Все оттенки красного

Стены моей комнаты выкрашены в красный – дабы спровоцировать новый приступ. Стены моей черепной коробки выкрашены в черный, чтобы светлые мысли, что изредка зарождаются в глубинах моего серого мозга, казались неестественно-белыми и от этого еще более светлыми.

Многие вещи, изначально не имеющие цвета, рождают в голове светообраз, который под кистью воображения преобразуются, наполняясь определенным оттенком цвета. Мой мозг именует это явление «палитрой иллюзий и заблуждений», потому что уверен в том, что мир не имеет цвета. Он прав. Опираясь на закон физики, он говорит мне правду, тогда как некоторые бесформенные фразы в медицинской карточке утверждают, что я в это не верю. И я действительно в это не верю, потому что это кажется мне достаточно логичным, чтобы заключаться в тонкую скорлупу правды. А я не доверяю логике, как вы не доверитесь суждениям того, у кого в бланке о состоянии здоровья значится диагноз: «Рекуррентная параноидная шизофрения».
Я прекрасно осознаю, что на данном этапе развития человеческого общества, в период активной урбанизации и прочих  процессов, гробящих как планету, выделениями которой мы живем, в целом, так и нас, производителей и потребителей всякой гадости – в частности, мой диагноз никого не удивит, не испугает, но вызовет желание запереть в одно из неуютных заведений, спонсируемых государством, а, следовательно, вами же самими, добросовестные налогоплательщики с канонично здоровой психикой. Ваше желание избавить себя от общества мне подобных вполне объяснимо и не вызовет ни у одного здравомыслящего homo sapiens порицания или осуждения. А вот наше нежелание находиться в обществе себе подобных за стальными решетками окон, отчего-то вызывает бурный протест и негодование. С момента установления диагноза мы автоматически вносимся в регистр особ нон-грата в любом цивилизованном обществе. И даже такое просто слово, как «Излечился» в бланке о выписке не поможет снять клеймо, которое навечно вгрызается в нашу плоть и кровь. Все равно кто-то когда-то да ткнет в тебя пальцем с неприятным коротким упреком сквозь зубы: «Псих». А, может, это будет насмешка или угроза. Или еще что-то из бесчисленного множества существующих вариантов унижения.
И тогда ты поймешь, что твой мир, навсегда вычеркнутый из течения времени коротким словом «Излечился», был тем уголком рая, который не суждено обрести тем, чья психика была изначально заложена в генетическом коде как непоколебимо-ограниченная [здоровая].
Я норовил стать одним из вторых, тогда как природа и наследственность решила, что мне место в списке привилегированных, и отправила меня строить иллюзии и заблуждения в полностью обесцвеченном мире. Задачей моей было огромной кистью воли под руководством сознания окрасить прозрачные стены в цвета моего мировосприятия. Они были разными оттенками красного и черного с неряшливыми вкраплениями белесой массы света и серыми мазками теней на неплотной материи мироздания. Я рисовал упорно и долго, продолжая верить в то, что рано или поздно, но я утоплю в красках собственное сознание, и оно перестанет причинять мне… удовольствие. Я устал его испытывать, я хотел прочувствовать нечто другое, совсем другое. С этого момента во мне стала развиваться амбивалентность. Я стал ненавидеть и любить одни и те же вещи. Это происходило непроизвольно, но несло в себе нечто, чего я давно хотел. Я стал испытывать не только удовольствие от созидания, но и боль. Чередуя дни и чувства, я все глубже и глубже погружался в мир, лишенный цвета, наполняя его лишь полярными чувствами и ощущениями. Здесь было или страшно, или приятно. Здесь я умел лишь любить и ненавидеть. Я лишил себя всего, что было присуще людям за решетками окон моей двуместной палаты. Я лишил себя и того единственного существа, которое было способно на понимание. Его звали странно, я это помнил, но не помнил самого имени. Оно было вычеркнуто стремительным мазком красной краски, которой я выкрашивал стены своей комнаты, чтобы темнота в моем сознании насыщалась болью от непрестанной рези в глазах.
Существо с  именем «Без имени» сбежало от меня в другое отделение, что было равносильно пересечению границы соседнего государства. Теперь оно было далеко, находясь вне моей юрисдикции. «Без имени» не выдержало того непрестанного потока негатива-позитива в моем к нему отношении, который непрестанно на него изливался, норовя в один прекрасный день поглотить полностью, отправив на дно гниения: в могилу к толстым, мясистым червям.
Один день я любил его до разрыва аорты, тогда как на утро следующего – в диком припадке орал, что ненавижу и покушался на убийство. Меня отправляли в изолятор, чтобы через два дня я выходил оттуда в состоянии, близком к апатии, но лишенном цветового восприятия этого чувства нечувствительности. Что автоматически вычеркивалось из моей персональной гаммы чувств. Я не мог испытывать то, чему мое сознание не давало цвет. Постепенно, я знал это, даже апатия приобретет свой оттенок красного, но до тех пор ее для меня существовать не будет.
Я снова возвращался в свою палату, где две койки указывали на то, что я не одинок в мире, где все обречены на одиночество. Не видя свое близкое существо двое суток, я некоторое время проявлял к нему лишь ту часть своей двуполярности, которую окрашивал в красный. То есть, неделю или около того я только любил его, наслаждаясь чувствами, которые к тому моменту успел окрасить в собственные уникальные оттенки.
Оно переставало меня бояться и снова доверялось мне. И тогда в оттенки моего красного добавлялись оттенки его цветовой гаммы. Они были серыми, градацией от блеклого, практически бестелесно-белого и до глубинно-пасмурного, что граничил с черным, но границы этой не переступал.
Мой красный смешивался с его серым и превращался в грязь плотских утех, но порой серебро его мира путем процесса гальванизации покрывало доверенное ему красное тонким драгоценным налетом, и тогда оно приобретало невероятную ценность для нас обоих.
Но существо из серого мира исчезло, забрав все его оттенки с собой.
Я снова полностью погрузился в красное, но теперь в нем все чаще и чаще стали появляться проблески несуществующего в природе черного. Черного цвета нет, ибо черный – это отсутствие белого, а белый – это цвет света. А там, где нет света, нет и цвета. Но я норовил исправить недоразумения Творца этой абсурдности и красил мир по своему усмотрению – во все оттенки красного, навсегда лишаясь этого самого мира, ибо каждый последующий мазок возводил новые, все более и более толстые решетки на выходе моего сознания.