каждый день лезущее из раны. На каждой перевязке - два-три часа ковырянья с пинцетом. Десятки и сотни. Десятки и сотни. Ночью снились, честное слово. Казалось, и температура из-за них держится, из-за медленного заживания. И парень ни на что не жаловался, только хихи-кал, как от щекотки.  И дохихикался до менингита. Сгорел за сутки, раскаленный докрасна, в окружении белых халатов. И опять я не при чем - это  в сфере неврологии не доразобрались... А рана обработана просто прекрасно и замечательно. Хирургу - благодарность.
С виной ли, без вины - за четвертого взяться не мог. Каза¬лось, все палаты смотрят на ме-ня, как на убийцу. Подойдешь к койке - одеяло до глаз, чтобы спрятаться. На мне пылало клей-мо. Никогда не грубил матери, а тут стал огрызаться и гавкать. «Отстань!» «Тебя не касается!» Не притронувшись к ужину, часами пролеживал диван лицом к стене. Мать плакала в своем уг-лу. Бросить все, забиться на дальний лесоучасток? Гипс на переломы накладывать? Уйти в море судовым врачом? Кто отпустит? Молодой специалист, отрабатывай. Илья Глебович уговаривает часами. «Нелепая случайность, Антон Павлович, возьмите себя в руки! Они у вас хорошие, твердые, чуткие, не сомневайтесь в них! Вы должны стать большим хирургом! У каждого из нас есть, к сожалению, свое персональное кладби¬ще. Люди, к сожалению, смертны, особенно больные... У меня столько летальных исходов за практику... Вы не должны расклеиваться...» Дежурные речи. Чем больше он успокаивал, тем сильней меня сдавли¬вал спазм. Рука со скаль-пелем деревенела. Я только мотал го¬ловой. Я стал дурной приметой. «Ну ладно. Нам дадут ме-сто стажера в НИИ сердечной хирургии. Я вас рекомендую, только продержитесь годик, эта по-лоса кончится. Вернетесь с перспективной  специальностью, заложите здесь новое направление, впишете свое имя...»
Мало того, что оно и так с уважаемым отчеством звучало вполне  сатири¬чески. Еще и впи-сать. В сердце! Вот этой дрожащей рукой? Нет-нет-нет-нет-нет. Посмот¬рев-посмотрев на меня, Илья Глебович сам поплелся в горздрав и выхлопотал там для меня место цехового врача. На вагоноре¬монтном заводе, самом старом и самом запущенном в городе. По¬строенном еще до ре-волюции пятого года.
Я занял место в МСЧ. Это намного спокойней. Сидишь, осво¬бождаешь себе страдающих по понедельникам от головной боли, по средам от кашля и насморка. В остальное время чита-ешь Юлиана Семенова. Я был вполне доволен.
Но речь не обо мне.
Когда Илья Глебович в первый раз при мне потер сердце и ска¬зал: «Колет...», я с молодым пылом его утешал. «Да вы здоро¬вее меня, вы такой спокойный... Это межреберная невралгия...» Он на меня посмотрел долгим ироническим взглядом и ответил, что лечстажа у него в отличие от меня вполне хватает, чтобы хоть на себе отличить межреберную от стенокардии.
Мы обедали реже и реже, в основном после нечастых встреч на разных городских меро-приятиях, где городскую медицину обре¬меняли то заготовкой тысячи тонн силоса, то уборкой картофеля или морковки на подшефных гектарах. В ответ доктор Лобанский глухо фыркал, так что на него все оглядывались, и с места осведомлялся, будет ли тот колхозный бригадир за него опери¬ровать... Все это, конечно, игнорировалось городской властью. Илья Глебович, правда, в колхоз не попадал из-за авторитета, возраста и фронтового ранения, но пробираясь домой меж-ду кучек бурьяна и мусора на месте бывших клумб,   мрачнел с каждым разом все больше, ругая новые гражданские порядки, пришедшие в больнице на смену военным. Все расползалось, как гнилая ткань, начали уходить честные старухи-бессребренницы, служившие сестрами и нянеч-ками, молодые за свои гроши плева¬ли на работу, потягивали подношения... Износился старый лендлизовский инструментарий, новый пошел в сто раз хуже и меньше, современной аппарату-рой и не пахло... Все это было видно и по последнему участочку возле дома, который, как сол-дат в окопе, еле-еле держала в порядке сама Ольга Артуровна. Илья Глебович обзавелся нако-нец палкой и двигался с ней все тяжелее... Как он выстаивал на операции - просто не знаю.
Морщился он все сильнее и все чаще потирал грудь. Пришлось обратить внимание на его многолетнюю привычку употреблять с борщом здоровенные куски хлеба с маслом, и притом белого, а потом добавлять еще с чаем. «Вы же чистый холестерин потребляете, бросьте!» Илья Глебович только отмахивался: ерунда, амосовские выдумки для бедных, чтобы не налегали на мясо и масло. Из нас, хирургов, всю энергию выдувает на опера¬циях, ни одной калории не оста-ется. «Вот ты бы вместо этих глупостей уже год бы стажировался в Бакулевском... Диссертацию писал…»
Я сначала и не соображал, ему-то зачем моя диссертация. «Ну вот, Антон Павлович, скоро бы вы вернулись остепененным клиницистом, начали хирургическую практику... И я бы попро-сил - с меня...» Ничего себе шутки. А он уже мог говорить только о своем боль¬ном сердце. «Я чувствую эту бляшку, которая засорила сосуд. Я бы удалил ее сам, если бы на себе можно бы-ло... В Штатах эту операцию делают десятками тысяч, скоро будут сотня¬ми... А мы топчемся в одном институте при жуткой смертности. Восемьдесят процентов смертей от сердечно-сосудистых ишемий… Как у меня…»
Я не верил. Я слишком поздно понял, что когда это абстрактная статистика, она может вас и не тронет. А когда видишь перед собой здорового, не старого, полноценного человека, кото-рый рядом с тобой падает в конвульсиях... Совсем другое впечатление, не так ли? И этот чело-век абсолютно здоров, кроме крошечного пятисантиметро¬вого сосуда на крошечном дюймовом участке... И он все понимает, и знает, чем кончится.
Но здесь я противился всеми фибрами. Что-то лепетал о преждевременных страхах, о за-рядке и профилактике, опять же о пресловутом масле. Он только махал рукой. «Это давно надо делать в каждой райбольнице... Спасли бы уже миллионы... А у нас аттрак¬цион для двух акаде-миков... С очередью на двенадцать лет... Как глупо из-за этого на тот свет уходить... Как глу-по...»
Он говорил, что у него найдут на вскрытии то-то и то-то...
Что сейчас я бы вел кардиохирургическое отделение, и у не¬го был бы какой-нибудь шанс... Я ловил знакомую иронию в его гла¬зах, но ее было меньше и меньше. «Мог меня спасти, а не за¬хотел...»
Умер сразу, без всяких реанимаций, в своем кабинете, где после операции заполнял жур-нал. Не вышел час, другой, на тре¬тий девушка из ординаторской сунулась с чаем и бутербро-дом... Согнувшись под ударами пурги, я брел на городскую почту да¬вать молнию Лбу, склады-вая ее на ходу. Как это сочинить? «Случилось большое горе, умер отец, ждем разделяем несча-стье». Слова казались казенными и фальшивыми.
Похоронили, не дождавшись. На весь восток страны упали многодневные снежные сумер¬ки, не подняться, не сесть. От Посьета до Чукотки сплошной белый смерч - открытый гроб не вынести. Вот этой же лопатой я выгребал из-под него снег в яме, убеждаясь, как холодна и тверда последняя постель доктора Ильи Глебовича. И как верен его последний диагноз. Слово в слово подтвердился на вскрытии. Будто он сам диктовал. Вместо завещания. Вокруг жалась горстка залепленных снегом людей. Белыми стали черные платки Ольги Артуровны и моей ма-тери. Если бы не пурга, пришел бы весь город. В этом-то Лоб должен не сомневаться. Как, ока-зывается, гулко и грозно грохочут по крышке каменно-мерзлые комья земли... Нет, это не для него.
Сын лежащего здесь отца смотрит на меня, как мне кажется, с подозрением, читая трусли-вые мысли. Я не в силах выдержать этой пытки. Еще чуть и начну призна¬ваться. На кухне, где мы не можем отстучаться зубами, деля остатки больничного спирта. Начальство само выдало для поми¬нок. Все-таки понимает. Не простой человек - доктор. «Ну, еще по одной». И не чока-ясь. Ольга Артуровна нам не мешает. Моя мать всхли¬пывает где-то возле нее. Глеб смотрит на меня злобным пугаю¬щим взглядом. В упор, не моргая.
«А теперь скажи честно... - вот оно, началось. - Это из-за меня?»
Да что ты, окстись! Огромная астрономическая гора сбрасы¬вается у меня с плеч. У него точно такие же подозрения о себе. Здесь-то я могу быть хрустально, прозрачнейше честным. Откуда ты взял и так далее. Он к тебе всей душой и так далее. Единственная отрада души и так далее. Мы наливаем еще и еще, я заплетаюсь и, кажется, тру мокрые глаза. И чем усерднее и убедительней, тем подозрительней смотрит он на меня. Врешь, подлец! Трезво и злобно.
И у него для этого все основания. С того самого весеннего денька, как он бодро и весело рысил по университетскому двору в срочных поисках Левки Осинина. Левка казался фантомом, за¬регистрированным сразу в нескольких точках. Все вокруг цвело и зеленело, солнышко припе-кало только нарождающуюся лысинку, было легко и безоблачно. А вот и сам Левка навстречу, натяги¬вает синий слесарный халат на потную пахучую футболку.
- Ты куда? - подстроился и Лоб.
- Туда! - сунул ему Левка дермантиновый портфель, где звя¬кало что-то железное. - По-держи! Подвал затопило в общаге...
Стало понятно, что играющий тренер сборной университета прямо с матча, где он отраба-тывал первую ставку, бежал туда, где отрабатывал вторую, слесаря-сантехника.
- Ну-ну... давай скорей, шеф срочно собирает!
- Опять срочно? - прожужжал ядовито Оса. - Опять кран чинить? Сам бы давно научился...
- Нет кажется, - пропыхтел Лоб. - Что-то срочное.
- Срочнее крана зверя нет, - огрызнулся чинитель, уже, видно, профессионально задерган-ный.
Дальнейшие переговоры развивались в подвале, по колено в воде, где пара астрономов пыталась справиться с вентилями непонятного назначения и устройства, а также заодно вы-явить, откуда оно хлещет.
- Тьфу, черт! - бухнулся Оса с шаткого кирпича в скрытую яму. - Счастье, что не фекаль-ные воды... Всегда и канализацию рвет... Свети сюда, где заглушка... Где же заглушка, мать ее... должна заглушка быть...
- Ты по схеме ищи, - посоветовал Лоб. - Схему помнишь?
- Да какая тут схема! – Оса выходил из себя от чудовищной тупости. - Какая схема... Ле-пили кто как мог... Вот стояк с вентилем, кажет¬ся... Повыше посвети... Пониже....
На месте вентиля с заглушкой торчала огромная деревянная пробка. Под низкими бетон-ными сводами все тревожней бурлила прорвавшаяся вода.
- Вот б...ские рационализаторы! - ругнулся великий сантех¬ник. - Теперь тут не остано-вить... Полгорода отключать надо...
- А ты грудью, как матрос «Стерегущего», - нашел выход туповатый Лоб. - Тебе тоже по-ставят памятник...
- Этим мудакам памятник надо поставить, - захлебывался в пене Оса. - Кретины, ослы!
- По-моему, такой же, как и ты мастер, - Лоб подсаживал приятеля куда-то к потолку, к выходу ржавой трубы, и они вправду представляли из себя группу с миноносца «Стерегущий». - Ди¬плом-то получишь когда-нибудь? Или навсегда тут останешься?
- Тебе своего мало? – Хронический хвостист обозленно хрипел. -  Я и без диплома больше тебя зашибаю!
- Митя вон с красненьким аспирантуру кончает, - поставил Лоб в пример предателя и де-зертира. – Ты что, глупее?
- Лучше иметь синий диплом и красное лицо, чем красный диплом и синее лицо, - это на-счет давнего обещания придушить самолично мерзавца, где бы он ни процветал.
Однако пока собственное положение было отчаянное. И они рисковали остаться в подвале навек. Чтобы до конца жизни искать этот прорыв в лабиринтах подвалов и труб. Но все разре-шилось само собой, как все в жизни... Вода вдруг иссякла сама. Пошла тише и тише, не исчезла совсем. Притом на целый месяц, как всегда было принято в Зеле¬нобаде. Мокрые, но довольные, оба приятеля предстали перед заждавшимся шефом.
- Парни, я к вам прямо с самолета! – тряс он пачкой бумаг. – Уменя для вас суперновость, а вы булькаете в каких-то подвалах… Ну, пляшите! Возрождается экспедиция!
Невероятно, но факт. Все было давно похоронено и подернуто пеплом.
- Кто мне не верил? Кто распустил нюни и отказался от звезд? Кто испугался терниев? Наша связка не погибла, наша вершина ждет нас! Мы продолжаем подъем! Теперь нас не оста-но¬вит ничто! Мы еще зазвездим этим пенькам, мои парни!
Оса подталкивал Лба локтем и влюбленно пялился на шефа. Он преобразился на глазах, получив тут же должность главного ин¬женера. При условии, правда, успешной защиты дипло-ма. Лоб дорос только до мэнээса, но зато на горе! Пусть с потерей бесплатного молока!
И скоро стоял перед главврачом онкоклиники, протягивая выданную шефом бумагу. Глав-врач прочитал ее несколько раз и за¬думался. Лоб переминался с ноги на ногу.
- Так вы у нас, оказывается, астроном?
- Астроном, - кивнул Лоб. – Астрофизик.
- Вот как... Ну и что там у них... У инопланетян... этих ваших... С онкологическими болез-нями кончено? Рак ликвидирован?
- Не знаю… - Лоб слегка растерялся.
- А у нас вот по-прежнему... зашиваемся, - мрачно известил главный. - Я на вас очень рас-считывал. Вы ведь из медицинской семьи?
- Да... - инженеру по лучевому оборудованию не казалось, что главврач очень внимательно следит за его успехами. - Здесь огромное поле для специалиста вашего профиля. Мы тоже хо-тим развернуть науку. Рентгеновская диагностика, луче¬вая терапия. Может, и своей ЭВМ обза-ведемся… Новейшие методы профилактики и реабилитации... Хо¬тите, закрепим за вами тему, дадим опытного руководителя? Коллектив у нас неплохой, сложившийся, доброка... То есть, доброжела¬тельный к молодым... Вам и доработать немного осталось, мо¬жет, подумаете, пока срок распределения выйдет?
     Лоб опускал голову ниже и ниже, пока ниже стало некуда. В общем и так оставалось недолго слесарничать с аппаратурой, исправно заполняя журнал профилактики, чем возвращал-ся трехлетний долг государству, потратившемуся на высшее образование молодого специали-ста.
Можно было бы и дождаться. Но больно уж титанические усилия приложил шеф, чтобы эта бумажка дошла до главврача. «Рассмотрев ходатайство Астросовета АН СССР и учитывая переход спецаппаратуры на централизованное обслуживание «Медтехникой», Министерство здравоохранения республики не возражает против перераспределения молодого специалиста тов. Лобанского Г.И. и его увольнения по собственному желанию для использования по основ-ной специальности астронома»« Бумажка собрала такое множество подписей и резолюций, словно речь шла о сотне молодых врачей, метящих в астрономы. А Лоб был всего лишь один. Это вызывало даже какое-то удивленное уважение главного. Лоб избрал тактику молчания, и красноречие главврача иссякало. Может, он понял, что агитировать надо было на входе, а на выходе уже поздно. Может, сам не верил в то, что говорил. Все кончилось тем же - еще одной подписью на прошении.
В последний раз Лоб прошел коридором, сплошь обвешанным плакатами, прямо указую-щими путь от курения к раку. В последний раз - так он думал. То есть, думал, дай бог, чтоб в послед¬ний, осторожным шагом дезертира, не оглядываясь, чтобы не ви¬деть лиц в окнах, пере-сек двор. Нырнул в проходную, вынырнул с той стороны. Огляделся, прищурился в небо, вы-тащил мятую пачку «Примы». Да вот она, эта другая планета. Безраковая, беззаботная. С еще не открытыми его безжалостной аппаратурой затемнениями и уплотнениями.
Через канцерум к звездам.
- Так вы что, все же самый большой телескоп туда тащите? – квалифицированно интере-суюсь я.
- Тащим, тащим, - ухмыляется он. Как-то без былого энтузиазма.
 - Только с маленьким уточнением.
- Каким?
- Там у них САО, а у нас САЭ…
«Специальная Астрофизическая Обсерватория» и «Специальная Астроклиматическая Экспедиция». Разница есть? Для меня – никакой. Тем более, что вывеска солидная, золотая по черному, под стеклом. Правда, повисла на входе в один городской подвал, где Лоб и провел все ближайшее лето в качестве неквалифицирован¬ного рабочего. Сначала здесь была сущая могила, и даже хуже. Два сырых тесных склепа со слизью на стенах и потолке, кирпич¬ным мусором и бутылочным боем, дохлыми кошками и крысиной возней. Вместо окон и дверей - зияющие про-ломы.
- Это мой подарок вам, парни!
Ну, спасибо. Из подвала в подвал. Даже видавший подвалы сантехник Оса брезгливо за-жал нос платком.
- Ни черта вы не петрите, дети-младенцы! Что для нас самое главное? Прописка, парни! Адрес! Стены и крыша! Печать! Вот они, наша контора и крепость! Здесь все – смета на аренду, ремонт, фонд зарплаты, командировочные, оргтехнику! Можно заключать договоры! Запомни-те этот день, отныне мы - существуем!
Лоб-то все еще по наивности думал, что самое главное - это три «В», а существует он по-тому, что мыслит, как учили в старину. Но спорить не стал, так как тоже был рад. А день за-помнил крепко, потому что сразу из подвала отправились на семи¬нар, и на университетской доске висело яркое оповещение: «Первая в стране специальная астроклиматическая экспедиция. Итоги и перспективы наблюдений на базе Средней Азии и на территории СССР. Доклад - нач. экспед. Живченков В.В. Сообщения - сотр. Лобанский Г.И., Осинин Л.К.» Лоб еще никогда не видел свою фамилию, вывешенную столь публично, это даже ласкало. «На территории СССР»! Это тоже внушало. Торжествовала справедливость, попранная этим сукиным сыном, предате-лем и лизоблюдом Митей Ипожарским. На коленях приползет, сволочь, пыль будет цело¬вать у ног - назад не пустим. Участок на горе Майдаланмак признан эталонным и лучшим в Союзе, сообщил шеф университетс¬кой физико-математической общественности. Отсюда и сейчас бе-рут начало астроклиматические исследования, новая дисципли¬на, к сожалению, позорно запо-здавшая в Советском Союзе. И если бы не порочный метод Данжона-Куде, взятый в основу при выборе места самого большого в мире телескопа БТА, можно питать уверенность, что он стро-ился бы сейчас здесь у нас. Мы, присутствующие здесь первооткрыватели горы Майдаланмак и основоположники нового направления (общественность приятно оглянулась на Г.Лобанского и Л.Осинина), ставим целью разра¬ботку более объективной и точной методологии астроклимати-ческих наблюдений, в значительной степени оригинальной, а также создание всесоюзного ка-талога астроклимата, который, вероятно, со временем и успехами станет международным... В дальней¬шем есть обоснованная уверенность, что на упомянутой горе вы¬растет новая и главная астрономическая база страны, будут по¬ставлены крупные телескопы. Однако для начала иссле-дований экспедиция остро нуждается в стационарном инструменте, без которого на высокогор-ной базе невозможно развернуть настоящие визуальные, фотографические и фотоэлектрические наблюдения атмосферных эффектов и фона ночного неба. Такой инструмент, двадцатисанти-метровый рефрактор, следует незамедлительно пе¬редать экспедиции из Бирюзинской обсерва-тории университета, потерявшей в новых условиях свое научное значение. Фактически нынеш-ний директор превратил ее в объект экскурсий пионеров и пограничников, где читаются уста-ревшие лекции об устройстве Солнечной системы и Вселенной на уровне прошлого века, и это есть не что иное, как та же лысенковщина в астрономии, которую после открытия реликтового излучения и квазаров, рентгеновских ис¬точников, после теории относительности и Большого Взрыва, наконец, благополуч¬но проповедует тот же директор... Лавина открытий, гипотез, тео-рий сотрясает астрономию, в ней происходит истинная революция, а мы тут миримся с лысен-ковщиной, разрешаем тормозить передо¬вую науку... Предлагаем принципиально осудить ее и передать инструмент вновь создаваемой высокогорной экспедиции для решения насущных за-дач. Это требование времени номер один. Сообщение об астроклиматических условиях горы Майдаланмак сделает сотрудник экспедиции Лобанский.
Лоб с цифирью подмышкой машинально поднимается и идет. Как говорится, не успел пе-тух прокукарекать. Директор Бирюзинской обсерватории Павел Петрович Померанцев... Говоря честно, именно из его рук маленький пионер Глеб Лобанский, племянник своей тети, увидел и первые лунные кратеры, и первые кольца Сатур¬на. Кружочки планет, раздвоение звезд, ново-годние блестки шаровых скоплений... И часами терпел, пока маленькяй Лоб, не дыша, карау-лил, не зашевелится ли что в Океане Бурь... Только посмеивался - худенький и сутулый, с оди-наково выцвет¬шими шелковой голубой тенниской и голубыми стариковскими гла¬зами. «Ну-с, коллега? Приехал ваш трактор?» Павел Петрович, по вечерам, в ожидании темноты, приходив-ший на чай к тете Вере... Сказавший про землетрясение, где у него погибла под руинами жена, как и муж Веры Артуровны: «Нет, вы про это никогда не узнаете... Про это не расскажет и не напишет никто»... И то же самое про ленинградскую блокаду, которую пережил перед этим. «Нет, вы никогда про это не узнаете... Про это не рас¬скажет и не напишет никто...» И юному племяннику хозяйки: «Милый, постарайся запомнить: звездочки - это на коньяке и на военных погонах. А во Вселенной - только звезды».
ППП, которого тетя иной вечер корила за рюмочку, принятую перед ночной астрономиче-ской вахтой, но не в силах была отказать в этой рюмочке собственного сладкого вина под ян-тарное айвовое варе¬нье и пахучий зеленый чай с собственной мятой. На которого племянник смотрел как на астрономического бога гораздо раньше, чем на шефа, которого, кстати, Павел Петрович и спасал в тот бирюзинский вечер от пограничного наряда... Живая энциклопедия звездных легенд с лучиками морщин от лучащихся го¬лубых глаз. Источник поразившего меня откровения: «Кончилась эра шпиономании, началась эра спутникомании...”
Пока все это прокрутилось в ячейках соответствующей памяти, Лоб уже был на трибуне. И пер¬вое, что увидел - щуплая фигурка в голубой, довоенного кроя, тенниске с задне¬го ряда, пригнувшись, покидает почтеннейший зал... Да... О чем речь-то? Заготовленная первая фраза... «Некоторые сравнительные дан¬ные по астроклиматическим условиям чилийского высокогорья, Маунт-Вилсон и Маунт-Паломар свидетельствуют...” Скромно, со¬лидно и доказательно... Что-то застряли в горле эти мировые стандарты.
- Телескоп нам, конечно, нужен... - полезло что-то совсем не научное. - Только Павел Пет-рович, конечно, совсем не лысенковец... А телескоп потом можно вернуть... Он, в общем, де¬монтируется и переносится, пусть это будет взаймы…
И хочется, и колется, и мамка не велит.
У шефа в аспирантском общежитии он еще задел локтем бюс¬тик Наполеона. Французский император рухнул с полки и вонзился хозяину в большой палец правой ноги острием чугунной треуголки. Здесь ходили без обуви по паласу, на котором и совещались, постелив под стаканы газету. Шеф запрыгал на одной ноге, ухватившись за стукнутый палец.
- Кто тебя за язык дергал? Я прекрасно знаю, что этот пе¬нек ходит в гости к твоей ува-жаемой тетушке! Я тебе не давал слова по этим делам. И, между прочим, сознательно! Я уже заметил твою сентиментальность! Поэтому займись чистой наукой, считай, све¬ряй, измеряй и ни во что не вмешивайся! Береги свою умную голову! Оставайся чистюлей! А черную органи-зацию я беру на себя! Чтоб связка лезла вверх, кто-то должен сражаться, рубить ступени, дер-жать страховку! Да, приходится драться! Эти пеньки-лысенковцы вот у нас где сидят, всю нау-ку душат! Думаешь, мне там в Москве легко вас отстаивать? И вечный бой, покой нам только снится! Слышал такое? Я там за вас воюю на уровне Академии с такими же пнями, за ваше бу-дущее, мне, может, завтра башку оторвут, а вы тут… Правильно, парни, сказано: не успеет про-кукарекать петух…
Обоснованная законная слеза горечи. Первые нотки ушибленной боли. Скрытый враг Ми-ня – одно, а верные ученики – совсем другое… Сам, парни, виноват, сам выбираешь, с кем идешь в разведку…
Вот куда, оказывается, восходил осторожный лобовский во¬прос, кастрируют ли у нас лы-сенковцев.
И как при этом миновать остроколющей вилки. С одной стороны даже верткий Оса вса-живает жгучее жало. «В разведке, старик, иногда бить приходится, чтобы остаться живым. А если не умеешь – отойди». От товарищеского суда за  нарушение святого закона связки и трех заветных «В» в автобусе по дороге в ущелье алым пламенем разгорается правое ухо.
С другой - прямая и высокая, как приговор, неподкупная тетя Вера. Длинное шелковистое очень прохладное восточное платье, све¬жекрасные от хны волосы, за спиной союзниками - ста-ринные тома Жюля Верна, Пржевальского, Герцена, Короленко, Арсеньева… И сразу в лоб:
- Глеб! Чтобы ноги этого идиота, этого альфонса и жиголо, не было на моем пороге! Ты меня понял?
Медленно, но беспощадно начала пунцоветь и разогреваться щека левая. Как не понять. Здесь, в длинный вечер с айво¬вым вареньем... Под чутким руководством ППП писалось сообща проникно¬венное и обстоятельное письмо отцу Илье Глебовичу и маме Ольге Артуровне. О на-стоящем призвании Глебушки, которое прославит его на весь мир, а вместе с ним и всю их дос-тославную фамилию. О талантливом молодом руководителе, восходящей звезде астрономии, создающем необыкновенный коллектив таких же звезд… О снятии родительского проклятия и отпускании такого прекрасного сына в самостоятельное жизненное плавание… Роскошное вы-шло письмо. И я его читал на семейном совете, и я поддакнул, чтобы начало таять заледеневшее отцовское сердце.
Пламя перекинулось на левое ухо, и восторжествовала сим¬метрия пары пощечин. Слева и справа. Какая хлеще, трудно даже сообразить. Даже такому умнику, как мой школьный дружок.
- Но к сестре он же может ходить…
Жалкое никчемное блеянье.
- Сестра пусть выберет меня или его!
Так доселе обласканный Лоб впервые наскочил на твердый женский кремень. От перспек-тив объяснения с Викой пламя теперь ударило в лоб и в затылок. Поскольку обе щеки уже пыл-ко горели. А уж мысль пересечься с самим ППП могла просто взорвать изнутри, так как мест наружного горения не осталось.

- Ну а телескоп-то оттяпали? - слегка встряхиваю я его от расковыривания не всех извест-ных мне душевных ран.
- Оттяпали... - покорно признает он. - Пришли, взломали, унесли. Правда, взаймы... на время, написали обязательство... Когда свой дадут - возвращаем. Главное скорей начать эталон-ные исследования. И паспортизировать всех подряд…
Никакой гордости в голосе. Хотя миссия грандиозная. Обследовать по эталону все обсерватории и телескопные точки Советского Союза, а может и соцлагеря. Контролеры глобального астроклимата.
- Твой Павел-то Петрович доживет?
- Доживет… Если из «Ашхабадского крепкого» выплывет… - Лоб воткнул очередной оку-рок в розетку с ранетным вареньем, уже и без того сплошь утыканную. Горная простота нравов, ничего не поде¬лаешь. Болезнь Павла Петровича не требовала объяснений. Ибо была прямо свя-зана с грустной слабохарактерностью русской, особенно провинциальной, интеллигенции, ли-шенной права голоса в местах своей ссылки. Здесь ли, на сопках Манчжурии, там ли, в копет-дагских отрогах.
В перерывах этой слабости, чистенький и опрятный усилиями тети Веры Артуровны, он щурился паутиной морщинок на ее знаменитое медовое персиковое варенье, и ложечка билпсь дрожаньем о розетку и пиалу.
- Так, ннаверно, и надо, - улыбался он непонятной, в себя обращенной улыбкой. - Старые звезды должны умирать, новые вспы¬хивать.
Лоб счастливо избегал объяснений и даже лично не участвовал во взломе и грабеже. Шеф гуманно отправил слабодушного родственничка в Крым, сравнивать астроклиматы. «Приятной свадебной командировки!..» Гнусное жало Осы, всаженное другу на посошок. «Обойдемся без сопливых»... Он-то энергично и практично заправлял арсеналом газорезок, лебедок, монтиро-вок, автокраном и фургоном, осадившими старый телескоп, чтобы опустошить старинную об-серваторию.
- Так ты думаешь, что не из-за меня?
И я в который раз: нет и нет! Как ты мог думать! С чего ты, брат, взял! Ни твоя астроно-мия вместо фамильных пилюлей, ни твой Валюшка вместо фамильного Илюшки тут не при чем...
Лоб измеряет меня прицелами из глубоких глазных ям и продолжает не верить. Я лихора-дочно рисую картину довольства и благостности, в которых пребывал Илья Глебович вплоть до… Как он неторопливо и достойно шествовал домой после операционного дня, как был неиз-менен в привычках, как обожал по вечерам слушать пластинки с «Сопками Манчжурии» или «Из-за острова на стрежень» с михайловским басом... Да, вот здесь садился в это старое вы¬тертое кресло, здесь обычно лежала стопка старых пластинок, еще на семьдесят восемь оборо-тов, и весь, бывало, вечер, полузакрыв глаза...

Я не то, чтобы вру. Все, как пить дать. И вечера с пластинками, и «Славное море священ-ный Байкал», и «Течет Волга» в зыкинском щироченном разливе. Еще, для точности картины, медоточивый Михаил Александрович с нежным тенором: «О, не забудь меня, пойми, ты счастье мне дала»... Нега комнатной филармонии после бинтов и кровотечений.
- Но почему все-таки? Почему?
Лоб неумолим. Приходится и о другом. Как в мартовскую ночь, под метель, нас с матерью поднял оглушитель¬ный стук. Посыльный из военкомата. На сборы пятнадцать минут. Военно-обязанным медикам это типично - то по гражданской обороне, то по различным ученьям. Моб-чемоданчик всегда наготове, но в этот раз что-то как-то не так. Мать запричита¬ла и повисла на мне. Еле оторвался, забыв механическую пружинную бритву и теплые носки. Обычно никуда не возили, чаще всего пересчи¬тывали на соседнем школьном сборном пункте и отпускала домой. А тут подогнали крытые брезентом ЗИЛы и стали грузить по командам, выкликая фамилии. И тут я оказался на скамье в кузове, а доктор Лобанский как старший  кабине. Ни себе хрена, как говорят японцы, - его сопровождала вся больничная хирургия, вра¬чи и медсестры. Все в лихо-радке и трансе. А когда выбралась на главную магистраль, через весь город и край, то ничего подобного не могли и представить. Огромная транспортная пробка в полной темноте, без фар, еле двигалась к выезду, к Спасску, Иману, Бикину. За брезентом взвывали моторы, рявкали ма-тюки, в щелях мелькали регулировщики, через метр остановки и сразу заметает сугробом. То нас обгоняет колонна ревущих БТРов, то батальон мотоциклистов, то целый танковый полк... «Катюши», тягачи с пушками, грузо¬вики с пехотой... Откуда все это взялось, где оно пряталось? От пробки к пробке, от шлагбаума к шлагбауму, которых выросло на трассе невиданное множе-ство, а все с проверкой, с пробуксов¬кой, с затором и руганью... Полных двенадцать часов до райцен¬тра, куда самый старый автобус доползает за час-полтора... И страшная догадка, потом подтверждение, ползущее неумолимой за¬разой от машины к машине. «Война с Китаем...»
- Доигрались... – какой-то придорожный фонарь выхватил за стеклом кабины морщины на впавшем лице Ильи Глебовича. Я поразился - так он постарел. Ну, бессонная ночь, треволне-ния, все здесь понят¬но. Я-то - наоборот, прилив энергии и боевого духа. Конечно, доигра¬лись, хунвейбины, фанатики, кусать руку дающую, уж мы их проучим, посягнувших на священный наш остров Даманский... И как мог, заскочив на подножку кабины, подбодрил учителя: вон ка-кая силуш¬ка прет, кто ее остановит?
Учитель глянул на меня так, словно его сейчас вырвет. И, кажется, не от дорожной тряски, а от моего бодрого вида.
Поворот на проселок, толкание грузовика, буксующего в мокрых ямах, и наконец просто-рный бревенчатый дальневосточный поселок с широкими улицами, сплошь утыканный поле-выми антенна¬ми и кишащий зелеными армейскими бушлатами. Палатки на снегу, полевые кух-ни, КП на гусеницах, офицерские шапки вокруг генеральских папах, сухой паек, школа, отве-денная под мобгоспиталь... Пока ничего страшного, даже интересно. Ни одного раненого, но непрерывные штабные оперативки. Илья Глебович - на¬чальник госпиталя, и ленивые «партиза-ны» в помятом слежавшемся «хэбэ» вытаскивают парты в снег, драят карболкой пионерскую комнату под операционную, затаскивают койки, ящики с инстру¬ментом, тюки с бельем...
Илья Глебович в подполковничьей форме с чужого плеча странен и непривычен. И совсем не похож на того молодого стройного майора в твердых погонах с зеленым медицинским про-светом. Грузноватый, не молодцеватый. Жду его с последнего ночного совещания и почти за-сыпаю у печки, глядя в гудящее пламя... Китайцы... Две песни наплывают одна на другую. Пер¬вую мы с Ослом пели в обязательном школьном хоре. «Русский с китайцем братья навек! Креп-нет дружба народов и рас! Плечи расправил простой человек! С песней шагает простой чело-век!» Особенно воодушевляло то обстоятельство, что лично «Сталин и Мао слушают нас, слу-шают нас, слушают нас!» Была даже большая популярная картина, где они сидели и слуша¬ли. Это заставляло стараться в пении изо всех сил. От крещендо звенели окна и стекла. «Москва – Пекин! Москва - Пекин! Идут-идут вперед народы! За мирный труд! За прочный мир!! Да здравствует свобода!!!» Вторая шла под трехструнную гитару за кочегаркой, где не было ника-ких портретов. «Чан-Кайши забрался на Тайвань, д-да! Строит там губительный свой план, д-да! Скоро грозные китайцы тряханут его за яйца и забросят в Тихий океан, д-да!» Тогда было приятно, что китайцы такие грозные, сейчас - как-то не особенно.
Хотя еще тогда я удивлялся: какие же они грозные? Что ни делают - улыбаются. В шахма-ты выигрывают - улыбаются, проиг¬рывают - улыбаются. По стрельбе то же самое. Общелкали нас из мелкашек - улыбаются, мы их - улыбаются. Кстати сказать, рав¬ного Лбу по стрельбе не было, на полста метров в школьном под¬вале он лупил непрерывно в десятки, даже скучно ста-новилось. Их школьники к нам часто приезжали, помнится, из Харбина. Очень похожие, в оди-наковых френчиках, с одинаковыми улыбка¬ми. Чаще всего на совместные физико-математические олимпиады, и тут с ними тоже соперничать было трудно. Считали они, как ма-шинки. И опять только Лоб мог выстоять в поединке с их целой командой. Я им гордился.
Теперь его отец вернулся ночью из очередного штаба. Сел рядом на по¬лено, уставился в огонь.
- Ну что? - подбодрил его я. - Пекин еще не взяли?
- Еще нет, - мрачно сказал он. - А вам, Антон Павлович, что, Пекин очень нужен?
- Мне-то нет, - мой оптимизм так и пер. - Но если лезть будут, придется «Градом» туда до-рогу прокладывать…
- Ох, дураки, дураки... - в тихом голосе и набрякшем лице было отчаяние. - Когда вы по-умнеете?
- Да, полные идиоты! - первая война в моей жизни, тем более, на расстоянии, где пока и гром пушек не слы¬шен, как-то даже слегка щекотала. – Против такой техники прут!
- Какой техники! - он обернулся и посмотрел, как на полного идиота, на меня самого. – Не они, это мы дураки! Тупые самодовольные остолопы, дебилы! Мы представить не можем, что такое миллиард дисциплинированных безумцев... Ненавидящих и голодных... Они пройдут по твоему «Граду», по минным полям, электри¬ческой проволоке... По дамбам и мостам из своих трупов... На них не хватит никаких пулеметов и автоматов, стволы расплавят¬ся... И довести до такой ненависти…
Я бормочу: «Да, настрополил Мао …»
Доктор Илья Глебович чуть в меня не плюет. Что твой Мао! Кто такой Мао! Наш же соб-ственный выкормыш, собственноручное творение по образу и подобию… Куем богдыханов для своих и соседних горбов… И себе на кретинскую голову. Только нашим же кретинизмом... Ки-тайцев, которые русских боготворили! Заставить так озвереть. «Я был в Порт-Артуре, я знаю! Из-за паршивого острова, из-за клочка сена!» Я ошеломленно: что же нам, этот остров отдать? Он пораженчески: да! Подарить, завернуть в золотую бумажку! Ты этот остров не видел? Три-дцать шагов в длину, нам запретная зона, мертвая полоса, а у них три деревни прокормит. Бар-босы на сене, и еще хотим «Градом»…
Кроме беушного обмундирования мы получили по пистолету ТТ (незаряженному) и пачку санитарных плакатов с уэллсовскими мухами и дезинтерийными палочками. Рысью пробежали политработники со своей печатной продукцией - походная типография сработала с первыми выстрелами. С бывшей школьной стены нас пугали злобно-узкоглазые, ощеренные ненавистью лица бывших улыбчивых школьников из братского Харбина. «Воин, помни! Китайский солдат - твой злейший враг!» Доходчивость в понимании чинов ГЛАВПУРа. Илья Глебович, пару раз оглянувшись, применил агитацию для растопки, но бдительные политорганчики быстро заде-лали брешь…
 И ни одного раненого. Видно, штатные медсанбаты все еще не заполнены. И слава тебе, господи. Это расстраивало меньше всего. Только от свежезавезенных газет ударяет озноб. Не-зряче выколотые глаза посмертно изувеченных погранцов. В ряд выложенные на снегу наши убитые. Цена островка, от которого нашей могучей державе ни жарко, ни холодно…
Илья Глебович тут особенно морщится и все трет грудь ладонью под неглаженной гимна-стеркой. Несчастные дети, несчастные дети… Ни за что… Страна некрофилов…
Мы с Ослом заглянули в семейный альбом с порт-артурскими карточками. Маленький Лоб в матросочке и брючках до коленок, Ольга Артуровна, статная и белокурая. Сам Илья Гле-бович, неожиданно юный и тонкий, моложе нынеш¬него сынка... И действительно, то тут, то там вокруг на фоне улыбчи¬вые предупредительные китайцы, готовые к любой услуге для семьи русского офицера…|
- Электрический Утес... – Палец бывшего мальчика тыкает в старую пушку, на которую он водрузился верхом. Только подумать! Живой участник легендарной обороны – ни дать, ни взять.
Возвратить Порт-Артур и драться в усмерть за клочок речной отмели… Нам с Ильей Гле-бовичем этого никогда не понять. «Стыд¬но за нас, дураков, Антон Павлович...» То ли мне, то ли настоящему доктору Чехову, взирающему сквозь песне бесконечности на тоску русской интел-лигенции… «Нам» - я, конечно, примазываюсь. Ответственность за опасные разговоры брал на себя старый доктор. Ладно хоть не при Сталине, который все еще слушает нас, слушает нас, слушает нас…
Лоб от меня и услышал, что остров-то все равно у китайцев. Весь перемолоченный «Градом», но снова ими заполняемый, как скатерть-самобранка их пушечного мяса. Наши любуются им только в пограничные бинокли. Он отнесся к большой государственной тайне вполне равнодушно. И даже зевнул во всю пасть с расшатавшимися зубами. Какая разница, в этой черной дыре или в той…
Гамлет-сын у могилы отца. Черный свитер, увиденный мной за сто лет до Высоцкого. Только мстить некому. Вероятно, и не за что. Кстати, черные дыры… Может, развеется, если спросить? Самый модный вопрос астрономам. Мы, по правде, его тщательно обсосали с доб-рейшим физиком Ефимом Марковичем, изредка встре¬чаясь где-нибудь в магазинной очереди за вареной колбасой.
Гамлет-сын неожиданно клюнул. Как всегда, краткость – сестра таланта. «Ну, это бана-лыщина. Тебе от Земли отор¬ваться нужна вторая космическая, одиннадцать и две. От Солнца - уже шестьсот двадцать, оно тяжелее. А есть малышка возле Сириуса, «Сириус В», он свою звез-ду раскачивает, такой плотный. Его стаканчик тянет на дюжину тонн. У сверхкарлика Кейнера спичечная коробка - тонн триста... Ну, и так далее. От нейтронной звезды надо рвать со сто пятьдесят тысяч... Кэмэ, разумеется... В секунду, разумеется... Пока цел, разу¬меется... А если скорости света не хватит для отрыва, то и квантик не оторвется. Вот тебе и черная дыра, она есть, а не видно. И все мы в нее сыпемся…»
- Как сыпемся? - я испугался, что сделано какое-то сек¬ретное открытие.
- Очень просто... Подлетает галактика к нейтронке или черной дыре... Строится в оче-редь... И пошла пры¬гать в топку... В сутки по скопленьицу. Вселенский Освенцим...
Хоть черный, но все-таки юмор. Уже свет в тоннеле. На который, как он и толкует, спе-шим…
- Ну, а инопланетяне?
- Хрен знает. Шкловский знал, да забыл. Теперь отрекается. «Ничего не вижу, ничего не знаю, ничего никому не скажу»…
Глобальные мировоззренческие концептуальные споры, сотрясавшие современность, от которых вспухали журналы и монографии, Лоб стремился укладывать емко и зримо.
- Ну, а сам ты что думаешь?
- Думаю, что природа не дура. Расселить эту дурь надо так, чтоб друг дружку никак не за-дела. А то русский с китайцем или китаец с японцем будут братья навек…
Ага. Каждый умирает в одиночку. Может, так и задумано. Если есть, кому думать. И про-странства хватает. Мы о нем не догадываемся. Но тогда получается, все бесполезно?
- Ну, а твоя кандидатская?
- Главу «Маркс и Энгельс о значении астрономии» не осилю. Цитат не хватает… А без нее не впротык.
- Вот тебе Мао добавил бы, жаль, что его отменили… - По моим-то расчетам сообща с Ефим-Марковичем он уже давно должен был и обязан блистательно защитить докторскую.
Все же вижу - лед тронулся. На ночь глядя, напяливает черный стертый полушубок и ны-ряет в сарай. Оттуда вынырывает с той же все школьной трубой, хоть и проклятой, но не вы-брошенной Ильей Глебовичем.  «Не могу не понаблюдать на ночь…» Лезет на шаткую крышу, варежкой метет снег, приноравливается. «Что тут за чудеса атмосферы…»
Цепенеет на корточках у треноги. Я при¬плясываю внизу, чувствуя себя айсбергом. Слышу его бормотанье. «Так... Ничего себе блин... Сроду такого не видел... А тут что за стриптиз... Бу-ги-вуги... Полное непотребство... Не мешало бы щелкнуть... Расскажу - не поверят...» А мороз двадцать градусов при кристальнейшем небе. До рассвета еще о-хо-хо…
Звезды над нашим городом, похоронившим доктора Лобанского, стоят, как по заказу, крупно-жемчужные, яркие. А для них это, оказывается, сущий брак - замороженный аэрозоль их размазы¬вает в лепешку. Искажает действительность, как через лед. Лоб деревянными паль-цами пишет все это карандашем в свой блокнотик, спустившись погреться на кухню. Вдруг пригодится.

Маленькие зеленые человечки


Только без клеветы и очернения славной действительности.
С горы слезать – не камни лизать. Если у кого-то там рай наверху, то у моего Ослика – в тетушкином ущелье, в обустроенном стойле. С нетерпением нарастающей нежности возвраща-ется Лоб с горной вахты окунуться в приятности быта цивилизованного. Чуть подросший Ва-люшка цепляется за коленки, подпрыгивает, задирает пухленькую мордочку, липко-сладкую от абрикосовой мякоти. Сперва пугается худого черного бородатого дяди, по¬том без устали летает в сильных отцовских руках. Ах, это мягонькое послушное тельце над головой. Ах, счастливый щенячий восторг. Ах, каштановая спиралька над беленьким выпуклым лоби¬ком, ах, волосики дыбом на нежном затылке. С беззубым пузы¬ристым ужасом-смехом: «Полетаем! Полетаем! А теперь понаблюдаем!» Вместе и в душ - железная бочка раскалилась на солнце, вода - кипяток. Никаких ведер на себе из реки - давно  примастрячен насос, свадебный подарок отрядного ин-женера Осы. Только нажимай кнопку. Теплый освежающий водопад после месяцев экономной капельной дозы. Стой хоть сутки. И долгий-долгий чай, сомлеввший ягненочек не отлипает, трется сонной мордашкой о выбритый отцовский подбородок, пахнет солнышком и молочком...
Но это еще что. Бывало, подгадаешь к дню рождения Вики, и тогда парад полный. В уще-лье, в тетин дом, наезжают артисты, и Вика во главе стола сидит гордая, как королева. Не кака-го-нибудь задрипанного обще¬жития горотдела культуры. И длинный стол под виноградником, собранный тетей Верой. Плов, салаты, пирог на вареньевом ассорти… Даже соседки-туркменки снабжают лепешками. И сама тетя Вера на глазах молодеет, утирая смешливые слезы. Если бы этот капустник крути¬ли со сцены, зал бы раскалывался. Что там твоя Таганка. Смотрите, как наш главный, комсомолец подмостков тридцатых го¬дов, засыпает на репетиции. И все вокруг мигом кто что - вя¬зать, звонить, жевать, читать, крутить хула-хуп, резаться в шахматы или кар-тишки... До заключительной фразы, лишь бы секунда в секунду - и громче. Тут он вздрагивает: «Все, про¬шли акт! Молодцы, всем спасибо! Худсовет будет доволен!» Все довольны тоже, жизнь прекрасна!
Но и это не писк. Писк на самое сладкое, когда тосты за прекрасную Вику и за лобово воз-вращение закружат самые смелые головы. В тех же лицах история пощекотливей. Как предсе-дателя месткома, заслуженного и бес¬сменного, к тому же председателя и худсовета, и вообще черт те чего председателя Бориса Саввича Ковровского в разгар спектак¬ля прихватил радику-лит. Да какого! Как в антракте за сценой нагнулся зашнуро¬вать туфлю - и так застыл. Лицо скривилось, посыпался розовый грим. Игла в пояснице - не пошевелиться. А роль-то не про-стая. Роль архиответственная. Даже вымолвить невозможно. Ковровскому единственному в гортеатре, а вернее во многих театрах от Каспия до Аму-Дарьи, особым приказом министра и решением ЦК партии разрешена роль Ленина. Что те¬перь делать? Пол-пьесы сыграно, а даль-ше? Отменять? Пол-рево¬люции, можно сказать, совершилось, вторую теперь зрители ждут, а как возвращать за билеты? Полностью или тоже половину? Антракт за¬тянулся, публика негоду-ет. Доиграть через месяц? А как же знаменитое «вче¬ра было рано, а завтра поздно, товарищи»? А контролеры из горкома партии на каждом политическом спектакле» И тут главный режиссер ставит свой главный спектакль. Декорации меняют, колонны на шкафы, броневик на письмен-ный стол, кбинет на заводской цех – а кресло с Ковровским всегда в центре бурных событий. Как внесли на помост, так и держат. С перевязанной рукой после ранения вообще сверхдосто-верно. Сам Станиславский бы поверил без спора. Так он посылает на подвиг рабочих с винтов-ками, так обличает иудушку Троцкого, так разъясняет Совнаркому карту ГОЭЛРО... В тетиве-рином садике все повторяется с замечатель¬ным блеском и закулисными тайнами, дружный ночной хохот безжалостной молодости сотря¬сает виноградную крышу, вздрагивают овечки в соседских сара¬ях... Тетя Вера лет двадцать не выбиралась в театр, а тут с доставкой на дом, и так талантливо....
Расставаться не хочется, сов¬сем ночью втроем провожают гостей на последний автобус. Девушки — босиком по теплому асфальту, внизу журчит река, неся прохладу, сверху дышит обсерваторский сад... Долго машут вслед красным огонькам, на обратном пути тетя Вера обни-мает Вику за открытое плечо, прижимает к себе. Как славно. «Какие вы красивые и смелые! Как я рада! И все-таки не кощунственно ли? Ну, а вдруг донесут?!» Что вы, милая тетя, сейчас время другое! Ваши страхи пора сдать в архив… Лоб солидно бредет позади, приятно спотыкаясь и пошатываясь, ощущая небывалый покой... Отдых странни¬ка после гор, палаток, ночного чифи-ра, спальников на камнях, мешков и мешков на горбу...
Однако ухом ловит тетин тезис и вступает в дискуссию. “А памятник в Каахке перед вокзалом – это не кощунство? А в Мары и в Теджене? А на разъезде Киршениз? У одного голова самая большая в Союзе, как у гидроцефала. У другого самая маленькая, как у пигмея. Третьему тюбетейки не хватает, вылитый басмач… А «Верной дорогой идете,  товарищи!» над вытрезвителем у базара?»
Тетя утирает смешливые слезы, но и умоляет: тише, тише, кругом одни уши!
Иногда, правда, вся труппа, увлекшись капустником, пропускала последний автобус. То-гда ночевка предстояла еще более веселой, чем застолье. И тетя Вера радостно хлопочет, извле-кая запасные матрасы и цветастые ватные одеяла. Из семейных ящиков выпархивает простынь за простынью. Кто на топчане, кто на веранде, кто на старой са¬довой кровати... Осталось не за-метить, что коллектив театра разместился отнюдь не по старому пионерскому принципу: маль¬чики отдельно, девочки отдельно. Отнюдь и отнюдь.
Теперь, чтобы уединиться и побыть с чем-то более вечным, хорошо бы под купол… По старой детской памяти. На излюбленном месте. На вершине обсерваторского парка. И вообще для полного… Отчет пописал, штакетничек подкрасил, виноградник подправил – и наверх, к телескопчику… Не самому большому в мире, но, может, самому милому… Один, без програм-мы и сменщика, без графика и привязки – куда глаз упадет. Но подниматься в парк обсервато-рии больше незачем. Нет там телескопа. Увезли телескоп для всемирной науки. Кто увез? Ах, да… Странно было бы. Только. Конечно, не странно, а стыдно.

Вот что такое врожденная умность.
Это когда интеллекта хватает не соваться, где ты наследил.
Но кто сказал, что это про Лба? Это про Валюшкиного дядюшку.
И даже на вопрос друзей-артистов: “А почему мы здесь не видим вашего знаменитого брата?” Вика с польщенным кокетством, как ни в чем ни бывало: “Ну, вы же знаете, для него звезды превыше всего. Он или в экспедиции, или в Москве, пробивает пеньков в Академии”.
И само собой:
- Парни, я к вам прямо с самолета!
У Лба аж призывно заныло под ложечкой. Боевая труба. Шеф с пустыми фанфарами не прилетает. Он совсем модный парень: джинсы (все столпились посмотреть и пощупать), вель-ветовая куртка в крупный рубчик, желтый стильный портфель-чемодан…
Откуда извлекается новая порция договоров и проектов.
- Парни, это наше светлое будущее! Все, что вы тут до сих пор делали, – жалкая самодея-тельность.
- Мы или вы? – естественно, облезлая залысина Лба из глуби экспедиционного подвала.
- А, Глеб… Надо тебе хорошо отдохнуть. Начинает сказываться утомление. И с новыми силами, есть, за что браться! Вот наш новый мировой уровень! Материалы в основном секрет-ные, но я на вас полагаюсь. Как вы знаете, у нас запущен первый космический корабль-обсерватория! Жаль только, полетел не астроном, а пара профанов, вояка и технарь-гаечник, какие-то Лебедев и Климук. Но ничего, это вполне восполнимо, вы еще увидите в космосе ас-тронома, и это будет для вас особенный сюрприз…
Нет, как всегда от идей приятное головокруженье. Что открыл этот спутнк, парни? Ну, чуть-чуть шевеленья мозгами! Все вам надо разжевывать. Всеволновая космическая астро¬номия, вот что! Изучение отдельно взятой звезды – дедушкино лото, архаистика. Комплексная картина Вселенной - рентгеновские, инфракрасные, ультрафиолетовые радио диапазоны! В космос пойдут мощные дальнобойные детекторы, каждый день полезут источники, которые нам и не снят¬ся, уникальные спектры! И мы в этой совместной программе! Шеф вышел на большие связи, совершенно секретные, конечно, будут потрясающие договоры!
- А мы, что ли, с померанцевским телескопом полетим?
- Глеб, не притворяйся дебилом. Всем космическим наблюдениям требуется синхрон¬ное оптическое сопровождение. Сопоставление спектрального  анализа. Вот наш коронный пункт. Это не только договорные деньги, расширение экспедиции, оснащение базы! Это неисчерпае-мая наука, ваши кандидатские и докторские, ваше членкоррство, черт вас побери! Я вам дос-тавлю все это в этом портфеле! На блюдечке с голубой каемочкой!
Вдохновляет, конечно. Вот что такое, оказывается, «втыкаться». У этих космиюв денег куры не клюют, им дают миллионы, как черпаком черпают. «Воткнуться» - великое дело, боль-шое искусство, у шефа гигантский размах и талант. Чутье на новое и прогрессивное, тут не от-кажешь.
- Ну все равно, нам кулак, что ли, эти пульсары и квазары наблю¬дать? С нашим двадцати-сантимом… Вернее, краденым…
- Глеб, нам тут не нужны старые скептики! Игнорирую твою бестактность. Телескоп, счи¬тайте, есть! Восемьдесят вас устроит?
Сердце недоверчиво дрогнуло. Восемьдесят см на нашей лучшей в Союзе горе - все равно, что двухметровка где-нибудь в тухлом Пулкове. Настоящий мировой уровень. Неужели в самом деле не сгорели карусели?
- И тогда вернем померанцевский?
- Кто о чем, а чумазый о бане. Вернем, вернем, не сожрем! Но только методом спасения утопающих! То есть, народной стройки! В Крыму мне обещали забракованное зеркало. Можно перешлифовать почти даром. Каких-нибудь пару тысяч рублей. Трубу соорудим сами. Я еду в Крым, Осинин отправляется на вентиляторный, Глеб подменяет его в экспедиции...
Отличный расклад. Прощай, неделя отгулов, прощай, месяц кабинетного отчета, прощай, законный плановый трудовой отпуск. В ноздри уже повеяло дымком экспедиционной каши. Бывалый Осел встрепенулся. Необъяснимо и неостановимо.                .
- Глебонька, а как же Прибалтика? Я ведь договорилась с подругой! Пицунда, пейзажи Чурлениса!         
- Дан приказ родимым братом, - не без ехидства ссыдается Лоб, хотя и не без сожаления о Прибалтике. Где-то там корни тети Веры и Ольги Артуровны, можно было и с родственниками познакомиться… И начинает складывать свой ог¬ромный многоярусный горный мешок, кото-рый в транспортном по¬ложении сам возвышается над его спиной, как гора...
Почему бы и нет? Эскадры телескопов-спутников, наводящихся по мановению шефа с майдаланмакской горы... И наводящих его на сверхновые вспышки, взрывы, всплески и пуль-сы... Отождествление, к которому опаздывают все телескопы ми¬ра... Маунт-Майдаланмак всегда первый. Шеф в смокинге, Стокгольм, вручение Нобелевки... Мы не можем ждать мило-стей у Академии, взять их у нее... Взять их у нее... Взять их... Ату их…
И сама Джоселин Белл (черное вечернее платье, большой нобелевский банкет в присутст-вии королевской четы) подсаживается к лауреату (черный протокольный смокинг, бабочка, взя-тые взаймы у академика Басова с предыдущего вручения): как же вам удалось отождествить по-слание «маленьких зеленых человечков», обнаруженных мной, но остававшихся гипотетиче-скими? И лауреат (если он честен) отвечает: у меня там на моем маунте сидит такой нелюдим по имени как это у вас? Форхэд (forehead). Сидит, сидит, а потом решит что-нибудь – весь мир ахнет. Он стоит столько золота, сколько весит его голова. Посмотреть бы на этого Форхэда, вздыхает прославленная Джоселин – так я это себе представляю.
И все к тому идет. Что ни возвращение - приятный сюрприз. Подвал отделан еще тща-тельней, маленький скромный вход облицован внушительным мрамором. Достойным обнов-ленной громадной доски. Стекло, черный фон, золотые буквы. «Академия наук СССР. Астро-номический совет АН СССР. Специальная астроклиматическая экспе¬диция. Зеленобадская САЭ». Лоб так и застыл с мешком на горбу, челюсть приотвисла. Можно подумать, что все эти организации влезли в их скудное помещение. Даже приятно. А внутри! Шефский кабинет в де-реве, пусть и не самом дорогом, но что это - между Эйнштейном и Крабовидной туманностью? Целая фотопортретная галерея, и не кто-нибудь - они сами. Перый, самый эффектный – Валек: спортивный ежик, полуоборот, полуулыбка, непринужденно расстегнутый ворот, задумчивое обаяние интеллекта, все три «В» в одном лице. Вторым номером Лоб – этот проще. Как на во-енном билете, взгляд впе¬ред, не моргая. Оса - намечающийся Лино Вентура, аккуратный боко-вой пробор, низкий  лоб, зато мощная челюсть... Ораз-философ, совсем юный, увеличенный из студенческого билета, мыслен¬но повторяющий очередные бессмертные строчки Фраги...
- Это че за фотоателье?
- Глеб, ты снова со своим приземленным мышлением... Вот уж действительно, рожденный ползать… Я стараюсь воткнуть вас в историю, ты еще увидишь этот стенд в учебниках астро-номии!
И правда, над всей связкой торжествует лестный вытянутый плакат: «Первооткрыватели астрономического пункта Майдаланмак.
(1960-1963г г.г.)»
- А-а... - что ни говори, приятно. Как будто ложка слад¬кого масла прокатилась по пищево-ду и разлилась в животе. (Уж сколько раз твердили миру... Да только все не впрок). Мой не¬подкупный друг еще раз осмотрел свое решительное впередсмотрящее лицо и согласился с род-ственником. - Первооткрыватели - это хорошо. А где первооткрыватель Ипожарский?
- Предатель сам выбирает свою судьбу, - вынес приговор шеф.
- Предатель - это плохо, - согласился первооткрыватель Лоб. - А ведь Ораз тоже  ушел...
- Это честный уход, - сразу подчеркнул разницу преданный шеф. И правда, Ораз грустно сказал: «Все стерплю, только холода не стерплю. Плохой я астроном, оста¬нусь в колхозе учите-лем... Буду школьникам звезды в маленький телескоп показывать... Мне зимой больше в школе хочется быть, чем на холодной горе... Наверное, надо меня ругать…» Жаль было Ораза, но жаль и его страданий от холода...
Спартанец и республиканец Лоб тепло посмотрел на портрет друга юности, собрата по зимовкам, выбравшего теперь теплую кошму в своем сельском доме. И холодно - на то пустое место, где мог висеть презренный астрономический Иуда.
Нет, все же не совсем он был чужд маленьких удовольствий мира сего, особенно честно заработанных на голых подзвездных вершинах... Мерным солдатским шагом шел по ущелью домой и примеривал список, от которого может и голова закружиться... Коперник, Галилей, Улугбек... Хаббл, Штернберг, Шкловский... Живченков, Осинин, Муртазов... Ну, там с боку скромно Лобанский... Роли не играет, но все-таки... Кто-то в чем-то, а все-таки первый. Может, и правда в учебниках скажут. Лучший астроклимат Союза – эталон оптики. Все-таки шеф мо-лодец, есть чутье. Смотрит выше нас всех.
Лоб стремился к справедливости и объективности.
Даже в условиях непрерывного спасения утопающих.
Когда на горе полное осадное положение, и он - последний солдат.
Оса на заводе погряз в самодельной трубе. Шеф срочно летит в Пулково. Надо судорожно наблюдать - договор под¬пирает. Вместо отгулов и отпуска последний солдат Лоб отправляется в за¬бег по магазинам. Рис, пшено, макароны, мука... Тушенка, камба¬ла в томате, хлопковое мас-ло... Ватная куртка, штаны... Плас¬тинки, химикаты, керосин... Соль, сахар каменный кусковой... Не за горами зимовка. Прощальная стирка Валюшкиных маек и трусиков, Вика в театре одна...
- Глеб, могу я тебя попросить?
Вечерняя тетя Вера в величественном халате с драконами. Лоб весь готовность. Хоть на-вес подлатать, хоть ло¬ток подцементировать, хоть стенку подбелить.
- Только ты не принимай это... - тетя опасливо оглядыва¬ется на окна, где только спящий Валюшка.
- Не приму, - обещает племянник.
- Собственно пустяки, совсем не обязательно... Но если можно попроси Вику... Или на-мекни как-нибудь... Я понимаю, ей без тебя одиноко, ей нужны развлечения, гости... Ну в день рождения, я согласна, ну, в твой приезд... Ну, начало сезона или Первое мая... Есть и уважи-тельные причины, но когда просто так... Собрались ни с того, ни с сего, и при¬ехали… И тетя, приготовьте плов... Ну, я не могу отказать, я готовлю, чтобы не уронить наш дом... достоинст-во… Потом уборка, мойка, це¬лый день простыни стираю после ночевок... Глеб, мне уже не под силу...
Лоб распрямляется с Валюшкиными штанишками в руках. Вид у него такой, что тетя тут же раскаивается:
- Это все не так страшно, только ты не волнуйся! У нее серьезная творческая работа, это я понимаю, я сама учительница. Я рада создать ей условия... Рада, что гостям здесь нравит¬ся, что Вика с ними отдыхает... Что они к тебе очень хорошо относятся... Я что-то не то говорю, Глеб? Наверное, я старая дура...
- Ты старая умница! - чмокнул Лоб тетю в висок. - Я их научу любить макароны с тушен-кой!
- Глеб, ни в коем случае! - тетя уже ужаснулась тому, что наделала.
Лоб в Вике уверен. Стоит только ей намекнуть. Вика свой парень, только и повторяет, скольким обязана тете. Но не успевает и рот раскрыть.
- Глебонька, можно тебя попросить?
Разумеется, можно. Последний вечер, вернее, уже ночь, в  пять утра выход из дому, снова на месяц-полтора вне очереди, вместо домашних услад и обязанностей… Искупая вину - что угодно. Лоб обнимает жену, аппетитно вткаясь носом в соблазнительную ключичную ямку.
- Глебонька, ну не это, я очень устала... Поговори с те¬тей... Может быть, намекни... Ты ме-ня оставляешь одну, я тут не виновата... У меня серьезная творческая работа, театр это не шко-ла, это вечерние программы, потом худсоветы, я еле до¬мой добираюсь, еще спасибо, когда не на автобусе, а кто-нибудь подбросит на машине... И у меня есть свой ключ от калитки, я могу не-заметно пройти, никого не будя... Совсем не надо на засов изнутри запираться, чтобы мне отпи-рать...
- Фу ты, чешуя какая, - Лоб совсем не придает значения тому, что его, как в прошлые отъ-езды, уже почти не корят за досрочный побег. - Скажи ей сама...
- Я уже говорила. Отвечает, что так ей спокойнее. Стучи ей на всю улицу, и Валюшка про-сыпается, спит тревожно...
- Ладно, ладно, - Лоб обещает легко, сообразив, что в пять утра он сбежит, никому ничего не сказав. Трусость вряд ли похвальная, но спасительная. И отчего это ему в сей раз покидать родной дом капельку легче, чем в прошлый?
Зато возвращаться труднее. Начинается прямо с порога. «Глеб, это, конечно, ваше семей-ное дело, но ты должен объяснить ей, что когда у нее гости засиживаются, Валюшке не до сна, на веранде магнитофон до утра на весь поселок орет, накурено, мальчик не высыпается, очень нервный, а ему очень важен режим, скоро в школу…»
- Скажу, скажу... – Лоб, не снявши мешка, обнимая любимую тетю.
«Глебонька, я прекрасно сознаю, что многим обязана нашей  любименькой тете. Но объ-ясни ей ради бога, что у нас своя жизнь, и ее предписания просто устарели, идут из прошлого века! Я не могу без тебя постригаться в монахини и сидеть тут в каких-нибудь веригах! Может, она потребует, чтобы я работу оставила и не ездила в город!»
- Объясню, объясню! - Лоб хватает лестницу и лезет на крышу заделывать в шифере дыр-ку.
«Глеб, я, разумеется, отдаю себе отчет, что молодой инте¬ресной особе и в отсутствие мужа необходимо общество. Это было известно и в наше время, когда мой муж тоже уходил в эк¬спедиции, и я была вполне светская девушка, общалась с друзьями и знакомыми... но не до та-кой же степени! Скажи ей, что когда легковая машина привозит ее поздно ночью к воротам, притом пахнущую вином, совершенно не обязательно стоять еще час и шептаться у калитки. Может быть, это и по работе, но соседи бог знает что могут подумать, зачем такие демонстра-ции?»
- Скажу, скажу… - Лоб с молотком и гвоздями напролом через заросли сада рвется к дос-чатой уборной заделать провал в полике.
«Конечно, вы меня приютили, я вам очень благодарна, но творчески работать и жить в та-кой дали от города…»
«Конечно, я тут уже никому не нужна, старуха со своими старомодными принципами...»
С одной стороны налитые слезами красивые синие глаза при миндальном разрезе.
С другой – сухие, отвердевшие в ниточку губы.
С третьей - мордашка со спутанной детсадовской челкой и крохотная молочная ладошка в заскорузлой экспедиционной лапе. Такая тепленькая, такая мягонькая, такая послушная, и пальчики уже с настоящими ноготками, которые можно потихоньку пощу¬пать, удивляясь юве-лирству природы. Все такое маленькое, а уже человеческое. Скоро в школу, но уже во всю шпа-рит по азбу¬ке и по Корнею Чуковскому: «У меня дадвонил телепон. Кто говолит? Тлон!» Лба распирает от гордости, хотя тут молодец - те¬тя Вера...
Красное зимнее солнце падает за вершину, в сторону Кас¬пия... Обсерваторский парк поро-зовел, горные плеши вокруг окрасились по-марсиански. Вот так они и шли бы по мерсианским пустыням, чтобы убеждаться в истинной их пустынности... Двое заброшенных землян, поте-рявших дорогу назад... «С тобой хорошо, лучше всех», - вздыхает Маленький землянин боль¬шому. «Это еще почему?» - удивлен Большой, так как не понимает, что же в нем такого хоро-шего. «Ты никого не ругаешь...» «А кого ругать надо?» - еще больше удивляется Большой. «Ни-кого не надо», -  устало сообщает маленький, и после взятия последней вершины, проводив «в землю» последний краешек солнца, до¬бавляет в наступивших сумерках души: «А то баба Вера маму ру¬гает, а мама - бабу Веру... Ты скажи им, чтобы не ругали друг друга…» «Скажу», - обе-щает Большой землянин привычно, как всегда. «А то баба Вера говорит, что мама неряха и не-умеха, молоко вски¬пятить не умеет... А мама - что баба Вера старая шпионка и подглядывалка...”
- А ты поменьше слушай и не повторяй, понял? - большой решил пресечь эту непедагогич-ность.
А как не слушать, если они говорят?
Затыкай уши....
Лучший совет, который Маленький землянин может получить от Большого. И который Большой может дать сам себе.
Еще приезд - и дверь из библиотеки, отданной для моло¬дой семьи, в смежную тети Вери-ну, так называемую залу, оказалась заставлена старинным книжным шкафом. Комнаты отгоро-дились, два отдельных самостоятельных входа, к тете Вере притом через кухню... И она уже не появится вечером у них на пороге с блюдцем свежего варенья или крендельками, чтобы уго-стить молодежь... И Лба если в этом что-нибудь удивляет, то только то, какой же это силач на-шелся, чтобы сдвинуть тяж¬кий старинный дубовый стеллаж.
И тогда он сам ищет друга Осу, чтобы вместо него уйти в горы.
- Ты что думаешь, я туда не хочу? - отвечает Оса с непо¬нятным надрывом и яростью. - Может, ты вместо меня на завод?
 Его дело труба. Настоящая телескопная, главным конструк¬тором которой его назначил шеф. Трубу лениво делает завод промышленных вентиляторов. То есть, как делает? В нормаль-ных че¬ловеческих условиях оформили бы заказ, заключили бы договор, сделали бы чертеж, вы-полнили в железе. Только вставляй обещанное зеркало (восемьдесят сантиметров), за которым шеф уже семь раз ездил в Крым и в Пулково, и водружай на горе. А малышку с должными по-честями возвращай старичку ППП со всеми причитающимися извинениями. Простой и дости-жимый план, с четким почерком шефовского гения. Но в условиях развитого социализма все простое превращается в сложное. Те безналичные деньги, которые где-то витают, совсем не вдохновляют людей, владеющих инструментом. Вытащить наличные из юридического заказчи-ка теоретически невозможно, ибо это ГАИ. Не то ГАИ, главное на дорогах, в погонах и шлемах, а Главный астрономический институт, куда шеф ежеквар¬тально возит свои отчеты. Шеф со-вершает настоящий подвиг, комбинируя и оперируя, чтобы заводу перепадало хоть что-то. В Москву его собирают все сооб¬ща, очень волнуясь. Не примут отчет - не видать и зарплат, и пайковых, и насущных строительно-монтажных. Шефу все свободные от горы помогают увязы-вать сетки с дынями, укладывать виноград в ящички, добывают мумие и фирменное колхозное вино...
- Почему вам на вашу уникальную эталонную гору просто новый телескоп не дадут? – ляпнул я как-то по простоте душевной.
Лоб почесал переносицу, быстро-быстро, как смышленая обезьяна. Наука, как учит нас шеф, начинается с чердаков и подвалов. Нужно время, чтобы застолбить место в иерархии и госбюджете. Мы пока что на хоздоговорном этапе, типа филиала, пробиваемся в самостоятель-ную структуру. Тень сожаления набежала на худое лицо, но быстро сменилась суровой решимо-стью. Зарабатываем себе на кусок хлеба и на вольные исследования. Чтобы ни от кого не зави-сеть. Астроклимат - наш прожиточный минимум. Составим уникальный каталог по всему небу нашей великой родины, перейдем к загранице… Станем самостоятельным институтом и то-гда…
То есть, много причин, по которым главный конструктор телескопной трубы предпочитал проникать на завод-изготовитель через водосточную трубу под забором. Простейший способ без особых пропускных хлопот и нескром¬ных вопросов проникнуть в нужные цеха и к тем от-ходам производства, из которых можно слепить нужную арматуру.  Проводником вызвался стать дальний родственник - двоюродный братец молодой жены, служивший в из¬мерительной лаборатории. С ним начался обход цеховых закоул¬ков, монтажных стендов, свалок, складов, всяких защечных пространств... Затем исключительно важное знакомство с электрокарщиком. Обеденный кефирный (для начала) обстоятельный разговор о по¬ложении звезд (главным обра-зом куда они деваются днем). Обещание продолжения лекции с соответствующим компонен-том. Дальше простая систе¬ма: где метр уголка, где обрезок трубы, где слегка забракован¬ный лист - все, отмеченное нелегальным техническим руководителем, грузи¬лось и везлось в им из-вестное укромное место. По пути еще, поль¬зуясь связями, удавалось что-то подрезать, что-то подогнуть, что-то подварить. Тайный подзаборный склад пополнялся деталями, почти готовы-ми к окончательному монтажу. Но иногда до осиного гнезда докатывались волны каких-нибудь общественных кампаний, и комсомольские прожектористы опустошали тайник с металломом. Оса, отскрежетав зубами, начинал с нуля и утраивал бдительность. В конце концов он стал вир-туозом храненпя и маскировки, рассредоточив заделы во многих местах и снабдив их охранны-ми бирками. Например, в третьем цехе: «Не трогать! Собственность 1-го цеха!» В первом же наоборот: «Заготовка 3-го цеха! Не трогать!!!» Очень помогали фиговые листки от ОГМ, ОГТ, ОГЭ и других главных отделов. Всю эту паутину Оса креп¬ко держал в памяти, чтобы в нужный момент соединить в готовом изделии. На заключительном этапе ползавода искренне считало этого небольшого крепыша, обросшего черной щетиной, штатным конструктором или техноло-гом. Сварщики, газорезчики, такелажники охотно бросали начатое ради его срочных заданий: приварить  уголок к уголку, лист к решетке, трубу к поперечине... Авторитет подкреплялся трешками и пятерками прямой расплаты. Предпочтительней даже -  прямым угощением в запо-ведном местечке, если пройти всю служебную тупиковую ветку за ржавые ворота, в хилый кус-тарничек, усеянный битым бутылочным боем и пустыми консервными банками. По всему было видно, что место пользуется спросом. Главное было захватить его первыми, притом короткими перебежками, согнувшись, как в разведке, чтобы не застукала вахта. Ритуал на заплеванной травке по неглас¬ной традиции состоял из двух частей. Часть первая - собственно оплата, рас-пределение пятерок и даже десяток в зачерненные заскоруз¬лые пальцы, смущенно их сминаю-щие и прячущие вглубь: да ладно, из дружбы, для хорошего человека, чего там... Часть вторая - уже собственно дружба, извлекаемая из потертого, скрепленного шнурками и проволочками дермантинового портфеля заказчика, типичного портфеля младшего научного сотрудника или вечного старшего инженера, портфеля, давно потерявшего первоначальную форму и подвешен-ного на длинном самодельном ремне для удобства ношения через плечо... Вместе с разными бумажками, чертежами и схемами на обрывках тетрадных страничек, вместе с перепиской по поводу земельного участка на горе Майдаланмак, вместе с новой книгой Шкловского и зачи-танной до дыр «Москвой» с Маргаритой и Мастером, -  там вмещалась и сама эта дружба. В во-жделенной стеклотаре, вызывающей самые приязненные взгляды. С ней батон колбасы, батон хлеба, огурцы-помидоры... Шелестела свежая газе¬та, все это любовно раскладывалось и имело место... Нет, одобрять этого ни под каким видом нельзя. Но другого пути современный хозяй-ственный механизм просто не предлагал. Однако это были подступы к истинно духовному. «Ты вот ему скажи, он в тот раз не был и не верит, что человечки эти зелененькие... Что в натуре есть, только не у него из унитаза выскакивают, а как это там? С других планет спрыгивают, да?» Лектор не опускался до таких малосущественных подробностей, как Джоселин Белл, Ка-вендишская лаборатория, Муллардовский радиотелескоп, спектр волновых диапазо¬нов, пульса-ры... Сразу чертей за рога: да, сидят там и шлют нам радиосигналы с частотой нашего человече-ского пульса. «Вот вишь, маленькие, зеленые, а все понимают. И ты их через эту трубу разгля-деть сможешь?» Само собой, и на выпивку приглашу. «А я без трубы пригласил, к ночи каждое воскресенье являются, прыгают, как миленькие, чаще твоего пульса мельтешат… Притом из унитаза лезут, я сливаю, сливаю, а они лезут и лезут…»
Происхождение и поведение маленьких зеленых человечков плавно и естественно приво-дит к жизни на Марсе. Время текло незаметно, приятно и даже с некоторой познавательной пользой, рождая замысловатый ход мысли.
 «Вот у них каналы эти самые древние, а у нас египетские пирамиды... Как они, эти древ-ние, строить умели, что до сих пор держится? Видать, не дураки все же были... А у нас за что ни возьмись, тут же разваливается... Что дом твой блочный в микрорайоне, что асфальт на дороге, что клуб заводской...»
Поздним вечером, виноватый и на¬сквозь пахнущий, главный конструктор прокрадывался в дом, где натыкался на плачущую жену и вооруженную тещу. Пощечины, объяснения, клят-вы... А через вечер новая расплата за очередной узел. Притом за каждый этап – финансовый от-чет шефу, по каждой смятой трехрублевке и по каждой чекушке. Не вбился в его смету – добав-ляй сам. Конечно, тут захочется не только на свою гору, но и вообще к маленьким зеленым че-ловечкам. Лобовская гора ка¬залась курортом, под инженерской щетиной, перерастающей в бо-родку, поигрывала кривая мефистофельская улыбочка. «Привет родственничку», - жалящий на-мек на особые отношения и вытекающие из них льготы вольной экспеди¬ционной жизни.
Зато - самый популярный человек на заводе. Это уже к концу трубы. Попутно сам обучил-ся многим полезным ремеслам. Сварить, обрезать, обточить, изогнуть, просверлить наловчился любым инструментом. Лучшие сварщики, станочники, слесаря и крановщики ищуще улыба-лись, предлагая любые услуги. Конструкторы и технологи советова¬лись по важным нетиповым операциям и узлам. Даже жаль как-то стало, когда труба вдруг оказалась готова и лежала под досками среди металлома на заднем дворе. Теперь как ее вывезти? Без накладных, без пропус-ка, разрешений и виз? Основная продукция отправлялась через задние грузовые ворота прямо на погрузочную пло¬щадку в вагоны. С ней труба таким образом могла уехать куда-нибудь на карагандинскую шахту и заменить там вентиля¬тор. Почесали затылки и сообща с замдиректора по снабжению сочинили бумажку: просим, мол, отпус¬тить представителю организации для хо-зяйственных нужд тонну металлолома за наличный расчет. У директора снова затык: за налич-ный ни-ни. Пересажают. Оса предложил отработать субботником. Директор усмехнулся: что вы, собственно, умеете? И вдруг оживился. А лекции бесплатные нам в клубе прочитаете? Штук пять. Про чер¬ные дыры там, про туманность Андромеды, про НЛО всякие... Оса радостно согласился, директор радостно подписал разреше¬ние. И любознательно спросил, что такое ква-зары. Оса тут же любезно объяснил. Расстались предовольные друг дру¬гом. Вахтер на воротах, ознакомившись с пропуском, даже не заглянул под брезент. Будь там хоть целиком вентилятор. Все в Осе пело. Цепи порваны, путь к свободе открыт. В гору, в гору! Новенькая выстраданная свежекрашенная телескопная тру¬ба своей конструкции - она же и статья в астрономическом жур¬нале о собственной рационализации, научный багаж.
За городом, трясясь в кабине в направлении разъезда, Оса среди приятных мыслей вдруг вспомнил еще кое о чем. Пять бесплатных астрономических лекций. Вспомнил - и попросил шо¬фера остановиться, «Антилопа» перевалилась на ямах и встала. Представитель заказчика, он же от¬ветственный исполнитель и лектор, комом вывалился из кабины я согнулся над песчаным кюветом. Его вывернуло, хотя в этот день на дорогу он как раз сохранился совершеннейше трезвым.

Театральный роман


Лоб-то уже знал все.
Не о мироздании, конечно. Тут еще кое-что оставалось непознанным. По этой-то причине под завыванье пурги он в своем горном вагончике и не верил радиограммам, которые требова-ли: «Наблюдателя Лобанского срочно вызывают домой». Их на самом деле принимали две де-вушки на соседней ГМС. Схема связи теперь развилась. Сначала ее просто не было - новости привозила новая смена или любопытный спускался с горы. Теперь корреспонденция, адре¬сованная САЭ, доставлялась в радиорубку зонального Гидрометеоуправления, переводилась в отрывистые фразы радиограмм и пе¬редавалась нижним старинным соседям. II уже снизу, по не-дорогой одноволновке, доходила до адресатов. Точно так же и отсюда в строго установленное время, раз в сутки, можно было передать что-нибудь срочное: случился аппендицит у лаборанта или вспыхнула сверхновая звезда.
Лоб злорадно представлял, как его собираются использо¬вать в мирных переговорах или, наоборот, в войне двух женских миров. А может и заставить читать бесплатные астрономиче-ские лекции для добычи фанеры, стекол, досок, древесностружечных плит, труб, бензина, кабе-лей, краски, ветоши и прочего добра, необходимо¬го в экспедиции и невидимого днем с огнем. Короче, у Лба бы¬ли причины коротко, не перегружая эфир, отнекиваться по спи¬санной ротной радиостанции: «Занят срочными наблюдения¬ми».
Он-то не знал о моей телеграмме. А ему сразу в чем дело не бухали, берегли его нервы. Чтобы вниз головой не сорвался. Да и гора его собственными трудами стала гораздо уютнее. Кроме вагон¬чика-спальни появился вагончик-склад, он же лаборатория для срочного проявле-ния контрольных пластин. Телескоп устроился, правда, не так уютно, как в померанцевской об-серватории из старинного царского кирпича. Всего лишь в фанерной будке с откидной крыш-кой. Но тоже сооружение, не хрен собачий. Хоть и ворованный. Лоб теперь мог комбинировать всласть. Щелкнуть фотоприставкой на померанцевском и приникнуть к своему походному гла-зуально. Один и тот же источник в фас и профиль. Записать зрительно и приложить фотофакт. И эдак и так. От такого удовольствия за уши не оттащишь. Зовите-зовите, похрюкивает Лоб, даже довольный, что достать не могут. Дергайтесь, дергайтесь. Покру¬титесь там. «Фигушки. Высоко сижу, далеко гляжу...»
«Ну и осел я, нечего сказать».
А может просто всрблюд одногорбый. Особенно с этим гро¬мадным мешком на спине, за-носящим на поворотах на метр влево-вправо, как машинный прицеп. От новой телеграммы он оцепенел, а потом пошел в путь. По колено в снегу, от горы к разъезду, проклиная себя. «Ло-банскому срочно вернуться. Умер отец». Кто ж его срочно вернет, если Дурды на «Антилопе» посещает ГМС раз в неделю. И то если…
Он шел ровно сутки, долина праздновала новый год, и ни одно колесо не отпечаталось на снежном полотне. Только ста¬рички на ишаках еще изредка попадались, спеша по своим зага¬дочным делам и дружелюбно кивая путнику седыми бородами. Пут¬ник путнику на пустынной дороге друг, товарищ и брат. В пол¬ном забытьи он машинально передвигал ноги, которые сами привели его через рельсы разъезда к дувалу шофера Дурды. Шоферские дети в сплошной ряд уже улеглись спать на один слой одеял и укрылись другим. Живо обстреляв истощавшего гостя черными шустрыми глазками, они гостеприимно потеснились, и Лоб, не колеблясь и не разде-ваясь, нырнул с краю под ватное одеяло, даже не заметив, как потерт и подсален его бывший цветастый сатин. Шестеро стриженых темных головок на подушках с тем же несменяемым са-тином  повернулись к нему, как в строю, изучая густую щетину и впалые щеки. Папаша, шофер Дурды, тщетно пытался извлечь дорогого гостя для ужина и для почтен¬ной беседы. Гость по-мертвел. Дурды в одиночестве, без собесед¬ника, вздыхая и кряхтя, съел свое жесткое мясо и выпил свой несладкий, но очень горячий чай, макая в него сухую, как ка¬мень, лепешку. Туск-лый свет погас в саманном доме задолго до полночи, когда всюду вокруг, на крупных станциях и в больших городах, разгоралось веселье, и на ГМС, как всегда, астрономы и девушки-всепогодники ели первую миску новогодних пельменей.
Лоб уже в пути, как математик, рассчитал, что прямая короче кривой. И ему надо не через дом в Ташкент, а сразу через Ташкент к нам, сюда. Но в кармане брякало только трид¬цать копе-ек, Если бы у Дурдышки разжиться хотя бы до Ташкен¬та... Дурдышка оправдал надежды и обе-гал соседей, чтобы верну¬ться с десяткой  из нескольких мятых бумажек.
- Ай, стоит машина, видишь, копейку заработать не могу, все время ломается...
«Антилопа» и правда плачевна. Под дождем без навеса, на двух колесах, два других же-лезными культями торчали в обе стороны. Щербатый кузов, продавленная крыша кабины, ло-бовое стекло в мелкую мутную сетку, боковых совсем нет, всюду про¬волочки и веревочки. Видно, все, что могла, эта довоенная полуторка уже дала своему хозяину за эти многие, многие годы. Рядом привязан верблюд, открыто презиравший соседку и харкающий на нее вязкой зе-леной пеной. Водителю тоже досталось, едва он сунулся в загон. Верблюд, видно, терпеть ни-кого не мог рядом с собой, ни хозяина, ни его гнусной железной арбы. Хозяин привычно-покорно снял шапку, обтер оплеванное лицо. Лоб понял, почему Дурды так часто это делал в дороге. Верблюд все время оплевывал его, и ему казалось, что лицо, всегда невытертое. Старая солдатская ушанка, не снимаемая ни зимой, ни летом, служила и теплоизоляцией, и лицевым платком, и ветошью для вытирания рук после ремонта или еды.
Машину давно дали, старую, захотелось выговориться алла¬хом забытому водителю, и Лоб попытался представить, какой же была эта прошедшая фронт коломбина, когда ее дали Дур-дышке. Одно название, что машина, а так хуже верблюда, ему хоть бен¬зина не надо... Ездишь туда-сюда, то мотор на подъеме заглох¬нет, то тормоза на спуске откажут, то колесо совсем от-валится, а запчастей никаких, честное слово... Где их взять? Гараж даже неизвестно где, меха-ник кто такой, одни говорят, в рай¬оне, другие - в самом Зеленобаде... Как ездить? С одной фа-рой год ездим, и та только мигает, повороты давно не горят, да и кому они нужны тут, где встречная машина раз в год попадется? В куль¬турную зону совсем не въезжай, даже близко не приближайся, каждый постовой тебя, как ишака, штрафует, просто за человека не считает... То хоть одна станция наверху была, где погоду смотрели, как будто ее отсюда никому не видно, а теперь еще одну сделали, звезды эти считать, чаще теперь ездить надо, ящиков больше возить... Как будто звезды эти тут не видно, выйдешь ночью в огород или в уборную - и считай себе хоть до утра... Как живете там - непонятно, а главное едешь - ни од¬на собака по пути не подсажива-ется, копейку за весь путь не заработаешь, другие шофера только смеются, весело им...
Эту пламенную исповедь Дурлышка заканчивал уже дома за завтраком. На завтрак он на-лил гостю полную эмалированную миску верблюжей простокваши – знаменитого чала.
Вокруг другой чашки-тазика расселась вся семья и пошла черпать деревянными ложками, заедая сухими кусками лепешки. Припивали горячим зеленым чаем и вкусно причмокивали.
- Поэтому и елку не привез? – дом без елки показался ему странным.
- Ай, какая елка, зачем? – удивился Дурды. – Саксаула вон сколько, хватает...
- Новый год же, - напомнил наблюдатель Лб, посожалев, что сам явился к детям без по-дарка. Впрочем, слазил в мешок и выудил несколько совсем не худых линз от раскуроченного бинокля. – Вот, детям увеличилки, пусть упражняются.
- Новый год?! - захихикал Дурды, показывая желтые расша¬танные зубы. - Ай, какой но-вый год... Разве новый год это? Это Сибирь какая-то, я в Сибири служил, лучше никогда ее не видеть... Как только люди живут! На лыжах ходят, досках таких, палками себе помогают...
Сибирь сюда приходит - прятаться надо, дома печки топить, а Новый год весной бывает, когда приходит тепло... Девушки на качелях катаются, цветные платья так и летают. Вот тогда настоящий Новый год, Новруз, а этот русские для себя придумали, они холод свой любят, по-этому уши у них белые. Он расхохотался над такой глупостью еще больше, даже слезы на гла-зах выступили. Новый год на холоде встречать - надо же!
Кассу на разъезде, наверное, не открывали никогда, а не только по случаю Нового года. Но поезд притащился, и как всегда безбилетный  народ бросился обхаживать важных, сонно-невозмути¬мых проводников, монументально высящихся на вагонных ступенях. Дурдышка лич-но устремился хлопотать и быстро выбрал для своего почетного гостя самый драный, самый за-коптелый немытый вагон с самыми битыми стеклами и самым зевающим и небритым провод-ником в самой грязной шинели без пуговиц, с самым разодранным козырьком фуражки и в са-мых помятых пижамных шта¬нах под шинелью. Неуловимо приняв от шофера бумажку, он ми-лос¬тиво кивнул им обоим. Вагон свой он представлял безразмерным, столько в него на каждом разъезде набилось еще столько же мешков и народу. Наверное, это был тот же самый вагон, из которого я лез в окно и кричал Лбу на том же самом разъезде.
 «Ревизор будет - сам быстро вылезешь, хоп?  Будь сознательным, хоп?» - говорил про-водник каждому сажаемоме безбилетнику. Хоп, мотнул Лоб, стремясь к чудом свободной третьей боковой, чуть загруженной только двумя геологическими ящиками.
Медленно двигался поезд. А впереди были пространства и бураны. Лоб каменел, переста-вая ощущать реальность слов:
«Умер отец...» «Умер отец...» Иногда вздрагивал: чей отец, где?..
В Ташкенте на пороге кукольного театра дети приняли его за Дед-мороза и обступили, требуя тут же подарков из заплеч¬ного горного рюкзака. Их разогнал вышедший на шум дежур-ный режиссер - Чарли, который сразу полез целоваться.
- Где вы видели черного деда! - закричал он на несведу¬щих южных детей. - Идем, старик, в буфет, там все обсудим.
Он сбрил свою карабасовскую бороду, но зато отпустил вместо бритой макушки пышную артистическую шевелюру.
- Вот здесь, старик, я ставлю Сартра, ставлю Брехта, ставлю Ростана... А все после ди-пломного «Сотворения мира». Как посмотрели, так спросили... «А ваши кто родители?» Мало ли что там у Образцова в Москве ставят, у нас здесь идеологичес¬ки устойчивый вуз... Откуда вы вообще это взяли? Кто вас на¬учил, как его по фамилии? И понеслось. Старик, столько жела¬ющих поучаствовать! Исключить его, падлу, из комсомола! И из института! Послать в колхоз-ный клуб!.. Это эпос! Еле уцелел...
От него явственно разило следами новогодней ночи, время от времени он держался за го-лову. «Ох... Разрывает... Карабас, твою мать...» И опять лез целоваться. Он и правда был очень рад горному другу и сразу обещал достать денег у родственни¬ков. Лоб грыз окаменевшие ку-сочки буфетного шакер-чурека, припивал прокисшим томатным соком, слушал, как зверствует здесь худсовет, принимая «По щучьему велению» или «Джуму и дракона».
- Старик, Буратину шестой раз сдаю... Все намеки ищут. «Еще не взошло солнце, а в стра-не дураков все уже вышли рабо¬тать» А что вы подразумеваете под страной дураков?
- Вас, дураков, кого же еще, - усмехнулся Осел. – Все понимают, все соображают. Ну а Лорд?
- Лорд? - Чарли уклончиво застыл. - Вика тебе не рассказывала?
- Нет... - сказал Лоб.
- А-а… Может, и не надо… История, полная трагизма… Ладно, по старой дружбе. Про-болтаюсь по пьянке... Лорд, старик, в герцоги перешел. По Галичу, старик. Уходят, старик, ухо-дят друзья, одни в никуда, а другие в князья. Весь институт таскал за Викой сумки, и Лорд са-мый первый. Бешеная любовь! Первая красавица и первый красавец! Что ты, старик! Звезды! Договорились, где перспективнее, туда вместе поедут. И там уже свадьба, дело решенное. И вот она приезжает за ним, там у вас Сирано, герой-любовник нужен, экспериментальную труппу за-делаем, Таганку затмим… А он уже на другой поженился. Другую прынцессу завел. Правда, малость кривобокая и косоротая, зато дочка замминистра культуры. Свадь¬ба, старик! В собст-венном дворе два оркестра! Эстрадный и на¬родный! По очерели лабают. Батыр Закиров соловь-ем задивается, танцовщицы в шальварах, но с голыми попами! Сам министр тамада, все народ-ные, все главные в сборе. Вот где экспериментальный театр. Подарки по пять¬сот таньга, по ты-сяче! Ковры, хрусталь, фарфор… Ну, ей с живописными подробностями все  доложили. Я за ней неделю ходил, чтобы не отрави¬лась или в арык не бросилась...
- Ну, и где он? - до Лба все медленно, но верно доходило.
- До Гамлета в республиканском русском дослужился. Уже «засл. арт. Узб. ССР». Понял, старик, как дела делаются? А я вот «Буратину» без купюр не могу разыграть, понял, кто есть ху?
Понял. «Ну и осел я, нечего сказать». Что на меня последняя надежда. А я - тупая, равно-душная скотина. Только об ослиных галактиках и дурацких туманностях. Кретинских черных дырах и дебильских пульсарах. Лоб был готов повернуть оглобли. Быть бездарной последней надеждой позорней, чем самым тупым лаборантом. Теперь все будет по-другому, вернется от отца и возьмет ее на руки. Чтобы уже не выпускать. И грудью заслонить от любимой тети. И за-ставить забыть… Неужто в самом деле Гамлет? Что они в Гамлетах понимают, ослы…

Если гора не идет к телескопу


- Парни, я к вам прямо с самолета!
Где все-таки кончается вступление и начинается судьба?
Никто не знает. Никогда.
Пионерской ли ночью, когда следишь, затаившись, за соб¬лазнительной звездочкой на ру-беже эры шпиономании и эры спутникомании?
На жарком ли разъезде, когда с вагонных кущ  нисходит принцесса с сине-миндальными глазами и вздернутым носиком?
Или в такое вот совершенно банальное утро, когда слегка усталый, в чуть помятой рубаш-ке и вельветовых джинсах шеф спускается в подвальчик к своим детям подземелья и потрясает очередным новеньким модным портфелем, первым в городе «дипломатом».
- Парни, я вам обещал! Я вам говорил, парни! Здесь наше великое будущее! Наш контракт века!
В синих звездных глазах искреннее прослезение. Лоб поднимает утомленный взгляд от сетки своих  наблюдений.
- С маленькими зелеными человечками?
- Глеб, твой юмор в этот раз не удался! Всех прошу срочно ко мне!
Такой торжественности не было даже когда рентгеновский сверхгигант в Лебеде перекро-ил карту первостепенных источников, сделав черные дыры реальным плотским и плотным объ-ектом.
Нет, что-то гораздо серьезней самого неба.
- Все, что вы делали до сих пор – жалкая самодеятельность! Вот где наш настоящий но-вый телескоп, парни! – Первый в городе кейс «дипломат» поднимается вверх и потрясается, как племенной шаманский барабан. - Полутораметровый Цейс не хотите?! Со строкой в бюджете Астросовета! Каитальное строительство! База на разъезде, дорога, электроснабжение! Выход на строительные тресты, серьезные подряды! Настоящая дирекция в городе, выходим из подвала в собственное здание! Как пишет в романе Шукшин, я пришел дать вам волю!
Шеф опять победил. Сердце распирает от гордости. Полутораметровый заводской Цейс – не какой-то бракованный восьмидесятисантиметровик. Можно считать, новая эпоха в отечест-венной астроно¬мии... И они к ней причастны.
- Так зачем там Оса упирается со своей самоделкой? – напомнил о реальности Лоб. – Та-щит в гору, как муравей.
- Нормалек, парни! Осинину радиограмму: немедленно сбросить все свои самоделки на разъезде и полностью переключиться на Цейс! Все, как я прогнозировал. К нам еще приедут Зельдович и Шкловский, мы еще выпустим в свет томов пятьдесят наших «Майдаланмакских семинаров»…
- И вернем телескоп Померанцеву?
- Ну, Глеб, кто о чем… Так и не научился вперед смотреть, выворачиваешь выю назад… Астроклиматический атлас остается за тобой, будешь главным по теие. И скорее заканчивать, дальше пойдут настоящие открытия. Мы на золотой жиле и терять ее не должны! Организуем несколько отделов, создадим настояшие штаты. Лаборатория светоприемников – раз. Оптиче-ской отождествление всеволновых источников – два. Слежение за космическими объектами - три. Спутники, межпланетные станции – специальная служба! Под новый телескоп – часть про-граммы. Координационный центр визуальных наблю¬дений, головная организация с выходом на всесоюзную сеть! Но…Это уже с формой допуска. Понятно, о чем речь?
Конечно же понятно – подписка о неразглашении. Да это просто голова кругом идет, это масштаб – и все от студенческого кружка. Ну не гений ли шеф? И еще много-много заманчиво-го, о чем продолжают возбужденно (и секретно) говорить до ночи, а потом и всю ночь у шефа в аспирантской общаге, сбегав предварительно за парой бутылок чего-нибудь красненького...
- Вы довольны мной, парни? – Валек в кои-то векистряхивает пыль с гитары. «Вы мне не повери¬те и даже не поймете! В космосе страшнее, чем в Дантовом аду!» Лоб уж проворонил по-следний автобус в ущелье, бог с ним, достал гнутый трубочкой мундштучок, наломал полови-нок «примин». Почему бы и нет? Пора, мой друг, пора... Ударим телескопом по бездорожью и разгильдяйству. Глеб Лобанский (отв. исп.) и др. «Астроклиматический атлас СССР». Тоже не слабо звучит. Пальцы чуть подрагивают, рассыпая табачную крошку.
- Я не преувеличиваю свою роль, парни... Но скольких пеньков в Академии и в Астросо-вете пришлось прошибить ради вас! Даже представить не можете! А то Глеб, небось, думает, что я там прохлаждаюсь под сводами метро. Думаешь, Глеб? Всем бы так прохлаждаться... Я бы в экспедиции с вами на горном курорте пожил, свежим воздухом подышал... Но пока не судьба. Эх, хочется открыть один секрет, да рано. Когда-нибудь откроете первые страницы га-зет – сами увидите. И поймете, где ваш шеф на ваш звездный час пашет…  Придется временами пропадать, как говорится, в неизвестном направлении, но уж не осудите строго, все в свое вре-мя узнаете. А пока что? За три «В», которые у нас святы и неизменны. Четвертое присвоил Глеб, счастливчик, я ему документ выдам, что провел ночь на служебном дежурстве. За вер-ность, волю, высоту!
Лбу хочется сказать: «Валек, не говори красиво», но он заставляет себя испытать очеред-ной прилив благодарности. Все-таки гнил бы сейчас на ремонте рентгенаппаратов в городской онкологии, и никакого тебе астроклимата. Что-то необычное впереди, в самом деле, масштаб событий резко меняется.
А шеф стал чаще исчезать и говорить загадками. До которых остальная экспедиция еще не доросла. Нужен был волевой заместитель, организатор и вдохновитель на месте. Лоб, не¬смотря на родственные связи, не годился – слишком взвешивал «за» и «против». Оса, наоборот, слиш-ком быстро и резко. К тому же высшее образование все еще заставляло желать лучшего. Давно остепеняться пора. Шеф уже прошел предзащиту, первая в Союзе кандидатская по астроклима-ту. Куча ссылок на наблюдения и отчеты Л.Лобанского, что тоже приятно щекочет…
Но, как видно, не всех. «Глебонька, ты совсем не думаешь о своей кандидатской... Валю-ша говорит, что ни у кого нет та¬ких возможностей, как у тебя... Он всю почву в Москве подго¬товил, представил там тебя всем...» Притом не будь же таким эгоистом. «Глеб, пора оформить свой статус! Меня спрашивают, кандидат у меня муж наук или док¬тор, а мне   неприлично отве-тить…» Муж театрального завлита еще мог быть аспирантом или мэнээсом. Муж замдиректо-ра… На премьерах приходится представлять городскому начальству. Только надо как следует приодеть и разгладить сутулость. Загорелый, высокий, поджарый, лысеющий - внешне вполне импозантен. Но без кандидатства как-то унизительно. Хорошо еще, что как правило отсутствует по уважительной причине – в экспедиции. Но дальше терпеть это просто мука.
Лоб сначала отвечал тем же самым. Роль марксизма в развитии астрономии ему не по зу-бам. С годами и упреками серьез¬ность возрастала. «Когда в науке много докторов, она больна. Зачем ее здоровье лишний раз подрывать?» Самым болезненным был вопрос неостепененной зарплаты. Тут крыть было нечем, только что покрывать убытки высокогорными суточными, ко-торые, увы, увы, давали главе се¬мейства в сумме едва больше ста в месяц. Ну хоть они цели¬ком шли домой, а сам он ел и пил полевой харч. Тверд был мой друг в своем сухомятном упорстве. Вот слепим каталог – будет вам и белка, будет и свисток. Блестящий и толстый альбом, полный графиков и сравнительных звезд, явственно замаячил на горизонте. С красиво напечатанными данными всех наблюдателей и их историческими именами. Может, Миню амнистировать за давностью лет, все же наблюдал ночи две. Или три… Справедливость превыше всего. Закон связки... Верность, воля, высота... Альбом уже в руках, его большие яркие страницы ласка¬ют глянцем огрубевшие пальцы... Потом вдруг стали отрываться и улетать вполне самостоятельно, как чайки, плавно махая сдво¬енными страницами-крыльями... Со всеми данными, где их теперь взять?
С паникой в душе Лоб проснулся за шкафом в углу, в обиталище шефа.  Он остался один, никто его не потревожил. За дальностью ущелья дали доспать. «Глеб, я на прием в горсовет и в горархитектуру, отводить участок под здание. Придется тебе встретиться с Саниным в универ-ситете…»
Если снимки фотоэкспозиции запараллелить со спектрами светоприемника – вообще вый-дет недосягаемая вещичка. Но по пути в альма матер это виделось чистой иллюзией. Откуда здесь физика обработки сигналов? Окромя доносов и сигналов-то никаких – лишь бы человек был хороший.
Над железной дверью в фонаре горело красное: «Внимание! Идет эксперимент!»
Лоб уважительно потоптался у входа. Эксперимент- святое дело. Что бы там ни горело и ни мигало. И что бы ни завывало на манер бормашины. За дверью пока незнакомый завлаб – говорят, гений тонкого измерения. Что только, говорят, ни измерял - даже рост хлопчатнико¬вых всходов с их тепло-влагопотреблением. Теплопроводность железобетонных панелей с раз-ными цементными марками. Прогре¬вание хлопковых бунтов. Загазованность птицеферм и ко-шар. За¬соленность воды. Прием и обработка слабых-слабых сигналов. Таких, что может их и вовсе нет. Как фотоны невидимых звезд. Как раз то, что нам надо. Может, там они еще сутки измерять будут? Потоптался, послюняв¬ил пальцем окурок, сунул его обратно в пачку и толкнул железную дверь. Шагнул под красные недозволяющие буквы,
Никакого внимания. Все, кто здесь, прикованы к реактору. В целом низкое, но просторное полуподвальное помещение похоже на небольшой ремцех. Несколько станков - то¬карный, шлифовальный, сверлильный, верстачные столы и целое электротехническое царство на стел-лажах. Оргия разнострелочных и разношкальных приборов. Старинный, еще Лбом-студентом отполированный шлем небольшой вакуум-камеры, густо облепленный марками ДОСААФ и Красного креста... И новое приоб¬ретение, махонький лазер, который Лоб сразу завистливо оце-нил.
Эксперимент в разгаре - сразу видно по вдохновенным и напрягшимся лицам. Воет свер-лильный станок, сверло бешено вращается в литровой банке, наполненной чем-то очень бе-лым... Известь? Гипс? Молоко? Прежде чем вошедший что-нибудь сообразил и вообще обозна-чился, банка вдруг исчезла. Чик - и нету. Звяк, бульк, свист - что-то бритвой резануло по пере-носице, Лоб схватился за глаза. По морде что-то текло. На ладони - красное и белое. Кровь с молоком. Лизнул - точно, молоко. По бесплатной раздаче запомнилось. Гла¬за обтер - видят. Что? Лаборатория обляпана белым, все течет, все меняется... Кто держится за руку, кто за щеку. Открытое сверло продолжает вертеться, и на конце его что-то угрожающе разматывается. Кру-гом и всюду битые осколки, рубанувшие по стенам, по металлу и по людям...
Один смельчак с порезанной круглой щекой бросился, как под пулемет, нажал кнопку. Пропеллер на сверле обвис проволочной метелкой,
- Размотался, ишак! - изумленно вращаются круглые глаза смельчака, над ладонью, зажи-мающей щеку.
А сверху - шаги командора. Бум, бум, бум. По же¬лезному рубчатому потолку. В дальнем углу потолка из люка ведет железная корабельная лестница-трап. На ней показались сначала до блеска вычищенные черные туфли, затем по-флотски отутюженные брюки, затем край черного лабораторного халата.
- Сергей Саныч!
Это прошелестело по мастерской как «бежим!» Значит, завлаб, Сергей Александрович Са-нин.
Толстенький колобок, нажимавший на кнопку, отскочил от станка, как от ми¬ны. Но позд-но.
- Бяшим!
Колобок задрал стриженую черную голову, и круглые черные глазки даже закосили от че-стной преданности.
- Мен? Нямэ?
- Ты, ты! - подтверждает завлаб. - Не прикидывайся, нямэ] Сам прекрасно знаешь, нямэ! Опять двадцать пять? Навести поря¬док и всем написать объяснительные, кто участвовал в этом иди¬отизме!
В этом разбое и хаосе Сергей Александрович Санин олицетво¬рял собой флотский порядок и выдержку. Уставной безупречный пробор, седая прядка-перышко надо лбом в темном пепле, иде¬альная белая сорочка под идеальным черным глаженым халатом, идеальный офицерский морской черный галстук и идеальная командирская строгость. Даже вольногорнолюбивый Лоб заробел. Но по¬лучил доброжелательный кивок и поднялся по трапу наверх, как на борт ко¬рабля. Железный потолок с врезанным в него квадратным люком оказался настилом завлабовского ка-бинетика, а верней, капитанс¬кой каюты. В самом центре красовался красивый деревянный штурвал с надраенным горящим медным ободком.  Имела место икэбана из саксаулового дере-ва, искусно оплетенного нетолстой якорной цепью... На одном шкафу таблица Менделеева, на другом - принтерная Джоконда, только входящая в моду диковинка, которую Лоб с интересом поизучал. Все остальное - понятное: радиоэлектротехническая мастерская. Лбу обстановка по-казалась довольно уютной.               
- И вас не пожалели, - сказал Сергей Санин. - Надо про¬мыть быстренько спиртом. Ухо могли оторвать, акулята...
Занятый поцарапанным носом Лоб даже не заметил порезан¬ного уха. Сергей Санин про-тер раны спиртом и залепил плас¬тырем. Сразу видно умелого человека. Это халявное вредное мо¬локо просто не дает им покоя, приговаривал он. Вечный зуд, чего только с ним не творят. Сгущают, выпаривают, вытаивают, расщепляют, кристаллизуют, пробуют и током, и лазером, и иотопами... На молокозаводе им бы цены не было. Наизобретали бы уйму новых продуктов. А здесь сидишь, как на минном погребе... На спор сбивали сметану, не иначе, мерзавцы.
Посетовав на молодое поколение, перешли к делу.
- Светоприемники? - переспросил он серьезно. - Регистра¬торы дрожания? С этим хламом? Его уже в шестых классах в опы¬тах не используют...
Лоб от имени шефа сказал, что к их услугам ныне вся электрон¬ная промышленность стра-ны. И пригласил на переговоры.
- Можно попробовать... - Сергей Санин, видимо, интерес к слабым сигналам не потерял. - Ну давайте ТЗ, заключим договор... С нефтяниками у меня есть, с рыбаками есть, с хлопкоро-бами есть... С астрономами еще не было...
Но шеф не хотел договора. Шеф хотел Сергея Санина целиком. Лоб уполномочен заявить. Ему эта мысль тоже нравилась. Сергей Санин внушал. С ним можно было пойти в экспедицию. И даже не¬плохо бы было. Но оставить университетскую лабораторию? Завлаб это фигура. В ло-бовские времена даже не подходи. Ему и сейчас лестно вот так, запросто - с завлабом. Погово-рили о старых добрых университетских временах. Вот уже и у Лба появилось доброе старое время...
Сергея Санина здесь тогда не было. У него доброе старое время – московский Физтех. Лоб только и сказал: «Ого». Сергей Санин согласно кивнул. Самая завидная физическая альма ма-тер. Космос, ракеты, вся военная аппаратура. Но к посетителю тоже расположился. Угодил в ВМФ. Сначала на два года, на Се¬верный флот. В корабельные электронщики. Наделал кучу ра-цей, позанимал все первые места по изобретателям, получил досрочно два звания. Был обласкан самым высшим начальством и остался служить. Загрузка лучших «ящиков», приемка локаторов, ночных прицелов, спектрометров. Несколько дальних походов. Еще немного - и военно-инженерная Академия, а там путь в директора военного института. Но пришлось ограничиться капитан-лейтенантством. В очередном походе застудил почки, не долечился, едва не пошел на дно, уволился после госпиталя с одной поч¬кой. Получил рекомендацию урологов, что здесь су-хой и жаркий климат – лучшее средство для почечника. И поехал участвовать в конкурсе. Вот и все. Откуда и штурвал.
Худощавая офицерская военно-морская подтянутость совсем не говорила о болезненно-сти.
Лоб представил капитан-лейтенанта на горе в экспеди¬ции. Пока еще хило – фанера зимой не для почек. Но начнут капстроительство, уже толстые стены. Главное – шеф воткнулся в кос-мическую тематику.
В космическую – это сейчас все на свете. Это кусок пирога. Те же институты и “ящики”, с которыми Санин сроднился. Но свое хозяйство завлаб тоже окинул удовлетворенным взглядом. Столько добыто и нажито, сделано и приспособлено. И человек с положением в университет-ском истеблишменте. Дальше возможны доцентство, кафедра… Лоб расписывать златые горы все-таки не умел. Тут нужен все-таки лично шеф. В морс¬ком офицере проснулся интерес к пере-говорам – это уже неплохо.
С чувством выполненной миссии кота в сапогах пожал морскую руку и прогремел по же-лезным ступеням своими горными копытами. Там, в трюме, по его представлениям провинив-шие физики должны писать объяснительные. Но они увлечены другим делом. Слегка, правда, притихшие, кое-кто перевязан, с красной меткой, просочившейся сквозь бинты, опять устави-лись в одну точку. И этой точкой был опять-таки подвывающий от усердия сверлильный же станок. Сверло те¬перь буйствовало не в стеклянной посуде, а в большом медном стакане, как бы солидаризуясь с назидательной табличкой, ви¬сящей над станком: «Не бури в стакан!» Легко было сообразить, что любознательные естествоиспытатели снова испытывают пресловутое да-ро¬вое лечебное молоко, которое когда-то полагалось и Лбу в онкологичес¬кой клинике.
Не дожидаясь в сей раз удара в лоб медным осколком и ежась от незащищенности спины, прокрался к выходу. И вслед понеслось: «Лоб-ага! Лоб-ага!» Радостно пыхтящий черноголовый колобок оторвался от дел. «Лоб-ага, меня не узнаете? Я 0-два, брат 0-раза!»
Точно, плут Бяшимка собственной персоной. Только изменился в размере, почти взрос-лый, солидный. На вид – но внутренняя сущность выплывала на рожице. Инициатор, конечно, был он,
- Ишь ты, вырос, мячик, - обрадовался Лоб старому знаком¬цу. - Ты что, студент здесь?
- Ай, лаборант... Хорошо, что вам мимо глаза прошло, Лоб-ага... Очень могло выбить. Я вас сразу сперва не узнал, лысей стали.
- Спасибо. Я тебя тоже. - У малого была заклеена щека. - Все фронтовые условия созда-ешь? Поступать собрался?
- Ай, поступать не могу... Аттестат купить надо, тогда поступлю. Просто эксперименты люблю.
- Вижу. – Лоб обеспокоенно провел ладонью по ос¬таткам прически на загорелом темени. – Говоришь, полысел? Это на горе повыветрилось. А на аттестат что, способностей не хватило? Все в шалтай-болтайство ушли?   
- Способностей у меня и на золотой аттестат хватит, Лоб-ага. Мне бы его и так дали как брату директора. В крайней слу¬чае – серебряный. У нас все по правилам. Первую золотую ме¬даль сыну секретаря райкома, первого, вторую - сыну башлыка, третью - сыну директора. Если еще какой-нибудь начальник вме¬шается, тогда - серебряную... Я этих медалистов всегда тут на приемной комиссии вижу. Ему комиссия говорит: выведи себе средний балл. У него одни пя-терки в аттестате, а он идет в толпу, там специальные счетчики за три рубля это всем делают. Пишут ему на бумажке: пять. Он обратно идет в комиссию, бумаж¬ку подает: вот мой средний балл, принимайте... Такие наши ме¬далисты, Лоб-ага... А помните, как я у вас на горе окно в ва-гончике разбил? Я еще думал, что звезды прямо в это окно на¬блюдают, очень расстроился, че-стное слово!
Он не отставал и на улице, с удовольствием выкладывая всю подноготную туркменчилика.
- Ну так что же тебе помешало? - все же вернулЛоб к медалям.
- Ай, исключили из школы... Ораза с директоров сняли... Он теперь простой физик, только звезды совсем не бросил, по вечерам в школьный телескоп смотрит, ученикам Луну показывает. Всех нас ждет в гости, давайте съездим, Лоб-ага, шурпы наеди¬тесь, на верблюде покатаетесь, на ишачке... А то лысей и худей совсем стали.
- Тьфу ты... - Лоб совсем запутался в этом информационном потоке. - За что исключили, когда? За что сняли?
- В шестом классе еще... Не могу сказать, Лоб-ага. Поли¬тическое дело! Ни в одну школу после этого не приняли, пошел в бригаду работать. Да ничего, я всю физику с Оразом прошел, лучше городского медалиста знаю. Вот и Сергей Александрович говорит: в аспиранты годишь-ся... А вы к нам устраиваться при¬ходили? С Сергеем Александровичем здорово работать, пра-вильно!
- Подожди, подожди... Не бури в стакан, - призвал Лоб. - Если ты такой умный, то что та-кое импульс?
- Ай, ерунда, произведение массы на вектор, - отмахнулся Бяшимка, как от досадной не-нужности.
- На какой вектор? - не отступал Лоб.
- Ай, скорости, какой еще...
- А какой спин у электрона, скажи?
- Половинный, какой еще... Лоб-ага, мне Сергей Александро¬вич каждый день экзамен де-лает...
- Обожди... А что за политическое дело? Трактор колхозный угнал?
- Даже говорить неудобно, Лоб-ага, - в первый раз застес¬нялся Бяшим. - Лучше не надо, политика дело опасное... Бай-бо! Что это? Глазам своим не верю! Ораз какой знаменитый! Он и не знает там в колхозе! Надо райкому показать. Пусть они тоже посмотрят, снова директором сделают... Ну прямо как Эйнштейн-ага, честное слово! А вы здесь еще не лысей и толщей!
Маленький колхозный политический преступник так и рази¬нул рот перед фотографией брата-первоступателя в подвальном ка¬бинете… Зачем здесь от людей прятать? Надо в городе на пло¬щади повесить, пусть все видят, увеличить как следует! Он тут же и отцепил бы дорогие сердцу изображения, если бы их вдруг не погнали взашей.

Хотели кока


- Опять посторонние в кабинете! На минуту нельзя отлучиться! Сколько твердить надо: там служебные документы! Для служебного пользования! Без вызова входить нельзя, а они без начальника вперлись!
Резкий незнакомый голос. Лоб еще не привык. Первым делом шеф расширил команду секретаршей. Резкое молодое лицо с резким острым подбородком, резкие холодные глаза, рез-кие красноватые косицы торчком в обе стороны. Интересно здесь: придешь из экспедиции - всегда что-то новое. Прешься по привычке с меш¬ком на горбу прямо к Вальку -  а уже все. «Ждите здесь, доложу. Хоть бы мешок сняли, здесь вам не тундра!» Да еще отгородили фанерой кусок общего подвальчика, добрую половину. Там она со своим столом, а тут все остальные со шкафами с полками.
- Где ты взял эту кобру? - Лоб на правах первопроходца и родственника в выражениях прям. Конечно, один на один.
- Что, строга? - Шеф с удовольствием потянулся. - Ниче¬го, нормалек! Привыкнете, срабо-таетесь. Очень исполнительная девушка, прошла хорошую школу. Глеб, мы уже в другом каче-ст¬ве! Масса переписки, серьезные исполнители, исходящие-входящие, отчеты, все надо печа-тать, наряды оформлять... Кто этим займется, ты? Все еще не отдаешь себе отчет, что у нас на-стоящее учреждение. Появились секретные документы, за каждый сидишь и дрожишь... Косми-ческая программа шутить не любит... Кто-то должен нас теперь охранять.
Сонька-охранница, значит. Значит, от конторы не уйдешь. Даже старая горная гвардия поджала хвосты. Софья Леонидовна – никаких Сонек. Первое имя-отчество в организации. Ва-лек-то всегда был Валек. Как в солдатском строю, разнеслась перекличка. «Осинин! К началь-нику!» - пронзительно-резко из-за перего¬родки. «Лобанский! Начальник зовет!» - то же самое. Раньше в любое время дня и ночи заходи к шефу, садись хоть на стол, болтай ногами. Теперь все. «Доложу». Да еще наглое: «По какому вопросу?»
Софью боялись, на шефе отыгрывались. Лоб с Осой стали встречать и провожать его ста-ринным русским «нас на бабу променял». За¬тем «сам наутро бабой стал». Шеф входил и выхо-дил, не замечая, Сонька борзела, сделав кабинет запретной зоной.
- Видишь, обзаводимся, - похвалился Лоб перед Бяшимом. – Теперь живем и с сучкой, и с задоринкой.
- Зиндан какой-то, - прошептал затравленный Бяшим. - Ху¬же районного загса...
- Ты-то что в загсе делал? – удивился мой друг.
- Ай, Ораза невесту держал, чтоб не убежала… Учителю запрещают невесту покупать, ей родители тоже запретили без калыма жениться… Райком приказал комсомольско-молодежную свадьбу делать, пример всем колхозникам показать, а родители ей говорят: мы тебя зарежем, если десять одеял не принесет, четыре кошмы, пять овец с бараном и десять чайников для за-варки… Или денег как машина стоит – если меньше, над родителями смеются… Нам откуда та-кого набрать?
- И чем кончилось? – Лоб просто поразился динамикой страстей под сонным покрывалом колхозного быта.
- Не зарезали. В райкоме сказали: директором школы назначим, родители успокоились. Скоро богатыми будут, за аттестат очередь будет стоять заплатить.
- И Ораз будет брать?
- Теперь точно не будет, если из-за меня сняли. А тогда хотел новые принципы показать. Только думаю, у нас это невозможно. Где все берут, если ты не берешь, тебя врагом народа объявят.
Зато у нас возможно. Осталось подождать, как под сводами разнесется: «Санин! К началь-нику!» Но все разрешилось блестяще, как всегда в стиле шефа. И не где-нибудь - во дворе тети Веры, которая отлучилась на воды в санаторий Арчман. «Товарищи ученые, артисты с астроно-мами» сполна насладились пловным искусст¬вом Бяшимки. Девушки только повизгивали, пора-жаясь умению резать лук и морковку. Шеф в промежутках между тремя «В» брал гитару. И, как всегда, в самую душу: «С моим Серегой мы про¬ходим по Петровке, по самой бровке, по самой бровке...» Как будто Сергей Санин, строгий, худощавый, в белой военно-морской офицерской рубашке, правда, без галсту¬ка, был главным именинником. Черт побери, от задушевности про-сто слеза наворачивалась. «То взлет, посадка, то снег, то дожди, сырая палатка и писем не жди...» Весь тетин сад подхватывает, как свою судьбу. Шеф привозит новые песни будто по за-казу. «С Серегой Саниным легко под небесами - другого пар¬ня в пекло не пошлют!» Восхищен-ные взоры Викиных театральных девушек колеблются по законам физики между шефом и Сер-геем Саниным, восхищенные взоры Бяшима опускаются в глубь их грудных вырезов, когда он подлетает с пиалами плова. Лоб, правда, как и все остальные, еще не знал концовки знаменитой песни, Провинция не сразу получает все сразу. Многое доходит сначала урывками. Как какие-то склоки про какого-то академика Сахарова, как пятнадцатые копии страничек  Солженицына. Все думали, что песня на таком мажоре и кончается, и были очень рады.
Пиршество то сливалось в единое целое, то рассыпалось на кучки, в одной из которых слышался девичий визг, а в другой шеф расчер¬чивал Сергею Санину схему будущей коопера-ции с ящиками. В третьей молодой аспирант из группы Санина Гена Шагал показывал Лбу бок-серские приемы - он был чемпионом универ¬ситета и метил в городской финал. Лоб на правах гостеприимного хозяина дал себя слегка погладить кулаком по челюсти, но поспешил предот-вратить пролитие пиалы теплой водки прямо в ложбинку грудных припухлостей юной актрисы: «И где бы на земле ни выросла фиалка, знай - родинкой она красавицы была», - колхозный по-литический преступник явно намеревался полить эту родинку. Лоб едва успел выхватить пиалу -  «Хватит тебе!» Он чув¬ствовал ответственность за молодого коллегу перед старым товарищем, - братом Оразом, и поэтому в некотором роде себя - старшим братом.
- Лоб-ага! - черный мячик поднял на него круглые и невин¬нейшие глаза. - Один восточ-ный знаменитый астроном, знаете, что сказал? «Увы, - сказал, - от мудрости нет в нашей жизни прока, и только круглые глупцы - любимцы рока. Чтоб ласковей ко мне был рок, - сказал, - по-дай сюда кувшин мутящего нам ум хмельного сока». Вот меня рок вместо аспирантуры в дис-сидентуру заткнул... Поэтому дайте кувшин...
- Ишь ты... - слегка поослел Лоб от такой бойкости, очень понравившейся актрисулям. - Это какой астроном? Тебе ведь коран алкоголь запрещает…
- О, Лоб-ага! - малый просто ликовал от состязания в эрудитстве. - Вы астрономов должны знать по почер¬ку... Он еще директором обсерватории был в Исфахане... Коран лучше нас знал, в Мекку ходил...
- Омар Хайям, что ли! - осенило наконец Лба как-то необычно медленно для него.
- Учитель мой по астрономии! - с гордостью заявил мячик. - Насчет запрета у него тоже есть. «Запрет вина - закон, счи¬тающийся с тем,  кем пьется и когда, и много ли, и с кем. Ко¬гда соблюдены все эти оговорки, пить - признак мудрости, а не порок совсем»!
- Убедил... Тогда за астрономию. - Лоб тяжко вздохнул и двумя глотками опустошил бя-шимкину пиалу. Куда-то надо было влить это противное теплое содержимое, не успевшее ос-тыть в горной речке. А выплескивать – грех.
- Лоб-ага... Вы у нас самый... мудрый.
Шеф в своей кучке трезво и торжественно поднялся. Это означало общий сбор.
- Софья Леонидовна!
Красная, челка, две острые косицы верноподданно мелькнули в дальнем углу, среди слу-чайных, а может быть совсем и не случайных гостей.
- Прошу зафиксировать и застенографировать! Заключение исторического договора! В знак нерушимой верности... Между физиками и... Ну да, лириками тоже, потому что астроно¬мы всегда были лириками... Между физиками и астрономами! Я прошу считать Сергея Александ-ровича Санина... Равным во всех правах нашей старой гвардии, первооткрывателей горы Май-даланмак! С учреждением новой традиции. Если кто-то из них... В общем, кем бы ни был, каж-дого из них пропускать ко мне в кабинет без доклада, пре¬дупреждения и без всяких вопросов, зачем и почему! Я прошу вас, Софья Леонидовна! Кем бы я ни был – начальником экспедиции, директором института, президентом Академии наук! В любое время дня и ночи, в любом виде, трезвыми, пьяными, небритыми, раздетыми, босыми... Их удосто¬верения личности у меня на стене... И с ними - наш Сергей Александрович! Это вечное право!
- Навечно дарованное... - хрюкнул Лоб уточняюще. - Си¬деть при тебе тоже можно?
Сонька-охранница ужалила злобным взглядом. Сосед Оса су¬нул локтем в ребро. «Этот циник Лоб любую привилегию изгадит!» Встревожился. Вдруг шеф осердится, да и отменит льготу...
Шеф вполне отозвался вполне снисходительно и великодушно.
- Глеб, несмотря на все твои потуги, традиция будет сохранена даже относительно тебя. Софья Леонидовна, не поддавайтесь на провокации.
Лоб, мой дружок, высоко оценил это неслыханное доверие. Видно, только что принятая вместо малыша Бяшима отеческая пиала продолжала активизировать  интеллект.
- Еще можно золотые значки учредить, фюрер старым членам партии выдавал тоже для приема без очереди…
Да. Именно. С такими комплиментами  проще оказаться не в теплом кабинете, а опять на горе, в вагончике, заткнутом паклей, в снежном заносе, на знакомых полках. Двое сверху, двое снизу. Сверху люди попочтенней, постарше. Там лучше спится днем.  Снизу - помоложе и по¬шустрее, у которых всегда много разной суеты. Не мо¬гут час полежать спокойно. Вот сейчас у них стирка. Это значит, все белье и бельишко, от трусов и портянок до маек и ватных брюк за-пихано в цинковый бак, плотно, по самый верх забитый чистым горным снегом, перемешанным с каменным порошком «Айна», разбитым на куски молотком. Бак торжественно водру¬жен на чугунную печь, где и греется с самого утра.
Морская офицерская душа Сергея Санина резко противится этому гигиеническому вар-варству. Он под рукомойником что-ни¬будь регулярно постирывает: то носки, то тельняшку. Лоб тоже, подчиняясь его завлабовскому и начгрупповскому автори¬тету. («Глеб... Я надеюсь, ты поймешь, почему я назначил на¬чальником группы Сергея... Кандидат наук, опыт практического руководства... Мы пригласили его с ответственной должности, у нас перед ним обязательства...» - «А кого еще, по-твоему, назначать? Меня, что ли? Я еще не полный идиот...») А эти доносили нательное белье до полной черноты и дождались офицер¬ского ультиматума: «Вшей разведете, как обезьяны в клетке. На снег выставлю ночевать».
- Нет, матросы, так жить нельзя, - оценивает обстановку офицер со своей верхней полки. – Пока капитального корпуса дождетесь, я здесь с вами последнюю почку отморожу. Тут нужна теплая гостиница, сауна после дежурства, прогрев организма.
- Ага, - хрюкнул Лоб, листая на второй верхней полке своего любимого Конецкого. - Мраморный бассейн... Опахала...
Его честная экспедиционная душа с детства верила, что в горах нужно только бороться с экспедиционными трудностями. Трудности и ниче¬го кроме трудностей. Никакого комфорта.
- Бассейн обязательно, - твердо ответил Сергей Санин. - Если не мраморный, то кафель-ный или цинковый точно. На кораблях так давно не живут. А вообще-то пованивает. Эй, на па-лубе... У вас там бочка не пригорела?
Пара молодых обезьян в одеялах и валенках на голое те¬ло только что вернулась с метео-площадки и предалась высокоинтеллектуальному «очку» на рабочем столике у окошка. Лабо-рант Бяшимка нюхнул вагонный дух, лязгнул крышкой, подул на паль¬цы. «Да тут еще снег не растаял! Это вы напаяли, Сер-Саныч!» 
- Я раз десять проветрил, - удивился аккуратный капитан-лейтенант.                - Вот и на корабле так. Весь кубрик лежит, нюхает. А вставать лень. Накрылись головой после вахты и дрыхнут. Ну, пованивает и черт с ним. Корабль большой, другим видней. Есть пожарная сигна-лизация, пусть она ломается. Лежат, а один бдительный начинает искать. Ползает, шарит под всеми, под нарами, под матрасами... Пока не врежут каблуком по тощей заднице... Коллектив-ная лень - великая сила. Все пожары и тараны из-за нее...
- Похоже, - согласился Лоб, сверившись со своим перво¬источником. - В точности как у Конецкого.
- А кто это? - спросил Сергей Санин.
- Ну, ты тогда моряк не полный, - обнаружил сухопутный наблюдатель Лоб. - Это моряку все равно, что устава не знать. Держи!
Бывший морской офицер поймал малоформатную, многократно и любовно переклеенную книжицу, чтобы прочитать страничку про «Ролинг дерби» у штатовских берегов. «Американ-ский фрегат но¬сился вокруг нас так, как будто его командира подмазали скипи¬даром, и мигал четырьмя прожекторами сразу». Что отнюдь не мешало всей дружной команде внизу смотреть по ящику женскую драку...
- Один к одному, - хмыкнул капитан-лейтенант.
- И у вояк твоих так же? - все же усомнился патриот своей Родины.
- Со своими оттенками, - предался некоторым неуставным воспоминаниям руководитель группы. - Мы-то с ними, если один квадрат сторожим, борт в борт тремся, как сельди в бочке...
Ну и на вшивость друг друга... То они тревогу пробьют, башни раскрутят, мы в ответ на-чинаем... То мы начнем, они париру¬ют: кто скорей наведется. Или начинают нам курс резать, в наглости упражняться. Под самым носом на сантиметр расходим¬ся, командир аж синеет. То ко-рабль к бою, то корабль к отбою. А в промежутках свободные от вахты на юте балдеют, друг друга разглядывают. Уже в лицо кого-нибудь узнаешь, дружком обзаве¬дешься... По именам, они кричат, себя называют, карточками машут, семью показывают, девушек... Твою, кричат, да-вай, Иван! Ну, сроднились, в общем...
Лоб призадумался, как же тогда воевать. Жены, девушки, чилдренята, а потом из пушек? В упор, к рыбам на дно? Как-то это... малоприлично.
- Да черт их дураков знает, - полусогласился Сергей Са¬нин. - Мы тоже, бегаешь по сту-пенькам и думаешь. В тот раз по-учебному, а в этот? «Чиз» «чизом», а какой приказ им мину¬ту назад поступил? Жахнут из всех калибров, вот тебе и улыб¬ки... Так что дружба дружбой, а служба службой. Уж лучше я ему через броню улыбнусь, так спокойнее. Нет, кто-то все-таки в матрас окурок воткнул. Эй, матросы! Надо запретить вообще курение в вагончике.
Такого удовольствия лишить! Покурить и поразмышлять на своей законной полке после холодной смены. Чтобы снять с себя всяческие подозрения. Лоб старательно осмотрелся, взрыл спальник и не обнаружил никакого тления.
- Печь, может, пригорела, - выдал он новую версию. – Смола какая-то приклеилась и воняет… А вообще можно их победить? Есть какой-нибудь смысл воевать? Или как?
- Или как, - честно сказал Сергей Санин. - Ты меня как ВМФ спрашиваешь или как физи-ка?
- А это что? Две вещи несовместные?
- Или две большие разницы, как говорят на Черноморском флоте. Как офицер я тебе дол-жен сказать, что приказ есть при¬каз и так далее. Дадут - никуда не денешься, вот и весь смысл. Но как физик - никакого. Сейчас любой дурак с обеих сторон успеет нажать кнопки. Ну, а там все. Боевая мощь неостановима. Что-нибудь куда-нибудь долетит. Даже если в цель не ляжет, та¬кого наворотит, что Земля с орбиты спрыгнет. Автоматы врубят¬ся, электроника всех уровней, ошибочные команды, ложные сигна¬лы, сумбурные ответы... А эффективность знаешь какая? В подвод¬ную  лодку сейчас и попадать не надо, дашь залп - она испарит¬ся вместе с куском океа-на... Центральное управление сразу будет потеряно, это как пить дать. И пойдет каша, кто на что спосо¬бен... Ну, у нас это и так самое слабое место .
- Со времен первой мировой, - солидно согласился Лоб.
- И вторая мировая не помогла, - не скрыл Сергей Санин. - Самостоятельность в решениях нулевая. Главный закон - все решает начальство. А дело подчиненных в докладе еще правду утаить. Получается замедленное плюс слепое решение на основе искажен¬ной информации...
- Вот это пахнет правдой, - подумав, рассудил Лоб, никог¬да не ходивший в морские похо-ды. Кроме, разве что, наших школьных экскурсий во Владивостоке по бухте «Золотой рог».
- Пахнет не только правдой, - вдруг соскочил с полки Сергей Санин с настоящей морской ловкостью. Внизу он полез под нары, затем обнюхал полки с аккумуляторами и недра под ни-ми,
- Ты что там, мышей ловишь? - свесился вслед ему Лоб.
- Мышь не мышь, а с вами тут сгоришь, - глухо, как из подполья, донесся встревоженный голос. - Ну не может же без ничего так тянуть! Я горел раз на тральщике, с тех пор каплю дыма унюхиваю... Паленой тряпкой несет! Вы за своим тряпьем смотрите?
Лаборант Гена Шагал четко отсчитал лаборанту Бяшимке пять выигранных щелчков заса-ленной колодой по носу и заглянул в бак. «Еще снег не растаял...» После чего приступил к но-вой раздаче.
Лоб дождался возвращения наверх чуть успокоенного Сергея Санина и хрюкнул насчет того, что у американцев тоже не без этих же проблем, судя по «Закону Паркинсона».
- Вполне, - согласился горный моряк. - И они могут пойти на погружение, не задраив лю-ки. Но у них уже игрушки пошли с электронным управлением и защитой от дурака, а наши ор-лы на кнопки смотрят, как на чудо заморское, все норовят цветную проволоку на ремни резать...
- Ремни это хорошо, - одобрил Лоб матросское рукоделие. - Значит, когда перейдем на ду-бинки, мы победим. С плотов вы¬садимся на Аляске и на Флориде... Кстати, мы, то есть вы, на «Кон-Тики» твои могли бы переплыть Атлантику переплыть?
- Перейти, - поправил истинный морской волк. - Что ты. Это знаешь, каким здоровяком надо быть? Вкалывать физически на свежем воздухе, цепляться за канаты, в волне и пене... А тут все равно, что в этом вагончике. Сидишь сутками задраенный в железной коробке, весь в вибрации, уперся в экраны и лампоч¬ки... Чувствуешь только, как зубы и волосы выпадают.
Потолковали о викингах, снова вернулись к Америке.
- Значит, не зря они первые на Луну высадились, - при¬знал с сожалением Лоб. - И наши результаты с ними не сравнить.
Значит, и на Марсе они первые будут?
- Конечно, будут, - сказал Сергей Санин. - Никакого сомне¬ния. Все дело в электронике. Там, где у нас дом, у них шкаф, где у нас шкаф, у них чемодан, а все это надо вверх носителем выво¬лакивать, топливо тратить...
Лоб вспомнил, как мы с ним изгилялись по поводу первых восьмидесяти килограммов, и ностальгически ухмыльнулся. Стран¬но было только то, что у них-то первый спутник тянул и того меньше - каких-то восемнадцать... Кажется, только вчера, а теперь они давно шагают по Луне... И наши миниэкскаваторы грызут лунный камень... Ночью предстоит снимать очередные «Маринер» и «Пионер», идущие к Венере и Меркурию, Юпитеру и Сатурну... Собачье дело: снимков сорок за ночь, потом срисовывание трас¬сы в звездную карту с ежеминутным затылко-чесанием. Означает эта явная «пила» скачки станции или игру крупных зерен на отвратитель-ной пластинке с просроченной годностью. Отработка методики для будущего полутораметро-вика, чей фундамент уже обозначен... И для коррекции наших собственных межпланетников, которым мы отсюда будем успешно помогать сбиваться с пути...
- А когда мы добудем их чемодан, у них уже будет спичеч¬ный коробок, - закончил элек-тронный обзор командир электрон¬ной боевой части.
- А если вместе полететь? - Лоб запросто кинул идею, будто он был главой советской кос-монавтики. - Может, состыку¬ют корабли и пойдут дальше? Успеем мы со своим сооружением? Как ты думаешь?
Лоб ты мой Лоб. Так заманчиво было поснимать с горы совместный полет, что напрочь забыл все на свете. Как сам собирался лететь. Лететь на другие планеты и звезды, а совсем не торчать на пустынной горе за этим тупым фотографическим  занятием.
- Ну, допустим, слетают в семьдесят пятом на «Союзе» и «Аполлоне», - охотно подклю-чился Сергей Санин к составлению космической программы. - Плюс пять лет на новую разра-ботку. Не меньше. Задача жутко сложная, один продсклад какой надо тащить... Ну и все осталь-ное: связь, жизнеобеспечение... На год чистого полета...
- Значит, восьмидесятый? - Лоб даже загрустил о такой необозримой дали. Как долго еще жить до совместного Марса. - И нынешнее поколение советских людей будет жить при комму-низ...
- Полундра! - подскочил с полки Санин, как по корабель¬ной тревоге. - Горим капитально!
Теперь даже самые забитые и простуженные носы чуяли тря¬почный смрад. Только отку-да? Загадки космоса. Сам неверящий Сер-Саныч заглянул в бак и нервно схватился за ухо. «Снег, мать его...» Хоть противогазы натягивай. И вдруг круглые чер¬ные глаза лаборанта Бя-шимки пошли врозь от страха и изумления. «Смотрите!» - заорал он. И было на что посмотреть. Бак в ниж¬ней своей  части явственно побагровел. Он раскалился докрасна! При нерастаявшем снеге! «Все за борт! - рявкнул капи¬тан-лейтенант по-военному. - Приготовиться к взрыву!»
Первым вылетел в дверь младший лаборант Бяшимка. За ним залег в снегу старший лабо-рант Гена Шагал. Как положено по уставу: ногами к бомбе, голову прикрыть руками. Лоб все еще с верхней полки тянул шею с выражением острого экспериментального интереса. Сергей Санин, натянув рукавицы, схватил линейку снегомера и пошел на бак, как на мину. Под крыш-кой спеклась гладкая черно-коричневая корка. С точки зрения двух физический приматов это и был нерастаяший снег. С похва¬льной военно-морской храбростью командир проткнул его ли-ней¬кой. В скважину ударил свистящий зловонный гейзер. Пар, гарь, хмарь. Лоб соскакивает, руку в шапку, на пару с команди¬ром хватает бак за уши. Волокут к двери, тащат к ближайшему сугробу. Бух! Опрокинутая емкость хулигански свистит и бурно негодует, плавя и оплевывая снег. Попрыгав, поплясав, с оби¬женным шипением нехотя затихает...
В оскорбленном снегу позорно чернеет кучка обугленной ветоши - бывшее одеяние двух молодых обезьян. Истлевшие рубашки и бывшие майки, бывшие тельняшки и бывшие трико, бывшие носки и бывшие кальсоны, бывшие штаны и бывшие свитера. Все бывшее. А впереди еще полсмены.
- Ну, что? - назидают молодых две старые, умные и опытные обезьяны. - Снег у вас не та-ет? В башке у вас снег не тает! Физику за вас кто будет знать?
- Это не физика, это шизика! - искреннейше возмущается недоученный Бяшимка. - Вода же там должна быть!
У него на всем теле под казенной овчиной чу¬дом и по недосмотру сохранились одни толь-ко колхозные трусы.
- Элементарные вещи-то знать надо! - наконец-то сама жизнь осадила недорослей. - Спе-кание наста, эффект кометы...
- А кто нас физике учит? - сдержанно ворчит не менее го¬лый под ватным бушлатом, но чуть более образованный санинский аспирант Гена Шагал.
- Мало ли кто учит, - чешут загривки матерые учителя. - Вас-то хоть сам Эйнштейн с Ньютоном учили бы, толку ноль...
«Пожар в публичном доме во время наводнения», - любимая ситуация для отсутвующего Осы. Сча¬стье, что не заварили в баке единственный дежурный полушубок. Тот самый, черный, в котором Лоб заявился на похороны Ильи Глебовича. Теперь придется и нижнее исподнее сде-лать дежурным и носить посменно. Кто в чем, обмотанные одеялами, ждут неба, как летчики погоду, нижние полки доигрывают в прерванное «очко», верхние возвращаются к межпланет-ным проблемам.
- А как ты думаешь, астроном скоро полетит в космос? - спрашивает Лоб как у последней инстанции.
- Еще одна такая стирка, и очень скоро, притом не один, а сразу много, - предсказал воен-ный эксперт.
- У нас в колхозе тоже очень интересуются, - подал голос Бяшим, поставляя покраснев-ший нос под колоду. – Всегда кричат: Исмаил, Исмаил! Уруслар, русские, опять в космос по-шли! Исмаил спрашивает: все сразу? Нет, икки только, двое. У, аннан-ски, говорит он, ругается, значит.
- Бывают же такие совпадения, - удивляется поездивший по стране капитан-лейтенант. – Я в Киеве в институте прикладной математики то же самое про Грицко слышал и москалей в кос-мосе: «Як, уси сразу? – Та ни, тильки двое. – У-у, мать-перевмать…»
- А я-то думаю, почему мы самая космическая нация, - довольно ухмыляется Лоб. – Дале-ко полетим… 

Время громоздить камни


«Вы довольны мной, парни?»
Что тут сказать, если вместе с ними в новый астрономичес¬кий год вступает новый, как снесенное яичко, полутораметровый заводской красавец-телескоп?
Сказать, ребята, нечего. Можно только стоять и благого¬веть. Сбывшийся пятнадцатилет-ний сон. Слишком, может быть, долгий, но теперь будто мелькнувший одним взмахом ресниц... Вот он, отливающий солнцем, серебристый торжественный купол. Уже отчалила бригада на-ладчиков и электромонтажников, передав все документы и права старшему инженеру товарищу Осинину. Уже как по маслу тарахтит движок электропитания, способный иллю¬минировать всю Гору до подводки обещанных больших столбов...
Уже позади сладкие муки юстировки с отождествлением род¬ных, с детства близких объ-ектов, но вызывающих теперь снова первоначальный трепет. Вот она, Бетельгейзе! Все, как де-ти, бегут заглянуть в микроскоп наводки. Ишь ты, сверхгигант! Сто тысяч Солнц... Видали мы таких... Большая и красная...  Пле¬яды! Снова очередь на просмотр. Шаровое Гончих Псов! М-31, туманность Андромеды! Почитатели Ивана Ефремова затаивают дыхание. Марс - красно-рожее блюдо... Море Яснос¬ти... Кольца Сатурна... «Да вы что, никогда неба не видели? Хватит сбегаться, как собаки на кость!» Да он и сам прекрас¬нее любой звезды. Свежая эмалевая белая краска, черный блеск рукоя¬ток... Электронные мигалки часового механизма... Хочешь час тебе, хочешь - пять! Спать можно целую ночь, он тебе отследит одну точку и выключится! Какой же он умница, этот Цейс! Они его и гладили, и лизали, а себя пощипывали: не сон ли это.
Да нет, не сон. И двухэтажная гостиница с лабораторной пристройкой - тоже не сон, двухместные им номера с новой мебелью (деревянные кровати, чуваки!), ночные лампы на тум-бочках, коврики перед кроватями! Научная буржуазия!
Не снится и дорога, заспираленная до самой макушки - прощай, пе¬ревалочная база на ГМС, прощай, вьючная тропа с горбатой спи¬ной. Иначе как бы забрались сюда бульдозеры и автокраны. Даже Дурдышкина «Антилопа» способна дотелепаться до баш¬ни, хоть и с прису-щими ей душераздирающими завываниями. Когда стали поступать один за другим контейнеры с новенькой лаковой мебелью, со сборной столяркой, окнами-рамами, с линолеумом и сантех-никой... Не успевали промаргиваться. «Это все нам? Да быть того не может! За что? Кто мы? Неужели про нас кто-то знает? Может, шло в Зеленчук или на Маунт-Паломар, да заблуди-лось?» Слезы наворачивались на глаза. Прощай, вагончик с зэковскими нара¬ми, прощай, заса-ленные и затертые спальники, керосиновый чад. Прощай, спанье в толстых штанах и носках, а то и просто в ва¬ленках, если не в полушубке... Печка-дымушка, жестяной руко¬мойник, фонтан-чики снега в щелях... Здравствуйте, Майдаланмакские семинары в уютно обставленном холле с баром и само¬варом, в присутствии не меньше, чем Зельдовича, а может и са¬мого Шкловского... Здравствуй, новый астрономический Олимп, на котором сочтут за высокую честь...
Сбывшийся сон мечты. А вот и проснувшийся Лоб. Только присмотришься - руки как бы удлинились, в сутуловатой присаженной стойке чуть ли не достают до колен. Такое может быть с современным интеллек¬туалом только в результате долгого и упорного таскания, подни¬мания, вытягивания и тому подобного. То есть, от тяжелого фи¬зического строительного труда, которо-го, видно, здесь не из¬бежал никто из присутствующих. Или почти никто, если быть не¬уместно точным.
Но все. Все! Больше он не Сизиф, таскающий камни вверх-вниз, не бетонщик, лопатящий раствор, не бульдозерист, шурующий рычагами, не, наконец, экскаваторщик, скачущий на ков-шовой «Беларуси»... И не кровельщик, лазящий по крыше с листьями рубероида, шифера и пол-ной пастью гвоздей...
Теперь он чистый астроном. Не знаю, правда, есть ли вообще на свете чистые астрономы. Знающие только наслаждение сво¬им телескопом и звездами. Ничего кроме звезд. Тут пока до звезды доберешься…
Есть, конечно, на свете места, где капитальное строительство соответствует этой внуши-тельной формуле. Но, как сказал один гениальный автор, места есть, но нас там нет. А где мы есть - уже кажется, что на этом заколдованном месте всегда и вечно будут только ямы, ямы, ямы и траншеи, кучи застывшего бетона, разбросанные невпопад щиты и панели... Застывшая строительная техника, потерявшая своих трудолюбивых хозяев...  То экскаваторщик Пигам брата женит в соседнем районе, то крановщик Чары вызван дом дяди достраивать, то прораб Ашир всех срочно перебрасыва¬ет на ввод хлопкобазы... Неторопливое восточное строительст¬во под жарким, очень жарким летним солнцем, прогоняющим всех в самый полдень с глаз долой, под навесы, полоскать горло чаем и дремать до вечерней прохлады...
- Нет! - достало-таки это непроходимое сухопутье мор¬ского офицера Сергея Санина. - Нет, матросы! Нам тут все жилы вымотают! Почему интеллигенты из университетов и ящиков едут в Сибирь на стройки зарабатывать на кооперативы, а мы на сво¬ей собственной в кулак ду-ем?
Шеф сначала нахмурился. Даже постучал пальцами по столу.
- А рвачеством это не пахнет? Ударитесь в заработ¬ки, в Астросовете этого не любят... Там уважают бескорыстную науку. Эти дикие бригады сейчас оскандалились, везде какие-то суды, хищения, приписки...
Просмоленные высокогорьем рожи выразили всемерную преданность бескорыстной нау-ке. Но больно уж она получалась фун¬даментальной. Ничего кроме развороченных фундаментов. Фунда¬мент главного телескопа, фундамент самодельного телескопа, фундамент гостиницы-лаборатории, фундамент мастерской, фундамент склада... Как после капитальной бомбежки. До какой же степени можно совершенствовать столь фундаментальную науку?
Дискуссия по фундаментальным проблемам разрешилась поло¬жительно. Подписывая справку на совместительство, шеф еще раз справедливо подчеркнул, что добровольный строи-тельный труд в свободное от ночных наблюдений время он как руководитель вся¬чески поощря-ет. Но жажду наживы и материальное рвачество все¬ми фибрами осуждает, так как это прямой путь к научной и мо¬ральной деградации, к творческой импотенции, развалу крепкой связки и многим другим неприятным явлениям.
- Короче, - едва дождался конца наставлений целенастроенный Оса. - Тебя вставлять в бригаду или нет?
- Меня? - шеф торжественно выпрямился. - Я, кажется, ни¬когда не стоял в стороне от сво-ей связки...
- Не висел... - машинально поправил из группы стоящих научно педантичный Лоб.
- Что? - приземлился на минутку шеф. - Не понял.
- Связка - висячая конструкция, - услужливо пояснил Лоб. - В связке висят - лук, грибы сушеные, сушки, баранки...
- Глеб, твое ерничество как всегда неуместно! - Все были к месту, один Лоб не к месту. - Я имею в виду, что никогда не стоял в стороне от общих трудностей и не боялся трудовых мозо-лей. Конечно, я буду работать, как все. Это мой принцип, который вы прекрасно знаете. Я ни-когда не уклонялся...
На том и порешили, после чего за все время бригадного подряда начальник экспедиции появился на стройке ровно два  раза. И оба - в замечательных обстоятельствах.
Летом, хвала аллаху, ночи коротки. Пара пластинок, десяток дрожаний, двадцатка-другая дифракционных колечек, стрелка фо¬тометра - и небо засветлело. Еще часок свежего сна – и, по-прохладе, - в Сизифы. Собрать все камни от подножья до верши¬ны. Арчевый осыпающийся склон, цепкий негустой лес, и между коренастыми стволами голые, в плавках, пока не зажарило солн¬це, фанатичные облезлые фигуры с блуждающими взглядми и обло¬манными ногтями. Дос-тойные внимания камни подбирались или вы¬капывались, сносились в кучи, грузились на но-силки и, пыхтя, доставлялись наверх. Пот, пыль, ссадины на руках и ногах, чу¬гунные плечи, гу-дящие головы. Ковыряй и кати, ковыряй и тащи. Уже не согнуться и не разогнуться, а фунда-ментальной науке все мало. Фундаменты глотают и глотают, и все им мало для устойчивости будущих сооружений.
В самый разгар камнесбора загрохотало небо. Вертолет!
Не может быть!
Нет, в самом деле - к нам!
Ходит кругами над ложбинкой тройной вершины, заклады¬вает виражи, присматривается, потом тщательно садится на пятач¬ке в седловине. Побросав свои камни, с воплями «ура!», ас-троно¬мы несутся к винтокрылой стрекозе. В дверь МИ-четвертого знакомо и привет¬ственно машет полководец-шеф. Выглядывают незнакомые люди. «Парни, я же говорил, у нас новая эра! Выгружайте доставку!» Мешок ри¬са, ящик сгущенки, коробка чернослива, десяток ранних арбузов и дынь. Очень радостно, но и это не все.
Кое-какие заказанные инструменты, связка лопат, пара ло¬миков с кирками, запасная па-латка... Но и это не все!
Все – это главное, что до поры таилось в глубине кабины. Это - чего здесь так не хватает для заполнения фундаментов, за чем идет пламенная охота под знойным горным солнцем... Это камень. Верней, солидная бетонная плита, как можно догадаться, завернутая в пыльный бре-зент. «Парни, поднатужились!» Тут уже мало носилок, мать их растак, тут надо самосвал подго-нять. В крайнем случае - ковшовую «Беларусь». Занарядили Пигама, только собравшегося при-ступить к полуденному зеленому чаю и потому очень недо¬вольного. Пигам, переваливаясь, по-добрался, подставил ковш, после отчаянной возни в кабине плиту удалось в него перекантовать и доставить к объекту. Шеф очень следил, чтобы брезент не приоткрылся и что-то там досрочно не открыл, хотя ясно было, что это далеко не мармелад. Пролили семь потов, ломами и плечами прислонили плиту к солидной глыбе. Перевели дух. Люди, сопро¬вождающие шефа, вежливо улыбались, но не проронили ни слова.
- Внимание! - собрал шеф надорвавшихся подчиненных. - Не расходиться! Времени у нас в обрез!
И дал команду сдернуть брезентовое покрывало. На гладком фасадном цементе обнажи-лись врезанные могильные буквы. От содержания сами собой разину¬лись окружающие рты. Лоб тот вообще поослел по своей давней привычке. «Здесь волей партии и народа, трудом и эн-тузиаз¬мом коллектива Среднеазиатской Астроклиматической Экспедиции заложена уникальная астрономическая база Советского Союза, открывающая путь к новым выдающимся открытиям человека в по¬знании Вселенной»
Проняло даже горных орлов. Осознавая свою роль во Вселенной, проникаются шефовской речью. Этот памят¬ный знак должен поведать потомкам... Мы гордимся, что имен¬но нам... Наши многолетние усилия... Вслед за первым полутора¬метровым будут возведены...
Речь вежливыми вежливыми аплодисментами. Хлопали, в основном, благозагадочно улы-баясь, люди, приле¬тевшие с шефом. Но уже утирая выступив¬ший пот и вожделенно поглядывая в сторону вертолета. Окружающая обстановка никак не располагала к продолжению торжества, вершина под горячим солнцем ялялась сущей сковородкой, и ни сантиметра тени. Им все было ясно,
- Это что, все? - мрачно спросил Оса после пожелания всяческих благ.
- А тебе мало? - ветер хлопал шефовскими шта¬нинами, поторапливая пилотов. - Здесь твоим именем телескоп назовут. Телескоп имени Осинина... Телескоп имени Санина...
При всей заманчивости обещанного Оса все же выдавил:
- Лучше бы канистру пива привез...
За что под самый шум винтов шеф ему сделал строгое вну¬шение. «Ты хоть понимаешь, кто тут со мной? Товарищи из Ака¬демии! Из области! Из района! Все, кто нужен нам для разви-тия! Попробуй их собрать и привезти на закладку! А ты со своим пивом! Будто мы здесь банда шабашников, а не научная группа!”
Взбитая пыль рубанула по рожам. Грохот унесся к долине, к смягченному влагой оазису.
- Полетели плов кушать, - понимающе сказал Бяшимка.
- Здесь, что ли, не  могли?   - усомнились товарищи. - А ты на что?
- Здесь уже не проходит, - объяснил толстенький плововар. - Здесь хорошо для студен-тов... Для девушек... Этим лю¬дям по-другому надо. Тень, виноградник, арык... Валентин Вади-мович разбирается... Очень солидные люди.
Солидные так солидные. Камень тоже солидный, телескоп солидный, начальник экспеди-ции солидный. От его имени камень как бы следил за ударным трудом ученой бригады, в то же вре¬мя надзирая за нравственностью и бескорыстием посягновений.
А что делать? По всей стране великой, от южных рек до северных морей интеллектуаль-ная элита занята тем же самым. Врачи и физики, биологи и электронщики, математики и фило-ло¬ги. Строят коровники и кошары, бани и конторы, дома культуры и плотины, магазины и цеха, больницы и дороги... А еще боятся утечки мозгов. А что делать?
Второй знаменательный приезд, верней, теперь прилет, Лоб встретил повышением квали-фикации. Не фиг тебе собачий – “Беларусь»! Да, все тот же черноусый и меднолицый экскава¬торщик-крановщик Пигам. Уже седьмая свадьба, и каждая - не меньше двух недель. А сколько у него еще в запасе сестер и братьев! Оса рвал и метал, а дело стояло. Заливка фундаментов за-мерла, горы песка, щебня, гравия, невыносимо застыли. И как в кап¬кане. Пожалуешься - совсем отберут. Прорабу эта стройка только щепка в глазу. Столько соблазнительных объектов на рав-нине. За каждый баранами платят. Одни за то, чтобы быстрее строить, другие за то, чтобы мед-леннее. А тут в такую даль и высоту безвозмездно, считай, загонять столь желанную технику, свою дойную корову. Да еще платить этим умникам розовоухим за ускорение дела вместо того, чтобы с них брать. Тьфу, бессмыслица, как курица, которая яиц не несет. Пусть теперь без Пи-гама кудахтает.
Без Пигама умники собрали настоящий семинар, напрягли зри¬тельную память и интуи-цию. Использовали метод черного ящика и мозгового штурма, способом тыка установили неко-торую взаи¬мосвязь рычагов и педалей с маневрами трактора. Среди присутствующих не было ни одного «очкастого частного собственника» – машиновладельца, что значительно усложняло процесс. Надо было выделить из себя самого способного и обучаемого. Таковым (я горд!) на-значили Лба. Он и примерился к тракторному сиденью. Са¬мым сложным оказалось адаптиро-ваться к тому, что руль спере¬ди, а ковш сзади. Пару раз Лоб прошелся по кругу, задрав ковш и сметая им все на пути, как богатырской палицей. Едва не вышиб челюсти неповинным товари-щам и едва сам не кончил жизнь в пропасти. Но под истошное санинское военно-морское «от-ставить!» успевал вовремя что-то одно дернуть и что-то другое нажать. Бог миловал. И после долгих прицеливании, наконец, бух в цель - железное корыто-смеситель. Ура, аплодисмен¬ты. Ковш заработал, как огромная лопата.
Лоб-тракторист! Я в восторге. Глаза, горящие огнем нового твор¬чества! Вздутая жила на лбу, оскаленный рот - настоящее боевое веселье, когда бедный Бяшим спасает из-под колес ку-хон¬ное имущество, а бедняга Дурды в смертном страхе выпрыгивает из «антилопы»... Но вскоре смотришь - уже роет траншею к буду¬щему складу, и ничего, попадает.
'Гут главное - угадать способности каждого и правильно расставить кадры. Лоб наконец понял, что такое военный опыт управления. Из всего строительного хаоса Сергей Санин точно выбирал место применения каждого данного немногочисленного человека, и дело хоть на сан-тиметр, но сдвигалось. Оса на сварке, сам капитан-лейтенант на всех электромоторах и элек-тромонтаже, Бяшимка с Геной - китайские кули: носилки и мешки с цементом, рожи в серой пыли...
Это зрелище и застал очередной вертолет. В сей раз почему-то никто к нему не побежал. Хотя уже и сухари кончались, и писем давно не было, да и макароны все выели. Разогнули спи¬ны и долго смотрели на приближающегося шефа. Но шеф поистине бессмертен.
- Вы что, аборигены? По пиву не соскучились? Там две ка¬нистры скучают по вам! И куча арбузов! И еще полно кой-чего!
Там уже кто-то трудится, разгружает. Какой-то парнишка молоденький, очень, видно, ста-рательный, из новеньких лаборан¬тов… Говорят, в конторе замечательно стенды рисует, на-глядную агитацию, уголки научных достижений... Интересно бы посмотреть, давно там не бы-вали.
Растворимый кофе! Мыло! Одеколон! Прогрессивная пресса – «Новый мир»... Запчасти разные, релюшки, катушки, контакты, прокладки. Кассеты фотопластинок. Письма! С каждым новым предметом злость горных людей постепенно испаряется под солнцем отеческой заботы - как у туземцев, на¬граждаемых приезжим миссионером кольцами для носа и банками для стука...
- Что еще надо моим парням? - по-царски вопрошает миссионер.
- Кран надо! - сразу врезал Оса. - Без крана просто крюк. Весь монтаж в глубокой заднице! Балки ставим вручную, перекры¬тия затаскиваем, как древние египтяне!
Шеф-миссионер справедливо поморщился от этакой высокогор¬ной крутизны. Но пообе-щал завтра же, лично в тресте... Что еще? Если все, то не терять ни минуты. Время дорого! Всем за¬сучить рукава! Где тут моя лопата? Или лучше кирка! Где тут са¬мый тяжелый участок?
Начало обещало. Вертолет улетел пустопорожним. Вечером,, когда намахались, натаска-лись, утихомирились, уселись под свежими звездами, шеф поднял кружку чая среди кружек пивка.
- Парни, у меня для вас исключительное сообщение.
- К нам едет Келдыш? - позволил Лоб догадку.
- В этот раз я попрошу без этого... - голос шефа был устало-доверителен, как никогда. -  Этих твоих... - И все покосились на Лба осуждающе. Может, действительно, какой-ни¬будь мо-мент настал. Может, что-то случилось в их жизни. Из ряда вон.
- Но не имею права. Это не подлежит разглашению. С одной стороны. А с другой у меня не должно быть секретов от вас. С первых дней я дал себе слово быть предельно откровенным со своими парнями. Во всем и всегда. Это залог наших успехов. Только полное и взаимное до-верие. В хорошем и плохом. Как бы ни было трудно. И вот теперь, когда мы столько сделали, когда остался шаг до великой вершины... До нашей мечты... - Голос шефа неподдельно дрогнул. - Я думаю, имею ли я право что-то от вас скрывать... Это может бросить тень на всю нашу дальнейшую... Должен сохранять секретность, но закон связки... Как быть, скажите сами...
Повисло уважительно-размышлительное молчание, которое, с искренней горно-походной заботой нарушил опять-таки Лоб.
- Заболел, что ли?
Шефа почему-то передернуло.
- Глеб, меня тревожит... Твоя фантазия становится все  циничней и приземленней...
- Почему? - Лоб тоже мог обидеться. - Может, помощь нужна? Может, кровь сдать? Ска-жи, какой группы, мы разве против?
- Я в этом тоне говорить не могу. Простите, парни. Шеф вдруг поднялся и, горько ссуту-лившись, непонятым ушел в свою палатку.
Молчание стало осуждающе-тягостным.
- Эк ты с родственником, - пробурчал Оса с малопонятной интонацией. - В венерологии какой-то неприличной обвинил... В связях, порочащих его...
- Не надо быть жестоким, - рассудительно сказал Сергей Санин и поднялся вслед за ше-фом. Наверно, улаживать.
Так остался неразгаданным страшный секрет шефа, и это заняло еще часок-другой. Лбу главный образом не могли простить того, что он спугнул разгадку. Среди предположений про-звучали и какая-нибудь правда страшная болезнь типа рака (почему обя¬зательно неприличная?), и задание по раскрытию американских спутников-шпионов. А может, родственники за грани-цей? Или вдруг сам туда вознамылился?
- Что-то ваша ублюдочная фантазия дальше триппера или измены родине никак не идет, - густо прожужжал Оса, вылившийв в себя одну из двух канистр свежего зеленобадского пива и поэтому очень чтивший сейчас шефа. - Человек к вам всей душой, завтра еще кран пригонит, а вы...
Неизвестно, как завтра смотрели бы шефу в оскорбленные (Лбом, к сожалению) честные и откровенные глаза, если бы рано утром не разыгралось новое решающее событие. И опять из-за Лба. Так уж ему повезло.

Когда звезды смеются


Под самое-самое утро. Когда осталось зачехлить приборы и самому зачехлиться в мешок, когда пьянит такая сладкая прохлада, и ты готов, облегченный ночной сменой, взлететь без подготовки... Только еще чуть-чуть, только сбросить последние граммы... Для этого уже в тру-сах и сапогах на голу ногу про¬топать к малообитаемому западному склону, прослушать лепет собственной струйки, зевнуть во весь рот, одновременно обозревая напосле¬док светлеющее не-бо... Да так и застыть с разинутой пастью, машинально почесывая впалое пузо.
Смешно сказать – увидеть новую звезду. Не больше, не мень¬ше. Там, где ее никогда раньше не было. Участки и квадраты давно знаешь на память. Сперва что-то мелькнуло на не-положенном месте. Вроде со¬ринки в глазу. Думал, привиделось, проморгался – и бегло, как по нотам, по знакомым фигурам. Лира, Лебедь, Орел… Сколько раз на сэкономленной пластине в сэкономленный час наводился на Лебедь икс-1 или Лебедь икс-3, где невидимые глазу термо-ядерные чудовища пожи¬рают друг друга - по сотне Солнц в сутки... Не пикнет ли кто-то оттуда, из пасти вселенских акул - только пред¬ставишь, как эти светила бухаются в пасть обитаемые планеты… И ни всплес¬ка, ни вопля. Не в ту же сторону свистим и мы всем скопом, веселясь и ликуя? Вглядываться в жалкие негативы, словно отыс¬кивая в крапинках квантов морзянку о крушении и помощи... Нет, абсолютная тьма. Черные, очень черные дыры.
И вот привычный треугольник из трех созвездий. Три клас¬сические опорные точки: Вега - Денеб - Альтаир. Все на месте, в отведенных им Космосом лузах. Мелкота всякая как положено перемаргивается - и явная самозванка, как прокол на холсте, Уж такую-то красотку он бы нико-гда при наводках не пропустил. Протер на всякий случай глаза - не двоится ли в них. Нет, не двоится, не троится. И тут осенило: пока стоит столбом – теряется драгоценное время! Скорей за пластиной и пока окончательно не рассвело! Неужто Новая? На его топот, возню и сопение из красивого оранжевого коман¬дирского спальника выглянул шеф.
- Кто это? Глеб? Ты что тут грохочешь, как стадо слонов?
- Вон! - наблюдатель уже глазом к визиру, в руке - звезд¬ная карта. - Смотри, лошадь выка-тила!
- Где?
- В Орле торчит, над Альтаиром!
Шефа как иглой выкинуло.
- Снять немедленно! Парни, подъем! Карту мне! Карту!
- А я что делаю? Уходит, пакость... Щит уже свалился... Подожди! - лягнул он шефа, вы-рывающего карту. - Дай, добью! Уходит...
Сонные повылезали наружу, протерли глаза. Все, как один, сверились и подтвердили: не галлюцинация. Тут бы пригодились все накопленные негативы, где хоть краешком попадал этот самый Орел. Да нет, ничего там не помнит¬ся, как и на звездной карте. А тут - не меньше первой величины, торчит так нахально!
А вдруг даже Сверхновая? Не волосок там какой-нибудь в спектре! Настоящая Новая - мечта каждого астронома!
- Это счастливый знак, парни! - шеф уверился окончатель¬но и собирал всех под знамя. - Это настоящий знак, вы не поверите! Я вчера колебался! Решиться не мог! А теперь вижу - на-до! Это светит наша судьба, парни! И я скажу все!
Он весь светился необыкновенностью, как инопланетянин. Глядя на уходящую Новую, обнял всю связку. Кроме Лба, копошащегося с кассетой под померанцевским малышом, и ко-нечно, кроме, шофера Дурды, спящего в кузове «антилопы».
Так они ВСЕ узнали под Новой Орла. Сдвинули уши как мож¬но плотнее, чтобы не выпус-тить тайну наружу, и впитали горя¬чий шепот шефа. «Парни, готовится станция с телескопом! Постоянная, долговременная. Вы понимаете, что это значит? Значит, должен быть и космонавт-астроном! Вы поняли, парни?» Парни напрягли догадливость. «Я подал заявление. Я не мог иначе. Уверен, вы меня не осудите и поймете».
Шеф-космонавт. Ну а что? Или мы не достойны? Действительно, смешной вопрос: а кто же еще? Молодой и талантливый. Беспощад¬но здоровый. Знаток телескопов. И отчаянно сме-лый. Мыслимо ли дело - посадить себя на верхушку ракеты вместо ядерной боего¬ловки и пуль-нуться в пространство... Теперь это не кажется столь простым и веселым. После Кремлевской стены с урнами космонавтов... «Не ради себя, парни, ради вас. Я готов пройти все. Все трудно-сти и все перегрузки. Меня не остановит ничего. Это будет наш колоссальный прорыв. Я закре-пляю крюк и вытаскиваю всю связку! На самый верх, какой только возможен!»
Конечно, комиссия, конкурс, отбор кандидатов… «Я наде¬юсь на свою звезду и на свою связку. На вашу поддержку и веру. И на верность, которой там не будет ни у кого. В самые трудные минуты...» Голос шефа сорвался.
Рассвело. Новая испарилась в светлеющей голубизне. Как будто и не было. Если до вечера погаснет, ничего не докажешь. На словах - нет. На пластине - да. Лоб кинулся в проявку. Шеф - к телефону, Да, прогресс уже достиг немалого. С ГМС на гору протянули шнуровую линию и поставили в вагончике аппарат. Да какой! На¬стоящий, военно-полевой. Крутишь ручку, дуешь в трубку. «Роща, роща! Я - овраг! Подсыпь желудей!» Шеф со звездной картой у боевого телефо-на, может, прошедшего и Курскую дугу, еще боль¬ше похож на молодого полководца, решаю-щего ход сражения. «Сроч¬ная радиограмма для Астросовета! Срочный вызов вертолета!»
- Парни, не сводите с нее глаз. Интенсивность, яркость, колебания! Мы держим в руках нашу жар-птицу! Это может быть пер¬вая из нового класса - Майдаланмакских Новых! Нам надо затвердиться, завтра же буду в Москве! На мировом уровне!
Винт свистел, рубя воздух, грохотал вертолетный мотор, трепалась шефовская яркая ру-башка, пушился темный ежик.
- Ты про кран не забудь! - крикнул Оса с отчаянием взвод¬ного, требующего пулемет в бое-вой канонаде. - Кран! Ты понял?
Шеф приветственно махнул ладонью всем и скрылся в кабине. Рев, свист, вихрь.
- Как великий Искандер, - первыми были восхищенные слова Бяшимки, сплюнувшего поднятую пыль.
- Как это? - сплюнули каждый свое и остальные сизифы.
- Пришел, увидел и ушел!
Знал бы Лоб, каким боком выйдет ему это мировое открытие, постарался бы сбить верто-лет еще в пределах видимости. Но увы. «Стингеры» тогда еще на каждом шагу не валялись.
А я? Каково было мне дрожащими руками разворачивать газету перед подслеповатыми, но по-прежнему добрейшими глазами нашего физика? Он как всегда сидел среди своих учеб-ных прибо¬ров и, как всегда, не касаясь руками, одним кивком сбросил очки со лба на нос, что-бы впиться в газетные строки. Сама «Правда», высшая в мире инстанция! Я в не¬терпении помо-гал ему вслух.
«Свыше сорока телеграмм со всех концов страны сообщили... О новой звезде, ярко вспыхнувшей в созвездии Орла... Объект  такой яркости, свидетельствуют астрономы, не появ-лялся последние 30 лет наблюдений... За время вспышки блеск звезды увеличился по крайней мере в миллион раз... В числе открывателей Новой не только профессиональные ученые, но и многочисленные любители астрономии... Особенно радостно сознавать... Новый убедительный приоритет советской науки... Первой в мире... Высокогорная группа Специальной астроклима-тической экспеди¬ции... Под руководством кандидата физико-математических наук В.Живченкова... Обнаружив интересный объект на рассвете 9 августа, или 8 августа в 22 часа Мирового времени, затем за¬фиксировала на фотопластинну... Персонально же самым зорким наблюдателем в мире оказался астроном Г.Лобанский...»
Вот оно! Ефим Маркович, не выпуская двух контактов, прослезил¬ся. О чем мы с ним меч-тали эти долгие, долгие годы, уже улетев¬шие после нашего с астрономом Г.Лобанским выпуск-ного вечера. Скоро их уже двадцать! Ох, мама, как же они набежали? Ладно, пусть не доктор наук в двадцать пять. Пусть не академик в тридцать. Не в званиях и регалиях дело, мы это по-няли. В открытиях - жемчужинах науки! И вот оно – долгим, упорным трудом! Мировое откры-тие! Это законно, это справедливо! Это неизбежно, как восход и заход Солнца! Свершилось!
«...Вторым, видимо, был японский наблюдатель Хонда. Он увидел блеск незнакомки 9 ав-густа в 14 часов мирового време¬ни». Презренный япошка! Куда ему! Так и надо! Знай наших, из 25-й средней школы города Уссурийска!
Стоит ли говорить, что на другой день я уже выступал там с пламенными воспоминания-ми о своем друге и однокласснике. Не¬смотря на каникулы, Ефим Маркович собрал полный физкабинет в его ремонтной красе. До чего же славно, оказывается, чувствовать собственную причастность. Не скрою, лобовский сарайчик не уступал тут ломоносовской универсальной ла-боратории. И все остальное уже тянуло на том мемуаров. А что? Не кто иной, как Лоб, активно участвовал в запуске первого искусственного спут¬ника Земли. Выло? Было! Лоб основывал са-мый большой в мире телескоп со знаменитым ныне шестиметровым зеркалом. Лоб обнаружил в среднеазиатских хребтах лучшее в стране место для астроно¬мических наблюдений! Но это бы-ли только подступы к главному научному подвигу его жизни - первооткрытию Новой Орла, от-кры¬вающей, в свою очередь, новую эпоху в мировой астрономии. Ну там остальные мелочи для педагогического воздействия. Лоб самый внимательный на уроках, самый старательный на ла-бораторных часах, самый послушный дома у родителей, самый активный на сборе металлома... Это уже само собой, для истории.
В коридоре уже стучал молоток, приколачивая овальную рамку. Из выпускной виньетки срочно вычленили и силами юных фотолюбителей увеличили его портрет лица (ословатый, на-до сказать), каковым и увенчали целый торжественный стенд. Юный свежеаттестованный Ос-лик, знакомо приоткрывши рот, довольно озадаченно глядел на младое и незнакомое племя, призываемое на его примере в новом учебном году еще сильней любить родную школу, еще старательней зубрить физику и математику, еще больше слушаться старших и многое, многое очень полезное дру¬гое. Рядом прикнопывалась биографическая справка. «Лобанский Глеб Иль-ич, известный советский астроном, 1943 года рождения, выпускник 1960 года. Кончил физиче-ский факультет Зеленобадского университета, успешно и плодотворно работает в области аст-рофизики и астроклимата. Научный сотрудник Специальной Астроклиматической Экспедиции Академии наук СССР, изучающей астроклимат на всей территории СССР. Автор ряда научных статей, ПЕРВООТКРЫВАТЕЛЬ НОВОЙ ЗВЕЗДЫ В СОЗВЕЗДИИ ОРЛА 8 АВГУСТА 197-НЫНЕШНЕГО ГОДА». Простенько и со вкусом. В далекий город Зеленобад, на высокую гору Майдаланмак ушла приветственная пла¬менная телеграмма от коллектива учителей и учеников, восхи¬щенных выдающимся открытием и гордых за прославленного вы¬пускника.
Но и это не все. В первый же звездный вечер этого уже чуть увядающего лета на метео-площадке возле школы я лично водрузил принесенный из сарая лобовский телескоп (галантно расцеловав при его получении ручку счастливой Ольге Артуровне). Теплый ветерок оглаживал лысину добрейшего Ефима Марковича, вокруг нас жадно толпились не только наши, но и со-седние школьники. Астрономия стала необычайно популярной во всем городе. Особенно после появле¬ния в городской газете «Коммунар» подробной статьи о школьных годах и научном пути нашего знаменитого земляка, о его замечательной семье и памятном всему городу отце – хирур-ге Илье Глебовиче… Радостно смущенные, мы пространно рассказывали обо всем этом тороп-ливо¬му корреспонденту.
Все шло к тому, что именем Лба скоро назовут какую-нибудь улицу или хотя бы аллейку. В крайнем случае, нашу физи¬ческую лабораторию. Вот только счастливая звезда никак не хо¬тела обнаруживаться. Напрасно, задрав головы, мы тыкали паль¬цами в заветный размашистый треугольник Вега - Денеб - Альтаир. Напрасно наводили трубку телеокопчика на старых поржа-вевших ножках. Ничего нового по сравнению с атласом из учебника Воронцова-Вельяминова там не нашлось. Мы на радостях как-то забыли, что новая звезда - это предсмертно вспыхнув-шая старая. И сиять ей суждено на нашем небосклоне какие-нибудь считанные дни или часы. А может, и минуты. Не считая того, что в самом-то деле она превратилась в кусок холодного шла-ка миллион лет назад, и все это - миражи из запоздалых квантиков света.
Ладно, с этим чисто научным обстоятельством мы бы еще как-нибудь примирились. Но удар последовал с неожиданной стороны. Каково было мне через десять деньков читать в той же центральной газете преподлейшие строчки. «По уточненным данным первым астрономом мира, наблюдавшим Новую Орла, был японский ученый Хонда, ко¬торый зарегистрировал ее появление, как уже говорилось, 9 августа в 14 часов Мирового времени. Все заявки на обнару-жение объекта сутками раньше, 8 августа, отклоняются ввиду того, что звезда на этом месте была еще не видна не только невоору¬женным глазом, но и в крупные телескопы. Следователь-но, при их подаче в соответствующие регистрирующие инстанции не исключались и фальсифи-кации». Ну, и пустые рассуж¬дения о началах и концах разных звезд, черных дырах, пульса¬рах и тому подобной чертовщине, без которой нам, якобы, не прожить. И ни слова о Лбе, который из автора выдающегося откры¬тия стал автором выдающегося закрытия. Опять япошка дорогу пе-ребежал. Ну еще бы, он и звезды-то видит раньше нас, разве это заслуга? Но на самом-то деле проблема в другом.
С этой газетой я к Ефиму Марковичу не побежал и в ларьках ее не скупал. Я от всех про-сто прятался. А при встрече (очередь на рентген в городской поликлинике, где я его обнару-жил), мы просто боялись друг на друга смотреть. Пока несколькими осторожными фразами не сформулировали версию, что никакой фальсификацией Лба тут не пахнет, что в том-то и талант первосмотрителя - обнаружить звезду, когда ее еще никто не видит ни глазом, ни телескопом. И какой-нибудь япошка на это не способен - только наш Лоб. И черт с вами, с вашими заяв¬ками, наш Глеб все равно самый-самый. Решили так и объяснять ехидным школьникам.

Аяз-баба и другие


Я, конечно, не знал, где и как провел Лоб свое время между прославлением и разоблаче-нием. Сначала у него был ужас не в том. А в том, что с разъезда, со стройбазы, пропали щиты павильона. Весь комплект - красивые дюралевые щиты, из которых должна вырасти телескоп-ная башня. Договорная продукция Ташкентского авиазавода, выбитая из него как военный заказ под космическую программу. Похищение века и крушение всех видов на завершение стройки.
- Где?! - тряс Оса за потную рубашку завскладом и одно¬временно сторожа, местного жи-теля, которого именно за чест¬ность и бдительность САЭ кормила и содержала со всей его мно¬гочисленной семьей. Что не исключало, впрочем, возможности подкормиться и самому: уж больно много запыленных «Москви¬чей», «Газиков», «Жигулей», даже грузовичков с непонят-ными номерами крутилось вокруг цементных и кирпичных запасов. Что¬бы не лишиться по-следнего, приходилось и ночами грузить - из вагона в кузов, кашляя цементом, и выставлять здесь охрану, отгоняя этих мух...
Завсклад, он же сторож, трясся, как груша на дереве, и одновременно заверял, что не зна-ет. Видел, как лежали, а кто забрал - не видел, честное слово, правда. Думал, вы сами за¬брали, машина каждый день ходит туда-сюда, туда-сюда... Прораб тоже клялся: не брал никаких щи-тов, лежали себе, вооб¬ще думал, никому не нужны. Думал, старый прораб, Ашир этот, перед тем, как уволиться, на гору увез может... Он в Тедженском районе теперь кошары строит. Тед-женский район! Половина Каракумов, с Францию величиной. Сотни кошар в недосягаемых барханных уро¬чищах! Утонули в песке павильоны, и следы занесло.
Прилетел шеф. Да вы понимаете, что вы наделали! Вы зна¬ете, как я бился за эти щиты! Вам никаких высокогорных не хватит, чтобы расплатиться! Завтра же лечу в МВД! В то вре¬мя, как меня ждут... «Я получил вызов, парни... Может быть, срочные тренировки... Мы можем по-терять все!»
Оса тихонько подвывал, держась за щеку. От расстройства у него заныл зуб. Или трой-ничный. «Да найдем мы этого Ашира, сами найдем... Не трать свое драгоценное время...»
Решили выезжать завтра же в пять утра. По прохладе,       
- В пять не выйдет, парни... Утром мне нужна будет машина.
Что может быть важнее погони за щитами? И зачем утром машина, если днем прилетит вертолет? Но жираф большой, ему видней. В неизвестности судьбы остаток ночи провороча¬лись на своих камнях, а кто и проторчал за телескопом, не будем уточнять, кто. Не в пять, ко-нечно, но довольно рано шеф рас¬толкал Дурдышку, ночевавшего в кузове. Отчаянно зевая и бурча, почти как его собственный верблюд, Дурдышка натянул все ту же единственную зим-нюю ушанку и закрутил ручку. Валек нетерпе¬ливо заскочил в кабину, как ни странно, в одних шелковых динамовских трусах.
- Скорей, Дурды, скорей... Парни сегодня спешат...
Раздрызганно кряхтя и подвывая, «антилопа» повезла с горки голого начальника. Дурды-шофер, небритый и неумытый, крутил туда-сюда баранку, которая еле держалась, будто решил ее вырвать совсем. Экспедиция уже вспотела на первом солнышке, когда мотор заскулил обрат-но, снизу вверх. А ну, давай, родная, ну, поднатужься, как всегда подбодряли ее. Выползла, ге-роическая колесница. Блестя здоровым телом, шеф выпрыгнул, присел несколько раз, про¬гнулся, сделал ряд гимнастических рывков... Зафыркал под гремящим рукомойником, растерся докрасна... Вышел к войску.
- Готовы, парни? Я верю только в вас! Вечером улетаю в Москву. Там решается наша судьба!               
Пожал руки и даже обнял каждого снаряженного. Как будто это они собирались в космо-навты, а не он.
- Ну, а что? - прожужжал Лбу Оса, раскачиваясь в кузове, где старшие и мудрые заняли место, более удобное для выпрыгивания за борт. - Кончит краткосрочные курсы... Героев Со-ветского Союза... Тогда нас точно в институт превратят... Неудобно Герою без института, их им пачками раздают…
Новые надежды в старых мехах.
В кабине, где Бяшимка показывал путь в Тедженский район, разговор шел на эту же тему. Но на своем языке.
- Куда ездили? - спросил лаборант, ерзая на торчащих пружинах. - Голого куда отвозил?
- Ай, - почему-то застыдился профессиональный водитель, кого только куда не возивший. - Вниз...
- Зачем? - вцепился круглолицый. - На ГМС, к. девушкам?
- Ай, ниже... В самый низ. На ровное место...
- Зачем на ровное? - мячик выпытывал беспощадно. - Гово¬ри все...
Крайне неохотно, как о чем-то позорном, шофер признался:
- Ай, бегать...
- Как бегать? - Бяшимка аж закосил от нового открытия. - Расскажи, друг, не прячься!
- Ай, что рассказывать... Я встал, он побежал... Он при¬бежал, я поехал...
- Куда побежал'? - вкрадчиво дожимал землячок.
- Никуда... По степи побежал. Далеко добежал, потом об¬ратно... На стадион похоже, - вспомнил он где-то уже виданное.
- А, - догадался настырный. - Тренировка, наверное?
- Ай, не знаю я... Тренировка, монтировка... Мое дело привези - увези...
Почему-то честный водитель был оскорблен. И не в том де¬ло, что не позавтракал и сейчас жевал черствый чурек, болтаясь в разные стороны. А в том, что ждать начальника - священная участь шо¬фера. Кто этого не знает. Это даже почетно, когда начальник важно работает, сидит на совещании, ужинает с друзьями, кушает плов, выпивает, о нем потом позаботиться надо... Если что – самолично домой принести, сдать жене прямо в руки. Дурды сам хоть и не возил на-чальников в черных «Волгах», но все обстоятельства знал. А ждать голого... Который по степи бежит, как заяц... Только бы никто не узнал, пальцами будут показывать. Мало того, что ма¬шина вся проволокой связана. Всю жизнь один позор... Этот тоже пристал, выпытывает, всем расскажет теперь, ученый нашелся...
- Ему так положено, - успокоил ученый малый. - Он у нас космонавт.
- Кто? - не поверил своим ушам водитель «антилопы» с да¬лекого разъезда Киршениз.
- Космонавт-дыр, - небрежно и гордо уверил Бяшим. – Герой Советского Союза. Секрет-ный-дыр. Ему тренировки для космоса нужны... Для здоровья... Чтобы в ракете не умер.
- Вах... - Дурдышка чуть не уронил машину с откоса. - В настоящей ракете?
- Да, - важно подтвердил Бяшим. - Скоро. Только это огром¬ный секрет. Военная тайна. Если кому-нибудь скажешь - посадят. Понятно?
- Болье, болье, конечно! - Дурды сделал испуганный вид, чтобы ученый землячок не со-мневался. Но уже предвкушал, как зауважают его теперь в родном поселке, да и на соседних разъ¬ездах. Никто здесь никогда не возил космонавта. Ни один шофер самой черной, самой сверкающей «Волги» в глаза не видел Героя Советского Союза... Подумаешь, Герои Соцтруда пузатые, их как сомов в канале развели. А о паршивых райкомовских или колхозных «газиках» и говорить нечего. Тьфу!
Частью вдоль рельсов, частью по голому такыру, немного по дырявому, давно уже быв-шему, асфальту подобрались к рай¬центру. «Внутрь не поеду, - встал Дурды на окраине под пыльной акацией. - Номеров давно нет, стекла выбиты, фары тоже... Инспектор Курбан меня давно ждет».
Дошли, до стройконторы пешком. Сонмы мух в кабинете, пят¬нистое вафельное полотенце под локтями, начальника, почернев¬шие внутри пиалушки с зеленым чаем... «Прораб Ашир? У нас прорабов Аширов сколько у вас звезд на небе... А, Сарыков, наверно, Ашир, активный па-рень, на отстающий участок бросили, он потом ушел от нас в Теджен... Заявление в милицию? Ай, за¬чем, найдем вместе, живет все равно в нашем колхозе «Кызыл ел». Там все скажут, най-дут... Если машина есть...»
Машина-то есть. Да в каждом поселке ее ждет - не дождется инспектор Курбан или ин-спектор Чары, инспектор Овез или инспектор Мамед, все равно, что в тыл врага ехать. К сча-стью, на пути ждал и дом старого знакомого, где можно было осмотреться и подкрепиться. Дом местного завуча Ораза. В глубокой темноте, дребезжа всеми фибрами и чихая пылью, «антило-па» к нему подкатила. Во дворе теплый хлевный дух мешался с кизячным дымком. Завуч Ораз в отвисшей голубой майке и бывалых пижамных штанах, лежа в комнате на ста¬реньком ковре, с обязательной пиалой чая, созерцал по телеви¬зору передачу из космоса. Космонавты в станции его ничуть не удивляли, а вот земляне, открывшие дверь, заставили слегка оживиться.
- Вы из какого космоса? - приветственно привстал он на локте.
За прошедшее время Ораз-философ не потолстел, а как бы пообвис. Маленькое свисаю-щее брюшко в костюме еще сглажива¬лось, а вот в пижаме, домашней униформе районной и об-ластной интеллигенции, уже явственно проявлялось.
- Побегать бы тебе с теодолитом по горам, - сразу прописал доктор Лоб. - Ты чего в такой духоте сидишь, окна закрыты?
- Ай, мотоциклисты эти бешеные смотреть не дают... Все с ума посходили совсем... Моло-дежь эта... Мы разве так себя вели? Совсем головы потеряла...
По селу и правда в уличной темноте носилось десятка пол¬тора мотоциклов. Да как носи-лось! Прыгая через арыки, взрыва¬ясь истинно ракетным треском... Бяшимку как ветром сдуло - рванул к друзьям детства.
- Вот пусть он теперь бегает, ему с детства хочется... - Любовь к горам у старшего брата прошла, но любовь к философии вполне осталась. - Смотри, как интересно. Раньше, чтобы спут¬ник увидеть, мы что делали? Шли вечером в степь, на бархан залезали, долго-долго ждали, потом «ура» кричали. А видели что? Вот такую маленькую звездочку, меньше Капеллы... По-смот¬реть не на что. А сейчас? Лежим себе дома, пьем чай, выбегать никуда не надо. И внутрь этой звездочки заглядываем, людей там видим... Наука все позволяет.
Под эти глубокие рассуждения перед гостями появились сер¬пики дыни, полные горячие заварные чайнички, запахло свежепод¬жариваемой бараниной... Вывшему первопроходцу на-мекнули, кто скоро может оказаться внутри той самой звездочки. Вот тут он все-таки встрях-нулся.
- Я так и знал! Можете не верить, но я так и знал!  Он из астрономов самый беспокойный, наверно! Самые высокие цели себе ставит! Туда проберется, куда никто не попадет! Повезу к нему школьников, всю школу соберу. А еще лучше - сюда пригла¬сим! Как думаете, приедет? Не зазнается? Наконец-то живого космонавта увидим! Что-то в нем все-таки есть необыкновенное, не похожее на других...
Все даже как-то приободрились от причастности. Как-никак придется разделять и отра-жать будущий блеск. А может и правда что-то и для них откроется? Опять какие-то надежды... Причем как раз тут Ораз загадочно улыбнулся и каким-то намеком объявил, что на некоторых, он видит, слава совсем не действует, как были в пыльных штанах и рубашке, так и остались. Мировая слава, подумать только! Каждый астроном мечтает об этом, а вот посмотришь на него и не подумаешь. Все бы остава¬лись такими... Лоб по прямоте душевной и не подозревал, что дело касается его, пока не узрел на стене в рамочке ту самую вырезку. Первую. Которая уже давно дошла до нас и почему-то не дошла до них, на гору. Слухи по радиообмену вполне доле-тели, но оригинал еще ехал. Уперся удивленным взглядом. Как всегда, стал¬киваясь с неизве-данным, малость поослел. Потом полез в пистон за гнутым мундштучком, что выдало некото-рую приятность момен¬та... Лоб, переживающий свое мировое величие. Вот что я очень хотел бы увидеть. Но не судьба, видно. Вчитывается еще разок, чтобы  с чувством, с толком, с расста-новкой...
- Тьфу ты... А почему восьмого? Восьмого я не наблюдал...
Господи, другой бы на его месте уже плясать пустился, за бутылкой кинулся, товарищам радость поставить, а этот уперся в никчемную совершенно деталь.
- Какая  тебе разница? - загудел завистью густощетинный Оса. - Наши органы никогда не врут, особенно центральные... Ты на¬слаждайся славой, срывай цветы удовольствия... Статью срочно строчи, шли в «АЖ»... «Моя жизнь в астрономии». Резюме могу пожертвовать. Как по-лезно в нужный момент выйти пописать на звездное небо с высокой горы...
Резюме Лоб одобрил. Но насчет остального уперся.
- Не наблюдал я восьмого. Надо сначала опровержение напи¬сать. Я наблюдал девятого. А восьмого не наблюдал. Откуда они взяли? Есть у тебя дома бумага?
- Нет, это уже врожденный цинизм! - злобно хлопнул себя по бокам непримиримый боро-дач. - Самая центральная газета, самая правдивая «Правда» черным по белому пишет: восьмого! Восьмого и впервые в мире! Японца обскакал, приоритет Родины сам в рот лезет! А этот балда упирается: опровергать! Враг народа!
Но Лоб, быстро-быстро почесывая жилку над переносицей, уже сочинял автопасквиль на замасленном листке в клетку. «Глу¬бокоуважаемая редакция!» Это получилось легче всего. Со-всем неизученный жанр. Тем более, суть вопроса укладывается в пять слов, которые он время от времени повторяет.
- Чушь собачья... Девятое это же не восьмое...
А вокруг по спирали раскручивается бесконечный мировой спор о пределах честной глу-пости в науке. Особенно когда никто не видел и не слышал, особенно когда восьмое или девя-тое - величина бесконечно малая, которой можно пренебречь по сравне¬нию с миллионами лет, которые уже на самом деле прошли, пока бежал этот луч света... Уже давно ни той звезды, ни, может, той галактики, а мы все дерем глотки...
- Почта тут у вас есть? - колхоз, все-таки, не гора. - Завтра пошли, не забудь.
И закрыл этот вопрос, думал, совсем. Знал бы, каким боком он ему еще вылезет. Сам бы побежал с письмом в зубах. Но разве всего наусмотришься? Тем более, есть вещи намного лю-бопытнее.
- А что за политический преступник твой брат? Сколько уже голову морочит, ничего не поймем.
Философа как в воду опустили. Даже голову свесил на синюю майку.
- Ай, давно было... Такой подлец оказался... Я бы сейчас уже не директором бы был а зав-районо... А может и секретарем райкома... Думал, ему все сходить будет, как дома у дедушки Бяшима-ага... Шум такой был, его из школы исключили, меня с работы сняли, уехать сюда пришлось, к родственникам...
Воспоминания жгли душу, но текли медленно. «Давай, давай, за что?» - торопили его. «Политика-то в чем?»
Как в чем политика?.. Второго секретаря райкома сын у нас в школе учился... Это очень большая политика. С Бяшимкой в одной компании бегал...
 Ну что, поколотили его, что ли? Теракт навесили?
- Не спеши... Поколотили - это они каждый день дрались. Секретарь очень принципиаль-ный был... Русский. За калым уголовные дела открывал, за обрезание из партии исключал, с ра-боты сни¬мал... Сам исключительно честный. В ресторане всегда за себя платил сам. Морально устойчивый.
Грустно вздохнул. Со двора так же шумно ответил верблюд. Прокатилась мотоциклетная лавина. Мясо во рту таяло, женщины принесли виноград и удалились.
Принципиальный, но у нас если старик слово скажет, ты никуда не денешься. Вот он не понимает... У вас в Москве, что ли, стариков совсем нет или они в загородках сидят? Ну, ему из Москвы приказали, мы понимаем... Старики только не понимают, говорят, делай, как предки делали, иначе ты здесь не человек... А человеками все хотят быть, кто же не хочет? А для него пощады нет, хоть ты кто. Хоть башлык, хоть завмаг, хоть инструктор самого рай¬кома... А  сын с Бяшимкой бегал, у них своя компания. То в кино бегут, то на хлопкобазу на тележках кататься, то на арык купать¬ся... И сыну этого секретаря они обрезание сделали…
Присутствующие подавились каждый своим куском мяса или косточкой винограда.
- Как сделали? Кто сделал?
- Бяшим ваш, негодяй такой, сделал. В шестом классе. Сын секретаря, говорит, сам попро-сил. Не вытерпел, что все маль¬чишки какие положено, с обрезанием, а он не одинаковый. Очень завидовал, что ли... Почему у него как не у всех. Плакал даже. Хотели обвинить, что они насильно, басмачи, фанатики... А они говорят: он себе сам сделал! Сам себе! И он сказал: я сам! Они только помогли, ножик на огне прокалили, водкой протерли. Научили, как кожицу на со-ломинку намотать... А резал сам себе, за компанию.
Отец так кричал, бедный... Мальчик так не кричал, настоящий герой-партизан. Русский Александр Матросов, да… Увидел вечером, у ребенка писька  болит, а уже не пришьешь. Опо-зорили меня, кричал, у нас так не положено, кричал, что же ты наделал... С целью дискредита-ции тебя научили, кричал... Уехали они скоро. На Камчатку куда-то или на Сахалин, не знаю. Чтобы подальше. Он когда прощался, своему другу, районному КГБ, жаловался: мне теперь с этим никуда ходу нет, куда не приеду, скажут, ага, еврей тайный, мальчику обрезание сделал. В Израиль бежать хочет. КГБ говорит: мы тебе справку выдадим, что несчастный случай. А у нас в бане на справку кто смотрит? На пипиську смотрят, справка никому не нужна. Надо было ему навсегда здесь остаться, был бы совсем своим, уважаемым авторитетом… А теперь и я выше за-вуча не поднимусь никогда, и то в колхозной школе, не в районной... А этому как с гуся вода, столько шуму наделал и еще патар-патар, грохот любит, как воробей пыль.
Рожица Бяшимки, истратившего весь бензин, свидетельство¬вала как о пыли и грохоте, так и о полном отсутствии каких-либо мук совести.
- Ух... Как шакал наездился... Дайте мяса! - Что-то в присутствующих взглядах его слегка навострило. - Брату нажало¬вались?
 - За что это на тебя такого хорошего жаловаться?
- За учебу, наверное… Студент, говорите, плохой…
За эти годы аттестат из него вечерним образом кое-как выдавили. Общими усилиями втолкнули на физфак. Но в зачетах щекастый шакаленок запутался, как в паутине.
- Ай, что толку с этого диплома? Я смотрю, как их полу¬чают... Особенно в туркменских группах... Уже совсем не стесня¬ются. Только преподаватель придет на зачет – «ай, болье, му-галлым, этот закон Ома, Кулона, кто их не знает сейчас? Всем из¬вестно: включил лампочку - есть ток, выключил - нет... Лучше в чайхану сразу поедем, вот у Сопиева день рождения, мы вас все приглашаем, на машине привезем и на машине увезем, не портьте празд¬ник, сделайте одол-жение, окажите честь...» Мугаллым им отвеча¬ет: «Как вам не стыдно, негодные, вы ведь будете в школе детей этому Ому-Кулону учить!» А сам уже потихоньку складывает жур¬нал и тетрадки. «Ай, мугаллым, в учебнике сумеем прочитать, не ошибемся, дети тоже читать могут, их чтению научат, только не надо Сопиева обижать, он с утра плов помогает чайханщику готовить, опо-здаем - что скажут?» И уже в такси сажают, портфель запихивают. Вот откуда на зачетках сле-ды жирных пальцев берутся - там прямо зачеты и получают...
Удивляла сноровка одновременно много есть и много говорить. Шакаленок с полным жи-вотом и набитыми защечными пазухами отвалился на спину и совсем неуважительно к старшим задрал ногу на ногу.
- Короче говоря, один великий астроном на эту тему уже давно высказался. «Один Телец висит высоко в небесах, другой своим хребтом поддерживает прах. А меж обоими тельцами - поглядите! - какое множество ослов пасет аллах». Честно вам при брате скажу: если у Лба-аги кандидатской диссертации нет, то я и аттестата зрелости недостоин! Я и без диплома могу рас-чет сделать или формулу вывести. Спектрограмму вам разве не обработаю? А вот с этой фило-софией или диаматом вашим такой тупой бываю, просто дегенерат какой-то. В последний раз хвост за глаз получился...
За какой глаз? - сдвинулись слушатели.
 Ну за какой - за стеклянный... Из-за прогрессивной семьи...
 Из младшего, по всему видно, тоже выковывался неплохой философ, только самобытный. “Ай, что-то в сон клонит… Утром же тронемся, да? Хр-р”. Его толкнули в бок и заставили договорить до конца.
   - М-мм… Ну, билет вытащил, марксизм о семье как ячейке там общества… - небольшое усилие над собой и преодолениеи смыкающихся век. - Интересно, еще баранина в меня влезет? Преподаватель пожилой такой, из Нухура, они все там философы, сразу дремать приготовился. Как я вот сейчс… Я без подготовки говорю: великий друг Карла Маркоса и наш общий учитель Фаридрих Энгельс предлагает внедрить новый вариант семьи, более прогрессивный... А глав-ное - без проклятого калы¬ма, который является мрачным пережитком феодального прошлого. Нухурец спит и кивает: «Без калыма - это правильно, прогрессивно». Хотя каждый заочник зна-ет, что он за трех своих дочек с бедных женихов последние кальсоны стащил. Уже совсем зачет собрался ставить, я говорю: у Энгельса есть очень хорошее предложение: одному мужу женить-ся на всех сестрах этой семьи. Очень прогрессивно, а то одна сестра быстро надоедает, навер¬ное... Он глаза открыл и чуть со стула не упал. Говорит: врешь! Я говорю: не вру! Где написа-но? Я говорю: пожалуйста, товарищ Энгельс, «Происхождение семьи, частной собственности и госу¬дарства», страница пятьдесят два, пожалуйста, проверяйте. Он прямо так изумился, как будто сам классика никогда не читал, а только свои желтые конспекты...  Ну-ка, посиди тут, го-ворит, только не убегай! Будто в туалет, а сам в читальный зал, к шкафу. Я наизусть знаю, что там. «По меньшей мере у сорока североамериканских племен мужчины, вступающие в брак со стар¬шей сестрой, имеют право взять в жены также и всех ее сестер, как только они достигнут установленного возраста». Прибегает и говорит: а там не написано, что такая семья прогрессив-ная! Я отвечаю: а как же! За один калым - всех сестер! Такая эко¬номия! Он даже подпрыгнул! Какой это прогресс! Разве у отста¬лых индейцев есть что-нибудь прогрессивное! Поспорили мы, так и не согласились. Иди, говорит поучи еще разницу между прогрессом и отсталостью...
- Правильно! - поддержал педагога брат-философ. - За та¬кую филофию не хвост надо ста-вить, а по шее давать...
- А глаз-то тут при чем? - спросили другие.
- Ай, глаз еще будет, - пообещал рассказчик. – Что-то у меня сон прошел, мяса опять захо-телось. Это еще не хвост, хвост-то не за индейских сестер, а за учительский глаз. Когда я его проклянул.
Слушатели забыли про сон, про мясо и про то, что завтра тро¬гаться с первым солнечным лучом.
- Глаз - его проклял, что ли?
- Левый или правый?
- Если хотите, слушайте. Не мешайте. Вон тот кусок подложи мне. Говорит, ты у меня ди-плом никогда не получишь, у тебя вечный неуд будет. А я го¬ворю, тогда я вас прокляну. Он спрашивает: это как проклянешь? Я говорю: а вот так. Когда свою философию закончите, уйде-те на пенсию. А пенсия маленькая, надо на Текинском базаре подра¬батывать, лотерейные биле-ты продавать, будете сидеть там на ящике, и тут большой ветер поднимется, настоящий афга-нец, самум! Пыль будет, ничего не видно, и ваши лотерейки все сду¬ет, тысячу штук! По всему базару разлетятся, как птички с крылышками, и вы за ними бегать будете, никак поймать не сможете, весь базар смотреть будет, пальцем показывать и сме¬яться. Смотрите, философ какой! Вот как я вас прокляну, если неуды будут, лучше не ставьте, по-доброму. Тут у него и глаз вы-пал. Один глаз стеклянный у него, он одноглазый философ, и всегда это прячет, чтобы методи-чек молоденьких в кино водить. А когда глаз выпал, он вообще рассердился и, говорит, ты у ме¬ня совсем отсюда живым не выйдешь. Так что мой диплом этот са¬мум унес на Текинском база-ре. Никогда мне его не достать. Ну, пока нухурец на пенсию не уйдет…
Да, согласились старшие, почему-то вытирая слезы. Ты ста¬новишься все более опасным политическим преступником на просторах Закаспия.
- Это было, - возразил он, - совсем не политическое преступление!
А что же тогда это было, спрашивается?
- Интернациональное воспитание это было! Русские нас воспитывают? И правильно де-лают, сколько они нам правильного дали! Вот нам электричество дали, уборные с водой дали, водку дали, каракумский канал нам дали, трактор дали, райкомы дали, милицию дали… А мы им что? Хлопок, баранину, виноград с дынями… Мало, обмениваться надо всем полезным, хо-чется больше дать, для его же пользы! И он взял, бедный, и его же бить стали! Справедливо это? О, мотоциклы тоже нам дали, такая хорошая вещь мотоциклы, снова тарахтят, опять за-правились… Я тоже заправился, хорошо отдохнул, бежать пора!
Допихивая в рот последнюю лепешку с мясным жиром, Бяшим стремглав, будто только что глаза не слипались, бросился наружу. Ему ответили радостным треском свежезаправленные «Явы» друзей детства. Теперь уже до утра мельтешить по селу яркими светляками мотоциклет-ных фар.
Так двигались по следам павильона. В конце уже через барханы, по голому песку, шипя, кипя и завывая, в след водовозке, идущей на водокомплекс к бывшему прорабу Аширу. Это еще повезло, за рулем там сидел двоюродный брат Ашира, а то бы ни в век не нашли. Зато никаких инспекоров ГАИ. Ни Чары, ни Курбанов со своими полосатыми палочками и бездонными кар-манами.
В самый распаляющий жар, когда железо оставляет на коже ожоги, в середине песков во-довозка, а за ней «антилопа» вы¬вернули к асфальтовой площадке. Да, в пустыне, ну прямо го-родская площадь, только забыли домами обставить. Зачем она тут? На пупке раскаленной пло-щадки чадит битумный чан, черные черти, закопченные солнцем и копотью, тащат носилки с этим горячим варевом...
- В какие дни дойдет водопровод, сработанный рабами Кара-Кумов? - прокричал еще в ку-зове проклинатель Бяшимка.
- Какой водопровод? - прокричал ему Лоб, не усмотревший ни труб, ни насосов.
- Сардобы - подземные емкости! Зимой дождь в них с асфальта течет, наполняет, летом чабаны берут, с соленой из колод¬ца смешивают, овец поить! Колодец вон, видите? А вон ваши щи¬ты!
Всех вымело из кузова, «антилопа» последней, вперевалку, подползала к странному со-оружению. Его нельзя было понять ина¬че, чем остаточные явления некогда могучей, а ныне вымершей цивилизации. Дюралевые белые гофрированные под волну щиты, гордая продукция Ташкент¬ского авиационного завода, спецзаказ Академии, торчали из песка, подпертые кривы-ми саксаулинами, перемежаясь с плетеными из веток стенками... Будто разбитый самолет рас-тащили на хижины где-то на Маpce... Ангар - не ангар, сарай - не сарай. Оса с вожделенным рычанием припал к потере и находке, целуя любимые гофры...
Тут же стали выворачивать из грунта стены будущей вели¬чественной телескопной башни. Тут же от круглой войлочной ки¬битки неподалеку, возле которой парковались два ослика и мо-то¬цикл, к ним устремился коричневый морщинистый небритый человек в мягких стоптанных сапогах и опять же характерной шапке-ушанке.
- Эй-эй-эй! - закричал он тревожно. - Эй, эй!               
Сошлись. Человек тоже вцепился в очередной вывернутый щит и стал вырывать его у Осы. Лбу это напомнило незабвенный поединок Ипполита Матвеевича с отцом Федором из-за первого стула. Только этот предмет оказался попрочнее, был неразрыва¬емым и неподъемным для одного человека. Дискуссия накалялась, Оса кричал свое, небритый свое, но на разных язы-ках. Раста¬щить их и отцепить руки от дюраля было невозможно. Назревала ничья, нескончае-мая во времени. Так, в сцепленном состоянии, непонятно на чьей стороне влез Бяшим, пере-спрашивая то одного, то другого, наконец сделал короткий перевод:
- Это прораб!
- Ашир? - Оса от неожиданности отпустил свой край.
- Нет, этого участка прораб, маленький прораб! Ашир много таких участков строит, в управление сейчас уехал, в Теджен, материал добывать. Он добывает, они строят!
Маленький прораб, пользуясь глотком свободы, кинулся уволакивать щит, и его прерыви-стый, клокочущий крик был обращен, как к богу, к главному судье, который тем временем поя-вился на пороге кибитки.
Поистине таким можно представить самого аллаха. Среди обугленных зноем, согнутых в сухари черных кумли, как тотемные вехи в пути, встречаются такие классические старики. Классическая тюбетейка, классическая подпоясанная белая расшитая орнаментом рубаха, клас-сическое медное худое лицо, чеканно обведенное классической белой бо¬родой... Прямой, как жердь, не подходил, а приближался, и не вплотную, а застыл с посохом неподалеку на бугорке. Местный прораб выплеснул к его чувякам длинную захлебывающуюся тираду, тыкая пальцем в щиты, грузовик, в Осу, Лба, Бяшима. Старик  молча перевел на них взгляд. Надо было что-то отвечать. Осме¬лился только Бяшим. Льстиво прижав к груди обе руки, он что-то подобостраст-но пролепетал и в завершение махнул рукой в сторону гор. Старик прервал его на полуслове, едва шевельнув пальцами. Посмотрел в горы, куда показывал трепещущий Бяшим, что-то тихо сказал, повернулся к кибитке назад...
Из местного прораба как воздух выпустили. Он горестно бросил бесценный щит: ай, заби-райте, если хотите.
Радостно, конечно, но что-то было позорное в разрушении примитивной постройки из дюраля и веток. Как и в любом разру¬шении - капля фашизма. К тому же слабыми руками, без крана и малейшей механизации. Целый павильон производства Ташкентского авиационного за-вода с пыхтеньем и надрывом громоздится на хилый костяк «антилопы». Тронется ли она с мес-та в рыхлом горячем песке? Не рухнет ли на первом повороте вся эта пирамида? Упирались, тя-нули, затал¬кивали, взмокли, как  последние собаки. Несколько обугленных туркмен молча стояли поодаль.
- Что ты ему сказал? - пропыхтел дипломату-Бяшимке Оса из послед¬них сил. - Поделись опытом.
- Ай, - 0-два впервые не особенно пропагандировал свой подвиг. - Ничего такого особен-ного. Мечеть, сказал, на горе должны строить. Из этих щитов, сказал...
- Мечеть? - поперхнулся Лоб дозой песка. - Тьфу ты, что за мечеть?
- Врать-то зачем? - стал почему-то суровым Оса.
- Зачем врать? - обиделся малой. - Сказал, звезды счи¬тать будем, близко к небу, с аллахом тоже говорить можно, за¬чем у нас стены украли?
- Что он-то сказал? - загадочный все же старик, как сам бог.
Пусть забирают, сказал, не мешай. Если их – значит, их. Значит, не наше.
Счастье еще,что Ашир все привез в одно место. Не раскидал по десяти кошам. Когда нагромоздили, когда привязали, не закрывая бортов, осталось только решить, как примоститься самим. Тут снова подрулил местный изможденный прораб. В этот раз звал с собой. Под плетеным наввесиком на походной кошме, опершись локтем, возлежал классический старик. Перед ним на клеенке – несколько пиал, чайники, миска нарезанной баранины и чашка чала.
- Чай зовет пить, - что ясно было и без перевода. - Пока горячо ехать.
«Антилопа» шипела от плевка, как утюг.
- Какой чай! - неопытный Оса рвался по светлоте най¬ти трассу. - Заблудимся потом!
- Нельзя, Оса-ага! - глаз Бяшимки почтительно закосил. - Откажемся - обидим! Что-нибудь в дороге случится!
Может, и правда, благословение хозяина местности что-нибудь значит в дальнейшем пу-ти. А может, стыдно показывать спину после шакальего погрома... Дыша, как паровозы, при-близи¬лись, потные и песочные. Нерешительно сели. Старик провел над достарханом кирпичной ладонью и каждому надломил по кусочку лепешки. За время погрузки он внес в свой наряд не-большую по¬правку. Теперь у него на рубашке оказались приколоты рядом Красная Звезда со старой треснутой эмалью и, поновее, трудо¬вое Красное Знамя. Местный прораб сел поодаль на корточки. Старик посмотрел поверх всех, в строну Персии, которая прости¬ралась там, за гора-ми, и как будто сам с собой заговорил.
- У Овез-ага тут отара замерзла зимой, - тихонько  переводил Бяшимка, не прерывая гово-рящего. - Вон за тем барханчиком, подальше. Зима такая раз в десять лет бывает. Там ямка по-глубже, от ветра спрятались и легли, а встать уже не встали, мороз прикрепил. Устали очень, снегом занесло. Овечка если в снегу полежит, воспаление легких схватит, умрет овечка. Овез-ага одну от снега оторвал, схватил, к себе в ки¬битку понес. Кошары нет, сколько лет обещают построить, все  начальники когда приезжают, обещают. В прошлые морозы, он гово¬рит, тоже овечки погибли, с тех пор обещают. Лето прообещают, осенью прообещают, весной снова обе-щать начинают. Потом говорят: строй загончик из саксаула, черкеза, тебе  хватит. Загончик раз-ве для мороза загончик? Одну в кибитку занес, две занес, три занес... Десять занес, двенаддать занес, чолук, помощник тоже немного занес, а больше не заносятся. Восемьсот... Почти девять-сот голов было. Больше в кибитку не влезает, у чолука силы кончились, сам в снег упал, теперь его нести надо... То чолука понесет, то овечку, обоих жалко. Кого бросит, того больше жалеет. Обратно идет подбирать. В кибитке сидят, от овец греются, снегом занесло. Все тепло выйдет - умирать надо, как в могиле. Метель все ду¬ет, дует. Долго не кончалась. Кончилась - пошли ота-ру смот¬реть, а там ровное место одно. Ходили, ходили, снег ковыряли, ни одной овечки живой нет. Вертолет прилетел военный, райком партии с ним, зоотехник... Говорят, улетаем, все, нече-го делать здесь больше. Он улетать не хотел, овечек надо найти, сакти¬ровать. Они кричат: какие овечки! Целыми районами списываем, кто их считает сейчас! С нас за людей головы срубают, если в песках замерзают! Увезли еле-еле, он потом сюда сам вернул¬ся, пешком пришел, ходил много, все ноги исходил, а отару уже волки до костей обглодали, и песок кости засыпал... Он долго не хотел чабаном быть, на конференцию приглашали, на сцену сажали. Снова обещали кошару построить, страховые корма заво¬зить, слово давали, уговаривали. Он поверил, сюда снова явил¬ся. Пока зимы теплые были, только просил. А они снова: мате¬риалов нет, стоит до-рого, туда-сюда... Вот сардобу строить начали, обводнение делать, по плану еще десять тысяч голов тут кормить. Под землю бетона  сколько налили, баки сделали. Смеются они, без кошары какие тысячи голов пропасутся, снова волкам отойдут. Только Ашир говорит: ладно, где  увижу - сам возьму, для Овез-ага украсть не побо¬юсь, лишь бы новой зимы не боялся. Вот сделал... В самолете, говорит, овечек спрячем, там самолет на разъезде лежал, на кусочки разобранный, никому не нужный... Теперь вам самолет ближе к аллаху поднять надо... Снова ничего нет. Плит нет, кирпича нет, цемента нет, теперь все, кошары совсем нет. Я знаю, говорит, если свое не увезете, Ашира посадить могут, зачем это мне...
Местный прораб, не Ашир, сидя в сторонке на голом песке, мерно кивал в такт рассказу, прикрыв, как в забытьи, глаза.
Дохлебали их чай, дожевали их кусок. Дурды-шофер, са¬мый довольный, что не уезжает голодным, выспросил дорогу у похожего на него местного прораба. Черный и всклоченный, с коркой песка на щеках и на лбу, Оса, подойдя к «антилопе», вдруг со злобной силой пнул по-следнее прислоненное к ней дю¬ралевое изделие. Прямо в острое ребро - и запрыгал на одной ноге, схватившись за пальцы другой, вылезавшие из сандалия и поэтому ни за что пострадав-шие. «У, твою астрономию мать!»
К концу пути Лоб и забыл свою роль в развитии астрономии. И надо же было случиться, что на краю культурной зоны, перед поворотом к горам, у последней придорожной чайханы, где еще кормили и рыбой из соседнего водохранилища, а Дурдышка взялся заливать кипящий радиатор, он вперился в стенд с обрывком той же самой второй «Правды». Которая повергла в шок нас с добрейшим физиком. В глахах у него, как правильно поется, помутилось. Руки, из-влекающие обрывок из рамы, чтобы больше никто из проезжающих шоферов его не смог про-читать и не узнал о позоре с фальсификацией, тряслись. Товарищи думали, что его просто хва-тил солнечный удар – Лоб на время потерял связность речи. И не мог никому ничего толком сказать до объяснения с шефом. Вернее, как ему казалось, до линчевания шефа.

Четвертое "В"


 Слава тебе, господи, все прекрасно уладилось. «Давайте назовем наш телескоп «Виктоия» и узаконим наше четвертое «В»! Глеб, я надеюсь, твоя семейная принципиальность не разрушит принципы исторической справедливости!»
- Не мое собачье дело, - огрызается Лоб, впрочем, вполне благодушно. – Называйте хоть «Черной дырой», только не от моего имени.
- Глеб, ну мы же договорились, святой мужской договор, кто недоразумения помянет, то-му атласом в лоб!
Было дело. Командирская палатка тряслась и бурлила, будто в ней извергался камчатский вулкан. Что-то несвязное и саднящее – это Лоб, которому, видать, трудно давался подбор нужных слов. Более организованное и связное – это Валек, как всегда более обоснованный и логичный. «Глеб, я же тебя спросил: ты вчера тоже видел? Ты сказал: кажется. Ты человек точный, я мысли не допустил...» «Не спрашивал ты ничего, я за кассетой побежал, и никаких «кажется» не вылезало!» «Глеб, ты просто забыл. Это уже потом, когда негатив смотрели, еще возле лампы сверяли засветки… И я спросил. Ты ответил. Я поверил. Но я взял вину на себя. Я письмо от-правил в Астросовет, вот копия, можешь убедиться. Читай, читай, для тебя специально ношу. «Как руководитель экспедиции оповестил об обнаружении Новой Орла, не заметив неправиль-ный показатель календаря вставших ручных часов, что невольно исказило датировку обнаруже-ния. Полностью признаю свою ошибку». Удовлетворяет тебя? Сумел ошибиться – умею испра-виться, все у нас нормалек, никаких клякс на репутации! Удовлетворяет?»
Челюсти Лба разомкнулись, приотпустив горло шефа. С чувством глубокого, как говорит-ся, удовлетворения… Как же, куда удовлетворенней. Но если стыдоба перед астрономической общественностью кое-как зашпаклевана, можно принять объяснение. «Глеб, неужели годы на-шей работы… наша проверенная испытаниями дружба… наши завоевания и материальная ба-за… прочность нашей связки… когда действительно есть, что терять… достойно оказаться пе-речеркнутым одним недоразумением…» «Ладно, скулеж на потом».
В самом деле, не уходить же с Горы в момент ее апофеоза. Не вкусив заслуженных пло-дов. Так что пускай и «Виктория», узааконенное четвертое «В». Как всегда, плоды приятно под-считываь в новогоднюю стужу, и в очередной Новый год детские души особенно жаждут сюр-призов. Вот и они.
 Сюрприз первый. На камбузе (о! холодильник! о, газовая плитка с баллонами! о, шкафы и полки с посудой!) все наличные тазики и кастрюли полны разбухающим тестом. Оно лезет и лезет, и с ним отчаянно воюет большой, румянощекий, пушистоборолый, по-детски голубогла-зый хлебопек. То и дело отдирает от содеянного свежевспученные куски и распределяет их в новые ем¬кости. Могучие мелкозавитые пшеничные кудри перехвачены мастеровым платком, пот вдохновения струится по радостной физиономии и бороде. Это новый астроном, сбежав-ший сюда из Ташкента, специалист по переменным звездам, Степа Колобродов надумал уго-стить новых друзей кулебякой. От всей большой ду¬ши. «Нам бы тебя годик назад, - бурчит практичный Оса. - Бетон помесить». Но и кулебяка – не бяка. Если, правда, пекарь-доброволец сумеет укротить дрожжевую агрессию. Какая разница между переменной и постоянной звездой он знает, а между дрожжевым и пресным тестом – как-то не успел осознать.
Сюрприз второй. Освещенный и одновременно утепленный туалет, мечта всех астрономов мира! Хоть и не ватерклозет, предусмотренный проектом гостиницы (где влага, Зин!), но впол-не уютный вделанный в корпус скворечник. Унитаз прилетел с шефом в одном вертолете. Тол-стую керамическую трубу, чтобы не засорялась, отвели круто вниз, по склону, где и вырыли мощный отстойник. Во все вносилась своя конструкторская мысль и рационализация надежно-сти. Познавая звезды, не отрывайся от земли. Хватит бегать через вершину к стыдливой ямине и морозить давно покрасневшую задницу. Оса собственноручно провел лампочку, пригвоздил полки для газет и журналов. Сиди и радуйся. Лоб отлично законопатил кабинку, неделю ползал в смоле. Цивилизация в лицах.
Сюрприз третий. От капитан-лейтенанта С.Санина. Сюда входят голыми. Корабельная конструкция сауны. Лично обил свежевыструганной вагонкой, лично соорудил жаровню с кам-нями на калорифере... Позаботился о термоизоляции, снаружи одел в стекловатную упаковку под пластиком... К мойке провели заполнение бака от водовозки. Краники, душ! После любой морозной ночи одним нажатием кнопки создается горяченький рай. Сейчас там должен стоять предновогодний жар, камни уже покраснели, куда и послан Бяшимка. С полбутылочкой пива и напутствием: «Иди-ка, подкинь капельками». Шеф в голом виде готов снимать первый жар. И хоть сейчас в скафандр. «Ну как, парни? Поконкурируем с этими меш¬ками?» Тренировочные кроссы с «антилопой» вполне удались. Где еще найдешь для астрономического полета такого Аполлона! Ну, с богом. Заранее сладостно покряхтывая («с Серегой Саниным легко под небе-сами») влезает в жаровню. И тут же обратно - как пробка. Да еще выбитая крепким газом. По-жар! Караул! Несусветная вонь! «Газы!» - офицерский приказ Санина голой команде с военно-морским выводом: «Полундра!»
Общее омерзение, сморкание, кашель и чих, а из газовой камеры удивляется голый и пот-ный Бяшимка. «Вы че, джигиты?» Сидит довольный колобок, в руке недопитое пиво, в зубах сигарета, полный кум королю. «У тебя что, носа нет? Ты что в печку бросил?». «Носки бросил, трусы бросил… Чем стирать, пусть сгорят, все равно рваные». По загазовке судя, носочки не снимались весь календарный год... «Кумпол ты обрезаный! – на глазах слезы. - Кто же в сауне курит?! Кто в парной в печь носки бросает?! Пиво тебе дали для аромата плеснуть, а не вы¬лакать!» «Откуда знаю я?! Сауна ваша, парная русская ваша, будто каждый день я хожу! Нико-гда в жизни не был, у нас на Навои баня как баня, сколько раз бывал, и покурим там, и пива по-пьем, и в душе искупаемся, кто же эти глупости ваши знает - пиво лить в печку...»
Сюрприз четвертый. Очень ощутимый. Прочихались, прокашлялись, даже отмылись. Кое-кто уже позволил себе и ухмылку. Сдвинули стаканы над кулебякой, которая отныне, как объявил шеф, будет традиционным блюдом Майдаланмакских семинаров...
- А теперь раздача новогодних слонов! – Подрядчик-инженер Оса вытаскивает рюкзак прямо на стол, запускает в него лапу. На свет появляются одна за  другой пух¬лые пачки денег. Вознаграждение астрономическому бригадному подряду. Уже сосчи¬танное и поделенное строго поровну. Каждому, записанному в ве¬домость. Кто ободрал руки и избил ноги на камнях и бетоне. В том числе шефу с его ровно тремя трудовыми наездами. Всем так всем, наше дело поделить честно. А честно взять или не взять - личное дело каж¬дого... Каждый заслуженно расписы-вается, подбадриваемый хлопка¬ми по спине. Очередь шефа... Он кажется несколько смущен-ным... Слегка колеблется, придвигая листок... «Ну, я, конечно, не полностью… Но если мои парни настаива¬ют... Смею ли я отказаться? Я подчиняюсь...» Сумма прописью, пачку в карман. Синие искренние глаза. «За наши открытия! Наше время пришло!»
Сюрприз девятый и последний. Чем слаще сон, тем гаже пробужденье.
Грохот утреннего вертолета. В свежий майдаланмакский снег спрыгивают шестеро весе-лых гаишников. Не тех, из госавтоинстпекции, а тех, из Главного Астрономического Инсти¬тута... Топают ботинками в коридорчике, в кухне, все ближе к номерам... Как тут тепло, как здорово, не хуже, чем в Крыму, «а это что? на сауну похоже!» Во все щели. «А тут кто-то дрых-нет, койки заняты!» Первый - Паша Птицын, толстый, вперевалочку, со щеточкой вавиловских усов, знакомый по обсерваторским командировкам. Почти довольные лица: думали, придется в снег  по большому ходить, а тут почти культура! Лоб трет глаза: обычно о прилетах предупреж-дают, или шев является лично. «Парни, я к вам прямо с Астросовета!» По какому поводу деле-гация? «Как это по какому? По поводу программы наблюдений, первая смена дежурных. Валек сказал, вы в курсе». Лоб с пирожником-переменщиком Степой мотают чугунными головами – только смежили веки после наблюдательной ночи сразу на двух инструментах. Да в общем и прекрасно, вместе понаблюдаем, вон какие мощности соорудили. «Вместе? Как это вместе, ре-бята? Вот наша программа: двойные, шаровые, туманности, квазары, по мировому уровню, Ас-тросовет утвердил на три года вперед - каждая минута заби¬та! И койки в общежитии тоже рас-писаны, пофамильно, сколько коек, столько и нас. За нами толпа очереди, прилетят через ме-сяц. Другие институты подпирают, вздремнуть некогда». Ну хорошо, у нас-то тоже здесь про-грамма, план утвержденных объектов, ночи тоже расписаны…
Ваша программа? Ребята, не смешите Вселенную. Какие у вас наблюдатели? Наблюдатели – это научные сотрудники, научные сотрудники в институте, для которого строили базу. Вот командировочные наши, вот сетка, вот часы, смены.
- А мы-то тогда кто? – задал Лоб наиболее ослиный вопрос из всех возможных.
Вы-то? Ну и ослы вы, нечего сказать. Конечно, в научном сообществе это носит коррект-ный характер. Культурные ученые люди со степенями и профессорскими перспективами поль-зуются эвфемизмами штатного расписания. Вы у нас, глубокоуважаемые коллеги, в штате фи-лиала группа технического обеспечения. Так что топите печь, таскайте воду, включайте дизель-генератор.
Как группа техобеспечения? Вы что там, оборзели? Мы в штате экспедиции научные со-трудники – старший, младший, завсектором, вот наш учетный журнал, каждый с графиком сво-их наблюдений. Сами горбатились, телескоп себе строили, сами программу выполняем. Аст-роклиматический каталог, контроль космических объектов, усиление сигналов, переменные звезды… Кто это делать по-вашему должен?
Какие переменные звезды, коллеги, какие научные сотрудники? Какие сектора? Вот по ведомости – техник. Старший техник, техник-лаборант, есть, правда, один инженер. Вы тут в порядке самодеятельности можете сами себя хоть нобелевскими лауреатами называть, но есть же объективная реальность. Ваши каталоги, светоприемники, контроль КО – хоздоговорные темы, в свободное небо, если такое найдется, хоть пальцем тыкайте. У вас к тому же неувязочки случаются с датировками, мягко скажем, разные сомнительные открытия… Ваше счастье, что воякам слежка неба понадобилась, вот они и деньги тратят. А наши – госбюджетные, фунда-ментальная наука. Под нее и телескоп ставился, чилийскую базу догнать. Не последний притом. Вот расписание, заверено Астросоветом, президиумом Академии, на высшем уровне. Вас тут близко нет. При наших экспозициях щели не остается – по шесть часов выдержки, на всю ночь, ради чего и старались. В Москве, в Пулково, даже на Кавказе так не размахнешься. Разве на Маунт-Паломар проситься, но кто такую валюту нам выдаст… Так что освобождайте светопри-емник и койки, коллеги. Да вы что, всерьез верите, что для себя такой Цейс строили? Это вы тут тогда офонарели или озвезденели. Мы его столько лет пробивали! Такие вещи сам ЦК ут-верждает, Астросовет с ним в постановле¬ние Совмина влез! Госплановое финансирование, куча поручений от правительства! Эту мебель сюда ради вас в горы выписали? Аренда вертолета? ЛЭП снизу тащат? На ваш баланс? Это же юмор, коллеги! Это все институтское! Вам, конечно, благодарны за ввод базы в эксплуатацию. Вот сейчас везде как раз метели задули, небо закры-лось, а здесь идеальная звездность. Что и требовалось доказать…
Это уже не нокдаун от фальсификации Новой. Это нокаут по жизни.
На ватных ногах остатки разбитой армии эвакуировались в свой так быстро забытый промерзший вагончик. Полки-нары уже забиты всяким запасным хламом, печка размонтирована на строительные детали.
- И тишина... – Бяшимка даже потерял свою природную оптимистическую поддутость. - И мертвые с косами стоят...
- Я ему голову оторву! – Степа-хлебопек слишком крупен для былого вагончика. Не для такого он себя проектировал. – Я же из Ташкента уволился ради телескопа, он меня на пере-менные звезды завсектором брал! Где теперь переменные звезды?
И шефа ни слуху, ни духу. По всем каналам связи не могут найти. Последняя надежда на какое-нибудь несуразное недоразумение… Но даже и так полная обгаженность с головы до ног. Выяснять, домогаться, базарить – еще позорнее. Уйти, что ли, пешком? Навсегда… Но блуждающий взор Ослика падает на крохотную будочку заброшенного бирюзинского телескопчика. Не успели свезти малыша, слишком много авралов. Прособирался лично и торжественно вру-чить старику ППП… Хоть спасибо Вальку говори, что тянул до сих пор. Расчехлить и начать все сначала?
Степа на ближайшей бензовозке отправлен докладывать обстановку и трясти шефа за воротник. Лоб остался наедине с маленьким хиленьким ручным телескопом. Бяшимка сказал: “Нет, Лоб-ага, я вас тут одного не оставлю, вместе с аллахом разговаривать будем”.
Единственная месть - знатные москвичи прибыли с полными кармана¬ми высокогорных командировочных денег, но без единой консервной банки и без куска колбасы. Думали, тут буфет, магазин, столовая с пышной кухаркой... «Вот кухня, готовьте на газе... Плита, кастрюли, заправка воды... Здесь - из водовозки, здесь - из ключа натаскали...» А кто готовить будет? А где продукты? «В ваше штатное расписание влезьте, повара там найдите, пусть и готовит. Про-дукты у каждой экспдиционной группы свои, считанные, самим завозить надо, на последней сухомятке сидим». А если повара нет в нашей ведомости, то как быть? «Дежурного назначьте, первый раз замужем, что ли?» Да кой толк от дежурного, если ни кусочка колбасы с собой нет, нам ваш Валек сказал, что здесь созданы все условия, полная цивилизация и никаких про-блем… «Продуктов с коком нет – ешьте Кука». Тут Лоб даже впервые с момента нанесения удара выдавил на обветренной роже ухмылку.
И набрасывают тряпочки на свои горстки рафинада, на банки тайно вскрытой тушенки... Москвичи ходят вокруг стылого вагончика, заглядывают в окошко, голодно поскуливают. У Паши Птицина, гаишного доктора, живот и щеки жалобно обвисли. С кухонных полок подмели последние сухари и отвратительную маринованную свеклу. Московский чай в сумках кончился, хлебают крутой кипяток. Тайком друг от друга балуются остатками растворимого кофе (кто до-гадался взять баночку) и ничего не понимают. Жалко людей, но себя еще жальче. «Бяшим, у нас в самом деле тушенка последняя?» «Вы что, Лоб-ага, я разве похож на ишака? Мешок риса под полкой стоит, мешок муки, десять бутылок масла… Если внизу атомная война будет, мы с вами здесь до старости проживем». «Может, выручим гостей? Как-то хваленое восточное гостепри-имство…» «Вы что, Лоб-ага, тут не гостеприимство нам нужно, тут большая дипломатия нужна. Знаете, как у нас шлвлрят? Голодный живот дурака мучит, а умного учит. Пусть их голодный живот их немножко почит. Если они такие умные…»
Тихое царапанье в дверь. Доктор Петя Птицын, которого Лоб когда-то давно встретил в Крыму еще кандидатом.
- Да, не очень тут у вас… Это блины на электроплитке печете?
- Лепешки называются, хлеб местный. Плиткой в основном топимся.
- А у нас ни муки, ни лепешек…
- Зато батарейное отопление, сауна… Экспозиции по шесть часов…
- Глеб, помнишь, мы в Крыму встретились?
- Прекрасно помню.
- Ты еще с женой был. Ее к морю возили купаться… На экскурсию в Ялту… Красивая у тебя жена. Как она?
- Спасибо, замечательно.
- А помнишь, я тебе сказал: вы там с Вальком-нормальком осторожнее, он красиво поет?
- Ну, помню.
- А ты мне про закон связки, про какие-то «три вэ», что в академии одни пеньки…
- Да помню, помню.
- Ну да ладно, я с конструктивной идеей. Чего вы тут мучаетесь, как политзаключенные? В капитальном домике места хватит, кинете спальник на коврик и спите в тепле.
- Лоб-ага, конструкция очень хорошая!
- Но вы же здесь столько лет, знаете, как прожить и выжить. Давайте заключим соглаше-ние о взаимопомощи. У нас есть и резервное время, что нам его, солить? Вы потом к нам в Мо-скву приедете, мы будем не чужие… Тебе же московское небо в каталог тоже запихнуть надо?
На взгляд Бяшима переговоры вышли более, чем конструктивные. Поэтому с ожившей кухни плов, хоть и с тушенкой, наполнял все зданьице пленительными ароматами. Новая иг-рушка москвичей, кассетный магнитофон «Весна», оглашал интерьеры боевым хриплым кличем на злободневную тему: «Хотели кока, а съели Кука!»
Лоб в научной комнате за солидным столом с важным видом, принюхиваясь и прислуши-ваясь, чтобы не пропустить нужный момент, плотно лепил на листках бисеринки годового от-чета.
«Если вид дифракционной картины и дрожа¬ние заметно менялись со временем, через 3-5 минут наблюдения повторяли, т.е. получали вторую рабочую точку... В некоторых случаях, ко-гда дифракционное изображение и дрожание менялись очень быстро (прилагается длинный пе-речень дат), было весьма сложно определить достоверность определений». Пусть рухнет мир, перевернется Вселенная, разлетится Земля, а не то, что крошечная высокогорная экспедиция. Пусть это его последнее слово и завещание не только в астрономической, но и в биологической жизни. Но годовой отчет восторжествует. Рефлекс годового отчета стал таким же устойчивым, как рефлекс на лампочку у павловской собаки. «Синхронные наблюдения по взаимной калиб-ровке производились после специальной подготовки обоих инструментов... Через 3-5 минут по-сле установки инструментов на Полярную по сигналу наблюдатели, строго соблюдая одновре¬менность, в течение 5 секунд производили оценки дрожания и качества дифракционной карти-ны, а после 30-секундного переры¬ва - повторную оценку...»

Путники в ночи


Вот уж не думал, что место такое занюханное.
Минеральные воды!
Гурт свежеприбывших курортников вынес Лба через тесный аэропортовский лоток на пыльную потресканную площадь. Вязкая смоля¬ная жара, пересохший бетон, замызганные рей-сами автобусы, штурм слепоглухонемых кассовых окошек... И где-то очень вда¬ли прохладно и заманчиво темнеет горизонт, заслоненный горами.
Лоб на курорте - нелепей не придумаешь. На курорты ездит только Вика, директор театра. Ей по чину путевки. Кисловодск, Ялта, Сочи... Лоб в отпуске - это ремонт тетиного дома. Шту-катурка, побелка, покраска, латание крыши.
Тетя должна быть довольна, но стареющее лицо - мрачней тучи. «Глеб! Мне нужно с то-бой поговорить». Программа включена. Долго ведет на окраину сада, к самой речке Бирюсе, не разжимая сухой рот. Лоб покор¬но плетется - привык. Лично друг с другом они давно не гово¬рят. Только через ретранслятор.
- Ну, можно начинать... Зона недосягаемости.
- Глеб, не допускай этого, я тебя умоляю!
Что еще вдруг? «Какое незнакомое мне горе здесь хочет познакомиться со мной?»
- Ты ничего не знаешь? Значит, ты для нее пешка, ничто¬жество! Неужели ты это допус-тишь? Здесь у меня круг знакомых, друзей, здесь мы сроднились после несчастья! Дай мне уме-реть в моем доме!
- Да живи ты сто лет! - Лоб не может никак проморгаться. - Дружи со своими баджишками...
- Она хочет меняться! На город! Уже приводила обменщика! Я ничего не знала, она пока-зывала дом!
Тетя Вера Артуровна вся трепетала. Лоб кротко обнял прямые костистые плечи, в кото-рые, надо сказать, пошел сам в свою маму и тетю, и утешил как мог. Ну какой же обмен! Не¬возможно! Ты хозяйка, твое слово закон!
Вечером Вика: чуть пахнет сладким вином, чуть сигаретой, чуть духами и шоколадом - знакомый коктейль премьер и худсоветов. Настро¬ение чудесное, и Лоб подлезает щекотать мягкий живот.
- Дай поспать, - оттолкнула спросонья. - Устала.
- Дам, - пообещал он. - Ты чего тетю Веру пугаешь?
- Я не баба-яга, чтоб пугать. Что еще у нее?
- Сон потеряла, снотворное заглатывает... Талдычит про какой-то обмен... Она ведь тут привыкла.
- Ну и что? - сладко зевнула директорша. - Обменяемся, привыкнет к городу... У меня це-лая организация, у меня мно¬жество встреч с городским руководством, я до позднего вечера в мероприятиях... В отделе культуры до ночи сидишь, а потом добирайся домой до утра... Я хочу жить нормально.
- Давай жить нормально, - охотно пощекотал ей Лоб еще раз мягкий и теплый живот. - Только тетю выселять я не позво¬лю. Это дом для нее - все на свете. Не будь лисой в чужюй но-ре.
Все. Из постели - и руки в боки. Я - лиса? Я тебе этого никогда не забуду! Я не собираюсь гнить здесь до конца жиз¬ни! Я видеть не хочу ни тебя, ни твою оборзелуютетю! Как вы мне все надоели! И все, и все, и все.
Девушки, женщины, ласточки! Остановитесь... Посмотрите, куда вы деваетесь! Где ваши тонкие шейки, нежные взгляды, се¬ребряные голоски! Ваши воздушные походки, грациозные локоны!
- Не кричи, весь поселок разбудишь! Валюшку хоть пожа¬лей!
- Я - Валюшку! Это я - не жалею?! Он жалеет, а я не жалею! Чтобы вырос таким же ослом длинноухим, как ты, в этой чучмекской школе! Это твоя жалость!
Крик всегда плох, но ночью! В ущелье! Неделю потом пронзительно отзывается в ушах. Гнить, гнить, гнить, гнить! И долгое презритель¬ное молчание, кажется, уже навеки... Но чу - снова оттепель, даже чмок в острую челюстную кость после очередного спуска с горы... «Ло-бонька, нас с тобой пригласили... Я одна не могу... День рождения... Очень просят... Очень оби-дятся... Без тебя так неуютно…» Лоб, пря¬мо скажем, польщен, ну, пошли, еще же не совсем ди-кий человек, хоть и горный.
Дом в городе, в писательском квартале, улочка коттеджей в самом центре, как у бога за пазухой, при каждом - веранда и сад, центральное отопление, газовая колонка в ванной... Хозя-ин, известный местный драматург, гостеприимно кажет свое хозяйст¬во, с кладовочками и при-строечками, постоянно спрашивая, нра¬вится ли ему. Лоб чистосердечно отвечал, что нравится, конеч¬но, а почему должно не нравиться. Драматург сияет. Что касает¬ся Вики, то свой юбилей драматург вообще превратил в ее имени¬ны. Тост за тостом, и все в честь ослепительной и луно-ликой, царицы, шахини, богини театра. Лоб, счастли¬вый муж, каждый раз охотно соглашался, не отказываясь в эту честь ни от рюмочки, ни от ребрышка молодого барашка. Лишь тихо¬нько посмеиваясь, как сама Вика издевалась над пьеской хлебосольного автора из жизни строителей канала, которых дра¬матург в своей творческой жизни в глаза не видел.
Но судьба пьески в этот же вечер была решена положительно, и автору было обещано. Лба, впрочем, давно не волновал идейно-художествен¬ный уровень местных подмостков, и от дачи полезных сове¬тов он как-то самоустранился, видимо, придя к выводу, что и без того весь мир - театр, и что с него спросишь. А режиссура жизни не нуждается в наших жалких рецензи-ях и поправках. Наслаждайся зрелищем и будь здоров.
Как говорится, пьяные, но довльные… И Вика такой теплой мякотью прижимается все теснее: ну, как? Лоб бурчит что-то сонно-довольное: ну, конечно, прекрасно, прекрасней не бы-вает…
А дома тетя Вера - прямая и величественная, в халате с плеч китайской императрицы.
- Глеб!               
- Ест свой честный хлеб! - дружески поцеловал глаз дракона на шелковом тетином плече. Но дракон пустил огненную струю.
- Глеб, ты - предатель! Как ты мог!
Что такое еще?
- Ты - ходил - смотреть! Обменный дом! Как - ты - смел?!
Куда там король Лир, жалкий аптекарь. Вот куда его зата¬щили Гонерильи с Эдмондами, оказывается. «И тебе там понра¬вилось! Прошу тебя больше со мной никогда не разговаривать! Никогда! Ни о чем! Слышишь?!»
Шаг влево и шаг вправо считается расстрелом...
Не разговаривать – это проще простого. Это просто на спину мешок – и к горе. Скорым ходом. В этот раз, правда, не к своей, а кое-что посолидней, весомей.
И автобусный билет после самолета он берет не в курортные города, а на какой-то захуда-лый дальний рейс, в третьестепенный отдаленный населен¬ный пункт по названию Нижний Ар-хыз. В толпе диких туристов и неостановимых байдарочников с зачехленной экипировкой. Кстати, хоть и дикие, но ребята вполне аспирантского вида, хорошо знающие маршрут и спло-ченные спокойной дисциплиной. Даже давку к автобусной кассе в пик отпускного сезона пре-вращают в размеренное давление римской когорты. А вокрг лезут друг другу на головы обезу-мевшие курортники, махая санаторными книжками. Типичная советская отпускная картинка от Владивостока до Бреста.
И вдруг один – как из другого мира. Не Лоб, конечно. А с московского рейса. Сразу отде-лился от толпы в депутатскую комнату, быстро прошел сквозь из нее – и вот уже двое несут ря-дом кейс-чемоданчик и плащ, а к двери с золотой ручкой подлетает черная отполированная «Волга». Лбу это все по фигу, выхватывает уголком глаза. Мало ли их, небожителей рахных ор-ганов, не подвластных закону толпы. Может, артист, может, чекист – кадр из фильма. Джеймс Бонд советского разлива - подтянутый и элегантный парень, энергич¬ная челюсть, вымеренный пробор, он же Ален Делон с чуть рассеянным снисходительным взглядом.
Лоб, довольно урча, с вырванным из кассы автобусным билетом (иначе уезжать уже завтра и ночевать на площади под кустом) дожевывает сосиску, отстояв еще одну душную очередь в стекляшке кафешки. Вообще место довольно затхлое, пыль и толкотня, никаких курортных дворцов, у него совершеннодругое представление о крае, воспетом русской классической лите-ратурой.
...Городишко, в котором застрелили одного астронома. Собрата, что ни толкуй. Наблюда-тель Лрм со своим дневником наблюдений. «И звезда с звездою говорит». Где же тут эта горка, к которой его приставили? Не немцы, не фран¬цузы какие-нибудь пришлые, даже не грозные местные горцы в набеге, ко¬торым сам их аллах повелел, как офицера-врага. А свои единокров¬ные, исконные-посконные, верные царю и присяге.
Лоб с байда¬рочниками выходит из тряского автобуса поразмяться. Старинные тенистые улицы, рядами - сувенирные ларьки под тополями. Чем-то местами напоминает низкорослый родной Уссурийск. И правда - пять гор в сторожах. Где из них этот дурацкий Машук? Срыть, снести, сравнять начисто за таковую гнусность. Что же у них все забито дешевым блестящим стеклянным дерьмом, ларечными побрякушками? Ни одного серьезного напоминания, ни од-ной строгой мысли. Плюнул на их сувениры копеечные, на вонючий асфальт, тиранул задней лапой, выражая презрение, и обратно в свой «ПАЗ».
Все на курорты и отдых, один Лоб одинокий Нб. Пешеход-наблюдатель. На спине знако-мый рюкзачный горб, на боку раздутый дорожный портфель, через плечо с самодельным рем-нем… В портфеле с бесценными – прочти и передай товарищу - журналами («Москва» с «Мас-тером», два «Новых мира» с Воннегутом) наблюдательный гроссбух, «Среди мифов и рифов» Конецкого и драгоценнейшая путевка. Нет, не курортная, а во множество раз ценнее.
«Наблюдатель САЭ ГАИ СССР тов. Лобанский Г.И. направляет¬ся в САО АН СССР с 21 по 25 июня с.г. для использования выде¬ленного САЭ решением КШТ наблюдательного време-ни по теме 011/78 на телескопе БТА по программе синхронных наблюдений с АЛ Майдаланмак САЭ ГАИ АН СССР». Подпись и печать ГАИ. Не то¬го, автодорожного, а другого, астрономиче-ского.
- Ты понимаешь хоть, что я для тебя сделал? - шеф всмат¬ривался в лобовскую зевоту, вы-искивая хоть бы проблеск должно¬го отклика. Лоб умом понимал. Наблюдательное время на са-мом-самом в мире телескопе. Том самом. Да... Который озарил... Который взбаламутил... Кото-рый поманил... Который обманул... Его бескорыстную юность. Который растаял в тумане... Ум понимал, но сердце почему-то не ответило. Неужели так выгорело? Неужели уже все рав¬но, что школьный, что шестиметровый, время которого распределя¬ет специальный комитет академиков по заявкам всего мира? Шеф оскорбился этим черствым равнодушием.
Быстро пришел в себя. Быстрее, чем ожидалось. Знал, чье мясо съел. Очень и очень в этот раз долго не приезжал. Лишь звонки в отупелый подвал из каких-то московских гостиниц. Сонька-охранница озвучивает для осиротевшего коллектива: «Валентин Вадимович готовится к важному мероприятию. Говорит, скоро можете о нем услышать что-то очень необычное». На-меки, поджатые губы, мол, вам не дано. Самые доверчивые даже подумали, что сбылось нако-нец. Уже подходит в скафандре к ракете... Но развернули газеты - совсем незнакомые люди. Какой-то Коваленок, какой-то Иванченков, совсем не астрономы. И прошлые были не астроно-мы - какой-то Романенко, какой-то Гречко, похожие по круглощекости. Но не астрономы. Что же они там думают без астронома-героя?
... - Парни, я к вам прямо с самолета... Парни, для меня лично это был неожиданный удар в спину... В момент, когда последние тренировки решали мою и нашу судьбу!
Вот почему, оказывается, сорвался обещанный триумф. Не мог оставить на земле своих парней в такой невыносимый момент. Отказался буквально у трапа, полетели другие. Но когда полетит настоящий бортовой телескоп, он будет точно наш. И синхронные сеансы с нашим на-земным дадут сенсационный эффект.
С каким «нашим наземным», опомнись!
Общество угнетающей трезвости. Общее собрание экспедиции в тесном подвале, под портретами первопроходцев. Присутствующие окостенели и оледенели. Лоб по дневной при-вычке астрономов откровенно зевает, до треска в челюстях. Завлаб измерительной аппаратуры и заместитель начальника Сергей Санин с каменным офицерским лицом смотрит в стену. Сте-па-кулебяка глотает слезы, вздрагивая пушистой бородой. Бормочет про себя. «Я ведь ему по-верил! Поверил! Я переменщик, меня в Ташкенте Солнцем замучили, к Солнцу при¬стегнули! Он меня сманил, программу обещал!» Забыты пылкие новогодние тосты. «Я пью за человека, равного которому нет на на¬шем звездном небосклоне! По таланту, по благородству, по органи-заторской силе! За ваши четыре «В»!» Как быстро треснула пластинка...
У шефа впер¬вые в истории задрожал голос.
- Неужели вы меня покинете, пар¬ни?  Хорошо, буду предельно откровенен. Вы думаете, в нашей дурацкой системе возможно строго по правилам, честно, построить конструкцию, кото-рая не влезает в шаблонную схему? Черта с два, парни. Конечно, нужны хитрости вашего по-корного слуги, конечно, нужна двойная бухгалтерия, конечно, всякие подснежники. Это мой риск, и вот за него благодарность. Пусть вы в приказе по институту числитесь техниками и юс-тировщиками. Ведь на научного сотрудника надо пройти конкурс, выдержать институтский пресс, продраться сквозь их бюрократию! А вы у меня здесь ведете фактическую научную рабо-ту с громадной перспективой по собственному штату экспедиции. И мы ее не бросим, а? Могу я надеяться на своих парней в самую трудную минуту моей жизни?
Оса: «Это жалобы турка. Ты скажи, что у меня в трудовой книжке записано – может, про-сто «египетский раб»? Я ведь как на пирамиде камни воро¬чал, пилон вручную ставил, как ди-карь с острова Пасхи, им инструмент запустил, а своя родная труба на разъезде ржавеет? Что же я, как осел, за нее на том заводе колотился?» Густое угрожающее жужжание, мощные приземи-стые плечи решительно напряглись...
- В этой-то трубе и наше спасение, парни! Я все предусмотрел, а вы не цените. Я недаром отложил ее в запас, как и бракованное зеркало. Теперь, когда база капитально отстроена, когда коммуникации проложены, мы поставим и нашу трубу, и наш инструмент и продолжим работу.
- Опять стройка века?! – взвыл несчастный инженер. – Нынешнее поколение советских людей будет жить при телескопе?
Встал Сергей Санин. Одернул офицерскую военно-морскую рубашку, поправил формен-ный галстук. «Все на море бы¬вает, матросы. И не такие крейсера идут ко дну, как мы. Главное и ос¬новное: мы телескоп не для себя строили и не для «них», а для государства. Раз он введен, и мы не зря гребли. Точка. И зеркало дошлифуем, и трубу знаменитую выставим - эту собствен-ность у нас уже никто не отнимет».
- А померанцевскую? – вставил Лоб.
Проснулись и заспорили. Отдавать ли долг чести или зажилить его ради науки. Спорили долго и бесполезно. И опять Сергей Санин. «У нас есть еще запасное оружие. Маленький экс-педиционный, переносной, всеми забытый. С сильной аппаратурой он дает новое качество. Есть несколько идей по светоприемникам. Я успел обсудить с несколькими электронными ящиками, они готовы подключиться».
Сергей Санин развешивает несколько схем. Допустим, электро¬нный фильтр атмосферных помех, счетчик истинных квантов... Допустим, взаимодействие электронно-оптического преоб-разова¬теля, магнитной памяти и банка данных о всевозможных сочета¬ниях качества атмосферы и светимости объекта. На его основе – цифровая обработка, программа очистки, исключающая все атмосферные примеси. Эффект аэрозолей, дымов, колебаний, воздушых течений, горячих и холодных линз, клочьев всяческой искажающей мути отбрасывается в мусор. Остается чистый фотон  и спектральная шкала. Огромная экономия сил и средств за счет поиска эталонной атмо-сферы. Перевооружение всей оптической астрономии. Есть куда вложить всю нашу наблюда-тельную статистику, миллионы заме¬ров. Доклад закончен.
Шеф встает и бледнеет. Под¬ходят к Сергею Санину, с долгой проникновенностью смот-рит на него, потом обнимает.
- Спасибо... Этого я никогда не забуду. Никогда, Парни, запомните этот день навсегда. Вот что такое настоящая верность. И я сумею отблагодарить за нее, черт побери!
Но нет, все вранье. Все запело и всколыхнулось, когда на закате, прямо по курсу, на самой высокой зеленой горе, дальше которой уже грозно белел вечный снег, в последнем золотом лу-че уходящего солнца отблеснул серебром купол-шлем... Безмолвный гигант-богатырь охра¬нял перевал, упираясь головой в небо.
«Он!» - одна только мысль могла биться под напрягшейся лобовой жилкой. «Он!».
Но долго еще ПАЗик петлял вдоль горной речки, забираясь все выше. Пока у бурлящего в двух шагах непереходимого потока водитель не объявил: «Бутово!» И добавил для непонятли-вых, как просили. ”Апсерватория!»
«Выхожу один я на дорогу». Поздний вечерний туман зазмеился по руслу ущелья, и Лоб вместе с ним. Параллельно с рекой мерцал дорож¬ный гравий. Точно по тому журналу наблюде-ний. «Сквозь туман кремнистый путь блестит». Путник Лоб и путник наблюдатель Лрм шли одним кремнистым путем. Путники в ночи.
По необъяснимой случайности я, еще ничего об этом не зная, как раз в этот момент пре-бываю у себя в предутренней комнате в состоянии благостного миража. Я в сороковой раз став-лю иглу на пластинку. Новый приемник «Ригонда» уютно мерцает зеленым глазком, имя ис-полнителя еще ничего не говорит – какой-то там Синатра. Я его еще даже не разобрал на диске, купленном в недрах владивостокской припортовой барахолки, выхваченном трепетной рукой из сонма завезенных морячками джинсов и часов «Сейко», женских сапог и замшевых юбок, дубленок и курток, транзисторных кассетников и прочих всемирных невиданностях.
Я только знаю, что эта штука зовется «Путники в ночи», и могу разобрать лишь перые два первых слова «стрейнжерс оф зе найт». Дальше не надо никаких слов, достаточно магических саксофонных моуляций голоса и оркестра. Почему-то возникает именно эта картина: Ослик-Лоб с рюкзаком на горбу ночью в гору поднимается к огромной шлемоподобной башне, уже от-крывающей свою прицельную щель внегалактическим источникам фотонов… Синатра поет, Лоб идет, наблюдатель Лрм фиксирует в своем журнале наблюдений: «И звезда с звездою гово-рит». Путники в ночи, бедолаги.

Кто повесился на телескопе?


Но где же башня с куполом? Лоб по наивности думал, что рейсовый автобус останавлива-ется прямо у стены «апсерватории». Но вокруг – только горные склоны, ни души, ни окна. Бор-мочет непроходимый поток, хочешь иди вправо, хочешь влево, хочешь вперед, хочешь назад… Нигде ничего. Поистине «ночь тиха, пустыня внемлет богу…»
Слава богу, вдоль речки бредет человек. Еще один путник. Сошлись под одиноким до-рожным фонарем. Запоздалый рыбак – удочка на плече, засученные до колен финки, резинки-вьетнамки на голых ступнях, бурный черный лес на распахнутой груди под рубашкой, блажен-ная походка. В ведерке кто-то недовольно плещется, предчувствуя сковороду.
- А где здесь САО? - спросил Лоб простодушно.
- Где сало – там нас мало, - устало, но довольно ответил рыбак. – А САО вот там, через мост. – Моста никакого и не было, только две толстые стальные трубы, по которым рыбак и пошел впереди, показывая дорогу. – А вы в командировку или в гости?
Лоб честно признался, что сегодня ночью у него первое наблю¬дательное время. И даже полез за бумажкой, на что рыбак только расхохотался.
- Жаль, что летняя ночь так была коротка! Кто же в июне берет здесь время? Ночи почти нет, и та в лохмотьях, не сегодня-завтра остановка на профилактику... А здесь, слева, толь¬ко по-селок, контора и жилье, сам телескоп направо, на горе Волкова. Автобус с наблюдателями в семнадцать-ноль уходит от лабораторного корпуса, раз в сутки, для смены персонала.
В семнадцать-ноль Лоб только начинал свой шестичасовый путь из Минеральных Вод. Он представил, как возле автобуса все бегают и кричат дурными голосами: «Наблюдатель Лобан-ский! Наблюдатель Лобанский!» И сейчас все уже давно там, а он здесь. Идет его время. Как же теперь быть? Дружелюбный рыбак расхохотался снова.
- Кто опоздал - вот ЛЭП, и пря¬мо наверх, по столбам! Если по дороге придете к утру. По просеке - всего три километра, но зато вертикально, может и успеете, если дыхалка позволит.
Дыхалка! Лоб, прокуренный горный ходок, уже не ответил. Как был, с мешком на спине и портфелем на ребрах уже трещал кустами, будто вспугнутый снежный человек. От столба к столбу - только хрипы йых-йых. И сразу после первой стометровки: не бросить ли курить? Иых-йых, йых-йых, без остановки, без просвета в туннеле. Ну, гора Вол¬кова, век не забуду! Хрип в груди, свинцовые ноги, потная пелена в глазах... Разве здесь три километра? Три-то он знает, сколько раз измеряд свою гору. Гору ослов… Опоздать к наблюдению - такого позора еще не хватало. Вот и включай этих провинциалов. Уже смотрят на часы, сверяются с графи-ком: где там этот наблюдатель Лобанский, которому оказана столь высокая честь и который на нее наплевал? С хрипом в горле, с вулканом в груди, с отнятыми ногами ступил на асфальтовый плац. Вершина! Астрономическая Мекка мира! Ни секунды окинуть сей храм восторженным взром. Что-то очень большое, потом. А сейчас нос в немое стекло. За¬бился, зацарапал, вгрызся зубами. Ни огонька, ни отзвука. Ага, звонок! Вонзил палец, чуть не сломал. Какой-то свет, ка-кая-то неторопливая фигура. Замок, щель с цепочкой, зевок ночного стража: «Пропуск..” Сей-час... вот... сейчас... Из пухлого портфеля судорожно извлекается одна, другая, третья бумага... А вот и направление с печатью.
- Это не пропуск...
- А пропуск где взять?
- В дирекции, где...
- А где дирекция?
- Внизу, где... В поселке...
- Так там же ночь!
- Вот завтра и возьмешь.
Из Лба - предсмертный хрип, из вахтера - сладкая зевота.
- Это нас не касается. Нас касается пропуск. И покинь¬те, а то приму меры...
Где-то в окрестностях обитало невидимое и неслышимое начальство, которое могло бы одним словом... Может, и здесь, в наблюдательном храме. Но перед Лбом сомкнулась не¬пробиваемая стеклянная стенка, и вестибюль за ней - глухая чер¬ная дыра. «Вершина, которую так и не покорил»...
Но чу - он уже не один. Бесшумной тенью на площадку вы¬летела черная «Волга», и перед ее пассажирами так же бесшумно раздвинулась стеклянная стена. Даже без намеков на какой-то паршивый пропуск. Лоб решился мгновенно и тряся бумажкой вор¬вался в пролом за начальст-вом.
- Наблюдатель Лобанский? – где-то в окололифтовом пространстве на опоздавшего пах-нуло не¬давним плотным ужином с примесью неплохого коньячного пара. Лобовский кишечник ответил тоскливым урчанием, вспомнив по¬следний заход в минводовский кафетерий. - Есть та-кой, правиль¬но, помню. - Лоб затрепетал от благодарности в  этом отпихи¬вающем его мире. - Но к сожалению... график пришлось скорре¬ктировать... Прибыл внеплановый наблюдатель... - Тут рядом обнаружился не кто иной, как тот парень с московского рейса, Джеймс Бонд-Ален Делон, похваченный этой же «Волгой». Да, собственной персоной, столь разные пути вдруг со-шлись. И тоже наблюдатель? Тоже путник в ночи? Поистине астрономический мир продолжает земной по известному принципу, уже распробованному моим путником-другом. «Два мира – два Шапиро»… Другой уже успел и вздремнуть, и взбодриться за ужином, прежде, чем урвать чужую квоту. - Так что твое время к сожалению, сократилось. Прямо не знаю, ку¬да тебя вста-вить... Завтра прикинем, найдем что-нибудь в расписании...
Сократилось – спасибо, не кончилось. Лоб закалялся, как сталь. То горячее, то холодное. Не успев что-то достойно ответить в защиту своей 011/78, побрел следом за начальниками, туго подбирая слова. Поднявщись на обзорную галерею, начальство делало краткий обзор своего де-тища, открывшегося им с амфитеатра, как корабль пришельцев в громадной круглой шахте.
Вот оно перед вами, знаменитое на весь мир шестиметровое зеркало. Ничего крошка? Общий вес - сорок две тонны! Вес по¬движных частей - восемьсот пятьдесят килограмм... На одной шлифовке ис¬терли тонн тридцать стекольного покрытия от заготовки... Кста¬ти, первая не выдержала темпа охлаждения и раскололась попо¬лам... Эту охлаждали два года! И девятна-дцать суток. В полиро¬вальной мастерской могли работать только двое, третий надышал бы гру-бый температурный режим... Такое тонкое дело при таком толс¬том зеркале... Ну-с... Первичный фокус, вон в стакане, высота - двад¬цать четыре метра... Купол тянет на тысячу тонн, сорок че-тыре метра диаметр... Одно забрало тридцать три тонны забра¬ло. Впечатляет?
Впечатляло. Хотя Лоб уже знал наизусть эти цифры и даже щеголял ими в лекциях перед юными астрономами, где дежурил иногда по шефской путевке. Мол, еще чуть-чуть, и вы, дети, увидели бы это чудо природы в наших родных горах. Да козни врагов помешали.
И все же действительность превзошла. Трудно даже представить, как переть на Майда-ланмак каркас с фокусом на двадцатичетырехметровой высоте… Только горько ухмыльнулся, вспомнив осиную заводскую трубишку, запертую наверх с превеликим кряхтеньем и стоном. Истинный храмовый зал с четырьмя круглыми этажами. Задрал голову – цирковой купол с замкнутой пока щелью. Опустил - на дне арены зеркальное гаргантюанское блюдо, ожидающее звездных капель. Лифт в операторскую кабину – и громадный пульт с множеством клавиш, ры-чажков, лампочек, стрелок. Будто для здоровенного прокатно¬го цеха...
- Я вот сейчас демонстрирую... Обратите внимание, поворот совершенно бесшумный. Просто не верится! Моторчик всего двести ватт, лампочка Ильича, а как тянет! Балансировка идеальная, дунешь - и тронулось... Масляный подшипник...
Начальство смело ткнуло в какие-то кнопки, щелкнуло ка¬кими-то тумблерами... В зале за стеклом погас свет, только красные точки электронных часов еще более сгустили черноту. И как перед вселенским спектаклем в еще более глубинную темноту начал раскры¬ваться занавес купола... В сторону щели медленно и неотвратимо закренилась рама с зеркальной чашей... Лоб восхищенно поослел, но вся величественность вдруг нарушилась воплем дина¬мика.
- Какой осел там хозяйничает?! Кто открыл крышу?! Кто там влез в пультовую?! - Началь-ство, как нашкодивший пацан, защелкало и затыкало, но, видно, невпопад, что-то замигало и загудело, что-то пошло не в ту сторону... На этажах, которые казались безлюдными, зароился народ. Из боковой дверки ворвался всклоченный парень с термосом в руке и куском бутерброда в зубах.
- Тимофей Нилович! Да вы что, охренели? Дождь снаружи, а вы зеркало подставили! Я директору докладную подам! Хватит с меня! На минуту оставить нельзя! Каждый, кому не лень, лезет!
- Тише ты! - оскорбилось начальство. - Я тебе тут не каж¬дый! Я его на себе сюда пер, ще-нок ты, мальчишка! Каждый каму¬шек лично из-под колес выбрасывал! Какой дождь? Я только что с улицы, чистое небо!
- Довыбрасываетесь! - парень, обняв термос, защелкал в обратном порядке, от чего купол и зеркало стали медленно водво¬ряться на исходную. - Все отсюда на лом выбросите при такой зверской эксплуатации! А с меня еще спрашивать будете! Кто здесь погоду на небе ищет? У нас погода снизу ползет, туман с перевала уже притащил морось! Покинь¬те помещение, сюда вход запрещен без дежурного оператора, да еще с посторонними!
- Ладно, ладно! - отступало начальство, отмахиваясь. - Это тебе не посторонние! Это на-блюдатели, каких ты здесь не видел! Особые гости, можно сказать! Почет для САО!
Лоб лишь на миг возомнил, что он - особый гость. Но тут же осознал, что от него - ника-кого почета. Тимофей Нилович мягко увлек за плечо «второго Шапиро», а перед лобовским но-сом лишь сошлись двери лифта, оставив его здесь на растерзание дежур¬ным оператором.
- Дерябнул и лезет на пульт! - непочетный гость понял, что обоняние его не обмануло. - И фляжка в кармане всегда! - Точно, и Лбу привиделось нечто плоское в заднем кармане началь¬ственных брюк. - Всегда готов добавить, каждый вечер у него почетные гости, каждый вечер банкет, а мы тут ремонтируй! Утром с похмелья еще злой, как собака, за каждую пылинку на зеркале шкуру спустит, голым до Ростова добежишь... Чуть что - эксплуатационников к ногтю, а кто ПЭ сплошь и рядом ломает? Источники потом у них мутные, разрешения у них нет, пау-тина пошла...
Лоб честно принял удар за трусливо смывшееся начальство и получил в награду чашку кофе из термоса. Уже перейдя в дежурку, где коротала ночь техническая смена. То, что началь-ство от него отреклось, как раз и спасло. Он был принят в свой круг, в местную группу техниче-ского обеспечения. Да, подумал он, здесь ГТО голыми руками не возьмешь. Но ничто так не изумило, как дождливое небо. В самом деле, только что звезды мигали и звали, когда он из по-следних ослиных своих сил карабкался по круче. Он даже выскочил на крохотный балкончик проверить - все правда! Дождь не дождь, а густой, сочащийся влагой туман. Ни одного источ-ника, ни одной полыньи. Внизу заурчала и дерну¬лась «Волга». Значит, настоящий почетный на-блюдатель отчаялся в небе и его увозят в постель. Значит, если на остатке ночи что-нибудь вы-скочит – его добыча. Можно вернуть свою очередь. Значит, можно сидеть в засаде и ждать.
- Такого не бывает, - успокоил его прыть протестант-опе¬ратор. - Здесь если гниль нашла, то уже до утра. Если не на неделю. Съешь вот бутерброд и ложись на кушетку. В гостиницу все равно не по¬пасть. Утром со сменой поедешь устраиваться...
Слово за слово - взаимное обнюхивание. Начальство - Корытов, начнаб. Начальник служ-бы наблюдения. Главный корифей по соблюдению графика, сортировке допущенных наблюда-телей, за¬одно по встречам, приемам, проводам и всякому такому. «Видишь, как стоит на ушах, космонавта обеспечивает».
- Какого космонавта?! - вспрянул Лоб.
- Да ну, какого... «Куда идем мы с Пятачком - большой-большой секрет», думает, никто тут не знает. Астроном-космо¬навт, лететь собирается с телескопом на станции... Специально готовят, в отряд по здоровью прошел. Да разве у нас такое шило в мешке утаишь? Каждая уборщица знает, номер-люкс вылизывали...
- А откуда астроном? - спросил Лоб осторожно. – Из какого института?
- Да никакой он не астроном, бортинженер из Подлипок, с королевского КБ. Они там уни-версалы, и швецы, и жнецы. Нажимает кнопки по журналу, вот и вся астрономия.
- Зачем же шестиметровый ему? - еще глупее спросил Лоб. – Туда же такой не потащат... Еще тысячу лет...
- Темный ты, - упрекнул оператор. - Сразу видно, из ка¬ких-то гор. Ему в наблюдательную биографию впишут: выполнил программу на БТА, самом крупном в мире. Потом в газете «Правда» напечатают рядом с портретом… А нам плитку прибьют: здесь вырос как ученый-астроном Герой Советского Союза такой-то... Пустяк, а приятно. Нилович уже заказывает, не-бось.
...Утро пришло как насмешка. Уже к шести местного от мокрой ваты не осталось клочка. Синее горное небо, яркое солн¬це, под которым, куда хватало глаз, все вокруг зеленело, горе¬ло, искрилось. Неописуемой красоты вершины, разрезы ущелий, седла перевалов, величие снегов на горизонте... Радостный энтузиазм охва¬тил наблюдателя Лб. Он извлек гнутенький мундшту-чок и, вроде испанского гранда, опершись о перила, обозрел с обсерваторсого балкончика пир-шество приро¬ды. Утро двадцать второго июня. Кончилась самая хилая ночь. Теперь чуть под-линеет. Что-нибудь да перепадет. Запас еще есть.
Вторично - уже как белый человек, в дежурном автобусе, вместе с наблюдательной сме-ной. С печатью, пропуском и даже койкой в общежитии. Кисловато, что время в карточке самое утреннее. После трех. Но не тягаться же с космонавтом за право первой звезды. Инструктаж, взаимное осмысление задачи, обмен «а у вас», «а у нас»... И по прибытии резкий крик из-под купола, сверху:
- Кто повесился на телескопе?!
Вроде звучит из стакана, где Лоб собрался провести оста¬ток ночи со своим походным ЭОПом. Место марсового пиратского корабля.
- Космонавтский кассетник! - ответствовал кто-то из бельетажа. - Оставил со вчера!
- Я что ему, подбирала? - еще возмущеннее сверху. – Он еще дрыхнет, а мой час тикает! Бросают, как объедки на столе, им обслуга им нужна! Пусть лезет, снимает, а то камнем спущу! Что за моду взяли со всяким примитивом на шестиметровик обязательно лезть!
И много еще лестного в адрес космической науки. И все звонким девичьим голосом. И даже на ходу, на узкой железной лесенке, где Лоб узрел хрупкую фигурку, перебирающую джинсовыми ногами в белых намеленных тапочках. Блузка, короткая стрижка, очки, кипящее женское возмущение. В дежурке девица схватила пакет с вязаньем, плюх¬нулась в кресло, выта-щила сигарету, попросила огня. Лоб услу¬жил, хотя повсюду на стене висели запретительные знаки.
- Будто здесь ему снимутся не двойные, а тройные квазары!.. Будто если перевели в лабо-ранты, я должна за мужиками чемоданы таскать! Я такой же наблюдатель, как он! Хватит, что светлое небо выставили, одну вечернюю зарю... Ему-то все рав¬но, для галочки, а у нас ночь за-бирают...
Видно было, у девицы в обсерватории протекает сложная жизнь. Назревшие переживания и обиды выплеснулись перед Лбом, очевидно, сочтя его достойным такого доверия. Что ему было даже приятно. И перед тем, как до пол¬ной или хотя бы так называемой темноты воцарить-ся в стакане, она успела много чего изложить про начальство. «Ни стыда и ни совести, под лю-бой спектрограммой готов подпись поставить, и себя, и своей жены, лишь бы в соавторах чис-литься. Но не на ту нарвались! Я им закати¬ла скандал в благородном семействе. Обещали сте-реть в поро¬шок. Два раза увольняли. На семинар за свой счет ездила, на день опоздала - перене-сли из Москвы в Ленинград. Тут же при¬каз! Восстановили, суд у нас еще есть. Тему вычеркну-ли как неактуальную, хотя во всех обсерваториях ее клещами хватают...
Ни одной командировки, ни одной конференции, ни одной статьи не подписывают. Ждут, когда одумаюсь или сдохну. Подавятся!
Словно в подтверждение в дверях дежурки вырос во весь могучий рост Тимофей Нилович.
- Столетова! - его простое краснощекое лицо сморщилось, как от зубной боли. - Опять ку-ришь где запрещено! Завтра же объяснительную директору!
- А вы и курите, и пьете! - предерзко ответила Столето¬ва, даже не думая прерывать струй-ку дыма. - Кабак в про¬фессорском люксе развели, что ни вечер, то пьянка!
- Тебя не спрашивают! - еще больше побагровел Нилович. - И готовить аппаратуру - обя-занность дежурного лаборанта!
- Я в графике равноценный наблюдатель!
- Ты дежурный лаборант!
- И не тыкайте мне!
Разговор кончился кошачьим фырком и бульдожьим гавком. Столетова, как и подобает кошке, кинулась вон и легко вскарабка¬лась по лестнице к стакану. «Стер-рва...» - прорычал Ти-мофей грозно, но в то же время беспомощно. «Ну разве не стерва?» Лоб еще раз порадовался за некоторые технические группы, но на всякий случай понимающе кивнул. С детства, с древней истории, мы с ним были ярыми сторонниками всех восставав¬ших рабов.
Но до поры, до поры. Восставшие не щадят никого. Когда Столетова слезла, он сам полу-чил от нее колото-резаную рану. Да еще какую. С самой безжалостной силой. Нет, не туман, ко-торый накатил сразу после космонавта и позволил Лбу только лишь установить свой усиленный Саниным фотометр на светоприемнике, полизать, подрегулировать, опробовать телефонную связь и бесславно укрыться в дежурку. Там снова на балкон - и снова мокрая сочащаяся вата, ни просвета, ни звездочки. Тьфу ты, занервничал Лоб. Не¬хорошие подозрения зашевелились в ду-ше. Если это и правда закономерность, то что? То просто ничего. Ноль.
- Так это, значит, вы Лобанский и есть? - оторвалась де¬вица от вязанья, когда он в очеред-ной раз впрыгнул с балкончика. И не дала опомниться. - Так это, значит, вы сфальцифицирова-ли Новую Орла?
Лоб подавился чьим-то любезно выдеденным бутербродом.
- Как сфальцифицировал? Почему?
- Почему фальцифищруют - это вам виднее! Наверное, хочется быть открывателем. На су-тки раньше всех открыть что-нибудь... Попасть в историю. Вот и попали.
Уши у бедного моего Ослика запылали термоядерным огнем. Не умел он закладывать ви-новатых. Ближних и дальних. С детства был неспособен. Забормотал о вставших часах с кален-дарчиком шефа, о тугом слухе председателя Астросовета, принимавшего телефонограмму...
- Знаем, знаем! - резко засмеялась девица Столетова, со¬вершенно справедливо разжало-ванная из астрономов в лаборанты. - Когда удается - мы герои, превооткрыватели. А когда ло-па¬ется - часики сломались! Старый прием, как сама астрономия!
Она в упор, как диковинный экспонат, рассматривала гос¬тя, у которого в голове снова поднялась шекспировская буря. Скотина шеф! «Экспедиция под руководством В.Живченкова» – еще черт с ним. Но наблюдатель Лобанский! За что? Как теперь объяснять?
  - Забавно, забавно, - развлекалась девица. - С виду производите впечатление… порядоч-ного человека. Первый раз вижу лично живого фальсификатора. Кроме моего начальника-плагиатора.
Лоб от горя снова полез в стакан, как под цирковой ку¬пол для рокового трюка. Здесь, в горьком размышлении, как же теперь быть, он еще раз убедился, что для этого замечательно¬го стакана надо вообще выводить новую породу наблюдателей. С глазами, расставленными на полметра, с тремя руками и, наско¬лько можно догадаться, с мочевым пузырем ведерного разме-ра. Ибо легко представить, что в шестичасовой экспозиции по сверх¬дальним галактикам, когда запрещено пошевелиться, так просто пописать, как у него на склоне, не выскочишь. Большое сочувствие вызывало также зимнее сиде¬ние в этом стакане. Те же шесть часов без движения в подкупольном морозе... В скрюченном виде, с затекшими руками и но¬гами... Сразу захотелось попрыгать вокруг своего малыша, хотя там тоже - на коленях, запрокинув голову в зенит... Все же забылся под утро в тяжелой давящей дреме. Новопойманная Новая звезда ухмылялась в ви-зире, и не понять, главное, настоящая она или фальсифицированная. Весь лобовский интеллект жутко напрягся: как ее оценить. Сообщать или не сообщать. Фиксировать или игнорировать. Если провока¬ция - его теперь навсегда вычеркнут из астрономического сооб¬щества. Хоть ты криком кричи. Лоб, наверно, и закричал или захрипел, потому что кто-то очень сочувственно затряс его за воротник.
Парень, ты здесь что? В гостинице мест не хватает? Солнце из купольной щели нагло би-ло в глаза. Темносинее небо манило на речку и в лес. Какой туман? Какая морось? Идеальный климат!
- Пусти-ка мигалку поставить. - Профилактика... С трудом распрямившись и проморгав-шиеь, приезжий попросился посмотреть. При зачехленном зеркале были открыты все двери бо-ковых стоек. Там, в левой опоре-ноге, и прятался трехэтажный спектрометрище. Туда сворачи-вала от вторичного зеркала свето¬вая фотонная ниточка по схеме Несмита. Свернул туда и Лоб. Сунул под зеркало голову - как в машинное отделение корабля. Корабельные полы, стенки, трапы. Бригада спектрометристов тоже похожа на машинную команду матросов. Тусклый свет жиденькой лампочки, клочья пакли в руках, выметание паутины и сажи... В какой, однако, ко-по¬ти добываются чистейшие ниточки спектров. А там дальше - заман¬чивое царство: блоки уси-лителей, каскад зеркал, спектральная решетка. Восьмое чудо света, до которого очень хотелось дотро¬нуться.
- Закрывай! - послышалась команда. Купол пошел на закры¬тие, храм погрузился во мрак, а потом в темноту... Мигнула юстировочная лампочка. Лоб втянул внутрь ноги и шагнул, как Алиса, в магическое зазеркалье. Сзади грохнула железная дверь и стало совсем как на дне...
- Можно к вам? – осторожно, наощупь, стал каблуком шарить по желез¬ному трапу, веду-щему еще в один люк, к глубинным людям.
- Кто это там? - по голосу, кажется, был давешний знако¬мый рыбак.
- Наблюдатель! - как духу назвался ему Лоб. - Из САЭ, наблюдатель Лобанский!
- А, - добродушно опознал рыбак. - Залезай, браток, пом¬ню. Расскажи, как Новую Орла словил. На глаз, говорят, без прибора, невидимую... Хе-хе...
Лоб инстинктивно, как от ловушки, шагнул назад и ухнул в пустоту... Сердце рванулось из горла, тело с чужим хрустом как не свое, стукнулось раз, другой, третий... Постав¬ленная под спину рука иглой отдалась в мозг...
- Живой? - кто-то ласково ощупывал его, уже вытащенного к свободе, к свету. - Живой... Ойкает... Голова вроде целая...  Ну, вскрытие покажет... Что, ой, рука? Опять рука! Уже третий, и  все рука... Двое своих, один командированный, и все рука...  Смотри, какая закономерность. И все левая. И все в одном люке.
«Выхожу один я на дорогу»...
Левая рука на груди, в гипсе, голова в марле, рюкзак и портфель - непонятно как держатся на правом плече... За спи¬ной - пять туманных ночей, ни одного наблюдения. Ничего себе вы-брали местечко... А ранним утром снова издевается солнце.
Обдала пыльным шелестом «Волга». Знакомый профиль космического астронома. Тоже в аэропорт. Звезда первой величины. Но через метров сто вдруг тормознула, попятилась.
- Садись, старичок! - Космонавт сам распахнул заднюю. Там недовольно дремал прово-жающий - ученый секретарь, крепыш в толстых очках, почти линзах. - Поддержим инвалида. Ну, они дают! Я сразу говорю: вы так всех своих и приезжих перебьете, что за техника безопас-ности? Крышкой люк этот закрыть - лист железа и все... Завод-изготовитель, говорят, не преду-смотрел. Ну, у нас промышленность готова всем руки-ноги переломать. Радуйся, что жив остал-ся. Я тоже еле уцелел, тут у них ни одной ночи не наблюдал, ни одного дня не спал. То форель, то шашлык, то охота... Как они сами выдерживают? Дед этот, Нилович, силен богатырь. Литр только для себя ставит. И смотрит, чтоб ни¬кто не пропускал. Вот на этого кричит: «Панченко! Сколько раз кадыком дернул? Я отслеживаю! И ни в какую яму не прова¬лится, не то, что вы, трезвые... Только Панченко его на себе из люкса та¬щит в машину... Такой маленький, а трени-рованный. Панченко, ты его и в членкоры так вынесешь? Хватит сил? Те¬перь понятно, почему у деда в журналах статья за статьей. Без него никто в график не встанет. Или встанет так, как мы с тобой, в самую слякоть или белую ночь…
Космонавт-астроном с удовольствием платил за гостеприимство, открывая Лбу-инвалиду глаза. Много чего Лоб услышал о тайнах большого местного начальства. Ученый секретарь мирно спал, радуясь отдыху, только при упоминании девицы Столетовой вздрогнул и уронил с носа очки.
- Слушай, - набрался Лоб вдруг решимости. - А есть там еще астроно¬мы?
- Где? - удивился космонавт.
- Ну, там, у вас... В отряде космонавтов. Много их там?
- Много? - даже обиделся космонавт. - Ты что, старичок! Какие еще астрономы? Солить их там, что ли? Летчики есть, инженеры, врачей несколько... Астро¬номами все по очереди от-бывают, вот меня напрягли и зрю...
- А Живченков? - наивно вырвалось у Лба.
- Живченков? - холодно удивился космонавт. - Кто это еще? Не слышал. Первый раз слы-шу.
И большую часть пути после Зеленчука обиженно промолчал. Понятно: самый главный астроном в космосе, а тут какой-то Живченков. Потом, на подходе к несчастному Пятигорску, небрежно бросил:
- Так это вы там что-то с Новой Орла сжулили? Точно,  «Правда» еще вас опровергала, ка-кой-то Живченков там мелькнул. Так ты с ним, что ли, в этом замешан?               
Лоб хотел выйти на скорости, но заела какая-то кнопка.

Беременных звезд не бывает


Ответный визит. Самое волнующее событие многих лет моей жиз¬ни. Мать всплакнула больше, чем когда меня поперли с вагоно¬ремонтного. Хоть теперь уже почти не плачет. Но тут не удержа¬лась. Рассиропилась.
Я лечу ко Лбу в гости.
Сообща с Ольгой Артуровной упаковываем для его семейства дары дальневосточной тай-ги и океанских просторов. Банку свеже¬собранного лимонника в сахаре, небось и вкус забыл. Мешок вя¬леной корюшки - чтобы хватило всем. И тете Вере Артуровне, и родственнику-шефу... Корешок женьшеня, скромненький, правда, но уже рублей на сорок потянул, настоенный в вод-ке по рецепту таежников... Ну, там баночки сайры, самое драгоценное - икры и крабов. Лично съездил во Владивосток на электричке, обрыскал магазины «Океан» с остатками былой роско-ши... Лоснящееся бревнышко копченой горбуши... пакет кедровых орешков... Лично победо-носной Виктории – автоматический японский зонтик, раскрывающийся нажатием кнопки. Чик – чик, сам с удовольствием развлекался. Скромный китовый ус из магазина «Дары моря», не-сколько нанайских кукол в клочках оленьего меха для ребенка… Настоящая экспедиция по за-воеванию Закаспия.
Всхлипнула мать, Ольга Артуровна перекрестила уходящий к Артемовскому аэропорту автобус. Груженный под завязку, проспал в старине ИЛ-18 над первыми ноябрьскими снегами л льдами, продрог в Хабаровске и Красноярске, измерил замерзающую Сибирь и очнулся в жел-толистном ташкент¬ском раю, с чебуреком в зубах, ломтем дыни и янтарной кистью винограда в обеих руках, в ожидании финального рейса. А там, без малейшего опоздания (о, благословенная ясная осень!), - приземление на окраине Зеленобада... Страстный поиск в ил¬люминатор кого-нибудь похожего на Лба в горстке встречающих у далекой ограды.
Вижу, вижу, замечаю. У впускной калитки переминается неискоренимая острокостистая фигура. Все ближе почерневшая от экспедиций лысина, впавшие в кость глаза и щеки... Сутуло покуривает, как под горным ветром, пряча гнутый мундштучок в кулаке.
По примеру регулярно видимых телевизионных встреч на са¬мом высшем уровне, а также аналогичных прощаний, потянулся и я к нему с поцелуем. Но Осел недоуменно отпрянул. Как вид¬но, с самого горнотаежного нашего детства по сей день питал предубеждение к мужским чмокам. Не информирован, что в но¬вую эпоху психологи и социологи подразделяют их по на-значению. На эротические, политические, дипломатические, светские, дру¬жеские и прочие. Слегка лязгнув зубами, что означало какой-то приветственный звук, он просто дернул меня за ус и одарил щелчком в лоб.
- Ионыч! - было его первое слово. - Какой же ты Чехов? Смотри, настоящий Ионыч!
Тот, кто должен был смотреть, - худой, высокий, циркульно неуклюжий мальчишка, - смешливо фыркнул. Что-то мне в нем кого-то напоминало, но мне и в голову не пришло, что это сын Валюшка. В глазах все еще стоял тот двухлетний карапуз, которому я привез пушистых нанайцев.. А это - готовый младший лаборант.
Я в самом деле, несмотря на передряги с полной и всеоб¬щей диспансеризацией, растол-стел (окреп, как утешал сам себя), возмужал в испытаниях, обзавелся брюшком и щеками, а с ними не¬которой сонной неторопливостью. Любимая привычка - дома, пос¬ле работы и плотного вечернего обеда, укладываться на кушетку и так проводить вечер под пластинки с Эллой Фицджеральд и Луи Армстронгом... Этот негритянский баритон, эти хрипы... Эта грусть саксо-фона... Меня укачивало, несло по волнам, уносило от всей этой невыносимой горздравовской мути. У меня у одного во всем городе сохранился «рок на костях», буги и блюзы из «Серенады», несравнимая «Читтанога-чуча»... Бархатный Бинг Кросби, эти мулатские модуляции... На затер-той рентгеновской пленке... «Сент-Луи блюз» сквозь ребра и черепа. «Одесса-мама, Лос-Анжелос объединились в один колхоз. Комбайнер знатный Али-баба хлебает виски из котелка. Колхозный сторож Сенька-вырви-глаз лабает бути под колхозный джаз...» Забытый, впавший в, немилость, но как-то не заметивший этого, надо полагать, там у себя в Париже... Ив Монтан. «Только сердце у меня не камень, оно след той встречи хранит»... Когда поет далекий друг?.. Гвинейский друг оказался, да. Сколько лет ни одной пластинки, ни одной песни по «Маяку», даже по «Встрече с песней»... Потом я купил магнитфон и намотал это все на длинную-длинную пленку. И ле¬жать стало еще удобнее, не меняя пластинок и не меняя позиции. И только думая время от времени: черт с ними, им ничего не надо. А теперь привез Лбу «Путников в ночи», ну точно по моим представлениям про него, и никого другого.
Неужели это так отражается? Я стал толстячком? Не успел осмыслить этот ударчик, как последовал второй. Думал, поле¬зем с чемоданами в автобус или, в крайнем случае, встанем на такси, но Лоб попер прямиком к служебной стоянке. А там не что-нибудь – «Волга», роскош-ный, черный, как антрацит, лиму¬зин распахнул нам багажник. Шофер так ревностно схватил мой чемодан, что я усомнился в себе. Невероятно. Лоб - и персональ¬ная машина. Он и сам соз-навал это, покрывшись пятнами смуще¬ния и забившись в задний угол. Впереди воцарился Ва-люшка с видом постоянного седока.
- Ни себе фига, - сказал я уважительно. - Профессором заделался?
- Это мамина! - радостно объявил их сынок.
- Да, Вики... - подтвердил Лоб-муж как бы со смесью до¬вольства и некоторого неприли-чия.
- Ого! - по-настоящему зауважал я. - Директора театра?
- Какого директора! - подал голос чернявый, кучерявый и толстенький водитель. - Дирек-тор на «рафике» ездит, каждому директору «Волг» не хватает! - и добродушно-снисходительно захихикал, очевидно, над директорами театров.
- Она уже не директор, - расшифровал Лоб шоферскую клинопись.   
- Начальник городской культуры! - гордо объявил черненький и, на¬бирая скорость на про-спекте, запел: «Айна, Ай-на-а!»
Вот как отстал я от жизни. А вокруг - красота пожелтев¬ших бульваров, удивительная вос-точная мягкость, дымок шашлы¬ков, горы дынь на базаре...
В трех от него кварталах я увидел обвитый увядающей зе¬ленью красивый трехэтажный дом, замыкающий квадрат двора галереями внутренних лоджий. Чудо индивидуального  проек-тирования. С арками, с бетонными лотками, с фонтаном, куда свешивались мо¬лоденькие де-вушки-ивы, с башенками, ракетами, лесенками детс¬кого городка... Глубокие веранды прикры-вались от солнца сплошным орнаментом резных ство¬рок... Дом-чудо: караван-сарай, микро-климат, ханум, бакшиш, сераль, газель. Все восточные сладости полезли в голову. Но даже ко-гда Лоб полез в багажник у подъезда, я еще не подумал, что он здесь - жилец. Может, гостиница какая-нибудь для при¬езжих артистов... ученых...               
Моя наивность испарилась на втором этаже (вход отдельный, через балкон, со двора). Трехкомнатная скромная квартира с дубовым паркетом, высоченным потолком, вместительным холлом прихожей… На каждом шагу встро¬енный шкаф, антресоль. Два туалета и отдельно гро-мадная ванная, целая прачечная... Тут я впервые в жизни увидел живьем голубые уни¬тазы и ра-ковины, о которых раньше только слышал в сплетнях о высоком начальстве. Сплетни вполне подтвердились, и я вполне возгордился за Лба. Вот уж не думал, что кто-то из нашего класса удостоится этакой чести. И все же на всякий случай спросил, чтобы не ошибиться.
- Ты здесь живешь, что ли?
- Живу, - он хрюкнул и смущенно потер лысину, мол, сам удивляюсь.
- Поменялись, что ли? - я-то думал, мы поедем в ущелье.
- Да нет... Дали ей как начальнику... Как раз дом построили. - Тут до меня все окончатель-но дошло. Кому в наше время строят такие дома. Если красавица Вика – начальник культуры, то и дом под нее. И не в микрорайоне каком-нибудь, у черта на куличках, а в самом историче-ском центре, на пересечении главных улиц, утопающих в зелени.
- А тетушка с вами?
- Тетушку из ущелья не вытащишь.
Значит, все образовалось к общему удовольствию. Ну и чудесно. Можно только порадо-ваться. Лоб-хозяин спорыми руками стал что-то нарезать и раскладывать, не дожидаясь хозяй-ки. Очевидно такое дано указание.
- На торжественное пойдешь? - спросил он.
- Какое еще торжественное?
- Очень торжественное. Сегодня же шестое. Шестое ноября! И в руках у моего дружка це-лая пачка про¬пусков на самое торжественное действо, куда рвутся все сливки. Помая¬чить перед начальством, поважничать друг перед другом. Прави¬тельство, небось, будет. Вот бы побывать.
- А ты пойдешь? - спрашиваю Лба.
- Что я - идиот? - ответ ясен и короток.
- А завтра на парад?! - кричит Валюшка. - Мама на всех принесла пропуска!
Парад - святое дело. Теперь, всмотревшись, я обнаруживаю столь же высокий лоб с не-уловимой нежной жилкой, юную каштано¬вую шевелюру. Те же размашистые движения цир-кульных рук и ног… Но главное - та же смешливая веселость, которую я бы и не  вспомнил, ес-ли бы смотрел сейчас только на его череповидного папашу. Как прекрасно, что все можно не только потерять, но и восстановить... Хоть и не в той оболочке...
И одно существенное отличие. Совершенно разноцветные  глаза. Один темнокарий, ло-бовский, с золотой искрой. Другой сине-голубой, безмятежный, лазурный. Чудеса! Хотя меди-цине известные. Он со мной обращался по-свойски и сразу прощупал на вшивость. «Как вы на-счет «Машины»? За или против?» Ах ты, малыш. Haм ли, прошедшим сквозь «Мекки-нож» и «Голубую рапсодию»… «А как ты насчет Синатры и «Путников в ночи»?» У-у, махнул он на меня, как на безнадежно больного, ваш Синатра старина несусветная, еще старее «Битлов»… Ах ты, маленький Осленок, ты со своей «Машиной» против Синатры что плотник супротив столяра, да знаешь ли ты, что Берт Кампферд «Путников в ночи» специально про твоего папашу сложил? Валюшка вмиг «поослел», выдав с головой свою генетику, что меня крайне развесели-ло. «Как про папу? Я ничего не слышал!» Ну так вот, послушай. Тут же ставлю малышку с вла-дивостокской барахолки под иглу. Глубокий бархатный англосакс, пульсирующий накат чувст-ва. «Ну и что?» Как что – ночные путники это астрономы, которые в темноте идут к своему те-лескопу, разве не похоже? А то «Машина», «Машина»... «Машина глупости» твоя машина гну-савая…
Вот и я, оказывается, перешел в старые хрычи, бракуя новое и прогрессивное. Любим мы наставлять на путь истинный заблудшие юные души, яв¬ляясь сами не кем иным, как заблудши-ми путниками в ночи…
Лоб, как и в юные годы, в сентиментальной песенной ауре продолжал оставаться чурба-ном. «Ни слова тут про астрономов», - трезво оценил он чувствительнейшую мелодию, и на этом эксперимент завершился. В отличие от отца своего, доктора Ильи Глебовича, которого моя мать ставила мне в пример как слушателя михайловского баса про Стеньку Разина, в отли-чие от моего дюковского «Паршивого пса».
Что не мешало нам славно сидеть на веранде, созерцая сочные осенние звезды и под мою рыбную закуску время от времени повторяя:
- За астрономию!
          - За это, конечно, нельзя не выпить!
Так что когда внизу хлопнула дверца «Волги» и простуча¬ли руководящие каблучки, нам уже было хорошо. Я было несколько сжался, но появление сняло все тревоги.
- Мальчики, общий привет! Вы тут время не теряете, хвалю за это! Как жаль, что опоздала - но у меня торжественное, весь концерт на мне, вот здесь! - Звучно похлопала себя по шее.  - Эти артисты, как горох, рассыпаются, а я собирай... Как до¬брались, Антоша? Лобонька хотел троллейбусом встречать, я го¬ворю: ни в коем случае! Только с машиной, как люди! Ой, ка¬кая вкуснятина! Это все фирменное, дальневосточное? Валюшку уложили, надеюсь? А то начал к компаниям привыкать!
Я увидел... Нет, это не разъезд Киршениз, это не наш парк культуры. Это не тонкая девоч-ка в брючках и в маечке, это не юбка колоколом и стройные ножки на «гвоздиках». Что оста-лось -  это «Нефертити» на голове. Только не башенка, а могучая обесцвеченная многоступен-чатая пирамида, высокая и широкая, явно с искус¬ственным заполнителем, покрытая слоем бле-стящего лака. Для чего уже не хватит нежной шейки, а нужна короткая и толстая подставка... Располневшая фигура, затянутая в синий бархат¬ный костюм, под цвет глаз, увы, чуть заплыв-ших в своих миндальных разрезах... Взбитая сливочная пена жабо и оборок, и ноги, мощно вы-пирающие из дефицитных замшевых сапог...
Не столь прилично пристально разглядывать жен своих школьных товарищей, но я впер-вые близко был допущен к руково¬дителю такого ранга. Для меня это все равно, что попасть в семейный круг начальницы горздрава. С рождения невероятно. Да и масштабы города не срав-нить. Наш-то городишко, а тут почти столица. Ну и потом... Все люди - пациенты, это уже въе-лось в печенки. Моя затаенная пристальность не обошла за¬метно подросшую, но все еще бес-цветную родинку на кончике но¬са, которая уже должна была доставлять пациентке легкий кос-ме¬тический дискомфорт... Так трудно делать вид, что этого нет, когда все видят, что есть...
Невзирая на то, что торжественное собрание явно увенча¬лось не только торжественным концертом, но и торжественным ужином, завотделом культуры не отказалась от привезенных дели¬катесов, а также щедро добавила свои из руководящих заказов. Какая-то финская колбаса, которой мы в Уссурийске сроду не видывали ввиду дальности, видимо, от хладных финских скал... Венгерская ветчина и все такое прочее, что сама Вика поглоща¬ла с заметным удовольст-вием, подкладывая мне.
- За астрономию! - кивнул я на роскошные южные звезды.
- За это, конечно, нельзя не выпить, - ответили они оба враз, и это показало, что первоис-точник чрезвычайно попу¬лярен в культурно-астрономических семьях.
Отпуск обещал состояться. Я настроился на ностальгическое безделье и приятные для нас со Лбом воспоминания. Но со¬вершенно неожиданно мне тут нашлась работа. Я бы сказал, от¬ветственное профессиональное поручение. От которых я, собст¬венно, сбежал в такую даль на этот месяц. Но от судьбы не уйдешь. После парада, на котором мы любовались не столько ше-ренгами гарнизонных воинов и красочной толпой демонстрантов, сколько гордо поднятой Ви-киной пирамидой на околоправительственной трибуне, после прогулки по оживленным, разук-рашенным красными флагами улицам и раскланиваний со знако¬мыми, после милого домашнего обеда Вика улучила минуту (Лоб в фартуке мыл на кухне посуду): «Антоша, нам очень надо по-говорить наедине». Я понял, что что-то серьезное. Оста¬ток дня мы выбирали момент и загадоч-но кивали друг другу. Но Лоб по дружеской наивности не отлипал от меня ни на шаг, при¬шлось перенести на завтра. И только когда в конце праздника он засел за проверку уроков, а верней, каких-то Валюшкиных изъянов перед второй четвертью, мы незаметно уединились в Викиной спаленке. Расклад был такой, как я понял: у нее свой уютно обставленный будуар, общий и гос-тевой зал для торжес¬твенных сборов, комната отца с сыном, притом летом и до глубо¬кой осени Лоб ночевал на веранде, в том числе и сейчас, так как ночи установились просто райские.
- Антоша, вы ведь по специальности лечите этих... Ну, с нездоровой психикой...
- Психиатр, вы хотите сказать? Совсем нет. Психотера¬певт, это совсем другое. Это, пони-маете, здоровых сделать еще здоровее.
- Ах, я в этом не разбираюсь... Но прошу вас помочь. Мне кажется, вы - моя последняя на-дежда... - И плотней запер¬ла дверь.
Как я стал этим самым «психом»? Не заметил и сам. Если коротко, вылетел я за развал за-водской медсанчасти и меня просто не знали, куда девать. А вылетел потому, что по детству ра-хит, все воспринял всерьез. В частности, всеобщую и полную диспансеризацию отечественного народонаселения. Пол¬ная так полная. Составил распорядок для цехов, заказал рент¬ген на коле-сах, разграфил выездные кабинеты, размещение хи¬рургов, кардиологов, глазников, ушников и прочих в комнатах заводоуправления, согласовал с горздравом, навалял приказ по заводу, при-нес директору.
Дед наш был назначен из отставных полковников железно¬дорожных войск. График пого-ловного охвата ему очень понравился. Он обожал во всем настоящую военную четкость. Осо-бенно когда всех поголовно надо было рядами и колоннами куда-то направить. Всех до едино-го. Приказ он подписал с улыбкой и даже пообещал мне премию по завершении мероприятия.
Да, но заводик наш... Дореволюционные кирпичные сараи, (притом до революции пятого года), стылые сквозняки, сорванные ворота, дырявые крыши... Грязь, загазованность, кувалда, лом, ворочание тяжестей женщинами под снегом и дождем... Грыжа и радикулит не идут за бо-лезнь. Ни столовой, ни буфета, только вокзальные пирожки да свой кефир с бутербродами. Душ? Спортзал? Да не смешите вы меня. Трудовой стаж десять лет - уже букет бо¬лезней. Два-дцать - инвалидность. Тридцать - похороны. Люди, которые ездят в теплых пассажирских ваго-нах из Москвы во Вла¬дивосток и обратно, любуются таежными просторами и священным Бай-калом, не подозревают, какими диагнозами эти вагоны приво¬дятся в столь уютное состояние.
Сами ремонтники тоже не подозревали. Святые люди наших ударных и безударных стро-ек, бараков, субботников, сверхуроч¬ных и низклпотолочных. Колет, режет, но пока ноги держат - иду, куда велят. Особенно женщины. Незаменимые ломы, лопаты, носилки, трамбователи. Ватники, платки, расплющенные мерзлые руки...
Я исправно через одного писал больничные. В общем-то надо бы всем поголовно. Затем направления на санаторное и профилакторное лечение. Желудоч¬ное, нервное, костное, сердеч-но-сосудистое, кожное и остеохондрозное. За счет предприятия, разумеется, как профболезнь или профусловия. Гастриты, язвы, гипертонии, артриты, стено¬кардии, варикозы, бронхиальные астмы. Все было охвачено по номенклатуре и честно. Ни один не ушел, даже самые молодые. Я гордился. Но у полковника взгляд был другой. Аж налился кровью, да и затылок опасно побаг-ровел. Я приготовился до¬ставать валидол и умерять давление. «У меня что тут, госпиталь? Или санаторий какой-нибудь? У меня производство, ты понял?» Это значило приказ умерить пыл и отменить результаты. Ну, эти на¬ши диагнозы и справки, понаписанные в отчетах и историях. Все зачеркнуть, объявить недействительным и продолжать работу. При отметке, конечно, что диспансеризация проведена на сто процентов, о чем и доложить в горком партии. Одно другому не мешает.
Но это еще присказка. Дальше шел перечень необходимых мероприятий. Душ, столовая, раздевалки, профилакторий, медсан¬часть с процедурами и физиотерапией, ремонт корпусов, техника безопасности, оплата за профвредность... Глаза у честного деда полезли на лоб. При-вык бросать солдат в атаку на болота, а на солдат шпалы. Задание Родины выполнено, и ника-ких профи¬лакториев. «Ты это что, наверх послать собрался? Да я тебя... Да мы в тайге, в боло-те... Себя не щадили, на войне по горло в ледяной воде...» Вспомнил про «за родину, за Стали-на». Я пытаясь объяснить: при чем тут тетки из литейки, которые на земельных формах к соро-ка перестают быть женщинами и становятся существами? При чем тут бомбежки и броды вели-кой уважаемой войны? При чем тут Абакан - Тайшет? Вентиляция все равно стоит в колдогово-ре - вот уже двенадцатый год на бумаге. Нет. «Я тут не ку¬рорты разводить поставлен! А план давать! План!» И попробуй только направь этот отчет в инстанцию - в мокрое место сотру! Что там о нашем заводе подумают? А у нас третье место по го¬роду за четвертый квартал! Опозорить задумал? Врачишко! Подорвать авторитет производства?
Я все-таки послал. Но там не обрадовались. Шесть раз вызывали в горздрав. Два раза в горком партии. К инструктору по здравоохранению и к инструктору по промышленности. «Ну признайте, что вы погорячи¬лись, Антон Павлович. Нам ведь сводный отчет в крайком партии направлять». Зря дед боялся за свои две пенсии - военную и заводскую. Бояться надо было за меня. Я стал дезорганизатором производства и попал под служебное несоответствие. Но и уво-лить напрямую не за что. Могли бы - диплома лишили. И тут такой чудесный выход. По прика-зу минздрава и крайздрава появилась ставка психотерапевта в городской поликлинике. Что та-кое – никому не известно, главное, диагнозов никаких, больничных никаких, аппаратуры ника-кой. Сиди, беседуй с населением о смысле жизни. Новое модное веяние. По западному образцу, где у каждого - личный психолог, как личный адвокат. Только как меня выпихнуть? Очень про-сто: медсанчасть сократили, слили с тепловоз¬ным депо. Полковник рыдал, расставаясь. И даже выдал обещан¬ную премию. Отчет погиб где-то в анналах. Медсанчасти нет – и отчета нет. Я даже в городскую газету снес копию: напечатайте правду. Риск попасть в городские сумасшед-шие был не за горами, свое пограничное состояние я оценил на грани необратимого опозда-ния… И подумал: ну что, со стороны вполне респектабельно. Сидит округлый задумчивый дя-дечка с добрыми глазами, увеличенными стеклами очков, дает через моржовые усы утещитель-ные советы: главное – не терять равнодушия… Ну, я сел. Приводят пациентов. Таких, которых никто другой не поймет. Первой была женщина в слезах: «Доктор, мой сын хочет покончить с собой!» Чего ради? Из-за этой, прости господи, малолетней! Соплячка, петеушница, только дергаться на  танцах умеет и с такими же сопляками в подъездах обжиматься, ну и так далее. Отец пьяница, мать уборщица на семи ставках, интеллект нулевой, а жениться - и все. «У него все есть, о чем мечтать можно, я в «Леспроме» работаю, по прибрежной торговле. Джинсы, цве-томузыка, японский магнитофон! Они все выманят, все! Они его погубят! Доктор, если он по-падет к ним, я покончу с со¬бой!»
Ничего работенка? Если не женится - покончит он. Если он женится - покончит она. Гос-поди, за что? Почему я не ампу¬тирую конечности?..
- Антоша, у вас, наверное, такая интересная работа! Она и я в креслах, между нами тор-шер. Вика в волнении за¬куривает тонкую сигарету. - Я так надеялась на ваш приезд!
Черт побери, с мужской импотенцией ко мне тоже везло за неимением в городе сексопа-толога. Разные глупые мысли лезут в ошарашенную голову, даже обидные для моего дру¬га.
- Мы с Валюшей искренне хотим ему помочь! Мы готовы на все, лишь бы он... Нам ка-жется, у Глебоньки появились какие-то странности... Может быть, я не права, но про этот разго¬вор не должен знать никто. Вы понимаете?
Ну конечно. Она как самого доверенного друга просит не¬заметно присмотреться и посове-товать ей, как быть. Она рада сама заблуждаться. Но ей кажется, кажется... Эта странная жизнь в горах, вдали от людей, может повлиять... Может быть, Глебоньке нужна помощь, мы пойдем на все! Если не так - то рассеять сомнения. Но не обратиться она не могла! Буквально со слеза-ми на глазах!
Лоб-пациент! Тайно к нему присмотреться! Ответственная семейная миссия. Дожил, спа-сибо. Но ведь любящая жена, все права... Я должен быть бесстрас¬тен, как камень. Обращение к доктору свято. В чем же де¬ло? Каковы симптомы (прости. Лоб!)? Или, скажем мягче, признаки? Вика должна исповедаться полностью (прости, Лоб!). Я изобразил строгий, но в то же время располагающий вид, ко¬торым еще владеют старые провинциальные доктора вроде моего учите-ля Ильи Глебовича.
Итак, симптомы. Первый и самый тревожный. Импотенция - но не та (прости, Лоб), а творческая. Научная. Полное равно¬душие к своей научной судьбе, к своему будущему и на-стоящему. Упорное нежелание защищаться. Даже слова о диссертации вызы¬вают какой-то иди-отский смех. Язык показывает. Детство какое-то. Бывает же, люди впадают, это общеизвест-но…
Симптом второй. Все люди как люди, пишут научные статьи, участвуют в семинарах, док-ладывают результаты. А этот собрал вокруг себя каких-то сумасшедших, местных дурачков, во-дит их в серьезное учреждение, устраивает какую-то пародию с обсуж¬дением их бреда. И это на глазах всех сотрудников!
Симптом третий. Попросила о пустяке. Со¬бачку достать. Ну, в новом доме у приличных людей так принято... Все про¬гуливают песиков по вечерам, общаются, рождается круг общих интересов, взаимопонимание соседей… Мы ведь не можем быть белыми воронами... «Думала, породис¬того щеночка, как у всех, а он...»
Честный исполнительный Лоб! В результате обстоятельных бесед с окрестными чабанами о том, что на месте одной видимой глазом звезды в самом деле находятся миллионы, если по-смотреть в телескоп, да еще и разбегаются от нас в разные стороны («Хе-хе, это как мои овечки, что ли?»), доста¬вил домой теплого, мягкого, лобастого щенка с бессмысленными глазами-пуговками. Вика просто умилилась, какой пушис¬тый и милый. И все вокруг, владельцы изы-сканных такс, терьерчиков, разных пуделей и слюнявых бульдогов, изошлись компли¬ментами. Валюшка просто обалдел, возился, кормил с рук, подти¬рал, а главное мчался домой и стал луч-ше учиться. Но это до поры, пока Робин не сравнялся с теленком. Бог с ней, с изгрызенной ме-белью, бог с ними, с изодранными книгами и туфлями. А вот во дворе... Робин осознал, что яв-ляется туркменской овчаркой, истинным волкодавом, и изысканное дворовое общество его ста-ло нервировать. Генетическое призвание - сбивать в ку¬чу овечьи стада и преследовать инако-мыслящих. От пудельков и терьерчиков полетел пух, слю¬нявый бульдог мигом остался без уха и без нижней висячей гу¬бы. Кровь отцов и дедов играла в собачке, не признавая ремня и ошей-ника, волоча Вику через все песочницы и бесед¬ки куда надо ей, а не хозяйке. Сам начальник милиции лично выскочил в трусах из кварти¬ры с пистолетом мстить за своего бульдога. Крики, ссоры, ругань с соседями. А он, представьте, Антоша, только скалит¬ся: так их, так их. Это же настоящий садизм! От пистолета Робина спас только вертолет - пришлось вернуть на гору. Раз-ве это нормально?
- Я уже просто боюсь за его высказывания, он может такое ляпнуть, а у нас в доме и на-чальник милиции, и начальник КГБ, и партийное руководство! Мы вращаемся в обществе, бы-ваем при¬глашены! У меня просто язык не повернется такое повторить, вы сами, Антоша, услы-шите, сами поймете. Я просто буду вам сигнализировать, ладно? И еще, Антоша, если сможете, присмот¬ритесь к его тете. Она кажется мне очень странной... Может, здесь есть какая-то связь? Я ночей не могу спать, так пережи¬ваю за Глебоньку... Только вы можете мне помочь!
Только я! Могу ли отказать? Это и негуманно, и жестоко. И расстроит хозяйку. Но в то же время... Тайно обследовать старого друга? Это уже что-то из Агаты Кристи. Что же делать? На-до как-то выворачиваться. В разведку так в разведку.
Ладно. Что мне мешает? Просто для своего интереса набираю данные полного психоэмо-ционального портрета некоего генотипического образования, именуемого Лбом. Ну, за¬одно (не при Вике будь сказано) присматриваю за остальными. Что же у них все-таки закрутилось? Ни с того, ни с сего ниче¬го не бывает.
Начнем с внешности. К уже сказанному можно добавить, что в трусах и майке (перед от-ходом ко сну после долгого бал¬конного перекура) он хоть и сутул, остроуголен (углами тор¬чат локти, плечи, колени, лопатки), но жилист и физически силен. Это мне нравится. Ни капли жи-ра, одни жилы и впадины. Хождение по горам с полным горбом, как видно, даже украшает. Что тревожит? Глухое постоянное покашливание, как буд¬то изнутри: гук-гук-гук. И при этом посто-янно закуривает. То свежую «примину» (фильтров до сих пор не признает), то ошмарок, чер-неющий в пальцах. И только в минуты блаженной расслабленности – трубочку-мундштучок, заправляемую с неторопливым удовольствием. Расшатанные зубы - пародонтоз. По¬редели, тор-чат во все стороны. Первое, что я ему после внеш¬него осмотра сказал: займись зубами и немед-ленно. Пока встав¬ную розовую челюсть в стакан не кладешь. Он только захихикал. «Фиксы зо-лотые, что ли, вставлять?» Как же, помню, что у нас в горнотаежье считалось верхом неприли-чия. Три вещи: такси, золотой зуб, ресторан. В некоторой, конечно, снобистской среде. Потом это прошло. Сиживали и под пыльными пальмами у зудящей эстрадки, ловили и такси в момент цейтнота, но на золотые коронки так и не наскребли. Вижу, к протезисту не затащишь, пока во рту торчит хоть один клык. Все ясно: сухомятка, недосыпание, безвитаминье, безкислородье.
В-третьих, нечто еще более пугающее некоторых слабонервных. Наверно, потому и высе-лен из супружеской спальни. Я сам подпрыгнул, когда услышал это, выйдя на балкон поды-шать. Глухие, резкие, полные ужаса крики, будто от внезапного провала в яму. Я кинулся тря-сти, он мгновенно вскочил. «А? Что?» Так и так, спасаю от кошмара... «Тьфу ты... Да ты не слушай, я всегда так...» И Валюшка подтвердил: «Лучше не трогайте, само пройдет... Это он го-ры передвигает». Лоб же заверил, что никаких видений и ужасов не испытывает и спит в пол-ном блаженстве. Если не считать, что по-прежнему читает до трех-четырех, а днем непрерывно зевает.
Умственно. Конечно, бывший Ослик примолк, уже не фонта¬нирует искрами Французской революции или тайнами Манхэттенского проекта. Преимущественно помалкивает и похрюки-вает, удив¬ляясь, как что-то можно не понять с полузвука или междометия. Но как на духу: я по-прежнему не встречал человека, который так же был напичкан разными знаниями, как Лоб. Есть даже про¬верка: передача «Что? Где? Когда?». Знаменитые телевизионные ворошиловские знатоки только устремляли друг на друга недоумевающие взгляды, еще даже вопрос не успевал закончиться, а из него уже выскакивал ответ. Кто на старости лет, будучи вели¬ким и непобеди-мым, сдавал на флоте экзамен на мичмана? Суво¬ров! Почему слуховые окна на крышах зовут слуховыми? По мас¬теру Слухову! Как звали жену князя Игоря, плакавшую в Путивле на город-ской стене? Знатоки радостно: Ярославна! Так это же отчество, а не имя! Лоб показал им язык: Евфросинья! Вика взвизгнула от удовольствия. Такого мужа можно было демонстри¬ровать на званых вечерах. Если бы он только не зевал в лицо гостям с вызывающей скукой.
По-прежнему стремительно читает. Даже еще быстрее, мето¬дично фотографируя взглядом страницу за страницей. Я проверил - усваивает почти наизусть. Притом тексты повышенной сложности: сенековские письма, «Осень патриарха», переписка Пушкина, «Особняк»... Винег-рет из физики и философии: Тейяр де Шарден, Шкловский... Из старинки повторяет Диккенса, «Отверженных», Щедрина... Кроме того, помнит подробности всех наблюдений, проведенных и десять, и пятнадцать лет назад. Мигание каждой звезды, в какой час и в каких метеоусловиях какие она строила гримасы. А заодно чем в тот вечер отужинали, у кого болел палец и прочие тонкие сведения из истории экспедиции. Так что с интеллектом - ни малейших сомнений.
Теперь интерес к творчеству и научная импотенция. Об этом был у нас особо обстоятель-ный разговор. Если учесть опять-таки дивную звездную ночь, полное уединение на веранде и отсутствие каких-либо по¬мех.
- Что же ты ему в рожу не ушел и не плюнул? - спросил я горячо заплетающимся шопотом после истории с той орлиной фальсификацией. Каково теперь бедному Лбу появляться в коман¬дировках на глаза астрономической общественности?
- В рожу я ему ушел... - сказал Лоб рассудительно. - А куда плюнуть-то? Специальность - астроном-наблюдатель, кому еще нужен...
Кроме того сам же вытащил Сергея Санина из университе¬та, и сам не может его бросить. На них - фильтр электронной очистки светового сигнала (ФЭОСС). Связка телескопа, астроно-ма-наблюдателя, ЭОПа, компьютера, еще черт-те чего... На Санине электронная часть, на нем - наблюдательная, в базу данных. Тема кормит экспедицию, и Астросовет, и ГАИ бросили на нее заинтересованные денежки, как же ребят оставлять...
- Ну ладно... - я был почти согласен, что у меня уже не будет друга-академика, как не бу-дет, впрочем, даже друга-канди¬дата. Придется довольствоваться длинным, лысым и сутулым млад¬шим научным сотрудником. Но сам-то он? Предал, можно сказать, наши внеземные циви-лизации, высший разум, уперся носом в ка¬кие-то атмосферные сопли... Мы же лететь хотели! Ну хоть уви¬деть, хоть сигнал получить, хоть свой сигнал послать! Мы же принимаем какие-то сигналы?
Я честно кочегарил его научный пыл. Раз уж обещал Вике. Хватит сидеть на окраине, есть же неоткрытые открытия!
- Разумных - нет, - упрямо потряс он худой челюстью. - Все это пульсары, нейтронные звезды, разные гиганты и карлики. Даже Шкловский отвернулся от внеземных цивилизаций...
- Так что, их, значит, нет? - мне стало как-то очень одиноко. - И искать нечего?
- Искать, может, и есть чего, - пожал он плечами. - Но где? Вот смотри, -  ткнул мунд-штучком куда-то в звездное небытие. – Построим, например, радиомаячок на дальность в ка-кую-нибудь жалкую тыся¬чу световых лет... Расплавит Землю, и привет. Такую будет потреблять энергию. Безопасное расстояние хочешь знать для него? Пожалуйста: сто а-е. Сто астрономиче-ских единиц. Сколь¬ко в астрономической единице хоть, помнишь, ню цыпленка? - Я, конечно, не помнил. - Расстояние до Солнца, ню поросенка! Сколько до Солн¬ца? - Как говорится, знал, да забыл. - Грубо - сто пятьдесят миллионов кэмэ. Умножь на сто. Что получится? Пятнадцать миллиар¬дов километров. Ну, поехали строить. За сколько думаешь управиться? - Тут я даже не напрягал серое вещество. - Не сей¬час, не бойся, а на высшем пределе энергопроизводства. С фотонными, допустим, ракетами. Как ни пляши, сотню тысяч лет про¬возишься. Если не триста.
И это, повторил он, всего тысячу световых лет. Жалкое, ничтожное расстояние.
Я присвистнул. Мы, оказывается, просто близко не предста¬вляли, что такое «Вселенная вечна и бесконечна». Но все же туго попытался дискутировать:
- А что же нас Солнце-то не расплавит? Оно же ближе этой радиостанции...
Думал, Лоб похвалит меня за догадливость, но он только покрутил у виска пальцем.
- Пошевели серятиной. Солнце - ничтожная радиостанция. А остальные далеко. Всех ра-диосигналов из космоса не хватит по мощности, чтобы поднять салфетку со стола. Это совсем другая энергетика. Те¬перь учти, что до туманности Андромеды уже два миллиона свето¬вых лет, а не тысяча. А искать надо за сотни миллионов, за миллиарды. Для природы это тьфу, для нас с тобой… Мы еще на сантиметр от Земли не осмотрелись в пространстве. А надо хотя бы на мет-ры... А там еще много-много километров...
Природа, сказал он вещее слово, рассовала всякую разную живность так далеко друг от друга (для нее-то это тьфу), чтобы одна другую достать не могла. По крайней мере пока ума не на¬берется. А поумнеет - будет прежде всего очень осторожна и от¬ветственна. Взаимно бережна в контактах. Муравья не обидит. Скорость и энергетика должны прирастать с моралью. Понял, ню теленка?
Ха-ха-ха, нахакал я высокомерно на его лысый идеализм. Мы уже можем восемьдесят раз с ракетной скоростью уничто¬жить жизнь на планете, всего этого навалом, а мораль все дуби-ночная.
Себя - это сколько угодно, даже порадовался он зловещей перспективе черепным оскаль-чиком. Это для собственного удо¬вольствия, это природу не волнует. Ей лишь бы до других не дотянулись. Со своей дуростью.
- Ты что же? - слегка протрезвел я. - Веришь в высший разум?
- Насчет разума вряд ли. Ни в высший, ни в низший. Все они хороши. В смысле туповато-сти. Физика сама все устроида. Без всяких размышлений.
- Что устроила? – я все-таки лез в душу, дознаваясь, что его сегодня по-настоящему волну-ет в небе и что он ищет. – Если другой жизни нам все равно не найти, то что вы там рыскаете?
Что? Он глянул на меня в свою очередь измерительно, оценивая, можно ли такому дове-рить ядро ореха. И как бы нехотя все же доверил. Настоящий и непреодолимый пока для наше-го хилого разума фокус. Один и тот же атом, или, вернее, один и тот же строительный набор. Протон с нейтроном, электрон в атоме. Все. Допустим, кирпичики. Других никаких нет. В ка-ком бы веществе их ни крутили, они все те же. Больше ничего. Теперь ты нюхаешь дерьмо или сосешь конфету. Разницу улавливаешь? Ну, если у тебя нос, а не калоприемник. Протоны с электроном одинаковые, эффект разный. Как? Какой склейкой? Какой перестановкой мест сла-гаемых? Твой тупой мозг, как и мозг, впрочем, Эйнштейна - и булыжник в горе. Свинцовая пу-ля и сливочное масло. Ядохимикаты и диэтическое молоко. Рассыпь на электроны и протоны – никакой разницы. Собери в комбинации – гроб с музыкой или райская сказка… Пшеничная водка и царская водка. Тифозная или сифилисная бацилла – и антибиотик. Почему именно эти атомы и комбинации, а не другие? Даже Шкловский орет: почему тот же атом железа в желез-ной звезде за миллион световых лет от нас и у меня в крови? Один и тот же атом водорода вы-горает в Солнце и поит тебя водой. Кто так расставляет эти одинаковые штучки? И почему так? Вот в чем вопрос. Кто на это способен? Какой-нибудь разум? Он ведь тоже состоит из тех же элементов. Или тогда из других? Или только вселенский пригожинский хаос? Понял, что ис-кать надо? Хоть какой-то намек на причину, на истинный механизм.
Я от этого семинара почувствовал себя маленьким зеленым человечком, слепленным из мельчайших пылинок. Значит, мы ни бум-бум? При всем могуществе науки, при всех атомных бомбах, при всех Ньютонах, Эйнштейнах, Ломоносовых, Капицах? «Девять дней одного года», Королев и Гагарин? За что тогда детей мучают в школе, двойки им ставят?
- Значит, ни бум-бум. Привыкли над детьми измываться. Все, что более-менее известно – чистая эмпирика, Измерили в метрах или миллиамперах – и наматывают, как резинку от трусов, свои объяснения. Соединили – взорвалось, больше соединили – сильнее взорвалось. А теория – почему взорвалось - в основном та же фантастика…
- Даже вашего великого Ландау? – нанес я удар ниже пояса.
Лоб посмотрел на меня еще взыскательней и доверил самое-самое.
- И даже вашего великого Эйнштейна.
- Так ты и в Эйнштейне разочаровался?
- В Эйнштейне я укрепился.
- Как это?
- Так, что он выше всех теорий. Рядом с ним и теории не имею значения. Даже его собст-венные. Дело совершено в другом. В смысле в другом назначении. Человеческом.
Лоб, как всегда, сник в пафосе. Забормотал, забормотал что-то извиняющееся. И это пока-зало, что так называемые идеалы еще не перестали тревожить его огрубевшую в экспедициях душу. К его счастью пора было наносить визит в благословенное Бирюзинское ущелье для представления меня с должным трепетом и почтением тетушке Вере Артуровне.
И я-таки увидел величественную старуху в драконах, некогда вы¬везенных Ильей Глебови-чем из Порт-Артура, только надеваемых уже не по торжественным случаям, а вполне ежеднев-но. Тетя с королевской благосклон¬ностью приняла кусок кетового балыка, по паре банок крабов и красной икры, на¬стойку лимонника и целый галантерейный набор из платочков и блузок. «Неплохо сестра там устроилась... Вы можете взять для нее банку варенья...» И по¬казала на ве-ранде в ответ весь свой широкий выбор. Штук тридцать пыльных липких трехлитровок, закис-ших и засахаренных изнутри... Не моложе трех-пятидетней давности... «А ты бы мне сменил на веранде замок, - резко сменила она тему. - А то повади¬лись... Варенье среди бела дня воруют... Банки подменивают, только отвернешься... Я свои знаю, прихожу, а их нет, чужие стоят…»
В грустных мыслях о бренности старости мы поднялись на телескопную гору. Кончался замечательный ноябрьский денек, прогретый, как летом, остывающий, как осенью, самой хру-стальной... В сухом облетающем прозрачном парке, на самой вершине, я увидел запущенный, но еще крепкий, как башня старой крепости, краснокирпичный павильон... Внутри - следы чего-то, вырванного с корнем, мрак, паутина... Кучками - следы мальчишеских набе¬гов... Попытался представить здесь лобовское пионерское дет¬ство - не получилось. «Стареет тетка, - пинал Лоб битые кирпичи. - Раньше ни пылинки, все блестело... И помочь не дает: вы что, меня за немощ-ную считаете? Да кому ее банки нужны? Вбила себе в голову, что Вика на ее дом покушается...»
Новые времена, новые, странные мысли. Откуда, почему возникают? Все было так хорошо - праздник жизни... Но в общем нет-нет, все прекрасно. Даже заночевали у тети на одеяле в пыльной библиотеке, пили с ней чай под рассказы о Дальнем Востоке и здешних басмаческих временах, а потом долго-долго листали старинные толстенные тома Пржевальского, Даля, Миклухо-Маклая... Только утром опоздали к автобусу. Не потому, что проспали. А потому, что по пути к автобусному пятачку Лоб вдруг круто повернул меня и спрятал за угол.
Я все же выглянул. И увидел легкую, как пушинка, стари¬ковскую фигурку в легкой соло-менной шляпе, во многих местах ломаной и истертой до дыр... Стоптанные сандалии шаркают об уличный щебень... И огромная, раздутая авоська, во все сторо¬ны ежиком - горлышки пустых бутылок... Видно, долгонько опус¬тошались сосуды без выхода в свет... Старику было тяжко, осо¬бенно в одном месте, где по пути к центру, к тому же пятачку, где возле магазина стоял наш автобус, надо было преодолеть здоровую бетонную ступень. На спуске это было даже сложней, чем на подъеме. Старик огляделся, не поможет ли кто, но рядом - пусто... Потоптался на месте, развернулся к спуску тощим задом, поставил рядом брякнувшую стеклом авоську, зашарил но¬гой под плитой... Я было дернулся помочь, но что-то в лобовском взгляде остановило... Он весь сморщился от сочувствия, но не отпускал мой рукав. Дедушка снял со ступени, как со сте¬ны, свое помытое хрустальное богатство, отряхнул пыль с ост¬рых колен и прошествовал дальше. Бутылочный ларек - прямо возле автобуса. Очередь, потом осмотр несмытых этикеток, осургу-ченных горлышек, приемщику не к спеху, заводят разговор,| автобус наполняется, потом трога-ется... Лоб сидит на склоне, докуривает бычок. Не смог. Ни проскочить за спиной воровато в автобус, ни поздороваться, глянув в глаза цвета опустошенной бутылки с лучиками беспомощ-ной улыбки. Понял ли я? Конечно, не маленький. Старый небесный лысенковец на развалинах телескопа. Тот, за кого тетушка однажды прокляла блистательного шефа, крикнув в спину ухо-дящему с Викой племяннику: «Смотри, Глеб, смотри! Бог его накажет за это! Помяни мое сло-во, накажет! Такое никому не прощается! Как бы и тебя не прихватил, смотри, Глеб!»
Смотри, Глеб! Смотри!
Вот он сидит и смотрит. Сверху, с камушка, откуда пята¬чок площади как на ладони. Давно ушел автобус, до следующего часа четыре, деваться некуда, только осталось смотреть, как ста-ричок у ларька, согнувшись, пересчитывает копейки в ладони. Свет погасшей звезды...
Ну что ж. Теперь - свет звезды восходящей. Прямо скажу - совсем другое дело. Совсем другое.
Я увидел замечательное новое строение:
Огромная стеклянная стена и немножко бетона. Ишь ты, настоя¬щий институт! Золотом по черному, не хуже, чем на Совете Мини¬стров, блестела стеклом многословная вывеска: «АН СССР. АСТРОНОМИЧЕСКИЙ СОВЕТ АН СССР. Главный Астрономический институт АН СССР. Зеленобадский государственный университет. СПЕ¬ЦИАЛЬНАЯ АСТРОКЛИМАТИЧЕСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ». Столь умелая комби¬нация заставляла думать, что под этой крышей за этим стеклом находятся одновременно все вышеназванные высокие уч-реждения. Я порадовался за товарища, занявшего здесь достойное место. Наука выщла из под-вала и развернула все флаги.
- Приезжай в июле попариться, - пробурчал он. - Заодно пострижем и побреем. Это же бывшая парикмахерская. И еще какая-то бытовая обслуга. У нас тут иди¬оты-архитекторы одни Корбюзье, весь город забетонили и застек¬лили. Парикмахеры в этой душегубке в обморок по-падали. Снару¬жи плюс семьдесят на солнышке, внутри без кондиции и вонючий одеколон. Га-зовая камера. Клиенты колдобились, как старик Ромуальдыч. А зимой колотун, в пальто бреют-ся... Цирюльня сбежала, никто брать не хотел... Наш орел выпросил... Орлиное гнездо обосно-вал.
В гнезде докипала отделка. Центр просторного холла, бывшего зала ожидания, занимала эффектная экспозиция. Звездный глобус, древний секстант, модель обсерватории Улугбека... На¬блюдательная труба, еще какие-то загадочные приборы в старин¬ном медно-бронзовом об-рамлении... И на почетном месте, где в нормальных конторах стоит теннисный стол, - здоро-венный макет трехголовой горы, украшенной телескопными башнями. Красивые серебряные колпаки, крупные и помельче, просторные служебные корпуса, соединенные галереями, гости-нич¬ный дворец... «Высокогорная база Специальной Астроклиматической Экспедиции». Я было задохнулся от восхищения, но Лоб меня охладил, показав крошечное добавление: «Проект». Ну хоть про¬ект, это же здорово!
Лоб покрутил своим пальцем у моего виска. И тут же своей школьной шариковой ручкой зачеркнул пояснение, коряво вписав новое: «Мираж». Я понял.
- Это для районного начальства. Чтобы сажали в президиумы. Дом пионеров обворовал... Последнюю линзу упер.
Проникнуть глубже мне воспрепятствовал худой и черный старик-туркмен с тюбетейкой на длинной-длинной голове. «Про¬пуск!» - сказал он одновременно и решительно, и проситель-но.
- Это со мной, Рашид-ага, - мирно попросил Лоб. - Школь¬ный товарищ приехал, шеф зна-ет...
- Ай, я бы всех пустил, хороший человек, сразу видно... Но на¬чальник приказал, секре-тарше ругаться велел, если чужого заме¬тит... Сходи лучше к ней.
Лоб послушно взял у меня паспорт и полез наверх, на длин¬ный низкий балкон, куда выхо-дили какие-то двери. Что-то вроде второго этажа, антресольного, где расположилось начальст-во. Дед вернулся к своей тумбочке с чаем, продолжая контролировать мои слабые передвиже-ния. Я перенес внимание на парадную стену, где выкладывалось художественное панно. В мо-заике уже угады¬вался пояс зодиака и латинский призыв, так взволновавший нас в детстве: «Реr аsреrа аd аstrа».
 Через тернии к звездам! И четыре латинские V по углам. С трудом, но меня  осенила до-гадка. «Верность, воля, высота, Виктория»! Более, чем наглядное воплощение. Нет, что впечат-ляет, то впечатляет. Будет, чем порадовать Ольгу Артуровну и добрейшего Ефима Марковича. Но более всего на самом видном месте меня сразила фотогалерея «ОНИ ОТКРЫЛИ МАЙДАЛАНМАК». На меня смотрел все тот же юный, из студенческого билета, но уже сильно увели¬ченный и очень исторический Лоб. Я снова обращаю внимание на густые каштановые ло-коны над чистым и высоким лбом, а также смешливую понятливость открытых ясных карих глаз, еще не про¬валенных на дно своих колодцев. Теперь-то видно, что это был почти Валюшка, как и Лоб уже стал почти Илья Глебович...
Рядом висит еще пара студентиков - один худенький, ост¬ренький, с жестким футбольным ежиком, другой длиннолицый и грустный туркмен, не иначе - философ... А вот, конечно, шеф с американским бобриком и актерским поворотом, оттеняющим волевой подбо¬родок... А это - не могу понять. Холеная белая лысина, явно не знакомая с горным солнцем, старательно подбри-тая шотландская бородка, докторский взгляд через массивные очки.
- А это чей портрет лица? - доктора я что-то не мог вы¬числить и даже начал подозревать, что это Сергей Санин, внесенный в святцы за особые заслуги.
- Это? - Лоб появился с  моим паспортом и пропускной бумажкой. - А это наш Иудушка. Минечка Ипожарский…
Вот тебе и на! Всплыл предатель!
Точно так же и сам Лоб оторопел, когда увидел возмужавшего старого знакомца, очень качественно пропечатан¬ного лаборантом-оформителем Толей Росткиным. Уходишь в экспе¬дицию - висят одни, приходишь - другие... За все эти годы Митя  только раз мелькал на их го-ризонте. Когда шеф шикарно выбросил из кейса своим парням на растерзание экземпляр мини-ной кандидатс¬кой. Если память не изменяет, что-то вроде: «Организационно-методические ос-новы повышения эффективности наблюдений на крупных оптических телескопах». Легко пред-ставить, с каким радостным урчанием вся изголодавшаяся стая бросилась на эту кость. Ну как не порадеть родному человечку. Попинали всласть. «Досточтимому соискателю, види¬мо, не-вдомек, что кроме него кое-кто из астрономов тоже знает о давнем применении в Соединенных Штатах и других астрономи¬чески развитых державах вахтового метода обслуживания крупней¬ших телескопов...» «Особо крупного размаха псевдонаучная мысль достигла в прямом плагиате зарубежных методов исследо¬вания и обработки результатов...» Шеф оценил высоко. «Я не со-мневался в своей связке!» И уволок отзывы подмышкой добивать соис¬кателя Миню. Думали, так он и похоронен, и вдруг откуда ни возьмись. Доктороподобный кандидат технаук.
- Парни, справедливость превыше всего, - горько и торже¬ственно прозвучало под взгляда-ми мрачных товарищей. - Мы бы¬ли не правы. Исторический факт не зависит от личных качеств участника, наших с ним отношений и симпатий... Что было, то было. Объективность - фунда-мент науки... – С этим честным признанием фотопортрет водворился в ряду первой экспедиции.
Постепенно я увидел их всех, В мужском и женском зале, в кабинетах массажа и маникю-ра они прятались за табличками «Группа астроклиматических наблюдений», «Группа светопри-емной аппаратуры», «Группа эксиедиционно-технического обеспечения» и другие не менее со-лидные группы.
- Беременных звезд не бывает! - раздался, например, шумный стон из-за двери «Группа переменных звезд». - Бывают перемен¬ные звезды!
Оттуда выскочил большой пушистобородый румяный парень и кинулся наверх, где в при-емной начальства стучала машинка. При этом бешено размахивая листками свежеотпечатанно-го научного отчета.               
- Ни одной переменной! - взывал он на полном ходу. - Ни одной! Одни беременные!
Крики на секунду затихли за машинисткиной дверью, затем оттуда вылетели, разлетаясь по холлу, оскорбленные акушерски¬ми опечатками листки. За ними выпрыгнул и бросился ло-вить свою науку добрейший Степа, обожатель кулебяк. А уж за ним - окончательный приговор, не подлежащий обжалованию: «Я вам тут не обязана!» Нравы на правящем этаже царили кру-тые.
Тем временем откуда-то из глубин донеслось усиленное кряхтение - пара силачей волокла к центру холла его главное украшение: высокий и широкий показательный стенд. Всем стен¬дам стенд – красавец, исполин, мавзолей, сваренный из труб и уголка. Лоб не устоял - ки¬нулся по-могать. Я не устоял тоже. И так оказался в компании энергичного колобка с черной круглост-риженной головой, косящего от усердия, и сухопарого парня с боксерской челюстью и подозри¬тельным взглядом, почему-то устремленным в меня. Нами распоря¬жался гладенький белобры-сый молодой человек в аккуратном костюме и галстуке... Подчиняясь его ладошкам, мы манев-риро¬вали стендом влево-вправо, вперед-назад, пока не добились полной симметрии и гармонии. Победители соцсоревнования, ударники труда, повышенные обязательства, распоряжения, бюл¬летени, объявления и предуведомления начали занимать свои ниши. Одновременно случилось еще что-то, потому как пара дюжих молодцов схватила со стола папьемашевый макет теле-скопной горы и уволокла в угол. Под макетом обнажился теннисный стол, и тут же застучали шарики. Но тут же белобрысенький распоряди¬тель отчаянно заколотил по доске с бумажкой: «Кто вам разре¬шил?!» Бумажка оказалась первым приказом по экспедиции, кото¬рый я лично увидел. Приказ запрещал игру в настольный теннис в обеденный перерыв. И обещал за нее ад-министративные взыска¬ния. Стояла подпись начальника экспедиции: В.Живченков. Очень кра-сивая и представительная. Грозящие кары почему-то никого не смущали и только усугубляли мелькание мячиков.
- Автор надсаживается, - хрюкнул Лоб, в чем дело. - Оккупировал стол своей потемкин-ской горой, теперь сторожит...
Обидеть художника - всегда раз плюнуть. В конце обеда астрономический народ разбе-жался. Несчастный остался наедине со своей скульптурой (или архитектурой) и начал в оди-ночку водворять ее обратно на центральное место.
- Истинное доказательство теории относительности, - про¬гудел рядом ядовитый баритон. - Сперва туда относят, потом обратно...
Я увидел теперь уже чернобородого и приземистого, почти квадратного, плотного и  мрачноватого мужчину, кото¬рого можно было переодеть в какую-нибудь юбочку со щитом и коротким мечом - выйдет средневооруженный древнеримский воин...
Видно было, что оформитель не пользуется особым почитани¬ем аудитории. Зато у началь-ства в почете - именно с его фото¬карточки начиналась доска астроклиматических передовиков производства. Старания творца усилились, потому что к стеклянной двери подкатили светлок-ремовые «Жигули», из которых пружинисто и не¬принужденно выпрыгнул столько лет неизмен-ный американский бобрик, столько лет неизменный ровный высокогорный загар, столько лет неизменные синие напористые глаза. Я увидел того, кого меньше всех тронуло время. Одень в шорты, поставь на разъезд - тот же самый! Легкой, уверенной походкой вступил в свои владе-ния. Но тут же осердился.
- В чем дело, Толя? Что за бардак? У нас комиссия через полчаса!
- Снова в теннис резались, Валентин Вадимович! - отве¬тил Толя плаксиво. - Никакие при-казы не действуют!
- Да помогите вы! - шеф повернулся к народу. - Есть у вас хоть капля товарищества! Игра-ли - уберите за собой!
- Я в теннис в жизни не играл, - пожал Лоб плечевыми костями и по¬вернулся спиной.
- Я бы в футбол постукал... - круто повернулся к себе в группу средневооруженный рим-лянин.
Только двое молодых нехотя поплелись на помощь. Они еще не вышли из возраста по-слушания.
- Для вас же старается! - негодующе агитировал шеф. - Первое место даст нам положе¬ние в районе! Неужели не понимаете своей горной башкой? Мы цивилизованное учреждение, должны жить по законам общества! Раз в обществе существует соцсоревнование, мы не можем его игнорировать, это просто некорректно и глупо!
Лоб в ответ на эти откровения просто состроил мне «осла» и потянул к себе в астроклима-тическую группу, бывшую кабину педикюра. Там я узнал, что шеф из кожи лезет перед разным начальством и страсть как полюбил сидеть в разных пре¬зидиумах. Особенно на праздничных собраниях, где вручают па¬кеты с подарками. «Продался за платки с чайниками», - вынес он не-утешительный приговор. Ибо стандартный праздничный набор участнику официальных тор-жеств по любому поводу включал в себя как правило заварной белый чайник и туркменский женский платок – изделие рязанской ткацкой фабрики. Я слабо помычал и спросил, пользуясь случаем, что за семинары Лоб тут проводит для каких-то непо¬нятных людей… «А! - он сделал приятный оскал. - Уже накапа¬ли? Ну, а что? Шизики тоже люди, им обсудиться хочется. При-том поприличнее остепененных ослов». Ну, сидят здесь, ну, спорят, что ждет матушку-Землю. Один доказывает, что в буду¬щем году она взорвется на куски от внутреннего давления, другой - что врежется в Солнце. Правда, немного позднее, лет че¬рез миллиончик. Не шалят, никого не трогают, починяют примус... Пишут заявления в Академию наук... Теперь, правда, им дверь за-крыли. Без пропуска не влезешь. А жаль.
 Легко было понять, что Лоб, как и я, подрядился психотерапевтом к каким-то местным чудакам, которые вычислили его в горлектории общества «Знание», где он изредка подрабаты-вал. Я почувствовал прилив родственной приязни. Я то¬же должен был часами обсуждать судь-бы каких-то рацппредложений, производственных или градостроительных идей, педагогиче-ских концепций и даже внешнеполитических теорий. Похоже, все ведомства перевалили на нас, психотерапевтов, работу с самыми духовно взыскующими трудящимися. Не могли в моем друге не сказаться гены нескольких поколений русских лекарей, начиная с того, который стоял по правую руку от великого хирурга Пирогова...
Так я проверял один симптом за другим, чтобы сделать взволнованной Вике тайный и полный диагностический отчет. Из-за комис¬сионной суеты не удалось обследовать лобовское окружение. К тому же отсутствовал Сергей Санин - вот-вот должен вернуться из подмосковной командировки в приборно-электронный «ящик». С шефом Лоб явно не разговаривал, бойкоти-руя все его обращения. Шеф мило улыбнулся мне уже где-то на выходе, явно довольный мне-нием комиссии. “Так вы - Антон'! Глеб по обыкновению вас прячет! Интересуетесь Вселенной? Нам есть, о чем поговорить!» И пока я польщенно растекся, уехал в своих «Жигулях»« за ко-миссией вслед. В следующий раз мы увиде¬лись, можно сказать, на подмостках сцены.
Да, я был на премьере. Не какой-нибудь - «Сирано»! Я был приглашен - не сумел увер-нуться и Лоб, уже годами не бывщий в театре. «Мальчики, это премьера моей жизни! Неужели вы откажете мне быть кавалерами на таком празднике?» Никогда не сиживал в ложе городского начальства - и вот довелось. Приятно, когда тебя из зала в полутьме рассматривают наравне с актерами. Я изобразил на роже театроведческую значимость и важно постуки¬вал пальцами по вытертому бархату барьера. Когда это же сде¬лал серый кардинал на сцене из своей театральной ложи, по за¬лу прокатился смешок. Пожалуй, это было самое остроумное мес¬то в представлении. Ибо остальное вынуждало зевать. Особенно высокий дородный и вялый красавец в старинном плаще, с искус¬ственным носом и щкафообразными поворотами негибкого тела. Монологи и ре-плики носатого гасконца шкаф произносил так многозначительно замедленно, что хотелось двинуть его под зад. Фехтовал с такой картинной надменностью, что в подлинном бою его про-ткнули бы сто раз. Глядя на это убогое провинциаль¬ное зрелище можно было испытывать толь-ко стыд и неловкость, что ты как-то связан с его создателями. Поэтому Лоб сидел в тени ложи и непрерывно зевал.
Но Вика, подняв свою белую башню, смотрела на шкаф повлажневшими от восторга гла-зами. И аплодировала с королевской щедростью. После каждого такого вознаграждения за мо-нолог или острую ростановскую реплику носатый герой вяло и небрежно кивал в сторону этих аплодисментов из ложи, чем заставлял королеву просто излучать счастье. Столь же убедительна была и героиня, к которой обращался его якобы пыл. Еще менее подвижная, но не менее стат-ная пустоглазая Мальвина с золотыми локонами на плечах. Эта пара ни в чем не уступала друг другу.
Зато на банкете полной героиней стала Вика. О, я видел премьерный банкет. У них же в буфете накрыли столы. Пока артисты смывали грим, пока перецеловывались, повторяя друг другу: «С премьерой», в том числе раз десять поцеловали и непричастного меня, основные мес-та занимали массивные упитанные люди в доб¬ротных импортных костюмах, без какой-либо культурной печати на важных лицах. Достойная когорта городских управляющих, как оказа-лось, главнейшими  местными  сферами - быта, торговли, коммунального хозяйства, общест-венного пи¬тания и общественного порядка... И как жемчужина в их обрамлении - начальница культу¬ры в тяжелом длинном бархатном платье с розой у плеча. По правую обнаженную бар-хатную руку - пресыщенный овациями красавец Сирано, по левую - сам шеф в парадной тройке и непринужденной близости со златовласой Мальвиной. Стол достойно составу ломил¬ся. Мы со Лбом примостились на дальнем краю, за шеренгой акте¬ров, отведать халявной икорки.
- С премьерой, - кисло подсел к нам смуглый худенький человечек с гладким унылым ли-цом и гладкими черными волосами, зачесанными назад почти до плеч. Ничто, ни одна капелька не напоминала в нем того разбойного наголо обритого и черноборо¬дого Карабаса, который со-провождал принцессу на разъезде. Тем не менее, это был он, Чарли, режяссер-кукольник, при-бывший из Ташкента поднимать здешнюю театральную культуру по зову красавицы Вики. И прибывший не в одиночку: шкаф-Сирано оказал¬ся его другом и сокурсником Лордом.
- С премьерой, - хрюкнул Лоб дружески.  - Я вижу, ты в диком восторге.
- Сделать из Сирано такого идиота! - Чарли с места в карьер опрокинул фужер шампан-ского. - Фу, мерзость...
- Мальчики! - заметила нас председательша-Вика. - Без тоста не начинать!
И сама осчастливила тостом. За волшебную силу искусства и восхищение подлинными талантами, которые находятся среди нас. За благородную роль культуры в жизни общества и ее дружбу со «всеми-всеми» сферами «нашей замечательной жизни», особенно «нашей замеча-тельной наукой», которая здесь представлена таки¬ми «славными и умными мальчиками». Все при этом покровительственно похлопали шефу, он встал и раскланялся во все сторо¬ны. Тут я и услышал, что томная роскошнотелая Мальвина -  это молодая жена шефа, которой он обзавелся наконец после сорока с лишним лет холостой жизни. Таким образом там сколотились две бли-стательные пары, и все следующие тосты поднимались в их честь. У нас настроение было по-ниже.
- Еще не напился, а уже тошнит, - опрокинул длинноволосый прозрачную стопку. - С чего бы?
- От наслаждения искусством, - Лоб закусывал с непроби¬ваемым добродушием.
- От наслаждения... - нечто сатанинское изогнуло губы малыша Чарли. - Ты, Лоб, не оби-жайся, хоть это твоя и супру¬га...
- Я-то не обижаюсь, - успокоил Лоб-муж.
- Но она или от рода слепая, или глаза намылены... В Ташкенте его знаешь, как за игру звали? Пентюх! Я сперва дал слово не выдавать...
- А зачем же нарушаешь? - упрекнул Лоб.
- По пьянке, - полуармянское происхождение, грустные на¬выкате глаза и худое лицо дела-ли Чарли предельно искренним. Я же узнал, что в Ташкенте все давно изменилось. Герой-любовник несколько возомнил и развелся с косенькой и кривобокой до¬чкой замминистра куль-туры, который уже перестал быть замом, но и министром не стал. Тут же были отобраны все главные роли, Лорда сбросили до «кушать подано», и он вспомнил про Вику. Вика прилетела жар-птицей... И ее жара хватило вместе с Лордом на Чарли-кукольника, который сейчас платил ей тайной неблагодарностью.
      - Я говорю: старик, нас тут линчуют! Ты и Потапов в Гельмане, и Гамлет, и Ричард Третий! И Сирано. Расписан на два года вперед! Ребята здесь волками смотрят, ничего понять не могут. Никаким талантишкой не пахнет, будет колоссальная склока. А до Пени ничего не доходит, смотри, головой крутит, славой наслаждается... 
Веселье нарастало и, видно, было привычным для провинциального руководства. Затея-лись даже танцы, распаренные и благодушные, развязавшие галстуки городские деятели при-глашали Вику. А один особо темпераментный туркмен неутомимо кружился вокруг нее в чечет-ке и лезгин¬ке. От жары снял пиджак, закатал рукава и не сводил с Вики пламенных глаз. Когда он поворачивался спиной, была видна аккуратная круглая лысинка на смоляном затылке. Когда лицом - шрам на щеке, как бы продолжающий рот. Поскольку шик лезгинки состоял в ноже, зажатом у танцора в зубах, было впечатление, что однажды он в такой пляске упал лицом на пол прямо на свой нож. Но это его не остано¬вило. Вот какой упорный крепыш работает здесь начальником ГОВД - горотдела милиции. Закон, так сказать, преклоняется перед культурой.
Банкетный стол редел, но уходили как бы чужие, случайные, рядовые актеры и тому по-добные участники премьеры. Свои спла¬чивались теснее, для них перенакрыли стол, освежив скатерть и выставив новые полные бутылки. Громкое веселье уступило интимности, и Вика объявила выступление шефа. Я думал, что-нибудь о черных дырах, но он взял гитару. Распа-ренные едой и питьем, с влажными подмышками, вокруг него сгрудились грузные тела. Я ду-мал, что сейчас, по горной памяти, раздастся «А на нейтральной полосе цветы...». Или: «Если друг оказался вдруг…»  Но старательный тенор стал выводить с провинциальным цыганским надрывом: «Я встретил вас...» и все такое.  Публика потихоньку позевывала, но держалась бла-гопристойно. Затем последовала «Гори, гори, моя звезда». Кто-то даже всхрапнул. Но началь-ник милиции встряхнул осоловевших, подняв рюмку «за нашего космонавта». Я даже икнул от неожиданности, а Вика всех предупредила, что это «очень большой секрет». Шеф смущенно потупился, а Лба на нашем краю повело.
- Нальем, доктор? - в который раз предложил Чарли. - У великого Льва Толстого знаешь, какой тост был? «Выпьем, не так стыдно будет». Выпьем?
Делать нечего, мы прищемили наш стыд. Сквозь угарную вату доносилось бархатное Ви-кино:
- ...Примеры настоящего искусства! Классический романс переживет еще века, и этот фа-натизм мне ничего не докажет! Про мертвых, правда, отрицательно не говорят, но мне расска-зы¬вали про похороны Высоцкого, это какой-то массовый психоз! У нас в Министерстве культу-ры считают, что это феномен низко¬пробного массового вкуса. Не так ли? Какая-то блатная ро-ман¬тика, ерничество, никакого голоса, какие-то хрипы... Все это только показывает, какие нам еще нужны усилия, чтобы поднять его на должный уровень, как нам необходима настоящая во-кальная культура на сцене и в массах! У нас в Министерстве культуры вспо¬минают, как скром-но прошли похороны Аллы Тарасовой, а ведь это великая артистка, жемчужина советской сце-ны! Феномен мас¬сового вкуса и настоящая культура - это тема моей диссерта¬ции. Не правда ли, это очень актуально? Как вы считаете?
Лоснящиеся щеки дружно в лад закивали. Наверняка у каждого в домашней заначке не-доступные другим смертным высоцкие пленки и залистанные «Плейбои», даже разорванные между соседями по кабинетам на несколько частей. И тут впервые за весь вечер Лоб открыл рот, Молча-молчал, крепился, да не выдержал. Не для публики, а просто для себя, но в насту-пившей сомлевшей паузе явственно раздалось:
- То-то при слове «Министерство культуры» моя рука тянет¬ся... к огнемету.
За свободу в чувствах есть расплата, все правильно. Как мы ее ни оттягивали, какими кружными путями, заседая в каждой детской песочнице, ни тащили к общаге обмякшего Чарли. «Лоб, дай тебя поцелую, честный старик... Грубо по-солдатски... Ведь нормальная девка была, «Штрафные батальоны» орала... Что ты с ней сделал? Сартра мне зарезала! И Шукшина! «А по¬утру они проснулись»... С Высоцким в прологе! «Считать по-нашему, мы выпили немного...» Ах, пропаганда хулиганства и пьянства! Сперва «Малую землю» и «Целину»! С Пентюхом в роли Лени! Сперва в мундире, а потом в сортире! Доктор, ты с собой взял? Наливай! А я его хо-тел в сер¬жанты! «Разбудят утром - не петух прокукаре…» А он у нас маршал, оказывается, его звездами надо обвесить и  орден «Победа» нашлепнуть на лоб! Извини, Лоб…»
Как ни тревожили постового милиционера, упражняясь перед руководящим домом глубо-кой ночью, нас дождались. Еще как.
«Хам! Ничтожество! При городском руководстве!» «Ни¬когда не прощу!» Еще что-то вроде «придурка», «остолопа», «шизоида» и тому подобных комплиментов. Кажется, это было самое мягкое. Экзекуция началась наедине в будуаре су¬пруги, и только после первой оскомины вы-плеснулась наружу.
- Антон, вы сами видите! Лишь бы меня опозорить, скомпро¬метировать в глазах всех! И так вот всегда! Как какое-то чудо¬вище приходится прятать! Вы хоть осознали, что он сказал? Какую чудовищную мерзость? Это ведь слова Гитлера про культу¬ру! Это настоящая махровая антисоветчина! Что обо мне подумают?!
Я думал, Лоб сегодня уже и не пикнет. Но он с каким-то въедливым удовольствием стал настаивать на истине.
- Во-первых, не Гитлера, а только Геринга... - И тот еще дружелюбный оскальчик. - Во-вторых, он всю культуру, а я только министерство... В третьих, у него не огнемет а пистолет...
- Не смей! Не смей! Не смей! - Вика с ужасом закрыла ладонями глаза и уши. - Не смей кощунствовать! Не смей в моем доме!
Когда ко мне привыкли, как к скрытой камере, я увидел еще несколько таких сцен. Их главный предмет был Валюшка. Вика уже определила его в артисты . Не в свой, конечно, задри¬панный драмтеатр, на отдаленную окраину страны. А в «Современник» или минимум МХАТ. А может и в саму Таганку. А там рукой подать до экрана, слава Андрея Миронова, Дурова, Таба-кова. Очередь сценаристов и режиссеров, портреты на журнальных обложках, премьеры в Доме кино... «Антоша, ну ведь правда, он очень талантлив? Если бы только Глеб не прививал ему свой ниги¬лизм!» Во имя актерского будущего Валюшка страдал в детской студии при мамень-кином театре, заучивая образы положительных мальчиков из «Красного галстука» или монолог Олега Кошевого про маму. Когда бедный малый скороговоркой повторил его для меня, синие миндалины Викиных глаз оросились слезами. Она прижала к себе и обцеловала сыночкину го-лову со словами:
«Ведь ты любишь свою маму, как Олег Кошевой, ведь ты любишь?» Лоб опять-таки щед-ро осклабился: «А папу – как Павлик Морозов!» Валюшка проскользнул между молотом и на-ковальней, и через  минуту из его комнатушки раздался яростный колоночный грохот и не ме-нее яростный крик: «Вот! Новый поворот! И мотор ревет! Что он нам несет! Пропасть или взлет?! Ты не разберешь! Пока не повернешь! А-а!»
- Вот! – горестно торжествует Вика. - Вот образчик его воспитания! Тут мотаешься по смотрам, ночей не досыпаешь, следишь за идейностью репертуара... А тебе в соб¬ственном доме подсовывают идеологическую диверсию! Этот аполи¬тизм, это общественное равнодушие, этот цинизм! Я боюсь за сына, Антоша!
Лоб в идейные поиски не пускался, но был закоренелый практик. Скажем, приходим мы к ночи, Валюшка уже крепко спит. «Что-то подозрительно», - бурчит Лоб-отец и лезет в днев¬ник и тетрадки. Если там хоть приблизительный порядок, он все равно не успокаивается, вынюхи-вая все углы. И наконец находит скомканные и куда-нибудь сунутые не стиранные носки. Ну, носки школьника, этим все сказано. Валюшка вступал в бур¬ный период перестройки гормо-нальной системы и после дневной беготни благоухал, как полный боксерский зал в разгар тре-ни¬ровки. Так что отцовскому носу не составляло труда выудить носки где бы они ни прятались - под столом, под матрасом, в портфеле. После чего одеяло со спящего круто срывается, и носки тычутся ему в нос как улика преступности. «Кто за тебя стирать должен? Кто завтра вонять в школе будет?» Валюшка долго прикидывается непробудно спящим, усиленно сопит и жмурит-ся, но ему грозит кружка холодной воды на сонную голову. Потом он извивается, корчится, во-ет и хнычет, уверяет, что носки носил только день, но все бесполез¬но. «Вони маленькой не бы-вает!» - гневно учит папаша, а у меня эта сцена только растягивает рот от уха до уха. Может быть, Лоб-папаша забыл, но я-то помню, как эти же слова звуча¬ли в устах доктора Ильи Глебо-вича при обследовании свеженошенных школьных носков, тем более, преимущественно под модными тогда у нас кирзовыми сапогами. Лобовская отцовская клешня беспощадно впивалась в цыплячью шейку и волокла ослушника в ванную приводить приговор в ис¬полнение. Но тут орлицей налетала мать. «Садист! Зверь! Он убьет его! Помогите!» Слышать должны были все окна руково¬дящего дома. Будущий Андрей Миронов извивался, раздираемый надвое между любовью и долгом. Халатик распахивал полные мамины бедра, трепыхал крыльями, унося спа-саемое чадо. «Это не отец! Это чудовище!» Лоб в подтверждение оного скрещивает под челю-стью два остроконечных кулака и создает незабываемый черепно-пиратский оскал. «Мы вас во сне ухватим за бока!» - что означает: найду и заставлю стирать! Его глаза горят грозным ве-сельем.
Ни разу не сказал, кем должен стать Валюшка. Но на главном месте в комнате лежат «Де-ло, которому ты служишь», с которого началось и мое совращение, Вересаев, Булгаков, за¬писки других менее великих врачей, военных и гражданских, дет¬ских и взрослых. С этим все ясно.
Мое время подходит. Пора отчитываться перед Викой за ее щедрое гостеприимство и вы-сокое семейное доверие. Я вновь перебираю факты. Лобовскую неприхотливость и невозмути-мость, лобовское самобслуживание, лобовскую независимость, лобовскую устойчи¬вость в зыб-ком ненадежном мире... Подбираю аккуратные щадящие слова, снимающие Викину тревож-ность... Мне она кажется более пацикнткой, чем он. Но пока я маюсь, подступает зада¬ча с дру-гой стороны, еще более неожиданной.
Прощальный визит в процветающее лобовское учреждение. Знакомиться с Сергеем Сани-ным. Явился из командировки. Идем не торопясь, шуршим листвой, наслаждаемся солнечным небом... Лоб как-то непривычно заторможен и хмур, перестал отвечать на во¬просы, смотрит под ноги, будто что-то считает. Наконец преры¬вает мое разглагольствование.
- Ты как этот самый... Психокопатель... Скажи, что дума¬ешь о нашем Живчике?
Его презрительная интонация показывает, что мое мнение особых  правок не внесет. Но мне как-то надо блюсти видимость объективности.
- Ну что... Волосы красит... Молодится...
- Это мы и без тебя видим. Молодая жена...
- Ну, не прочь на публике сыграть... Актер в душе...
- И не только в душе.
- Репертуарчик довольно провинциальный… Смесь устаревшей романтики и комсомоль-ского карьеризма.
- Это мы давно видим. Что он просто дешевый пижон. И на каждом шагу пламенно врет. Ты скажи, на твой взгляд… Он полностью нормальный?
Вот те на. Не в масть, так в кость.
- Ну я-то его не обследовал. Хотя, как известно, хе-хе, беременных звезд не бывает, нор-мальных людей тоже. Только покойник абсолютно нормален. Ничего не колеблется. Ты-то по-нимаешь. А в чем дело?
- Дело в шляпе, - бурчит Лоб в сильном сомнении. – Ну хоть дистанционно присмотрис как психопат...
Хорошенькое у них представление о моей профессии.
- А что случилось?
- Большая параша случилась. Если он не шизик, то жулик. Ищу смягчающие обстоятель-ства. По старой дружбе.
И прямиком в «Группу светоприемной аппара¬туры». Там - настороженные лица. Следст-венная комиссия. Ровный офицерский пробор, узкий морской галстук, серый командирский глаз. Черная жесткая борода и крепкий кулак средневооруженного римского воина... Выдвину-тое плечо и острая челюсть городского чемпиона по боксу... Круглоглазая косина под колобко-вой «нулевкой». Пушистая кулебякина борода.
- Это свой, - сказал Лоб, как на тайном собрании. Нам пропускающе кивнули и принялись расставлять шахматы, явно с маскировочной целью. Вокруг на полках теснилось множество приборов с торчащими проводочками, но при этом царил образцо¬вый военно-морской порядок.
- Начинать? - спросил военный моряк. И выложил на стол толстый гроссбух. - Я этого не умею, ребята. - Может, не надо? Может, черт с ним? Примерещилось, а воду намутим...
- Если примерещилось, перекрестимся и разойдемся, - сказал римский воин. - Твое дело изложить.
- Не привык я к доносам, - вздохнул офицер. - Но сам ни¬чего не пойму. Смотрите и думай-те сами.
Так при мне стал закручиваться этот необратимый узел. От записей, привезенных Сергеем Саниным, Лоб изменился невообра¬зимо. Я никогда его не видел столь потрясенным. Лысина налилась густой краской, жилка взбухла канатом, вот-вот лопнет. Я не на шутку испугался ин-сульта. Бессвязное бормотанье, в котором угадывалась « фу ты, чешуя» и «чушь собачья», по-вторяемые много раз... «Никогда я тут не был»...
Дверь открылась, заглянул выглаженный и преданный шефу Толик Росткин.
- С приездом, Сергей Александрович! Вам надо срочно сфотографироваться! На доску пе-редовиков!
И пытливым взглядом - как Лоб прикрыл книгу, а молодые шахматисты забегали фигура-ми по доске...
- Так... - прогудел римский воин. - Сейчас стукнет... Жареным запахло...
И точно, не успел Лоб снова вникнуть в поразившую его мешанину цифр и дат, как в две-ри возник шеф. Я ощутил себя застигнутым на месте преступного заговора. Но шеф приветливо сиял синими фонарями.
- Сергей Александрович прибыл? Заждались! И Антон здесь? Что это вы гостя в обед шахматами морите? Сводили бы на Текинку, шашлыком угостили... Ему завтра в Сибирь... Раз-решаю перебрать полчасика по случаю прощанья... Рад бы составить компанию, но надо в рай-ком... Совещание руководителей по по¬вышению дисциплины!
Какая замечательная широта! Сам на дисциплину, подчинен¬ных - на шашлык. Молодой, стройный, ни единой сединки, ни единой морщинки. Осмотрел бегло каждого, не дождался от-вета и с виду довольный исчез.
- Усек? - спросил Гена Шагал.
- Чует кошка... - мрачно предрек римский воин. Вняв совету и подальше от греха ушли к Текинскому базару. Там Лоб, не взяв в рот ни шашлычинки, изучал тетрадь и по-прежнему на-ходился на грани удара. А я наконец кое-что осознал.
Сергей Санин в Москве объездил знакомые ящики, договорился с электронщиками. И не-чаянно вышел за рамки - заглянул в бухгал¬терию института. В святая святых, куда шеф два-дцать лет не пускал ни¬кого. Только он возил отчеты и ведомости, только он из своих рук выда-вал зарплату, пайковые и высокогорные надбавки. Для этого при¬ходилось часто летать в Моск-ву и мыкаться по бухгалтерии ГАИ, но Валек ради связки терпеливо сносил все терзания. «Пар-ни, всем по кусочку премии! Хотели затереть, но не вышло! Ваш интерес есть кому защитить!» Ну хорошо, по тридцатке, к перво¬му или к седьмому - святое дело.
И надо же было дуре-бухгалтерше, рассчитывая санинскую командировку, спросить, по-стоянный электрик Дадашев работник горы или только наездной. Если наездной - она бы сэко-номила на высокогорных, чисто бухгалтерский инстинкт. «Какой элект¬рик Дадашев?» - удивил-ся Сергей Санин, потому что никогда про такого не слышал и на горе такого не видел. А элек-трикой занимался своими руками. Бухгалтерша ему ведомость: целая группа хозяйственно-технического обеспе¬чения исправно получает зарплату и экспедиционное полевое довольствие. Электрик Дадашев, механик Бабаев, моторист Пальванов, повар Хамракулов, сторож Исмаилов. Ни одного из них и близко от горы не видели. Однако подписи против всех сумм стояли ис-правно и аккуратно. Явно мертвые финансовые души процветали в тени астрономической горы. Работа была очевидно фиктивной, а денежное вознаграждение более, чем реальным. Но не это потрясло Лба почти до кондратия. Не это грозило порвать вздувшиеся сосуды. Заглянув в со-седние ведо¬мости, Сергей Санин обнаружил и выплаты самому себе за горы, на которых нико-гда не бывал. А также и лобовскую закорючку против разных сумм за фиктивные астроклима-тические поездки. По крайней мере за то место, которое он обнаружил, он мог ручаться, что Лоб там никогда не сидел. И Лоб подтвердил: «Не был я там… Чушь собачья…» Во многих местах был, а в этих не был. «И денег не получал?» - аккуратно спросил Сергей Саин. «Тьфу ты, - как от чумы чертыхнулся Лоб. – За что деньги?» «А подпись стоит».
- Лоб-ага, - утер шашлычный рот кругло стриженный колобок.  - Разве у вас подпись? У вас птичка покакала, там и подделы¬вать нечего. А почему я каждый день с движком как чума-зый во¬зился, бензин по всей горе ведрами таскал, если деньги полу¬чает этот... моторист Паль-ванов? Зачем я плов каждый день го¬товлю на две экспедиции, если повар Хамракулов есть? Я один лаборант бедный, даже не старший, еще две зарплаты зарабатываю? Только кому - непо-нятно?
У каждого был свой счет, потому что каждый здесь двад¬цать лет зарабатывал деньги клас-сическим мертвым душам. А может быть, одной живой? И каждый выражался как мог. Та¬ким образом, я присутствовал на первом военном совете, но я тоже не подозревал, почему Лоб так сильно налился. Фальшивая закорючка за восемьдесят три или сто четыре рубля делала его не только общепризнанным фальсификатором Новой Орла, но и обыкновенным жуликом. Мне ка-залось, этого уже хватит. Но у Лба под вздутой жилой плясали уже другие, более страшные мыс¬ли. Такие страшные, что их даже страшно назвать. И Лоб упорно твердил что-то совсем примитивное. «Знасит, он государство обворовывал?» И промаргивался, как от ночного кошма-ра.
- Какое государство! - римский воин Оса от возмущения потерял голос и захрипел. - Как ты был мулом, так и остался! Нас он обворовывал! Нас! Государству наплевать, ему работа сде-лана, оно расплатилось.  А с кем и как - в высшей степени! В высшей! Понял ты, несчастный? Откуда у него «Жигуль», у твоего родственничка? И почему у нас с тобой нет?
Бедный египетский раб, он же средневооруженный римский воин, еще не знал своих бу-дущих открытий. О тех уплывших в сторону выделенных институтом суммах за заводскую тру-бу, которую он творил самоделкой за скудные мятые трешки и лекторские чекушки. Иначе сей-час не стоял бы вопрос: что делать?
- Морду сначала набить, - принял стойку чемпион города  по боксу Гена Шагал. - Потом машину сжечь!               
- По-моему, сначала разобраться, - охладил молодых экстремистов Сергей Санин. - Мы еще не знаем, в чем и кто виноват.               
    В милицию, что ли, подать? Или в прокуратуру?            
Нет-нет! От этого все заплевались. Никаких гнусных доносов! Сами, что ли, не сможем? Мы честная связка, не стукачи какие-нибудь! Тьфу-тьфу-тьфу! Выплатит как миленький, до ко-пейки вернет государству! «При чем тут государство? - прохри¬пел Оса, совсем теряя голос от их честной глупости. - Пусть вернет тем, кто работал! Кто заработал вот этими руками!» И показал свои мощные мозолистые руки главного инженера и египетского раба. Его поддержал шарик Бяшимка, остальные стояли за государство. Это был единственный раскол, в остальном со-шлись все.
Каково было идти к Вике отчитываться? В голове, как у ильфовского монархиста «мило-стиво повелеть соизволил», вер¬телось многократное «высокая степень самоотверженности и самообслуживания». Вот и весь Лоб. Я был просто оглушен.
Когда Вика незаметно и не¬принужденно увела меня в спальню и посадила в объятия мяг-кого кресла, я послушно принял вид доброго чуткого доктора. Такой иягкий, пушистый, ки-вающий, в стеклах толстых очков внимательные глаза. Что ж, приготовился я сказать как мож-но доверительней и вразумитель¬ней. Действительно в лысой голове моего школьного друга не могут восторжествовать ни кандидатская, ни машина, ни ковер, ни палас, ни хрусталь, ни даже спальный гарнитур импортного производства. В нескольких профсоюзных списках на распре-деление этих невиданных благ (рекорд побили ковровые дорожки) из всего научного коллекти-ва я не нашел только одной фамилии - лобовской. Ни на что. С точки зрения жены это, конечно, чудовищно.
Я должен был сказать многое. Что Лба, например, не срав¬нить с этим мыльным пентюхом Лордом. Что если его чуть пригла¬дить, да вставить новые зубы взамен расшатанных... Да кос-тюм в стрелку со стальным отливом и широким размахом... Да длинный непринужденный гал-стук участников международных конференций... Да распрямить, чтоб не был скрючен, как сол-дат в окопе... Ос¬тальное сделают «колодцы духа» - глаза, сделает вечный загар суперменовской лысины, сделают резкие морщины горных походов. «День-ночь, день-ночь мы идем по Афри-ке...» В такого еще втрес¬каются двадцатилетние. И это более, чем нормально. И никакой Ален Делон рядом не встанет.
А вот чего нет ненормальнее  - так это сального начальника милиции, танцующего лез-гинку с ножом в зубах вокруг начальницы культу¬ры... Или крашеного исполнителя надрывных романсов, врущего пьяным торгашам, что он космонавт... Или «синдрома Барбары» - плени-тельная улыбка с поцелуями налево и направо во внешнем мире и конвульсивные крики на бед-ного мужа во внутреннем... Что, к сожалению, достаточно типично для зрелой женщины, пере¬полненной обильными ужинами и два часа утром тратящей на шту¬катурку лица вместо не-скольких простых упражнений и бодрящего душа... «Мальчики, я просто обязана следить за со-бой», - так это называется, что подразумевает мужскую обязанность клепать утром завтрак на сковороде...
И много еще всякого разного. Боже, ведь она в блаженном неведении. То, что предстоит ей узнать, будет шоком. И я полон сочувствия и предупредительности. Я должен пролечить ее заранее.
И говорю короче и понятней. Как мне кажется.
- Вика, - говорю докторски-проникновенно.  - Вы должны знать... - Она вся вспыхивает ожиданием, наклонившись ко мне.
- Скажите правду, как бы она ни была...
- Вика, в общем... У вас все здорово, прекрасно...  – Я вру, прекрасно зная, над какой про-пастью она зависла. - Но в жизни всякое может случиться. Понимаете... Не дай, конечно, бог что-нибудь... Но мало ли что… Разные обстоятельства... Жизнь такая… Нам не дано предуга-дать… Словом, что бы у вас ни случилось, за вас я спокон. Короче, в одном человеке вы можете быть уверены всегда, понимаете? Это Лоб, понимаете? Он никогда ни¬кого не бросит, а вас - особенно. Сейчас очень мало надежных людей, Лоб - сверхнадежный. Вы цените его. Если вдруг, допустим, конечно, у вас никого не останется, Лоб будет вечно. Понимаете? И только так на него и смотрите.
Вот что вырвалось у меня с запинаниями и неуклюжими пау¬зами. Я сгорал от стыда перед Лбом, что втайне смел его диагностировать... Но должен был и умиротворить Вику. Особенно в преддверии крушения идиллий… И честно ждал облегченного вздоха. Но она вскинула свою номенклатурную башню и чуждо отодвинулась. Глаза заледенели в миндалевидных лунках, густо обведенных синей и черной тушью. Губы сжались в нитку.
- Ну конечно... Я совсем забыла. Вы все же бывшие друзья. Один ворон другому глаз ни-когда не выклюнет. Я так и думала, что вы будете его защищать. Ан-то-ша! Но вряд ли вы ему по¬можете. Учтите это. И не думайте, что я могу в чем-то нуждать¬ся! Да я сейчас пальцем поше-вельну, и мне сюда знаете, что принесут? Вам такого не снилось! Так что напрасно надеетесь!
Аудиенция кончилась. Я побито поднялся. И получил в спину:
- А насчет его верности... Если вы наивно не знаете, мой брат вам откроет глаза. Это про-сто прирожденный предатель! Они там такое готовят... Бездари и завистники!
Ох, достанется Лбу в  этой красивой квартире... Но гора с плеч. Значит, внезапных ударов не будет. А с ними и инфарктов, и инсультов. Спасибо и на том.
К самолету в сей раз добрались троллейбусом. Лоб до¬бросовестно набил свой старый зе-леный рюкзак дынями, виноградом, гранатами. Я ведь привез ему новый - яркий, оранжевый, польский. С каркасом, что-то такое... Он польстился. Не устоял. Лоб ты мой. Лоб. Мелькнул в иллюминаторе у вокзальной решетки: долго и добросовестно машет лайнеру костлявой и длин-ной рукой. Как положено.

Лоб уполномочен заявить


«Вот и кончилось ля-ля, музыкальное вступленье»... Прекрасно пелось про прекрасную чушь. Но уж “седые человеки” насчет чуши молодым не уступят. Это видно по Лбу. Как он сто-ит на Ленинском проспекте столицы всего прогрессивного человечества и с надеждой смотрит на барское здание президиума Академии наук СССР. И не удивляется, в каком дворце, оказыва-ется, заседают почтенные академики. Каким-то странным образом даже история Нескучного сада с николаевским дворцом, подаренным высочайшей супруге, в его матрице. Может быть, потому, что рядом справа Первая градская больница, из которой потомки благодарно выверну-ли гробницу ее основателя князя Голицына... И в которой частично практиковал тот самый пра-прадедушка, стоявший справа от Пирогова…
 Охровые усадебные стены, белые колонны, зеленая крыша. Круглый сочный газон, обте-каемый не менее, чем «Волгами» с ЗИМами... И в каждом лимузине – академик. Веет ломоно-совской стариной и академической прочностью. Лоб обретает уверен¬ность. Сейчас он войдет к этим седовласым вершителям... И они изумятся до глубин своих высокоученых душ… «Я к вам прямо из Домодедова, с электрички»… С ночного самолета, если быть точным. Он еще пора-жен, как бывает прохладно летним утром при полном солнце. Какой бывает вымытый асфальт, какая зеленая сочная травка. Какие золотые кольца на тяжелых дверях. Вежливое козырянье: младший милицейский лейтенант. Конечно, пройти можно. Но с пропуском. Вон бюро пропус-ков, слева, рядом. Провожает наме¬танным взглядом высокий оранжевый горб на спине. Мой подарок - мешок. Прямо из Домодедова, с электрички.
В окошечке за занавеской: чей заказ? Да ничей. Я по поручению трудового коллектива... Тут только по заказам! Закажут - выпишем, хоть к президенту. А кто закажет? К кому идете, тот пусть и закажет, прямо какая наивность! А к академику Пророхову? И к нему, пусть закажет. Договаривайтесь, звоните. Вот справочный телефон. Номер справки. Номер академика Проро-хова. О счастье битвы! Приемная академика Пророхова! По какому вопросу? Лоб задул в труб-ку, как в военно-полевой аппарат в блиндаже под обстре¬лом. «Я председатель конфликтной ко-миссии трудового коллекти¬ва...» По трудовым конфликтам и сокращениям академик не прини-мает, обратитесь в юридический отдел, корпус один. По письму из института тем более, это во-прос институтский, туда к нему и надо обращать¬ся. Письмо можете оставить в экспедиции. А где академик сейчас? Это не имеет значения, обращайтесь в соответствие с существующим по-рядком, есть дни приема. «А по каким вопросам академик принимает в Академии?» Не имеет значения, у вас вопросы возникнут – узнаете.
Вот тебе и пропуск. Астросовет? Институт? Шагом марш. Карта столицы изучена всем трудовым коллетивом по схеме метро. Как в Генштабе переб боевой операцией. Где рысью, где пригнувшись, чтобы не засветиться по привычке разведчика-наблюдателя... Путь оранжевого мешка. Нет, вручить только лично. Лично все объяснить. Уже мысленно начал. Всеми силами убеждая, что надо отменить одну бумажку. Им же, академиком Пророховым, подписанную. Это просто ошибка. Или академика обманули.
Бумажка с собой, в старом желтом портфеле. Достанет хоть сейчас. Вот, нате. «Советско-му районному суду города Зеленобада. На ваш запрос сообщаем, что тема номер 17/305 по до-говору с Главным Астрономическим Институтом в настоящее время закрыта как неперспектив-ная... Хоздоговор между Заказчиком (ГАИ) и Исполнителем (САЭ г.Зеленобада) расторгнут с прекращением финансирования. Академик-секретарь секции Астрономии АН СССР, председа-тель Астросовета АН СССР, член Президиума АН СССР, директор Главного Астрономического института...» И подпись академика Пророхова лично. Суд в восстановлении отказывает. Надо ее отменить, ибо сказанное не соответствует истине и вводит судебные инстанции в заблуждение!
Мимо загадочной и заманчивой Первой градской к памятнику Ленину.  Огромней всех ог-ромных. Сейчас бы вождю рассказать, как облапошивают его государство. Мимо очереди в пельменную, запаха тухлого фарша. Приманка голодающих приезжих. Потом, потом. Надо за-помнить, вернуться. Может, занять очередь? У нас только так: займешь, полгорода обойдешь по делам, потом вернешься за батоном колбаски… Потом, потом! С чего же начинать?
Главное или все по порядку?
Если главное, то с этим ворвался и к шефу - сминая в потной длани сорванный со стенки приказ.
- Ты что, охренел?!
Валек отлично подготовился. Встал подтянутый, стройный, ответственный. Очень спо-койный. Очень невозмутимый.
- Закрой дверь, пожалуйста. И подбирай выражения. Очень тебя прошу. Хоть мы с тобой свои люди, границу не переступай. Здесь советское научное учреждение.
- Ты у меня сожрешь это!
Бумажку с приказом. «В соответствии с планом мероприятий.. С целью повышения эф-фективности и отдачи... Программой экономии и повышения материального стимулирования за счет со¬вершенствования внутренней структуры... I.Ликвидировать группу разработки светопри-емников как несущую несвойственные задачам экспедиции функции... 2. Сократить нижесле-дующие дол¬жности и уволить в связи с сокращением..» Вот он, микробит информации в потоке демагогии. Санина С.А., Шагала Г.С., Осинина Л.К., Колобродова С.П. «с выдачей двухнедель-но¬го денежного пособия».
- Ты сожрешь это прямо сейчас!
Кнопка. Острожалая непримиримая охранница.
- Софья Леонидовна... Мне минут через пять будет важный звонок... Из горкома... При-слушивайтесь, пожалуйста...
Софья все понимает мгновенно. Оставила дверь приоткры¬той, следит за лобовской спи-ной. Лоб тоже достойно спокоен. Не кричит, не орет, не машет руками. Просто спокойно, по-родственному.
-Ты сожрешь это все!
Три машинописные страницы всяких разъяснений о задачах современной науки.
- Глеб, я твои нервы прощаю... Расшатались в экспедиции, понимаю. Но позволить тебе не могу. Мы в какой-то степени как братья… По¬верь, честное слово…
От честного слова Лоб фыркнул.
- Скотина же ты, братец. Вор-карманник, а честное слово!
- Я не боюсь оскорблений. Жаль, что ты поддался на эту провокацию, слепо занял враж-дебную позицию. Слепо предал иде¬алы нашей молодости, закон связки... Четыре наших «В»...
- Закон шайки, вот твой закон. Вонь, воровство и вранье, вот твои «В».
- Я тебя не виню. - Шеф - сама кротость. - Ты просто слепое орудие. Неужели не понима-ешь, что меня оклеветали, облили грязью?
- Сам влез в дерьмо по уши!
- Чтобы захватить руководство! Бесстыдно, бессовест¬но! Завтра мы будем настоящим ин-ститутом! Я подготовил всю почву! Я годами готовил! Важность нашей задачи, значение на¬ших отчетов признано всеми! Твоих отчетов, Глеб!
Лучше бы не напоминал. Вот оно, то, что чуть не разорва¬ло его головные сосуды. В чем он убедился, к несчастью, после первых подозрений. Банк данных! В него влезли и сотни фальши-вок. Очень просто: чтобы подтвердить фальшивую денежную ведомость. Якобы на такой-то ку-дыкиной горе в целях астроклиматических исследований… Якобы наблюдатель Лб провел в палатке с переносным телескопом столько-то ночей. Шеф для достоверности ведомости не ле-нился - вписывал в настоящий конечный отчет свою чистую (грязную!) выдумку. Даты, геогра-фию, геодезию, метеодан¬ные, фон неба, поведение источников... Множество, множество, мно-жество фиктивной цифири, высосанной из пальца в московских гостиницах. Все это бисером всыпано в настоящие сведения, трудолюбиво, кропотливо, с сохранением хронологии. И теперь в базе данных психушка... Мешанина для быстросчитающего компьютера. И никаким пылесо-сом, никаким дустом эту чуму не вытравить. За двадцать лет! Истинно космические трениров-ки.
- До этого... – в нос скомканный приказ. – Ты отказался добровольно вернуть деньги. Одиннадцать тысяч сто один рубль шестьдесят семь копеек.
- Глеб, не смеши меня. Я никогда ничего не скрывал. Сам отдавал свои полевые, с вас выщипывать приходилось... На нужды экспедиции, ты все прекрасно знаешь. По копейке выис-кивал. Стройки, ремонты, запчасти... Шлифовка зеркало, наконец! Все слева, все за наличные, ты же знаешь! И после этого... В благодарность... Но я все понял. Сергей Александрович очень серьезный специалист. Очень серьезный. Boвремя понял, что вот-вот станем институтом и ре-шил перейти со вторых ролей на первые. А ты ему подыграл! Вот что мне искренне жаль!
Искренние синие глаза. Слеза в голосе. Можно поверить. Можно, если не пройти все его тайные тропы тайным же народным расследованием. А именно. Сверить точной сверкой экспе-диционный лобовский и окончательный институтский отчет, а для этого отксерить тайком и вывезти из Москвы контрабандой, из архивов ГАИ, как бы собственные, сто лет назад сданные, первые экземпляры, очень отличащиеся от местных первобытных копий… С помощью сочув-ствующей агентуры скопировать денежные ведомости и допросить каждого получателя... «Ты нас не  бойся, Владик... Мы тебя не съедим. Ты ведь был лаборантом на Тангры-тепе?» «Был...»  «А полевые получил?» «Получил... продовольствием...» «А расписывался за деньги?» «За день-ги… кажется…» «За какую, голубчик, сумму?» «Девяносто с чем-то... кажется...» «Валентин Ва-димович там с тобой был?» «Был… кажется. Привез и улетел... На вертолете...» «А полевые то-же получил?» «Не знаю…» «По ведомости получтл. За двенадцать су¬ток» «Не знаю... Не ви-дел...» «Ну иди, отдыхай. Только смот¬ри, ни гу-гу...». Доехали до мнимой хозгруппы, пропи-санной, оказывается на разъезде. Люди такие и правда нашлись. И Дадашев, и Бабаев, и Паль-ванов, и Исмаилов. Но своим подписям в ведомостях очень удивились. Более того, искренне возмутились и вознегодовали, требуя вызвать милицию чтобы дать показания и смыть с себя пятна и подозре¬ния ...
Если бы не все это и многое другое, если бы не десятки встреч, сверок, потрошений, если бы не копеечный счет и вос¬становление всех самых левых затрат, до мешка цемента и лобо¬вого стекла «антилопы», эта синяя  искренность проникла бы в самое сердце. К которому следовало бы прижать трудолюбивого заботливого шефа.
- После этого... - Лоб протянул бумажный комок через стол к самому лицу своего почти брата. - Ты это сожрешь и мы тебя посадим.
- О! - шеф еще более выпрямился. Скулы благо¬родно свело. - А ты не такой слепец, как я думал... Ты очень даже зрячий... Думаешь взять реванш за свои неудачи? Отыграться за годы деградации? Я тебе все предлагал, ты отка¬зался... Значит, черный полковник предлагает боль-ше? Или как у вас, черный капитан? Семнадцать человек на сундук мертвеца? Только со мной вам не справиться. Не надейтесь, пираты. И тебя  не поймут, Глеб. То ты звезду невидимую от-крываешь раньше положенного срока... То фальсификация в банке данных нашлась. Раз я взял на себя, тебе сошло... Но сойдет ли в другой, в третий? Хорошенько подумай, у нас в астроно-мии с репутацией строго... Раз потеряешь - потом не вернешь...
Лоб бросил в уверенное лицо смятый приказ и вышел вон. Морда горела. Связка лопнула, и струной рубануло наискосок, острым рубцом. Внизу вахтер Рашид не пускал в здание бывше-го военно-морского офицера и кандидата физико-математических наук Сергея Санина.
- Рашид-ага, ты что, не узнаешь? - спрашивал    вчераш¬ний второй человек экспедиции, не раз воспетый первым под ги¬тару.
- Узнаю, Сергей Александрович-джан, дорогой, - прижимал руки к сердцу сухонький ста-ричок, покинувший чайник на тум¬бочке. - Начальник строго приказал, секретные работы ска-зал, никого постороннего-дыр...
- У меня стол не разобранный, вещи, книги, приборы! Я забрать должен!
- Только по пропуску-дыр, с разрешения! Уволит меня, килянусь!
Старичок дрожал от волнения, чувства долга и чувства стыда.
- Глеб, я же туда пол-лаборатории перетащил, - впервые Лоб увидел капитан-лейтенанта растерянным. Даже штурвал…
На глазах у всех капитан-лейтенант покупал на свои. Кроме тетра¬дей и справочников там стояло рублей на тысячу лично добытых и купленных для экспедиции в разных шарагах необ-ходи¬мейших электронных деталей. Один недопаянный интерфейс, коронный номер, за который пока не взялся никакой исполнитель - это примерно три цветных телевизора. И почти весь из собствен¬ных, черт побери, как же еще в наше время, транзисторов, диодов и триодов, катушек, конденсаторов, релюшек, печатных плат, которые, кстати, Сергей Санин сам и вытравливал, никому не доверяя этот тщательнейший процесс. Фирменный санинский усилитель-преобразователь слабых сигналов громоздился теперь в мастерской бесхозным хламом под ох-раной бдительного Рашида.
Валек-нормалек все же допел свою песню. «Три дня искали мы в тайге капот и крылья, три дня искали мы Серегу...»
- Глеб, скажи ты ему...
Что прозвучало и было понято, или должно было звучать, как «Глеб, ты же меня сюда привел...» И «Глеб, тебя не сократи¬ли…»
Не сократили – значит, скомпрометировали хуже, чем обворовали. И этот компромат надо смывать собственной кровью. Как нас учили в нашем горно-таежном детстве на сопках Ман-чжурии.
Козел-провокатор, он же Осел и верблюд, пронесся мимо московских пельменей к мет-ровходу. Лучшее в мире московское метро поглотило и снова выплюнуло его оранжевый горб. Вот он, старинный парк вблизи Москвы-реки, на подходе к университетской высотке. Вот они, купола телескопов, как родные, любимые лица, о которых он столько слышал. Старинное по-тертое здание. Старины здесь хоть отбавляй, сразу видно, никаких землетрясений. Слава богу, никакой милиции на входе, никакого Рашида, что даже странно, бабушка с вязаньем уютно кивнула ему. А может, рюкзак вместо пропуска. Добротные скрипучие лестницы, дореволюци-онный паркет и наконец огромная резная дверь директорской приемной. И никто ничего, кто ты и откуда, зачем. Ручка, каких, он думал, уже нет и в природе, величественно проверну¬лась, чтобы открыть робкому взгляду величественную же старин¬ную секретаршу, досидевшую  здесь, кажется, с самого освобож¬дения столицы от французского нашествия. Что там эти ново¬испеченные Соньки-охранницы с дешевыми сигаретами в ярких губах! Сама Екатерина Вели-кая сидела в этой приемной на под¬ступах к Астрономическому Богу. И даже милостиво улыб-нулась простому рядовому астроному с далекой окраины. Конечно, я вас запишу к академику Пророхову. Если только ваш вопрос не сможет решить заместитель директора. Или ученый секретарь. Михаил Степанович очень занят, сейчас он в Астросовете, где является председате-лем, принимает делегацию иностранных кол¬лег. Потом заседание в Президиуме, потом совеща-ние в Совете Министров... Нигде не могут обойтись без академика Пророхо¬ва, без его всемир-ного авторитета.
Ну хоть впервые кто-то что-то объяснил. Лоб, полный благодарности, вынул из боковой сумки небольшую, но чрезвычайно пахучую раннюю дыню, и от всей души положил на стол перед Екатериной Великой. Просто за доброе слово. И без лишних распросов – по мысленной карте.
Москва, как много в этом звуке... Какая мокрая спина! Такой и в горах не бывало. А день разогревается, асфальт припекает, духота обступает, как теплая вата. Оранжевый горб движется под землей к метро «Новокузнецкая» (ни одного молота вокруг не слыхать), вынырывает вбли-зи Третьяковки не замечая ее, набирает скорость по Пятницкой и несется, считая номера домов, к третьим усадебным воротам. Где могущеннейше председательствует академик Пророхов, яв-ляясь, как следует богу, единым в трех лицах. Еще один, спрятанный в глубь, старинненький, видно, совсем бедного барина, особнячок.
Здесь вообще ни души. Даже непонятно, где выоочайший престол. Ни следа иностранцев, которые должны пить шампанское. Какие-то кривые переходы, полуэтажи, бельетажи, пустые столы за приоткрытыми дверями. Хоть выноси все имущество в оранжевом горбу.
Наконец, после грицацуевского лабиринта, правда, крохотного, не в пример советским многоэтажкам, уже отчаявшись, на выходе, наткнулся на кабинет с хилой надписью: «Предсе-датель». Оказывается, семь раз мимо прошел. И сердце всколыхнулось: а вдруг? Носом в дверь – приемненькая пуста. Но дальше, в кабинете, кто-то шуршит и покашливает. Хватай теплень-кого – может, засиделся…
Паломник, как к святому источнику, припал к приоткрытой двери. Чтобы не показаться нахальным, деликатнейше сунул в щель голову, оставив туловище с мешком за порогом.
За хозяйским массивным столом в одной рубашке, приспустив гал¬стук, задравши ноги на журнальный столик, зевал в открытое окно, откуда струилась прохлада усадебного сада, сам ве-ликий человек. Светилась роскошная зрелая незагорелая лысина, виднелись массивные профес-сорские очки, краешек бороды.
- Здравствуйте, Михаил Степанович! – подобострастно выдавил Лоб. – Разрешите войти?
Астрономический бог развернулся к двери и открылся всем фасом.
- Тьфу ты, - сказал Лоб. - Ты, что ли?
Астробог начал открывать рот, что¬бы сказать классическое водевильное: «Мы с вами, ка-жется, на брудершафт не пили». Но, недооткрыв, всмотрелся еще раз, сняв, а потом надев свои замечательные дымчатые очки. Лбу было легче – ему-то эта карточка недавно мозолила гла¬за. Но вот председатель всмотрелся. И что-то далеко-забытое мелькнуло и для него...
- Не может быть! - начал привставать, просветляться, Совсем как в старомодном кино-фильме о встрече старинных дру¬зей. - Неужели? Невероятно, но факт! Невероятно! Глеб Ло-банский, не так ли?
И со всей картинностью вышел из-за хозяйского стола обниматься. Лоб со своей стороны смущенно  растопырил руки, насколько позволили лямки увесистого оранжевого горба. Вот ни-когда уж не думал, что будет обниматься с отступником Митей. Ибо это был именно он, Иуда Миня Ипожарский. Но что наши детские бредни, наши зароки и клятвы на Ленинских и прочих горах по сравнению с целью визита... После стольких лет, стольких подъемов-спусков, столь-ких кряхтений на жизненных кручах и особенно ушибов... Пахнуло горной прохладой их моло-дости, легким кислородным голоданием, арчовым сухостоем... Пиратским флагом, хлебным шашлыком и незабвенным  «это гады-физики на пари раскрутили шарик наоборот». Видно, время прощений пришло. Лоб забыл, что Митя Ипожарский влез когда-то в желанную целевую аспирантуру, запродав с потрохами всю их верность, во¬лю, высоту с Викторией впридачу. Митя забыл, что Лоб с майдаланмакцами. сладостно истер в пыль его ценную кандидатскую, что вро-де ей совсем не повредило... Они обнялись и прижались щеками.
Все же два мира - два нивелира. Одна соприкоснувшаяся щека - костная яма. Другая - ро-зовая гладкая округлость, окан¬тованная холеным газоном. Одна лысина черная, твердая, обго-ре¬лая и обветренная, как горный валун. Другая - мягкая, белая, нежная, любимо оберегаемая от невзгод и жесткого ультрафиолета. Глаза... Одни в темных колодцах, нацеленные, как телеско-пы, доверчивые к любому свету и сверлящие темноту. Другие не определить за ширмой дымча-тых очков... Мелькает что-то стертое и уклончивое... А так - оба люди, оба человеки, оба рады и счастливы.            
- Ну-ну... - дрогнул Митин растроганный бархатный баритон. – Рад тебя видеть, много о тебе слышал хорошего! Да сними ты мешок, здесь у нас не гора, здесь, сказал бы, столица...         
Путник впервые расслабился и впервые после домодедовской электрички скинул к ногам свой оранжевый горб.
- Тьфу ты, ты, что ли, академик по совместительству? Или твой псевдоним?
- Референт, референт, старина, вот, навожу порядок после делегации…
Тут только Лоб заметил следы минувшего приема – несколько начатых бутылок и подно-сы с остатками бутербродов. И даже сглотнул голодную слюнку. Но выполнил дружеский долг, залезая в мешок. Главное содержание этой оранжевой горы оказалось еще парой желтых и па-хучих турк¬менских дынь, от которых носитель не чаял избавиться. Умные люди сказали: возь-ми, пригодятся! Ну и взял - и действительно, пригодились. Кому еще свалить, как не первому встреченному своему?
- Ты, небось, лет пятнадцать не видел... Отвык... Вот, ребята... Такие же... Чтобы не забы-вал...
- Узнаю, узнаю... - Митя щупал и нюхал, всем видом излу¬чая смущенное изумление. - Не ожидал, старина, такое и не снится... От души, право... От всей души... В отпуск? Чем помочь надо?
Дыни перекочевали референту под его стол в прилегающей приемной. У Лба чуть не вы-рвалось: ты вроде секретарша? Но вовремя прикусил себе язык, что с ним редко бывает.
- Я председатель конфликтной комиссии... – начал он объяснять, как сознаваться в чем-то неприличном. И все по порядку, до самого народного суда, который уже почти выиграли. Если бы не пророховская справка.
Митя только потрясенно качал бородой. «Да неужели? Да не может быть! Я просто потря-сен! Как же так можно! Что ты говоришь?!» Лоб председателя конфликтной комиссии распа-лялся от сочувствия.
Постыдные подробности шефовского вероломства и корыстолюбия должны были неопро-вержимы. Суд уже все осознал. Главное - что весь трудовой коллектив кормится на санинский договор и лобовские наблюдения. Вместе с вахтером, оформителями, секретаршей, всеми со¬путствующими группами и лабораториями. Все на эту пресловутую тему 17/305. Лоб наблюда-ет, Сергей Санин конструирует. Ника¬ких других источников существования у экспедиции нет. Все ясно, как день. Это никакое не сокращение, а расправа за кри¬тику. Вот план работы САЭ - тема профинансирована до 1985 го¬да, притом с ростом оплаты. Медицинский факт, убойное дока¬зательство. Если сокращать, то всю эту опричнину, которая в стенах толчется. Суд почти вынес решение. Восстановить и опла¬тить прогул. Только запросил самую малость - бумажку из ГАИ, что заказчик тему заказал и оплачивает, что ответственный исполнитель по САЭ - именно Сергей Санин. Объявил перерыв. Перерыв длился три месяца. Бумажка приехала. Сам видишь, ка¬кая. Нож в спину. Через пять минут: иск отклонить, увольнение признать законным. И пошли вон. Солнцем палимы. Ты представ¬ляешь?
Митя Ипожарский только делал большие глаза. Какие страс¬ти в дружной и непобедимой связке! Конечно, он поможет. Не бросать же в беде старых друзей. Встреча со стариком? Разу¬меется! Все расскажешь, откроешь глаза. Он-то каждую бумагу и тему не помнит, ему при его оборотах и уровне сам понимаешь... Каждый день бумаги для Совмина, через день - в ЦК... То президиум Академии, то делегация на делегации... Может, правда финансирование закрыли, тема неперспективная? Старика, конечно, отловить практически ноль. Его директора обсерва-торий по полгода домогаются. Ты что, и в Академии, говоришь, был? Уж не к президенту ли собрался?
Ах, эти наивные провинциалы! У нас доктор наук к вице-президенту не попадет, не тот уровень! Директор института - не меньше! Но для старых товарищей ничего невозможного нет! Какие разговоры! Давай твою бумажку, решение конфликтной комиссии, оставляй и гуляй по Москве. Грабь, как говаривал Наполеон. А я тут почву подготов¬лю, когда вас свести. Завтра или послезавтра выясню, на той неделе попадешь... Согласен? Ну, а как там все-таки наши? Не представляешь, как я в этих кабинетах соскучился по вольному горному воздуху!
Лоб добросовестно и обстоятельно поведал, как там наши с научной точки зрения, ис-кренне полагая, что все это состав¬ляет новость для старого, хоть и слегка блудного товарища. Старый товарищ блаженно откинулся в кресле, задрав колени выше бороды,  весь отдавшись новостям с родины... Так прошел конец дня, которым Лоб остался доволен вполне.
С этим покоем довольства свернул к Третьяковке, вспоминая, как навещал ее с папой и мамой, одновременно наслаждаясь легкостью мешка, прохладой московского вечера, чувством выполненного долга и незлопамят¬ностью старых друзей. У метро проглотил пирожок, закусил моро¬женым, пешком отмерил какой-то мост, полюбовался Ленинкой и вышел на Красную площадь. Брусчатка, мрамор, кирпич, купола, позолота… Долгий летний закат… Посмотрел на мальчиков-часовых. Мысленно даже спелось: «Молодые застыли строго, тут я понял, что мне хана, козырей в колоде немного, только лысина да ордера…» Репертуар, ныне чуждый Вальку-нормальку.
Бой курантов заставил вспомнить, что где-то теперь надо и ноче¬вать. Будь Ослик подо-гадливей в делах бытоустройства, сунул палатку в мешок - и в любом сквере готова гостиница. Одну он точно засек - академическую, в начале Ленинского. Туда и направил стопы, чтобы ока-заться в полном вестибюле, среди точно таких экспедиционно-загорелых, провинциально-помятых, страждущих и тоскующих. Как и у каждого из них, у Лба спросили командировочное удостоверение и броню. «Я - пред¬седатель конфликтной комиссии трудового коллектива», - на-чал он по привычке, имея в виду, что командировочного нет иприслан на общест¬венные, то есть, собранные, деньги в счет собственного трудового отпуска. Остальные непринятые с едкой опытностью наблюдали за очередным профаном. Что с него взять - Лоб впервые в жизни уст-раивался в московскую гостиницу. И слышать ничего не слышал про «броню». Даже вшивого направления нет от захудалой столич¬ной конторы. Да, не допер попросить у референта Мити, а Митя тряс руку, хлопал по плечу, убеждал «пограбить» Москву-матуш¬ку всласть, позагорать в Серебряном бору, мотануть на выставку в Сокольники, посмотреть картины на Крымском валу и обязательно импрессионистов в Пушкинском, просто обязательно, без этого нельзя уезжать!
В полночь всех непринятых вымел швейцар. Перед его метлой были равны и гордость со-ветской науки из Владивостока или Но¬восибирска, и приблудные туристы в кедах... «Идить, идить, а то милиция придеть». Ленинский проспект еще гудел машинами и смеялся людьми. Рядом стихал Парк культуры. Там было много скамеек, но парные милицейские патрули уже начали приглядыва¬ться к лобовскому парашюту. Я бы, конечно, пошел на вокзал, где много спящих людей не вызывают подозрений на скамьях ожи¬дания. А куда пошел Лоб? Догадались? Я бы - нет. Ноги понесли как бы сами - и конечно, туда, где он знал, точно будут ночные люди. Да, к куполам московской городской обсерватории в парке ГАИ. Небо есть, и какое ни пыль-ное, какое ни засвеченное миллионом огней (приличный астроном и смотреть бы не стал), раз стоит телескоп, кто-нибудь из собратьев точно вперился там в какой-нибудь ЗС 279 в робкой надежде засечь хоть бы хи¬ленькое шевеление блеска, достойное строчки в научной статье, Что ж, привет, незнакомый собрат. Покараулим вместе. А заодно найдем спальное место в подсоб-ной кладовке. Опыт есть, чутье не обманет. «Последний троллейбус, мне дверь отвори...» День-то какой выдался долгий. Никак не кончается. Что-нибудь снова и снова.
Назавтра Лоб честно истратил штук сорок двушек, но Митин телефон молчал. Лоб по природной честности представил, как Митя с ног сбивается в поисках деда, как сует ему бу-мажку на каком-нибудь симпозиуме и т.д. Это его вполне устраивало, и он почти спокойно пе-ребился до вечера, до новых ночных наблю¬дений. Тем более, что нежданно-негаданно зацепил-ся за знакомых. Верней, за знакомых знакомых. Сам Паша Птицин, толстый профессор, ответ-ственный исполнитель со стороны заказчика, оказался в Риме. И даже в Ватикане. Читал лек-ции коллегам Папской  обсерватории. «Ого!»« - сказал Лоб. Зато Пашин стажер, парнишка из Тарту, ска¬зал «Ого!» про него самого. Как ни странно. «Вы сам Лобанскяй?» «Почему «сам»?» - спросил Лоб. «У вас много интересных наблю¬дений». И даже отозвался на сокращение Санина. «Он что, пенсионер? У него столько серьезных статей Сейчас везде пенсионеров чистят, идет большое сокращение, деньги на звездные войны против СОИ выскребывают». Любознательный был паренек, старательно читавший «Письма в АЖ» и много зарубежных источников. Сказыва-лась близость к Европе, а не к Ирану. Только почему-то не спросил про Новую Орла. Наверное, по молодости лет. И пригласил старшего коллегу на следующую ночь. успокоил: тема точно стоит себе в плане, по крайней мере на бумаге. Здесь никто ничего такого не знают, но весь на-род в разъездах по разным телескопам, а он человек временный, на подхвате...
Исполнительный Лоб и день с ним просидел в пророховском полупустом институте. Вы-спался на чьем-то диване, народ в основном в экспедициях, перевел дух. Бежать в Астросовет как-то не решался. Договорились созвониться - зачем нарушать? Шла пятница, утро, обед, ве-чер. Лоб, как фронтовой комбат, продул всю трубку в птицынской группе. И опять безответно. Что делать? Только одно: ждать понедельника. Ждать и соображать.
Опускаю два выходных. К счастью, не в одиночестве, а в приятном обществе уважитель-ного паренька из Тарту, каким-то чудом не знавшего про фальсификацию с Новой Орла. Но Лоб все ему честно рассказал. Вдруг потом услышит от кого-нибудь сам? Чтобы все правильно понял. «Это бывает, - сказал рассу¬дительный паренек. - Есть такие начальники. Повезет - моя экспедиция, поймают - мой сотрудник». А Лоб-то думал, случай уникальный. И благодарно кивнул. Старый мировой закон. «Города сдают солдаты, генералы их берут».
В понедельник к девяти ноль-ноль - на порог Астросовета. Срок перезвонки истек. Каби-нет глухо заперт. Ни председателя, ни референта.
- Референт? – в каморках по соседству все же обнаружились люди. – Референт в отпуске. С сегодняшнего утра. С председателем вместе.
- В отпуске? - пролепетал старый товарищ референта, у которого в голове помутилось. - Как в отпуске? Неожиданно ушел в отпуск?
- Неожиданно у нас не бывает, - сказали соседи. - У нас строго по графику. Как восход и заход. С зимы график висит. Академик в отпуск - и референт в отпуск.
До Лба долго-долго не доходило. Может, оставил записку? Может, передал что-нибудь? Может, где-нибудь ждет? Или ищет? Не оста¬вил, не передал, не ждет. И кабинет, где обнима-лись, глухо заперт вместе с приемной. «Приходите теперь в сентябре, у нас отпуска долгие, преподавательские».
Вот что такое боксер после нокаута. Шатаясь, идешь по Москве. Все бумаги оставил Ми-нюне. Полностью прокакал доверие коллектива. Хоть с моста в реку. А Миня что, сбежал? И знал, что сбежит? Да нет, тьфу ты, тьфу ты! Разве такое возможно? А как же тогда? Человек улыбается, обещает, зовет, вспоминает общую молодость, берет важнейшую папку и исчезает бесследно. Как вообще это можно назвать?
Даже шефовская закалка не помогла. Слаб оказался Лоб, вскормленный горнотаежным детством и чистым горным воздухом экспедиций. Слаб к типичным кабинетным трюкам. Как теперь вернуться к ребятам? Как отчитаться за билеты, пирожки и обеды, тщательно заносимые по цене в путевой лист для финансового отчета за трату общественных денег? Вот и стучи сам себя по облез¬лой лысине.
Зато вернулся ватиканец Паша Птипын. Добрый толстый живот, щеточка вавиловских усов, масса наилучших пожеланий от папских коллег-астрономов. «И тебе тоже, Глеб, персо-нально». «Мне-то за что?» «Всем советским астрономам. Значит, и тебе». Как кого, а его митина пропажа от всей души развеселила. Он долго колыхался, щурясь на Лба, как на чудо небесное.
- Ты с какой Луны, Глеб, свалился? С околоземной или с юпитерской Европы? Они же тут в обнимку ходят с тех пор, как Митя референтом пристроился...
- Кто? - зашевелились у Лба запоздалые подозрения.
- Митя с твоим Живчиком, Вальком-нормальком... Одних туркменских дынь ему твой шеф грузовик переправил, да вино¬града рефрижератор...
Лба как дыней по лысине стукнули. Хорош же он был. «Ты, небось, забыл, как дыня пах-нет». Но и Митя великолепен. «Сто лет в руках не держал... Царский подарок! Неужели это еще есть?» Как натурально изумлялся, похлопывал, нюхал! «Семью обрадую, она вообще не знает! Все в средней полосе родились». И Лоб, пропустивший прозрачный намек: «Слышал о тебе много хорошего». Если слышал - то от кого? И что еще в таком случае слышал? Дурак с дыня-ми, хохотал в душе Митя. И пра¬вильно.
Что-то часто в последнее время Лоб стал чувствовать, как краска обжигает лицо.
Слишком хорошо научился считать движения небесных тел. Но земных - увы и увы.
- Ты думаешь, он знал? - все еще не хотелось поверить.
- Знал?! Да они на пару это все провернули! То-то я смот¬рю, у нас завлабов собирают. Проблемы с финансированием, по всей Академии режут... Кто что по доброй воле отдаст. А они дедуле уже справку подсунули! Добровольная экономия. Вот оно что! Он от такого патриотиз-ма сомлел. А я думаю, что это ваш Нормалек интенсивно замелькал тут в последнее время... И меня стороной обегает, то все этапы расписывал, премии выколачивал, а тут как чумного обхо-дит...
Профессор Паша Птицын запыхтел, как паровоз. Похоже, и его умело обошли на неторо-пливом повороте. И так по всем приборам отстаем от астрономического мира. Стыдно перед папскими коллегами являться. И приборы же режут. Теоретиков никто пальцем не тронет, они могут сидеть и сосать пальцы до десятого пришествия! Тратить любые миллионы, они у нас фа-сад науки. По гипотезам у нас первое место в мире. А чуть запахло настоящим прибором - под нож его! Вдруг разой¬дется с теорией? Поэтому-то все практические открытия у них, все кваза-ры, пульсары, нейтронные, сверхдальние и сверхбыст¬рые. А у нас толкования. Гениальные тео-рии, сенсационные бредни. На таком месте двадцать лет чешутся, сколько бы аме¬риканцы на этом Майдаланмаке наворотили! Я когда вашего Живчика туда направил...
- То есть как ты направил? - это не сходилось с историо¬графией и первооткрыванием го-ры. - Его же Валек обнаружил.
- Конечно, Валек-нормалек. Когда его туда послали.
- Как это послали? И именно туда?
- Конечно, послать надо было туда, куда он заслуживает. Глеб, твоя голова, особенно в придатке к телескопу, некоторыми чудаками ценится как золотая. Грамм за грамм, один к од-ному. Но некоторые вещи до тебя доходят, как до дино¬завра. Знаешь, через длинную-длинную шею... Еще в начале эпопеи я вот этой рукой обвел сорок кружочков на карте на разных го¬рах... Не сам, конечно, я был совсем юн... И прислуживал сек¬ретарем Главной Астроклиматической комиссии... Мне доверили отметить точки с лучшими метеоусловиями. Ну, на горе, ты зна¬ешь, сто лет стоит ГМС, данные были прекрасные...
- Какой эпопеи? – не мог утрясти Лоб.
- С выбором места для шестиметровика. Сорок гор по всей стране, обведенных моим ка-рандащом, обследовали разные экспедиции.
Для Лба всегда было некоторой загадкой, какая гениаль¬ность помогла шефу выбрать сре-ди многих гор именно эту. Шеф выражался предельно скромно: «Мы с вами нашли лучший фон ночного неба». «Мы с вам» скромно означало «я». И подразумевалось само собой.
- Но на Майдаланмаке правда лучший в Союзе фон. И количество ясных ночей. Почему же БТА сунули в такую гниль, как Зеленчук? – и Лоб припомнил ватную неделю на крупней-шем в мире.
- Ты забываешь политику. Решали не условия, а ЦК. И даже Политбюро. Политбюро ре-шило такую дорогую игрушку ставить только на територии РСФСР. И ни в какой союзной рес-публике.
- Это еще почему – поослел Лоб.
- Мало ли что… Куда эти республики потом разбегутся, а Россия она всегда наша…
- Они что, всерьез могут думать, что Союз может рассываться? Наш Союз нерушимый республик свободных?
- Я понятия не имею, что они там думают всерьез, а что не всерьез, - хохотнул Паша. – Но твердо знаю, что ставить решили в России.
- Кретины, - сказал Лоб. – Такой телескоп загубили. И твой приоритет вместе с ним.
- Да у меня же все сорок приоритетов мои я метеоданные искал с начала века…
Толстый благодушный Паша, с которым, кажется, и студенты были на «ты», был совер-шенно равнодушен к тому, что его фотопортрет не красовался в галерее открывателей. Ничуть не волновался муками приоритета, из которого шеф раздувал фейерверк. Гораздо больше его волновал гибнущий светоприемник Сергея Санина. Но он еще не знал (это был главный боль-ной секрет), какого мусора насыпал шеф в его священный банк данных. Поэтому полыхал оп-тимизмом и верой в победу.
- Тебе, как и всякому простофиле, зверски повезло.

Когда потеет Вселенная


Вот в это простофиле трудней всего было поверить. Но ве¬зение действительно тайна при-роды, и оно существует. Великий академик, открыл Паша Птицын, «в гроб сходя», по санатори-ям и курортам не ездит. Сидит на своей академической даче. А дача совсем рядом, на Ленин-ских горах. Там, где кончается обсерваторский парк. И именно в отпусках, когда спадалает суе-та, могучий дед любил проводить бессонные ночи на телескопе. Это чем-то смутно напоминает ему далекую молодость. А также дает веские основания на всех и всяческих симпозиумах пре-зрительно бурчать: «Мы, практики, а не вы, теоретики…»
Хотя не кто иной, как он, абсолютно и был тем главным теоретиком, который создал нашу Вселенную. Вселенную отечест¬венной астрономии. В ее глазах он был так же велик, как Гали-лей или даже Коперник. Особенно - в глазах правительства, ответ¬ственного за науку. Его мо-дель Вселенной была самой политичес¬ки правильной и победила в битве всех моделей еще где-то в тридцатых. Скольким мирам суждено было рухнуть и сгинуть, а мир Михаила Степановича  стоял незыблемо и только укреплялся. Его так и зовут: Вселенная Пророхова. Кого только не выставля¬ли из обсерваторий и институтов за покушения на него, кого только ни объявляли проклятыми космополитами и предателями родной науки... Но потом, как ни странно, все эти страшные кощунственные ереси все же примостились в его мире. Господь-создатель гневался, топал ногами, карал и поражал, потом дол¬го угрюмо сопел и смирялся. Смутнопонятные чер-ные дыры, искрив¬ления пространства-времени, жуткие по горячке и дальности равные скорости света, квазары... Спаси и помиуй, а куда де¬нешься, если весь мир говорит только на этом пога-ном языке. Вместе со всем миром наш гос¬подь тоже то признавал, что звезды образуются из сжатия газа, то перестраивался, что из расширения... То размещал галактики сферами, то квад-ратно-гнездовым способом... И только втайне грустил по старому доброму времени, когда все было так хорошо и понятно. Когда везде и всюду в бесконечной Вселенной плавным хороводом кружились похожие и одинаковые звезды-Солнца в окружении дружных планетных семейств. Никто не взрывался, никто не расширялся, никто не проваливался бесследно в гравитационные линзы... И все дискуссии, не мудрствуя лукаво, можно было начинать одной непобедимой по-сылкой: «Как учат нас бессмертные Маркс и Энгельс...»
Вот к какому порогу приближался мой Лоб, председатель конфликтной комиссии. Вот кому принес жалобу на несправедли¬вость земного и бренного мира  пред лицом мира звездного. От удачи расколотилось сердце и на лбу проступила испарина. Ар¬хангел, паренек из Тарту, ти-хонько в условленный час отворил обсерваторскую дверь. Все молитвы сбылись, ночь подми-гивала тусклыми московскими звездами. Старинная каменная винтовая лестница вела наверх, как в башню тевтонского замка. Здесь можно было сражаться на шпагах, кого-нибудь похи-щать, отрав¬лять, кутаться в плащ лазутчика... Лоб чувствовал себя одно¬временно Атосом, нинд-зя, графом Монте-Кристо и майором Прони¬ным. С тем и вступил в лабораторную комнатенку, где вчера нлчевал.
Притом в том же старинном потертом кожаном кресле, назначение которого ему сначала было непонятно. Теперь на его месте сипло дремал, восседая, мясистый краснолицый старикан с редким седым пухом на голове. Массивное рыхлое брюхо вывалилось на колени поверх синих фирменных джинсов... На байковой рубахе - профессорская меховая безрукавка, вокруг шеи для утепления длинный клетча¬тый шарф, неожиданно и не совсем изящно выглядывающий нижним концом и из распахнутой ширинки. Лоб долго не решался кашлянуть, боясь смутить своим сви-детельством момент столь беспечного уедине¬ния... И за это время успел разглядеть, что красно-та старчес¬кого лица сплошь состоит из сети склеротических жилок, чем особенно отличается нос...
Стажер из Тарту мигнул и на цыпочках удалился. Он наводил зеркало, менял кассеты, за-пускал программу, пока астрономический бог дремал в кресле. Это и называлось совместным на¬блюдением до самого рассвета, когда дедушку увозила продежурившая тут всю ночь маши-на...
Рано или поздно Лоб должен был почтительнейше кашлянуть. Рано или поздно старче-ский нос должен был высвистнуть витиева¬тое удивление, а старческий взгляд несколько ос-мыслиться.
-А? Кто?..
- Я... - уже в десятый раз начал Лоб, подчеркивая не ко¬рысть, а истинно общественную функцию. - Председатель конфлик¬тной комиссии... К вам...
- Ко мне? - могучий старик даже не попытался поправить туалет. - Зачем?
- По поводу конфликта... Незаконного сокращения... - По мнению просильца любой науч-ный олимпиец, услышав о таком надругательстве, должен вознести громы и молнии. И гро¬мы вознеслись.
- Сокращение? - создатель всего сущего встрепенулся. - Обязательно! Правительство дало поручение... Поднять эффек¬тивность науки... Режим экономии... Мы все отсрачивали... Отсра-чивали... Сколько можно отсрачивать? Пора проводить государственную программу... Разбух-ли, понимаешь, швыряют народные средства... Сокращение - это обязательно... Мы не можем без сокращения...
И после этой краткой лекции вознамерился снова вздрем¬нуть. Лоб уловил лишь родствен-ное своему полузабытому проректору «отсрачивание», чтобы понять шансы. Но тем нне менее снова прервал мирный покой миротворца.. Расправа за критику, сказал он. Фальсификация и подтасовка. Талантливый руководитель группы. Эффективный прибор. Он так разгорячился, что вторично растолкал корифея и удостоился вопроса: где?
- В Зеленобаде, - придвинулся к делу посланник. - САЭ, Специальная астроклиматическая экспедиция... Гора Майдаланмак.
Тема номер 17/305. ЭФАП, электронный фильтр атмосферных помех. Эффективность равна не менее, чем двойному увеличению площади зеркала или подъему плюс тысяча метров. Выговорил все, как ему казалось, неотразимо. Старец согласно кивал, ус¬пев и вздремнуть, и пробудиться.
- Какую справку? - вздрогнул он в конце.
- Ложную, - ляпнул Лоб без всяких подходов. - Вы подписа¬ли о закрытии темы. И пре-кращении финансирования...
- Я - ложную? - старик угрожающе зашевелился.
- Вас начальник экспедиции вас обманул, Живченков, чтобы уволить начальника группы Санина. Жулик и фальсификатор...
- Живчиков? - что-то шевельнулось и в памяти создателя Вселенной. - Это я знаю! Это возмутительно, молодой человек! Фальсификаторы и проходимцы! Новую этого, как его... Ле-бедя, что ли... Фальцифицировали, обманули своего молодого талант¬ливого руководителя! Карьеристы, понимаешь, власть хотят за¬хватить! Позор! Сегодня руку подняли на молодого та-лантливого руководителя! Завтра на директора института! Послезавтра на саму Академию, на президента! А потом? На какой путь вы вста¬ли? Советская наука этого не потерпит! Советская наука этого не позволит! Никогда, слышите? Групповщина! Это же… групповщина! – Старин-ное запретное слово, повлекшее многих к расстрелу, окончательно пробудило его. - Против ко-го? Про¬тив молодого талантливого руководителя, будущего советской на¬уки! Никогда! Вон! Как вы посмели! Как попали? Проникли!
Лоб еще стоял перед высшим начальством, но казалось ему, что летит кубарем по винто-вой цементной лестнице, сдутый бу¬шующей руслановой Головой, под все более отрывистые гневные выкрики, как пинки в спину... Вон! Вон! Вон! Мелькнуло испуганное лицо парнишки из Тарту. Никогда! Никогда! Не потерпит! Не позволит! Вот! Вон! Всех!
Вот как она, оказывается, грохочет, сама Вселенная. После долгой дремы и потения.

Парсек одиночества


Я ли не предупреждал. Я ли не предчувствовал.
- Вот!
Храбрый цыпленок смотрит прямо в глаза и ожидает решения.
«В городской комитет народного контроля. В связи с тем, что 13 января мне были пуб-лично высказаны претензии к моей трудовой дисциплине и вынесено взыскание (выговор), хочу внести необходимые разъяснения и пролить свет на моральный климат, созданный в САЭ по вине его руководства (начальника экспедиции В.В.Живченкова), справедливо уличенного в на-учных фальсификациях и денежных хищениях... А именно мне вменяется в вину отлучка из ин-ститута на час сорок минут, цель и время которой указывались мной в табельном журна¬ле, од-нако из-за отсутствия руководителя группы не зафиксиро¬вано его росписью... По старому По-ложению о табельном журнале в случае уважительной причины эту роспись можно было вос-пол¬нить потом. По новому Положению в случае отсутствия руководи¬теля группы вместо него необходимо получить разрешение другого представителя администрации вплоть до начальника экспедиции или ученого секретаря... Таким образом, в день собрания 12 янва¬ря было действи-тельно еще старое Положение о регистрации в табельном журнале, и в соответствии с ним я считала, что автома¬тически решается вопрос еще о моих двух уходах по уважительной причи-не: 4 декабря в поликлинику, 7 - по договоренности с самим т. Росткиным, когда я по его просьбе досрочно закончила работу по подготовке негативов в Ростов и благодаря моей двой-ной выработке негативы были вовремя переданы заказчику. Отлучка 12 января перед собрание произошла по неожиданной причине - в общежитии прорвало батареи, и меня срочно вызвали открыть свою комнату для дежурного слесаря...»
Лоб поднимает затуманенный взор и трясет ушами. Бр-р-р! Что за чушь собачья?
- Это совсем не чушь! Это настоящие репрессии, расправа за критику!
- Какую еще критику?
- Я лично критиковала начальника экспедиции!
- Да ну? - Лоб округляет глаза. - И он до сих пор жив?
- За то, что на горе, в своей группе, использовал меня не по прямому назначению!
- А по какому? - Лоб чуть не падает со стула.
- По кухонному, по уборочному! Всякому-разному, кроме наблюдений! Месяц просидела и только раз наблюдала, и то по его собственной программе! А мне в университете на ученом совете отчитываться! И еще! Когда на горе группа Степы сиде¬ла, они там голодали, за куском хлеба к гаишникам ходили, к киевлянам! Ни денег на продукты, ни машины, всем на них напле¬вать! А когда Валентин Вадимович прибыл, то Ринат Исмаилович каждые три дня вертолетом сам лично возил! И не просто продукты - и виноград, и дыни, и арбузы, полный холодильник овоща¬ми набивали! Я это тоже могу написать!
- Зачем? - Лоб с трудом удержался, чтобы не зевнуть во весь рот.
- Как зачем? - цыпленок аж подпрыгнул, чтобы клюнуть Лба, как Буратино папу Карло. - Я тоже бороться хочу! Я долж¬на внести свой вклад! Я не могу стоять в стороне, кошда трудо-вой коллектив ...
Лоб сомнительно отстранился от такой прыти и стал похож на старого, худого, облезлого и тертого орла, подвергшегося нападению неоперенного, но прыткого птенца.
. - Тьфу ты... И эта лезет в глупосферу! Посиди дома, и без тебя там полно. Стажируйся себе на здоровье, зарабатывай характеристику.
- А бороться?!
- За что бороться, за то и напороться, - мудрено выска¬зался Лоб. - Говорю, и без тебя ду-раков хватит. Сиди, не вы¬совывайся!
- Значит, вы и себя дураком считаете, да? - последний отчаянный писк.
- Первой величины, - сказал Лоб.
- А почему продолжаете?
- Вот именно поэтому.
- Я оставляю за собой право! - и сердито замела след длин¬ной джинсовой юбкой, взмет-нувшейся на маленькой фигурке. Как олешинская цыганочка, похожая на веник.
Лоб поскреб лысину, пробормотав: «Ишь, приспичило». И углубился в очередную криву-лю. Последний из могикан, древний, почерневший реликт. Какой еще трудовой коллектив? Кто кроме него остался из первых бунтовщи¬ков? Поганец Бяшимка. Но слабенький какой-то пога-нец, мало¬битый, еле-еле второй категории.
- Лоб-ага, - идут враскос черные круглые глаза. -  Почему я ни одного выговора не схва-тил? Стыдно перед товарищами. Считают агентом ЦРУ!
- Не я выговоры раздаю, обращайся по адресу, - учит Лоб поведению. - Хочешь быть по-ганцем девятой категории - сожги телескоп.
За сожжение телескопа был уволен бородатый гигант Степа. Неукротимый борец, отсудил два выговора и четыре замечания, стал в районном суде своим человеком. Но против пожарной бе¬зопасности не устоял. Уж как рычал, как потрясал бинтами, грозя небу обожженными рука-ми. Как стонал, обстригая опаленную бороду! «Электрик получает зарплату! Пожарник получа-ет зарплату! И все фиктивные! Никто их на горе сто лет не видел, а провода горят - я виноват, наблюдатель!» Ничего не спасло. Истцу от¬казать, увольнение оправдать.
- Можешь не бояться, - утешает Лоб круглоглазого. - Ты у нас национальный кадр, укра-шение фасада. Всех сотрут в по¬рошок, а ты в белом фраке...
Он черепасто ухмыляется, оставляя бедного младшего брата наедине с муками совести. Теперь-то и он испытал. Что такое быть необрезанным среди обрезанных.
- Лоб-ага, меня в Душанбе отправляют... На целевую ста¬жировку! Ехать или не ехать? Се-мье кандидатская нужна, маль¬чику на калым собирать... Ехать или не ехать?
- Калым, конечно, дело нужное... - Лоб вполне входит в положение молодого отца. Сам был таким, знает. Репетейшн де¬билам из семей Викиного культурного окружения. По физике и математике к институту. Скромненькая, но денежка, почти что зарплата. Только куда потом это образование девается? Думали, Бяшимка актрисулю из театра выхватит - так он им в декольте заглядывал и Омара читал. Но получилось что-то странное и на него не похожее. Отлучился на неделю в родное село и вернулся погрустневшим мужем. Что, как - умалчивает. «Ай, квартиру сниму, ладно, сю¬да привезу, но дома сидеть не заставят!» Знающие люди пере¬глянулись: попа-лась птичка в сети вековых обычаев. И пикнуть не успел - семья придавила. Отчирикал воро-бышек под дедушкиной крышей. Родители купили молодую жену и пристегнули колобка к сте-пенной мужской жизни. «Завтра и пижаму под брюки натянешь, - предрек костлявым пальцем Лоб-ага. - На кошму ляжешь, жена мясо принесет и на кухне спрячется!» «Я – пижаму? – неис-товый бунт. - Лучше ноги себе отрублю, чем пижаму надену! Зачем пижама, если даже башлы-ки теперь в олимпийских костюмах на кошме лежат, водку пьют! У каждого на спине «СССР» написано...» Что же с ним делать-то? Все научное будущее теперь ломать? Жена, которая на кухне прячется и во дворе рот платком прячет, уже второго ждет, видно, быть ей беременной до скончания века, с небольшими перерывами, разумеется. Конечно, скромному советскому мэнэ-эсу без степени эта ноша не по пле¬чу.
- Ладно, кроме калыма нам тоже национальный кадр нужен. Остепененный и авторитет-ный. Понял? Так что езжай и смотри!
- Понял, Лоб-ага! Смотрю! В случае чего только свистните!
Скорее рак на горе свистнет. Такой уж Лоб стал молчун. Последний уцелевший «враг Мао номер один, поганец девятой категории». Идет по коридору - вокруг то завихрения, то мертвая зона, то музейное благоговение. И одни новые лица…
- Чего это вы смеетесь, когда меня видите? И еще язык кажете! Ни с того, ни с сего!
- Почему? «Волхвы говорили с того и с сего!» Одного ви¬дишь - плеваться хочется, другого - смеяться. Что, радоваться нельзя?
- Радоваться можно, - разрешает цыпленок, хоть и отторг¬нутый от права на борьбу. - А язык почему? Я вам не маленькая! Я думала, вы гораздо серьезнее! У меня в Казанском цирку-ляре статья вышла, а вы и не знаете! Ссылки на вас, между прочим!
Такая важная - слов нет. Первая самостоятельная статья. «Циркуляр Казанского универси-тета». И действительно: «Как по¬казал Лоб-Лобанский, прямые измерения свидетельствуют, что размеры атмосферных неоднородностей выходят далеко за пределы, приводимые Данжоном... По данным Лоб-Лобанского наиболее важными характеристиками прозрачности атмосферы яв-ляются: ее средняя величина, спектральный ход, временные изменения, азимуталь¬ные эффек-ты…»
- По существу правильно... - быстро-быстро поцарапал он свой маститый лоб. - Только кто такой Лоб-Лобанский?
- Вы что, себя не узнаете? - поражен этой непроходимой тупостью храбрый цыпленок. - Кругом только и слышишь, что Лоб-Лобанский намерял...
- Тьфу ты! - дошло до него. - Поздравляю с открытием! Только я - Лоб Лобанский, а не Мамин-Сибиряк и не Сквозник-Дмухановский! 'Поняла? И в потомственное дворянство не ме-чу.
- Теперь поняла! - у цыпленка за стеклами очков то гнев¬но, то смешливо реагируют на внешний, мир очень живые темно-коричневые глаза. Взлохмаченная солома на голове и в лю-бой сезон загорелая рожица, даже в глухую камеральную зиму. - А тогда думала! А вы от нас не уволитесь?
- Я-то? А тебе-то какая разница?
- Большая! - загадочно оглянувшись. - Если и вы, то все потеряют последнюю веру!
- Страсти какие! Христианскую или буддийскую?
- Веру в справедливость! Вы прекрасно понимаете, не при¬кидывайтесь! Пока вы боретесь, многие еще верят! Опять этот язык! Я вам не маленькая!
- Не маленькая, но очень сердитая. Он сам без спроса вы¬прыгивает. Я командую: сиди, не дергайся, а он, наверное, от страха...
- Опять смеетесь!
Что осталось делать? Пять общих собраний с тех пор, как почти весь трудовой коллектив подписал петицию в Академию. Почти весь. Начальник преследует и увольняет честных со-трудников! Основа¬телей и корифеев! Скрывает фальсификацию и растрату! Караул! Рушится государственная программа! Фиктивные отчеты! Вереница комиссий. Городская, областная, на-учная, профсоюзная, прокурор¬ская, комсомольская, партийная, смешанная, черно-белая, разно¬цветная... Люди, как правило, степенные, предпенсионные, медли¬тельные, седовласые, с вну-шительными гладкими животами и мед¬ленным значительным выговором. Чуть разбавленные гладкими более энергичными кабинетными молодыми людьми. «Какие могут быть претензии! Какая позиция? У вас задолженнность по профсоюзным взносам сто одиннадцать рублей за год, а вы в кошелек на¬чальника лезете! Ну и что, что в экспедициях? Так дело не пойдет!»
И я у себя тоже изучил эти разборы. Главное удовольствие инспектора - не искать истину, а видеть трепет. Вести допрос, прочувствованный, обстоятельный, проникновенный. «А вы знаете, что товарищ Крошкин, поставивший подпись, в командировке в Ташкенте попал в мед-вытрезвитель? Знаете, значит. Ну и как считаете, имеет он моральное право подписывать пись-мо якобы за справедливость, а на самом деле прячась от справедливого дисциплинарного взы-скания?» Страна профессиональных склочников. От комиссии до комиссии - по пол¬года. В промежутках - чистка по всем правилам бюрократической практики. Табельная книга, коман-дировки, инвентаризации, хлопок, повышение зарплаты, понижение зарплаты, возведение в должность, опять же неутомимое сокращение... Красавец-стенд весь увешан замечани¬ями, вы-говорами, строгими и последними, предупреждениями... Каждый раз - вскрики подстреленных: «Драл я его на корню! Три выговорешника ни за что! Еще раз - и увольнение в трудовую! Сам ухожу, пока зовут в геодезию!» Ряды прореживались, как шрапнелью. Ни римского воина Осы, ни боксера Гены Шагала давно нет рядом. Встречи только на судах - свидетелей со стороны истцов...
Последнее собрание - Лоб озирается, как в незнакомом ле¬су. В президиуме рядом с благо-родно оскорбленным шефом - гости из Москвы. Академический юрист и академический проф-союзник. Снизошли наконец. От местных разбиральщиков - дядя из город¬ского народного кон-троля. И для демократической подпорки – новый председатель профкома, начальник фотоэкс-периментальной лаборатории Анатолий Петрович Росткин, чуть поредевший, но по-прежнему безупречно пригдаженный и прилежно-аккуратный. Па¬рень со страхового плаката.
- Комиссия президиума Академии наук СССР собрала вас, чтобы поделиться... Обсудить свои выводы по поводу многочис¬ленных жалоб... - первым начал юрист. Худой, высокий, вкрадчи¬во-тревожный, остро зыркающий через очки. Трудная, долгая, преданная хозяевам жизнь в защите права сильного и ее закон¬ном обосновании. - Как вы знаете, советская наука находится на новых, решающих рубежах... Как и во всей стране, в науке начинается решитель-ная перестрой¬ка структур и подразделений с целью значительной экономии средств, повыше-ния эффективности и отдачи, а также материального стимулирования добросовестных работни-ков вместе с очищением от балласта и брака тех, кто, извините, ценит не науку в себе, а себя в науке, как выразился классик. И в то вре¬мя, как молодой талантливый руководитель Валентин Вадимович Живченков, прошедший путь от стажера... Смело применяющий и внедряющий но-вые прогрессивные формы организации научного про¬цесса... Глубоко проникающий в тайны Вселенной… Карьеристы и демагоги, создавшие группу в спекулятив¬ных целях захвата власти в созданной усилиями товарища Живченкова организации... Некий Санин, создавший с карье-ристскими целями атмосферу групповщины, клеветы, спекуляции на отдельных ошибках...
- Вопрос можно? - выбрасывается с заднего ряда длинная худая рука в черном свитере.
- Вопросы и сообщения после доклада в организованном по¬рядке! - мгновенно парирует бывший фотолаборант, ныне предсе¬датель собрания и профкома.
- Друзья мои! - берет слово после официального текста московский профсоюзник, согнав дрему с послеобеденного лица. - Самое главное, к чему мы вас зовем - это дружба и доверие в коллективе, таком молодом и талантливом, подлинно творческая атмосфера... Вы подумайте, звезды, от которых к нам свет доходит, уже погасли, он миллионы лет идет, а мы тут из-за этого кипим, ссоримся, склоки разводим, работать друг другу мешаем, столько крови портим сами себе! Ну ошибки, у кого их не бывает? Даже Эйнштейн ошибался, а какой гениальный! Надо их обсуждать, исправлять, подсказывать, а не зверем набрасы¬ваться на молодого талантливого ру-ководителя...
- А я бы так не примирялся! - рявкает городской народ¬ный контролер. - Посмотрите, что у них тут с дисциплиной! Зер¬кало дисциплины и порядка - табельную книгу превращают в по-смешище! Вот! «Вышел в туалет в 11.32. Г.Лобанский». «Вернул¬ся из туалета в II.41. Г.Лобанский». Как это сам товарищ Г.Лобанский объяснит нам и своим товарищам?
- Туалет забило, - искренне отвечает Лоб с заднего ряда. - Вонь стоит уже который месяц, лужи, ступить невозможно. При¬ходится в кинотеатр ходить по нужде, рядом, двадцать копеек платить за билет!
Похвально, что дяденьки разобрались с его куриными кара¬кулями и совсем крючкообраз-ной подписью: «Г.Лоб». С возрастаю¬щим гневом контролер продолжает цитировать избранное. «Вышел оценить солнечный ореол в I7.I4.» «Вернулся, оценив солнечный ореол в 17.20”. И бо-лее того - с разрывом в двое суток или в полтора месяца. «Вышел на овощную базу в 18.09”. «Вернулся с овощной базы в 08.57”. «Вышел на уборку хлопка...» «Вернулся с уборки хлопка...» «Вышел на подметание листьев...» «Вернул¬ся с подметания листьев...» Да это же форменное из-девательство над самой идеей трудовой дисциплины!
Для такого открытия надо иметь форменно гениальную голову.
- Да я бы за одно это уволил! - клянется тучный, побагро¬вевший контролер в тесном пид-жаке. - И требую ответа от Лобанского! Ответьте, Лобанский, комиссии и товарищам!
- Ответ есть, из «Человека и закона», - охотно отзывается виновник. - Разрешите процити-ровать. «Произвольные записи об отлучках в табельном журнале, если они не носят оскорби-тельный или хулиганский характер, а также не являются умышленной дезинформацией с целью скрытия прогулов, административной от¬ветственности не влекут». Кого я оскорбил своим хро-нометражем? Два выговора с меня сняли в суде.
- И такие люди, - контролер ответа не слышит, у него уже звон в ушах от этих гнусных за-конников. Его собственный громокомандный голос возвышается до звездной патетики. - И та-кие люди поднимают руку на кого? На своего учителя! Учителя с большой буквы! Да есть ли преступление на свете хуже этого? Научный наставник, молодой талантливый руководитель! Столько добра им сделал, в большую науку вывел! И вот - благодарность - одна клевета! Нет этому прощения!               
Фотолаборант-председатель вносит предложение одобрить выводы комиссии. Ах, вопро-сы к комиссии? Какие могут быть вопросы?
- Обыкновенные! - вскидывается рука в черном поношенном свитере. - А с какой скоро-стью свет погасшей звезды идет к нам?
- Ясно, с какой, со скоростью этого, как его... света!
- А какие еще скорости бывают? Когда света нет?
- Вы что нас, сбить с толку хотите? Есть вопросы по су¬ществу?
- Есть - черная рука. - Что вы еще знаете?
- Про кого знаем?
- Ну, например, про Эйнштейна. Про его ошибки и открытия. Расскажите подробнее, от комиссии.
- Мы тут, кажется, заняты другим делом, - вмешивается пред¬седатель при полном молча-нии шефа.
- Да нет, почему же? - московский профсоюзник настроен уверенно. - Товарищ, кажется, намерен проверить нашу общую компетентность... Ну, Эйнштейн, как известно... Создатель теории относительности, которая... на которой...
- Какой теории? - еще невинней любопытствует черная рука. - Общей или частной?
- Ну, я полагаю... - профсоюзный москвич солидно задумал¬ся. - У меня, собственно, ди-плом и степень историка...
- Тогда вопрос по истории! - легко вскинулся свитер. - Ленину можно на своего учителя нападать, а нам нельзя? Вы го¬ворите, это никому не прощается, а вот Ленин с Плехановым...
- Попрошу не кощунствовать! - выпрямился сухой бдительный юрист, похожий на недав-но покойного Суслова. - Ленин не клеветал, а вел теоретический философский спор! Я как спе-циалист могу объяснить разницу!
- Вы как специалист объясните, куда по теории относи¬тельности ваш любимый начальник отнес одиннадцать тысяч сто один рубль шестьдесят семь копеек, украденные у государства? - черная рука вскидывается неумолимо, как шило. - И какая связь ошибок гениального Эйнштей-на с этой ошибкой молодого, но еще более талантливого Живченкова?
- А вот это! - юрист как бы вознесся над затаившимся за¬лом. - А вот это прерогатива толь-ко квалифицированного след¬ствия! Только судебное решение дает основание считать челове¬ка виновным! А его у нас нет! И я решительно напоминаю присут¬ствующим о презумпции неви-новности, которая является основой законности и правового общества...
После его прерогативного выступления председатель поспеш¬но закончил: «Повестка об-щего собрания исчерпана, собрание за¬крыто!»
- А голосовать? - вздернулась та же зловредная рука. - Обещали - давайте!
Против выводов объединенной комиссии поднялись две руки. Одна ясно какая. Когтистая, неукротимая, неломающаяся. В черном свитерном рукаве. Вторая цыплячья, в другом углу зала. Но очень самостоятельная. Очень.
На выходе из учреждения - две поджидающие фигуры. Не совсем рядом, а ближе к углу. Кряжистая и квадратная, с плечами и кистевым жимом средневооруженного древнеримского воина. И высокая, легкая, с пружинной боксерской сутулостью.
- Ну? - коротко и мрачно.
- С присущим блеском, в лучших традициях. «Трое блажен¬ных калек протокол составля-ли...» Против протокола только двое.
- Вас понято... Кто второй-то? Псих или младенец?
- Может, и то, и другое... - Сзади догоняют настойчивые туфельки.
- Послушайте, эй! Возьмите меня с собой! Я хочу вам ска¬зать!
- Кыш! - Лоб, не оборачиваясь, отмахнулся.
- Не думайте, что все молчат, значит согласны. Многие за вас! Даже рук не подняли, я са-ма видела!
- Счастье-то какое!
- Нет, правда, я серьезно говорю! Вы не смейтесь!
И так до самого Сергея Санина, который сгустился, как джинн, из паяльного дыма. Вся квартира в блоках и деталях, ко¬робки с транзисторами, на столе в одной из двух хрущевских комнатенок - почти готовый интерфейс, как разобранный цветной телевизор. Тот же черный выглаженный лабораторный халат, тот же четкий офицерский пробор, тот же военно-морской узкий галстук на белой сорочке. Никакого расстройства, никаких миражей. Выслушал, как о чем-то постороннем, и снова в пайку.
- Все равно не вывернется! - Лоб меряет комнатку тигри¬ными шагами туда и сюда, убеж-дает то ли Сергея Санина, то ли самого себя. - Мы докажем!
- Да просто морду набить! - уже в который раз провозглашает чемпион города по боксу.
- Слишком дешево, - трясет лысиной непримиримый Лоб. – Он у нас посидит! Как ми-ленький посидит!
- Экий ты стал кровожадный, - с опаской гудит римский воин, сам, как видно, не прочь разрубить против¬ника коротким мечом пополам, причем не поперек, а вдоль. - Так бы обглодал родственничка до мозга костей...
Не все тут понимают. Не все. Что именно Лоб сдернул уни¬верситетского завлаба и офице-ра в отставке в небытие сокраще¬ния. Именно Лоб, а не кто-то. И что такое для него этот уволен¬ный, невозмутимо наклоненный над паяльником. Непрерывный многомесячный бурав в сердце.

Вздутие глупосферы


Человека сажать - не лагман хлебать. Но все уже в прошлом. Мерзость первого заявления в прокуратуру, отвращение первого доноса, стыдоба первого допроса... Это уже старые, опыт-ные бойцы. Одиннадцать тысяч - это танк, который сокрушит все. Сам не захотел по-хорошему, сам выбрал, сам пусть расплачива¬ется. Все слова уже сказаны. Остались дела - кряхтенье молча¬ливой рубки до хруста костей. В стране, где сажают за три рубля, вытащенные из сумочки... Следственные органы не спеша, проникновенно, по седьмому разу вызывали каждого для под-твер¬ждений и сопоставлений неопровержимого. Человека сажать - не лагман хлебать.
- Лоб-ага, что такое социалистическое по форме и национа¬льное по содержанию? - поли-тический преступник вынырнул из горотдела милиции. Обвел всех озадаченными закосившими глазами. - Чары-чапык! Наш начальник милиции! Форма очень социалистическая, с погонами. А содержание - подписку дал, что разговор секретный! Ай, сами увидите, сами смотрите!
Чары со шрамом, подполковник милиции. Только уже не тот, что танцевал вокруг Вики в потной рубахе с  ножом в зубах. И даже не тот, что в трусах с пистолетом гонялся по двору за лобовским барбосом. В плотном, чуть подзасаленном кителе, с набором пуговиц и значков, важно, но уважи¬тельно вышел навстречу, пожал руку, сразу налил чаю в запас¬ную пиалушку.
- Вы ведь у нас муж уважаемой Виктории Вадимовны?
- Муж, - признал вину Лоб.
- Очень приятно. Очень уважаемая, авторитетная, культур¬ная руководительница... Очень не хочется ее огорчать и расстраивать.
- Ее-то чем? - удивился законный муж.
- Привлечем вас к ответственности, - вздохнул начальник сочувственнейше. - Авторитет пострадает, расстроится очень.
- Меня? - вызванный почти упал со стула. - За что?
- Вы лучше должны знать, - легкая отеческая укоризна. -Противоправные действия... Фальсикация эта... Соучастие в клевете... В хищении социалистической собственности... Много всего, к сожалению... И это муж номенклатурной женщины! Нель¬зя ее так подводить, уважае-мый, когда у человека такая жена, главное в жизни - это семейное счастье, правильно?
То, что Лоб остолбенел - это одно. Но то, что все понял - это другое. Был ли толк гово-рить? Пока он думал, подполковник со шрамом развивал успех.
- Я вам помогу, потому что сочувствую. И Викторию Вадимовну очень уважаю. Не могу допустить. Знаю, что вас обману¬ли. У вас организация такая хорошая... Молодой талантливый начальник из такого подвала такой дворец для вас сделал. Насто¬ящий институт! В Москве при-знали, доверие оказывают... Такой успех открылся! А вы?
- А я что? - Лоб после первого шока начал проявлять интерес.
- А вы вместо помогать, звезду какую-то от начальника скрыли... Утаили... С плохими ра-ботниками в сговор вошли... Нарушители дисциплины, лентяи всякие... Завидовали начальни¬ку, хотели занять его место... Оклеветать решили! Групповщи¬ну создали, настоящую польскую «Солидарность»! Может, поли¬тическое дело откроем, еще не знаем... Подумаем… Секретные документы имеются, по космической теме... С какой целью намерены к ним подобраться? Осо-бая статья... И вы с ними со¬участник, вместо воспитания молодых сотрудников, поднятия тру-дового коллектива... Прямо не знаю, как вам помочь... Только ради начальника культуры…
Редко когда с толоконным Лбом говорили так участливо и проникновен¬но. Чары-чапык подходил то с одной, то с другой стороны, дышал в ухо, заглядывал в лицо.
Лоб выждал, дал резаному немного втянуться, после чего нанес свой решающий и неотра-зимый удар.
- Ну, а одиннадцать тысяч? Их куда списать? Сто один рубль шестьдесят семь копеек лад-но. Месячная зарплата старшего научного сотрудника. А тысячи? Деньги-то по¬хищены, доку-менты у нас. Это же не «Солидарность» украла, а ваш молодой и талантливый.
Подполковник с сожалением выпрямился и отошел на дистан¬цию. Что было делать с че-ловеком, который не желал себе доб¬ра? И своей красивой авторитетной жене. Только ставить на место со всей милицейской решительностью.
- Как хотите, - сухо сказал он. - Не знаю, о каких доку¬ментах вы говорите. Вот у нас доку-менты. - Придвинул к себе толстую папку. Наступила его очередь нанести сокрушительный удар. - Вот  здесь электрик Дадашев показал... Механик Баба¬ев показал... Повар Хамракулов по-казал... Моторист Пальванов. Все честные жители разъезда Киршениз... Показали, что честно работали, деньги получали, в ведомости расписывались... Все по закону, все без нарушений ка-ких-то...
И внушительно забарабанил пальцами по корке. Лоб пока что не дрогнул - эти трюки из-вестны. Если бы кто-нибудь хоть раз видел упомянутого повара или моториста на вершине го-ры. А так - еще одна фальшивка, еще  одно пятно лжесвидетель¬ства. ..
- Почему их не видели? Очень видели, - подполковник загадочно заглянул в приоткрытую папку. - Честные сотрудники экспедиции показали, что видели. Ваши же товарищи показали, что видели. Что хозгруппа добросовестно работала, московский телескоп обслуживала... Много показаний есть, многие свою подпись с клеветнических заявлений сняли... Ваши же товарищи сняли, Муртазов вот... Осинин вот... Шагал вот... Честно отказались от клеветы, правду наконец написали... Смелости набрались, обли¬чили свою групповщину...
Может, у Лба и помутилось бы в глазах от такого левого хука, если бы за углом его не до-жидались Оса с тем же Геной. Они уже слышали то же самое и дали подписку о неразглашении слышанного. У подполковника Чары-чапыка  было много сильных сторон, но была и одна сла-бая. Он слишком верил в силу этих подписок, А может и не верил, может, верил просто в свою силу, а остальное бара-бир. Одно было видно неотвратимо. Следствие Чары-чапыка все эти ме-сяцы тоже не теряло даром. И ждать здесь от него было нечего.
- Вам как уважаемому мужу Виктории Вадимовны я хочу тоже помочь вступить на чест-ную дорогу, - к подполковнику вернулось искреннее сочувствие.
- Как это? - полюбопытствовал муж.
- Напишите добровольное признание... Что подпись свою забираете... Что вас там в клеве-ту вовлекли... Обманом, на¬верно... Или там запугали... Но я нашел в себе принципиаль¬ность и честность порвать с политически вредной групповщиной... Так? И мы дело закроем. Хотите - вашу жену пригласим, вместе посоветуетесь...
По странной распорядительности судьбы горотдел милиции и горотдел культуры распола-гались теперь в одном общем двух¬этажном недавно выстроенном зданьице, где на входе их со-обща охранял постовой милиционер.
- Не надо, - Лоб почему-то отказался. - Я уже все, что надо, подпи¬сал ...
- Зря не хотите, - покачал головой подполковник. - Очень зря. Уголовное дело грозит. Крупные последствия. Вот сейчас... - посмотрел на часы. - У гражданина Санина произво¬дится обыск. Если подтвердятся сигналы... Хищение  обществен¬ной собственности, электрических деталей, принадлежащих организации... Тайный вынос и использование в личных корыст¬ных целях... Можно арестовать сразу как общественно опасного... В зависимости от суммы, указан-ной в протоколе... Описи обнару¬женного... Потом как суд решит... Кто свидетель, кто соучаст¬ник ...
Чары-чапык откинулся довольный. Он даже назвал какую-то статью уголовного кодекса, но Лоб потерял нить. Вот он, холо¬док в солнечном сплетении, настоящий тошнотворный удар.
- Вот бумага, - любовался Чары. - Может, ему тоже помо¬жете, не только самому себе... Всегда надо товарищу помогать... На правильный путь встать никогда не поздно... Если прин-ципи¬альной позицией... Искренностью... Можно оказать снисхожде¬ние...
Вот оно то, чего подполковник добивался полдня. Понимание, что они могут все. Что они короли. Что у них много твердых казенных погон, много значков на груди, много нужных сви-детелей, много ключей от многих вонючих камер, много судей и других сволочей, чтобы сде-лать все, что хотят. И не остановятся ни перед чем. Ни перед какими умниками, умеющими  считать звезды. Ни перед какими фальшивками и уворованными суммами. Все делается просто и уверенно. Так что не вывернешься. И не вытянешь никого.
- Дайте, - Лоб потянулся к бумаге.
- Вот шукур, наконец-то, - у начальника гора с плеч сва¬лилась. - Я так и думал. Виктория Вадимовна рада будет, за¬чем нам ее огорчать... Муж честный, принципиальный товарищ... Если бы все такие, давно бы всякую преступность ликвидирова¬ли... Замечательная женщина, пре-красный  организатор... Куль¬туры... Я просто рад. Надо нам вообще лучше познакомиться, по-сидеть как-нибудь... Не так, в официальной обстановке... Плов наготовить, звезды обсудить...
Начальник говорит, муж пишет. Не спеша, обстоятельно. Видно, искренне кается. Какие-то плавные обороты ему даже подсказывают. Полстранички, подпись, дата. Читать ве¬ликодушно не стали, широким движением забросили в ту же папку, пожали руку, дружески проводили до самой двери и дальше по ко¬ридору. Приглашали чаще заходить, навещать просто так, для дружеских бесед...
За углом, на улице - три знакомые фигуры. Лоб выпучивает глаза и отвисает челюстью.
- Ты чего здесь?
- Здесь, - пожимает плечами в стареньком морском офицерском плаще Сергей Санин. - А где мне быть?
- У тебя же обыскивают?!
- Уходил - не обыскивали, - говорит Сергей Санин. - А что, ордер есть?
Он будто знает наперед весь сценарий. Ко всему готов и ничему не удивляется. Только печать утомленности все резче на стальном лице. Все безнадежней. Лоб со всей резкостью стартует и ведет группу в микрорайон, к дому капитан-лейтенан¬та... Громадные марш-бросковые прыжки, застывший целенаправ¬ленный взгляд. Через четыре ступеньки по лестнице - нет... Никого. Только семья выглядывает из кухни. Никто не приходил? Нет... А что, кто-то должен? Вот Глеб кого-то ждет сюда... «Сережа, может, тогда к чаю что-нибудь приготовить? Или за бисквитом сбегать в булочную?» На последнюю заначку, конечно. Но надежда: мо¬жет, еще одна комиссия прибыла, настоящая. Зайдут, поговорят, разберут¬ся.
...Я говорил. Я предупреждал.
Зубы хоть так и не вставлены, хоть жизнь как в засаде, хоть старый-престарый пиджак, зеленый и без воротника, модный в шестьдесят пятом году, от вопросов не увернуться.
- А вы правда живете в поселке за городом?
- Живу, живу...
За этим по логике следует: «Потому что с женой поссори¬лись?» Что тут сказать человеку, который вообще, ни с кем не ссорясь, провел жизнь в горах? Ну, бежала графиня пруду, ну с исказившимся лицом... Ну, трясла перемятой бумажкой и даже брызгала слюной. «Осел! Мер-завец! Идиот! Я тебя ненавижу! Ви¬деть тебя не хочу!» Как к ней бумажка попала - секрет. Но из папки подполковника милиции.
«Я, Лобанский Глеб Ильич, находясь в трезвом уме и здра¬вой памяти, настоящим еще раз подтверждаю, что начальник САЭ Живченков В.В. действительно является жуликом, фальси-фикатором и проходимцем. А радиодетали, приобретенные группой на личные средства со-трудников, я вынес в карманах и перенес на квартиру тов. Санина для продолжения работы по теме, заказанной нам из Моск¬вы и запрещенной начальником экспедиции. Я один несу ответст¬венность за это и готов дать любые показания. О чем, находясь в здравой памяти и трезвом уме, и ставлю очередную подпись в подтверждение всех предыдущих».
Если бы только за это его костерили ослом. При такой адап¬тации шкура стала дубовой, и уж как-нибудь выстоял бы. Дело в совсем другом. В таком другом, что сказать он не может. Еще не привык. Началось с телеграммы. Ночью, звонок, тарарам. «Срочно приезжай, меня об-воровали». Тетушка! Лоб-племянник, протирая глаза, бросился отлавливать такси. Двойной счетчик, зимняя туманная дорога, культи тутовника в трепете фар... Страшные мысли: опусто-шенный разоренный дом, пух от подушек, исчезнувшие сбережения на старость... В   коротком промокшем плаще и тирольской короткополой шляпе тенью промчался по пред¬рассветному те-тушкиному ушелью. Осторожно, боясь перебудить соседей, постукивал в закрытую калитку, прислушивался к молча¬нию дома... Тетушка вышла с рассветом, зевнула на крыльце.
- А-а... Это ты? Чего это так рано? Что там стряслось?
- Не там, а здесь! - племянник затряс телеграммой. - Что у тебя украли? Кто?!
- Все, - еще равнодушней зевнула она. - Все, что было. Холодильник, телевизор... Китай-ский гобелен, помнишь? Твоим отцом даренный...
Еще бы! Солнца, луны, драконы, дворцы! Незабываемая порт-артурская добыча. Лоб во-рвался... Все стояло на месте. И те¬левизор, и холодильник, и дворцы, и сады... Вот же!
- Дрянь какая-то, разве это мое? Все подменили. В магазин нельзя выйти, тут же влезают... Ночью по комнатам ходят... Холодильник подменить успели, когда ходила в поликлинику. Мой-то я знаю. А книги - на почту, за пенсией. Макулатуры понаставили, сначала один шкаф, потом другой... Думают, не замечу. По базару хожу, слышу, как обсуждают, что в этот раз упе-реть. Вот халат пропал... Терьякешники проклятые, подсу¬нули вонючее тряпье, им лишь бы прокурить... Думают, не знаю, что они оборотни... И в участкового Реджепова могут превра¬титься, и в почтальоншу Тамару... и в тебя... Еще кто ты неиз¬вестно, надо присмотреться как следует...
Лоб и в самом деле стал мало похож на самого себя. Все было то же самое, с детства зна-комое, тетушкино. Только то и не то. Книги густо присыпаны пылью, холодильник оброс внут-ри кор¬кой льда. И тетушкины глаза - как сквозное отверстие в пустоту.
Я узнал про все это от сестры, Ольги Артуровны. От нее же Лбу-сыну ушло и письмо, пропитанное слезами. «Глеб, умоляю тебя и Вику! Во имя моей старости и памяти отца! Не бросайте ее, не отда¬вайте в психиатрическую лечебницу! Что угодно, только не это! Умоляю всей душой и всем сердцем! Бог зачтет Вам эту добро¬ту!» Но Лоб перебрался к тетушке еще до письма и до бога. Так что из двух ответов: «Выгнала жена» или «Сторожу сумасшедшую тетю» он мог выбрать самый для себя выгодный.
Но хуже ли жилось ему в этой высылке? Разве что дорога опять удлинилась. А так - едешь, думаешь, считаешь... Впереди никакого крика... По выходным и отгулам спешить неку-да, нето¬ропливая беседа с тетей, даже поход в местное маленькое кино, на базар - совсем как в былые времена. Только иногда тетя Вера спохватывалась: «Что-то мне кажется, сегодня ты - это не ты. Глаза какие-то скользкие». Лоб уже научился не пятясь обсуждать эту щекотли¬вую тему.
- А ты сама - это ты? Или подмененная тоже? Может, мы оба - фантомы?
Тетя Вера Артуровна с природным фамильным достоинством начинала доказывать, что она - это именно она, подтверждая свою подлинность семейными воспоминаниями, которыми Лоб заод¬но обогащался, занимаясь побелкой или поливкой. Так они бесе¬довали совершенно непринужденно на отвлеченные темя, и только иногда тетя спохватывалась, что у нее похитили, вернее, под¬менили, очередное зеркало или тахту. Лоб избрал тактику не переубеждения (это сильнее распаляло тетину подозрительность), а философского примирения с действительно-стью.
- Ну и что? - приговаривал он, расставляя на полках про¬пылесосенные книги. - Мне этот шкаф даже больше нравится. На¬стоящая старина, антиквар... За ним сейчас в городе знаешь, как гоняются? Повезло, можно сказать, само в дом пришло. Крас¬ное дерево, резьба, это не ДСП те-бе из опилок дешевых... Тетя постепенно располагалась душой к своему собственному прежне-му шкафу, и племянник переходил к книгам. - Смотри, Брокгауз и Ефрон, совсем почти такие же... Как я у тебя пио¬нером читал... Геологические словари, «История завоевания Закаспия»... Смотри, до революции в терминах не стеснялись. Завоевание – значит, завоевание, никаких те-бе добровольных присоединений и референдумов… Даже новее выглядит. Почаще бы так под-меняли. Коран! За него тысячу рублей теперь дают! Не скупые ребята...
- У меня тоже был коран... - тетя, поджав губы, изучала собственную библиотеку. - Не по-нимаю их логики...
И вспоминала на память некоторые особенно поэтические суры.
Никаких медицинских мер рядом со Лбом ей не требовалось. Только про свои экспедиции он стал думать с тревогой. Не очень что-то стало с руки. А посылают. Куда-то даже на Урал, на новую точку. Сверлит беспокойство: на кого все это оставить?
И как, черт побери, ответить на вопрос: почему он живет тут, а не там? Но вопрос оказал-ся совсем другим.
- Слушайте, покажите мне там старую обсерваторию, а? Я эти вещи обожаю, какие-нибудь замшелые стены, летучие мыши... Ну, пожалуйста, когда можно приехать?
Лоб вспомнил кучки на развороченном полу и вокруг стен, оставленные окрестными мальчишками и гуляющими по горам ро¬мантиками... Вспомнил согнутую от авоськи с пустыми бутылками, качаемую ветром фигурку старого директора...
- Нечего там смотреть, - буркнул, как мрачный дальневос¬точный краб, охраняющий от на-зойливого малька свою скорлупу, последнее и треснувшее прибежище...
И не показал бы, последний снежный человек. Но против гриппа не попрешь. Не легкого, с мягкой простудой, а настоящего, убойного. Сначала тетя, потом сам. Промозглая предвесен-няя сырость, последний мартовский снег с дождем, отчаянное ущельное одиночество - и двое полуживых лежат в своих комнатах, не шевелятся. Выгрести золу, за¬топить печь, сползать за углем в сарай – все на четвереньках. Как подняться на четырехтысячник минимум. И газ кон-чился, все одно к одному. Ни молока вскипятить, ни кухню прогреть. Лежи и помирай.
На третий день - скреб-скреб в калитку. Яркий цветастый зонт, красная куртка, джинсо-вые брючки в сапожках, огромная сумка перетягивает набок,
- Так это здесь вы спрятались? Что за поселок - ни улиц, ни номеров на домах! Холод-то в доме! А температура? Дайте-ка лоб! Как у горячих звезд! Керосин у вас здесь продают или в город ехать? Аспирин хоть глотаете? Вот я таблеток привезла!
И начала выгружать. Лимоны - от Сергея Александровича. Сгущенка - от Льва Констан-тиновича. Мед - от Степана Пантелеевича... И что-то еще от рядовых членов бывшего трудово-го коллектива. И не только бывшего. «Все вам привет передают, желают скорей выздороветь...» Лоб даже слегка приятно удивился: так уж и все-все! «Ну, не скажу, очень уж все, но очень мно-гие... Как говорит ваш Бяшим - Лоб-ага у нас в Красной книге, его беречь надо... Первый кан-дидат на отстрел, он же и последний... Другие смотрят - Глеб Ильич еще держится. И на душе спокойней.  Пройдешь мимо, потрогаешь - сидит. Хорошо сидит, как гранитная глыба...»
Грипп обязывал. Вернее, благополучное выздоровление под присмотром цыпленка. Ста-рую обсерваторию было уже не обойти. Да ладно, старый хрыч - все эмоции стерлись. Красно-кирпичный прах, поросший колючкой, оскорбительный сор, мертвость...
- Слушайте, это же здорово! Настоящая старая крепость! Кладка какая крепкая, старинная, видите, кирпичи ломаются, а держатся друг с другом! Это правда, что обсерваторию построит царский генерал, губернатор? И этот сам посадил? Наверное, ваша тетя в молодости здесь гуля-ла по вечерам со всей публикой. Представляете, музыка, духовой оркестр, эполеты, длинные платья! Хотелось бы там очутиться!
Лоб хорошо представлял. У него тоже был парк, дорожки с гуляющими, духовой оркестр, музыка, к которым он был совершенно равнодушен в отличие от меня, тонкого лирика, бегав-шего на танцы стоять у решетки с самого третьего класса. Первое исполнение – вальс «На соп-ках Манчжурии», который давно заменили воплями рок-попсы.
- А теперь здесь убивать людей можно! И в эту пропасть сбрасывать, смотрите, как круто! И камни внизу, у! Держите, а то сорвусь! Вы правда еще застали теле¬скоп? Зачем же ломать, не пойму. Сейчас бы вы рядом с домом работали... А правда, что ваш сын в Афганистане служит?
Лоб - отец солдата!
«Ты! Ты его убил! Убийца! Будь ты проклят!»
Хотя еще только забирают. В весенний призыв. И еще только написал заявление. С чем и поздравил маму на торжественном собрании в честь 23 февраля толстый усач - горвоенком. «Хочу выразить благодарность и пожать руку начальнику отдела культуры за воспитание сына-патриота, написавшего доб¬ровольное заявление о службе в Демократической Республике Афга-нистан во временном контингенте советских войск, воинов-интернационалистов!»  И с удивле-нием воззрил¬ся, как мама-патриотка под бурные овации валится тут же в президиуме со стула в обморок. Столпились. Сам военком обмахивал большим синим носовым платком и заверял, что заявление - еще не значит, что пошлют. Это значит, просто патриот. А послать могут в любое место, в какое хотите, хоть в Сибирь!
А этот наглый здоровенный лбенок смеется разноцветными глазами и хамски обещает: «Если возникните, дезертирую, сам в Афган пробе¬русь! Через горы! Поняли?» И к себе в ком-нату, дверь на ключ, цветозвук на всю мощь, дом трясется. «Это все ты!» То, что не пошел ни в Андреи Мироновы, ни в Алены Делоны. Поступать ни в ГИТИС, ни во ВГИК. Ни даже в театральный Ташкентский. «Да я лучше язык себе отрежу, чем эту белиберду гнать со сцены». Увы, почтенное врачевание было ему еще противней. «Я этой вони карболочной не выношу, меня рвет!» И вообще «Отстаньте. Ничего не хочу». Набор любимых слов. Не пой¬ду, не хочу, не знаю. «На мне не разоритесь, на джинсы себе заработаю!» И заработал. Первая зарплата - две-сти. Уче¬ник токаря-автоматчика. «Ты с ума сошел! На завод!» Мама легла у себя, голова в мок-ром полотенце. «Скажи ты ей, пусть за мой ум не дрожит. У станка его не напрягаешь. Стоишь, в кнопки тыкаешь, голова пустая. Никакой культуры, никакой науки. Пол¬ный кайф обалден-ный». Станок - средство забыться. Очень новое соображение. А главное - на работе каждое утро обнимают и це¬луют только за то, что пришел. Это ему очень нравится. «Это ты! Твой нигилизм, твоя аполитичность! У мальчика никаких идеалов!» Конечно, осел, идиот, мракобес. «Как в се-мье алкого¬лика!»
И это еще что. Главное они прятали вместе. С тех пор, как Лоб-отец обнаружил, как все-гда в поисках грязных носков, под кроватью у сына тяжелые ботинки с застежками, турис¬том, что ли стал? Турист подленько захихикал. Направление в ВДВ обеспечено. Уже девять прыж-ков. Каждый вечер после станка. Вот кто, значит, на краю города упражняется над большим пусты¬рем под медлительным куполом... «Только мать не пугай. Пусть думает, что я на дискоте-ке дергаюсь». Все, полная неуправляемость. «Да отстаньте вы! Я вам не алкоголик, не нарко-ман, свою зарплату приношу - что еще надо? Побольше бы таких, как я, говорит наш участко-вый... И вообще, знаешь, кем хочется быть?» Лоб, простая душа, вытянул шею. «Дебилом, папа. Полным дебилом, - смеются разноцветные глаза. Один карий, отцовский, другой синий, дядин. И спортивный американский бобрик, знако¬мый с лета 1957 года. И высоко остриженные виски и затылок, пугающие панковсоким нахальством. - Или роботом. В эпоху авто¬матов лучше быть роботом. Чтобы ни одной мысли. Мыслями вы с дядей наслаждайтесь, а у меня кайф от тупо-сти». Попробовали бы так с майором медицинской службы Ильей Глебовичем! Его сы¬нок Лоб с дружком Чеховым. Поистине новые времена, новые дерзости. Ссора папы с дядей? Что-то со-всем смехотворное. Достойное тараканьих бегов. «Катаете друг на друга доносы, кто скорее по-садит, и это называете наукой?» Как говорится, ха-ха-ха! На восемнадцатилетии - последний неофициальный кон¬такт сторон за последние, кажется, годы. Самый дружеский круг. Самый тесный интим. Самые сердечные наставления. Дядя шеф, гладя гладкое плечо жены-мальвины: «Наши три «В», а вернее четыре, для тебя тоже вектор. Помни про них, хоть наша связка и... Ладно. Не будем искать виноватых будем ставить на новые силы. А ты никогда не предавай свои принципы, как… Ладно. Знаешь, как японцы? Чтобы развить волю, надо три раза в день делать что-то неприятное, но обязательное... Например, каждый день при любом настроении - зарядка, даже напряженная тренировка. Это раз. Холодный душ - два! Если я хоть одно утро пропущу, то чувствую, извини, что плохо пахну...»
- Ты сегодня свой душ принимал? - где-то ряцом отец воткнул в блюдце со шпротами оче-редной бычок и налился  багро¬востью.
- Само собой, - дядя-шеф отзывается, хотя столько раз зарекался. - Ты прекрасно знаешь, что я живу по систе...
- Что-то от тебя плохо пахнет.
И оскальчик в тарелку. Чему тут удивляться, если такие образцы. Дядя-шеф разводит вил-ку с ножом, закаты¬вая синие глаза к потолку.
Нет, не набивает себе Лоб патриотическую цену возле старой обсерватории. Еще не в Аф-ганистане. Еще только где-то в учебном полку. Учат на командира отделения для Афганиста¬на. Срочно учат. Даже досрочно.
- Вам страшно?
- Слушайте, а вы верите, что победите? Или уже нет? - Лоб смотрит на ее соломенные вихры с отеческой высоты.
Как с высоты поднебесных вершин, откуда все здесь такое...
Бесконечно малое, которым можно пренебречь.
- Победит энтропия.
Вот ведь как пал.
И никаких иллюзий. А самого требуют на новое испытание. Паша Птицын вызывает, ГАИ утвердил. Там все давно дела решают без почетного деда. Прибор больно заманчивый. Двухлу-чевой, новое наблюдательное изобретение. Теперь такое зовут ноу-хау. Место тоже для него новое, так и повеяло дымком экспедиции. «Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал…» А тетя? «Да езжайте вы смело! Присмотрю я за тетей, продуктов привезу! Приберу, если надо. Пока командировка». Лоб осторожно подумал. Первый раз мимо шефа. Персональ-ный контракт. Фирма – фирма, с конкретным персональным исполнителем. Под ажиотаж с хоз-расчетом и самоокупаемостью с него надо пылинки сдувать за такие приглашения. Поэтому шеф и не пикнул. Свою свиту тоже надо кормить за счет Лба.
Предупреждал я, но слишком осторожно. Да и вообще не о том. Но ведь ничего не пред-вещало. Ни¬чего... И я, провидец вшивый… Совсем.

Истинная черная дыра


Из запоздалой северной весны, еще с залежами снега в непроглядной елочной тени, - на-зад, в потный азиатский июнь. Кирзовые сапоги ступают на жареный зеленобадский перрон, глаза щурятся на горячее солнце... Нелепая фигура в теплой куртке, с оранжевым мешком на спине,  с громоздким зеленым ящиком-сундуком в одной руке и с треногой в другой... Уф, приехал. Главное, как там тетя. Поэтому только развьючиться бы… В восточном мире такой покой, такое пестрое базарное благодушие, что все кажется бестревожным. И самый бестревож¬ный с виду - этот довольный возвращением путник…
Сколько  прошло, пока совсем другой, совсем неузнавае¬мый человек ворвался в городской отдел культуры? И много, и немного. Сколько надо, чтобы в родной экспедиции увидеть слегка вытянутые морды товарищей... Слегка вздрогнувшие и слегка вспугнутые... Сколько надо, что-бы, пустившись в бег, увидеть в ущелье пустой запертый дом и услышать соседок... Тетю при-грела больница. Но слезы на жалеющих глазах и платок, прикрывающий рот - от другого. «Очень девочка жаль... Очень девочка жаль...»
Не сбросив кирзовых сапог, пробухал мимо постового, обе¬регающего два родственных отдела. Милицию - от мелких проси¬телей, культуру - от рыдающей молодой актрисули в белых гла¬женных брючках, в которых ее не пускали к начальству. Посто¬вой, хоть и молоденький, но уже похожий круглым и важным ли¬цом на подполковника Чары-чапыка, повторял неуклонно и неуступно: «В культурную организацию в штанах нельзя! Начальник запрещает» Какой началь-ник - милиции или культуры - стой¬кий парень не вдавался.
В приемной, на втором руководящем этаже, - какие-то дута¬ры, бубны, трубы, гитары, гар-мошки. В двери навстречу заст¬рял музыкальный комбайн: банджо, две губные гармошки, та-релки - крылья за спиной и ниже всего - барабан. Потный от выступления парень пытался и бо-ком, и задом, но пока не попал под таран, так и не выклинился. Лоб, втолкнув комбайнера об-ратно, ворвал¬ся сам. Музыкальная очередь недовольно закакафонила.
- Нет-нет, ни в коем случае! - встретило его непререкаемо поставленное контральто. - Ес-ли бы это была народная основа, а то какое-то банджо... Циркачество, полная безыдейность... Кто у нас следующий? Ой, Глебонька? Ты вернулся?
- Я-то вернулся... - сказал он довольно бессмысленно. – Я-то вернулся...
- Нам обязательно надо поговорить, - встала Вика на пред¬седательском месте. - Но только после окончания прослушивания. Меня ждут выступающие. Прошу тебя не мешать нашей ра-боте.
Тут он все и представил, чего пока не мог. Эту величест¬венную башню, эту оплывшую шею, обведенные тушью тускнеющие глаза... Четвертое «В». Во весь скандальный рост над те-тушкиным топчаном... Над казанским цыпленком в беспечном купальничке... Так смешно лю-бящим загорать в любую свободную минутку... Что-то протерев, что-то вскипятив, что-то про-пылесосив и что-то вытряхнув с благосклонного кивка тети Веры... «Волга» подкралась бес-шумно, и кучерявый шофер радостно скалился в роли довольного зрителя вечного женского спектакля. По всем правилам сцены, с истери¬ческим хохотом, с благородными всхлипами. «Я так и знала! Эта казанская сирота! Голой к старому козлу лысому! Отхватить вместе с дачкой! Я тебе такую дачку покажу, что в твоей Казани тебя доразденут!» И еще, и еще - безнравствен-ность, бесстыдство молодежи, падшая мораль, бескультурье, бездействие комсомола... Хватило бы и этого, чтобы такому тщедушному тельцу омертветь, не схо¬дя с топчана. Но надо развер-нуться к публике. «Вера Артуровна! Вы проверьте, пожалуйста! Может, у вас кой-чего не хвата¬ет! Эти нахалки так просто по чужим домам не лазают!» На что тетя Вера незамедлительно от-вечает своей больной струной. «И проверять нечего... Конечно, украла. И серьги, и настенные часы... У меня все крадут». «Ха-ха-ха, милочка! Да тобой не только в университете! Тобой в милиции займутся!»…
- Не мешать? – возвращается Лоб в реальность. - Кому не мешать? Тебе, сука?
Фу, фу, фу! В присутствии всех членов комиссии! И рядо¬вые прослушиваемые уже лезут в дверь ушами и носами.
- Товарищи! - Вика срывается в визг. - Это какое-то! Это мой бывший муж! Преследует меня! Я вынуждена!.. Он мне угрожает!
И как будто все тут должны были знать. При чем тут лично я? Я ее туда что, посылала? Мало ли кто куда бросится со¬слепу! Смотреть под ноги надо!
Не посылала, конечно. Только кричала в спину, так что звенело в ушах у поселка. «Ай, шилюха кричала, - качают головами соседки. - Пириститутка кричала... Сильно на девочка ки-ричала...»
Сослепу - значит, забыв на топчане очки... Бросив кни¬жку и сумочку, спотыкаясь, застеги-вая джинсовый сарафанчик... Куда? Никто не видел. Никто не увидел, пока не нашли. На тех камнях, с крутого склона старой обсерватории. Случайно, там мало кто ходит. Где сама показа-ла. «А здесь можно людей убивать! И в эту пропасть сбрасывать... Держите, а то сор¬вусь!» Что же выходит, не удержал? Сам не удержал? Сам...
Страшен ли он был в тот момент? Вике виднее. Почему-то она закричала «спасите!» Еще ничего не началось, а «спасите». Спасите-то спасите, но и спросите в любой обсерватории стра-ны, кто самый спокойный парень в нашей отечественной астроно¬мии. Всюду вам скажут: Лоб Лобанский. Не только потону, что с эллинским спокойствием вынес фальсификацию Новой Орла... Не только потому, что в его присутствии стихали любые буяны, разгоряченные на ка-кой-нибудь тоскливой горе в тоскли¬вую ночь дозой казенного спирта... На почве какой источ-ник яр¬че или какая галактика дальше... И не от гипноза какого-нибудь, а от могучих клешней, которые втыкали слишком горячих лицом в снег и держали до полного охлаждения и образум-ления... Чемпион страны по количеству наблюдений, сделанных собственным гла¬зом. Старин-ным, но безотказным пока инструментом, требующим не просто, а великого спокойствия. Или терпения.
Но «спасите» на что-то его натолкнуло. Что-то начал ис¬кать слепым взглядом. И нашел. Сперва портрет Высоцкого. Под стеклом, с полочкой для живого цветка. Вспомнил Ваганьков-ское, где четыре девушки одновременно поправляли четыре холмика цве¬тов, сердито глядя друг на дружку. В одном квадратике могил¬ки. Эх... Некому заступиться. В умершем хрипе насмешка: «То¬варищи ученые, доценты с кандидатами! Замучились вы с исками, запутались в нулях...» Распутаемся! Сорвал со стены, жахнул об пол. «Высоцкий, говоришь? На тебе! Это не для тебя, сволочь, тварь!» Бедный обожаемый бард! Брызнуло стекло, взвизгнула хозяйка кабинета. Вот теперь вправду «спасите!» Лоб методично переходит от жерт¬вы к жертве. Летели и звенели, разлетаясь, хрустальные вазы-призы, фарфоровые сувениры, керамические дутаристы и тан-цовщицы... Все бли¬же главная добыча - громадная белая китайская тонкая ваза руб¬лей в во-семьсот... Ужас! Поднатужился, поднял к потолку. Бах! Пушечный удар, сотня белых брызг. И среди них почему-то порванные капроновые женские чулки, презервативы, окурки и пустые пачки «Казбека», куримого лично самим начальником милиции...

Похороны шефа


Мы, как ни странно, блаженствуем в центре местной курортной отдушины. Отвесный ба-зальт бурых бирюзинских гор исполосован красными и белыми, синими и желтыми именами и фамилиями гор¬ных туристов. Будто следы доисторических Петь, Варь, Арноль¬дов, Людмил в разрезанных геологических слоях. Кругом, вдоль чахлой речки, вернее, ручья, кипит летний от-дых. Машины, тентики, палатки, бадминтоны... К полудню, правда, активные тело¬движения прекращены. Можно только лежать в Бирюзинке, по те¬чению шевеля жабрами, или в тени по-едать громадные красные арбузы, тут же насквозь испаряющиеся через все поры тепа, не обре¬меняя желудков.
У нас в задах тети Вериной дачи - свой рай. Вся связка голая. Конечно, в плавках. Единст-венный одетый - только Лоб. На камушке, не просто в штанах и рубахе, но и в пиджаке. В зеле-ном, безворотниковом, в котором еще хаживал на премьеры, Все изнемогают от жары, его слег-ка знобит.
Близится начало банкета. Из заводи, заботливо обставлен¬ной булыгами, прельстительно торчат горла пивных бутылок. «Ашхабадское», как известно, второе в мире после знаменитого пльзенского. Продымленный Бяшимка отрывается от углей, тащит острую пятерню шампуров. «Джигиты, по коням! Если я заболею, к врагам обращаться не стану! Обращусь я к друзьям, пусть за¬жарят лечебный шашлык!»
Мы переглядываемся, - перебарываем минутную заминку и вон¬заем зубы в сочное и хру-стящее, до одурения ароматное мясо. Лоб не притрагивается, смотрит перед собой, ежится. Может, ему пальто не хватает в сорокоградусную жару?
У нас несколько поводов. Один как бы проводы меня. Да, пора улетать. Пора, мой друг, пора. И так сбежал без содержания. Потом письмо на отпуск... Время вышло. Да и он отстоял¬ся. Я вижу, что уже можно. Я даже сказал: полетели со мной. Навестим Ольгу Артуровну. Он кив-нул на тетю Веру. Это невоз¬можно. Она ежедневно и еженощно охраняла дом, который уже на¬чали растаскивать по кирпичам и дощечкам. Одной стены уже не было, со двора видны все внутренности.
- Ну и что? - Лоб в прежнем духе. - Зато и из комнат видней, что творится снаружи. Никто не подкрадется, легче бдеть...
Тетя Вера очень легко успокаивается, это ее большой плюс. Все остальное очень мило. Мы втроем играем на веранде в какого-то старинного подкидного... Или гуляем в бирюзинском парке под музыку с танцевальной веранды... Музыка, правда, дебиль¬ная и децибельная... Вы-держать можно только за километр. Ну и ничего, погуляем на отдалении до темноты и идем в летний кинотеатр на ужасы «Экипажа» или «Пиратов двадцатого века». На выходы тетя Вера сменяет драконовый халат на не менее ста¬ринное туркменское синее платье. И говорит, воз-вращаясь:
«Тридцать лет не гуляла с молодыми людьми, а все точно так же, никаких изменений». Забыв, как видно, про изменения с обсерваторией.
Развлекались и в тире, где Лоб без единого промаха сши¬бал все мишени подряд, запуская мельницы и кузнечные молоточ¬ки, опрокидывая вверх лапами волков, медведей, лис, зажигая светофоры, распахивая двери домишек, выпуская кукушек. «Снай¬пер пришел! Снайпер!» - кри-чал на весь парк при его приближе¬нии начальник тира и звал народ. Представление - оно же и реклама, каждый схватится за ружье. Мальчишки хлопали от вос¬торга, пограничники проигры-вали стрельбу. Я надувался гордо¬стью в качестве приближенной особы...
Когда надоедало - уходили по ручью в ущелье, все дальше.
Прыгали с камня на камень, цеплялись за ветки, молчали по несколько километров туда и обратно. Лоб думал о чем-то своем. Я боялся зудеть болтовней. Все, что можно было расска¬зать про Ольгу Артуровну, про Ефима Марковича, про старую больницу, про новый горисполком и универмаг я уже рассказал. Все, что можно осторожно расспросить - расспросил. Он не боялся вопро¬сов, чего я боялся. Честно и просто сказал, что Викиного ка¬бинета не помнит. Все, что во-круг, до и после - помнил бук¬вально. Кабинет выпал. Просто черная дыра. Зачем-то поперся к жене объясняться, это было. А что внутри - тьма. Даже заинте¬ресовался подробностями. После некоторых опасений и нежелания травмировать я поддался уговорам, пересказал кое-что. Это его в первый раз за все время чуть развеселило. «И китай¬скую вазу? - он потирал руки. - Пра-вильно! Это я молодец! Из музыкального училища перетащила, культуржопа! Пианистов огра¬била! А Высоцкого зря... Невинно пострадал...» Эта сторона медали, вычитанная мной у коллег в истории болезни, его ни¬чуть не смущала. «Ничего результативность. Но можно и больше».
Кого-то осенила счастливая мысль вкатать ему пьяное буйство. Это и спасло, как ни странно, от двести шестой, ибо себя он обнаружил на специфической койке в нервной клинике. «Интересные ребята», - отозвался о соседях, охотниках за зеле¬ными чертиками. Поделился по-лезными для меня наблюдениями. В свою очередь и ребята-врачи, борцы с белой горячкой, бы-стро все поняли и рассказали мне о друге-пациенте с огромной сим¬патией. «Мы его на всех ди-агнозах прощупали. Ни разу не прошибся. Он что, медицинский кончал? Если захочет еще по-коло¬тить ... Вазы или витрины... Пусть колотит, прикроем…»
Влезаем на соседнюю гору, долго с ее лысины смотрим на юго-восток, в сторону Гинду-куша. Какая-то зловещая загадка. Похороны цинковых гробов, тайно прилетающих оттуда... И бод¬рое письмо, который раз вынимаемое из кармана. «Привет из Монголии! Как вы там? Здесь все нормально. Служба идет хорошо. Уже месяц как здесь. Городок палаточный, но культур-ный.  Все вокруг в сборных модулях: столовая, баня, санчасть, клуб и т.д. Первым делом повели в баню с сауной, сами сделали, здесь умельцев полно. После жары и пыли это довольно прият-но. Не бойтесь, с парашютом на горы не прыгаю, это здесь незачем. Ездим на БМД - боевых машинах десанта. Ездим весело, в горах только успевай поворачивать. Стоим вдали от населен-ных пунк¬тов, местное население видим редко. Кругом одни свои. Т'o же самое, что в учебке, только каски и бронежилеты. Но это на всякий случай. Ни одного настоящего выстрела еще не слышал, кроме как на стрельбище, гак что не дрожите мелкой дрожью. Сейчас роем для роты бассейн, нормальный такой, с нашу большую комнату. Облицуем плиточкой, уже разжились, и заплескаемся. Будем от жары кайф держать. Скоро команда на ужин. Уже вру¬били бодрящую музыку. Тут у нас на узле записи клевые - Вы¬соцкий, «Машина», Пугачева, итальянцы. Гремят во всю мощь, потом кино. Сегодня «Случай в квадрате 46”. Посмотрим, что за квадрат и отбой, остальное потом напишу. Пока!»
Что там делается? Не мы ли на истории учили, что един¬ственный народ, который никому не удалось завоевать - это свободолюбивый афганский народ. Как сейчас помню, и папаша Лоб помнит. История от зубов отскакивала. Не все ее учили, что ли? Англичане зареклись, а уж на что доки. Может, правда очень надо? Очень там без нас плохо? «Я хату покинул, пошел вое-вать…» Чтоб землю в Кабуле крестьянам отдать... В газе¬тах одни зверства душманов, волосы дыбом. Сожженные школы изамученные активисты. В «голосах» наоборот, разбитые нашей доблестной авиацией мирные караваны и кишлаки, жертвы и беженцы... и тоже волос дыбом. Кто больше врет? Куда там замешан Валюшка с разноцветными глазами и интернациональным пылом? «Еще убьет кого-нибудь сдуру», - бормочет Лоб про себя, видя, впрочем, как и мы все, бородатого моджахеда в чалме, крадущегося черной ночью с какой-нибудь бандурой образца прошлого века к новой школе, символу революции и прогресса, которую, возвышаясь столбом, охраняет доблестный часовой Валюшка...
Больше всего мы боимся пока возвращения человека, который кого-то убил. И почувство-вал вкус. Или невкус. Это снятие страшного табу. Главного табу. На разрешенное убийство. Мы об этом не говорим, это за пределами этики. Но оба сознаем.
Ничего мы не знаем. Знаем только то один страх, то другой. Как слепые шарим вокруг в черноте, натыкаясь на непонятное и пугающее... Ко¬рабль дураков... А спросить умных? Лоб пасмурно извлекает из памяти большие куски то Ключевского, то старинного премьера Витте, залежавшегося у тети Веры на полке. По ним выходит, что России-матушке все сойдет с рук, и Кавказ, и среднеазиатс¬кие пространства, и Польша с финнами, а вот в Афганистан лучше не тыкаться, обойти стороной.
- А может вправду там американы бы уже оказались, если бы не мы? - спрашиваю я для очистки патриотической совести и помня пламенные заклинания международных статей. - Или китай¬цы?
- Вот бы им сейчас душманы и чистили морду, - отнюдь не кровожадно отвечает мой ста-рый товарищ. - А мы бы это горячо приветствовали со своей стороны, из-за высокого дувала...
Господи, ну почему на самой большой высоте нет таких умных? Почему одни мастодонты и дуболомы? Вспоминаем Ларису Рейснер, роскошные описания ко¬чевников, всегда воюющих со столицей, с ее любой центральной властью... Воевали и будут воевать... Мы-то тут при чем, дура¬ки? Говорим о разном, а видим Валюшку, молодого пламенного воина-интернационалиста, к которому подкрадывается  сзади из-за камня зловещая чалма с ножом в зубах...
Кто мы? Что мы, о господи? И какой еще платой заплатим за свою пламенную дурость?
 Обо всем немного поговорили, только одно не тронули. Астрономию... Ни одним словом. И на старый телескоп не пошли. Даже не смотрели в ту сторону. Как будто ничего не было. И Вику. Я мог бы утешить его, что Вика гораздо более мой пациент, чем он сам. Слишком много всего прозвучало в ее яростных криках. Слишком много отчаяния. Явственно слышалось, как первая пара красавцев городского театра - Стас Блеклый, бывший Лорд, за¬тем Пентюх, и Маль-вина с локонами, губки сердечком, молодая жена шефа, брата и дяди, - сбежала с местной сце-ны. Взявшись за руки и не оставив следов... Слышалась проклятая бородавка, лезет и лезет, с каждым днем все заметней, давно не украшает вздернутый носик, а уродует рыхлой бесцветной нашлепкой. Стыд¬но прийти на премьеру, стыдно сидеть в президиуме, стыдно да¬вать руково-дящие указания, а всего стыдней, что этот неблаго¬дарный мерзавец сбежал с молодой дурой... Нe этот, костлявый и лысый, а тот, неблагодарный подлец, за все первые роли... И Афганистан, конечно, Валюшка в этом ужасе, хоть вой волчи¬цей...
Я бы объяснил. Но это глубоко семейное личное дело. В которое мне соваться нельзя. Мне можно только лелеять начавшееся крохотное равновесие. А для этого есть один предмет – шеф.
- Но ведь был неплохой вроде парень? – продолжаю анализировать я. – Как все началось? С какой мелочи?
- Это ты псих, ты и должен судить, - уклоняется Лоб. – По мне если бы не воровал, не со-кращал, не фальсифицировал, то и оставался бы нормальным…
- Но тебе все же не кажется… Что это пиратство… Перескочить регламент, поразить вспышкой, наплевать на рутину… Это и сперва возбуждает, как допинг, а потом выпотрашива-ет, делает пустышкой?
Лоб выразительно хрюкает. Да какое пиратство, это здесь он кричал, что воюет с пенька-ми, набирал дешевую популярность. А там академиков и профессуру дынями завалил, через Миню и самолично, Должность себе выколачивал завфилиалом. Все у них в плане давно было, все в бюджете прописано, никаких «я добился» и «я им там глаза промыл»… Актер погорелого театра, ну а мы…
Ну а нас так просто всех распирает. Черненький колобок гамма-лучится, глаза как никогда косы. Ухмылка Осы - будто меч древнеримского воина сделал наконец свое рубительное дело, притом не поперек, а вдоль, от шеи до копчика... Недоверчиво-сдер¬жанный капитан-лейтенант и то, кажется, поверил, но только сдерживает молодежь от непристойной суетливой радости.
- Московская бригада прямо из кабинета увела! - доклады¬вают Лбу наперебой, дополняя все более сладкими подробностя¬ми. - В наручниках! На глазах у людей! У всех подчиненных!
- Золота надыбали два ведра! В кяризе у родителей, в се¬ле прятал!
- На леску одних колец золотых насадил двести штук! Ко¬гда один дома оставался, на шею надевал, как бусы! И красо¬вался!
- С ножом в зубах!
- Взятки деньгами не брал. Бумажки, говорит, никому не нужны. Я их беру и жгу! Вот так! И показывал! А драгоценнос¬ти и под статью не подходят, просто подарок, от чистой души! Я дарил, мне дарили...
- Надарился! Лет на пятнадцать, не меньше!
- Может, и под расстрел... В особо крупных!
- С чистой душой!
Смотрят на Лба, приплясывают. Ну хоть чуть-чуть оживись. Лоб зябко пожимает плечами, одетыми в плотный пиджак. Ну и что? Расстреляют очередного начальника милиции, как и многих-многих предыдущих... Или дадут десять лет... Все это было, есть, бу¬дет, как неизменна Вселенная...
- Как что?! Теперь и Вальку - нормалек!
- Отлетал наш орел!
- Крылышки повыдергивают!
- И перышки!
- Пух обдерут!
Высокий, жилистый, поджарый, с печатным аполлоновым животом, Гена Шагал наносит длинные прямые, рубя воздух острыми кулака¬ми... Приземистый плотный Оса вытирает о по-верженного шефа босые волосатые ноги с мозолистыми пятками, заканчивая про¬цесс презри-тельным собачьим швырянием песка назад, захоранивая несчастный прах... Теперь дело ясное. Теперь никто не при¬кроет. Голый общипанный воришка и фальсификатор предстанет... Даже как-то жалко его, когда все решено. Сколько веревочке... Есть все-таки бог... Но может и мы виноваты? Ведь был честный, молодой, искренний... Где это началось? Первый шаг в бездну... Неужели наши маленькие полевые, высокогорные, рублишки и трешки, которые он оставлял? На транспорт, на консервы, на рис и муку? Но это же все честно, по общему согла¬сию... Что мы, крохоборы какие-нибудь? А может, стань крохо¬борами, заведи бухгалтерию, требуй законную копейку... Он бы остановился? Может, не пошел бы на большее? Не разогрел аппе¬тита? Избе-жал бы соблазна? Сейчас, когда негодяя отделял от решетки последний гарантированный шаг... Чувство и собствен¬ной вины... так ли мы святы, как считаем себя... так ли бла¬городны... Чувст-во ответственности гложет чуткие пиратские души...
Но пригорюниться особо не дают, трешат кусты, на сцену выползает новое действующее лицо. Вернее, хорошо забытое ста¬рое. Чарли-режиссер. Собственной исхудавшей персоной. Нече¬саный, в щетине и репьях, мятая рубашка узлом на впалом пузе. Никто бы не узнал. Ни ярого бритоголового-чернобородого пира¬та... Ни бабочку и локоны до плеч...
- Чуваки... - промаргивается на ярком свету. - А я ню¬хаю, чей тут шашлык...  - Салам! - ра-достно рявкает повар. - Садись жрать, а то джигитов не хватает... Мясо вот пропадет...
- Ох... - болезненно морщится Чарли. - Лучше не показы¬вай... Мутит... Ох, черепок тре-щит... Пива бы... Пять пузырей на троих вчера... Ох… И печень вздулась... Вот, попробуй... Ох... Болит, собака... И чернил штук семь...
- Будь джигитом! - сурово учит Бяшимка, обмеряя пальцами вздутую печень. - Если смог вечером пять бутылок... Утром улыбайся и не стони, как побитый шакал... Ой, у тебя и глаз... Смотрите!..
Вблизи открылась страшная картина. Сплошное красное пят¬но вместо белка правого гла-за. Притом в обрамлении аккуратно¬го синячка.
- Снова с милицией дрался?
- Ох, нет... С художниками... Неужели глаз выбили? Ох, мама... Есть он там или нет? Чу-ваки, посмотрите...
- Есть немного еще... Остаток... За что с художниками-то? Чего не поделили? Где ты их нашел-то?
- На их даче худфонда... Ох, за Сальвадора... Реакцион¬ный, говорят, мракобес... Попробо-вал бы лучше передовых чаба¬нов для колхозного клуба... Фиг бы справился... Ох, не могу, еще пива... Любимчики твоей, Глебыч... Извини... Продажные ваши палитры и кисти, говорю... Вон Байрамчика ни на одну выставку не выпускаете, он из вас самый талантливый... У него кишлак кизяком провонял, весь с дымочком... Деньги с колхозов хапаете, истуканов своих в тельпеках развешиваете, один к од¬ному... Халтурщики-реалисты... Ох, неужели ослепну? Не помню, как в арыке очутился... Проснулся утром - воду пустили, вино¬град поливать... Штаны промокли...
При еще более тщательном рассмотрении рубашка и брюки пострадавшего за француз-ский экзистенциализм и испанский модернизм рыцаря театра и живописи носили плачевные следы утренней поливки. Это особенно расстроило бывшего франта.
- Как же я в лагерь пойду, чуваки? В одном костер став¬лю, в другом репетирую... В честь Дня авиации... Дети самоле¬тиками будут летать... Чтоб они посгорали... Неужто опять вы¬гонят? Сколько можно... Ox...
Два больших глотка опустошили бутылку. Постановщик пио¬нерских костров блаженно выпучил глаза. Все кружки самодеятельности, все дома культуры уже пройдены. Моргнуть не успеваешь, как прогул, пьянка, тридцать третья статья... «Это она меня достает! Помпадурша твоя озверелая! С шелкового комбината знаешь, за что погнала? За Сартра, как всегда! «То¬лько правду» только собрался ставить... Только раз прочита¬ли! И какая-то ****ь стукнула! Что ты, такой визг... «Антисо¬ветчину в народном театре!» А из клуба медработников? Из последнего кружка? Для твоего же, говорит, здоровья, эсэ¬совка, слишком близко к спиридону...»
Это значит, к казенному медицинскому спирту. Помпадур Лоб слышит про зверства своей помпадурши, ни одним мускулом не отвечает. Остальные стараются за него. Вроде всем весело, все нипочем, вроде тут никого не убивали, и в пяти минутах не лежал на камнях труп с разби-той насмерть цыпленочей головой... Оставив навсегда неразрешимую загадку. Нечаянно или нарочно. Отчаянно или случайно. Неужели так до конца жизни и останется... Неотвяз¬но, как рок.
Жара достигает предела. Тянет в воду. Уже ни лежать, ни сидеть, ни ходить, ни разгова-ривать. Только погрузиться. И животом по камушкам. Все лезут в Бирюзинку. Мутную, мел-кую, пенную, но спасительную. Ноздри торчат над водой, мочевые пузыри, полные пива, при-ятно уравновешивают вместо якоря... Даже колобок-мусульманин забыл закон предков, запре-щающий правоверным осквернять водоемы своим нечистым телом. Я обнимаю гладкий теплый камень, ложусь на него щекой и дремлю, обмыва¬емый мягким течением. Так можно пролежать до вечера, а потом ночь и день... Если отпустить камень - поплывешь по течению... Но куда? Речка после ущелья пересыхает в пустыне... Вынесет вместо моря на песчаный бархан... Раски-нув руки… Найдут - что подумают? Мне кажется, я уже там... Открываю глаза - нет, здесь. Лоб сидит неподвижным замшелым валуном... Видно, как колотит озноб, зубы лязгают дробью, пиджака уже мало. На са¬мом солнцепеке. Гусиная кожа. Мерзнет все лето. Мерзнет и мерзнет. Будто весь космический холод облучает его из открывшейся бездны.
А в остальном, прекрасная маркиза... В остальном можно возвращаться домой. Сообщать Ольге Артуровне, что здесь все в полном порядке, что сын ее Лоб добивается новых успехов в науке, счастлив в семейной жизни, если не считать тревоги за воина-интернационалиста Ва-люшку... Что тетя Вера Артуровна под неусыпным племяшным надзором благополучно здрав-ствует, ни в чем не нуждается и шлет в подарок банку своего замечатель¬ного фирменного варе-нья из свежих абрикосов и айвы... Вместе со связкой изумительных тедженских дынь и всей ос-тальной эк¬зотикой, которой я нагрузился, как добросовестный караванный верблюд.
И на самом дне - книжка, которую не знаю, кому покажу. Тетя Вера отвела меня в сторо-ну, достала откуда-то из недр старого шкафа. «Посмотрите, Антон Павлович... Выбросить жал-ко, неудобно как-то... Ему отдавать... Это она читала и здесь бросила».
Я посмотрел и спрятал. Книжка называлась «Сто лет одино¬чества».

Заплаканные окна


Кто видел, как пикирует ангел смерти?
Лоб видел. Своими глазами.
Сначала начинает свысока. Отдельные жертвы еще не видны, а так, копошащаяся общая масса. Колонны, воюющие в Афганиста¬не... Уличное движение... Никто еще не выбран, у каж-дого свой рав¬ный шанс. Никто не подозревает... Резкий свист вниз, масса распадается на от-дельные комочки. Шапки, кепки, каски, шляп¬ки, лысины, чалмы, фуражки, шевелюры, пилот-ки... Можно выби¬рать персонально. Кто больше понравится? Выбрано! Ангел наце¬лился.
Кто может ему помешать? Нет такой силы...
Лоб может помешать. Он вдруг видит, как неповоротливый, с туго набитыми сумками, сызранский или костромской гость Москвы поскальзывается на сплошном гололеде и, задрав зимние боты, ложится под беспощадный «Икарус». Притом двойной, неостановимый, юзящий по льду громадной массой с мертвыми колесами. Дядька еще может уползти, извивается к бор-дюру, нo сумки! Спасение су¬мок равно приговору. Нашаривать ручки в метре от колеса - только русский добытчик способен на это. Но в то же время русский астроном, сын русского врача, способен каким-то не¬сусветным выбросом с тротуара схватить обреченного за боти¬нок и воло-ком вытащить прямо из-под громадного колеса, гото¬вого всмятку истолочь и говяжьи, и чело-вечьи кости, ему все равно. Мелькает прединфарктное лицо водителя, дядька с помо¬щью Лба поднимается, тяжко дышит. Лоб своей черной искусстве¬нной шапкой сбивает у него со спины грязный снег.
- Вот Москва проклятая, - хрипит спасеный. - Столица мира, а леду развели... Ох ты, мать моя... За одними конфета¬ми три часа... За босоножками на Ленинском давился... Колбаса моя копченая! Мать честная! Чудом урвал... их... Старуха не поверит, скажет, пропил...
От каждого удара по содержимому дядька охал боль¬ше, чем получал бы по собственным ребрам. От горя не заметил собственного спасения. Множество колес сыграли сумка¬ми в хок-кей, пока их останки, пропитанные апельсиново-мясным соком, не успокоились на тротуаре.
Тут дядька оборачивается, чтобы хоть слово сказать, хоть увидеть, кто его вытащил за но-гу, но рядом уже никого. Оран¬жевый рюкзак мелькнул в прохожей массе и погас.
Ангел смерти, неудовлетворенный, взмывает снова вверх. Раздосадованный, делает вид, что раздумал, просто примерился, перешел с пикирования на планирование, в общем, ну вас. Разминка... В самом деле запомнил этого долговязого, сутулого, в легкой полузимней куртке, типичной для младших научных сот¬рудников. На всякий случай запомнил.
Как ни странно. Лоб снова в Москве, даже на улице Киро¬ва. На редкость удачный прогон-чик: Главпочтамт, «Русский чай», «Свет», «Мелодия», «Спорт», «Инструменты»... На каждом поро¬ге - сверка с помятой, многоскладываемой и многоразворачивае¬мой бумажкой, сплошь ис-царапанной поручениями. Заглянет - и к прилавку, заглянет - и в кассу.
Ага, пластинки. И это записано. Деликатное - детская сказка. Бяшимка просто умолял - для трех детей. Где-то слы¬шал и не мог спать. «Лоб-ага, «Али-баба и сорок разбойников»! Озо-лочу! Это все про меня! «Бяшим летает целый день, как бер¬кут». «Ушел вечер плова, настал ве-чер ласки, эй, Фатима». «Тащи, жена, еще изюм! Умней Бяшима есть ли ум?» Лоб-ага, с фото-графией! Чтобы и Табаков, и особенно Джигарханян! Все дети со мной просят, умоляют! Они мне пляшут и поют знаете, что? «Мой папа – перс»!»
Али-баба - так Али-баба. Только бы сквозь волну истошных звуков пробиться к стойке и не порвать перепонки. Динамик орет, не голоса, а напильники, толпа давит, жаждет припасть, помя¬тые, но радостные, без пуговиц, но с пластинкой, прижимая к груди, как мать родную... Этих-то идиотов... Уродов...
Новые времена. Никаких сказок.
Вдруг сквозь скрежет и рев человеческий звук. Случайный и слабый. В крошечной паузе. «Я делаю вид, что пре¬красно живу...»
Кто там еще делает вид? Сквозь новый прилив какафонии пошел, как на маячок. Где-то в пустом углу зевает продавщица.
- Это у вас тут играло?
- Что? - не шелохнулся голубой халатик. Красные губки, подведенные глазки, маленькая пластинка на маленькой нахаль¬ной груди - всех презирает.
- Ну это... «Я делаю вид...»
- Ну и делайте себе... - штрафная она, что ли? На каком-то старье, посадили и разобиде-лась. - Визбор, что ли? Сразу говорите!
Лоб-слушатель почти ткнулся ухом в динамик. Согнулся в три погибели. Как разведчик в тылу врага, родные и знакомые сигналы.
«Я верю, что разлука есть потеря,
Что честь должна быть спасена мгновенно...»
Будто сердце, оставленное в горах, и правда шлет сигналы по ма¬ленькой рации.
Но его не затащишь. Все. Кончено. Скромный поселковый учитель. Физика и математика. Астрономия - нет. Почему-то. Астрофобию - можно. Прибежали запыхавшись, вытаращив гла-за. Даже не шелохнулось. «Глеб, обалденная новость!» «Держись крепче, не падай!» Готовили, готовили, приплясывали, подмиги¬вали. «Лоб-ага, диссертацию даже бросаю, как старую жену! На новую перехожу!» Подумать только - снова собрались на новой горе. Вернее, не совсем но-вой, на старой, только на соседней. Все собрались, только его не хватает. «Глеб Ильич, для тебя держим вакансию. Вот лист, пиши заявление». Сергей Санин - начальник. Счастливый сон. Группа по строительству гигантско¬го радиотелескопа. Очень гигантского. В Европе таких нет. При ИКИ - Институте космических исследований. «Субмиллиметро¬вый диапазон, на грани ин-фракрасного... Многозеркальная чаша, обалденная автоматика...» Хочешь - старшим инженером в лабора¬тории приемки и настройки. Хочешь - оптическим наблюдателем-синхронником... Лю-бая наука пойдет... Своя контора в городе!  Свое соцсоревнование!
Бяшим подставляет широкую спину, на ней лист бумаги. Не трудится расчищать стол от тетрадок. В пальцы всовывают ша¬риковую ручку. Скорей, пока ИКИ не передумал. Или еще что-ни¬будь. Две строчки куриным каракулем и закорючку. Зарплата с сегодняшнего дня. Мож-но со вчерашнего. Сто девяносто плюс высокогорные. И никаких нормальков.
- Нет... - Лоб крутит головой.
- Да ты что?! - это все.
- Нет...
Загалдели, затолкались. В своем ли он уме? «Лоб-ага, не бросай нас!»
- Нет...
Никто ничего не поймет. Крутит головой, не объясняет.
- Глеб Ильич, место за тобой... Ты просто подумай. Мы не спешим, дело лет на десять... Только строительство и ввод. В любую минуту, когда надумаешь...
И пошли они, солнцем палимы... Повторяя: с чего это он? Бяшим первый нашел объясне-ние. «Ай, это у вас говорят: нашла косая камень».
А из-за забора - тревожные и мягкие глаза. Директор школы - пышные седые волосы над тонким смуглым лицом сельско¬го интеллигента. Следит за каждым городским гостем. Все ждет - уговорят или нет? Сегодня опять праздник: не уговорили. “Племянника Веры Артуровны вез-де зовут... И в университет, и в экспедицию... Не хочет, хочет у нас!» Детская гордость за шко-лу, где год не было физики. «Мы с Верой Артуровной трид¬цать лет проработали, теперь ее ди-настия продолжится, директо¬ром станет...» У каждого свои мечты.
Лоб входит в школьный двор - к нему бегут со всех сто¬рон. Свои и чужие. «Что сегодня? Что сегодня?» Лоб-мугаллым! Почтенный, благообразный, каждого черненького инопланетя-нина потреплет по затылку. Сегодня - про кошек. Кошек будем счи¬тать. Вступление к уроку, как всегда.
- Тихо, тихо! А то не начну! - ух, как затаились. - В комнате, как в классе, четыре угла, дорт, понятно? В каждом углу сидит кошка. Одна сидит, бир, понятно? Перед каждой од¬ной кошкой - три кошки! Уч! - Под переталкиванье и хихиканье загибаются черненькие пальцы, глазенки закатываются к потолку.
- У каждой кошки на хвосте одна кошка. Снова бир. Понятно? Сколько в комнате кошек?
Старый, испытанный годами кошачий трюк. Сколько раз я на него попадался! «Два-дцать!» - уже выкинул руку первый шустряк. «Двадцать пять!» - второму лишь бы поспорить. Каж¬дое новое решение встречается бурной дискуссией. Самые добро¬совестные все еще шеп-чутся сами с собой, загибают и разгибают пальчики, чертят в тетрадке палочки. Постепенно весь пар выходит, воцаряется тишина предвкушения.
- Правильный ответ! - поднимает Лоб-мугаллым руку. - Внимание! Четыре кошки! Дорт!
Дружный визг, все во всех тычут пальцами. Ни один не дога¬дался. Ни один! Вот какой му-галлым!
Старый, добрый, неизменный Перельман, выученный когда-то наизусть, еще Ефим Мар-кович... Да, выпускал маленького Ослика в начале урока разогреть почтеннейшую публику... Хватит на тысячу начал, чтобы бежали по звонку, как ошпаренные, скорей занять место. Теперь храбрый и глупый Теренций, так примитивно надутый скупым цезарем... Первая монета всего пять граммов, восемнадцатая - уже полтонны, попробуй, награжденный, унеси... Так и зацокали от огорчения и сочувствия: жаль джигита.
- А это потому, - не отходя от кассы, - что джигит умел воевать, а не умел считать. Вы ма-тематику не хотите учить - любой вас перехитрит!
- Хотим! Хотим! - вопят о своем будущем. - Очень!
Так и быть. Вот вам парочка уравнений на будущее. Лекарство от обманов.
И никуда кроме школы. Ни ногой. Туда и обратно. Ни одно¬го взгляда в сторону старой башни.
Только два места в городе. То, что никак невозможно пред¬видеть. Ну, Лоб-разведчик. Об-ходя всех знакомых, затаившись в автобусе, добирается до Текинского рынка. Прячась от неча-ян¬ных встреч, набивает объемную сумку. Что там? Таджикские крас¬ные яблоки, каракалинские багряные гранаты, мургабский рыжий виноград... Отдельная в авоське дыня... И нагруженным мулом - в другой конец города, на рабочую окраину, все еще оглядываясь от столкновений. Старые заводские двухэтажки, обитые тощими ребрами дранок, темный подъездишко, озира-ние, нет ли слежки... Уж не новая ли интрига? Уж не роман ли? Тысяча подозрений, если вдруг выследить. Но незримо подсмотрим. Скрип полуживых ступенек, ветхая дверь... Что там?
Там квартирка с печным отоплением, две забитые комнатенки, салфетки, подушки, поло-вички... Крепконогая девушка с петеушным решительным личиком выхватывает сумки, сгиба-ется к полу.
- Че это вы все таскаете? Мы обойдемся!
Сердечное рабочее спасибо.
Лба это не смущает. Сняв обувь, в носках и на ципочках, прокрадывается за несушкой в соседнюю комнатку. И что делает там? Там сгибается над завешенной детской кроваткой.
- Дышите хоть в сторону! - требует кнопка. - Небось, на¬курились опять!
Что да, то да. Примина из зубов всю дорогу.
Виновато отворачивает лицо, но свет его - восхитительно нежный. Робко заглядывает под покрывальце. Там нечто такое сопит... Розовенькое, четырехмесячное, парное, совершенно инопланетное... Черт побери. Лоб блаженствует! Это уже не реально, но это так! С трудом, с усилием пятится, чмокает и сюсюкает, прикоснуться боится, но весь полон чувств. И долгий, долгий свет плавает в глазных ямах, пока ремонтирует в кухне протекающий кран, пока про-чищает ершом забитую трубу, пока ищет любую другую работу. Кто же он здесь?
Нет, оказывается, не хозяин. Хозяин приходит под вечер, печник-плавщик со стеклоком-бината. Чем-то похожий на Лба, тоже костистый и лысый, обжаренный совсем другим огнем.
- Брось ты все, свои руки есть! Садись-ка! - достает из холодильника. - Маринка! Хватит лодырничать, накрывай на кух¬не!
Крепышка Маринка решительно и независимо накрывает, сте¬кольщик, радуясь собесед-нику, заводит с устатку все ту же пластинку. Много раз слышанную, но с новыми воспитатель-ными вариациями, правда, уже бесполезными.
- Допрыгалась, сучонка! Парашютистка, парашютистка! Вот они что там под куполами выделывают! На лету штаны сымают! Выгнать бы вон, чтоб семью не позорила! Выгнать!
Но после первой, как всегда, гнев уступает место рассуждениям.
- И главное, уже пузо с арбуз, а признаваться не хочет, скрывает! Ты, грит, телегу наката-ешь в политорганы, они ему там козью морду заделают! Политорганы! Куда они там зыркали, когда она к нему в учебку проскочила! Надо же, добралась! Подцепила! А он в Афгане служит, его беречь надо! В Аф¬гане, слышь, кум! И без загса! Шлепнут там и доказывай! Приблудный - приблудный и есть! Я, конечно, сочувствую очень, ты не подумай. Ну, давай за него, по второй. За папашу при¬блудного. Как он там? Чтобы пронесло. Приняли.
Лоб-дед! Вот оно что. Гомо сюсюкающий! Это, конечно, бай-бо! Вот так. Валюшка с Ма-ринкой. Этот мимо душманов про¬ползет, если мимо отца с матерью... После третьей сват со-всем обмякает.
- Ладно, хоть моим именем назвали... Все прощаю. В честь деда - это святое. Илья-пророк! Знаменитое имечко! Ладно, ты не сердись, следующего задуют по тебе. Согласен?
Лбу - сердиться? За Илюшку? Илья Лобанский! Наконец-то! Есть справедливость на све-те.
- Ну, повторим... Мою-то не дождемся, нынче в вечернюю. А ты чего все без мамаши? Стесняется, что ли? Работяг за родню?
Вика-бабушка? Нет уж, лучше без таких ударов. Может и не пережить. Пусть лучше пере-бьется в неведении. Меньше крику. Кто во всем виноват, он и без нее знает. Кто же кроме него?
Да, ни к каким инопланетянам уже лететь не надо. Их тут прибывает с каждым днем. Од-ни из землян переходят куда-то, вчера еще были свои, а сегодня не о чем говорить... И язык не-понятен... Другие только что свалились, откуда ни возьмись... Еще крохотные, кряхтят, озира-ются, щурятся сонной гримаской. А уж как трут глазенки, как самозабвенно зевают, как балде-ют на лампу в дешевом пла¬фоне! Что там родная мать! Неужели то же самое был и Валюшка? Неужели он просто не замечал, ослина слепая? Прогулял по дурацким горам самое божествен-ное проявление жизни?
И такое блаженство, такой покой, такое безразличие ко всему остальному... Что когда прибегают: ох ты, ах ты, все мы космонавты, только шефа никак не посадят, тянут кота за хвост, заявления снова приняли, покивали, совсем со¬гласились, но, говорят, пока не до него. Пока сотни тысяч вскрываем, миллионы попадаются, валюта, ценности, золото... А тут мелочь, какая-нибудь, тысяча в год, даже меньше... Пол¬сотни в месяц, говорят, разве это масштаб? Да-вай опять писать, давай действовать! Лоб поднимает затуманенный взгляд: а? Ку¬да писать? О чем? Кому? А, он в прострации, черт с ним, побе¬жали, некогда, сегодня успеть надо.
Ему глубоко все равно. Сидит шеф или не сидит. Ходит, лежит, плывет, летит, кувыркает-ся - один черт. Почему-то не трогает. А вот этот белозефирный кряхтун, сущее парное молоко, трогает. И ничего больше. Такое блаженство.
Так-то. Но это одна сторона афганской медали.
Вторая явилась с письмом. Письма шли регулярно. В основ¬ном в город маме. В некоторых щекотливых случаях, например, насчет внука Илюшки, - в ущелье папе. Письма подбадривали. «Вчера играли в волейбол с монгольскими артиллеристами. У нас с ними шефство. К сожале-нию, проиграли, потому что монголы обычно играют на деньги и поэтому очень стараются». «Вчера с агитбригадой ездили в соседнее село. Раздавали муку и кон¬сервы. Бедность обалден-ная, до сих пор не знают, что такое сахар, конфеты, мыло. Много туберкулезных, дети в язвах и цыпках. Наши девушки из МСБ всех обследовали, прописали лече¬ние, раздали лекарства. Объ-яснили, как надо лечиться. А они через переводчика говорят: у нас монет на кусок мыла нет, где взять на больницу?» О чем бы речь ни шла, кончалось оди¬наково. «Ни одного выстрела кроме учений еще не слышал, можете  не беспоко¬иться». Но пальцы с большой неохотой вскрывали каждый новый конверт. Лоб честно ждал команду «можете беспокоиться». И дождался. «При-вет родителям! Как вы там? Надеюсь, все хоккей. Да и как там иначе. У меня одна просьба. Очень желательно. Там у нас госпиталь, если знаете. И в нем, оказывается, наш гв. лейтенант Глушенко Игорь Петрович. Я перед ним в большом долгу. Вернусь - расскажу. Лейтенанта у нас все очень любят. Очень за него переживают. Если он еще там, то сходите и как-нибудь по-могите. И немедленно напишите, как сходили. Что сде¬лали и что еще надо. Считайте его своим сыном. Вы его должны узнать, я еще фотографию присылал, помните? Нас там пятеро возле ру-чья, раздетые по пояс, он крайний справа в офицерском кепоне».
Почему-то в этот раз про неуслышанные выстрелы ничего не было. Забыл, что ли?
У ворот госпиталя жались местные и приезжие родственники. Кто-то уже в черном плат-ке, с окаменевшим лицом. Резанула крышка гроба, прислоненная к стене проходной, прикрытая ело¬вым венком... Чемоданы и сумки, ожидание вызова от дежурного. Негромкие и одинаковые жалобы: нет гостиничных мест, нет обрат¬ных билетов в Киев, Свердловск, Ереван... Где и за сколько снять комнату...
  Дежурный по проходной коротко куда-то перезвонил и, как ни странно, в отличие от Академии наук, безропотно выписал пропуск. На посетителя пахнуло забытым детством госпи-тальных дорожек... Только никогда не видел столько раненых сразу. Синие халаты, марлевые головы... Гипсы и костыли... Даже не подумаешь, какие это счастливчики - те, кто может ковы-лять по аллейке или прятаться от осеннего дождика под козырьком крыльца... С пересохшим горлом из¬бегал взглядов и тыкался в корпуса, не различая номеров. Каж¬дая пара глаз, если она уцелела, кричала о его позоре. Как ты смеешь быть двуногим и двуруким? Как, твой сын еще цел? Лоб пригибался, как под пулями. И только бодро-независимый вид встречных врачей по-могал кое-как продержаться.
У десятого корпуса было безлюдно. Оттуда никто не мог выйти и даже выползти. Прокра-дываясь за дежурным фельдшером, отец солдата видел только лежащих. Странно неподвижно лежащих. Характерный запах неподвижности и беспомощности ударял в нос. В нужной палате его остановил на пороге странный звук. Не то плач, не то вой, не то песня, откуда-то из угла, где под простыней лежало что-то бесформенное... Стало почему-то страшно, что поведут имен-но туда. Но у окна, заплаканного каплями дож¬дя, дремал под капельницей очень бледный маль-чик с тонкой пульсирующей шейкой, сине-восковыми подглазниками и каплями пота на впав-ших висках. Лоб хотел подождать, но привычный медбрат не очень-то церемо¬нился. «Глущен-ко, подъем! Посетитель! И витамины!» Ловким дви¬жением прямо в рот с ладони высыпал гор-стью таблетки...
Мальчик приоткрыл глаза. Ничего не осталось от уверенного рослого командира в офи-церском кепане с той фотографии у ручья.
- Ко мне? - слабо-слабо спросил он, не веря. Лоб дернулся: - Вы спите!
- Нет, скучно спать, - мальчик покосился на виноград в прозрачном пакете. - А почему ко мне?
Лоб, запинаясь, объяснил, не переставая прислушиваться к подвыванию из угла.
- А, младшего сержанта Лобанского отец? - чуть оживился мальчик. - Валек отличный па-рень. Везучий...
- Почему везучий? - глупо спросил Лоб.
- Два раза на БМД подрывался... - мальчику после каждых трех слов требовался неболь-шой отдых. - Раз гранатометом про¬шибло... И только одна контузия...
- Как контузия? - поослел Лоб-отец.
- Да легкая... Вы не волнуйтесь. Кровь только из носа и ушей потекла... И все. В санчасти три дня полежал... И сбежал.
Ноги у папаши стали ватными
- Он же пишет... Что даже выстрелов рядом не слышал...
- Не слышал? - тут мальчик повеселел. - Вот это да! Не слышал! Когда мы из боевых не вылезали... Двух ротных убило. А что ему еще вам писать? Мне еще повезло... Меня раз просто спас. На¬зад БМД сдал и нас выдернул... С вот такой пробоиной. Мезанику голову оторвало, как из люка торчала... ДШК с горы садит, а он из-за брони выско¬чил и цепляет... Если бы не заце-пил - ко¬нец нам всем. Выдернул... А вы винограда не можете дать?
Лоб протянул кисточку и покрылся новой испариной. Взять-то было нечем. Левая в гипсе, на прицепе. Правой... Наконец разгля¬дел - нет совсем. Как быть?
- Да вы прямо в рот, - подсказал гв. лейтенант. - Да вы садитесь на кровать, не стесняй-тесь... У меня места много.
Плоская пустота в ногах - гладкое казенное одеяло на месте ступней. Сесть как-то не по себе, будто на живое.
- Да вы садитесь, не обращайте... Сволочь итальянская... Как бритвой срезала... Только два шага сделал, за дувал посмотреть... Еще Вальку вашему сказал... Посмотри... А потом говорю: ладно, продвинься вперед, прикрой угол, тут я сам... А то бы он здесь лежал... Вторую еще ни-чего... Можно было... Да гангре¬на... От жары. Двое суток без вертушек... Пыльная буря, соба¬ка, афганец... Одна рука осталась... И то хорошо, вон там у парней позвонки перебило, это совсем амба... Протезы пришпилю, - как-нибудь перебьюсь... А вон тому что делать?
Лоб наконец  оглянулся. В угол, откуда неслись стоны.
- Ни рук, ни ног, - сказал Валюшкин командир уже привычно, без всякого придыхания. - Куда ему с этой койки?
В самом деле - куда? Прояснились слова. Оказывается, и они были. «У-у... Басманва-сраная... У-у... У-у... Басманва сраная... У-у...»
- Ничего, поругается и уснет... Слегка вколют, успокоют.
Между словами Лоб вкладывал виноградины в рот лейтенан¬та и принимал в ладонь мок-рые липкие косточки... Мальчик, на¬ступивший на Валюшкину мину, был из Днепропетровска, и родите¬ли еще всего не знали... То есть, намекнул им, что ранен слегка, но появится только уже вертикально. На ногах... На протезах.
- А ваша жена не пришла? Она артистка? Валек говорил... Наверно, красивая... Возьмите ее как-нибудь... Может, высту¬пит здесь... А то нам до клуба не добраться... Когда Кобзон быва-ет... Или «Меридиан»... Ой, хватит, а то понос будет. У меня всегда после винограда понос, да-же на боевых, а охота попробовать... Уже вот урчит, пузо пучит...               
Ангел смерти опять промахнулся. Если метил в Валюшку. Если это можно назвать прома-хом. Если промахи вообще вероятны в этой природе.
Вот почему когда сказали, что в экспедиции пожар, он даже не повернулся. Пусть горит на здоровье. Величина бесконечно малая, которой можно пренебречь. Подумаешь, бывшая парик-махерская. Сгорела, ну и сгорела, давно пора.
Но на пепелище побывал. Чувство долга заставило сбиться с привычного круга: школа - рынок - внук - госпиталь. Черные стены, выгоревшие рамы и косяки... Безумное блуждание преданного вахтера Рашида. Ох, и нарды сгорели, и гок-чай весь сгорел, все запасы, а главное, - прокурор обвиняет в под¬жоге... Горе, горе, кипятильник в архиве сам, что ли, вклю¬чился в вы-ходной, когда никого не было, и даже никакого чайни¬ка с кипятком? Горе, горе, лучше бы са-мому старому солдату сгореть на посту возле тумбы, на позор детям и себе жив остал¬ся.
Чуть недогоревшие портреты первоступателей покрыты жир¬ной сажей... От сквозняка са-жа еще планирует под потолком, будто здесь готовились к эвакуации и жгли канцелярские тай-ны. Какая-то мышка возится в бывшем шефском кабинете среди мокрой вонючей бумаги и ободранных стен. Лоб возникает бесшумно, и она отшатывается от него, как от воскресшего покойника.
- Глеб! Ты здесь откуда?!
- От верблюда, - слегка скалится бывший младший научный сотрудник, так и не вырос-ший до среднего. - Имею право без доклада.
- Теперь все имеют, - рыжие жальца Софьи-охранницы без¬различно обвисли. - Некому больше докладывать.
- Неужто наконец посадили? - он как-то не по-родственному ухмыляется.
- Такого посадят! - кривит она густотемнокоричневые, как и годы назад, когда еще не бы-ло ни морщины вокруг них, губы. - Закрыли нас, с астроклимаксом вашим... В связи с выполне-нием намеченной договорной программы и закрытием тематики... Нет больше ОАЭ, нет на-чальника экспедиции...
- А народ куда же?
- А куда хочешь, - разрешила Софья. - Я, например, двух¬недельное пособие и коленкой под зад... В связи с ликвидаци¬ей организации. Народ всегда безмолвствует, как в Минине и Пожарском.
- В Борисе Годунове, - не удержался Лоб.
- Да, все равно... Вот дубликаты трудовых книжек заполняю, да книги приказов сгорели... Вместе с журналами в архиве...
- С какими журналами?
- С наблюдательными. В одном ящике... Как теперь приказы вписывать? Кто их помнит? Глупости всякие-разные, то из мэнэ-эсов в старшие инженеры, то из старших в мэнээсы...
Черными пальчиками провела по лбу сажей.
Мой Лоб свесил челюсть.
- Наблюдательные?... - последняя надежда посадить шефа. - Как, все? За все годы?
- До последнего листика... Рассыпались в пепел. Да тебе-то чего? Отработанный пар...
Отработанный?! Документ на века! Единственный первоисточ¬ник и точный свидетель. Сколько ссылок на него лежит в проку¬ратуре и Академии. Как же не догадались сдать под ох-рану, в милицию. Хотя какая милиция... Спрятать в тайнике дома... Ос¬лы, ослы! Вот он от чего, этот пожар и пепел. Опять опередил с нестандартным решением.
- Ну ладно, - отмахнулась погорелая охранница. - Шла бы я домой, Пенелопа. Я-то что, неученая. Машинистки везде дефи¬цит. Вильну хвостом - в любой конторе поимеют. Не в луч-шем, правда, смысле. Рожа тут у вас высохла, фигурка скукожилась... Думаешь, легко начинать все сначала?
Лоб и не думал, что думать. Все-таки: опередил или слу¬чайно? Хотя что тут изменишь... Вот уже и отчеты не выверишь. Пепелище. В ящике с вещественными доказательствами, в оте-чест¬венном астроклимате, в гнезде высокогорной молодости.
Что теперь делать? Забыть поскорее? Но забыть не дают. Иначе что бы Лоб делал в центре Москвы с мешком (оранже¬вым!) на горбу, с вытертым рыжим портфелем в руке и с телеграм-мой за пазухой. Сколько раз за дорогу разворачивал и вчитывал¬ся. «Приглашаетесь Институт космических исследований семинар атмосферным проблемам раздел астроклимата». «В космос полетите, Лоб-ага! - обрадовался толстый Бяшим. – Герой Советского Союза у нас наконец будет». И запросил пластинку. Для трех детей. Так что пришлось ехать.

Юрьев день


В опилочной луже, в центре магазинного цементного пола, толкаемый слева и справа, фо-тографирует взглядом текст на визборовском конверте. Что? Как? Почему? Он-то считает Виз-бора живым и здо¬ровым. Только перед самым отъездом опять видел в «Штирлице». Толстый, белобрысый, мордатый партайнгеноссе Борман, износа ему нет. И вот те на, износ оказался. Износ есть, Визбора нет. Да, да, да, еще совсем недавно юный шеф, отложив гитару, смущен¬но рдел, что не в авторе дело, что автора назвать не позволя¬ет скромность, и совсем юный Лоб до-верчиво считал автором шефа... Вот и все. Ангел смерти сработал. «Белые флаги разлук выве-сил старый Домбай».
В той же задумчивости войдя в длинное, с секретными подъ¬ездами и списками в окошках, с осторожными руками, принимающими паспорт и вызов, здание ИКИ, после Калужского мет-ро, услышал почти родной голос Паши:
- Лобанский Глеб! Наконец-то! Идем скорей, Гречко ждет!
Мелькнуло о министре обороны, но тут же отмелькнуло, что он уже покойник и ждать не может. Разве что там, где ждут всех. Остался Гречко - космонавт. И он действительно стоял в зале собрания и действительно ждал не кого-нибудь - моего друга Лба!
- А, Глеб Ильич! - Лоб даже не сообразил, что это его полное имя-отчество. Гречко был точно таким, как всех фотогра¬фиях, толстый и улыбающийся, только глаза вблизи не смеялись, а въедливо оценивали способ¬ности вызванного. - Это вы сделали миллион визуальных замеров в синхрон с атмосферой?
- Мы, -  не отказался Лоб в принципе и зашарил в пиджаке за сигаретой. - Только не мил-лион, а тысяч, может, десять...
- Вот надо довести до миллиона, - строго предложил Греч¬ко. Только с обратным знаком.
То есть? - сосредоточился Лоб.
- Вас, насколько меня информировали, интересует состояние звезд, а атмосферные шумы вы выбрасывали? Теперь наоборот, нам нужна атмосфера. У нас колоссальная атмосферная программа, будем мерять и с Земли, и со спутников, и через звезды. Есть первоклассная техни-ка, интеркосмосовская аппаратура, спектрометры. Болгария, Чехо¬словакия. ГДР. Будет и Евро-па. Нужна сильная наблюдательная группа. Степень у вас есть? Ничего, защитим, у нас же в ИКИ. Соглашайтесь, перспектива есть. Передавайте свой банк инфор¬мации...
- Банк дезинформации, - хрюкнул Лоб виновато. - Чешуи понасыпали...
- Что? - Гречко перевел недоуменный взгляд на Пашу Птипына. Паша быстро сказал, что дело поправимое и восстановимое, и ткнул Лба локтем в бок. - Ну, хорошо, восстановите, - для космонавтов, видно, не быва¬ет безвыходных положений в полете. - По наблюдательным журна¬лам, их же хранят вечно, как в КГБ.
- Журналы сгорели, - обнадежил Лоб и насчет этого, ожидая, что его тут же выставят за охраняемую дверь на улицу, к метро «Калужская».
Паша тут же лягнул его в кость и вставил, не дожидаясь вопроса, что есть точнейшие чер-новики отчетов, а главное - задел электронного фильтра атмосферных помех. И этот фильтр спектрально дифференцирует помехи, отличая дым от дымки, испарения от выбросов и прочие сопли от прочих.
- За это и разведчики ухватятся, - оценил Гречко. – Надо и у них денег на тему скачать, мы свои сэкономим…
Паша ощерил вавиловские усы и выпятил пузо, как грузная птица, защищающая гнездо с птенцами.
- Да зачем вам глаз-то теперь нужен? – продолжал упорствовать Лоб. – У вас цифровые камеры, цифровая обработка в реальном времени…
 Паша приложился копытом к лобовскому ахиллу, а Гречко хохотнул.
- Ну, вы представляете, что такое где-то на северном Байкале целую ночь держать пущен-ной цифровую камеру? С надлежащим обслуживанием и последующей обработкой? И что та-кое одного наблюдателя с двухлучевой трубой? Мы на вас знаете, сколько сэкономим? Ну, не обижайтесь, не обижайтесь, - хотя Лоб обижаться и не собрался. - Это не в целях примитивиза-ции. Мы в пилотируемой космонавтике сами все, что можно, глазами дублируем, автоматику еще долго контролировать надо. Даже с цифровой камерой рядом глазом посмотреть, какую-то секунду схватить… В общем, набирайте группу, пишите предложения. Прямо на мое имя. И для вашего фильтра найдем электронику. Начинайте сразу, тянуть нельзя. Согласны? Думать будете или сразу решим?
Его, оказывается, уговаривали!
Как-то медленно такие вещи доходят до Лба. Всякие дру¬гие, когда из Академии в шею го-нят или в гостиницу не пускают, до¬ходят сразу, а вот такие - нет. Как-то не приспособлена к ним голова.
- Будем считать, что в принципе решили, а детали с ре¬бятами, - повернул Гречко Лба к своей бригаде. - Вот, возь¬мите у Глеба Ильича предложения, заодно заявочку, пока не переду-мал!
Тряхнул руку, отошел к почтительной кучке директоров ин¬ститутов и академиков, олимпу семинара. Каким чудом он еще не знал об открытии Новой Орла?
Тем более, среди ребят Лоб сразу выявил старого знакомо¬го. Аккуратную секретарскую палку крутил космонавт-астроном. Такой же выглаженный и подтянутый, с таким же четким пшенич¬ным пробором, только с чуть опущенным лицом.
- Здорово, здорово, - узнал и он Лба. - Ты чего сюда, с новым открытием?
- С новым закрытием, - скорректировал Лоб. - Сгорела наша лавочка. А ты еще не на Мар-се?
- Туда, старик, очередь по теории относительности стро¬ится. Знаешь, что это?
- Чем больше стоишь, тем дальше относит? - сообразил Лоб.               
- Точно, - в космонавте-астрономе заметно поселилось раздражение, и он пошевелил гу-бами, как бы собираясь сплюнуть на институтский паркет.
- Наблюдать не бросил?
- Какой там к хрену наблюдать! Сижу в ЦУПе на связи... телеграммы на борт составляю... Методику... Составляю, состав¬ляю. .. Планы согласовываю, визы собираю... Теперь лом пошел, станцию вот гробанули... И всю программу с ней... Если вер¬нут - вот, дед Гречко слетает, по-смотрит, что там... А меня, может, на астромодуль в очередь поставят... Снова с хвоста...
- А про Живченкова ты там так и не слышал? - спросил Лоб про с непонятной надеждой.
- Так и не слышал, и близко там не было…
Пепелище на пепелище.
Лоб выступил на семинаре. «О некоторых оптических осо¬бенностях атмосферы при про-хождении световых квантов». Вот чудеса-то. С трибуны, где говаривал и Шкловский...
Самым удивительным было получить место в гостинице. Той самой, академической, на одиннадцатом этаже. На Ленинском проспекте. Где запускают не ниже докторов и местных членкоров. Тут он и узнал. Что такое «броня», хоть и сразу на триста участников.
Но насладиться двухместным комфортом не мог до утра, просидев у Паши Птицына на кухне.
- Пиши - наставлял Паша, вливая чай в пузо.  - Главное, больше проси. Транспорт, фонд зарплаты, аппаратура... Верто¬летных часиков побольше, по тайге рыскать надо...
Лоб недоверчиво вставлял новые пункты в свой черновик, уже подписанный: «Ответст-венный исполнитель группы точных измерений Г.Лобанский».
- Программа грандиозная, на Ленинку тянет, - открывал глаза Паша. - В крайнем случае, на Государственную.
- А от имени кого? - осмотрел Лоб прошение. – Чья пе¬чать, организация? От моей школы, что ли? Где я работаю?
- Зачем чья-то печать? - хлебнул с блюдца Паша. - Сам от себя. Мне сдай, я в общий про-ект суну. Печать наша будет, да у меня Жора и без печати примет.
- А ты откуда Гречко знаешь?
- Королев познакомил.
- Ты и Королева знал? - вот уж не думал, что Паша такая историческая личность.
- «Инженера Сергеева». У него так в удостоверении было записано. Покажет где-нибудь на полигоне, генералы вскакивают и трясутся... Мы эксперимент делали с активным спутни-ком… Светящееся облако выпустили, точно по программе, с «Венеры» одной... А небо заложи-ло, ни черта не увидели и не засняли. Вот тогда поняли, что надо во многих местах наблюдать, и озадачили вашего Живчика. Я тогда еще аспирант был, а Жора разработчик молодень¬кий...
- И Королев с тобой разговаривал?
- А куда ему деться? Тогда этих бумажных этапов не было, двумя словами перекинулись, нарисовали - и в железо. Только военка зверская, так принимают, что глаза на лоб лезут.
- Ну и что Королев? - не мог не спросить Лоб. - Какой был?
- Какой? Да такой. На полигоне в цехе если увидели, что он в  ворота входит, все присели. И под изделием, то есть, под ракетой, смотрят за ним, по ногам... Он туда - они оттуда, чтоб на глаза не попасть...   
 И под самое утро, закончив небольшие мемуары, вздохнул, булькнув внутри четырьмя самоварами. - Ладно, за вас я немного спокоен. До переноса, глядишь, и протянете.
- Какого переноса? - Лоб не чувствовал ни капельки сна.   
- БТА надо перетаскивать. Пока не поздно. С Зеленчука к вам. Такая гора пропадает. Надо же быть такими ослами. Перетянем, начнете там новую жизнь. И радиотарелка, и шестиметров-ка. У меня уже проект готов, завтра на собрании выступлю. Хочешь послушать, как зеленчукцы завопят?
Еще бы! Годовое собрание секции астрономов - великое дело! Раз в жизни можно побы-вать провинциальному наблюдателю. По пути в институт Лоб все же сожалеет, что так и не по-бывал в священном здании Академии. И чего это там охрана такая свирепая? «Как, ты не в кур-се? – удивляется Паша в троллейбусе, пересекающем ледяную Москву-реку рядом с овальной чашей Лужников. – Раньше ходили так, как ты хочешь, каждый попавшийся. Морда интелли-гентная, удостоверение институтское – проходи. И главного ученого секретаря навестил один чайник. Изобретатель. Ручной гильотины, притом портативной. В портфеле складывается. По-мощник академика, старик, руками замахал: при чем тут я, изобретатели по не нашему ведомст-ву! Как не по вашему, вы науку должны всесторонне поддерживать! Вытаскивает гильотину, начинает демонстрировать. Чик – и голову отстриг. Начисто. Изобретение в самом деле весьма эффективное. Вбежали – кабинет в кровище, голова отдельно, изобретатель прыгает, радуется: я же говорил! Я же говорил!» С тех пор охрану приравняли к правительственной.
Лоб бормочет: берлиозовщина… берлиозовщина… Старичка ученого помощника жалко, конечно, но хоть кто-то… как-то… за всех не прошедших, прошлых и будущих… Что-то такое подспудно и глубоко солидарное.
Полон актовый зал корифеев, докторов и профессоров всех возможных об¬серваторий – это уже астросекция в знаменитом ГАИ. Здесь все небесная троица - Лютый-Северный-Мороз, трое самых великих советских астрономов именно с такими фамилиями собрались в одно целое как законченное понятие. В зале кишат астро¬номы всех рангов, включая институтских аспиран-тов, на сцене неторопливо рассаживаются академики. Перед каждым за длинным столом - тя-желый подстаканник с крепким чаем, блюдце с сухариками. Амбарцумян с нимбом своих га-лактик вокруг головы. Зельдович в вечном сером свитерке, и не примешь за трижды Героя. Гинз¬бург, Сагдеев... С легкой примесью физиков, которых так не выносит создатель Вселенной.
А вот и он сам. Председатель. Мерный гул обрывается - к последнему незанятому стакану ползет старик Пророхов. Зрелище притягива¬ет всех. Жирный нависший загривок, упавшая вниз голова, как бы в глубокой задумчивости... Штаны чуть не спадают с шаркаю¬щих ног... Лоб му-чительно озирается, почему-то переживая, будто сам голый. И ждет, полезет ли шарф из ши-ринки. Но пуб¬лика, видно, привычная, знает повадки объекта. Объект еще дол¬го не может усе-сться, с трудом примериваясь к креслу и сгибая суставы. Тут ему нужна помощь, и ее умело оказывает не кто иной, как Митя Ипожарский, ловко выскочив из-за кулис. Митя умело раскла-дывает перед создателем папку и размещает программку, после чего испа¬ряется...
«Начнем...» Создатель всех и вся звякает ложечкой и засыпает. Под его горловое клокота-нье, усиленное председательским микрофоном, идет оживленный обмен последними животре-пещущими новостями с галактик и квазаров, из облаков, скоплений и туманностей. Где что ше-вельнулось и вспыхнуло, где плюнуло плазмой этак на миллиончик парсек, где мелькнуло ко-бальтовым волоском в спектре, где испустило истошный рентгеновский всплеск... Лоб с непри-вычки блаженствует. Вот, оказывается, куда стреми¬лась его душа. Вот где ей хорошо - почти как над кроваткой внучика Илюшки. Паша Птицын рядом уничтожительно фыркает. И в конце концов, в «разном» сразу вылазит на арену. Многоуважаемые коллеги сначала по инерции гу-дят, потом при¬слушиваются, потом, как обещано, закипают. «Как блестяще до¬казано всеми предыдущими ораторами, наша астрономия безнадеж¬но плетется в хвосте мировой. Все данные первой свежести взя¬ты из зарубежных источников, к ним умело подмешаны отечествен¬ные ре-зультаты, с которыми не возьмут на паршивый среднеевро¬пейский симпозиум. Как вы прекрас-но знаете, коэффициент публи¬каций наших результатов в зарубежных журналах почти нулевой. Американцы с двумя метрами добиваются больших результатов, чем мы с шестью. Это говорит о том, что уровень нашей аппара¬туры продолжает оставаться средневековым, а шестиметровый БТА стоит явно на порочном месте...»
       Шевельнулась ли у Лба кроха надежды? Загадка... Он тянет шею к экрану со слайда-ми, долженствующими спектральными лини¬ями опровергнуть клевету Паши Птицына на уро-вень советской астрономии... Но линиям железа, водорода и гелия скачут зай¬чики световых указок. Зеленчукцы стоят стеной за свою курорт¬ную базу. В темноте зашуршали пакеты - народ принялся за бу¬терброды и булочки, за мягкие московские баранки, припасенные в портфелях и кейсах... Кефир, молоко из пакетов. Опытный на¬род, свой брат, наблюдатель, привычный к полноценной жизни в темноте... Паша с тяжелым борцовским дыханием не прекращает пода-вать голос и с места: «Так почему на эти достижения лет тридцать ни одной ссылки за рубе-жом?»
Лоб понимает, что перенос БТА дело явно миражное. Но Пашино неожиданное хулиган-ство ему нравится. Что весело, то весело. Он не подозревает, что через минуту-другую повесе-лится и сам, как ужаленный.
Назревает финал. Всхрапнул и открыл глаза пред¬седатель Вселенной. К волосатому уху почтительно склонился референт Миня. Старик благосклонно кивнул, вспомнив, где он. Миня вы¬шел на освещенную середину. Мягко, на полусогнутых, всесторонне отлажен¬ный конферан-сье. Полная упитанная талия, белая лысина, тщательно отде¬ланная борода. Темновишневая папка с золотым академическим тиснением. Кто знает - понял: кадровая. Голос бархатный, зна¬чительный, полный достоинства.
- Как вы знаете, товарищи, науке, как и во всей стране, по указанию партии предстоит ре-шительная перестройка и ускорение с целью демократизации, обновления, резкого повышения результатов и эффективности... Как тут правильно говорили участники… Нужно смело ломать стереотипы и выдвигать талантливых молодых перспективных руководителей... Энергичные кадры, способные на революцион¬ные решения... Новаторов и созидателей... В период небыва-лого роста всеволновых исследований... Одновременных наблюдений за наиболее уникальными объектами в оптике, радиодиапазоне, рентгене, ИК и УФ... В целях плановой координации и согласование единых усилий вплоть до плодотворной синхронности… На должность координа-тора глобальных долговременных программ Астросовет рекомендует Президиуму сек¬ции кан-дидатуру... Талантливый молодой ученый, зарекомендовав¬ший себя... Создатель крупнейшей наблюдательной базы на юге страны... Организатор масштабных астроклиматических исследо¬ваний... Автор всеширотного астроклиматического атласа, состав¬ленного впервые в истории... Руководитель проекта создания уникального электронного фильтра атмосферных помех… Сплотивший вокруг себя дружный талантливый молодой коллектив...
Предчувствия все сильнее мучают Лба, перерастая в уверен¬ность. Последняя анкетная строка - и птица Феникс возникает из пепла. В ярком свете, моложавый и стройный, с темным спор¬тивным бобриком, совсем не тронутым годами... В безупречной тройке, хоть в Женеву... Академики аж замурлыкали.
- Голосуем, коллеги? - предлагает выдвигающий председа¬тель Астросовета, он же утвер-ждающий председатель Астросекции. – Все за Живчикова Вэ-Вэ? Или будут суждения?
- Живченкова! – поправляет всесильного иудушка-референт.
- Будут! - вякает кто-то в зале и задирает руку в черном свитере. Но председатель туда и не смотрит. Паша дергает Лба за рукав: здесь и обсуждают, и голосуют за кандидатуры только академики и членкоры.
- Я не академик, и не мое собачье дело, конечно, - Лоб стряхивает Пашину руку. - Но я член того бывшего трудового коллектива, который...
Без микрофона приходится донельзя напрягать горло, но все равно на олимпе не слышат. На сцене Митя Ипожарский уже считает голоса. Все «за». Повестка дня исчерпана, астрообще-ственность разминает затекшие члены. Лоб еще плывет против течения, пытаясь закончить ти-раду. Цепляет ни мало, ни много, почетного гостя - вице-президента большой Академии. Это полнеющий молодой человек с располагающим открытым лицом, половину которого занимает мощный выпуклый лоб. Второй ядер¬ный физик в стране после самого Александрова. «Это жу-лик и фальсификатор, понимаете? Он похитил одиннадцать тысяч рублей… Разогнал трудовой коллектив… Присвоил чужой проект…» Через минуту молодой прогрессивный вице-президент мягко, но непре¬клонно прерывает: «Увольте! Ради бога, увольте! Вы отдаете себе отчет, с кем вы говорите? Я не могу заниматься вашими склоками! Принципиально не занимаюсь, иначе не-возможно рабо¬тать!» И в свою академическую группу, как за железный занавес, непроходимый для заезжего мэнээса без степени. Лоб еще раз-другой бро¬сился на живую стену и еще раз дру-гой отлетел, отпружиненный. Пока окончательно не созрел.
В метро, с продовольственной программой в мешке, он уже мысленно лезет на гору. Пре-дупредить, сообщить! Наивные, думают спрятаться в радиотелескопе. С новым координатором вас! От которого уже не сбежишь ни в ИК, ни в УФ, ни в рентген. Всеволновой! Птица Фе-никс... Как далеко до них, сладко спя¬щих, ничего не подозревающих... Еще только «Белорус-ская»... Еще десять задержек ночного туманного рейса...
С массой пассажиропотока в дверь вдавливается бабуля - жительница среднерусских рав-нин. Серый плотный платок, плю¬шевая послевоенная фуфайка, узел на гнутой спине и фиалко-вык невыцветающие глаза из морщинистой сетки... Эти глазки приветливо и простодушно ог-лядывают новых краткосрочных сосе¬дей и выискивают единственного подходящего для про-стого вопроса. «Милый, как до Речного вокзала доехать?» Милый поднимает на нее с сиденья такой же ласковый и виноватый взгляд. Но только чер¬ный-черный. Это единственный в вагоне, а может и во всем по¬езде, кудрявый африканский негр.
Почему? Почему среди всех москвичей, и столичных гостей, говорящих по-русски, как и она, родных, очемоданенных и омешоченных, одинаково пахнущих, одинаково замызганных и глядящих, тетенька выбрала в самые сведущие именно негра?
Никто не разгадает.
Но самое удивительное: Лоб этому не удивился. И, чувствуя себя таким же негром, сказал: «А вот, как нарисовано, до самого конца!» Он понял, что негр и языка не знает, на кото¬ром за-дан вопрос. Тетенька посмотрела на схему и поняла, что в ней разбираться не надо. До конца и так ясно. Негр понял, что Лоб его в чем-то выручил. Все трое улыбнулись друг другу, и между ними возникла минутная дружба, от остановки до остановки, как бы маленький заговор от ос-таль¬ных едущих... Своя понимающая компания.

Нашла косая камень


А трактор - это далеко не метро. Трактор медленно лезет на го¬ру. Вымотает все нервы. Особенно после заноса. Чем выше, тем гуще. Лоб готов выпрыгнуть из кабины и перед грейде-ром расчи¬щать снег лопатой. Хотя грейдер и сам лопата, пробивающая дорогу. Однако сиди и трясись. Терпи и думай. Екнуло сердце - до боли знакомая веха. Под снежным холмиком обгло-данный ржавый скелет – «антилопа». Как выдернулся из гнезда рычаг передачи на спуске, как выпрыгнул с ним в руке из кабины Дурдышка, как проделала несчастная свой последний ги-гантский слалом без руля и водителя, так и застыла в том месте, где перевернулась пятый раз... И пенсио¬нер Дурды, как на службу, выходит к переезду, напутствовать советами каждый грузо-вик и каждый трактор. Лба обнял со сле¬зами, как родного. Совсем старенький стал старичок. Всю жизнь проездил на одной машине, другой так и не получил никогда.
Мысли уже на вершине, а трактор медленно заправляется и перекусывает на ГМС, ему спешить некуда. Целая смена - рас¬чистка главного телескопного городка. Куполов - как грибов на пилонах. Украинцы построили, литовцы построили, ленинградцы построили, казанцы по-строили... Две гостиницы, новые мастерские, жизнь кипит. И где-то на отшибе - старый облез-лый вагончик с затер¬той вывеской: «Фор олдмен».
 Олдмен Лоб Лобанский разгреб коленями снег и пробрался к вагончику. Старое верное вымершее жилье. Ни малейшего призна¬ка. Впрочем... Под дверью, в небольшом укрытии, куда не так намело, распласталось тело громадного грязношерстного пса. Окоченел, что ли? Ни ды-хания... Что-то смутно знакомое в пят¬нах, ушах и хвосте... «Робин», - робко опознал Лоб тот комо¬чек, который когда-то привез в свой начальственный двор. Даже не сказал - только поду-мал, как пес шевельнул ухом. Живой! Значит, свой. Из нашей же живой материи. С теми же атомами железа в крови, что железной звезде за миллионы световых лет отсюда и в крови неис-требимой собаки-шефа… Вот так летишь по Вселенной во мраке и холоде, находишь что-нибудь живое и думаешь: все, ничего... Робин буркнул - сначала во сне, потом приоткрыл зату-маненный глаз. И на брюхе, не вставая, подполз тереться мордой о лобовские сапоги, усердно вылизывать их. Потом вскочил и мохнатой торпе¬дой в снегу, оглядываясь и повизгивая, повел работать. К дрях¬лому, перекошенному истлевшему павильону, где ржавел померанцевский те-лескоп.
Лоб бы поработал, да другая вершина звала. Соседняя ра¬диоастрономическая макушка, где пока обосновался только новый вагон¬чик старых пионеров... Трактор доползает туда к ве-черу, к темноте, к неописуемому, но и радостному удивлению зимовщиков. Каждый хлопнет Лба по спине и плечу, каждый выскажется в том роде, что давно пора образумится и занять свое место в строю. Лоб, запыхавшись от тягучей дороги, не входя внутрь, тут же оповестит:
- Две новости...
- Как всегда, одна плохая, другая очень? - не по годам догадлив оказался малыш Бяшим. - А пластиночку, Лоб-ага?
- Сейчас сыграю. Знаете, кто у вас теперь дядя координа¬тор? Всеволновой начальничек от Астросовета?
Они переглянулись - заметно даже в ночном мраке. «Эй, браток, посвети!» Трактор дру-жески разворачивает гору снега и упирает¬ся фарой в сугробный холмик. Кто-то хватает лопату и что-то слишком уж услужливо разгребает... Что там? А, камушек, тща¬тельно отделанный над-гробный прямоугольник, с любовно высе¬ченной плиткой:
ЗДЕСЬ ВОЛЕЙ ПАРТИИ И НАРОДА БУДЕТ ЗАЛОЖЕН  КРУПНЕЙШИЙ В СТРАНЕ И В ЕВРОПЕ ЗЕРКАЛЬНЫЙ РАДИОТЕЛЕСКОП, ПРИЗВАННЫЙ...
- Тьфу ты, - Лоб не стал и вчитываться до конца. - Уже побывал?
- Видишь, отметился... На вертолете приволок перед самым бураном...
- Виден сокол по помету, - похвалил шефа Бяшим. – Все по вашей русской пословице.
- По какой это?
- Нашла косая камень…
И по голове, и по голове.
Все дружно отпускают по камню плевки. Толстый Бяшим, длинный Гена, бородатый Сте-па, квадратный римский воин Оса... Надгробная плита последнего убежища поганцев.
Молчит один. Сергей Санан. Смотрит вниз, в поиске огонь¬ка. «С Серегой Саниным легко под небесами...» В старом морс¬ком офицерском бушлате, истертом горами. С открытой прямо по¬саженной головой. Почти седой командирский пробор, четкие морщины худого лица. Если бы не почки - может, и командир ра¬кетного крейсера. Если бы не Лоб - то проректор ЗГУ по науке. Если бы не шеф...
Что теперь делать? Снова стройся в фалангу? С поредевши¬ми зубьями, стертыми клыками и подошвами, пробитыми щитами? Поднимать новую гору? Или мотать, не дожидаясь, пока снова выбросят? Еще одна гора - и о-хо-хо, пенсия, совсем не персо¬нальная, с радикулитом, ге-мороем и грыжей от поднятия тяжестей... Ради чьих звезд?
На пораженческом военном совете как-то совсем забыли... Да, а вторая? Которая не пло-хая, а очень?
Лоб лезет под куртку и достает две бумажки. Вот одна - заявление.
Заявление на работу! Умный Лоб, нашел время! Звали - не шел, а теперь в камикадзе! Сам погибай и товарища толкай! Да сиди себе в школе, высиживайся в завучи или в директоры! Сы¬тая, спокойная старость, поселковые привилегии, некролог в районной газете… Лоб упирается: «Берите, берите, могу камни вручную ворочать, могу «Беларусь» насило¬вать…» Как такого умельца обратно в Сизифы не взять.
Теперь второй листок - хоздоговорчик. Мы - исполнитель, группа точных измерений на базе существующей группы... Выделяемое оборудование: спект¬рометрическая аппаратура, ком-пьютеры, оптическте приборы… Назначенные астронаблюдательные пункты, лимитное верто-летное время, завязка с орбитальными витками... Работо¬датель скромный: доктор и дважды Ге-рой Г.М.Гречко.
Всего-навсего!
- Может, косая нашла еще один камень! - Бяшим смотрит бумажку на свет, не фальшивая ли.
Бумажка гуляет по кругу, проверяемая на свет и на вкус. К чему бы? Знак бы какой...
Знаков - полное небо. Звездно-хрустальное, четкое и про¬зрачное после бурана, саднящее космическим холодом и косми¬ческим будущим. Читай хоть слева направо, хоть справа налево.
- А этот космонавт тебе часом не родственничек? - нашло подозрение на Осу.
- А в космос можно попробовать? - смелая мечта посетила городского чемпиона по боксу.
- Лоб-ага! Вы у нас самый умный, только ребусами выражае¬тесь. А надо было сразу ска-зать, как мы всегда привыкли. «Пар¬ни, я к вам прямо с самолета!»

Созвездие Осла


Теперь я знаю, сколько занимает путь от Юпитера к Сириусу.
Всего лишь одну небольшую вечность. Сириус голубеет на прекрасном ночном черном бархате чуть в сторонке от Орионова пояса. Я бегу к нему по хрустящей дорожке, звезды по-свисты¬вают у висков, и я уже не пытаюсь разобрать их якобы застывшую геометрию. Бездар-ный ученик четкоглазого Лба и добрейшего Ефима Марковича, к сожалению, уехавшего коро-тать старость в обетованный Израиль. Как и некоторая другая, дожившая до потепления, когда-то молодая рабсила, высланная по комсомольской путевке в дальневосточную тайгу. Но ника-киз, как ни странно, обид. Как о фантастическом везении обмолвился об этом, включая даже мерзлые бараки трудовой армии. Иначе вместе с родителями и родичами был бы расстрелян в Балте при немецкой оккупа¬ции. «Так что спасибо товарищу Сталину за таежную еврейскую республику, спас немножечко нас...» И это совершенно искренне.
Как они со Лбом ни старались, я крайне тупо представляю все эти Большие и Малые Псы, Возничие, Львы, Раки, Щиты и Девы... Примитивные античные легенды, в которых кто-то кого-то то похищает, то догоняет, то убивает, то превращает -  хоть убей, не оживают для меня в этом крошеве. Я вижу совсем не те, а какие-то свои треугольники, ромбы, трапеции, и совсем слеп к очертаниям птиц и зверей. Всю жизнь пытаюсь разгадать, что похожего на медведицу в здоровенном (этот аз небесной канцелярии мной все же усвоен) - и не могу. Знаю также лине-ечку Орионова пояса, но там проявляется скорее ра¬кетка, чем линейка, и вообще все очень-очень спорно.
И все же собственное невежество вместе с ничтожеством не мешает мне размышлять о та-инствах звездного мира. Первое мое собственное маленькое открытие заключается в том, что определенного рисунка звезд и быть не может. Смотришь минуту - их три в этом клочке, смот-ришь две минуты - их стало пять, три минуты - десять... Всматриваешься - все меняется, просту¬пает что-нибудь новое... И вообще небо совсем не такое, каким мы его видим своим смехотвор-но узеньким взглядом. Ничтожная щелка в огромной необозримой и многокрасочной панораме. Все равно, что судить о Гогене или Сарьяне только по коричневым или черным тонам. Осталь-ное невидимо и недоступно.
Зато знаю. что есть еще небо для нас недоступное взгляду. Что если бы видеть во всех волнах радиоспектра… Эх, глаза бы нам - для неба во всех излучениях. Фантастика цветов, ожерелий и россыпей, спиралей и вспышек, хвостов, сияний, радуг, завихрений. Не точки - сплошное сиянье из радио, гамма, рентгена, ультра и инфра... Вот чем мы обделенные...
Я пытаюсь вообразить у себя это многоканальное зрение, при котором нет ни дня, ни но-чи, ни света, ни темноты... Нейтронные или рентгеновские солнца заменяют нашедневное… Но ямы, повороты и проталины, куски гололеда напоминают о реаль¬ности. Как ни хочется взмыть, хиленькое земное притяжение не позволяет подпрыгнуть. Я снова вспоминаю, что оторваться от Солнца - все равно, что порвать железный трос толщиной в три тысячи километров... Знал ли это старик Циолковский? Не означает ли это для нас вечную тюрьму в своей системе? Может, и слава богу... Не знаю. Знаю, что я ничего не знаю. В отличие от моего Лба. От него я узнал, ка-кой долж¬на стать Земля, чтобы и от нее не сумел оторваться квант света. Меньше сантиметра! Гравитационный радиус - при той же са¬мой массе. Я бегу и вбиваю все ее океаны и континенты, мантию и ядро, живую и неживую природу в этакий плотный орешек. Гра¬нит и глину, магму и песок, руды и дерево, уголь и воду… «А вообще это не чушь ваша математическая?» - спросил я как-то с некоторой надеждой в незыблемость и нерушимость мира. «А Хиросима - чушь? - сде-лал он мне заслуженного «осла». - Игра математики?»
Да, против Хиросимы не попрешь. Что сделано, то сделано. Зна¬чит, могут и это... Сыграть в орел-решку. Эти самые Лбы. Бегу - и нехорошее предчувствие. Очень уж они раскручивают эти излу¬чения на нашу голову, очень уж жонглируют градом вселенских частиц...
Вразвалочку, не задыхаясь и не дергаясь, по хорошо утоп¬танной снежной дорожке, в об-ход обоих досконально знакомых парков. Мимо городского, имени товарищей Берия, Вороши-лова, Бпюхера, мимо госпитального, имени неизвестных раненых геро¬ев... По бывшей цветоч-ной аллее - мимо лобовского дома в доктор¬ском ряду, с одинокой Ольгой Артуровной. И по со-всем узкой тропке в снегу, мимо двух кладбищ двух русско-японских сраже¬ний. .. Мимо над-ломленного скальпеля на гранитном надгробье док¬тора Ильи Глебовича... И уже по рыбацкой прорыхленной стежке к заледенелым прудам, к овражку, где мы тешились из воздушки.
Почему? Зачем это мне надо каждый вечер вместо того, чтобы спокойно слушать «Мекки-нож» на любимой кушетке? А вот надо случиться - один школьный дружок обозвал меня как-то Ионычем. Приехал, глянул в зеркало - точно. Рыхлая, жухлая рожа, щеки висят, толстые бока, подбородок... Нагнешься, ра¬зогнешься - кровь в голову, как молотком, полчаса отдыхаешь. Смотреть противно, во рту - вечная кислятина. И главное, знаю, что делать. Сам пациентов учу, каждый божий день, с восьми до шестнадцатьи.
Да не ходите вы, я говорю им, по этим больницам. Не нуж¬ны они вам. Бежать от них, на-оборот, надо, обегать стороной, желательно за километр и притом ежедневно, пять раз подряд. Ну зачем вы в больницу идете? Грубо говоря, за лекарством. От печени или от почки, от какой-нибудь железы...  Ну, насыпят в тебя центнер порошка, вольют бочку микстуры... Если еще не спутают органы и болезни, что с нашими эскулапами сплошь и рядом. Заглушат воспаление поджелудочной, но за-нефритят почку... Или наоборот... Ищут дефицитные лекарства, с ума сходят, в то время как у каждого внутри - своя природ¬ная аптека. Изумительная, идеальная, с тончайшей дозировкой, отшлифованная миллионами лет эволюции. Даром дающая каждому чистейшие и эффективнейшие препараты. Эта аптека - сам наш организм, где каждая клетка - фармацевт, каждая железа – фабрика и лаборатория... Гормоны и секреты - интимнейшее твор¬чество природы для смазки, бодрости, защиты, дезинфекции, ус¬покоения, возобновления... Тес-тостерон с эстрогенами - кто тебе отпустит с такой непрерывностью эти священные капли? Пользуйся этой аптекой и радуйся, ничего тебе больше не надо, никаких ампул и упаковок с русскими или заграничными буковка¬ми... Только встрязивай и взбалтывай, чтобы не застоя-лась. Продувай капилляры, расправляй железы, чтоб не скукоживались. Не вытравливай, не выжигай, не засоряй, не убивай сам себя. Точка. И что же мы с ней делаем? Ужас. Такая же пус-тыня внутри нас, как на месте эфиопских оазисов, такие же руины и пепелища, как на месте Помпеи или сталинградских пожарищ. И она еще тужит¬ся, выдавливая из своих пипеток мил-ликапли норадреналина, ин¬сулина, вазопрессина, окситоцина, спасая нас из всех затухаю¬щих сил. А когда все рушится, бежим за таблетками или инъекциями, устрашающе сделанными из грубого отвратительного сырья, немытыми человеческими руками, в хамских ошибающихся и грязных установках... И еще удивляем¬ся, покрываясь аллергической сыпью, попадая в реанима-цию от единственной клубничной ягоды, влезая в ле¬карственную наркоманию...
Множество приятнейших эффектов. А скажешь: лечиться не надо – нажалуются, доктор нарушает инструкцию. Поставил диагноз – пиши рецепт, иначе посадят. Все-таки преимущест-во лекаря, который уговаривает, а не лечит. Жа наплюйте вы на нас, докторов.
«Вам легко говорить, а вы сами-то бегаете?»
Вот и приходится. К моему огорчению, для меня не эффективно. Старенькие кеды, линя-лые заштопанные финки, дешевая куртка, никаких «адидасов» - и трусцой, еле-еле, лениво, до первой одышки, до пер¬вой ломоты в коленках, а потом снова... По земле, по асфальту, по снегу, по травке, по льду... Неповоротливая толстая смешная фигура Винни-Пуха. Из принципа «док-тор, излечись сам». И уже не один.
Весь идиотизм моего по¬ложения - массовый спрос. По городу полезли про меня самые не-вероятные слухи. Что есть чудо-целитель, ко¬торый вылечит любую болезнь без лекарств. В ка-ждой области жаждут своего экстрасенса, и вот мой убогий кабинетик городс¬кого психотера-певта прямо осадили невменяемые очереди. Людям достаточно самого легкого толчка и самого смутного намека. Они тут как тут. А я расхлебывай, каждому начинай объяснять: я не тот, ребя-та! Чушь все это, бред, ахинея? И нечего ко мне ходить с опухолями, астмами, радикулитами, ишемиями. На это есть свои врачи-палачи. Скромная цель психотерапевта порассуждать, не-много успокоить, уравновесить, вместе подумать об образе жизни, не пора ли его изменить... Ах, нельзя? Нет квартиры, живете в бараке? Сокращение на работе? И сын - алкоголик? Да... Это верная вегетативка. Боли под ложеч¬кой... Нет, не те у советского труженика беды, от кото-рых он может отмахнуться по совету американского психоаналитика за свои триста долларов... Чертова забава миллионеров. Я говорю: на то наплюйте, на это начихайте, займи¬тесь вышивкой или макроме (даже мужчины схватились), квартиру по суду выбивайте, дадут когда-нибудь... И сам ощущаю уныние, от ко¬торого начинает завывать правый бок - печень... Начальник дурак? Ну зачем так сердито. Пожалейте его, у него тоже что-нибудь не так. Правильно, внучка не хо-дит, с ДЦП родилась. Разве это приятно? Но вот вам церебральщица с золотой медалью за шко-лу… Вот вам кажется, все жи¬вут лучше вас, а присмотритесь - многие гораздо хуже, и ниче¬го... И тому подобная ханжеская чушь. Но поймите, основное ваше заболевание я все равно не выле-чу, если оно есть, это лучше к конкретному узкому специалисту... Ах, доктор, нет-нет, говорите, я чувствую, мне становится лучше... Думают: ага, это он зубы заговаривает, метода у него такая, вроде отказывается, а сам незаметно влияет... Некоторые даже в гипноз впадают, в простра¬цию, потому что я по слухам иду и за гипнотизера. Но что са¬мое жуткое - вылечиваются! Хоть ты тресни, приходят и шлют письма. Спасибо, спаситель вы мой, сто врачей прошла, а у вас выле-чилась. Или ребенок писаться перестал, или шишка в груди спала, или шея начала поворачи-ваться. Или чесотка какая-нибудь исчезла. И каждый такой раз прибавляет очередь - ночами сидят. Я к начальству: увольте, бога ради, не могу быть шарлатаном! Под суд попаду! А оно: ну уж, дудки! Такая удача сама в руки прет. Сиди себе, зубы заговаривай, разгружай поликлинику, не народный целитель какой-нибудь непроверенный, а свой - штатный, с дипломом! Вот и ма-юсь. Я-то твердо знаю, что единственная болезнь, которую я действительно вылечил внушени-ем -это слезливость матери. Смешно сказать, что я только не пере¬жил за многие годы. Фонтаны по каждому пустяку, часы стенаний, нашатырь, валерьянка, а уж сам-то я и мучитель, и чудо-вище, и эгоист, и отец бы мне ничего не простил... И повода, поверь¬те, ни малюсенького. Пы-тался угрозами: «Прекрати раз и навсег¬да, а то... Уже терпеть нельзя, перееду! Один буду жить!» «Да, конечно, родную мать бросить умирать в одиночестве, сдыхай, старуха, другого я от тебя не ждала!» И новый фонтан слез. Бред собачий, ей богу! И не замечаешь, как в него вле-заешь.
Однажды, запомнил прекрасно, собираемся на день рождения. К тете Вале, ее двоюродной семье. О, эти родственные праздни¬ки, тупые, обильные воскресенья, и попробуй увильни! Хо-лодцы, наливки, промывка всех костей, перемежаемых застольным пени¬ем...
Вчпомнил Лба, решил сменить тактику. «Собралась? - говорю. - Слезами не забыла запас-тись?» «Как запастись?» - слегка оторопела. А так, как верблюд. Как собирается в пустыню - горб набивает са¬лом, желудок водой... Тебе тоже: плакать захочешь - а слезами не запаслась. «Так то верблюд, - говорит совершенно серьезно. - А где у меня горб?» А вот, я пакетик как раз углядел, поли¬этиленовый. Набрать и в сумочку. Достала - всплакнула, снова спрятала... Думал, вот сейчас обидится, хлынут слезы. Но она захихикала! Я глазам не поверил. «Как верблюд, ну ты придума¬ешь!» И у тети Вали за столом я подталкивал ее локтем: всплак¬нуть не пора ли? Вот пакетик, пожалуйста. Она, вопреки ожида¬ниям, снова прыскала. Так ей показалось это смешно - плакать слезами из пакетика. И настоящие слезы никак не шли. В общем, как я понял, она все-гда сама боялась расплакаться и с ужасом ждала этого позыва. А как только плакать по прину-ждению - все как-то и прошло само собой.
Вот и все. Других своих успехов я не знаю, сообщения не проверяю, и всем советую идти к настоящим врачам, особенно к хирургам. Эти молодцы пока хоть кости сращивают и аппен-диксы вырезать не разучились.
...Добегаю до Сириуса и убеждаюсь, что это действительно несуразно громадное Солнце, сгорающее, как говорили Лоб и Ефим Маркович, с несуразной яркостью, жаром и быстротой. Голу¬бой раскаленный гигант. Именно поэтому никакая жизнь не успеет возле него зародиться и созреть в спокойной комфортабельной неторопливости, когда надо перепробовать миллионы вариантов, пройти  по тысячам ложных путей, испробовать все тупики и най¬ти единственный выход... Куда? К разуму или общей смерти? Все испепелится мгновенно.
Путь от Сатурна к Юпитеру занимает вторую небольшую веч¬ность, которую я. вслед за Лбом, посвящаю размышлениям о живом мире. Откуда, черт побери, он выскочил, как Иван-дурак из кипящего котла... Из этой миллионноградусной плазмы и из мертвенно холодных ту¬манностей... Из частиц, наоборот, разбивающих, как смертельные пули, все живое на атомные осколки... Конечно, я правильно благоразумно бросил это дело – пытаться осознать вечность и бесконечность Вселенной и явление живой жизни из неживой. Но все же в иной звездный вечер так и хочет¬ся повторить за одним из лобовских корифеев: «Меня не может оставить равнодуш-ным то, что где-то во Вселенной летит гамма-квант - родной брат атома железа, который нахо-дится в молеку¬ле гемоглобина здесь, в моей крови!» Как будто и мой родной боат, т лобовский. Как ты там? Холодновато, небось? Ничего, может лет через миллиончик постранст¬вуешь - по-падешь в теплую молодую кровь какой-нибудь юной красавицы, нашей пра-пра... Пригреешься. Причуды живого могут занимать беско¬нечно. Под них не так тоскливо бежится по свежему сне-гу неторопливой спокой¬ной рысцой.
Вот почему они сбегают из лабиринтов жизни в лабиринты веков, тысячелетий, миллио-нолетий. Способ забвения и продолжения нашего крохотного поколеньица. Чья песенка уже, в сущности спета. Под красивую гитару.
Да, уходит наше поколение…
Рудиментом в нынешних мирах…
Будто полужесткие крепления
Или радиолы во дворах.
Лоб-рудимент. Как, уже? Мы еще и не начали! Вот теперь хочется крикнуть. Вы что там, обалдели? Кого вы выбираете в папы римские?! Кого запираете в тесный бокс?!
Молчат, собаки. Молчат, сопят и делают свое дело. Упор¬ные, несворачивающие амебы. Я им говорю: я в вашу перестройку поверю только когда Лоб станет директором института. Вот так, без партстажа, без степени, без ВПШ и ППШ. Но у них ни прозрения, ни обоняния. Ни, скорее всего, и совести. Не перед Лобом – перед богом.
Ну уж нет, все вы врете. Никаких рудиментов! Гомо, укрепившийся духом!
«И он укрепился духом и отправился далее по камням своим». Вот кто такой Лоб, привя-занный к спутникам. Черт с ним, пускай не академик в тридцать. И даже не кандидат в сорок, только ответственный исполнитель. Но я знаю, что как раз сейчас он отправляется в новую экс-педи¬цию, может быть, главную. Рейнджер визуальных наблюдений, без него не потянут! Я ле-чу, как на крыльях. Мы победили. С добрейшим Ефимом Марковичем, со строгим Сергеем Са-ниным, с толстым Пашей Птицыным, с приверед¬ливым Гречко. Перетянули Лба. Перетянули.
Добегаю до Юпитера и убеждаюсь, что и здесь Лоб оказал¬ся прав. Юпитер - это действи-тельно огромное и холодное не загоревшееся Солнце. Как зачихавший мотор. Как не зажжен-ный фонарь. Как темный очаг. И от этого холода тоже не будет зародыша жизни. Кому-то не хватило спичек, кто-то навсегда не появился.
А мы есть, и спасибо на этом. Между слишком горячим и слишком холодным, под боком у родного нам желтого карлика, с его умеренным, не жарким, долгим-долгим животворным очагом. Надо же так повезти тем частицам, которые остановились здесь на привал.
Назад, назад, туда, где греет, но не сжигает. Мимо овраж¬ка, мимо двух кладбищ с послед-ним покоем молодого и стройного капитана медицинской службы... Мимо окна Ольги Арту-ровны, мимо двух парков, где ни фонаря, ни звука, ни «Сопок Манчжурии»... Наконец, мимо своего дома. Да, мимо мамы, как ни странно, совсем в другой дом... Сначала мы бегали вместе. Ну что с ней делать, если просит рецепт похудения. Пациентка из очереди. Поменьше есть по-сле спектаклей, сказал я, и запи¬саться в группу здоровья. И больше ничего? Больше ничего. «Но вы мою знакомую лечили от икоты, и она заодно сбросила четырнадцать килограммов, это мне очень подходит, именно ва¬ша методика». Какая методика, заорал я, бегать надо по вече¬рам вместо ужинов! Узнал - артистка городского театра из «Энергичных людей». Тех самых, запре-щенных Викой на зеленобадской драматической сцене. Заодно с «Поутру они проснулись». Увидел афишу - решил сам проверить, что там и как. Проверил. Убедился, что ей так страшно. Там жена этого главного жулика, журавля - ну, вылитая Вика. И даже с бородавкой на носу. Вот никогда не видела, даже не слышала, а сыграла точь в точь. Вот ведь талант. Потом пришла ко мне худеть. Полнота прямо режет: другие в ее возрасте играют студенток, а она уже бабу¬шек. Очень драматическая ситуация. «Очень вас прошу, не уйду, пока не поможете». Такая мягкая и доверчивая, глаза просящие. Ладно, я сдался. Так и быть, побежали вместе. Вместо плотных по-сле театральных ужинов - свидание на дорожке. Уже две округлые увальневые фигуры. Сначала меня дергало - толстушка семенит рядом и кричит: «Постойте! Постой¬те!» Народу на потеху. Потом привык. Потом добегались до ре¬зультата. Хотя до какого-то странного. Всех обстоя-тельств не вспомнить и не пересказать, но факт есть факт. Сейчас она в декрете. Как говорится, набегали. Два взрослых человека - и ухитрились. Очень смущал меня ясновидящий взгляд ее первой пятилет¬ней Наташки. Смущал-смущал, но не помешал. Теперь пока бегу один. И прямо на блины. Верней, хрустящие масляные беляши и чебуреки, от которых не могу отучить паци-ентку. Да и себя, если честно признаться. Теория и практика, как всегда, неумолимо расходятся.
Вот и все. Я всем доволен. На данный момент. Но я еще не знаю, что первая космическая экспедиция Лба в этот миг лопа¬ется. Что самолет в Иркутск и Красноярск, где товарищи встре¬тят его у трапа и посадят в вертолет, где ящики с его аппара¬турой подхватят исполнительные солдаты, где на полигоне по пролетающему спутнику стрельнут лазерным пучком, а он ответит уголковым отражателем, и тут-то нужен Лоб в своей засаде, - самолет улетит без него.
Почему? В решающий миг своей жизни!
Потому что с билетом в кармане он вместо трапа оказал¬ся совсем в другом месте. Там, где ему один раз было сказано: если ушел - то не дай бог вернуться.
В онкологической клинике.
Ну да, эта изящная приправа, эта пикантная отметинка, эта легкая косметическая операция с картофелиной на носу. Не верила: не дай бог тронуть. Подумаешь - не актрисочка ведь, уже все позволено. Все равно из начальства не вышибут, номенклатура свята и незыблема, пусть хоть на ней клейма и бородавок ставить негде. Как говорится, выбор пал.       «Нет-нет, я не мо-гу больше терпеть!» Слово начальства - закон. От¬дел здоровья удружил отделу культуры. Пер-вая операция - одно удовольствие. Сняла пластырь - чистенький, аккуратненький носик, мечта всей жизни... Только краснота не проходит. Неде¬ля, месяц - все ярче, уже светофором горит... Лоснится, блес¬тит, набухает... Злокачка. Ужас. Какие-то дни - и лицо не уз¬нать. Набрякшая маска. Отрезать начисто, пока голову можно спасти. Если еще можно. Если выдержат глаза, мозг, черепные дела...
Оперируют. Лоб маячит у входа. Постоит в вестибюле - лезет за сигаретой, идет за дверь. Раз-другой затянется, при¬гасит бычок - обратно в вестибюль. Что еще делать?
Что ему сказать, если бы знать? Что не будь ослом, хва¬тит? Твой самолет, твой спутник, твоя звезда - это твое, беги, пока не забрали! Там решается твоя жизнь, твоя Государственная премия, твоя докторская, наконец, может быть, минуя кандидатскую... Беги, пока трап не отъе-хал! Да полежит она месяц без носа, большое дело! Только полезно будет подумать под капель-ницей, кто ей кто. Чары-чапык ее пусть навещает, который в тюрьму сел за золотые кольца. Брат Валюшка, Валек-нормалек, сеятель пепелищ... Может, что-то поймет. За что нос открути-ли.
Молчит Лоб. Что ему отвечать? Бесполезное дело. Все зна¬ет. И еще что-то главное. Что откроет глаза - если они уцеле¬ют – и должна увидеть не чужого, а своего. Какого ни есть, а вве-ренного ей. И она какая ни есть - а вверенная ему. После миллиарднолетних скитаний наших одиноких гамма-частиц... Безносая, еле живая, но вверенная. А если никого – то чужая галакти-ка. Чернота. Невозможно. Смертельно.
Ее же словами - осел, размазня, идиот!
Ну а что? Каждый что-то может, а что-то не может. Вот один может – через обещание те-ти Веры: «Бог его накажет!» И вот он, бог. Всех вокруг уложил, живого места не оставил, сестру родную изрезал - а самому хоть бы что. Синдром молодого, талантливого, целого и невредимо-го движущегося вверх тела. Ну, а другой – с авоськой: три апельсина, банка сгущенки, плитка шоколада, гроздь зимнего винограда.
Я еще думаю об одной своей иллюзии – почему лопнула связка. И каждый кусок полетел в свою сторону. Не в них лично дело. Как лопнул и сам мир, в единство которого мы так просто-душно и горячо верили, по крайней мере, в один наисчастливейший миг. Отращивая стиляжьи коки, бегая в сатиновых шароварах на школьную физру, читая Паустовского и Ремарка.  Ах, как мы верили, как тянулись, еще чуть-чуть, еще один разбег и рывочек! Это наше поколение будет жить при коммунизме! Это мы покон¬чим с последними несправедливостями! Это наше челове-чество в одном порыве устремится следом за Гагариным, как оно вышло на улицы, к звездам! Взмах единого крыла уже овевал наши лица.
Но чуть-чуть не хватило запала. То ли рабочего тела, то ли начальной скорости. Мир не вышел на нашу орбиту. Мир рас¬кололся. На множество мелких миров, которые кусками разле-таются все дальше друг от друга в пространстве, погрязая в склоках и не¬понимании... Все более чуждые цели и языки... Мир крупных воров и мир мелких карманников... Мир нахальных поли-тиков и бесстыдных доносчиков... Мир тяжелого рока и воспаряющей нар¬комании... Мир сума-сшедших террористов и расовых придурков... Мир бесплодного сек¬са и плодовитого дебильст-ва... И среди всех миров -  островок честных Ослов, так упрямо перебирающих копытцами ка-ме¬нистые кручи. «И он укрепился духом...» Значит, он лучше знает, что делает. И он непоколе-бим. Я за него должен быть только спокоен.
Я по наивной привычке все хочу, чтобы кто-то хоть это заметил. Кто? Калужский старик? «Какой бы смысл имела вселенная, если бы не была заполнена органическим, разумным, чувст-вующим миром? Зачем были бы бесконечные пылающие солнца? К чему их энергия? Зачем она пропадает даром?» Как взывал он с нашего крошечного берега! Как тосковал по высокому, все замечающему разуму!
Или сама Вселенная? Видит ли наши потуги? Уж не посмеи¬вается ли над нами рокотом звездных реакторов? Подкарауливая магнитом черных дыр... А вдруг оценит наконец чью-то костлявую фигуру, патрулирующую дверь онкоклиники?
Бездна молчит. Бесконечность неразговорчива. Я делаю последние шаги и вспоминаю свой главный секрет. Главное сожаление моей жизни, мою несбывшуюся мечту.
 Научиться играть на аккордеоне. Да, не более и не менее. Набриолинить прическу «ка-надка». И выступать на концертах го¬родской художественной самодеятельности с песней: «До-мино, домино, будь веселым, не надо печали!..»
Кто лишил меня этого? Лоб со своим телескопом? Доктор Илья Глебович со своим оболь-стительным скальпелем?
Не знаю и молчу. Поздно жаловаться. Только бег с его тяжкими хрипами возносится к звездам. Молчаливый, протяжный, никем не за¬меченный крик. О чем же? Да все о том. Чтобы кто-то заметил. Да не меня же, черт подери! Нас всех, клеточки этой бездны. И все ту же ссуту-лившуюся одинокую фигуру у дверей онкологии. Вечный дежурный по ночному небу. По со-звездию Осла.
Самый главный свидетель мигает равнодушно и холодно. Он рядом – и бесконечно дале-ко. Только подмороженный наст под ногам выхрустывает рифму еще одного одинокого путни-ка. Из еще одного гениального наблюдательного журнала.
Вселенная спит,
Положив на лапы
С клещами звезд
Огромное ухо...
       
                + + +