Отречение

Приходит еврей куда следует и говорит,
что хочет выехать. Ему отвечают:"Пожалуйста,
только вот здесь заполните". "И что, я прямо так вот
могу выехать?" - не верит еврей. "Можете",- говорят
ему. "Что, даже в Штаты?" "Ну да." "И в Израиль?"
"Да пожалуйста." "Ой вэй! - говорит еврей,- а какие
льготы тем, кто остается?"

     Я брожу по опустевшей стране, Эрец России. Как здесь не по-израильски заснеженно и тихо! Нельзя ничего есть и пить, потому что в этой земле разлагается продукт человеческой глупости, здесь хранится смерть, здесь был взрыв, ну, вы же знаете... А уголки русской земли имитированы во всех странах, куда выехали мои соплеменники. В Японии есть прекрасное Коломенское, в Америке - Кремль, Европа пестрит Успениями, Сретениями и Николаями. Надо сказать, все это сработано неплохо. Но я приехал умирать сюда.
     Я миновал белый Ленинград, преодолел мертвое шоссе, прикончил все свои съестные припасы и прекрасным мертвым утром увидел Москву. Красный флаг трепался над Дворцом Съездов. В ГУМе было пусто и не было больше очередей. Я заехал на Маяковку и поднялся в дом булгаковской памяти. Квартира номер 50 была распахнута. Я впервые видел ее открытой. Там была мещанская мебель, только гроб на столе поражал своей оригинальностью. Я лег в него и закрыл глаза. Но моей голове было отчего-то неудобно. Моему затылку мешало нe что иное, как нос Гоголя. Я зарыдал в его утлую грудь, поистине - уж не символ ли это гибели России? Я шептал:"Восстань!". Наконец его блеклые губы раздвинулись. "Что за непотребство", пробормотал он. Я вскочил и подал ему крылатку (из нашего же, набоковского, наследия).
     - Душно мне! - вздохнул Гоголь, одеваясь.
     - России конец. Всем душно,- крикнул я. Гоголь выбросил из кармана черного кота. Бегемот был в противогазе и настолько плохо соображал, что не мог идти. Я снял с него противогаз и взял его на руки полудохлого. Шерсть лезла с него клочьями.
     Мы вышли на площадь. Гоголь стал велик в гигантской своей крылатке. Навстречу нам от Вознесения ехал Пушкин в экипаже. Он был ранен и бормотал:"Выше, выше". На его плече сидел Сельвинский и гордо пищал:" Пушкин и Сельвинский, Пушкин и Сельвинский!" Солженицин подошел к экипажу, распряг лошаденку и сам стал вридлом. Мы собрались на Красной площади. Там уже ждали Минин и Пожарский. У них имелась телеустановка и микрофон. Пока устанавливали все для трансляции, подошли Толстой с Достоевским. Достоевский не смог выйти из картины талантливого авангардиста, изобразившего его среди пушистой выпуклости верб на черном фоне, и пришел непосредственно в раме этой картины, с черным фоном и вербами у головы.
     ...В кадре возникла Красная площадь, овеваемая крылаткой Гоголя. На трибуне стояли: товарищ неизвестный автор Слова
     о полку Игореве, товарищ Илларион, товарищ Кирилл Туровский, товарищ Авакум, товарищ Херасков, товарищ Тредиаковский, товарищ Феофан Прокопович, товарищ Сумароков, товарищ Карамзин, товарищ Державин, товарищ Пушкин, товарищ Лермонтов и другие товарищи.
     - Люди русския! - сказал Илларион,- зрю вас!
     - Ма, выруби тиви-сэт,- сказал мальчик Майкл Иванов на аксеновском русском языке.
     - А что там?
     - Триллер какой-то.
     А на трибуну взошел Пильняк, и понесся по мертвой стране вихрь его заклинаний:
     "Была такая хорошая страна, Россия. И был прозрачный апрель, текли ручьи, устраивались жить птицы, сумерки мутнели медленно, перезванивали великопостные колокола..."
     Погибла Россия, осознал я.
     Но если бы она и не погибла, я все равно бы ушел к евреям. Как сказал мой пьяный друг, поэт Брунько -
     "Россия! Неужто ты вся - из России побег?"
     И я ухожу с Красной площади, и еду дальше, и нахожу старую ростовскую холодную синагогу с хриплым замерзающим шамесом, который когда-то вместе с Г-сподом творил небо и землю, а теперь щупает слепо оставшиеся свитки Торы в арон-койдеше да подбирает крошки мацы. И мы зажигаем субботние свечи, которые интеллектуалу моих лет показались бы свечкой Тарковского.
     Вот и закончен побег. Бежать уже некуда. Кругом оно - извращенное тело никем не любимой страны, недоласканные изгибы ее междуречий и медуокеаний, междувременья ее и междумогилья, просторов ее, на которые так бездарно, с таким брезгливым садизмом расточали свое холодное семя какие-то дикорастущие люди...
     Бежать бы вам, русские люди, бежать - но куда? И с чем? С самоваром вместо скрижалей? Вам не с чем бежать. Вам нечего хранить, старина ваша так же стара, как мода на джинсы, перед фразой из "Берейшит"...
     Страна мертва, и лишь голодная "Память" мечет по ней черный свой, обреченный забвению жемчуг.
   
    
       
     ...Книги коричневые, старые, пыльные, в прахе. "Будет ли прах славить Тебя?" Святые хайот и срафим с великим шумом возглашают святость Твою. Подхватил меня ветер, и громовой голос произнес:
     - Свят, свят, свят Г-сподь Воинств!
     Станьте выше, притолоки Храма! (Разве они не достаточно высоки? Что Тебе в наших молитвах? Мы - люди. Вся наша жизнь - одна жалобная книга: тело жалуется на душу, душа негодует на тело. Славить Тебя в такой ситуации решительно некогда.)
     Да и нужно ли это Тебе? Нужны ли Тебе эти хлеба предложения, груди воздымания, ляжки возмахания, лепешки возношения? Да и не понимаем мы этого ничего. Для нас все едино, что осетрина откровения, что черная икра упования. Не видим мы разницы между Синайской горой и Вавилонской башней, хоть и подозреваем, что это станции метро. Столько-то лет назад Ты вывел нас из государства Российского и увлек в путь к Земле Обетованной. Но кто ж знал, что манну будут давать по карточкам?
     В пути мы стали сказкой и немножко дурачками, а позже лишились веселья - развеяли наше веселие по ковылию да ЧЕРНОБЫЛИЮ. Тельцов наших Ты сокрушил, но мы создаем их снова (пусть уж не из золота, а так, под орех или светлой полировки, финского производства, с приусадебным участком, в хорошем состоянии, плюс комплект запчастей, звонить после восьми).
     Полюби нас таких, какие мы есть! Мы не можем вдруг все сделаться другими. Нет у нас мамы Коган и папы Гольдберг, но хоть чуточку Ты можешь нас любить? Полюби нас, Б-же! Возлюби нас всем сердцем, всей душой, всем существом Твоим. И мы дадим дожди Тебе в срок, и будем повторять это детям нашим, ложась и вставая, сидя в доме и отправляясь в путь.
     Тобой мы наполним равнинность своей тоски и мысли.
     Нам не надобен больше дисней-ленд христианства. Ты, Б-г Яакова, Б-г наш. Видишь - вот поколение умниц российских льнет к Твоим старым, пыльным, коричневым книгам.