А родись счастливой. Главы 1-3

Степан держит дверь, чтобы не захлопнуло потянувшим откуда-то сквозняком. Теперь и Любе надо выйти к столу. Она поднялась, оставив шубу на спинке стула, и увидела себя в зеркале. Увидела как чужую, малознакомую. Вся в чёрном – к лицу это ей – молодая, гибкая, красивая. Но усталая. Очень усталая.
Люба прищурила глаза, чтобы получше вглядеться в лицо этой малознакомой, и узнала в ней себя.
- Это я так устала,- сказала она себе.- Глаза ввалились. И бледная-бледная. Это от чёрного.
- Чего же это зеркало-то не занавесили?- спроси Степан и, придерживая валенком дверь, потянулся, чтобы увидеть Любу не только въявь, но и отражённой. Увидел. И будто его обдало чем – то ли холодом, то ли жаром плеснулась в лицо какая-то сила, заставила отступить на прежнее место.- Не принято на похоронах с открытыми зеркалами,- проговорил он с порога.
- Поминки у нас,- напомнила себе Люба.- Поминки по Анатолию. Потому я и стала такая.
Она почувствовала, что к глазам подступают слёзы, и чуть откинула голову, чтобы они не выкатились на ресницы. Она вообще легко управляла слезами, наполняя ими глаза, когда нужно показать глубину чувства – радость до слёз, грусть до слёз или обиду. Для этого ей надо было просто захотеть, чтобы они заблестели, и слёзы подступали к глазам. Сейчас они накатывались сами, и ей осталось только постараться не пролить их через ресницы.
- Там у всех уже налито, ждут хозяйку,- сказал Степан.- Надо бы выйти.
- Конечно, надо,- согласилась Люба и, продолжая видеть себя в зеркале подумала: а это даже лучше, что слёзы в глазах.
Степан прижался к косяку, вытянулся, пропуская Любу мимо себя, но она остановилась в дверях, полностью повернулась к нему, почти касаясь.
- Много народу пришло?- спросила она, подняв глаза.
- Порядком,- выговорил он, трудно переглатывая воздух, которого ему не стало хватать от её близости.
- А те не уехали?- поинтересовалась Люба, сохраняя между собой и Степаном то пространство, что позволяет чувствовать человека, еще не коснувшись его, и даже, пожалуй, острее, чем коснувшись. И, слыша сквозь тонкий жирок воздуха, что остался между ними, мандраж смятения молодого здорового мужика, она с удовольствием – неожиданным сейчас для самой себя – подумала: «Господи, я ещё кого-то волную…»
- Альбина Фёдоровна, что ли?- густой голос Степана надломился до высокой ноты, и его хлестнуло жаром стыда перед нею: ведь не маленькая, понимает, какая сила ломает ему голос. Нашёл, скажет, время, бугай.
Он догадался ступить в сторону и отвернуться от неё и уже с безопасного расстояния ответил:
- Вроде не уехала. Парни, дак оба здесь.
- Их дело,- заключила Люба и, опустив со шляпки короткую вуаль, пошла в зал.
В просторной столовой, построенной уже при Анатолии Сафроновиче и отделанной на его вкус светлым деревом, было солнечно, как весной, и пахло свежим еловым лапником, набросанным на пол, на подоконники и даже на стол.
Люди попытались занавесить большие окна, но тонкие золотистые шторы едва смягчали ярость случайного зимнего солнца, и зал, убранный для скорбной трапезы, казался праздничным. Народ вот только получился в большинстве какой-то всклокочено-будничный – в помявшихся под пальто и шубами пиджаках и кофтах, непричёсанный..
Люба ещё из коридора схватила всё это одним взглядом – и нелепую праздничность обстановки, и пугающую помятость людей. Увидела она и Альбину Фёдоровну с сыновьями. Она потерянная. Они безразличные. Значит, Любе остаётся быть торжественно-печальной. Она расправила плечи, опустила ресницы и медленным, очень ровным шагом – жалко, что платье не в пол, - прошла к столу, не поднимая глаз, поняла, что все теперь глядят на неё, больше оценочно, чем с сочувствием, и в образовавшейся нестройной тишине уловила шёпоток, невнятный, но лестный по тону.
«Вот так, Люба, и держись»,- наказала она себе.
Глава 2.
Перевернула Люба Степана. Миг какой-то возле него постояла, но такую дрожь в нём подняла, что всё нутро перетряхнула. Сколько девок у него в руках пербывало и городских, и деревенских, а ни одна не лихоманила так круто. Переживая это, забыл, что у столовой стоит его машина и наверняка кого-то надо будет везти в райцентр. За столом он подвинул соседу свой стакан, тот молча налил его до краёв. Степан сжал посудину в кулаке, долгим взглдом попросил Любу глянуть на него и понять, но не дождался и шумно, коротко выдохнул из себя воздух, чтобы на таком же коротком вдохе обжечь нутро зельем, но не успел: корка хлеба упала ему в тарелку.
- Остановись,- шепнул с другой стороны стола Вася Кащей, прежний шофёр Анатолия Сафроновича.- Или тебе только до гаража?
Степан опомнился. Опустил стакан, звякнув им об тарелку, напугался звона и того, что пальцы остудило пролитой водкой, глянул во главу стола и увидел, что Люба дрогнула ресницами, потом медленно подняла их и посмотрела на него. Глаза её терялись за вуалью, но Степану показалось, что именно так и было: дрогнули ресницы и медленно открылись глаза – продолговатые, серые, влажные, как глубокая осень. В нём опять колыхнулось то, что испытал давеча в дверях банкетной комнаты, и надо было снова отступать куда-то.
- Айда, покурим от греха,- мотнул он головой Кащею.
В прихожей у раздевалки Степан шугнул с подоконника деревенскую детвору и, присев на него, торопливо, даже не предложив сигареты Кащею, раскурил помятую в карманах «Приму».
- За рулём-то ты был?- спросил Кащей.- Как хоть это случилось?
Пятком глубоких затяжек Степан утолил душевную жажду к покою, отдышался и заговорил уже рассудительно, по своему обычаю.
- Как случилось? Как случается, так и случилось. На роду ему, видать, так писано. У нас через реку ЗИЛы с гравием бегают и – ничего. Правда, подальше от села, а мы напрямик пошли. Есть там быстрина, но морозы-то нонче какие стояли? Хоть бы одна промоина осталась. Я, правда, сказал шефу, что бережёного-то и обком бережёт, давайте кругаля дадим, где все ездят, а но: «не пыхти, держи прямо».
- Ты и держал,- сказал Кащей и цикнул сквозь зубы тонкой струёй слюны.
Степан хватнул ещё несколько частых, глубоких затяжек. Потом, согнув руку в локте, долго глядел, как дымок сигареты обвивает пальцы с содранными до мяса ногтями.
- Шеф как чуял чего-то, велел мне дверцу открыть на всякий случай. Мы с Митричем открыли свои, а он свою сзади не стал. Говорю, а вы чего же? А он: «Ты газуй давай».
- И ты газанул?
- Газанул. И ничего. А на серёдке реки лёд только – тресь! – перед нами. Я даже вильнуть не успел, всем передком так и клюнул в воду. Митрич стреканул в дверцу так, что на крепкий край вылетел и даже валенки не замочил. Я к Сафронычу обернулся, ему открыл, и мне уже выныривать пришлось. А он не вынырнул почему-то. За ружьём, видать, потянулся, оно у него на «тёщином месте» было примотано. Когда я-то вынырнул, от УАЗа один уголок тента из воды торчал и шипел так: шшш-уу. Я тент когтями рвать, а он пошёл под лёд и меня поволок, едва отбарахтался. Видать, мы на самой быстрине ухнули, течение ужас какое было – УАЗ сразу поволокло, а я, пока выбрался, сколько льду наломал, ты бы только видел. Без валенок уже выскочил, потом так и пёр до деревни босиком в мокрой шубе. Тяга такая, даже вспотел, говорят.
- Вспотеешь. Слушай, Стёпа…- Кащей оглянулся: не слышит ли их кто? И, подняв беспокойные глазки на Степана, спросил:- У Сафроныча, говорят, воды в лёгких не обнаружено, значит, он уже не дышал? Это не вы его с Митричем?...
- Чего не мы?- не понял Степан.
- А что? Это запросто вам могут напаять. Смотри, чего получается: в прошлом году кресло из-под Митрича для Сафроныча выдернули, мог он на него зуб иметь? Ты на вдову глаза пялишь…
- Я не пялю,- заливаясь горячим румянцем, проговорил Степан.
- Пялишь.
- Ну, дак что?
- А вот и выходит: один совсем сухой, другой мокрый, но живой, а третий-то утонул? И даже не захлебнулся…
- Ты чего тут мне?- напрягся телом Степан.- Ты дурак, или тебя ещё делать им надо?
- Тихо-тихо-тихо,- зашептал Кащей и на случай отступил на шаг.- На неё все глаза пялят. Я тоже пялил. Сафроныч мне кепку на глаза нахлобучивал за это, знаешь, с какими словами?
- С какими?
- «Не зырься, не укусишь – зубки мелки, значит, и глазки закрой».- Василий коротко улыбнулся, открыв широкие зубы до бугристых дёсен.- Ты меня понял?
- Не знаю. Жалко мне её – с  таких годов вдова…
- Любу-то? Ничего, она в слезах не утонет. Выплывет.
- А вроде она жалела его.
- Сафроныча нельзя было не любить. Не знаю, каким он у вас тут стал, а у нас широко с ней гулял. Знаешь, сколько я цветов ей привозил в тачке? Море! Он заваливал её цветами. В Москве раз в командировке были, заехали там в какой-то совхоз – она еле из машины потом выскреблась – столько он ей роз навалил. Оранжерею целую нарезал.
- Да…- как-то странно, то ли удивляясь, то ли одобряя Софроновича, протянул Степан.
- Он ей ноги «шампанским» мыл,- сказал Кащей, чтобы прикончить Степана.- Не знаю, стоит она того или нет.
- Прямо при тебе?
- Чего при мне?
- Мыл-то?
- Ты чего? Просто она смеялась потом на эту тему. Я им иногда столько «шампнского» прямо с завода привозил – за неделю не выпьешь. А тут нам дадут чего с собой взять? Ты не припас?
- Надо у Митрича спросить. Дадут, должно.
- Вот так, Стёпа!- Кащей толкнул Степана в могучее плечо.- А у нас с тобой зубки мелковаты, потому и глазки зарить на Любу нечего, понял?
- Я им тоже много чего возил, ну дак и чего из этого?
- Значит, не понял.- Кащей выжидательно улыбнулся.
- Ну и хорошо, целей будешь. Все-то понявши, за рулём не усидишь,- отшутился Степан.
Глава 3.
За столом уже становилось шумно, ибо слов и тостов во светлую память Анатолия Софроновича сказано было много и теперь мало кто слушал очередного оратора, больше говорили между собой и о своём. Одна Люба продолжала держаться в изначальном образе, так и не притронувшись к питью, к закуске. Сидевший рядом первый секретарь райкома время от времени наклонялся к ней с тихим советом:
- Любовь Андреевна, вам бы выпить чего-нибудь – это снимает напряжение.
Она не отвечала. Да и не надо ей было снимать напряжение, потому что в таком состоянии она лучше, даже не поднимая глаз, чувствовала, что происходит наискосок от неё, где сидит Альбина Фёдоровна с сыновьями, и почти догадывалась, хотя и не слышала, что говорят между собой братья.
В конце-концов Люба изнемогла от этой натянутости и попросила соседа постараться свернуть поминки.
- Да, пожалуй,- тихо согласился он,- а то скоро начнут вспоминать любимые песни покойного, а потом, глядишь, скажут, что он и плясать любил… Тогда вам слово?
- А надо ли?
- Понимаю, конечно, ситуацию, но так положено. Вы коротенечко.- Сосед взял вилку, чтобы постучать ею по графину, призывая собравшихся ко вниманию, но тишина в столовой вдруг образовалась сама, потому что из-за стола поднялась Альбина Федоровна. Кто она есть тут теперь знали все. И любопытство оказалось сильнее хмеля.
И то сказать, часто ли случается, что у гроба сходятся прошлая жена и последняя? Что скажет одна, чем ответит другая? Горем, вроде убиты обе, да, может, соберутся с силами?
- Позвольте и мне сказать здесь последнее слово…- голос Альбины Фёдоровны зазвенел высоко от звучавшего в нём вызова – так, во всяком случае, показалось Любе, - и ей оставалось или спрятаться (хоть сквозь землю провалиться), или принять вызов. У неё получилось последнее. Она подняла вуаль, развернулась гибким телом, даже подчеркнув эту гибкость, к Альбине Фёдоровне, и посмотрела на неё прямо, без страха, без тревоги: мол, ну, давай ещё раз, бог с ним, что при народе.
- Я прожила с Анатолием Сафроновичем двадцать семь лет. Это больше, чем теперь его молодой вдове.- Голос у Альбины Фёдоровны перехватило плотным комом, и, чтобы управиться с ним, она вскинула подбородок, помучилась, переглатывая спазм, но, так и не переглотнув, проорала его ещё более высоким голосом.- Поэтому,- звонко бросила она в потолок,- я больше других знаю, что погубило его в пятьдесят лет…
До глухой, до смертной ноты замер поминальный зал, будто ждал, что подтвердить или опровергнуть сказанное явится сам погибший, на гроб которого каждый из сидящих здесь бросил по горсти мёрзлоё земли.
Люба положила на стол пальцы, и по тому, как побелели её отмытые сегодня от лака ногти, Степан, подошедший было к Митричу спросить, где и что припасено шофёрам, увидел, какой ценой даётся ей эта минута. Переживая её состояние, перекладывая на себя её напряжение, он стал стискивать тощее плечо Митрича, и тот, чтобы не взреветь от боли, коротко дёрнулся в сторону, смахнув на себя посуду.
Кто-то прыснул смехом и вмиг задохнулся. Но Митрич, пьяненький уже, не смог не ахнуть:
- Ах, мать честная, что ты мне наделал!- оттолкнул он от себя Степана.- Ширинку залил и посуды, гляди, сколько грохнул…
Напряжение зала снялось, лопнуло. Кто-то даже крикнул Митричу, дескать, ширинку водкой заливать, что огурцы солить.
- Спасибо тебе, Стёпа,- шепнула Люба сконфуженному парню и ослабила натянутое в струну тело.
Настраивая тишину, секретарь райкома строго брякнул вилкой по графину, потом кивнул головой Альбине Фёдоровне, но она сбилась и с мысли, и с ноты и продолжила, видимо, уже не так, как собиралась. Глаза и голос её погасли, и слышно её стало лишь потому, что в зале опять повисла тишина, правда. Уже не та, что была минуту назад – не затаённая до жути от острого любопытства, а конфузная какая-то, занятая теперь больше Митричем, вытиравшим рукавом штаны и полы пиджака.
- Говорили, что он мог бы спастись,- доносилось в тишине,- но потянулся спасать ружьё. Я…- Она снова помучилась, напрягая паузой Любу.- Я верю этому. Ружьё у него было редкой работы. А он крайне любил всё красивое. Красота и погубила его. Она и семью нашу погубила…
Тут Альбине Фёдоровне надо было посмотреть во главу стола, чтобы всем всё стало понятно. Но посмотреть так, как нужно, она оказалась не в состоянии. У неё задёргались губы, и, ища, чем заглушить волнение, она зашарила по столу руками, никак не попадая ими на фужер, и никто почему-то не догадывался подставить ей его под дрожащие пальцы. Даже сыновья, сидевшие с ней бок о бок, не помогли матери справиться с волнением. Младший сжался в комок и застыл, старший, занятый чем-то своим, повернулся к окну. Зато Люба была сейчас занята только Альбиной Фёдоровной и собой и, чувствуя, что бороться скоро уже будет не с кем, торопливо оттолкнула стул и быстро, без рисовки, протянула стареющей на её глазах женщине свой стакан с минералкой. Та приняла воду, сбивчиво выпила её и смирилась. И уже тихо, не всем собравшимся, а одной этой молодой красавице, которую красит даже траур, договорила:
- Я ни в чём его больше не виню. Пусть спит спокойно. В жизни он спокойно не спал.
(продолжение следует).