А родись счастливой. Глава 6

Игорь впервые был в этом доме отца. За последний год они вообще виделись лишь, только когда  Анатолий Сафронович несколько раз заезжал домой уговаривать Альбину Фёдоровну дать ему развод, а она призвала на этот разговор сыновей, да когда оформляли всякие документы на квартиру, на машину, и ещё один раз они встретились на каком-то совещании. Сокольникова поминали там в докладе, бесфамильно, правда, но не добром, и настроение у отца было серое. Игорь сделал вид, что ничего не понял, и у буфетной стойки в перерыве разговор начал со своих забот.
- Ну, что, батя, запустил ты меня в эту сферу и бросил?- спросил он, оценочно оглядывая толпящуюся у прилавков начальствующую публику.- Это кто в такой кожанке? Вон, у кондитерской лавки…
- Предрик из-за Волги,- мельком глянув в толпу, ответил отец.- А что?
     - Так. Кожа на нём приличная. Я говорю, бросил ты меня. Я уже год в инструкторах, и, по-моему, никто не торопится видеть меня в замзавах хотя бы.
     - Ну, почему «бросил»? С шеи я тебя сейчас поспущу – не обессудь, не те времена. А за спиной у меня подержишься, чтобы ниже куда не сдуло, поскольку интересуют тебя только кожа да рожи. И ничего больше.
     - И на том, бать, спасибо,- проглотил обиду Игорь.
     - На здоровье. Подвернётся момент, подсажу, сколько смогу, но ты и сам царапайся, стремись. Батя не вечен, как всё на земле.
     - Эх, а-яй! Чего это тебя на философию потянуло?- спросил Игорь, но не стал вглядываться в лицо отца, как надо было при таком вопросе, боясь напороться на жёсткость его глаз, уткнулся вытянутыми губами, носом и взглядом в чашку, выцеживая из неё остатки остывшего кофе.
     - Жизнь – она разная,- Сокольников устало улыбнулся сыну, легко трепанул его за ухо и оставил одного у стойки.
      Вот теперь Игорь, почему отец «поспустил с шеи» его и Васятку – перестал помогать сыновьям деньгами. Отлично срубленный в декоративно-русском стиле особняк в глубине то ли рощи, то ли старого парка, конечно же, влетел ему в копейку. Хорош домок-теремок! Надолго кому-то хватит.
     Любу Игорь знал – знакомил отец. До отъезда её сюда встречались и запросто разговаривали, поэтому и вообще-то никогда не стеснявшийся в общении с людьми, он повёл себя с ней не как со вдовой отца, а как с давно и близко знакомой сверстницей.
     - Кто-кто в тереме живёт?- спросил шутейно, словно и не сидел с ней полчаса назад за поминальным столом.
     Но ведь он явился к ней в момент, когда она не то чтобы в трансе, но и отнюдь не без грусти перебирала в памяти эпизоды короткой жизни с отцом этого полнеющего уже молодца, и тон, выбранный им, оказался для неё сейчас не самым верным.
     - Мышка-вдовушка,- ответила Люба так, чтобы он вспомнил, к кому и откуда пришёл.
     Игорь вспомнил, но лишь слегка.
     - Нелепо и грустно всё это,- сказал он, пожав плечами.- Был батя, и нет бати… Я разденусь?
     - У тебя много вопросов ко мне?
     - Нет, но наши уже уехали с Кащеем.
     - Это и будет темой разговора?
     - Не это!- Игорь бросил шапку на шкаф, на открытую его дверцу повесил дублёнку, поморщился на занавешенное чёрным крепом зеркало, прижал ладонями волосы на висках и примиряющее улыбнулся.- Слушай, ма-моч-ка, я понимаю, что прихожусь тебе всего лишь пасынком, но, может, сменишь гнев на милость? Был батя, нет бати, батю жалко! Мне, наверно, не меньше других. Но жизнь-то…- он подвигал пальцами, показывая, как торопливо бежит жизнь.- Ты отлично держалась на поминках, растрогала и очаровала всех районных тузов, да и областные валеты не прочь были утешить тебя на груди.
     Не дожидаясь приглашения, Игорь прошёл в гостиную. Крутя головой, ухватил детали обстановки, так же быстро и зорко оглядел кабинет отца, столовую и кухню.
     Люба стояла на пороге гостиной, прижавшись к косяку и ощущая щекой нежную прохладу хорошо отшлифованного дуба. «Не Анатолий, совсем не Анатолий»,- оценила она пасынка, который продолжал разглядывать вещи, то делая шаг к чему-то, то замирая, как сорока, выглядевшая что-то блестящее: и схватить охота, и боязно – вдруг попадёшься.
     - Ну, что? Вы неплохо тут жили,- заключил он глубоко усаживаясь в диван и по ходу ощупывая велюр обивки.- Отец всегда держал отличный вермут. Он не изменил себе здесь?
     - Изменил. Перешёл на коньяк.
     - Достойная замена. Может, соберёшь что-нибудь на стол?
     - Если что-то хочешь, возьми сам,- она кивнула в сторону бара.- Я должна переодеться…
     Люба устало поднялась к себе в спальню. «Неужели вздумает остаться «пасынок»? Уже вздумал, если не уехал с мамашей. Чего он хочет, пасюк?» Покачала головой, распустила волосы из узла на плечи, с удовольствием ощутив их шелест. Села к зеркалу, посмотрела на себя опять как бы со стороны. А ей действительно идёт черный цвет, почему же она никогда не делала себе ничего чёрного? Бледнит лицо? Нет, это только сейчас от усталости и всего остального и, наверно, поправимо.
     Она взяла в ладони два жгута волос и сильно, кругами потёрла им щёки. Появился румянец. Вот и с ним хорошо в чёрном. А волосы – вообще прелесть на этом цвете. Волосы… Её волосы всегда прелесть. Она давно, ещё с девчонок знала, что очень и очень не дурна, но самой у себя ей больше всего нравились ноги, волосы и глаза. Губы хотелось бы иметь чуть полнее. Нос? Нормальный. Остальным тоже бог не обидел. Но ноги и волосы – это подарок судьбы.
     Люба запустила руки к затылку, подняла и медленно пролила сквозь пальцы струистую волну волос. «Жизнь продолжается?»- спросила она себя и улыбнулась отражению в зеркале.
     Сквозь незашторенное окно увидела, как во двор настырно вкатилась «Волга». Ещё гости? Нет, машина спятила на дорожку к гаражу и застыла там, напряжённо посверкивая подфарниками. Степан. Он всегда так ставит машину, когда подъезжает за Анатолием. Только подфарники у него обычно словно дремлют, а сейчас того гляди перекалятся. «Что он хочет? Ждёт Игоря или когда позову?» И опять улыбнулась, вспомнив, какую встряску нечаянно устроила давеча парню в дверях банкетного кабинета. Услышала в себе слабый отголосок волнения, спросила: «Эх, Люба, Люба, а что если он войдёт как-нибудь к тебе да поднимет на руки?»
     Степан не очень нравился ей внешне – больно рыж и огромен, но мощь, какую она чувствовала в нём, иногда действовала на неё одурманивающее и тогда до полного дурмана не хватало лишь, чтобы и он уловил этот момент и, остановив машину, унёс её в высокие травы.
     Значит, жизнь продолжается?
     Игорь неплохо распорядился баром. Когда Люба в халате с очень открытой грудью сошла вниз, в гостиной перед диваном её ждал прекрасно сервированный журнальный столик. На его малом пространстве Сокольников-младший уместил всё, что счёл необходимым и нашёл в быстро освоенном доме. Не забыл даже украсить крохотным хрустальным бочонком, куда воткнул сухой коряжистой ветки и пару листьев от фиалки. Ветку он отломил от пучка торчавших в большой напольной вазе, а листья – обкорнав цветок на подоконнике. Но сделал красиво. Изменил и свет в гостиной, оставив включённым только бра, и на то накинул цветную салфетку с серванта. Получился вполне интимный уголок. «Пасынок» явно рассчитывал неплохо провести здесь вечер.
     - А в тебе пропадает бармен.- Люба подошла к столику той особой женской иноходью, когда главной движущей силой тела кажутся бёдра. Здесь она редко так ходила, это была её походка для ресторана, для сборища, где надо было показать себя. Сейчас ей тоже этого захотелось, чтобы получше понять, а неровен час, и завлечь, если он того стоит, «пасынка». Для этого – распущенные волосы, халат всего лишь запашной и поданные на зрителя бёдра.- Мы как-то были с Анатолием Сафроновичем на одном межсобойчике в Юрмале, там вот так же делали столик на двоих у дивана, полусвет, только больше красного, музыка, и в самом тёмном углу – такой молоденький толстячок в подтяжках и с соломенными усами. Точь-в-точь ты.
     - Я же ведал студбаром и дискотекой в университете, где ты, кстати, почему-то никогда не бывала,- ответил польщённый Игорь.- Там у нас была неплохая фонотека, а после закрытия кое-что можно было посмотреть и по телеку.
     - Ясно. Крутили девчонкам порнуху. А ты же, вроде, в сельхозе учился, причём тут студбар университета?
     - Одно другому не мешало, как ныне моё тракторное образование не мешает воспитывать в молодёжи чувство глубокого патриотизма… На хай лайф этого не достаёт, но об этом потом. Прошу!
     Люба села за столик. Полы халата скользнули с колен, глубоко открывая ноги. Игорь оценил это, но коньяк и какой-то еще сочинённый им напиток разлил в фужеры со спокойным достоинством бармена.
     - Льда батя не держал в доме? Зря.
     - Он держал в доме пламень,- сказала она и, будто только теперь заметив наготу ног, запахнула халат.
     - Тем более нужен был лёд. В холодильнике, конечно. За что будем пить?
     - А за что уже пили сегодня. За светлую память Анатолия Сафроновича Сокольникова, моего мужа и твоего отца.- Она отрубала сыну все варианты, чтобы посмотреть, на что он способен в такой ситуации.
     Игорь сыграл в примитив: дёрнул бровями, дескать, за светлую, так за светлую, и непритязательно, как горькую, одним глотком «принял» коньяк. Разула она его этим тостом. А без штиблет сползла и барменская импозантность. Потянуло на простоту.
     - Ты была счастлива с ним?- спросил он.- Только откровенно.
     - Мне будет очень не хватать его,- сказала она, опуская руку с непригубленным фужером в колени.
     - Мне – тоже.- Игорь налил себе, быстро выпил.- И не только будет, но и было уже, особенно в последнее время, когда он, как он говорил «поспустил нас с шеи».
     - Ну, а если совсем откровенно…- Люба закинула голову и какое-то время смотрела на продолговатые пятна света на потолке. Над нею они были чёткие, и можно было уловить рисунок накинутой на бра салфетки, а дальше – вытягивались, теряли резкость и силу и сходились в сумрак, пропадали в нём.- Если действительно откровенно, то всё было здорово только в самое первое время, когда мы воровали любовь – мотались по командировкам, встречались в гостиницах, на чьих-то дачах… Было так, будто мы с ним сверстники. Нет, лучше конечно. Сверстник – это… Я не знаю, как сказать. Не то, в общем. Но мне, дурочке, зачем-то потребовалась определённость. Зачем? С определённостью всё быстро расплылось.- Она ещё раз проводила пятна света от яркого рисунка до сумрака в дальнем углу потолка.- Неприятности с разводом, неприятности на работе, перевод Анатолия в эту глухомань… А здесь его и не очень-то ждали… Всё это непросто. А я ещё была увлечена собой. Он открыл мне меня и другую жизнь. Что я видела до него? Маман всегда была занята устройством своей жизни. Парикмахерская? Эти черноусые клиенты с базара да ресторан? И «кто девушку ужинает, тот её и танцует»?.. А тут другие люди, отношения. И я понеслась. Надо было остыть немного, обабиться, пожалеть его, что-то взять на себя, пожить только для него… Не получалось. Его приятели и начальники – что здесь, что тогда в Москве, - на разрыв зовут прокатиться куда-нибудь в командировку, в пансионат. Голова у меня кругом. А он это трудно переживал. Ну, а когда всё определилось и я приехала сюда, чёлн наш стал уже не тот. Будто водички черпнул бортом. Тяжела я ему стала. Разница в двадцать семь лет, это всё-таки – разница. Мы оба почувствовали её и, по-моему, оба стали понимать, что ничто не вечно.
     Два бокала коньяка пали Игорю «на старые дрожжи», он стал быстро хмелеть, сам почувствовал это и пытался сопротивляться, но кроме угловатой суетности в словах и движениях его усилия ничего не давали.
     - Значит этот несчастный случай,- он мотнул головой в её сторону,- может, не случай?
     - Кто же это знает?
     - Запросто выясним! Вот скажи мне, завещание он давно писал?
     - Завещание? Я не знаю. Он писал его?
     - И я не знаю. Я думаю, если оно написано, случай не случай. А если не написано, то – случай. Там есть хоть одно обстоятельство насчёт воды в лёгких, но мы давай не будем об этом. Хотя я бы на его месте написал бумагу ради справедливости. Тебе, мне, ещё кому положено… Ладно. Давай ещё по коньяку.
     - А не хватит?- она остановила его руку.- Ты уже на взводе.
     - Ерунда! Я хочу выпить за твою звезду. Налей мне сама… Нет, полную. За звезду надо до дна.
     - У меня есть звезда?- тускло улыбнулась Люба.
     - Обязательно! Ты так не зарывайся в халат… Так, будем говорить, выразительна, что без звезды там не обошлось. Не могло обойтись. Я хочу украсть тебя в чужом доме. Хоть это теперь твой дом. Бог с ним. Хочу украсть тебя в твоём доме. Так да?
     Он потянул руку к вороту её халата. Люба поднялась с дивана, запахнула халат до подбородка, включила большой свет. Гость проявился в нём вспотевшим и помятым.
     - Дом этот колхозный, Игорь. И моего тут – шиш: кое-что из мебели и одежды. Претендовать тут не на что,- сказала она спокойно.
     - Я пока претендую на другое,- сказал он, щурясь от света.
     - На что?
     - Я хочу с тобой туда,- показал он пальцем в потолок.
     - Подняться или вознестись?
     - Понял,- мотнул он головой.- Сперва поднимемся, а там и вознесёмся.
     «Господи, до чего они сейчас были бы похожи,- отметила Люба, лишь однажды видевшая возле себя Сокольникова «на крупном взводе». Он был груб и бесстыден до отвращения, и она выпрыгнула тогда от него в окно, благо, её комната в пансионате была на первом этаже. С тех пор он никогда больше не пил при ней столько.- А этот скис с двух рюмок, пасынок несчастный!»
     - Значит, хочешь туда?- спросила она.
     - Хочу!
     - И стук тебе не помешает?
     - Чей? Какой?
     - Стук молотка, которым сегодня, слышишь, се-год-ня заколачивали гроб моего мужа – твоего отца.
     - Ой, мамочка!- кисло сморщился Игорь.- Опять ты за своё? Фу! Ну, всё настроение сразу – фьють! – и убила. Фу! Знаешь кто ты после этого?
     - Знаю – вдова твоего отца. А ты – пасюк.
     - Это чего такое?
     - Это штучка такая с носиком, с хвостиком, на четырёх лапках.
     - Такая собачка?
     - Нет, такая крыса. Серая. Вся в тебя. Понял?
     - Эт я что ли?- он не сразу, но всё-таки сумел удержать взгляд глаза в глаза, проговорил:- Ты, Люб, на грубость нарываешься? Мы одни в доме и я плевал на твой траур.
     - Догадываюсь.
     - Не замолчишь – получишь.- Игорь нехотя стал выползать из глубины дивана, чтобы встать.
     - Встанешь, посмотри в окно. Не в то, а в это, за тобой. Вот так. Видишь, там большая чёрная машина?
     - Ну и что?
     - А то, что в этой большой чёрной машине сидит огромный рыжий мужик. Ты сейчас пойдёшь к нему и попросишь его догнать с тобой Кащея. Попробуешь остаться здесь, он из тебя любой сорт кефира выжмет. На сборы у тебя минута.
     Люба встала в дверях, прижавшись спиной и затылком к косяку, и Игорь сообразил, что его действительно просят вон и освобождают для этого дорогу. Но уходить из такого дома? От такой вдовы – пусть хоть она будет не батина, а самого господа бога… Ах, невезуха!
     - Мать, ты не порти вечер человеку. Извини, в чём можешь, но чего ты гонишь-то меня?
     - Остаётся полминуты,- ответила она, не поворачивая головы.
     - Мне всё ясно. Ладно!- он начал гоношить себе «посошок», но прежде заглянул за штору. Под фонарём, освещающем постройки во дворе, действительно пофыркивала выхлопной трубой чёрная «Волга». – Это тот рыжий бугай, что сидел за столом с Кащеем? Батин шофёр? Который его утопил? Теперь он пасёт тебя? Всё ясно. Кончаем интим, переходим к делу.- Он отставил налитый коньяк.- Сколько батя оставил тебе наличными или на вкладах?
     - Ты считаешь, что он тут грёб тысячи? У него оклад был двести рублей за то, что он ночи не спал, мотаясь по полям, как сукин сын!- сорвалась Люба с прежнего тона.
     - Хорошо. Я не знаю, сколько у него было тут, знаю, сколько было там, сколько он на лапу брал за каждый контейнер дефицита!- заорал на неё Игорь, напрягая вспотевшую шею.
     - А это уже не моё дело, я не знаю этого. Знаю, что ты своё получил, и «батя» тебе уже ничего не должен!- ответила она, тоже заводясь на крик, но  тут же опомнилась: «Чего это я? Всё село сейчас на поросячий визг сбежится».- Я зову Степана,- сказала спокойно.
     - Хрен с тобой. Я, мам, уйду.- Игорь тяжело выбрался из-за столика, большими пальцами заткнул выехавшую из брюк рубашку. Выходя из гостиной, остановился против неё так же, как она в столовой против Степана, оглядел её, дохнул перегаром:- Какой хай лайф сломала, дура!
     Конечно дура. Надо было сразу выпроводить этого разъевшегося пасюка, чтобы не слышать и не знать того, что он тут плёл. А она – «Жизнь продолжается!..» Коленками сучила перед подонком…
     Люба лежала в неразобранной кровати прямо в халате и даже не сбросив тапочек. Одна во всём огромном доме. Вчера этого не замечала, потому что всё время кто-то подходил, что-то спрашивал – как заснула не помнит. А сегодня какой-то другой день, осознавала, контролировала каждый свой шаг, стараясь казаться то такой, то этакой. И теперь не уснуть в пустом доме.
     Какой он большой и гудящий – этот дом. А что гудит? Как дальний ветер. Парк или камин? Наверно, камин. Потому что когда Анатолий поехал днём на охоту, она растопила камин, села вязать, но так и не начала – смотрела на огонь. А потом ввалился мокрый Степан. Господи, какой он был страшный! И сколько с него набежало воды у камина, пока он крутил кровянистыми пальцами телефон. Потом всё завертелось, и камин гудит уже четвёртые сутки, и никто его не слышит. И она услышала вот только первый раз. Значит, чтобы услышать чью-то тревогу, внутреннюю стынь, надо остаться с ним один на один во всём мире? Почему же тогда она не слышала тревоги Анатолия – ведь столько раз они оставались одни? Нет, одной она оставалась до него, в окружении клиентов прирыночного салона, а с ним не было одиночества, даже когда он уезжал без неё. Он всегда что-нибудь да оставлял ей на память о себе – то новую пластинку, то подобранного где-то щенка, а один раз, собираясь в район на собрание актива, приволок в гостиную какую-то крестовину, надел на неё свою старую рубашку и кепку. Получилось до смешного похожее на него пугало. Она смеялась до чёрных слёз с ресниц. Он лишь слабо улыбался. Может, он хотел ей что-нибудь сказать особенное? Она не поняла тогда и не спросила потом. А наверно, в нём была какая-то не услышанная ею тревога.
     Странно, а вот уезжая на охоту, он ничего ей не оставил, принёс только дров для камина и всё, а она и этой перемены не заметила, как не увидела, когда эти дрова сгорели…
     Значит, это мог быть «не случай»? Милицейский капитан рылся в его столе, но, кажется, ничего не нашёл, впрочем, кто знает, нашёл он чего или нет. Там были понятые из конторских. Она тоже какое-то время сидела в кабинете, но поиски капитана её, видимо, не занимали. Она так и не знает, что он искал.
     А вообще-то чем и когда она интересовалась, что касается Анатолия отдельно от неё?
     Задав себе этот вопрос, Люба со смятением подумала, что только сейчас, когда говорила с Игорем, она поняла, что не делила с мужем никаких его забот, тревог, невзгод. Не любила? Но ведь ждала его, его улыбки, его крепких рук, и тихонько скулила от того, что здесь, в этом большом, красивом доме, руки его стали реже ложиться ей на плечи. Забираться к затылку под волосы, стискивать лопатки, гладить ноги…
     А он этими же руками брал «на лапу»… Неужели брал? Да, у него были какие-то дела с прибалтами и на Кавказе – их так здорово там принимали! Но ведь он никогда не освящал её в цель их поездок. Смеялся: собирайся, инженер, едем подводить итоги! И летели самолётом или «на Кащее» то в Дзинтари, то в Пицунду, устраивались в лучшей гостинице или каком-нибудь закрытом пансионате. Какие-то переговоры, передача каких-то бумаг, очень редко – чьё-то глухое рычание, а потом – маленькие ресторанчики, пляж, поездки в горы или по морю, свежий ветер, солнце, ужасно предупредительные мужчины и лёгкий на ногу, всегда улыбающийся ей Анатолий… За что он мог «брать»? «Гнал контейнерами дефицит…» Запчасти что ли? Ну, конечно, а что же ещё можно гнать из Сельхозтехники? Бедный Сафроныч, значит, он всё равно бы сел? Это не трояк содрать с грузина за одеколон «Капитанский», выданный за «Консул» или «Кондор». Значит, все цветы, всё море «Шампанского» и духов, вся музыка и бары, все гостиничные люксы и скоростные катера – всё, что с улыбкой бросалось к её ногам – всё это за списанные «налево» запчасти?.. Бог мой!.. А откуда иначе? Там было триста тридцать да премии, здесь – голые двести, а когда уходил из семьи, старшему – «Волгу» с иголочки, младшему – сколько-то тысяч на книжку…
     Как дорого покупал он любовь. Не брыкайся, покупал. Ведь когда переехали сюда и платить ему стало нечем, многое стало не так, так было. Домой приходил измочаленный, скисший, лез в бар, пил. А ночью вставал и нескончаемо долго курил у окна, глядя в чёрные тени парка. Ложился рядом закоченевший, подставлял плечо под её голову и говорил: «Потерпи, скоро мы уедем отсюда, уедем в Москву, и там у нас будет другая жизнь, если ты не бросишь меня…» Заводил себя или понимал, что потеря неизбежна? Наверно, и то, и другое. А она слушала, как бьётся его сердце. Оно билось гулко и с перерывами – то учащаясь, то пропуская удар. Но и в эти беззвучные, пустые мгновения она почему-то не замирала от страха, что следующего удара может уже не быть. Значит, он покупал себе радость, а она её не без удовольствия продавала… Вот и вся любовь.
     Додумавшись до такого Люба какое-то время лежала без мыслей в густой и зябкой темноте. Очнувшись, поняла, что засыпает и мёрзнет. Поджала ноги, стянула на себя одеяло с другого края кровати. Раздеться? А для кого? Для себя не хотелось. Как плохо быть одной. Плохо. Плохо. Плохо… (Продолжение последует).