Две Особи. Следы творений, 2007. Глава 4

Содержание:

http://www.proza.ru/2010/07/27/1399 ПРОЛОГ
http://www.proza.ru/2010/08/12/1346 Глава 1. О МИРЕ И ЕГО ОПУХЛОСТИ
http://www.proza.ru/2010/08/27/998   Глава 2. ЛЕС И СОЛНЦЕ
http://www.proza.ru/2010/10/04/432   Глава 3. ЖИДКИЙ ЁЖИК
http://www.proza.ru/2010/10/14/938   Глава 4. ТЕНЬ НАД ЗВЕРОФЕРМОЙ
http://www.proza.ru/2010/12/23/1005 Глава 5. О МИРАХ, КОТОРЫЕ РАЗДЕЛЯЮТ ЗАБОРЫ
http://www.proza.ru/2011/12/07/1386 Глава 6. ЭЛЬФИЙСКАЯ ПРИНЦЕССА
http://www.proza.ru/2012/05/10/1030 Глава 7. ПОСИДЕЛКИ ВО СНЕ И НАЯВУ
http://www.proza.ru/2012/05/10/1046 Глава 8. ЗАМКНУТЬ КОЛЬЦО
http://www.proza.ru/2012/05/10/1053 Глава 9. КТО В МЕШКЕ
http://www.proza.ru/2012/05/10/1058 Глава 10. ЗАЙЧОНОК И ХОМЯК
http://www.proza.ru/2012/05/10/1062 ЭПИЛОГ



ГЛАВА 4.
ТЕНЬ НАД ЗВЕРОФЕРМОЙ.


          I.


          — Абсолютно, — сказал Андрей про себя, но получилось почти шепотом, — Абсолютно лень готовиться к следующему экзамену.

          Эта трудолюбивая мысль посещала его уже не первые сутки. Два дня прошло с тех пор, как он сдал на вечный и незыблемый «уд» последний экзамен. А созерцание того, с какой легкостью перед ним Вергилий Кремнин получил пять, бессистемно неся какой-то бред на нужную тему, не прибавляло ни твердости, ни уверенности в себе. Нет, если бы он как заправский раздолбай получил адекватный неуд и с радостью пошел пересдавать, все было бы гораздо лучше. В конце концов, таких товарищей и в своей группе немало. Но ведь он тоже нес чушь; может, менее адекватную и не по теме, но ведь любят ее за что-то преподаватели!

          Стоял вечер понедельника, за окном удлинялись тени. Родители уже пришли с работы. Андрей не рассказал им про аварию. Пусть ничто не омрачает их настроение, а так же его покой. Андрей лежал на диване, держал в руках мобильный телефон и смотрел в окно, где после грозы продолжали клубиться пожилые облака. Когда-то он подолгу так лежал с холодным как ноябрьский пруд выражением лица и уходил вглубь себя, дабы безнадежно сражаться там с невидимым и непобедимым противником. Он и теперь лежал такой же хмурый и дубовый, только на сей раз что-то в его лице отливало ледяным и надменным металлом посреди серо-желого дерева. И, хоть убей, надеждой. Только стимула не было. Зато мысли ускорились, обрели уверенность, подобно тому, как испуганный зверек в тишине леса осторожно высовывает мордочку из своей спасительной норки, чтобы хотя бы оглядеться по сторонам.

          Откуда-то из глубины леса вновь доносился странный гул. Кто-то опять врубил беспроводные сети. Или просто так кажется?

          Только где?

          На телефоне светился текст строчек на пять, который пришел ему как снег на голову минут двадцать назад. Обычные слова:

         

          «Привет. Ты что не берешь трубку, ты куда пропал? Жду твоего звонка с нетерпением. Скучаю. Карина».

         

          Обычные слова еще день назад вызвали бы в нем необыкновенные эмоции. Но что-то перекрыло кран, и кроме недолгой фальшивой эйфории, ничто не всколыхнуло его душу. Даже обидно: сколько дней без покоя, с огнем в сердце, но без явной надежды! Надежда пришла, но знала бы надежда, какой ноющей огненной рекой приходят сигналы с адресом на телефон и как уходит обратно сигнал длинных гудков. Вот уже почти сутки уходит, причем не по воле телефона.

          «Карина, солнце мое, где ж ты раньше была?».

          «И почему ты мне вспоминалась с другим цветом волос? Разве это ты? Нет же. Но у меня не было в знакомых таких девушек, с таким… образом. Одна Карина, да и то… Да и то не та. Не такая. Как утренняя звезда перед солнцем. Но кто же тогда солнце?».

          «Нет. Что-то со мной не так после этой аварии…».

         

          На этих мыслях Андрей снова улетел куда-то в прошлое, где сердце ныло едва ли сильнее и уж точно от более приятных чувств.

          «Ничего этого нет, — сказал себе он, — Мы забыли нашу жизнь. Она была мимолетна и прекрасна, мы поступили из рук вон глупо, но это свершилось».

          И в самом деле, кто в соседнем доме использует беспроводные сети? Или это не в соседнем доме, а еще дальше? Или это не беспроводные сети?

          Он выбросил телефон в другой угол кровати, и в этот момент его лицо стало еще тверже и холоднее, будто давешний старый, трухлявый дуб разом поменял себе кору. В темных полузакрытых глазах мелькнула искра от кремня, поджигающая порох. Или просто веки приподнялись сильнее обычного, и сквозь ресницы брызнул электрический свет. А сердце будто окутало что-то прочное, упругое и необычайно приятное, потому что свежее как горный ветер и лучистое как рассвет.

          Андрей привстал. Это не беспроводные сети, это не гул, это зов — невероятно, ведь эта чаща многие годы казалась мертвой и враждебной. Нет. Из нее есть выход! Опушка леса, выход из ужасающей чащобы собственной психики, неужели не привиделось? Нет. Он моргнул глазами. Понял, что ничего вокруг него не изменилось, но при этом где-то там, на околицах сознания, в самом деле пахнет росистым утром и лучистой далью. А еще слышится нечто похожее на голос, которое нельзя так назвать только потому, что таких приятных голосов на свете не бывает.

          Андрей сам не заметил, как уже стоит над кроватью во весь рост, расправив плечи и откинув назад спутанную шевелюру. Сердце билось надеждой, а глаза решительно искали в этом тусклом мире что-то, что поможет продолжить путь.

          — Сынок, что-нибудь случилось? — спросила мама, зайдя в его комнату.

          — А… Ничего, все в порядке.

          Она улыбнулась и вышла. А сын продолжал стоять посередине комнаты, пытливо оглядывая мир и приговаривая про себя: «Где же ты? Ответь мне еще раз, и я примчусь к тебе на крыльях!».

          Эйфория улеглась спустя несколько минут бездействия и тишины. Но на свои места вернулось не все. Хотя бы потому, что на ужин Андрей съел вдвое больше обычного и после трапезы не плюхнулся, как водится, на неизменную подругу-кровать. Время от времени, когда он пытался что-то понять и осознать здраво и логично, на него снова находил приступ хмурости и отток воли. Лицо расслаблялось и будто старело, а логичные мысли отчего-то походили на гнилых мертвецов, восставших из могилы. Собственно, их суть пахла не меньшей тщетой. Но и это миновало, и когда здравый скепсис отмирал, снова откуда-то светил лучик надежды.

          — Андрей, все нормально? — спросил отец, заглянув в его комнату. — Смотри уж, раз прошлый экзамен еле-еле, так, может, к следующему поднапрячься? Теряется ведь настрой.

          — Настрой не теряется, и напрягаться я не собираюсь. От этого напряжения вечно одни проблемы. И вообще надоело мне все.

          — А вот это не надо. Всегда ведь нормально сдавал, а первый семестр вообще на пятерки с четверками. Не прогуливал. А сейчас что?

          — А сейчас мне хочется забыть про все, уйти с нашими раздолбаями куда подальше из этой долбанной Москвы и напиться в ноль. Устроить вакханалию. И пропади все пропадом.

          — Ну хорошо, пропадет все пропадом. А дальше что? Думаешь, ты такой избранный, которому ничего в жизни не надо, которому и так все достается? Думаешь, мне просто так достаются деньги, которые я вкладываю в твое образование?

          В голосе отца появлялись какие-то удивительные ноты, свойственные лишь старым учителям. А вместе с ними нарастающее напряжение, напор и какие-то глубокие вопросительные тона, которые были так некстати. Когда ты готов свернуть горы, а тебе заочно предъявляют претензии по качеству сворачивания, это нехорошо. Тем более, от таких близких, простых и демократичных людей. Андрей глубоко и недовольно вздохнул. Но промолчал.

          — Андрей! Не знаю как тебе, а мне это надоело. Ты думаешь, всегда будет такая халява, всегда под тобой будет диван и еда? Что ты будешь делать, если ничего этого не будет, куда после института пойдешь? Думаешь, мы все равно будем тебя обеспечивать, пока ты там на диване придаешься всяким непонятным мечтаниям? Нет, ты ответь. Когда ты хоть что-нибудь в жизни сделаешь?

          — Да никогда! — Ктырюк встал из-за стола неожиданно и резко. Его глаза прищурились от напряжения, а пальцы до боли сжали спинку стула. — Мне надоело! Что за гребаные претензии? Кто просил мне помогать, меня обеспечивать? Я что ли? Кто вообще просил рожать меня?!

          Он сделал пару больших и безумных шагов в сторону комнаты, но тут же двинулся обратно.

          — Мне надоело! Меня достало все это, эти тупые упреки! Я кто вам, раб?! Да идите все долой из моей жизни, я сам буду решать, где мне лежать и куда ходить! — с непривычки в его пронзительном голосе быстро появилась хрипота, а дыхание не слушалось никого и тщетно пыталась покрыть нужду взбаламученного организма в кислороде.

          Как хлопнула входная дверь, как оказался на лестнице, он почти не помнил. В голове не стихал звон, смешанный с болью и безнадежностью. Лишь мимолетный взгляд назад и снова путь вниз, по лестнице, в темнеющую синеву, перебирая ногами как комар крыльями.

          Уличный ветер начал охлаждать его нервы. Андрей остановился под навесом подьезда и замер, медленно восстанавливая дыхание. Спустя минуту он стоял наедине с прохладным воздухом словно резиновая скульптура. Напряжение сменилось апатией, мышцы засыпали, ноги еле держали дремлющее тело, которое покачивалось от каждого сильного порыва ветра. Только пластмассовые глаза смотрели неподвижно и прямо, да рассудок дрожал в болезненном ознобе.

          Небо темнело рано в силу густой облачности, оставшейся со времен грозы. Синева стирала цвета, топила все вокруг в холодной черноте. Прохладный ветер тормошил густые деревья и наполнял тени под ними неясным беспокойством. За домами полумрак уже ярко растапливало уличное освещение, но здесь, около дома, оно не создавало ничего, кроме лишних теней.

          Андрей дышал все глубже, впитывая умиротворенный и свежий вечерний воздух. Он уже не был безжизненным истуканом, выброшенным из иного мира, он все полнее сливался с улицей, становился ее частью и был этому рад, ибо ничьей больше частью, кроме как этого чудесного, красивого и бескрайнего мира он становиться не желал. Несколько робких шагов, и вот он уже шел по тротуару вперед и старался совсем забыть свои недавние эмоции, свой несвоевременный уход и свою неуличную одежду. Его мысли наполнялись тишиной и только каплей сожаления. Видит Бог, это было решительно и красиво.

          Только что стало с надеждой?

          Нечастые прохожие едва ли замечали его странную одежду. Еще меньше людей обращали внимание на его тапочки. Он и сам их заметил только когда сошел с асфальта на сырую почву. Обращала на себя внимание его рассеянная походка, его движение строго по прямой и вместе с этим ощущение, что он и сам не представляет, куда эта прямая ведет. Но его глаза уже не смотрели вперед, как стеклянные объективы. Он оглядывался по сторонам, внимательно оценивая те элементы мира, что доходили до его рассудка, и пытаясь понять свое место в текущем ходе времени. Он дожидался, когда туман рассеется над морем его чувств и откроет горизонт. А пока, в море сумерек, косвенных отсветов и банальных неудобств он мог признаться себе только в одном: его несет не куда попало. Его несет в одно совершенно четко осознаваемое место, а именно…

         

          II.

         

          Вергилий Кремнин внимательно, насколько это вообще было возможно для его щедрого внимания, смотрел на экран карманного компьютера, который он держал перед глазами, примостив на вытянутых руках между колен. Казалось, он просто играл, как и многие пассажиры, не находящие себе иного места даже в таком «недалеком» транспорте, как метро. А на экране уже не одну минуту проигрывался видеоролик, который собственно видео назвать было сложно: кадры почти не отличались друг от друга; это его и беспокоило.

          В пятницу, когда их рабочий день был нагло разбавлен визитом в кафе, ничего экстраординарного более не происходило, однако по окончании дня Марина милостиво поднесла им некий сверток, в котором оказалось то, что еще недавно было жестким диском весьма большого объема. По всему выходило, что слова Глеба подтверждаются одно за другим, и рассказ о сломанном диске, на который записывалось видео от камеры, имеют смысл. И это Вергилия тоже беспокоило.

          А теперь ему можно просто радоваться и только вспоминать прошедшие два дня. По их с Дмитрием настоянию заниматься камерой и анализом того, чего она наелась за день, поручили-таки лично ему. Теперь Димыч продолжал администрировать сеть в одиночку, а Вергилий, со своей спецзадачей отпущенный Глебом, катился себе по метро, даже не вспоминая об угрюмом офисе и решетке на стене. Почти не вспоминая. А если точнее — почти не забывая. Ибо на экране КПК зияла чудом спасенная видеозапись, которую они с Дмитрием «отшелушили» из сломанного жесткого диска ТериоФармы.

          И это его беспокоило не меньше.

          Дело в том, что запись полностью не сохранилась, и, как показал предварительный анализ, на уцелевшем куске особого нарушения покоя, не считая хода настенных часов, не заснято. Но, как говорится, в тихом омуте… даже не ежики водятся. И какое-то тупое упорство, смешанное с еле слышным внутренним шепотом, подсказывало ему вновь и вновь изучать видеоролик вручную — глазками. Тупо, спокойно и беспристрастно. Серая комната, провода, коммутатор, сервер…

          «Мне скоро все это сниться начнет, — думал он. — Ночь, улица, фонарь, аптека. Ведь прав был Блок, живи еще хоть четверть века, все будет так: исхода нет. Зачем тогда я пялюсь в экран? Идиот? Нет, кто-то другой, но авось не я. Что-то здесь все-таки есть. Только что?».

          Наверно, его и беспокоило то, что логически нечему беспокоиться.

          А еще порцию иного рода беспокойства подарил голубоватый свет, осторожно ворвавшийся в окна поезда, медленно сбавляющего ход. Станция «Воробьевы горы» остановилась за окнами, и Вергилий выпрыгнул на платформу со свойственной ему резкой сменой сонности и прыти.

          Народу мало. Или так просто казалось в силу такого чудесного метростроевского решения. Вергилий незадачливо стал посередине платформы и оглядывался то вдоль станции, то на воду грузно ползущей Москвы-реки.

          «Ночь. Улица…тьфу ты! Сервер. Часики. Решетка, — прокручивал он в мыслях. — Вот ведь ввязался! Устройство давно в кармане, а на уме до сих пор весь этот бред. А ведь тысячу лет здесь не был. А когда был, станция закрыта была».

          Наверно, что-то в нем было сейчас от завороженного туриста. Только взгляд его выдавал холодную рассеянность и серую как московская даль бездну мыслей, чему-то усиленно противостоящих. На какой-то миг ему показалось, что там, за пределами моста ничего нет, кроме бездонного Москвы-океана, а края станции больше не являются дорогами к суше: просто тают в воздухе, оставив его одного висеть над этой свинцовой водой. И никто к нему не придет через эти края, и всякое ожидание чуда не более, чем химера.

          Вергилий глубоко сглотнул и резко качнул головой, словно отряхиваясь от чего-то. К счастью, в концах станции были туннели, вполне темные туннели; а так же выходы в город. Этого ему хватило, чтобы выбросить из головы свои фантазии как принципиально бредовые. В то же мгновение среди немногочисленного люда он заметил красную, словно язычок пламени, фигуру, идущую к нему. От сердца тут же отлегло что-то холодное и скользкое.

          — Олеся, — сказал он вполголоса.

          — Привет! — Олеся подлетела к нему и обняла его движениями легкими как прикосновение ветра. — Извини, я, наверно, как всегда опоздала.

          — Абсолютно нет. Я сам минуту назад вышел из вагона.

          — Правда? А у тебя такой вид, будто ты меня уже полчаса ждешь.

          — Нет, это я что-то о своем задумался. Я сам так что-то стою… Думал, уже минут десять прошло. А оказалось, только минута. Но ты вовремя. Я как раз проснулся.

          — Только по дороги не усни, хорошо? Ты мне проснувшийся больше по душе. Хотя иногда лучше поспать, чем быть излишне бодрым. Почему-то самые большие бодрячки, которых я последнее время встречаю, одновременно и самые безнадежные хамы. Почему так? Не знаю. Ладно, давай спустимся в парк. Ну как у тебя дела?

          — Делаются потихоньку.

          — Вот у меня тоже потихоньку. Из-за этого тихонька только что экзамен на три сдала. Вообще кошмар. Просила вчера одного нашего оболтуса переслать мне кое-что по учебе. А он как всегда все потихоньку да так и заснул на полпути, представляешь? В общем, материалов от него я так и не дождалась. А сегодня извиняется весь день: проси что хочешь, чуть на коленях не ползает. Ладно бы, простила, так он на пять сам сдал! А вы уже все экзамены сдали?

          — Нет еще. Самому невтерпеж отделаться. Вот, в ближайшие дни программирование буду сдавать. Ничего сложного, и препод нормальный. У него кличка веселая: дядя Корень. Потому что Корниев. Так что думаю, все будет нормально.

          — Ясно. А, вы же еще полезными делами занимаетесь. Я тоже прошлое лето куда только не устраивалась…

          — И куда же?

          — Долго перечислять, устанешь. От раздачи объявлений у метро до активизма в партии Зеленых. Ну знаешь, знакомый там, знакомый здесь, а все интересно. Вот и носит тебя по миру. Но сейчас что-что, а объявления у метро раздавать уже не пойду. Стыдно как-то с таким… образованием.  Вообще не мое. А так столько всего хочется… Кстати, ты что это сегодня не на рабочем месте?

          — А у меня теперь спецдолжность. И совсем иной график. Сегодня к вечеру подъеду за новыми материалами и со своими результатами. А Димитриос теперь сидит там один. Весь день, хы-хы. Впрочем, это его явно не напрягает. Наиграется там вдоволь.

          — А я уж боялась, оторвала тебя от важного дела.

          — Да нет, ничего, спасибо, что позвонила!

          — Кстати, ну как у вас там дела насчет этого всего? …Ну, зачем мы в последний раз встречались? Насколько я помню, вы хотели мне что-то рассказать?

          — Все-таки любопытно?

          — А ты как думаешь? Вы в любом случае меня втянули в свои темные дела. Нет, конечно, не вы одни, я сама виновата.

          — Что-нибудь удалось найти?

          — Возможно… — она мягко улыбнулась интригующей улыбкой, о чем говорили ее глаза, прищуренные радостью и все равно такие же большие и блестящие. — Давай, сейчас спустимся, пройдемся, я тебе что-нибудь расскажу, хорошо?

          — Как скажешь, — сглотнув, ответил Вергилий, — Я тогда тебе тоже что-нибудь расскажу…

          Вергилий глядел на местность с какой-то спрятанной завороженностью и в то же время с ностальгией, с эффектами детской мечты увидеть эту станцию в рабочем виде и прогуляться наконец в тени деревьев и большого басящего моста. Через несколько минут, когда они свернули из-под моста на тихую тенистую дорогу по контуру оврага, людская масса вокруг них без всяких предпосылок иссякла, не считая отдельных экземпляров, прохаживающихся на отдалении. А в следующее мгновение налетел порыв холодного ветра, точно сдувший последних прохожих, но Вергилий холода не ощутил. Его неосозннанная тяга придумать вокруг себя в довершение к этому миру еще что-то свое, несуществующее, овладевала им в последние минуты часто, но кратковременно, ярко, но неприятно. Вот и теперь его отчего-то тянуло придумать себе некую породу скафандра, через который холод не проникал, равно как и тепло.

          — Хорошо здесь, — произнесла Олеся в тот миг, когда его воображаемый покров был снова сознательно и бесповоротно скинут, — Правда? Еще до Универа здесь гуляли, было замечательно.

          — Ага, неплохо. Я сюда тоже раньше когда-то ездил. Когда в олимпиадах школьных участвовал.

          — А что сейчас не ездишь? Приезжай почаще, до нас недалеко, место отличное. Ты на горных лыжах катаешься? Тут трамплины.

          — Нет, предпочитаю пологие маршруты. Пологий маршрут и десяток километров снега вдаль через лес — вот это элементарно, хоть на весь день.

          — Ты насчет элементарности не преувеличивай, вот возьму с собой, ты уж от меня не отделаешься, на весь день так на весь день. Кстати, что вы там вчера делали, когда мне звонили? У Димы был такой голос, я сразу поняла, опять взрывчатку мастерите.

          — Вроде того. Жесткий диск разбирали. И пытались прочитать то, что на нем было. Я тебе, кажется, не рассказывал: там на этом диске видеозапись камеры слежения, которая установлена в одном служебном помещении того здания, где мы работаем.

          — Это что ли ваш офис? А что за помещение, это тоже как-то входит в ваши обязанности?

          — Представь себе, теперь входит. Конкретно, в мои. Поэтому я сейчас и бездельничаю, вернее изучаю фрагменты этой записи на предмет определенных странностей.

          — Это насчет тех ваших суеверных страхов, о которых позавчера Дима плел?

          Вергилий кивнул и, недолго думая, решился затянуть рассказ, касающийся подробностей того странного поручения Глеба. В том, что рассказ будет длинным, а так же в том, что его спутнице сей сюжет наскучит, он был практически уверен, но по крайней мере не будет времени на всякие посторонние мысли. Впрочем, с каждой секундой Олеся не теряла ни капли внимания, и с каждой следующей секундой ему яснее казалось что-то вроде того желанного и недостающего осознания в широких морях ее глаз.

          — Вот. А потом мы нашли решетку от вентиляции, на внутренней стороне которой оказались следы чьих-то когтей.

          — Большие?

          — Что большие?

          — Ну… следы. Как от крысы, или от кошки, или от собачки большой. Расстояние между царапинами?

          — А… Честно, не знаю. Мы как-то о такой фантастике вообще не думали. Да и исцарапано там все так, что не разберешь. А вообще, как тебе история? Страшно?

          — Не. После того, что твой боевой товарищ рассказывал, уже не страшно. Я даже что-то вроде того и ожидала. А что тебя так удивляет? В мире многое проходит такого, что трудно объяснить и понять. И совсем уж отчаиваться и скрести ногтями от этого не надо. В самом деле, не конец это света и, наверно, не кара свыше, а мы все окрашиваем в какие-то темные тона и непременно боимся. Мне, например, совсем не страшно. Даже интересно было бы посмотреть, что это за зверек такой по вашей вентиляции лазает. Я люблю животных — чуть на Биофак не поступила. И не надо отчаиваться, понял?

          — Тебе, конечно, легче, ты не связана никакими договорами и надеждами на зарплату. Хотя… на самом деле чего мне сейчас действительно не хватало, так это вот этих вот твоих слов. Серьезно, как бальзам на душу. Я раньше все думал, пытался куда-то впутаться, или наоборот — выпутаться, как из паутины. А в самом деле — может, я свободен? Да, я недорассказал самое главное: при попытке Дмитрия спросить каких-то объяснений Глеб начал плести что-то странное о мутантах и каком-то известном генетике, который якобы их развел. Как он там называл… Елин, кажется. Это я как раз насчет зверьков.

          — А, что-то слышала. Елин…Елин… Что-то где-то знакомое, только откуда? Может, даже от него самого. Да вообще он странный человек, сама никак не могу его понять. Нет, все шикарно, все отлично, а все равно чудной, — ее улыбку сдуло ветром аккурат на этих словах, хотя прикосновение ее тела стало более плотным и теплым. А ветер вообще что-то зачастил последние минуты, даже обилие деревьев и живописный крутой склон не причиняли ему неудобства.

          Когда деревья кончились и тротуар привел их к вершине бесконечного доселе склона, солнце скрылось. Ветер продолжал брать километры воздуха один за другим, а на голубое небо посягнули массы подозрительно серых и грузных облаков, столь нередких гостей в хорошую погоду.

          — Вот неудачно получилось, если сейчас дождик пойдет. Никакой панорамы не будет.

          — Панорама будет, — невозмутимо ответил Вергилий, — Пусть не так видно, но даже интереснее: теневой вид Москвы.

          Наверху, несмотря на злеющую погоду, народу прибавилось. По сравнению с парком, разумеется. Несколько таких же молодых пар и простых прохожих шагали мимо них в сторону метро. Похоже, народ возвращался, справедливо удаляясь от неврозов природы, которые где-то вдали уже ругались глухими раскатами грома. Олеся, правда, не убавляла шага, хотя порой в ее глазах и появлялся некий оттенок тоски и разочарования, столь нечастых гостей в этих местах. Вергилий же вовсе норовил ускорить шаги до неприличных величин и пессимизма не испытывал. Его воображаемые покровы благодарно таяли, а стандартные душевные замки трещали и разлетались под тихими и ненавязчивыми волнами.

          — …Так вот, на чем я остановился? — продолжал он очередную главу своего рассказа. — А, вспомнил. Ну вот, а Сурковский и говорит в телефон, типа, Мила, привет, соскучился, уже еду. Ну мы с Димычем так и обомлели.

          — Кто такая Мила?

          — А… Ну, дело в том, что мы сами пока не знаем. Что? Честно тебе говорю, не знаем и знать не… Ну, вообще-то знать хотим, просто… Я тебе не все рассказал. Вообще, вся эта история началось недели три назад, когда я еще зачеты сдавал, а закончилась, когда мы с тобой… благодатной волею судьбы встретились в электричке. К сожалению, ничего хорошего тогда не было, и история эта на самом деле очень страшная и печальная. И обомлели мы, как ты понимаешь, не от радости. Мы-то в глубине надеялись, что тот кошмар закончился, а оказалось, ни хрена. Кошмары просто сомкнулись… Впрочем, может быть это простое совпадение. А Глеб тогда просто очередной раз смылся и больше пока мы его не видели.

          Кремнин словно затянул в узел собственное горло, переводя взгляд с дороги на любопытные Олесины глаза и обратно. Раздумывал, рассказывать ей остальную часть этой пьесы пьяного маньяка или пощадить ее и себя.

          — Ладно, Вир, — сказала она сама, — Я ведь тебе тоже обещала кое-что рассказать. Только теперь уж не знаю, насколько тебе мой бред покажется полезным. Кстати, ты был кое в чем прав. Я на самом деле о своей собственной семье… не все знаю.

          — Так все-таки эта димина бредятина подтвердилась?

          — Бредятина? А я думала, вы серьезно. Нет, к счастью все обошлось без родовых проклятий. Просто ты в тот раз сказал, чтобы я не удивлялась, если вдруг встречу странную реакцию своих родителей. Могу тебя порадовать: я не удивилась. Хотя, честно говоря, неприятно.

          — Все-таки они от тебя что-то скрывают…

          — Подожди, подожди с такими выводами, не надо меня пугать! Я еще надеюсь, что мне это показалось. Поэтому и хочу у тебя посоветоваться. Смотри: о родителях я вроде как все знаю. Папа, когда познакомился с мамой, учился на какого-то там дипломата, даже планировал по заграницам поездить. А его папа, мой дедушка, вообще там где-то в партийных кругах был известен. Ну вот, за границу папу, к сожалению, тогда так и не пустили. А может и к счастью. У него и здесь все прекрасно вышло, и когда они с мамой поженились, он был жених завидный. А я тогда и думаю: может из-за этого всего и тайна какая-то? Тогда же с этим строго было и не гласно, а поди узнай, что там дедушка в верхах делал?

          — У Глеба тоже отец из той же оперы, — произнес Вергилий, смотря в небо, — Если не хуже.

          — Ну вот, я как раз подхожу к папе и думаю, сейчас будет неприятно нам обоим. Ан нет. Все, нормально поговорили, ни следа недоверия или лицемерия какого-то. Уж папу-то я знаю, сразу бы поняла. Непонятно как раз по материнской линии. Вот как ты сам думаешь, что такому типу, как Глеб нужно от вполне обеспеченной и счастливой замужней женщины?

          — Все что угодно. Ему — все что угодно.

          — Нет, Глеб все же не такой. Он, может, и кажется железным, но увлекается не меньше других и вообще в чем-то даже слабый. Наверно, в том, что в его увлечениях какое-то отчание, неверие в людей, в их чувства, в души. Руками что угодно сотворит, а вот сердцем… Эх. Ладно. Ну так вот, мне так кажется, что все мамино счастье начинается не раньше, чем с замужества. А что до этого — непонятно.

          — Ты что-то нашла в ее родословной?

          — В том-то и дело, что не нашла. Ну что там искать? Родом она откуда-то из Новгородской области. Родители ее где-то там жили. Жили спокойно и серо. Вот она и сбежала в Москву за нормальной жизнью, когда встретила папу. По-моему, даже ее мать до сих пор где-то там живет.

          — И ты о ней ничего не знаешь…

          — Знаешь, на мамином месте я бы сделала то же самое. Жизнь слишком коротка, чтобы прожить ее в серости и скукоте. Да к тому же в неблагополучии. По-моему даже отца ее за что-то судить пытались, и он в конце концов то ли умер, то ли пропал куда-то…

          — Интересно. И что, тебе мама так ничего не рассказала?

          — Представь себе! У нее вообще с недавних пор какие-то приступы грусти. А как я начну спрашивать, так вообще. Не насильно же выпытывать?

          — Насильно не надо. И вообще лучше просто понаблюдать.

          — Тебе не кажется, что следить за родным человеком — это как-то подло?

          — Не следить, а наблюдать. Сдается мне, твоя мама не от скуки к твоему папе сбежала. Скорее даже наоборот, — он задумался, дабы поточнее проложить дорогу новорожденной идее, как вдруг все его мысли шуганул тяжелый раскат грома. Оглянувшись, он тут же напоролся на тревожные взгляды прохожих. Люди не любили грозу. Кто-то уже спешил домой. Их место занимал упругий ветер.

          — Ну что, дальше пойдем?

          — А куда дальше? И тут ничего.

          — Ну, как пожелаешь, — она крепко обхватила его за плечи, подтянулась и с легкостью уселась на парапет, развернувшись и свесив ноги над «бездной». Растерянный Вергилий тоже взобрался на теплый от солнца гранит, осторожно придерживаясь одной рукой, словно чуя свое неотвратимое падение в бездну гораздо более глубокую, чем этот неальпийский склон.

          — Да не бойся ты, Вир. Посмотри, здесь все так сидят. И вообще давай не будем больше о ваших темных делах. Мы и так долго здесь не просидим — дождь скоро. Иди поближе, — она крепко обняла его одной рукой и склонила к себе. — Я так устала сегодня. Весь день на ногах. Ужас.

          Она пренебрежительно оглянулась назад, после чего осторожно опустила голову на плечо ему, неподвижно смотрящему, как грозовые тучи ведут баталию над необъятным городом.

          — …Вир, тебе не скучно?

          — Мне нет.

          — Странно, мне тоже. Даже как-то… мило. Котенка так держишь, тоже тепло и приятно. Ты кошек любишь?

          — Ага. Они ходят сами по себе. Они своей свободой не пожертвуют ради какого-нибудь грешного и корыстного хозяина. В отличие от собак.

          — Еще один анархист. Хотя правильно, что свободы не боишься. А собак не надо обижать, они тоже симпатяги. Я вот думаю… Если бы мы не встретились тогда в электричке…

          — Мы бы встретились. Рано или поздно.

          — Тебе так кажется? А я вот думаю, не встретились бы мы, и ничего бы не было. Даже близко. И ведь не догадались бы мы друг другу позвонить. И стало бы от этого лучше? С Глебом у нас… не знаю, ради разнообразия можно, а так, если серьезно и надолго… Не верится. Хотя странно все это. Казалось, могу столько всяких планов навспоминать — ну ты понимаешь — и то хочется, и это, и все можно, и зашибись. А теперь вообще никаких планов, а все равно как-то свежо. Как утром, на заре. А все эти развлечения, дорогие заведения, дачи, танцы… Ярко, но как-то душно. Как будто за веревочки подвесили — и давай, веселись, дергай ручками-ножками. Правда, тебе не пришлось бы жизнью рисковать на этой проклятой дуэли.

          — Да ладно уж, что этот бред вспоминать?

          — Ты прав. Забудем. Просто у тебя лицо грустное. Может, я что-то не то говорю? Тебе что-то не нравится?

          — Да нет, все нормально. Наоборот вот как раз сейчас все мне нравится. И ты, и все твои действия все больше и больше. И даже оптимизм какой-то… ты как будто меня в небо поднимаешь из болота. Я еще, может быть, не вполне осознаю, куда меня несет судьба, но это со мной всегда так, это пройдет. Вон, слышишь, гром подтверждает.

          — Вот как раз гром мне и не по душе. Мне как-то… странно последнее время. Мне как бы и не радостно, не весело, а все равно позитивно. Понимаешь? И с тобой мне хорошо. Но я не знаю… Я чего-то боюсь. Вдруг все это неправда, а опять чей-то циничный план? И мы с тобой… Нет, я не хочу говорить, что мы не подходим друг другу, просто я какая-то сама не своя с тобой, в лучшем смысле, но все равно. Между нами и так много всего, да? Мы слишком далеки. А вдруг в один прекрасный день станем еще дальше?

          — С чего ты взяла?

          — С твоих глаз.

          — Лучше поменьше в мои глаза смотри, а то скоро и конец света там отыщешь… Во, смотри!

          Вергилий не успел приподнять руку, как от бурлящей поверхности затопившего Москву варева отделилась острая ослепительная нить. Отделилась и врезалась в далекую и туманную иглу Останкинской телебашни.

          Олеся тревожно подняла голову с плеча Вергилия, который теперь смотрел на горизонт с широко открытыми глазами и безответной улыбкой.

          — Боже мой. Какая жуть, — мяукнула она.

          — Вот это мощь! — воскликнул Вергилий. — Какая длинная! Прямо в полнеба, хотя казалось бы до вышки и дотягиваться не надо.

          Потом он перевел взгляд на Олесино лицо. Она продолжала улыбаться, но в ее глазах чернел не то испуг, не то тяжелое волнение, окрашенное не веселее грозового неба. Ее живое румяное лицо показалось вдруг бледным и каким-то контрастно холодным, словно сошедшим с картин Эль Греко. Вергилий смотрел на нее, смывая непогодой свой безумный амперовский раж, а в его глазах лицо девушки все еще раскалывал надвое отпечаток смертоносной искры.

          — Ну вот, Вир, у тебя опять какая-то грусть в глазах.

          — Извини, я не нарочно. Зато у тебя в глазах еще осталась радость.

          — Значит, надо ее передать тебе…

          Ее руки снова обняли его, и он, плотно прильнув к ней, касаясь ее кожи и волос и уже чувствуя прикосновение горячего дыхания, вдруг краем глаза отметил, что в радиусе десятка метров у ограды они совершено одни.

          В следующий миг стал накрапывать теплый летний дождь.

         

          III.

         

          К вечерней поре облака утихли, расползлись и размазались по небу непонятной кашей, похожей на неровный полурастаявший лед характерного мутно-серого цвета. Деревья стояли неподвижно, дублируясь в округлых зеркалах луж. В тени домов и листвы, над сырой землей и черным асфальтом уже сгущалась темнота, а мрачные корпуса домов на фоне неба и вовсе выпадали из пространства в страну запредельной тьмы.

          Когда Вергилий завернул во дворы по дороге к офису, он впервые поймал себя на мысли, что спустя такое небольшое число визитов он шагает абсолютно на автопилоте и со знакомой тухлой банальностью может сказать в точности, что его ждет за следующим поворотом. Такое бывало у него иногда по отношению к дороге в школу, в университет, считая туда же станции метро. Реже по отношению к дому. Но в любом случае эта тухлость сопровождалась сомнением в том, что у цели визита его кто-то ждет. Теперь пристыженная неподвижность природы, серое небо и гнетущая пустота улиц служила усилителем этого сомнения. Привычное одиночество больше не приносило покоя, уличная тишина и штиль загоняли в угол, и казалось, весь воздух вокруг наполнился первосортным небытием. Быстрее бы дойти, там хоть Димыч развлечет.

          Но и Димыч не даст той прерванной душевной гармонии. «Вот ведь попал, — думал Вергилий, — Не могу успокоиться. Может, я что-то опять не так сделал, может, надо было быть повеселее, поинтереснее? Да нет же, хватит о совершенстве, все равно выше головы не прыгнешь. Тогда отчего так грустно? Не последний же раз встречаемся! А вдруг…».

          Кончаются каникулы, кончаются праздники, постоянно что-то хорошее кончается, вызывая тоску и сожаление. Но как давно с ним такого не было, чтобы тоска произрастала не из чего-то условного, не из конца приятного времяпрепровождения, а из разлуки с реальным и живым человеком. Этого не может быть, думал он. Но свет иной души уплыл, и вплетенные в память приятные черты скрылись за дверьми вагона и гранью туннеля. И все сбылось. Но неужели так и должно быть: надо жить во тьме, чтобы иметь право на новую зарю?

          «А вдруг она была права? Вдруг однажды между нами станет что-то еще? И новой зари не будет. Так ли сильно мы друг друга знаем, чтобы иметь право хотя бы в мыслях озвучивать такие слова, как «навсегда» и другие, гораздо более явные, серьезные и светлые, которые не умирают раньше своих авторов…»

         

          В помещении горела обычная лампочка накаливания, в отличие от остальных хором, где тужились люминесцентные трубки. Может быть, поэтому в пасти дракона вдруг сделалось удивительно уютно, совсем не так, как на прохладной свободе улиц.

          — Можно? — шепнул Вергилий, приоткрывая дверь.

          — Заходи, мой друг усталый, вот и встретились мы снова.

          Дмитрий расчистил небольшой столик и теперь лениво попивал чай, усевшись в позе истинного начальника этого предприятия. Тем несуразнее казалось вокруг него нагромождение всего того, что он сложил в аккуратные кучи, наводя порядок.

          — Заходи, — продолжил он, — Размещайся. Чайник горячий. Все удобства Зверофермы к твоим услугам.

          — Да, у тебя тут прямо уютное жилище, — повеселев, воскликнул Вергилий.

          — К сожалению, это только видимость. Вот я сижу на этом идиотском стуле и думаю: он сам подо мной сломается или я его когда-нибудь от нетерпения раздолбаю? Да и лампа тусклая. Трубка мигать стала, пришлось самому освещение модернизировать. А зайди вон за те кучи, там вообще темнота.

          — Все равно у тебя тут принципиально веселее, чем на улице. И ты так весь день бездельничаешь?

          — Щазз. Я тут по просьбе персонала немало всего настраивал. И бизнес у них явно активизируется, столько новых данных на сервак… Да, кстати, как у тебя дела за этот долгий день? Как поиски истины?

          Вергилий присел рядом за столик и, до смешного не торопясь, заварил себе чаю.

          — С истиной торопиться не надо. Найдешь истину, потеряешься сам… Приятно горяченькое, — устроившись поудобнее и дождавшись состояния, когда мышцы сладко расслабляются и наполняются покоем, он достал компьютер и лениво включил видеозапись.

          — Смотри на экран.

          — Ну и что? Часики.

          — Да ничего, просто если запись идет в реальном времени — а мы ведь приводили ее к реальному времени — то показания часов и длина видеоролика меленько не совпадают. Если посмотреть стрелки часов в начале и в конце, то интервал получается минут на пять короче, чем хронометраж ролика.

          — Ну и что?

          — Я сначала подумал, часы отстают, потому что весь ролик подряд наблюдать за дерганьем стрелок у меня терпения не хватило. Но понимаешь, что-то не верится.

          — Понимаю. Я осматривал эти часы в серверной, они правильно идут. Но, судя по количеству пыли, год их оттуда не снимали точно и никаких провалов за это время быть не должно.

          — Значит, я что-то все-таки откопал. Чувствовал же, здесь должно что-то быть. Найти бы причину. Да, я у тебя не спросил, как ты тут в одиночестве?

          — Почему же в одиночестве? Во-первых Марина, во-вторых все остальные служащие, с которыми мне пришлось общаться. Это ты там в одиночестве на московских просторах… Или где тебя носила судьба, когда тебя дома не было? Да, кстати, наш любитель тайных свиданий, Глеб скоро придет, чтобы с нами увидеться. А что касается моей скромной персоны, я тут, как видишь, тоже время не терял.

          — По пустому чайнику вижу. И что же у тебя нового? Про Милу что-то разузнал?

          — Да подожди ты со своей Милой. Во-первых, тебе известно, кто все-таки был прошлым админом? Ни за что не догадаешься. Несчастного звали Иваном, а по фамилии он был — Корниев. Корниев Иван, сын дяди Корня!

          — Нашего лектора по программированию?!

          — Его самого. Помнишь, к нам он даже приходил, сынишка, перед лекциями? Точно, Иван, я запомнил. Ему сейчас где-то двадцать три, он уже должен быть осознанным специалистом, хотя не впечатлил он меня. Еще тогда. Какой-то романтик безалаберный. Небось, теперь еще хуже стал. Неудивительно, что его впечатлительный рассудок разошелся по швам. А телефон его мне с утра еще Глеб дал, после моих настойчивых запросов.

          — Как тесен мир…

          — Слушай дальше. Немедленно после этого я, разумеется, ему позвонил. И… Разумеется, не нашел. Трубку взял дядя Корень и своим типичным тормознутым голосом сообщил мне, что его сын после своего странного поведения и после произошедшего вслед за этим семейного конфликта сбежал. Просто собрал вещи и ушел. Якобы потому, что его чем-то обижало семейное положение отца.

          — Да ведь, помнишь, кто-то нам говорил, что он второй раз женился?

          — Ага, только бред все это явный, отговорки. Ну за что ему настолько ненавидеть новую жену отца, чтобы так вдруг собрать вещи и тю-тю? Ведь взрослый человек, вполне адекватный, а такой детский сад! Нет, это все не более, чем попытка объяснить грозу гневом Перуна. Или наш блаженный дядя Корень просто до предела наивен и не хочет даже думать, что может случиться с его детьми.

          — Короче, самого очевидца ты не нашел.

          — Очевидца я не нашел. Зато руководитель не перестает удивлять.

          — Так все-таки не совпадение с Милой?

          — Насчет совпадения, думаю, судить пока рано. У нас появилась возможность подкрасться к проблеме с другой стороны. Так сказать… сзади.

          — Что ты имеешь в виду?

          — Я имею в виду, что мы как-то наталкивались на сведения, что у Глеба, помимо известной нам дачи имеются еще земельные участки, помнишь? Я проработал эту тему и, скажем так, пролил немного света. Дело в том, что все это время он ездит за город, и там у него имеется земельный участок, который находится знаешь где? Среди дач, недалеко железнодорожных станций по Киевской линии, ровно там, где мы с тобой пытались искать Бориску! Ну что, фантастика? А я тут весь сервак перелопатил в поисках истины, пока не наткнулся на электронные копии каких-то отчетов, которые были адресованы как раз туда.

          — Значит, с самого начала мы завернули на верный след?

          — Похоже на то. Если б мы тогда знали, что ищем… Короче, надо будет как-нибудь выбраться на эту дачу, посмотреть диспозицию… Но время еще не пришло. Пока надо разобраться, что мы будем докладывать Глебу и вообще как будем решать нашу основную задачу, — он небрежно оглянулся на дверцу в серверную.

          Вергилий, ничего не ответив, поднялся и с видом знатока своего дела осмотрел старую аппаратуру, сложенную в темном углу, куда не доставала слабосильная лампочка Дмитрия. Найдя сетевой концентратор, присел рядом с ним на корточки и с минуту глядел на него, поглаживая одной рукой словно домашнее животное.

          — Вир, ты куда? Спать пошел в темноту?

          — Я изучаю характер царапин. Чтобы строить  предположения о всяких там крысах и ежиках, надо сначала понять, как и чем делались эти повреждения. Одно дело кто-то железкой царапал, а другое дело когтистой лапой. А поскольку эти события плохо поддаются здравому смыслу, мы не должны бояться, что вдруг найдем следы бивней мамонта.

          — Мн-да… Неужели по тому хаосу царапин ты что-то поймешь? И какие же там следы на самом деле?

          Вместо ответа Вергилий опустил взгляд на очерченный острыми тенями пол. Списанный прибор рассказал ему все, что было в его силах.

          — К сожалению, ты прав, на корпусе следы слишком слабые, а там, где краска, там и так все слетело. Но тем не менее. Димыч, это когти. Все-таки когти. И не стальные, иначе бы на стекле тоже были царапины, а самые обычные. На резине отлично видно. Вот, тут даже что-то типа кусочка отломанного, мелкого. Расстояние между когтями миллиметров восемь. А вот провода и штекеры явно изгрызены. Весьма характерно. Можно даже определить расстояние между зубами.

          — Совсем забыл, ту же у нас еще и эксперт-зоолог. Ну и что же это за биологический вид?

          — Сразу говорю, это все слишком невероятно, чтобы составлять целостную картину… хотя с другой стороны слишком банально. Остается радоваться только тому, что на простые вопросы появляются простые ответы…

          — Ну так кто, не тяни, кто это?

          — Кошка.

         

          Глеб Михайлович уселся в кресло устало и медленно, но все равно с какой-то глубоко вбитой выверенностью и аккуратностью. Его стол был завален, вернее аккуратно уложен несколькими стопками бумаг: документов, рекламных распечаток и даже небрежно торчащей газеты. Дмитрий сел по другую сторону стола и тут же распрямил и вытянул ноги. Вергилий, как водится, чуть подальше.

          — Отлично, все собрались, — бодро сказал он. — Дмитрий, с вами сегодня мы уже виделись. Вергилий, добрый вечер! Рад вас видеть.

          — Добрый вечер, — равнодушно простонал Кремнин.

          — Как дела?

          — Да ничего, спасибо.

          — Как Олеся?

          — …Ничего, нормально…

          — Замечательно. Передавай привет. А то я с ней вчера толком и поговорить не успел. Дела. Ну, теперь, я думаю, перейдем к нашему делу. С чего начнем? Давайте тогда с видеозаписи. Я так понял, мой диск вам удалось удачно реанимировать, и данные вы увидели.

          — Не все, — сказал Дмитрий.

          — Не важно. Главное, хоть что-то.

          — Ничего там нет, — ответил Вергилий категоричным тоном. — Это помещение оставалось абсолютно неподвижным все то время, что нам удалось восстановить. Никакого движения программными средствами мы не обнаружили. И, похоже, его там просто не было.

          Глеба, похоже, такая категоричность ничуть не расстроила:

          — Вполне может быть. Не всегда первая дорога сразу приводит к результату.

          — Да-да. Вообще-то, на самом деле наши поиски не совсем безрезультатны, — добавил Дмитрий и, поймав одобрительный взгляд Вергилия, пересказал его историю с часиками.

          Глеб нахмурился, однако не сразу и не столь глубоко, сколь могло вместить его не обделенное мимикой лицо. На этом лице холод и собранность были частыми гостями, но гости есть гости, и хозяйских манер они затенить не могли. Между тем, история, требующая напряжения мозгов, ввергла его в тень задумчивости и чего-то еще поддонного — не рассмотреть за холодом и одобрительными кивками.

          — Хорошо, над этим надо поработать. А что с вентиляцией?

          — С вентиляцией все чисто и надежно, — бодро сказал Дмитрий. — А если честно, остается много непонятного. Сейчас-то оттуда никто не проникнет и не протянет никакое приспособление. Разве что через решетку. Но сдается мне, что после того, как я завинтил решетку как полагается, за ней уже кто-то успел побывать. Там, под болтами в стене трещина имеется. Так вот, она расширилась и углубилась. Но я никого не видел. По крайней мере, сознательно. И не слышал. Если там кто-то или что-то было, то очень медленно и тихо.

          — Трещина — это нехорошо. Надо что-то делать, здание старое. Камеру проверяли?

          — Фурычет. Пока я был здесь, на частную собственность никто не посягнул. Если вы хотите сбросить запись, носитель у нас есть.

          — Это мы сделаем. Мне было бы сейчас интереснее другое. Вы, когда диск разбирали, вы видели, как он сломан? Что вы думаете по этому поводу?

          — А, вот это уже интересный вопрос. Кстати, мы тут еще вещи осматривали, «хаб» старый, на тот же предмет. Вообще очень странная вещь, это точно не лом, не плоскогубцы, не гвоздь. С одной стороны не так все сильно изломано, как железкой какой-то, а с другой стороны как-то хаотично, неровно. Ну не производят таких неровных плоскогубцев! И гвоздями так тоже не прокусывают. Плата весьма хлипкая, и любой гвоздь ее вообще бы пополам расколол. А она как бы… нежно поломана, как будто боялись повредить что-то … а может, даже сам инструмент вандализма.

          — Понятно. Значит вы уже осознали, что спектр наших с вами проблем едва ли имелся в чьей-нибудь практике. Наверно, вы еще вчера думали: вот шизанутый тип, подсунул какой-то бред. Я вас прекрасно понимаю. Но когда сумасшествие становится реальностью, думать по-старому просто невозможно. Но я надеюсь, что вы умеете думать по-новому. Вы не такие, как все. Я на вас надеюсь. Уже есть какие-нибудь идеи?

          — Идеи? А… Нет. Никаких. Абсолютно.

         

          IV.

         

          Дмитрий поднял голову к безвременно темнеющему облачному небу. Его лицо осветилось голубизной и задумчивостью.

          — Похоже, он вообще не догадался, — сказал он, — Хотя я, честно говоря, не понимаю. Что-то он темнит.

          — Он нас проверяет, — ответил Вергилий, — До сих пор. Хотя сам в потемках не меньше нас. Что-то смутно понимает, осознает причины, цели, мотивы на уровне предположений. Он исходит из своей жизни и опыта. Но средства и методы для него как в тумане. Мы же с точностью до наоборот. Он, если честно, нам ничего не рассказал. Все, что он говорил, мы видим сами. А о любопытных деталях своей прошлой жизни — ничего. И как без этого понимать проблему, я не представляю.

          — Угу, — хмыкнул Амперов, доставая что-то свернутое из кармана, — Что-то мы припозднились. Хорошо хоть свежо и не так холодно. Я сегодня в лабораторию не поеду. Сразу, домой, к родителям.

          — Возвращение блудного сына?

          — Ага. Пришествие антихриста. Кстати, ты видел, что у него на столе лежало?

          Вергилий покачал головой, взглянув на бумагу в руках Дмитрия.

          — Это газета. Вир, только не говори, что опять стащили чужое. Если бы Глеб этим дорожил, он бы не оставил на видном месте. В конце концов, у него там нынче не слишком порядок, авось не заметит. Ты посмотри, что тут написано. Фантомное обстоятельство, которое однажды уже сбило нас с толку, снова здесь.

          Вергилий лениво бросил взгляд на печатное издание, а Дмитрий уже начал его зачитывать:

          — «Возвращение блудного генетика. Две недели назад в прессе прозвучали новости о приезде в Россию Павла Петровича Елина, эмигранта, ученого-генетика, последние десятилетия работавшего в Финляндии. Эта малозначительная весть не наделала шума в обществе, и только оптимистические заявления о «притечке» мозгов порадовали одних и рассмешили других. Что же на самом деле стоит за этим неоднозначным событием? Нашим корреспондентам удалось получить любопытные сведения о судьбе и деятельности этой примечательной личности. Было бы несправедливо настраивать читателя на негативный лад, но, не кривя душой, рискну признаться: то, что мы узнали, отняло у нас несколько дневных доз хорошего настроения».

          Дмитрий тихо протараторил еще пару абзацев, в которых говорилось об успехах героя статьи в области медицины, о премиях на чужбине и о крупном гранте, который ему согласилось предоставить родное правительство за продолжение исследований. Когда речь дошла до обстоятельств эмиграции, Амперов снова замедлил темп.

          — «…Подробности выезда за границу так и остались для нас тайной, однако отдельные рассекреченные материалы КГБ скупо дают нам понять, какая охота поднялась на уже известного тогда не только в пределах страны ученого. Охота, стоившая авторитета и даже звания не одному высокопоставленному лицу тогдашней суровой системы. Что же скрывалось под оболочкой доброго доктора, что так взволновало органы?»… Уй ты, ешкин кот! Понаставили столбов!

          — Ты еще на вечер в суд подай. Кто ж в сумерках в незнакомом районе на ходу читает газету? Только мы с тобой, два гения. Давай лучше в метро почитаем.

          — Подожди, подожди; тут дальше самое интересное.

          — И что же там такого? Про мутантов?

          — Еще каких. Слухай сюды: «…Он не примыкал к диссидентам, не публиковал завуалированную критику советской власти. Однако, как вспоминают его финские друзья, мог в откровенном разговоре настолько резко высказаться о советской жизни, о бюрократии и плебейском безнадежии народа, что даже им было страшно от такого пессимизма. Русский, да и вообще человеческий народ как безнадежное стадо свиней, обреченное на самоуничтожение — такой подход не мог не возмутить «высших» представителей сего стада. Не с этим ли связаны факты незаконных закупок Елиным заграничной аппаратуры для медицинских и генетических исследований? Что он с ней делал? Почему среди ряда его знакомых, оставшихся на родине, ходят о нем такие противоречивые слухи рисующие его и самоотверженным гуманистом, и жестоким, напористым франкенштейном? Никто не знает даже теперь. Или не хочет знать. Молчат самодовольные власти, молчат спецслужбы, молчат ушедшие из этого мира соратники. Молчит даже та, что была ему женой до побега, а теперь одинокая пожилая женщина, которую нам так и не удалось разыскать, хотя о ней было немало сведений и слухов. Как бы то ни было, а столь щедрый жест наших не сильно озабоченных наукой властей по отношению к человеку темному и малоизвестному, не получившему ни одной серьезной государственной премии, а когда-то предавшему пусть ту еще, но родину — событие нетривиальное для нынешней России. Слишком нетривиальное и слишком далеко прошедшее от ведома народа, чтобы не вызывать подозрений».

          — Пессимистическая лирика, — проговорил Вергилий, — И ничего больше.

          — Подожди, это только прелюдия. Черт, текст мелкий, не видно уже ничего, — Дмитрий поднес газету ближе к глазам и озабоченно просканировал мешанину мелких строчек.

          — Вот, что я с самого начала увидел! — сказал он наконец, — Как тебе это? Один финн по имени Ааэ… тьфу-ты, блин, короче один финн по имени Хренакинен пишет о лаборатории в Финляндии. А именно: о том, что последние годы Елин работал над проблемой восстановления генетического кода из останков разной степени давности.

          — Ну и что? Этим многие занимаются.

          — А Елин предложил новые методы и преуспел. Преуспел настолько, что из восстановленного более чем на девяносто пять процентов генома можно было выращивать ткани и даже целые эмбрионы. А эксперименты он проводил на земноводных, рептилиях, мышах… кошках… куницах… и тэ дэ. Теперь я понимаю, почему у них это отняло несколько доз хорошего настроения. Зная, какие последствия иногда приносит падение файловой системы на жестком диске, могу только догадываться, что получится из той же самой кошки, если восстановление не прошло успешно. Девяносто пять процентов… я не могу!  На сколько там сходны гены человека и шимпанзе? На девяносто восемь процентов?

          — Угу. Если ты родился человеком, прожил столько лет, тебе дали имя, ты получил образование, а потом вдруг все на свете доказывает, что на самом деле ты верблюд: чему тогда верить?

          — Это ты о ком?

          — О Глебе. О себе. О нас…

          — Да уж. В любом случае Глебу мы темним взаимно. Но почему кошка? Почему не та же куница? Обе хищники, и размеры сходные.

          — Не знаю. Забудь. В смысле… это просто слово, и не нужно к нему серьезно относиться. Пока. И вообще, мы пока так мало знаем, что любые конкретные слова могут сбить нас с толку.

          — Может быть. Но… как говорится, слово не воробей… Все-таки надо заняться этим Елиным. Потому что, чувствую, достанет нас еще этот товарищ. Если не самолично, то из уст Глеба и различных СМИ. Ты не думай, я сам еще не до конца понимаю, каким боком присосался к нам этот ученый. Я даже готов поверить, что имеет место некая фобия со стороны нашего начальника: может, они вместе в школе учились и поссорились из-за любовного треугольника.

          — Димыч, какая школа? Если этот Елин в пятидесятых студентом был. Он нашему бизнес-гению в отцы годится.

          — Не важно. Главное то, что Елин вдруг зачем-то вернулся на родину. Да с финансовой выгодой. Как известно, Глеб тоже к финансовой выгоде неравнодушен.

          — Так давай проследим за ним. Поедет он на свою вторую дачу, а мы либо следом, либо будем караулить уже там. Заодно, может, эту самую Милу встретим.

          — Подожди, авантюрист. Дуэли ему мало. Сначала надо из нашей работы высосать все досконально. А там, в офисе еще полно всего. И камера, кстати, твоя задача. Глеб очень обрадовался, увидев тебя. Даже личной жизнью поинтересовался.

          — Димыч, я не знаю, чему он там обрадовался… Он параноик. И циник… Она не говорила мне.

          — Что не говорила?

          — Что они встречались.

          — Ух, — Дмитрий устало вздохнул, чуть отставая от быстрой и какой-то дрожащей походки товарища.

          — Вир, ты переоцениваешь людей, — сказал он наконец, — Она тебе еще знаешь сколько не сказала? И про Глеба, и про других… кто там у нее еще есть? А что ты хочешь? Зачем ей тебе это говорить? Тебе радостно, и ей неплохо, ну и все! Зачем больше? В конце концов, она могла просто забыть…

          — Да не могла она забыть! Она мне все рассказывала: и про Глеба, и про то, что ничего у них не получилось бы, и что она вообще от него сбежала и не видела его больше…

          — А про это не рассказала. А что такого? Мало ли, встретились, поболтали. Потом еще с кем-нибудь. Если между ними, как ты говоришь, ничего нет, так зачем ей это запоминать? И вообще, почему Глеб циник, если она сама, как ты говоришь, встречается с одним, а потом вдруг сбегает к другому, потом…

          — Слушай, Димитриос, вот не надо только про одного, про другого. Я тебя просил комментировать? Просил твоего мнения?

          — Молчу, молчу!

          До метро дошли молча. Почти молча доехали до своих остановок. Вергилий задумался о ходе времени только тогда, когда рефлекторно вышел из поезда на родной станции, как водится, один. Дорога домой так же пролетела быстро. Только не от буйных мыслей, а от их отсутствия. Все разнообразные впечатления от долгого дня удивительным образом гасили друг друга, создавая иллюзию пустой головы, но отчего-то вдвойне более тяжелой.