А родись счастливой. Главы 4-5

Глава 4.
Домой Люба убежала одна. У неё больше не было сил слушать бессмысленные слова сочувствия и терпеть себя такой, какой была. И пока гости, те, что одевались в банкетном зале, собираясь в дорогу, рассовывали шоферам свёртки, она мягко сказала «Всем еще раз большое спасибо» и ушла.
Дома, бросив в угол шляпку с этой дурацкой вуалью и спустив с плеч – прямо на пол – шубу, она плашмя, лицом вниз, упала в мякоть огромной тахты. Какое-то время лежала без движения, без мыслей, лишь с ясным ощущением частого и гулкого сердцебиения. Потом совсем в другом ритме – то обгоняя толчки сердца, то растягиваясь на несколько и не по очереди, в сумятицу – в памяти стали вспыхивать отражения событий последних дней:
Митрич стоит у ворот и озадаченно оглядывает дом председателя…
Чернобровый капитан милиции с похотливым блеском в глазах кладёт перед нею лист бумаги, шариковую ручку в виде отбойного молотка и говорит с акцентом: «Падробно излажите, пажалуста, мативы разнагласий между вами и пагибшим хатя бы за паследний месяц»…
Альбина Фёдоровна с закинутой вверх головой судорожно дёргает горлом и никак не может проглотить ком…
Совершенно мокрый, белый, измазанный чьей-то кровью, босой Степан: «Мы утонули, Любовь Андреевна. Звоните в район, а то контора заперта, телефона нет»…
Застывшее, с синевой и какое-то неуспокоенное лицо Анатолия с полуоткрытыми глазами, будто смотрит, кто там идёт за гробом…
Пахнущая кислой овчиной лужа после Степана…
Противная, с открытыми дёснами улыбка Васи Кащея в раздевалке столовой.
- Пошли вы все вон!- сказала Люба и размашисто перекатилась на спину, не стало слышно толчков сердца, пропали видения памяти.
«Вот и хорошо,- подумала она.- Надо просто полежать одной. Подумать… А маман не приехала. Отозвалась телеграммой: «Болен Никодим». Знаем мы эти хитрости. Побоялась, что Никодим – идиот, наверно, какой-то – занедужит здесь страстью к молодой вдове… Маман-маман! Как вывернулась твоя жизнь. Сперва тебя – глупышку молоденькую, содержали пожилые любовники, теперь ты – пожилая – носишься с молодым идиотом. Ни-ко-дим… Вот и мой пожилой ушёл, взял и ушёл. Может, даже нарочно. Чтобы посмотреть, как переживу его уход».
Она хмыкнула, вспомнив, сколько раз сама хотела умереть понарошку, чтобы увидеть, как поведут себя поклонники, маман и все остальные, и чтобы потом встать и обрадовать всех или сказать кому-то: «Ага!»
«А он, конечно, не так, хотя и с открытыми глазами…»
Вспомнилось, как перед гражданской панихидой в клубе какая-то бабка всё пыталась закрыть ему глаза – держала на них тяжёлые старинные пятаки. Потом отступилась. Но Любу спросила:
- Матушка, спал-то он у тебя, нехорошо сказать, тоже зряче, аль как?
- Я не знаю,- ответила Люба.
- Ну да, ну да,- подтвердила бабка.- Хорошо жила за им: усыпала первая и просыпалась – он на ногах.
Да, за ним она жила хорошо.
В парикмахерской облисполкома, куда Любу послали помочь тамошнему мастеру справиться с предпраздничной нагрузкой, Анатолий Сафронович появился в первый же день.
День был тяжёл и однообразен. Хотя в кресло садились мужчины совершенно разных лет и объёмов и некоторые даже пытались перед Любой «распускать хвосты», от них веяло унылой озабоченностью. Кроме того, ей строго-настрого было наказано не уламывать клиентов освежиться после стрижки, не подменять дорогих одеколонов дешёвкой, исходить при расчете точно из прейскуранта и не брать чаевых. Получалось, что работы – уйма, впечатлений – ноль, в кармане – пусто. От всего этого она и выглядела подстать клиентам.
И вот появился он. Лёгкий, подтянутый, довольный собой и жизнью. Цепко оглядел маленький зал, скользнул по Любе таким взглядом, что она невольно мотнула головой, словно сбрасывая с себя кислую дрёму, сказал тяжело дышавшему в углу толстяку «я – за тобой» и исчез.
Толстяк – Люба легко вычислила это – доставался по очереди ей, и значит, тот клиент сядет в другое кресло? Она решила сбить очередь, убежала в туалет, пробыла там дольше надобности. Хитрость, однако, не прошла. Хозяйка зала, коротконогая и смешливая Маша, тоже не шибко стремилась заполучить в работу складчатый, потный затылок и не допустила сбоя очереди.
Но расчёты, видимо, строили не только они. Он вошёл в зал точно в тот момент, когда Маша застригла нового клиента, а Люба уже комкала простынь с белесыми волосами толстяка и обмахивала ему шею.
Он вошёл, встал между кресел и из двух рук протянул мастерицам по три свежие, с каплями росы гвоздики.
- С наступающим! И пусть вам улыбается счастье!- Сказал обеим и сел в Любино кресло, улыбнувшись ей в зеркале.
Пока она равняла его волосы, удобные в работе, жёсткие, густые, ухоженные, он несколько раз ловил её взгляд в зеркале и какой-то глубинной искрой, светящейся в чуть выпуклых карих глазах, зажигал в ней ответную улыбку. Не ту, небрежно ленивую, какой она отвечала на подмигивания клиентов у себя в салоне, а мягкую – вот уж чего давно не бывало – даже немного смущённую.
После стрижки он попросил побрить его, хотя видно было, что утром он это делал и сам, правда, электрической бритвой. Потом, вместо освежения одеколоном, заказал компресс. И когда, обжимая пальцами горячую салфетку на его лице, она, нарочно опустив подголовник, поддержала его голову грудью, а мизинцем коснулась сонной артерии, почувствовала такие толчки его крови, что у самой ответно колыхнулось сердце и дрогнули руки. Быстро отстранилась, сняла компресс и нырнула за портьеру в подсобку, чтобы остудить себя, всей спиной и икрами голых ног прижалась к холодной стене, помахала на лицо салфеткой, шепча себе: «Дурочка, чего же это я делаю? Он мне в отцы годен, куда лезу-то?» И не утерпела, чуть отодвинула портьеру, чтобы ещё раз увидеть его в зеркале. Он заметил это движение занавеси и ответил на него улыбкой. Люба шарахнулась в угол подсобки и оттуда, лихорадочно подсчитав и проверив, не махнула ли по привычке лишнего, сказала ещё не успокоившимся голосом:
- С вас рубль восемьдесят две копейки. Положите на стол. Если можно, без сдачи, пожалуйста.
Не торопясь, покопавшись в закоулках портмоне и карманов, он действительно отсчитал ей копейка в копейку, и эта медлительность и нарочитая педантичность помогли ей вернуться из-за портьеры как ни в чём не бывало. Ах, как они потом похохочут над этой маленькой хитростью, которой, не сговариваясь, а лишь поняв состояние друг друга, пытались провести самих себя и Машу.
- Вы завтра с которого часа работаете?- спросил он, рассчитавшись.
- С девяти, а что?- наклонив голову, Люба с нарочитым любопытством скосила на него глаза.
- Без пятнадцати девять зайдите на пару минут ко мне. Маша скажет, где это.
- Зайти с прибором?- и поменяла наклон головы.
- Лучше просто с хорошим настроением.- И ушёл.
Сразу обменяться впечатлениями было неудобно – подошли новые клиенты. А обменяться хотелось: Маше, знавшей здесь каждого до последней бородавки на затылке, - сказать; Любе, жившей, как после купания в прохладном море, - спросить. И они едва дотерпели до часа закрытия парикмахерской. Даже когда минут за десять до этого позвонили из которой-то приёмной с вопросом, нельзя ли сейчас спуститься к ним шефу, Маша, чего с ней никогда не бывало, жалобно протянула в трубку:
- Ой, а нельзя завтричка, а? Едва на ногах стоим – столько сегодня всех было. Скажи, расчёска из рук валится. С утричка бы завтричка лучше.- И едва отговорившись от работы, оттуда же, от телефона оглядела Любу так, будто та уже примеряла фату, и, довольная, сообщила радостно:
- А он на тебя клюнул!
- Кто?
- Сокольников!
- Кто он такой?
- Скольников-то? Господи! Он Сокольников и есть. Мужчина на сто сот. Семейный, конечно, она врач у него, но он-то – кавалер! – свет таких не видывал. Мне бы десяток лет куда девать, у любой бы его отбила, хоть что хочешь бы со мной делали. Когда бы ни явился – зимой ли, летом ли – всегда с цветочком, будто за пазухой носит. Один тут ещё такой-то, тот всё с конфетками, но много пожилей Сокольникова, дышит уже плохо, а этот – ка-ва-лер! Ко мне, гляди, не сел.
- А чего ему завтра от меня может быть надо?
- Господи! Да чего им всем от нас надо!?
- Но мне-то этого, может, вовсе и не надо.- Люба пожала плечами и стала рассматривать себя в зеркале, ловя за одно и Машино отражение.
- Надо ли – нет ли, а подголовничек перед компрессом опустила, другую подпорку нашла!- хитрющее прищурилась напарница.- Тебе упереть есть на что! Ты тут за недельку у меня весь исполком на голову поставила. Хорошо срок тебе короток дан. Завтра с полдня одни бабы попрут, сушуары докрасна накалим.
Когда ровно без четверти девять следующего дня она вошла в кабинет Сокольникова, он указал ей на глубокое кресло чуть наискосок от его просторного стола. Люба поняла, что отсюда она будет для него, как на ладони, и села так, чтобы прежде всего он увидел и оценил её ноги, с которыми, как она считала, ей повезло больше всего.
Но хозяин кабинета не ушёл за свой огромный стол, а присел на тот его краешек, что ближе к Любе. Это чтобы и она видела если и не атлетическую его фигуру, то хотя бы умение одеваться и по моде, и по возрасту, и по положению одновременно.
- Начнём со знакомства?- коротко улыбнулся он.- Я – Сокольников Анатолий Сафронович. Вы?
- Любовь Андреевна Викмане.
- Что-то прибалтийское было в роду или по мужу?
- Отец – латыш, но пишусь по маме – русской.
- Скажите, Люба, - можно так? – вам нравится ваша профессия?
Не понимая, куда он клонит, она дёрнула уголками губ.
- Не знаю… Сама профессия мне нравится, а работа – не очень.
- Ну и отлично. Я предлагаю вам перейти к нам на должность инженера… Не смущайтесь. Инженера по соцсоревнованию. Оклад – сто тридцать, но - туда-сюда – до ста семидесяти натянуть можно. Устроит?
- Но я же в этом ничего не понимаю…
- А тут и понимать нечего. Дело не в сути, а в действии. Больше двигаться, перемещаться, быть на людях, а кого, как и за что соревновать, подскажет профсоюз. Это его забота. Ну, и как?
Люба опустила глаза. «Теперь всё ясно,- подумала она,- «кавалер» - большой собственник и не хочет, чтобы я крутилась в салоне».
- Как работа это, может, и интереснее, - начала она,- но моя профессия, наверно, перспективнее. Для меня, по крайней мере.- Она сменила положение ног и оправила волосы – струистые, тяжёлые, с золотистым блеском, ради которого вчера извела остатки французского шампуня.
- Любопытно бы знать, чем работа парикмахера перспективней инженерной?
- Я говорила не о работе, а о профессии Это – разница,- сказала она серьёзно.- А чем перспективнее? Ну. сразу не скажешь… Смотря в каком салоне работать…
-А например?
- Пример? Ну, вот пожалуйста, первый попавшийся.- И Люба не выдержала серьёзной мины, озорно сморщила переносицу, мол, проглотишь сейчас «кавалер» пилюлю!- Невестка королевы Великобритании Диана до того, как выйти замуж за своего Чарльза, была парикмахером. А теперь она – мама принца Вильяма, который, когда вырастет, будет королём. А если бы Диана работала инженером по соцсоревнованию, нашёл бы её этот Чарльз?
Сокольников звонко захохотал:
- Браво, Люба! Лихо! И хотя я не помню, чтобы Диана была парикмахером, три ноль в твою пользу!
«Ого, мы уже на «ты»?- заметила она.- Быстро».
- И всё-таки… пусть они там как хотят – эти чарльзы и вильямы, а мы напишем заявление.- Сокольников достал бумагу и ручку и положил их на маленький столик, что примыкал к его столу, потом оттянулся до селектора и весело распорядился:
- Отдел кадров ко мне!
И жизнь Любы приняла другое измерение.
Глава 5.
Митрич, пьяненький и от того важный, путано распоряжался, какой машине куда ехать. Вне своей компетенции он считал только райкомовскую «Волгу» и те автомобили, что приехали из области. Все остальные пытался комплектовать пассажирами лично и легко просчитался. Остались трое из разных мест и такие же, как он, охмелевшие. Они не прочь были ещё погулять и ставили ему условие: коли е смог посадить в машину, пусть сажает за стол.
- Хорошо, хорошо, отправлю на своей,- толковал он им и, набычившись для густоты голоса, звал:- Степа-ан!
Степан в жёстком от сушки и ещё вонючем полушубке сидел на перилах крыльца столовой и беспокойно мял в пальцах попусту дымящуюся «Приму». Он видел, что Игорь, старший из Сокольниковых, не садился в машину с матерью, а куда пропал – проглядел, и теперь тревожился: не к Любе ли подался хлыщ городской?
- Сте-пан!- громче позвал Митрич.
- Чего тебе?
- Бегай, заводи вороную, полетишь в Столбово.
- Сперва в Генералово!- истошно поправил кто-то из гостей.
- Сперва в Столбово,- оставил на своём Митрич.- Сте-пан!
- Щас, разлетелся вам и в Столбово, и в Генералово!- пробурчал Степан и, не отзываясь, пошёл в столовую.
Узрев непослушание, Митрич решил тут же пресечь его. Он догнал шофёра на пороге банкетной комнаты, втолкнул его туда и захлопнул за собой дверь.
- Ты, чего, оглох у меня?- спросил он накалённо.
- А тебе чего надо?- обернулся к нему Степан.
- Я куда тебе сказал ехать?
- Ты? Ехать сказал? А кто ты мне такой говорить?
- Я кто? Я – зампред!- сообщил Митрич, как новость.
- Зампред? Вот когда сампред будешь, тогда и распорядишься. А пока сиди-ко ты!- Степан ухватил маленького Митрича за полушубок и легонько посадил на стол, заваленный обрывками обёрточной бумаги.- У тебя своя телега есть, заводи её и двигай, а у меня тут дело. Игорь Сокольников, кажись, в отцов дом пошёл, может, его ещё вести надо.
- А может, он заночует в отцовом-то доме?
- А чего бы ему там ночевать?
- Это не наших умов дело. Заночует, и всё! А тебе-то что?
- Ну, не наших, так не наших. И хорошо! А я этим не извозчик.- Степан ткнул каблуком резную дверь и, откинув ею кого-то с дороги, убежал в машину. «Волга» взвыла под ним мотором, метнула колёсами снег и понеслась вдоль села.- Я ему заночую в отцовом доме!- мял он в руках серебристую оплётку баранки.- Так заночую, так заночую!...
(Продолжение последует).