Сказка... повесть II

СКАЗКА О ДОБРЫХ И СИЛЬНЫХ ВОЛШЕБНИКАХ

Повесть II      
21-й АРКАН*

* Повесть написана в равноправном соавторстве с Ф.П. Эльдемуровым (г. Москва). Полностью книгу можно прочесть на странице: http://www.proza.ru/avtor/felixeld


 Мало ли есть людей, которые никогда не рассказывают о своих приключениях из боязни, что им не поверят! Кто осудит их за это?
       Артур Конан-Дойл


Глава 1. Прокофьич

Он научил меня радоваться моему невежеству жадной радостью, с какой выздоравливающий обнаруживает у себя аппетит.
       В. Леви


1

Есть на свете такие личности, про которых люди положительные поговаривают: «он маленько камушком ушибленный».
Сам того не заметив, и я попал в этот разряд. А, считая, как водится, дело такое несерьезным, слегка таился от знакомых – не поймут!
Но под кроватью и на тёмной антресоли комнатёшки, сданной мне чуть ли не даром, рядами стояли посылочные ящики, забитые эфемерными сокровищами, собранными на берегах морей и рек, на кучах строительного щебня городов и просто где приходилось бывать.
Сверкающих штуфов, появляющихся на витринах ювелирных магазинов, у меня не было. Уж слишком потрясали они эффектным видом и ценами. Зато каждый мой камешек был найден мной лично и нес в себе неброскую красоту, мной же и увиденную. Тем и был дорог.
А спроси кто, зачем это? – я не ответил бы. Как объяснить смутную, властную тягу к «мертвым» минералам? Для меня-то они всегда были живые, в отличие от пластмасс, бетона и даже отполированных каменных поделок, в которых что-то умирало под рукой камнереза...
Так я и вышел по загадочному пунктиру судьбы на Свиридова, известного в Тихореченске под бажовским прозвищем «Прокофьич».
Услышал я краем уха про старика-чудака, которого не раз замечали на берегу речки Бурхановки. Как хороший ливень пройдет, такой, что чахлая Бурхановка, куда сваливали мусор, превращалась в недолгий, но свирепый поток, – так и бродит там Прокофьич с полевой сумкой на боку.
Побывал на Бурхановке и я. Попал в самую сушь: песок, ил, коряги, кошка дохлая... Сокровища!
На мальчишек напоролся. «Дяденька, а что вы ищете?..» Как отвечать? Они хоть делом занимались: рыбёшку таскали... Отговорился как-то. А самый маленький и сопливый запруду мастерил из кусков кирпича и осколков рыхлого гранита.
Прошёл я повыше, где улочка совсем закончилась и мусора было поменьше. И на крохотной отмели увидел два ярких сердолика! Красные, как сургуч, только полупрозрачные... Рылся я там как бульдозер, забыв стеснительность. Только стесняться было некого: по бокам откосы, песок с галькой, и никаких любопытствующих.
Потом назад пошёл. Груз в карманах был маленький: те два сердолика да пара жёлтых зерен халцедона. Рыбачков уже не было, запруда развалилась. А в кучке камней лежал угловатый сросток ярко-фиолетового флюорита. Радость необыкновенная!.. Так вот почему здесь бродил после ливней таинственный Прокофьич! И почему реплика, услышанная у магазина, была такая ехидная:
– Чокнутый дед...
Жилище деда обнаружил я на той же улице Бурхановской. Тетка с молочными кринками показала: «Свиридов ему фамилие».


2

Калитка была не заперта. Побрякав на случай собаки железным кольцом, я вошёл. После затененной тополями улицы в глаза ударило желтое сияние: по сторонам узенькой тропинки двор плотно зарос одуванчиками. За ними полосой поуже – белые и фиолетовые кисти картофельного цветения, а в конце тропинки серый бревенчатый дом с бархатной ото мха крышей. И ни души.
Одуванчики пахли горьковатым медом. И, вроде самостоятельно, жужжали. Пчел было полно. И красных стрекоз. А собаки не было.
Крылечко у дома похилилось, ощерясь треснувшими досками. Боковую стену и два еле видных окна затянули синие вьюнки и «турецкие бобы» с алыми кистями соцветий. Всё – на туго натянутых нитях шпагата: рука хозяина!
Я успел пожалеть, что пришёл непрошенно, как дверь отворилась.
Высунулась седая борода лопатой. Серые глазки из-под бровей колюче глянули.
– Извините, можно ли увидеть... гражданина Свиридова?
– Я это.
А в глазках: «Ну, чего приперся, тоже мне "гражданин"?»
– Понимаете, я слышал, что вы интересуетесь минералами, – солидно соврал я.
– От кого это?
– Да так, случайно, из разговоров.
– И что?
– Ну, хотел бы познакомиться с вами.
– А ты откуда?
– Да ниоткуда. Сам по себе. Просто тоже камнями увлекаюсь.
– А я думал, из милиции.
– Почему?
– «Гражданин Свиридов»! Прокофьич я, Иван Прокофьич. Зайди в избу-то.
Жил Прокофьич бобылём, на пенсии. По весне нанимал людей вскопать огород под картошку и овощи. Со двора выходил редко – за хлебом. Соседи снабжали молоком и яйцами.
Дом у Прокофьича был старый, кое-где венцы уже тронула гниль, в пазах наросли зелёные подушки мха. «Крыша добрая, печь большая, чего ещё надо?» – по-диогеновски рассудил хозяин.
– ...Камни, говоришь? – сказал при первой встрече. – Так, балуюсь по-стариковски. Это я раньше горщиком был. Тогда были камни! А теперь – «последние тучи рассеянной бури»!
Я даже рот закрыть забыл: ай да дед! Как строчку из Лермонтова ввернул!
Находки мои старик осмотрел внимательно. Ни похаял, ни похвалил. Сказал только: «Будем знакомы. Заходи как-нибудь днями, поговорим...»
Неказистый на вид, дом Свиридова был «с секретом». Первая комната – обычная, с обшитыми тёсом стенами, широкой печью и полатями. Зато две другие, куда, видно, заходящих он пускал редко...
Оставляя открытыми только проемы подслеповатых окон, всюду до потолка поднимались стеллажи с книгами и нагромождениями минералов. Целые глыбы и друзы занимали подоконники и углы, навалом лежали на столах и под ними. На стойках стеллажей висели на кнопках невиданные схемы, замысловатые диаграммы и какие-то, слишком уж старинные гравюры. Всего этого добра хватило бы на целый музей неведомо какого направления, потому что здесь же вперемешку стояли и лежали экзотические статуэтки, маски, причудливое азиатское оружие, кувшины, пузырьки да ещё пучки сухих трав и коробки с коричнево-серыми корневищами и пахучими порошками.
– Хлам мой, – коротко пояснил хозяин, но по глазам было видно, что мое изумление ему польстило.
Я долго передвигался по хранилищу (нормально ходить здесь было невозможно). Ничего не касался, почти не расспрашивал. Ощущение было такое, будто я угодил в пещеру сокровищ, и ни о какой зависти мысли быть не могло.
Можно ли завидовать, скажем, собраниям Эрмитажа?..
Чем, не знаю, но Иван Прокофьич остался доволен. Напоил меня крепким чаем с сотовым медом, расспрашивал о работе (и что его могло интересовать в школьном учителе?). О себе говорил скуповато и все будто приглядывался, что-то прикидывая... Только раз непонятно оговорился:
– Ведь я же не слова, я то, что за словами.
И не пояснил, к чему сказал. Потом я узнал, что он цитировал Эдмона Ростана.
А жизнь у Свиридова, по его выражению, была «лохматая». Хотел стать геологом, но денег на житье в большом городе не было. Работал по найму во многих экспедициях, где «поднахватался науки». Пытался работать старателем в Сибири, да угодил в колонию. «Жулья много вокруг камней вьется, любое чистое дело испоганят». Потом снова в полевых разведках. Специально приглашали: чутьё на минералы было у него, что называется, «от Бога». Личная жизнь совсем не задалась. «Бабы, они мужиков хозяйственных любят, а горщик – перекати-поле...»
Чего навидался Прокофьич в своих скитаниях, упоминал он только случайно, между прочим. В подробности не входил. Однажды со смешком покаялся:
– Бывало, под статью могли меня упечь, если бы знали, какие я номера откалывал. Ученые-то о камнях и о земле больше по книгам знают, а я все это своими руками перепробовал, да... Так вот, ходили мы однажды по Джугджуру, какие-то стратегические руды искали. Вот там, на... одной речке набрели на озерко красоты неписаной. Оно в стороне от нашей трассы было. Ну, я с начальником нашим (серьёзный такой был мужчина, строгий) пошли побродить, оленей поискать. Консервы-то надоели. Ну и вышли на озерко. Меня, как увидел, ровно кто за душу потянул!.. Слыхал я о нем раньше от эвенков, мол, озерко то заклятое. Да ведь у них везде в тайге все «волшебное», духи там, видения всякие... Да-а. Вышли мы с Иваном Андреичем на бережок. Вода – ну хрусталь чистый! Берег крутоват, весь из осыпей. А камни в воде – глаз не налюбуется! Андреич как стоял, так и сел. «Ненормальное, – говорит, – какое-то место. Такого сочетания пород в природе быть не должно». «– Ну, не должно, так значит и нету, и все это нам только снится», – говорю. А сам полез к воде, ружьё оставил, шарю по дну да такие камушки вытаскиваю!.. Руки трясутся, глаза разбегаются, совсем ошалел. Навалил на берегу целую кучу, потом понял: зря это все. Куда с такой тяжестью? А бросать тоже жалко, чуть не заплакал. Андреич подошёл, сел, глядел долго-долго. Смотрю, а он и в самом деле слезу пустил. Камней-то не тронул, а закурил трубку и говорит: «Брось ты, Прокофьич, эти сокровища обратно в воду. Не дай Бог, станет об этом озерке известно, разграбят все, разворуют и загадят». «– И это, – говорю, – тоже выбросить?» – и подаю ему самородок килограмма в полтора. «– И это», – говорит... Погоревал я, погоревал да и выбросил все в озерко. Только один камешек в рюкзак сунул, на память. Вон он, на окне зеленеет...
На подоконнике, припорошенная пылью, стояла крупная призма. Я стёр пыль. Не поверив глазам, провёл камнем по оконному стеклу. Белая глубокая черта осталась на нем. Я держал в руках огромный, чистой зелёной воды изумруд!
– Вот так-то, Петрович, – печально качнул головой хозяин. – Хотел я камешек этот подарить Ивану Андреевичу, да не решился. Он-то сказал мне: «Об озерке забудь». Ну, «стратегию» нужную мы потом нашли, совсем в другой стороне. Вольфрам и молибден там потом зэки добывали... Начальника нашего наградили орденом, а потом трясли, как чёрт свою бабушку: не утаил ли, мол, чего в своих поисках? Обыски дома делали. Нашли бы зеленец этот – остался бы мой Андреич без головы. А озерко наверное и посейчас неведомо лежит, поди дресвой с берегов слегка завалило, да и глухомань вокруг, не очень подойдёшь, если даже знаешь, куда идти... Я потом, грешен, ещё раза два такое же умочил: уж больно жаль мне было мест, богатых камушками. Ведь хозяева-то у нас какие?.. Думаю, потомки наши когда-нибудь найдут, может, скажут: дураки, мол, были предки наши. А может, догадаются, что для них камни сохранили?..
Старик криво улыбнулся в бороду. Я потрясённо молчал, понимая, что «преступления» старого знатока минералов шли не от жадности.
– Как же, Прокофьич, вы не опасаетесь такие вещи дома держать? – я кивнул на изумруд.
– Да кто ко мне залезет? – спокойно сказал горщик. – Что же мне, в землю зарывать камушки? А так иногда посмотрю на них, прошлое вспомню... По Бурхановке я уж так брожу, больше от тоски да по привычке. В поиск-то мне уже не ходить...
И добавил, как бы мимоходом:
– Да ты не тревожься, заклятие у меня на доме есть, ни один вор не зайдет.
Пошутил вроде, а как-то серьёзно пошутил.
Конечно, подумал я, в такой пылище никакой камень не разглядишь. Вот и всё заклятье.
– Ты хлам мой разглядывай, можно, если интересно, – предложил Прокофьич. – Понимаю, забарахлился я по-стариковски. Но расставаться с этим как-то жаль. Хотя понимаю: суета все, с собой ничего не заберу. В музей бы отдать. Да что-то часто их обворовывать стали. А я, наверное, жадный. Попадёт, думаю, живой камень к лихому камнерезу, искромсает он его, наделает безделушек, и расползётся красота по рукам всяких...
Он ввернул крепкое словечко и загрустил:
– Сижу как Кощей, над златом чахну. Людям бы надо отдать, да в случайные руки – не хочется. А стоящий человек возьмет – сам таким же Кощеем станет. Или обидят его. За такие камушки немало плохого в мире делается. Читал, наверное, и сам?..
– Ну, а оружие откуда, Прокофьич? Статуэтки эти, посуда?..
– Сам ты посуда, Петрович! – беззлобно пожурил меня старик. – Это же, парень, ритуальные сосуды. Оружие тоже обрядовое, от бурятских лам мне перешло, когда их, в семидесятых-то, в колонию погнали. Ты не подумай чего, они сами мне передали. У тебя, говорят, целее будет, потом отдашь. Теперь уже и отдавать некому...
– А почему у вас целее будет?
– Я же сказал: заклятие лежит на домике моем.
– Вы что, серьезно так думаете?
– Не думаю, а знаю, – Прокофьич еле заметно вздернул плечи. – Вон, в углу, камешек лежит, подними.
Я примерился: а что поднимать, булыжник с килограмм весом. Но даже сдвинуть с места пыльный камень, зардевший, когда я его потрогал, ало-оранжевым цветом редкостного агата, не смог.
– Или ещё что сейчас, попробуй!
Но все предметы были почему-то неподъемными. Приклеил он их, что ли? Но ведь брал же я с окна изумрудную призму. Я хотел повторить, но она не тронулась с места, будто вросла в доску!
– Пей лучше чай.
Но стакан, источавший легкий пар, тоже стал неподъемным.
– Э, ослабел ты, парень! – покачал головой хозяин. – С такой силёнкой тебе и таракана с места не стащить... Ну ладно, пошутили и хватит.
Рука со стаканом резко взлетела вверх, я обжёг пальцы.
– А бывает, – невозмутимо сообщил Прокофьич, – двери капризничают, не открываются, хоть колуном бей. Или калитка захандрит...
– Почему? – глуповато спросил я.
– От магии, естественно.
– Очень естественно, – пробормотал я, чувствуя себя... не очень умным человеком.
– Ты ведь атеист, а, Петрович? Сейчас все атеисты, кроме таких старых грибов, вроде меня. Я наук-то в институтах не изучал, марксизмов-ленинизмов этих. Поэтому так, по невежеству своему всё в колдовство верю. Вот оно и получается...
Глаза его смешливо поблескивали.
Гипноз, подумал я и почувствовал облегчение: все как-то нормальнее, чем магия.
– Ты не смущайся, – успокоил Прокофьич. – Колдовством настоящим я не занимаюсь. Мерзость это, не люблю.
– А вы что, с колдовством настоящим встречались?
– Да что там! Так, ерунда попадалась всякая!
– И верите?
– И верю.
– И в Бога верите?
– Нет, в Бога не верю. Просто знаю, что Он есть.
Я прикусил язык. Икон в доме нигде не видно. Тибетские божки не в счет. Может, сектант он какой, баптист, пятидесятник? Ну, это его дело.
– А ты, Петрович, надо думать, круглый атеист?
– Конечно.
– Это как учитель – конечно. А в душе?
– В какой душе? – возмутился бывший отличник по марксистской философии. – Разум у человека есть, и психика, естественно. А душа – это миф.
– Ну, само собой миф! Если разум да ещё психика... Только «психе» по-гречески и есть «душа».
– Прокофьич! Есть сознание, есть инстинкты… может быть, ещё и подсознание, ну какая «душа»?
– Тогда скажи мне, ученый Петрович, чем ты камушки любишь, сознанием или подсознанием? Или инстинктами своими? Как их там… пищевой, половой, оборонительный?
– Н-ну, не знаю. И тем, и тем, наверное.
– А интуиция – это что такое?
Чёртов старик! Действительно, «поднахватался»!
– Наверное, подсознательное что-то.
– Есть, а что – не знаю? Жидковата у вас наука.
– А вы знаете?
– А что знать? Душой, милок, ты красоту и жизнь камня воспринимаешь, душой! Для нее мерки рефлексологии и вашей психологии узковаты. А душа у человека – океан. Бездна непознанная. Сеченов там, Павлов только по верхам копались, а до сути так и не дошли.
(«Ну, понесло старика!..»)
– Ты хотя бы Библию читал, Константин Петрович?
– Интересовался.
– «Антиресовался» он! Серьёзно, вдумчиво анализировал?
– Как и все подобные книги. Этнические сказания, поэмы разных народов: «Илиада», «Одиссея», «Манас», «Песнь о Нибелунгах»...
– «Нибелунгах»… Оно и видно. И о чём же написано в Библии?
– Легенды, связанные с историей еврейского народа. Порой, на мой взгляд, весьма националистического свойства.
– Не туда смотрел. Былины русские – они, скажешь, не националистического свойства? Только не то важно то, что сразу в глаза бросается! Помнишь ли, Костенька, поговорка есть такая: «слово – серебро, молчание – золото»?
– Причём тут это?
– А вот притом. Что ты, например, понимаешь здесь под словом «молчание»?
Я промолчал. Мне было забавно узнать, поймёт ли меня старик.
– То есть, – продолжал Прокофьич, – ты хочешь сказать, что молчать означает заткнуться?
– Ну… можно не просто промолчать. Например, промолчать выразительно…
– То есть, умолчать? Надеясь, что тебя поймут без слов?
– Где-то так.
– Скажи, а ты не пробовал ли часом все эти «Манасы» с «Илиадами» перечесть немного по-иному?
– С точки зрения скрытого смысла? Подтекста?
– Ну, ну, смелее, дальше! Уже теплее!
Он уже улыбался.
– С точки зрения… тайных знаний?
– Тепло. Но не то.
– С точки зрения… какой-то науки?
– Ладно, паря. Будет тебе мучиться. Ты алхимические трактаты читал когда-нибудь? Или фотоснимки хотя бы видел?
– На что мне это мракобесие?
– Из этого «мракобесия», между прочим, наука химия появилась. Так вот. Давай объяснюсь тебе. Допустим, в научной терминологии человек не силён. Может, родился не там, может не в то время родился. Но очень ему хочется описать для других свои наблюдения. Свои там открытия, философию свою. Каким может быть простейший путь?
– Ввести свою терминологию.
– Например?
– Например, назвать открытые им предметы, формулы и явления какими-нибудь именами…
– Вот! Вот теперь, Константин Петрович – в самую точку!
– Так вы считаете… – он окончательно сбил меня с толку. – Вы хотите сказать, что под именами и сюжетикой Библии и других подобных книг…
– А ты, прочитывая эти книги, не удивлялся, отчего порой герои их ведут себя так нелогично? Не «здравый смысл» ими руководит, и не «здравому смыслу» всё подчинено… Ладно. Тропиночку ты, вроде бы, нащупываешь. Попробуй дальше сам. Конечно, я тебя переучивать не собираюсь, до чего нужно – сам дойдешь во время своё. Но – полюбопытствуй!.. Эх, однобокие вы какие-то, – посетовал он. – Как кристаллы обломанные… Об эзотерических знаниях ты, разумеется, тоже слыхом не слыхивал?
– Да зачем мне эта чушь?
Старик не ответил, только сдвинул брови. Потом улыбнулся.
– Ты вот что. Домой придешь, над тетрадками не сиди, а ложись спать пораньше.
– Это ещё зачем?
– А опыт проведем.
– Какой ещё опыт?
– Завтра скажу... Засиделись мы с тобой...
Старик меня тактично выпроваживал. Возражать не приходилось.


3

Я шёл по ночной улице Тихореченска, залитой белым сиянием луны. Мысли бродили где-то среди детских впечатлений о всякой чертовщине, обрывках сказок, собранных Афанасьевым, растрёпанный том которых я зачитал до дыр, таинственных историй, услышанных когда-то от женщин, собиравшихся в нашем доме на посиделки... Вспомнил даже бажовскую «Малахитовую шкатулку». Заморочил мне голову Прокофьич!.. И всё же, что он сотворил, когда я не мог сдвинуть с места даже стакан с чаем? Ещё выспаться посоветовал. С приветом, видать, старикан, но весь какой-то... как сундук с сюрпризами...
На этой утешительной мысли я и заснул.



Глава 2. Аметистовая друза

       Аметист. Исцеляет от пьянства. Гонит прочь чёрные мысли, исцеляет мозги.
       «Амулеты и талисманы»


1

...И бродил в тёплой, как парное молоко, прозрачной воде. «Здорово как! В сентябре такая теплынь!» В песчаных наносах повсюду торчали полуобкатанные камни – пурпурно-сине-голубые кристаллы и обломки фиолетовых аметистовых друз. Я сбросил рубашку и решил: пойду по городу полуголый, но такую красоту не брошу.
«Только не жадничай, – посоветовал мне с горки Прокофьич. – Всё не унесешь. На откосе походи, там, на осыпях агатов много, опалы тоже встречаются, яшма пестрая...»
«Там пацаны купаются, мешать будут».
«Откос богатимый, всем хватит. А зачем тебе эти камни?»
«Сам не знаю. Просто душа тянется, будто родное что-то».
«Душа-а? А она у тебя есть?»
«А как же! Чем бы я тогда к красоте тянулся, сами посудите, Прокофьич.»
«Смотрю на тебя: вроде серьёзный мужик, а совсем как оголец! Вот в камушки играешь. Ушибся камушками?»
«Эх, Прокофьич! Все мы – взрослые только на вид да по годам. А душой как есть мальчишки».
«Этим-то и хороши. Пока в душе детство не засохло, мы и живы. Библию-то читаешь?»
«А где я её возьму?»
«У меня. Во второй комнате, у окна. Где пиритовая друза стоит. Найдешь?»
«Вот камни домой отнесу и приду».
«Ничего не отнесёшь, сон это...»
«Какой там сон, погляди, какие аметисты!»
«Ну, поиграйся, коли так... Когда проснёшься, не забудь. У меня в подполе и получше есть, покажу...»

«Совсем помешался», – подумал я спросонок. Руки ещё ощущали колючие грани минералов, да пальцы сжимали только край одеяла... Но какой яркий, цветной сон!..»


2

– ...Миф, он на пустом месте не строился, – назидательно говорил Прокофьич, выбирая из рыхлой почвы ядреные картофелины. – Вот перуанцы...
– Какие перуанцы? – изумился я, взрывая лопатой бугры на грядке.
– А те, что картошку приручили и нам подарили. Картошка-то из Америки?
«Чёрт-те чего только он не знает!»
– Так перуанцы самые увесистые и уродливые картошины вообще за божков почитали. Ну, ты глянь, какое чудо!
Розовый клубень в два кулака величиной был похож на статуэтку безобразного языческого идола.
– То-то! Я эту зверушку особо в избе поставлю. Чудо природы!
Я совсем взмок, пока мы закончили делянку. Потом загрузили десять мешков, и пришлось их волоком тащить на поблекший одуванчиковый луг.
Пообсохнет – надо будет в подвал перетащить на зиму.
– Пошли, перекусим чего! Помог ты мне сегодня крепко...

Парила запахом большая миска варёной картошки. Рядом с зелёным луком рдели пласты копченой кеты и опалово отсвечивали призмы стаканов с самогоном особого приготовления: «и крепко, и вкусно, и голова не болит!»
– А ты, – сказал Прокофьич, – посиди с нами, Хотэй! Всё равно мы немного язычники, – и поставил в китайскую пиалу пузатую картофелину«статуэтку». Она и впрямь напоминала японского Хотэя, божка веселья и благополучия.
– Ну, друзу-то показать? – весело мотнул бородой Прокофьич, когда мы утолили первый голод.
– Какую друзу?
– Аметистовую. Где она у меня-то?
– В подполе, – пробормотал я и опомнился: с чего это я взял?
– Верно, Петрович, в точку!.. Я там их в темноте держу, чтоб не выцветали.
Он и в самом деле полез в подпол со свечкой, позвал оттуда:
– Прими!
Я нагнулся. Тяжелый букет фиолетовых кристаллов, толщиной в палец, поразил меня напоминанием о недавнем сне.
– Ну, как? – хозяин неузнаваемо сиял. – Хороши!
– Не то слово! Богатая вещь!
– Богатая? А где оно, богатство?..
Тусклая, припыленная «щетка» камней блекло отсвечивала лиловыми бликами, напоминая скорее дешёвый флюорит в мелких трещинках... Я удивленно поднял глаза на хозяина и встретил ответный колючий тычок серых глаз.
И что-то дошло до меня:
– Я неправильно выразился, Прокофьич. Я не о цене, а о красоте. Говорят же «богатая картина», «богатое месторождение». Не для того, чтобы продать, а чтобы выразить удивление.
– Дефиниция неудачная, – заметил горщик. – Бывает.
Глубоким лилово-фиолетовым огнём, с пурпурными искрами в глубине сияла аметистовая друза, томительно притягивая взгляд.
– Цену камушкам я знаю, – медленно проговорил Прокофьич. – Вот это нарезал бы ювелир, как колбасу: тут тебе и на серьги, и на кулоны, и на колечки «носи, Маша, на здоровье». Содрал бы ха-ароший куш. Кристаллы-то редкостные. Только грязь это. И камню убийство. Пусть, если надо, россыпь кромсают, окатыши речные... Когда я «погребок» аметистовый нашёл, вот это взял, а остальное дресвой завалил: не пришло ещё время такой красоты в руки человечьи придти.
– А когда оно придет?
– И знал, не сказал бы. Не нашего ума это дело. Будет времечко, когда люди толщиной денег и мелкотой души не будут измерять то, что им Бог подарил. Библию-то возьмешь?
Наверное, самогон меня достал, что ли... Я молча поднялся, уверенно прошёл в дальнюю комнату, нашёл примету – кубастый сросток пиритовых кристаллов и вытащил с верхней полки толстый том в чёрном переплёте.
Прокофьич прищурившись, встретил мое возвращение, разлил «зелье».
– Будь здоров!
Ещё посидели, заканчивая пиршество. Прокофьич завернул книгу в кусок полотна, а сверху положил тяжелый узелок:
– А это тебе на память... О сне прошедшем. Дома посмотришь.


3

...Конечно, дома я первым долгом развернул загадочный узел. Прянуло в глаза пурпурно-фиолетовое сияние, геометрическая жизнь чудесного минерала.
Как во сне!
Что-то особое знал чудной старик!
Я долго раздумывал над происшедшим, но рационально объяснить его не мог, кроме как «наведённое внушение, отразившееся в сне». Чушь какая-то!

Библию я почитал… Вначале с недоверием присматриваясь к каждому слову. Потом необычный ритм повествования увлёк и повёл сознание по древним преданиям, которые уже хотелось не «анализировать», а просто поглощать как чудесную долгую балладу. Космогонические образы, пропущенные сквозь человеческое восприятие – страх, радость, ужас, восхищение и необычайное ощущение слияния человеческой души с миром и Богом в одном ключе, во всеобщей и всеобъемлющей любви захватили меня.
«Как же я пропустил в своем образовании это чудо?» – с запоздалой досадой думал я. Но теперь они казались мне пусть яркими, но только фрагментами в сравнении с колоссальной библейской панорамой. Глубина была не в описываемых событиях, а в биении человеческого интеллекта, неуловимо сливающегося с мудростью, нисходящей к силе и слабости человека.
Знакомый с жизнеописанием Иисуса Христа по книге Ренана, я с прохладцей перешёл к Евангелиям...
Как четырёхмерная голограмма, раскрывающаяся в пространстве и времени, заполнила сознание и душу Драма Драм!.. Я почувствовал, что меня злонамеренно и целенаправленно обманули, лишив возможности узнать самую трагическую и самую великую страницу человеческого бытия. Я понял, что до сей поры смотрел на жизнь сквозь линзу, выточенную из зеркала троллей, о котором когда-то написал Андерсен...



Глава 3 – Чёрная собака

– Вот-вот… А где, спрашиваю, красота камня? Тут прожилка прошла, а ты на ней дырки сверлишь да цветочки режешь. На что они тут? Порча ведь это камня. А камень-то какой! Первый камень!..
       П.П. Бажов, «Каменный цветок»


1

– Похудел как кошка, – отметил Прокофьич.
– Книгу я принёс.
– Ну и ладно, положь на место.
– За подарок спасибо.
– Какой там подарок! Лишним поделился.
– Да что вы, Прокофьич! Ему же цены нет!
– Цены нет, это верно. Если кто понимает. Да оценщики всегда найдутся.
Я понял намек:
– Я его слегка пластилином залепил. От оценщиков подальше.
– Тоже дело. Только знаешь, Константин, подарком это не называй. Я бы тебе, парень, и больше чего дал, душа у тебя к камню правильной стороной повёрнута, да поопасался. Это как медведя за хвост поймать: держать больно, отпустить страшно. Не приносят добра такие «подарки», ой не приносят. Человечья глупость да жадность – причина. Там и до греха недалеко. Про Власиху-то слыхал?
– А то!..
Тетка Власиха проживала в собственном доме у затона. Держала корову, огород, тем и кормилась с четырьмя детишками. Первый муж её работал на руднике, оттого не зажился. Не сберегла и второго – был он лесничим, кому-то показался слишком честным лесничим... Я бывал в доме Власихи как классный руководитель ее старшего сына, семиклассника Толяна по уличной кличке «Боцман». Нищета глядела изо всех щелей. В углу чёрным квадратом висела икона с неразличимым ликом.
И всё-таки Власиху обокрали! Как вошли, как вышли, никто не видел. Но кричала Власиха на всю улицу, проклиная воров, будто они могли её услышать. (Потом уже выяснилось, что могли.) А украли-то одну икону! Говорили, что как «вещдок» ее показывали на суде, и Власиха её признала. Чеканный золотой оклад был на иконе, а главное – усыпан был альмандинами редкой красоты и крупными аметистами. Видно, хранила ее хозяйка про самый чёрный день. И ведь исхитрилась: зачернила оклад и повесила на видное место, кто подумает, что ценность (жестяных икон в Тихореченске было много). Кто брал, тот знал! Икона та тёмными путями из разоренной после революции городской церкви попала к Власихе ещё от бабки...
А вором соседский дед оказался. Он попался уже потом, когда вздумал коров прямо со двора уводить. Четырнадцать увёл – и с концами, а на пятнадцатой попался. Собаки след не брали, он керосиновыми тряпками копыта обвязывал, а у последней тряпка спала. Так по одинокому следу да по первому снегу и нашли. Бабы этого деда в суде чуть не разорвали...
– Эх, камушки, камушки! – тоскливо простонал Прокофьич. – Кому на радость, а чаще на горе. А знаешь, почему?
– От людской алчности.
– Так-то оно так. А ещё думается, земля сама людей наказывает: не разворовывайте не вами положенное, не губите каменное цветение! Что рекой вынесено, что сверху лежит – берите, так и быть, а сокровенное – не смейте. Да разве понимают? Вот и идет рядом с камушками беда.
– Может, оно и так, – дипломатично ответил я.
Старик насмешливо оглядел меня:
– Так что, милок, не посетуй... А! Вон ещё один страдалец идет!
Как он учуял, не понять. Дверь скрипнула. В избу вошёл седой, гладко выбритый мужчина в чёрной паре и белой рубашке:
– Прокофьичу! – приветствовал он поклоном. Остренько чиркнул взглядом по мне.
– Здоров будь, Игнатий, – ответил хозяин. – Вот это мой юный друг Константин Петрович, – и прибавил:
– Свой человек.
– Очень приятно, – пожал мне руку Игнатий. Его лицо все ещё выражало сомнение... Да, ну ладно, что там...
– Убрал картошку? – деликатно завёл он разговор с хозяином.
– Ты картошкой мне зубы не заговаривай, Бенвенуто Челлини, – сварливо сказал Прокофьич. – Малахитовый желвак искромсал?
– Так на то и камень! Какая сорока тебе на хвосте принесла?
– Видеть тебя не могу!
– Не нервничай, Иван Прокофьич! В твои годы вредно.
– Озолотился?
– Нет, а показать принес. Тебя-то из дому не вытащишь.
– Кому надо – вытащат. Показывай.
Гость степенно сел за стол, поставил перед собой узел, который принес под мышкой, и стал осторожно развязывать шпагат.
– Все в тряпицах носишь, – упрекнул Прокофьич, – а ещё интеллигент.
– От тебя научился, – парировал гость.
Наконец узел раскрылся. На тёмном полотне осколком летнего луга зеленел крупный кусок малахита.
– Ишь, облизал, – съехидничал Прокофьич. – Ну и где твоя работа? Как было, так и есть.
– Ты глаза-то обуй очками! – рассердился Игнатий. – А потом уж ругайся.
Такой камнерезной работы я не видел никогда. Изумрудный минерал играл тончайшими переливами природных цветов. Причудливые завитки узора, выпуклости и углубления, не разрушая впечатления естественности, сочетались друг с другом так, что хотелось, не отрывая глаз все скользить и скользить их таинственными, завораживающими путями... В неровной верхней плоскости, как бы ведя за собою внутрь, в заповедные глубины камня, выступала тёмными полосками на спинке, угадывалась, выявлялась очертаниями зелёная ящерка с чёрненькими, прямо-таки живыми глазками.
Прокофьич и в самом деле надел очки, хотя мне казалось, что у него орлиное зрение. Долго разглядывал изделие, изредка шевеля бородой и усами.
Потом осторожно чуть надавил на полукруглый бугорок. Верхняя часть глыбки шевельнулась, плавно поднялась вертикально. Это была шкатулка! Края её, прихотливо изогнутые, повторяли природный узор, так что, казалось, на платке развернулась чудесная двустворчатая раковина.
– Пустота была внутри, – робко пояснил Игнатий.
Прокофьич молчал. Посмотрел ещё раз в прохладную глубину шкатулки и бережно закрыл крышку. Узор точно сомкнулся.
– Поставь-ка нам чайку, Константин Петрович.
Я с неохотой отошёл к самовару. Два друга молчали, склонив головы, так долго, что я успел вскипятить воду и достать чашки, мёд и любимые Прокофьичем галеты.
– Умница ты, Игнатий Харитонович, – растроганно сказал хозяин. – Нигде не согрешил. Второй такой вещи в свете не бывало.
– Спасибо. Спасибо.
– Сама-то спасибо сказала?
– Не видишь?..
То ли свет мигнул под потолком, то ли тень в окне мелькнула – мне почудилось, что глазки ящерицы как бы мигнули. Вот чёртознаи!
Игнатий плавными движениями свернул узел и перевязал шпагат.
– В музей потащишь? – прежним тоном проскрипел хозяин.
– Ага. На вэдээнхэ!*

* То есть, ВДНХ (ныне ВВЦ).

– Пора, пора рассекречиваться! Как же. Глядишь, медальку алюминиевую заработаешь.
– Меня что-то на зелень потянуло. Давай махнёмся: я тебе коробку, а ты мне изумруд, а?
– Коли надо, бери. А это дело куда мне? Пуговицы от штанов хранить?.. Защиту не растерял?
– Охрана добрая. А тащить назад мне интереса нет. Тяжелая, а я старый уже камни таскать.
– Не старее меня. Ну ладно, оставь, коли так, шкатулочку-то. Время придёт – заберёшь обратно.
– Тебе раньше не пришлось бы мои безделки собирать!
– Нет, Игнаша. Видно, скоро. Звоночек был.
– Рано, рано. Морковку ещё не выкопал...
Я расставил посуду, разлил чай.
– Молодой-то как? – напрямую поинтересовался Игнатий.
– С малой всячинкой, но дозревает. Ты его приветь. Особо потом...
И они улыбнулись, загадочно, как два древнеримских авгура.






2
Растроганный – я его редко таким видел – Прокофьич загрузил плетёную из рогожи сумку, которую называл почему-то «зимбель», десятком своих образцов, завернутых во фланелевые лоскуты.
– Константин, помоги интеллигенту домой добраться. Ослабел он с чайку.
«Зимбель» получился увесистый: колючие сростки циркона, тяжёлые как утюги осколки родонита, амазонита и бадахшанского лазурита, мешочек с разноцветными кристаллами, названия которых я не знал, крупные желваки сердолика...
– Обрадовался! – ворчливо сказал Игнатий Харитонович, приподняв сумку. – Телегу надо.
– Жить надо б поближе... А это лично для Анны Николаевны... – картинным жестом Прокофьич протянул на ладони камень с голубиное яйцо, багровевший как раскалённый уголь.
– Ножки обломаю, – почему-то пригрозил Игнатий Харитонович. Но камень взял, осмотрел внимательно, даже зачем-то лизнул. Медленно поворачивая кристалл, что-то высматривал в его огненной глубине.
– Без порока, – как бы успокоил Прокофьич.
– То-то я и вижу, что не ножки, а голову тебе надо бы оторвать за такой презент, воздыхатель трухлявый.
Прокофьич не обиделся. Мягко сжал руку друга с драгоценностью:
– Я знаю, ты хорошую вещь сделаешь!
– Да что она, королева, что ли? Бирманские рубины дарить?
– А ты не дари, просто отдай.
– Ты думаешь, она в камнях не понимает?
– Понимает – не понимает. Чего уж... – вздохнул старик непонятно. – Просто, в знак уважения и привета.
– Сам бы и поднёс.
– Где уж мне. Пустяки это, Игнаша, ты ж понимаешь.
– Где ты его взял?
– Где взял, там больше нету. А мне не солить.
– Не нравишься ты мне сегодня.
– Какой есть... Привет передавай.
– Зашёл бы...
– Недосуг мне. Сам же сказал: морковку ещё не выкопал...
Рубин Игнатий Харитонович убрал во внутренний карман, шагнул за порог.
– Не скучай.
Я, сгибаясь на одну сторону, понёс «зимбель». Прокофьич стоял на пороге, пока мы уходили по дорожке.
– Рябина кудрявая, – буркнул Игнатий, оглянувшись у калитки и потом долго шёл, молчаливо нахохлившись.

Жил камнерез далёко. Я уже через каждые пять минут перекидывал сумку из одной руки в другую, когда мы пришли к зелёным воротам с аккуратной калиткой.
Игнатий Харитонович встал перед ней, сделал чудное движение рукой, будто от мухи отмахнулся. Калитка бесшумно распахнулась.
Такого обилия цветов я не видал нигде в Тихореченске. Флоксы, ноготки, астры, хризантемы, казалось в беспорядке, заполоняли весь дворик праздничной пестротой. Среди них возвышалось несколько рябин и елей, и картинно выделялся деревянным узором двухэтажный особнячок.
Хозяин молча зашагал к дому. Я, пыхтя, двинулся следом. Прошли через тёмные сени, поднялись по лестнице в два марша и оказались в просторной мастерской с верстаком для камнерезных работ, точилом и токарным станочком. У стены стояли ящики, покрытые крышками. Слева колыхнулась занавесь во всю стену. Пахло свежей сосной и цветами. Пол устилали полосатые коврики. На чисто убранном верстаке стоял букетик алых саранок.
– Поставь сумку в уголок, – суховато сказал мастер. – И присядь. Упарился, небось?
«Упарился! – признаюсь, подумал я в ту минуту. – Тебе бы так!»
– Ты не обижайся, Костя, – неожиданно расцвёл Игнатий Харитонович. – Друг моего друга – мой друг. Что я на «ты», не возражаешь?
– Нормально, – позволил я.
– Думал, если мастерская, то грязи по колено?
– Нет, почему же.
– Ду-умал! Не люблю беспорядка, от лени он.
– Я пойду, наверное.
– Вот ещё! Я же тебя не нанимал в грузчики. Сейчас ужин маленький организую, а ты пока полюбопытствуй.
Он дёрнул за шнур, занавесь разъехалась в стороны. На некрашеных досках стеллажа теснилось такое разнообразие минералов, что я ахнул.
Бедненькие мои ящички с находками!
– Вот-вот, – довольный эффектом, ухмыльнулся хозяин. – Я так и думал, что тебе будет интересно...


3

Хмельной от впечатлений, я медленно шёл домой, думая о том, как мне повезло на новое знакомство. Игнатий Харитонович Щёголев оказался хлебосольным и разговорчивым человеком. Без расспросов сообщил, что был инженером по горному делу, потом резко сменил профессию, стал камнерезом (поступок редкий: «из князи в грязи»). Сейчас –пенсионер, любимое дело не оставил, но на продажу ничего не делает. «Для души только, да в подарок людям хорошим». Прокофьичу Щёголев был ровесником, но выглядел намного моложе.
– За одной девчушкой с детства увивались, – рассказал, посмеиваясь. – Дрались пару раз, пока не одумались. Замуж вышла она за меня, а Иван так и не женился. И жалко мне его, и ничего не поделаешь. Однолюбом он оказался, так гнезда и не свил. Заходит ко мне иногда, подарки делает. По молодости ссорился я с ним, потом понял: от чистого сердца он... А дружбы не потеряли. Я ему говорил даже: продай свою избушку, я тебе целый этаж отведу бесплатно, будем вместе стариковать. Куда-а!.. И то, понять его можно. Отшельник он... О тебе хорошо Иван говорил. Так что заходи, как придется. Может, чему и научишься. Молодой ещё, в жизни пригодится...

... Около сосновой рощицы, чудом уцелевшей чуть ли не посреди города, я замедлил шаг. Место было нехорошее, особенно по ночам. Кто там околачивался, мне было неведомо, но поговаривали, что здесь собираются иногда «жиганы», то есть городская шпана.
Обходить неприятное место было далеко, да и что с меня взять? И, как на грех, зашуршали под чьей-то ногой шишки и сучки:
– Эй, паря, закурить есть?
– Не курю, – ответил я, кажется не очень уверенно.
– А ну иди сюда.
– Некогда мне.
– Ид-ди, говорю!
Из-за сереющего в темноте ствола выдвинулись две фигуры.
Дорожка больше угадывалась по лунным отсветам, чем виднелась. Я пошёл быстрее, сохраняя показное достоинство.
– Э! Стой!
Затопали позади сапоги. Гадкий страх ослабил колени. Бежать мне было противно. Я остановился и повернулся.
– Ах ты... – с матом надвинулся «жиган». Потом почему-то осёкся и нелепо попятился. Его напарник наткнулся на переднего. Луна высветила бледное лицо с чёрными дырами глазниц. Потом они оба дурным голосом взвизгнули, словно вместо меня увидели нечто, и сиганули по кустам.
Я вначале не понял, чего они так перепугались. Потом, огибая меня, из-за спины моей бесшумной поступью вышла огромная собака. Или не собака?
Не останавливаясь, медленно прошла за сосны... Перед тем, как окончательно исчезнуть, она, вильнув хвостом, обернулась, и я на мгновение увидел пронзительно-зеленые, горящие фосфором глаза огромного хищника...



Глава 4. «Всевидящий глаз»

Тимофеев: – Да, впрочем, как я вам объясню, что такое время? Ведь вы же не знаете, что такое четырёхмерное пространство, движение… и вообще…
       М.А. Булгаков, «Иван Васильевич»


1

– ...Камнерезы, косторезы, пупорезы, резники!.. – морщился Игнатий Харитонович. – Хирурги по живому!
Он сидел у верстака, расставив на нем несколько камней и разглядывая крупный халцедоновый желвак, который принес я.
– А не резать, так что из камня сделаешь?
– Он сам подскажет, если по-умному спросить. А то, как хирург, разрезал больного и говорит: «теперь я убедился, что у вас все в порядке!»
– А иначе как угадаешь в камне?
– Лучше никак, если его уважаешь!.. А давай твой желвачок внутри посмотрим.
Он подтянул к себе серый ящик на роликах, открыл две смежные стороны и поместил халцедон на круглую подставку. Нажатием кнопки задвинул оконные шторы (всюду у него в мастерской была электромеханизация!)
Из объектива в камень ударил тонкий луч. Как получилось – не понять, но халцедон словно утерял унылую серую одноцветность и стал прозрачным. Голубоватые и белые слои минерала то густели, то растворялись в потоке света. Мастер медленно покручивал верньер настройки, и подставка вращалась, показывая со всех сторон прихотливую структуру камня.
Затем случилось что-то совсем непонятное. Что-то случилось с лучом, запутавшимся в теле минерала. Отразившись в нем, он под углом ударил в линзу. И тут внезапно ожил экран старенького телевизора, до этого безжизненно стоявшего на стеллаже. Игнатий покрутил ручки настройки и вместо туманных пятен на экране возникло изображение. Первое, что я увидел – шипастую морскую раковину, закрученную улиткой. Из улитки змеились щупальца. Закрывая её, через весь экран прошагали членистые, как у рака, ноги. Взмутился песок, всё закрылось серо-чёрной дымкой...
– Ну и так далее, – мастер выключил аппарат. – Девон, сотни миллионов лет тому назад... А может и больше. Аммонита видел?
– Что это такое?
– Это... – Игнатий Харитонович ласково погладил кожух аппарата, – Это «всевидящий глаз». Работает в разных режимах – как интроскоп, как хроноскоп, ну и некоторые другие... «скопы».
– Но почему этот халцедон и... девон?
– Не знаю. Скорее всего, халцедончик этот вырос в полости скелета какого-нибудь морского обитателя, скажем – морского ежа. Вот и записал то, что «видел». Сюжет довольно бледный. Откуда камешек?
– На берегу Каспия подобрал.
– Камешек так себе. Ты полюбопытствуй по книжкам, а я его тебе слегка обработаю, как он сам подсказал. Так, маленько. Интереса ради...
Книжки у Щёголева были какие-то невиданные, в кожаных чёрных переплётах. Русских книг было мало, все больше с «ятями». В основном латынь, греческий, немецкий... Я разобрал надписи: «Магические ритуалы», «Практическая магия», «Оккультная философия», какие-то «Сефер Иецира» и «Очерки Каббалы», толстенная «Книга Медиумов»... С моей точки зрения – сплошной оккультный хлам с заумными схемами и гравюрами, кошмарными мифическими фигурами и «пояснениями» еврейскими и латинскими письменами. Неужели их нынешний владелец всё это читает?
Щёголев, наверное, давно наблюдал за мной. Я так увлёкся разглядыванием раритетов, что не заметил, что в мастерской наступила тишина. Хозяин давно прибрался на верстаке, поставил на место вазончик с цинниями и неспешно протирал фланелью своё изделие. Я просидел за книгами больше двух часов!
– Это добро я, считай, из огня вытащил, – сказал Игнатий Харитонович. – Когда-то был такой в Хабаровске богатый книгочей, мистик и оккультист. Потом спугнули его там, в наш город переехал. Помер, в конце концов... Его библиотеку нашли и приговорили к сожжению. Я случайно узнал, «подмазал» кочегара, а книги перетащил к себе. Сжечь – большого ума не надо, но вдруг что-нибудь стоящее попадется.
– Ну и попалось?
– Ей цены нет, этой библиотеке!
– Шутите?
– Отнюдь. Костя... ты Библию читал.
– Сложновато… но, по-моему, очень интересно. Даже более.
– Вот «более» меня и интересует. Ты читал её правильно. Какой вывод ты сделал?
– Ну, во-первых, стало стыдно, что я не прочел её под этим углом зрения ещё в институте. Это… как луч света в вашем приборе. Действительно, великая книга. Во-вторых, и на многое иное я посмотрел под иным углом. А в-третьих, мне показалось, что целый пласт человеческой культуры как-то остался вне моего сознания.
– Хорошо. А теперь я добавлю. Вот здесь, на полках, часть этого пласта. Конечно, это «брекчия», смесь разнородного материала, от архиглупостей до гениальных прозрений. Разобраться в этакой мешанине весьма не просто. Может, поэтому высокая наука попросту свалила эти писания в кучу, как кочегар у топки. Счастье, что пожечь не успела. У нас-то... Говорят, что в спецхранах хранилось кое-что «для служебного пользования». А во всех остальных случаях горело за милую душу!
– Игнатий Харитонович! Ну, с Библией понятно… Но какая вам польза от вот этого, простите, мракобесия?
– Спасибо! Вот мракобесия-то, милый Костя, здесь куда меньше, чем, например, в лысенковщине, борьбе с кибернетикой и прочих «достижениях» науки. Не дозрел ты ещё кой до чего, милый друг.
– До чего не дозрел?
– До более широкого взгляда на жизнь и знания.
Я обиделся. Что он меня как мальчишку отчитывает?
– Ты не обижайся на старика. «На свете много есть чего, Горацио, что и не снилось нашим мудрецам!» Убеждать тебя я ни в чем не собираюсь. Сам не захочешь разобраться, никто тебя не убедит. Возьми свою игрушку...
Я неохотно посмотрел на его ладонь.
На тёмно-зелёном диске из серпентина молочно отсвечивала палевыми и голубоватыми переливами странная композиция из полуслитых халцедоновых шариков. От этой «скульптурки» ощутимо шла волна сдержанной... симпатии, что ли. Рука моя невольно потянулась потрогать эту милую странность.
– Бери, бери.
– Как же это, Игнатий Харитонович?
– Благодаря «мракобесию»...
– Извините за резкость! Но какое чудо получилось! Надо же, простой камень...
– Не такой уж и простой, сам же видел.
– Но так обработать!
– Обработка – мелочь. Главное – камень услышать. Ты только намек в нем почувствовал, а я раскрыл то, что было внутри.
– Волшебство какое-то.
– Где уж мне. Не видал ты, Костя, работы настоящих волшебников.
Щёголев явно не хотел слезать с любимого конька! Дались ему волшебники и колдуны!
– Камешек-то возьми в презент.
– Спасибо, Игнатий Харитонович. Он тёплый!
– Чего уж там.
Я чувствовал себя неловко, как ребенок, которого незаслуженно одарили. Хотелось загладить размолвку.
– Игнатий Харитонович, там была одна книжка... Какой-то, кажется, чех или француз...
– Ну?
– Вы в спиритизм верите?
Хозяин слегка прищурился (подлизываешься, милый друг?), сказал равнодушно:
– Верю.
– То есть, убеждены?
– А что здесь убеждаться? Камешек тебе понравился? А я ведь его не обрабатывал. Просто его истинный дух освободил от тяжести. Он к тебе и прилип.
– Ну, это, конечно, образно...
– Какой там «образно»! – вспылил мастер. – Зачем же я его на интроскопе крутил?
– Структуру изучали?
– Структуру! Она и на глаз как на ладони! Я с его духом общался.
Старик явно заговаривался. «Не будите спящую собаку!» Я промолчал... но не утерпел с вопросом:
– Игнатий Харитонович, этот... «интроскоп» вы сами придумали?
Он посмотрел пристально, испытующе:
– Что я, такой гений, что ли? Человек один оставил. На время, да... больше так и не зашёл. Вот про него тебе расскажу.


2

– Если облучить объект, помещённый на этот диск, пучком СВЧ-лучей, – рассказывал мне Алексей Васильевич Тиунов, – то его внутренние структуры как бы придут в движение, точнее – в них возникнут торсионные микропроцессы. Их совокупное поле выйдет за пределы объекта, начнет иррадировать в окружающую среду. Уловив эту иррадиацию, переведём её в видеоинтерпретатор и получим «картинки» того, что происходило когда-то на меньшем или достаточно большем расстоянии от объекта – в тот момент, когда он образовался, то есть...
«То есть, в тот момент, когда сформировалась его душа», – подумалось мне. Тиунов, конечно, был явный «технарь», а я... я уже тогда все понемногу переводил на свой новый язык.
– То есть, таким образом, мы получим сферическую голографическую панораму ранее окружавшего объект пейзажа. Я понятно объясняю?
– Достаточно понятно... Вы имеете в виду, что излучение... изнутри предмета ловится, преобразуется – и мы получаем изображение той обстановки, что некогда окружала эту вещь.
– Вы отлично разобрались в сути! Ну, например, положим сюда вот... это, «цветок увядший, безуханный»... – Алексей Васильевич осторожно вынул пинцетом какую-то высохшую до желтизны былинку из сухого унылого пучка, Бог знает как давно торчавшего из старинного «саше» – полотняного настенного карманчика.
– Это ещё моя покойная мама букетик сюда засунула... Во-от. Кладём на диск. Теперь – экранирующий колпак видеоинтерпретатора...
Колпак представлял собой не слишком изящно спаянное подобие мышеловки из медной проволоки, насколько я понимаю – нечто вроде округлого защитного экрана... да вон он сейчас, торчит за телевизором. Сейчас-то я его шутя подключаю, а тогда, признаюсь, испугался: если все остальное смонтировано так же, то как минимум в счетчике вылетят пробки!
– Ну вот. Сейчас мы увидим где, когда и в какой обстановке рос, был сорван и обретался до сей минуты наш цветочек...
Я поискал глазами непременно долженствующие быть ящик с песком или огнетушитель. Гореть-то там было чему!.. Тиунов моего беспокойства не уловил, глянул на меня округло-счастливыми глазами и... щёлкнул тумблером.
Я дернулся: комната наполнилась сдержанным гудением. Экран телевизора задергался световыми вспышками, подёрнулся чёрно-белой рябью. Но ничего не заискрило и не взорвалось. На экране мы увидели чёткую панораму холмов с берёзовыми рощицами, меж которых ветерок качал густое разнотравье. Потом стало быстро темнеть...
– Ночь наступила, – пояснил Тиунов. – Я сейчас ускорю считывание, а то придётся ждать следующего дня.
Вновь та же панорама. Ветра нет. Наверное, солнечно: всё выглядит чётче, рельефнее... По взгорку поднимаются мужчина и женщина, легко одетые, молодые. Он время от времени нагибается, срывает что-то и, улыбаясь, передаёт девушке цветы... Приблизились. Крупным планом появились пальцы, ухватившие стебелек. Лицо мужчины, обрадованные глаза... Лицо девушки... Смущенная улыбка...
– Букет он ей набрал, – вполголоса сказал Тиунов. – А потом отец уехал... Насовсем. Где-то далеко в эти дни началась война...
Сменялись один за другим образы на экране. Комната была одна и та же, и ракурс изображения не менялся, менялось только расположение мебели. Время от времени появлялась молодая женщина, работала у стола, ела, писала, читала... Иногда, по воле Тиунова, лицо её приближалось, заполняя экран. В глазах были раздумье, грусть, даже слёзы... В комнате появились изменения: на кровати лежал белый свёрток и несколько белых пелёнок...
– Появился я, – упавшим голосом сказал Тиунов. – Дальше... не стоит. А то так можно целые годы просидеть у телевизора. Длинное кино! Аппаратура греется...
Экран погас.
– Если фрагментарную выборку сделать, можно целый фильм до сих дней смастерить. Но это сейчас неинтересно. Ну... как вам моё кино из одного цветочка?
Что тут было сказать... Передо мной сидел на обшарпанном табурете обыкновенный русский гений. Лицом, правда, в хрестоматийные герои не вышел: серое оно было у него, усталое, на лбу залысины, очки с разными «оглоблями» криво сидели на носу, небритый... «Неухоженный», «Васька-старьёвщик», он же «барахольщик», он же «золотые руки», когда требуется срочная починка телевизора или холодильника.
Не знаю, отчего потрясение мое было больше: от демонстрации небывалого прибора или от мысли, что вот так, в пыльном мусоре повседневного бытия человеческого, живут до срока невостребованные бриллианты поразительной талантливости. И не знаешь, плохо это или хорошо, что в пыльном мусоре!.. Набредёт какой ловкач, раскусит пользу от таланта – и мастера загубит, и из доброго дела сделает гадость. А останется умелец в безвестии, ценное открытие – тютю!
Тиунов, словно прочел мои раздумья, невесело рассмеялся:
– Думаете: что он с этой штукой теперь делать будет? Сам радуюсь: вещь ценная – хоть археологу, хоть историку, хоть следователю. Радуюсь и боюсь. Уже который год! Потыркался было к учёным. Какой-то недокандидат физических наук мне на пальцах доказал, что идея моя – бред ненаучный. Я ему и показывать ничего не стал, так, для себя лично забавляюсь иногда, картинки из прошлого разглядываю. В милицию – ни-ни! Загребут, может, и засекретят, а дышать не дадут свободно, это уж точно! Потом и «объекты» ихние, если пронюхают, вмиг шею мне свернут. Такая ерунда… Вам-то по инженерному делу такая штука не понадобилась бы?
– Да она наверно во многих случаях понадобится. Но, как ни крути, вещь действительно опасная. Расчётов и чертежей вы, надеюсь, не делали?
– Как же нет! Но потом все пожёг от греха подальше. Всё пока здесь, – он постучал пальцем по лбу. – Так вот, Игнатий Харитонович, не поспособствуете ли пристроить к делу серьезному мой интрахроно- не знаю чего -скоп? Изображение можно в цвет перевести. Может, и звуки удастся воссоздать, если подумать. А то и запахи...
Вопросом этим он загрузил меня свыше меры. Я ещё «потянул резину»:
– А почему вы так, ни с того, ни с сего, сразу ко мне? Могли ведь и ошибиться.
– Ну уж нет. Я к вам давно приглядываюсь. Не тот вы человек, чтобы корысти той добиваясь, по головам шагать. А штуковина эта большой души требует, чистой и честной.
– Спасибо за оценку. Н-ну, давайте вместе подумаем, что делать...
Думали мы с Тиуновым до полночи. Несколько чайников сквозь себя пропустили. И... ни к чему не пришли. Хотя наук перебрали множество! Что археологи-историки ухватились бы двумя руками – понятно. А палеонтологи? А литературоведы? Милиционеры, следователи, прокуроры, судьи?.. И их вечные противники, конечно... Куда ни кинь, шила в мешке не спрячешь – высунется же, да ещё в какой форме!.. И пришли мы с Алексеем Васильевичем к итогу печальному: нельзя обнародовать его «интроскоп» ни под каким видом. Беды будет больше, чем пользы. Он вгорячах чуть молотком по установке не трахнул. А потом сказал:
– Возьми ты эту штуковину... себе, Игнатий Харитонович. Ты же с камушками возишься, тебе полезно будет по ним в прошлое минералов заглянуть. А среди твоих машинок она позатеряется, никто на нее не позарится. Храни, сколько сможешь, а надобность отпадет, ты вот это блок молотком обработаешь и концы в воду. Человек я пожилой. Помру – вдруг кто-нибудь возьмёт, да дотумкается. А тогда что? – джинн из бутылки! И ничего кроме скверности не получится...
– А вдруг я себе присвою ваше изобретение?
– И обнародуешь, и прославишься, и деньгу по колесу загребешь? – Тиунов невольно перешёл на «ты». – Не выйдет!.. Все по тем же соображениям. Я пару твоих работ видел. Талант у тебя великий, даром что инженер, а душу камня понимаешь. Ты бы и так мог деньги огребать, а что-то не видать. Вот и пиджачок у тебя... не очень.
– А что пиджачок? Хороший, приличный, – защищался я. (Дался ему мой пиджачок!). – А где вы мои работы видели?
(Точно знаю, нигде не мог. Я в выставках не участвовал, работы свои никому не передавал).
– Одну – динозавра из красного камня – у Прокофьича видел. Я к нему заходил один раз по делам огородным и с тобой в воротах столкнулся. Прокофьич не камнерез, динозавр на столе стоял, значит принесен был. Прокофьича не спрашивал, а тебя запомнил. А другую работу в доме твоем видел, когда хозяйка твоя попросила холодильник посмотреть. Я увидел камушек, вроде без обработки, а живой: соболь из белого камня с тёмным хвостиком по дереву бежит. Я и спросил, кто, мол, делал или купили где?.. Хозяйка говорит: «муж иногда балуется», и скульптурку убрала. Вроде я не в свое дело влез. А я прикинул: если человек такие штуки в камне видит и так вырезает, мастер, значит, большой. А мастер всего-навсего – инженер. Не миллионер, значит. Мог бы и зарабатывать попутно, а не занимается этим. Ну и связал узелок к узелку... С Прокофьичем подружиться тоже – это особым человеком быть надо. Он с кем попало не водится. Потом поприглядывался я к тебе, Игнатий Харитонович, и выводы свои сделал... Так что, на гениального прохиндея ты не тянешь, нравится это тебе или нет...
Это мне конечно понравилось. На следующий день мы перевезли всю установку ко мне в дом. А что везти: самое громоздкое – телевизор!.. Объяснил мне дополнительно кое-что Тиунов, пообещал над цветом поработать, а потом... пропал. Искала милиция его, искала... если вообще искала!.. Теперь-то я знаю, что случилось. В старый шурф он угодил. И что понесло его на разрез угольный, не пойму... Беседовал я об этом с ним... потом уж. Так ничего вразумительного и не услышал.
– А его родные? Они не выяснили?
– Не было, считай, у него родных. Приезжал один, десятая вода на киселе, Прокофьича расспрашивал. Тот тоже ещё ничего не знал. Родственничка, видишь ли, наследство интересовало. А какое наследство – дом трухлявый, да железок всяких куча. Родственник тот и убыл. А дом до сих пор стоит заколоченный. Да ты его сто раз видел – слева от Прокофьичевой избы. После «родственничка» того Иван потихоньку ревизию провёл, дом тот по-своему «припечатал», так что никто и не зарится. Думаю, не надолго. Не объявятся настоящие родственники – отойдёт государству. А пока вроде бы его и нет вовсе. Даже соседи по улице мимо ходят без внимания...
– Я, наверное, пойду, Игнатий Харитонович?
– Ну, давай, будь здоров. Вчера-то нормально домой добрался? Время-то позднее.
– Да ничего, всё в порядке.
– Ну-ну...


3

Подпортил он мне настроение на прощание!..
Стало как-то неуютно от мысли вновь идти через сосновую рощу. Решил обойти её сторонкой. Правда, там злющие собаки, которые иногда вылезают из подворотни по своим собачьим делам. Но особо выбирать не приходилось.
Лай я услышал издали. Поискал какую-нибудь палку или камень – ничего. Отломил ветку тополя: все защита. Но пошёл неуверенно, чего ни в коем случае делать было нельзя.
Псина вынырнула из тени забора, сказал бы, «обрадованно». Заорала злобно-торжествующе, попался, мол! Я остановился (ещё одна глупость), замахал веткой...
Внезапно пёс умолк и резво нырнул в подворотню. Чего это он?.. Я прислушался: на улице стояла абсолютная тишина. Повезло!.. Я пошёл увереннее, помахивая веткой. Сходство с вчерашним приключением позабавило. Я оглянулся. Шагах в тридцати из темноты блеснули две фосфорические точки...
Я не побежал: будь что будет, но стало не по себе. Хоть бы одна шавка залаяла!
«Время-то позднее», – сказал внутри меня голос Щёголева. – «Без приключений?..»
Как в воду глядел... Но вчера мой «сопровождающий» появился как раз вовремя. И сегодня... Я оглянулся. Залитая лунным светом улица казалось белой, только вдали чернела удаляющаяся точка, вроде собака...



Глава 5. Откровение от Фаустуса

Остаётся теперь вопрос, может ли дух сообщаться с человеком, то есть может ли он меняться с ним мыслями. Почему бы нет? Что такое человек, как не дух, заключённый в теле?
       Аллан Кардек, «Книга медиумов»


1

Спал я неважно. Снилась всякая там тревожная ерунда. Проснулся от жажды. Лунный луч сквозь щель в ставне пересекал комнату, высвечивал стол с тетрадками и ещё что-то голубовато-сияющее. Я не сразу сообразил: это же мой халцедон светится как ночничок!.. Я подошёл, заслонил его ладонью от луны, сияние слегка померкло, но не угасло. Фосфором, что ли он его натер? Но цвет не тот. Забавно!..
Я взял камень в руку – по «шарикам» поплыли палевые отсветы. Мистика какая-то!..
Спать хотелось. Я поставил «скульптурку» на место и побрел в постель...

«Образованец ты, Костя, как есть образованец! – выговаривал Игнатий Харитонович. – И скепсис твой не от знаний, а от предубежденности. Плоско мыслишь, юноша...»
Я бубнил что-то, оправдываясь.
«Я же тебя не в чудеса верить заставляю. Чудес на свете не бывает, а есть ещё непознанные законы скрытых до времени от человеческого ума явлений... Вот и Прокофьич говорит: не дозрел, мол, молодой искатель... А книги ты не по делу похаял. Присмотрись без горячки, попробуй не топорщить перышки. Может, что-нибудь и откроется...»

...Открылась мне утром дикая головная боль. Я накарябал записку завучу и позвал в окно проходивших мимо учеников – отнести в школу. Потом впал в беспамятный сон.


2

Прокофьич встретил меня прохладно.
– Понравилось у Игнатия?
– Талантливый он человек. Свой интроскоп показывал.
– Игрушка! Кому надо и без этого ящика обойдется.
– Ну, это вы преувеличиваете, Прокофьич. Мы даже хронозапись смотрели.
– Это то, что камень помнит? Тоже большого ума не надо.
– Да что вы! Это же научное открытие!
– Это для тебя «открытие». Только помни: ничего такого ты не видел! Иначе житья у нашего «фаберже» не будет. Нюхалки всюду имеются. Что видели-то?
– Дно девонского моря, аммонит...
– Чепуха! Получше ничего не нашлось?
– Где не нашлось?
– У Игнатия. Старья какого-нибудь. Много чего увидели бы. У вещей память долгая...
По виду старик не шутил. Или иронизировал?
– Игнатий мужик дошлый, – как бы похвалил Прокофьич. – Всё-то по науке норовит сделать. А сам чернокнижничает.
– Это плохо? Книги у него и правда странные.
– Провоторовские, знаю я их, сам помогал из кочегарки таскать. У меня тоже их маленько застряло.
– И вы их читали?
– А как же. Чего бы иначе держал.
– Вы же в Бога верите. А чернокнижие – грех.
– Эк! Атеист, и ты туда же... Все мы грешники, как ни хитри. Читать – ещё грех малый. Главное – не увлекаться сверх меры.
– Они же не по-русски написаны.
– А мне едино, по-русски или по-зулусски. Читаю и всё.
(Полиглот он, что ли, этот загадочный старик?)
– Как же вы читаете, языка не изучив?
– Дух книги, знаешь ли, подсказывает.
Против такого аргумента не попрёшь. Издевается!
– А ведь ты мне не поверил, парень! – повеселился Прокофьич.
– Извините, но... чему тут верить?
– А ну, принеси мне что-нибудь со стеллажа.
Я принес какой-то миниатюрный томик с латинским шрифтом. Прокофьич с треском раскрыл желтые страницы, отставил руку с книгой подальше от глаз и заговорил:
– Гм... «...В книге я обнаружил знание о том, что дух огненный, дух земляной или дух воздушный могут исполнить волю того, кто умеет их правильно заклясть и управлять ими...» Это ты мне книжку Фаустуса принёс. Бред не последний!
– Так вы по-латыни читаете?
– Да не читаю я! Фома неверующий! Я же по-русски говорю. Дух книги мне подсказывает, а я повторяю.
– Прокофьич! Я же не мальчишка глупый, чтобы таким байкам верить!
– Не мальчишка, это верно. Глупый или умный, время покажет. А латыни я действительно не изучал.
– Значит, разыграли меня?
– Заладил! Да на кой мне тебя разыгрывать. Хочешь, принеси ещё что-нибудь.
Я не пошёл. Действительно, какая корысть ему меня морочить? Но и всерьёз отнестись к словам старика я не мог.
– И не надо, – согласился Прокофьич, угадав мои сомнения. – С лёту только дураки верят. А ты к тому же атеист твердокаменный.
– Вы верующий. Значит, в духов верите, а я – нет.
– Ты вчера вечерком, когда домой возвращался, ничего не видел?
– Ничего.
– И позавчера, когда через сосновую рощу шёл?
(Что-то он всё-таки знал!)
– Собаку дважды видел. Огромную такую, с глазами как у волка, светящимися.
– Испугался?
– Не очень, ушла она скоро. А как вы...
– Это мое дело. И что думаешь?
– А что думать? Странная, никогда такой не видел.
– И что, кстати, так удачно она появилась...
– А правда, Прокофьич! Прямо как кто подсылал её!..
Что изображать из себя храбреца? Да ещё перед Прокофьичем? Я рассказал про ночные неприятности. Выслушал он равнодушно.
– Не думаете же вы, что за мной какой-то дух ходил?
– Не думаю. Знаю! Камнерез о тебе беспокоится.
– Как это?
– Никак.
Расспрашивать ни к чему... Темнит он, но зачем – не понять. Дались ему эти «духи»!
Хозяин ушёл в сараюшку за дом. Я принялся не спеша рассматривать «хлам» и стирать с него пыль, хоть дело это было бесполезное: завтра всё будет по-прежнему.
Таких экземпляров, как огромный изумруд, в завалах Прокофьича было немного. В основном крупные образцы поделочных самоцветов: яшма, нефрит, агаты, много халцедонов, опалов, бирюзы. Всё в необработанном виде, иногда почти намёком проявившее свою красоту. Почему Прокофьич хранил их «в чёрном теле», было непонятно. Тут же лежали крупные голыши гранита, змеевика, мраморов разных сортов и даже, по-моему – малоинтересные, кремниевые и песчаниковые образования. Никакой системы в расположении камней не было, всё вперемешку, как в моих ящиках с гальками.
Зачем хранил хозяин это беспорядочное собрание минералов? Может, как кучу сувениров о местах, где когда-то вёл разведку? Практической пользы от них не было, особенно в таком неухоженном состоянии. Разве что... Интроскоп! С такой штукой камни могли бы «заговорить»! Например, как этот гематитовый комок-конкреция, очень похожий на железного краба без ножек и клешней...
Заскучав, я оставил свое занятие и вышел в первую комнату. В глазах мелькали все краски земли, в голове перемешались разговоры о книгах, духах, камнях, собаках... Живут себе два старика, играют в таинственность. Может, со мной играют?.. Чем ещё заниматься, когда на пенсии? А я – чем здесь занимаюсь?
Не знаю почему, но дух любопытства цеплял меня всё сильней и сильней. Эти деды знали что-то, и это могло быть по-настоящему интересно. Деды упрямо не укладывались в мою личную классификацию людей ни по увлечениям, ни по занятиям.
Свет особого знания проглядывал порой в их глазах!
Этот особый свет я наблюдал не однажды. И всякий раз он волновал меня, заставлял задуматься, приподнимал над суетой, утешал, бодрил, призывал во всём видеть светлое, доброе, и на душе как-то теплело.
Симпатичная пожилая женщина продавала на базарчике два пучка разноцветных изящных цинний. Я вообще-то не очень люблю эти цветы. Они не пахнут и на ощупь как бумажные. Но подбор по окраске был таким весёлым, самых разных оттенков красного и розового, что я невольно остановился.
– Почём ваши букеты?
– А сколько дадите! – и женщина глянула весело удивительными, «сапфировыми» глазами.
– Ну кто ж так продает?
– Хотите, даром возьмите. Я цветами не торгую. А эти случайно собрала, очень много выросло, а столько мне не надо. Вот, думаю, кому-нибудь пригодятся. Возьмите.
– Да неловко даже. Я всё-таки куплю, но денег у меня при себе немного.
(Не пользоваться же наивной добротой!)
– Ну, купите, – улыбнулась, а глаза прямо-таки вспыхнули голубыми искрами.
Два рубля... (даже тогдашние) – не деньги, но когда сидишь «на подсосе», как говорят шофёры, и это сумма. Я заплатил, взял ненужные мне цветы. Дома они симпатично и просто вписались в натюрморт письменного стола, и при взгляде на них я улыбался, вспоминая пожилую женщину с девичьими глазами.
Да, бывают же люди с чистыми, юными душами, не меркнущими от возраста!..
Только... очень редко.


3

Вернулся Прокофьич с мокрой бородой и руками (умывался, наверное). Тщательно утёрся, расчесал бороду.
– Знаешь, Константин, забери-ка ты мою библиотеку себе. Не смотри, что книги старые, они, говорят, нынче ценные. Авось сгодятся.
– У меня такого дара ясновидения нет, как у вас.
– Нет, так будет... когда-нибудь. Мне всё это уже незачем. И Игнатию, – опередил старик мой вопрос, – уже ни к чему.
– Оккультизмом меня заражаете?
– Ага. Заражаю. Вдруг вычитаешь что-нибудь полезное. Не упирайся, бери.
Книги я сумел перетащить в свою комнатку только за неделю, уложив их штабелем, как дрова.
– Чепухи в них довольно, – будто утешая меня, говорил Прокофьич, помогая увязать последнюю пачку. – Верёвочку потом вернешь!.. Но для человека думающего и здесь найдется жемчужное зерно.
И подмигнул хитро.

Ах, дело было совсем не в оккультных книгах!
Вечерами, подготовившись к урокам на завтра, иногда со смешочками в адрес самого себя, я принимался просматривать чёрные, кое-где побитые жучком раритеты.
Немецкие, латинские и еврейские тексты откладывал без особого сожаления. Русских изданий оказалось немало. Я читал их вначале фрагментами, потом, войдя в замысловатый ритм изложения, стал прочитывать том за томом.
Вот когда я оценил настойчивость Прокофьича и его совет познакомиться с Библией. Раскованное сознание без сопротивления впитывало необычайную информацию, относясь к ней как к причудливой фантастике в стиле «готических романов» и сказок Гофмана. Такое отношение стало хорошим противоядием! Как мне показалось, я понял запрет церковников на «чернокнижие!»: стоило увлеченному читателю отнестись с полной серьезностью к содержанию этих книг – и он, как в гипнозе, подпадал под их очарование. С каждой страницы веяло духом тайны, казалось, что дальше – ещё более жгучие, заманчивые открытия... Не книги, а наркотик! И всё это – неслыханное, неведомое и – что может быть заманчивей! – запретное.

       «Есть упоение в бою
       И бездны мрачной на краю...»

Спасибо, Александр Сергеевич, точнее и глубже не скажешь!.. Я понял: упоение мальчишки, бродящего по залам заброшенного замка, да ещё находящего то обрывок парчи, то сломанный клинок или шпору – вот состояние заплутавшей в оккультных откровениях души, жаждущей невероятной романтики.
«Энциклопедия оккультизма» некоего Г.О.М.а, «Символы Таро» Успенского, «Великая Книга Тота» Шмакова, «Гримуары пневматологии» Калугина, и переводы, переводы, переводы: Аллана Кардека, Папюса, Парацельса, Бэкона, Сведенборга...
Странный мир фантастических образов, невероятных постулатов; гипотезы, плавно обретающие видимость аксиом... И постоянное ощущение, что ещё немного – и заблещут озарения и великие истины...
Наркотики для разума!
Ещё немного и остатки здравого смысла могли бы раствориться, как кусочки воска в горячей лужице.
Проза жизни – уроки, тетради, педсоветы, субботники не давали захлопнуться двери моей духовной кельи и окончательно погрузиться в мир заманчивых иллюзий.
Скольких же этот дурман отравил окончательно?
Я не высыпался, рассеянно проводил дни. И поймав себя на том, что стал даже бриться раз в два дня, решительно сложил чёрные кирпичи обратно в штабель.


Глава 6. Прокофьич собирается уходить

Иногда люди праведной жизни предвидят близость кончины и заранее готовятся к ней, или бывают извещены особыми чудесными явлениями, знаменующими и их загробную участь.
Священник магистр Григорий Дьяченко,
«Из области таинственного»


1

– Долгонько не захаживал, – встретил меня Прокофьич. – Не приболел часом?
– Работы много было.
– Понимаю. Давай чайку попьем.
Запахи мёда, чая с травами, горячих шанег, которыми угостила старика соседка, и ещё постоянно вплетающийся во всё это непонятный тонкий аромат, быстро стёрли впечатления последних дней. Химерические видения и образы отодвинулись куда-то в тень и уже не так тревожили.
– Торопись медленно, – как бы между прочим изрёк старик, рассеянно глядя куда-то на полати. – Так и свихнуться недолго... Эх! Черёмуха зацвела...
Так вот откуда аромат! Но погодите...
– Осенью?
Я прошёл в другую комнату. Там было неузнаваемо пусто. Чисто вымытые полы, пустые стеллажи, распахнутые окна, и за одним из них – не по сезону сочный зелёно-белый куст, от которого в форточку ветерок доносил томный весенний дух.
Я молча вернулся к столу.
– Маленько порядок навёл, однако, – шевельнул усами Прокофьич. Под руками его появилась толстая общая тетрадь в коричневом переплете.
– Убрал всё в подпол, с глаз долой. А то не изба, а каменоломня...
Хозяин – барин. Я прихлёбывал чай. Запах черемухи навевал тоску. Что-то задумывалось здесь!
Старик закрыл тетрадь, тоже отхлебнул с полстакана.
– Кои камушки Игнатию сплавил. Он им ума даст...
(Ну и что дальше?)
– Ты никак осерчал?
– Ну что вы, Прокофьич, с чего бы это?
– И то верно. Огород убрал, дом прибрал, долгов нет... Кажись, всё.
– Уж не уезжать ли собрались куда?
– Уезжать?.. Все мы пассажиры... Ты лучше расскажи, Константин, чего начитал-то?
– А что рассказывать? Сказки для взрослых.
– «Сказка ложь, да в ней намёк...»
– Что-то намёков не нашёл. Читал, наверное, плохо.
– Ну, начитал ты порядком! Только, думаю, не устоялось ещё у тебя в голове.
– Да уж как-нибудь.
– А я думал кой о чём с тобой потолковать.
– Слушаю, Прокофьич.
– Послушай, авось пригодится. Книжки-то тебя, думаю, за живое задели, да пока слабовато. Эку бадью на себя опрокинуть! Ты в них ещё покопаешься. Многого из них не возьмёшь, но кое-что имеется. Я-то подумал, сразу выудишь. И – ничего?..
– Да что там выудишь? Всё о духах и невидимом мире пишут.
– Та-ак. Потеплело! – старик даже заулыбался (редкость для него). – И что?
– Фантазии всё это.
– Голова понимает, душа не принимает? Так вот что я тебе скажу. Мир невидимый – вовсе не фантазия. Если сравнивать, то это наша теперешняя жизнь – «фантазия». Ты сны часто видишь?
– Наверное как все.
– Ну и что это такое?
– Что, сны? Говорят, что мозг дневную информацию перерабатывает.
– В сны вещие, стало быть, не веришь?
– Нет, конечно.
– А как же мы с тобой во сне об аметистах толковали?
– Э... – я осёкся. Про подаренную друзу и совпадение её со сном я помнил.
– Ты только рта не раскрывай широко, а то пчела залетит. Знаю я твой сон тогдашний, хотя ты о нём мне не рассказывал.
– Вы что, внушили мне его?
– В смысле – гипнозом? Очень было надо! Я только в твой сон заходил. Думал, потом догадаешься. Не веришь?.. Вот за это ты мне нравишься, что, не подумав, не клюешь!.. А собаку к тебе Игнатий посылал, чтобы беды не случилось. Он это умеет.
– Что, колдовство, значит?
– Ты ёрничать не спеши. Я от умных людей о невидимом мире много чего узнал, оттого и в Бога без сомнений поверил. Были мне откровения кое-какие, не впрямую, конечно. Со священником тайным говорил, из тех, кто сослан был... за «опиум для народа». Он говорит: всё это, мол, наваждения бесовские. Для многих, думаю, да, но меня-то от наваждений этих прямо к Богу и шатнуло. Если, думаю, наваждения есть, значит и противоположное им тоже есть. А что? Сила Божья! А что касаемо вредности от интереса к чёрным книгам, то это уж с какими целями интересоваться. Если – чтобы корысти добывать, да вредить людям – это одно. А для познания – совсем другое. Тогда-то я книги провоторовские и прочитал, какие по-первах сумел. Ну и Игнатий помог, он тогда уже дошлый мужик был, только таился. За оккультизм сразу бы наградили путёвкой на касситерит*, а то и на уран...

* Касситерит – горная порода, содержащая вкрапления радиоактивных минералов.

Никогда я таким Прокофьича не видел. Глаза – как две иглы, пронзительные, убедительные. Лицо покраснело – разгорячился...
– Ну вот, начал тогда я свой университет... Как белые мухи залетают, я за книги. То за Папюса, то за Калугина… Потом понял, что воды в них – как в Амуре. И опять к Игнатию. Он меня ещё кое с кем свёл... Ну, ладно... И дошло до меня, Костя, что мир-то совсем не так устроен, как нам со дна жизни видится! Ты вот такого философа Бердяева... не читал, конечно. А я прочёл, и меня как по лбу стукнуло: ведь человек-то зачем Богом создан? Бояться и молиться? Создание Божие – и такая кислая участь! А?.. Что думаешь по этому поводу, профессор?
– Гм... человек – раб Божий?..
– Глупости! Один не так сказал – и все как попки повторили! Вот, послушай!
Старик разгоряченно листанул тетрадку:
– «Такого Бога, которого боятся и перед Которым раболепствуют?.. – нет, слава Богу, такого Бога человек не согласен принять ещё и потому что и Бог не согласен, чтобы к нему так относились. Бог не может нас принять как рабов!» Это, между прочим, священник пишет, сам Антоний, митрополит Сурожский!
– Мне всегда почему-то казалось, что церковь трактует иначе...
– И от кого ты всего этого нахватался? Ну ладно, не мне судить... Люди создаются для творчества! Хлеб ли печь, картошку растить, камни искать – всё хоть помалу, но тоже дело творческое. Жрать, спать да детей делать – это любой зверь умеет. А ты душой и сердцем знания возжаждай, а узнал что – на доброе дело используй. Тогда ты по-настоящему Богу служишь, а не на словах. Вот этого Бог-то от нас и ждет... Только мало чего доброго за жизнь свою мы успеваем. Вот пакости делать – это быстро, это не заржавеет!.. Да, а Игнатий мне и скажи: «А откуда ты знаешь, может, тебе за труды праведные и после смерти шанс пожить дадут?» Это, говорю, как? По-индийски что ли: жизнь-смерть, опять жизнь-смерть, как белка в колесе? «Да нет, говорит, не так быстро, но дух смерти не имеет. Уходит из телесной жизни, потом сам собой в областях неведомых обретается, пока его снова в жизнь не пошлют. И ждать ему такой «командировки» у всех по-разному приходится, смотря что на земле натворил... Смерти как полного исчезновения нет! Чересчур дорогая вещь – человеческая душа, чтобы так, запросто ею швыряться. И смерть как обновление – необходима, иначе – застой, духовная деградация, и в обновлении этом – тайна бессмертия!..
– Правда, – усмехнулся Прокофьич, очевидно сам слегка сконфуженный своей столь долгой и возвышенной речью, – ещё неизвестно, кем ты обратно в жизнь вернёшься. И ещё: не думай, что это – награда. По разным причинам...»
Слушая старика, я невольно подпал под его возбуждение. То, что мне удалось вычитать в «чёрных книгах», слегка размочило мой скепсис и мне казалось, что я, кажется, начинал чуточку разбираться в странной концепции, которую пытался развернуть передо мною разоткровенничавшийся старый горщик.
– ...А мир, невидимый нашими чувствами, куда как разнообразнее и сложнее, чем теперешний! Потому нам узнать его невозможно, но если с умом, то можно кое-что понять, пусть хоть маленечко, с краешка. И даже помощь получать, если для хорошего дела... Я когда это понял, сначала заскучал. Что ж ты делаешь, сам себе говорю: камни ищешь, красоту природную портишь, да ещё потом за теми камнями и рудами целая цепочка всяких гадостей тянется от людей жадных, хищных. Вот тогда и разлюбил своё дело, а потом и вовсе отошёл. И такая мне удача стала подваливать, ровно кто подсовывает! Только я уже другим стал. Наловчился духов камня слушать, они мне много чего теперь открывают, не хуже интроскопа, как у Игнатия. Камни-то не «мертвая природа», а как есть живая, только медленная. Неторопливая… А куда им торопиться?!. И память у них! – на миллионы лет! И у любой вещи есть память, и у растений, и у вот этой избы... Я сейчас сны-то не смотрю, больше духов вещей с их рассказами слушаю. Думаешь, врут?.. А есть, парень, средства такие, тёмных духов и близко не подпускать. А добрых, настоящих не пытать о том, чего тебе знать не положено. Что можно, то и открывается.
– ...Сейчас думаю: как всё легко это! А покрепче подумаю: ну и дурак же я! Легко только... ну, ты знаешь, что легко делается. А мне это – как дар, что ли, только не очень знаю, почему. Ты, Константин, человек начитанный, скажешь, блажит, мол, дед, из ума выживает?.. Да нет, не одержимый я всякими нечистыми, и не сдвинулся мозгами. Просто знаю: Бог есть любовь, а не гроза неумолимая. Даётся мне всё это – значит, для нужного дела, не для болтовни, конечно. Вот и тебе говорю теперь не потому, что язык зачесался. Время нужное настало. И ты мне сейчас ничего не говори, а спокойно выслушай.
Прокофьич умолк, словно жар его чувств немного утих. Заговорил медленно, будто взвешивая каждое слово:
– Уходить мне пора настала... Вот за собой и прибираю. Жалею – не жалею, дело пустое. Сказать по душам, так одного жаль... тебе, верно, Игнатий уже проболтался – с Аней расставаться. Не гляди, что старик, любовь-то моя, парень, так молодой и осталась. Это я постарел, а душа – нет...
Мне стало жаль этого странного человека. Потемнев лицом и согнувшись, смотрел он слезящимися, старыми своими глазами на скрещённые перед ним на столе ладони. Словно пытался угадать по ним, что будет дальше.
– Прокофьич! А что же она?
– А что она? Знает и помнит. Жалеет меня. Да сердцу-то не прикажешь... Да ты видал её недавно...
– Это когда же?
– Однажды, – не отвечая на вопрос, продолжал Прокофьич, – однажды она от жалости сама ко мне пришла. Стала молча передо мной... Глаза синие, как сапфиры, побледнела вся. Поцеловал я её в эти синие глаза, чуть не заплакал. Трясусь весь. И её жалко, и себя... Поняла она, что со мной творится. Только и сказала: «Спасибо тебе за всё», поцеловала тихо и ушла. С тем и живу... до сивой бороды. И считаю, счастье мне огромное досталось – на всю жизнь полюбить, хоть и без ответа. Мука и радость великая... Может, потому я на мир по-другому стал смотреть, как враз поумнел... О мистике я не понаслышке знаю. Ну, это такая уж мистика, что не знаю, что и думать...
Склонившись над столом, старик долго молчал. Я не решался нарушить его печаль.
Знаете ли... если старик говорит такие слова...
– А, ладно! – он вскинул голову. – Не о том речь. Я тебе вот тетрадочку приготовил с мыслями. Записывал! Для себя, конечно, да что там... Может, тебе послужит, сгодится, возьми. Что не поймёшь – Игнатия спросишь. И помни: ни о чём никогда не жалей и не печалься. Всё правильно идёт.
– Вы, вроде, прощаетесь?
– Это как положено. Время пришло, Константин Петрович.
Признаться честно, я с детства боялся, когда старики начинают говорить вот так, то есть, «надо отдавать себе отчет, что жизнь прожита» и так далее. Но в эту минуту мне стало так жаль моего Прокофьича...
– Что это вы вздумали, Иван Прокофьевич? – дикая мысль толкнулась в мозгу, отозвалась в сердце.
– Где-то читал я, что жизнь человеку – дар Божий, какая бы она ни получилась. И отказываться от неё по воле своей – всё равно, что дар этот бросить в лицо Тому, Кто его тебе дал. Упаси, Господи, конечно, и ранее времени своего я туда не тороплюсь... Но, тут ты прав, надо отдавать себя отчет...
Я замер в ужасе.
– А впрочем, – вдруг оживился Прокофьич. – Чего это я! И... Эк-ко, что-то меня сегодня на цитаты потянуло! Знаешь, читал я как-то книжку про древних египтян. Ну, ладом-то я мало что узнал, а кое-что в душу запало. И вот такие их древние стихи:

«Поют тебе духи Восхода,
Зовут тебя духи Заката...»

И снова умолк надолго. Тень печали вновь прошла по его лицу. Сказал неожиданно:
– И меня уже зовут.
И рассмеялся:
– Да ты что, парень, скуксился? Смерть такая же простая штука, как и жизнь. Мне ещё повезло: подготовиться дали. А всякие ахи-охи ни к чему. Ко мне больше не приходи, даже если услышишь всякое. Договорились?
Я не знал, что сказать. Мысли смешались в густую толпу и не одна не могла прорваться для вопроса.
– А со временем, Константин, я к тебе... загляну. Не в яви, конечно. О хламе моём не жалей, потом поймёшь почему. И вот тебе мой маленький подарок, – он поставил на стол каменную фигурку, похожую на шахматную. – Из калканской яшмы её когда-то Игнатий мне выточил. Материал красивый, но по информации тупой, хоть вдоль, хоть поперёк режь как картошку, ничего не попортишь...
Я взял подарок. Зеленовато-серый горщик с каёлкой и заплечным мешком глядел на меня острыми глазками, приложив к губам палец: молчи, мол, помалкивай. Бородой, усами и хитроватым личиком слегка с Прокофьичем схож. Сделан искусно, до точечки.
– Когда попало на стол не ставь. Вспомнишь – достанешь. Поудивляешься, снова спрячь... Ну, будь здоров, Константин! – хозяин встал.
Мы обнялись, словно прощались насовсем. А может, так оно и было?..



Глава 7. Старая тетрадь

Видимо, существует НЕЧТО, что не укладывается в рамки наших знаний. И это НЕЧТО проявляет себя в самых различных областях знаний, ставя перед нами неразрешимые загадки.
       Ю.А. Фомин, «Анатомия чудес»


1

Нежданно-негаданно случилась командировка!
Областные начальники, как водится, решили, что в охвате учителей высоким вниманием «сверху» имеется недоработка, и спустили разнарядку на областную конференцию. В середине четверти! Ни два, ни полтора... От нашей школы отправили меня: отдувайся, молодой.
Три дня я читал газеты и старые журналы (всё, что удалось набрать в киоске) под аккомпанемент речей маститых ораторов (ни одного, кто бы когда-либо работал в школе!), агитировавших за политехнизацию обучения. В последний день удалось сбежать в краеведческий музей, где я особенно внимательно осмотрел – ну конечно! – коллекцию местных минералов. Было много отшлифованных мраморов, оникса, агатов, разных «полезных ископаемых». Особенной гордостью отдела было мозаичное панно, изображавшее Климента Ефремовича Ворошилова верхом на лошади, составленное из нарезанных кусочками образцов поделочного камня. Амазонит, малахит, родонит, яшма, лазурит... много чего. Опытному мастеру всего этого добра на год бы хватило.
Мне стало скучно и тоскливо, как в кабинете зоологии, где стоят колбы с заспиртованными лягушками, раками и окунем в разрезе. И очень печалила мёртвая красота камней, аккуратно распиленных по живому...
Директор мой выслушал отчёт о конференции равнодушно. «Ну хорошо, идите работайте». Я был всего-навсего «птичкой», которую поставили в графу о выполнении плана.
– Константин Петрович, а у нас пожар был, – сообщил на уроке рыжий непоседа Витька Ваулин.
– Где?
– На нашей улице. Прокофьич погорел.

В учительской на ходу подтвердили:
– Сильно горело, прямо столбом. А старик там же у дома умер. И позвать никого не успел. Пока пожарные ворота сломали, чтобы заехать, от дома головешки остались...
Я отправился к Щёголеву. У калитки долго стучал кольцом, пока не послышался хруст шагов по гравию.
– Здравствуйте, Константин Петрович. Мы вас ждали...
Я её сразу узнал. «Глаза синие, как сапфиры...» Лицо очень милое, спокойное, будто у неё мысли совсем далеко от окружающего.
Летнего цветника уже не было. Семена собраны, ботва убрана. Совсем голо во дворе. Чёрные ели полузакрыли сказочный домик.
Игнатий Харитонович встретил меня в «зале», самой большой комнате, где круглый стол, стулья, диванчик и огромные «китайские розы» по углам.
Без слов, как-то хладнокровно пожал руку. Мы присели за стол, помолчали.
– Как же это получилось? – не выдержал я. – Меня в командировку послали...
– Я знаю... Как случилось? Я уже наутро услышал. Пошёл; там один пепел. Сараюшка да баня остались. Вчера Ивана и схоронили. Я ворота заколотил, чтобы кто попало не шастал.
– Умер-то отчего?
Пытливый взгляд уперся мне в переносицу.
– Ты, Константин, перед отъездом с ним говорил?
Я кивнул.
– Он... ничего тебе особенного не сказал?
Почему-то не хотелось мне в ту минуту подробно вспоминать, распахивать душу, плакаться о том, что вот, мол, как сбываются предчувствия… И без того худо было на сердце.
– Говорил, что «зовёт» его кто-то. Я не придал значения…
– Ну и всё верно, кроме значения.
– Как это?
– Он же всё тебе сказал.
– Я думал – так, под настроение…
– Да нет, всё правильно.
– И вы так спокойно об этом говорите?
– Конечно, – Игнатий Харитонович пожал плечами. – Иван своё время знал, всё сделал как надо и... ушёл правильно.
– Он ещё крепкий был мужчина.
– Разве в этом дело...
Жена Щёголева сидела на диване, почти равнодушно слушая нашу беседу. Я почувствовал к обоим неприязнь. Друг же умер, а они такие!..
– Ну-ну, ты не ерепенься, – Щёголев положил руку на мое плечо, сжал, когда я хотел высвободиться. – Ваня знал, что делал.
Я наскоро распрощался.
До калитки меня проводила Щёголева.
– Я знаю, вы сейчас на кладбище пойдете. Вот, положите ему, – она протянула букет крупных белых хризантем. – Для вас сохранила.
Я хотел отказаться, но увидел дрожащие в глазах слёзы...

Холмик Прокофьича я нашёл сразу, с краю, по свежему деревянному кресту и груде цветов. Кто-то уже и скамью пристроил сбоку. Посидел. В голове было пусто, ни чувств, ни воспоминаний. Заморосил мелкий дождик.
Не чужой мне был Иван Прокофьич. Разница – лишь в годах да опыте, а в главном мы сходились один к одному.
Но, поверите ли, печали и скорби у меня в ту минуту не было. Почему?
– И то верно, – я представил и «услышал» голос друга. – Что, меня слезами из земли намоешь, как самородок? Да и нет меня там совсем, только мёртвое тело старичка в ящике... Цветы-то, конечно, вещь приятная, знаю чьи они. Лучше бы росли на месте, живые... Господь с тобой, Константин...
Я вспомнил: в ящике стола лежит тетрадь! Заторопился домой.


2

Коричневого ледерина обложка изрядно истрепалась, видно путешествовала с хозяином где придется. Я открыл и нашёл свернутый вчетверо лист-записку:

«"Во многом знании много печали... "
Я не хотел умножать твою печаль и многое не рассказывал тебе, пока был. Присматривался, чего стоишь как человек. Понял, потому и тетрадь отдал. Много она тебе не откроет. Но ты уже, думаю, немного отмяк от своего прежнего понимания жизни и вообще, так что тетрадь подскажет, какими путями я пришёл к тому, что знаю и что, думаю, и тебе пригодится...
Не всякому писаному верь и не всё самое главное записывается. Есть и другие способы. И не каждому, кто захочет, дается знание, заслужить надо. Главная заслуга – чистое сердце и душа пытливая. У тебя это есть, значит, тебе и книги в руки. Читай, думай, сравнивай и снова читай. Что-нибудь и люди подскажут. Я тут без тебя похлопотал немного, так что не очень удивляйся. То, что получишь – не подарок, а обязанность. Ты её выдержишь, думаю. И здесь люди помогут, если надо...»

Странно. Выходило, что записка эта была написана уже после моего отъезда?
Тогда... как же всё это могло получиться? Я решил пока не ломать голову и продолжил чтение.

«...Ищи себе учеников и единомышленников, как я тебя нашёл, хоть ты и думаешь, что сам пришёл. Будь осторожен. Хорошее дело нельзя передавать в жадные руки. Когда тетрадь почитаешь, может мы ещё встретимся, если захочешь. И если сумеешь. Думаю, получится. Мудрости особой нет, только не надо пугаться.
Когда всё хорошенько перечитаешь, хранить это, как память, не надо. Думаю, ты поймешь, почему.
Пишу больше по привычке, чем по необходимости. Все мы человеки. Будь здоров!»

То ли записка была наспех написана, то ли я не вник, но показалось, что старик продолжал, хоть и так, свою игру в таинственность и чудеса, как мне порой и раньше виделось. Я открыл тетрадь.
Разными чернилами, иногда карандашом, то уверенной рукой, то кривым, дрожащим почерком было в ней записано всякое: цитаты, какие-то формулы, беглые заметки, вычисления, рисунки то ли кристаллов, то ли схем... На первой странице чётко выведено:
«"Человек и природа имеют смысл только в своей связи с Божеством. Природа, отделенная от Духа Божия, является мертвым и бессмысленным механизмом". В.С. Соловьев, философ».
Ниже – карандашом:
«Золотое сечение по Пифагору: a : b = b : c ; a : b = 1,62... Числа Фибоначчи!.. Пропорции человека и животных стремятся к "золотому сечению"...»
«Пентагональная симметрия свойственна только живым организмам! Земной "шар" – пентагональный многогранник –?! Свящ. симв. – звезда, пентаграмма».
Опять цитаты:
«"Бог-личность хочет не человека, над которым он господствует и который должен Его прославлять, а человека-личности, которая отвечает на его призыв и с которой возможно общение любви". – Н.А. Бердяев».
«"Чудо – прорыв духовной силы в природный порядок" – Н.А. Бердяев».
Совсем несуразное:
«"Хумата, хухта, хваршта!"!!!»*

* Формула зороастрийских огнепоклонников: «Добрая мысль, доброе слово, доброе дело!» Надпись на фарси (по-персидски).

«"Мы не знаем многих скрытых возможностей. Это дремлющие силы, и их надо вызвать к жизни", – Скрябин, композитор, изобретатель цветомузыки, оккультист».
«Камни – застывшая музыка. Цвет есть, звука нет. А если оживить, цвету дать звук?..»
«Сфера магии – область повышенного риска».
Потом рисунки: треугольник с точками – «тетрактис Пифагора», треугольники с вписанными шестиугольниками, тут же какое-то «божественное дерево» и целый чертеж – «Земной монохорд»... Таблицы-перечни камней и их «соответствия»... планетам – по Пифагору, Агриппе, Луллию... Потом «Тетраграмматон» – треугольник с еврейскими буквами и похожее на кристалл «Древо Сефирот» с мелкими пометками... Крупно, трижды подчёркнутое: «Монада Лейбница!!!»
Я уныло перевернул страницу. Если всё это читать подряд, конечным результатом будет только одурение и головная боль. Понятно, что каждая запись – как обломок, может быть, долгого размышления (или работы над, быть может, какой-то книгой?). Попробуйте по обломку восстановить целое! Хозяин тетради слишком хорошо обо мне подумал!..
Или это всё же – галиматья, «сборная солянка», выхваченные где попало обрывки и кусочки? Так, баловство на досуге?
Так... «Николай Николаевич Сочеванов – много интересного. Пробовал сам. Получается!!! Лозоходство – не миф!..»
Здравствуйте! Что я могу понять из такой записи? Который такой Сочеванов? Геолог? Прокофьич что – встречался с ним? Зачем? и что «пробовал»?
Всё это – просто сумасшедший ребус с перепутанными строчками! Или… у читателя тетради с интеллектом слабовато?
Я закрыл тетрадь. Головоломка пестрой грудой рассыпанной мозаики находилась под этой коричневой обложкой, а ключа к ней...
«Торопись медленно», – всплыло напоминание Свиридова после моего дикого штурма всяческой эзотерики. Стоп!
А ведь «древо Сефирот» там было! И «Тетраграмматон» был!.. Это я тогда по верхам, по диагонали, сикось-накось читал. Значит, надо перечитывать всё, чтобы понять эти записи? Стоит ли игра свеч?
Я достал из укромного уголка коробочку и поставил перед собой яшмовую статуэтку. Всё-таки было в ней сходство со стариком Свиридовым, и, наверное – не случайное.
Чёрные ямочки-зрачки от света лампы углубились, даже словно заблестели искорками, как у живых глаз. Хороший мастер Игнатий Харитонович. И внезапно так захотелось спать...


3

...Терпеть не могу пьяной расплывчатости, туманности мозга и лживой многозначительности!.. И всё это было во мне.
Сознание выныривало, как утопающий в болоте, из наплывающего дурмана и вновь опускалось в пузырящуюся гущу. Предательское: ещё чуть-чуть, задохнуться и – перестать всё ощущать!.. И ярость: но почему? Во имя чего?!.

...Холодный голубовато-зеленый луч резанул вокруг, отсёк бурые и чёрные тени. Белые плиты под ногами и белые стены... В низком кресле сидит Иван Прокофьич, милый, близкий. Ничего, что он зеленовато-серого цвета, это же благородная калканская яшма, без порока и лжи!
– ...Ну-ну, Костя. Одурел совсем парень! Охолонись, всё позади... Ничего, что прохладно, зато блохи не заедят... Здесь не холодно, здесь никак. Ну-ка, присядь...
Я опустился на что-то деревянное, угловатое. Стало теплей и уютней. Вокруг мгла или плохо различимые стены старой избы. Прокофьич напротив.
– Обкушался, парень... Оно, понятно, всякая нечисть вокруг вьется. Отдышись. Я тоже, старый дурак, не рассчитал: конечно... что ты там поймешь, коли залпом, в этой тетради... Да в ней и не главное, одни соображения... Оклемался? Мыслить можешь? Ну и ладно. Теперь слушай. Он, который Тёмный, сам по себе бездарь, «двоешник» по-школьному, зато гордыни – у-у! Так он, подлец, человеков заставляет фантазировать и всякие каки-бяки придумывать, а потом самим же и пугаться. Вот и тебя зацепил. Только мы все – рядом, и я, и Игнатий, и другие. Много нас, в обиду тебя не дадим... Тетрадь моя – для раздумий и поисков. А главное теперь скажу. Тетрадь – только наброски, чтобы легче искать было... Я же Суть Мира искал, основную мудрость. Зачем мы, кому нужны, для чего живём?.. Здесь искать, себя заранее настроив, нельзя. Но доверяться всякому – тоже. И ты знаешь, я нашёл! Сразу всё не скажу, сам тоже поработай мозгами, радость открытия ощути! Тогда победитель будешь. Главное – Монада. Это поймёшь – да сути доберёшься. Всё остальное второстепенно. К Игнатию пойди... Ну, я и так сказал больше, чем надо. А теперь усни крепко...



Глава 8. Вступление на путь

Я влился в горючий поток,
Он меня подхватил.
Когда он меня растворит, я стану Истиной.
       Дух японских трехстиший.
1

Щёголев встретил меня у калитки.
– Здравствуй, Константин. Закрой сам, у меня руки в грязи. Николаевна! Гость у нас, бросай свои луковки, приготовь кой-что мужикам. А мы пока грядки докопаем!..
– Здравствуйте, Костя, – Анна Николаевна поднялась от пышно взрытых, как сдобное тесто, грядок. – Рада вас видеть. В дом проходите.
Я застеснялся, потоптался у грядок, пока она не ушла, потом таскал какие-то «перегнои» и «супеси», помогая хозяину. Наконец, куча луковиц утонула в смеси почв. Мы прогладили ровные гряды граблями, наводя красоту.
– Пойдем, руки вымоем... «Имеющий в руках цветы, плохого совершить не может!..» Точно сказал какой-то поэт! Умный, наверное, был мужчина! – Щёголев в домашнем полуспортивном одеянии как бы помолодел, держался петушком. – Пойдем в дом. Только – чур. При Анне разговора об Иване не заводи...

...В мастерской царила благолепная чистота. На столе – несколько розово-белых хризантем с веточками ели.
– Символ долголетия и благополучия, – пояснил Игнатий Харитонович. – Аня всё мудрит. Что, с Иваном говорил? – шарахнул он меня догадкой.
Я чуть не задохнулся, просипел что-то невнятное.
Бездонными казались глаза хозяина. Уже безо всякой усмешки он присел у верстака, разгладил полотняную накидку на нем, и без того блестяще-гладкую.
– Глаза круглые не делай, привыкай, Костя. Если побаиваешься, давай скажем «ничего не было», и разговор закончим. А если хочешь – давай поговорим серьезно. Давно пора...
– Я тоже так думаю, Игнатий Харитонович. Что-то за последнее время мглы какой-то у меня в жизни много. Наверное, вы сможете помочь?


2

Такой лекции я не слыхивал! Заранее очертя голову, я целиком отдался потоку мыслей и уже не удивлялся ничему. И не сопротивлялся...

– Дело это лохмаче, чем ты думаешь... Ты погоди ухмыляться, самое смешное впереди...
(Я уловил знакомые словечки Прокофьича и невольно улыбнулся).
– Начнём «ab ovo», «от яйца», не вдаваясь в дробление основного деталями...
Сначала об основной концепции. Раньше были тёмные суеверия, ныне – невнятного цвета науки. И то, и другое – одного толка: созданные чисто человеческим разумом и воображением, удобные для употребления условные образы и приблизительные представления об окружающем бытии. Ты возразишь, что наука оперирует доказательными аргументами? Но и это видимость… Если б ты поинженерил с моё, да узнал бы, насколько они «доказательны»… Ой, много чего здесь бывает сокрыто, подтёрто, а то и просто-напросто вымышлено… Но! Исследуя этот раздел знаний, я пришёл к интересному выводу. А именно: чем точнее и «неопровержимее» расчёты и вычисления, тем вернее обнаруживается их вечная относительность. Они – дают нам уверенность в устойчивости наших знаний, она – напоминает, что эта устойчивость условна. Выделим главное...
Наука наша зря отвернулась от древних представлений о вечной борьбе Добра и Зла, как от гипотезы невнятной, расплывчатой: ни «точно» доказать, ни аргументировано опровергнуть её невозможно. А надо ли? Если она – данная Непреложность?
Я здесь не только камешки резал и провоторовскую библиотеку перелопачивал. Следил маленько и за новостями, как выражаются «в области науки» (будто жизнь и наука – вещи разные). И, – пусть не впрямую, кто позволит? – но сегодня неизбежно смыкаются веками разорванные святошами и учёными узколобиками две половины единой ткани восприятия мира – вера и познание. А человеческая глупость порой их разводила чуть ли не на антагонистические позиции! Одни жарили учёных на кострах, другие с мясом вырывали колокола и уничтожали храмы и иконы. Но глупово – глупым!.. Попытаемся встать над этой «схваткой».
Последние изыски в космогонии, в исследованиях пространства-времени, глубокого вакуума и энергий, как это ни смешно, нащупали убедительные доказательства возможности быть «барабашкам», полтергейсту и всяческим трансцендентным и мистическим явлениям. Глубокомысленно кивают головами вчерашние материалисты, когда говорят о телепатии, проскопии, магии, телекинезе и прочих паранормальностях. Уже «тепло»!
Не скажу безапелляционно, чтобы не впасть в гордыню, но думаю, что добро и зло – это не абстрактные понятия, они имеют определённые, «вполне сущностные» источники, свойства и персоналии, обладающие разумом и волей. Исходя из этого как аксиомы, и следует определять свое место в мироздании. Как всему человечеству, так и индивиду. Хотя ни то, ни другие особо к этому не стремятся: ещё не созрели... Далее. Сотни, если не тысячи концепций, убеждений, верований, суеверий породили неисчислимые условности в виде законов, теорий, катехизисов и соответствующих им правил, приёмов, молитв, обрядов, символов. Внутренняя, на уровне подсознания, убеждённость в наличии Добра и Зла раздробилась на тысячи отражающих её зеркалец-сознаний, любое из которых охватывает лишь крохотную долю истины. Но претендует на полноту её отражения!.. Психологически – для человеческого интеллекта – это естественно: малейшее сомнение равно поражению! И каждый дудит в свою дудку, не вслушиваясь в общую какофонию!..
Отойдём чуть-чуть в сторону и вычленим суть: борьба Добра и Зла, образно – Света и Тьмы, понаучнее – Творческого Импульса и энтропии…
Или, всё-таки, Известного и Неизведанного?
«Человек простой», опирающийся на инстинкты, опасается Неизведанного, хотя в этом Неизведанном для него может таиться немало благ и чудесных открытий. Он свято уверен, что Добро – это Известное, по крайней мере его так учили с детства. И, наоборот, не учили тому, что в Известном этом таится… или даже – причём, в наглую! – не таится, а процветает самое вопиющее Зло…

– Один драматург, кажется Шварц, – припомнил я, – сказал, что человек опускает руки не потому, что не может чего-то добиться или от чего-то избавиться. Просто, ему так спокойнее.
– Вот-вот! – как будто обрадовался Щёголев. И процитировал: – «Так держать, колесо в колесе, и доеду туда, куда все…» Это Высоцкий, кажется? Правильно. Мы привыкли искать и видеть зло везде, где угодно, только не в самих себе…
Нус, теперь пойдём дальше.
Явления синергетики в космогонии однозначно подтверждают, что развитие Вселенной не имеет однонаправленного вектора её существования, вектора сведения бытия к тепловой смерти, к абсолютной энтропии, к «нулю» небытия.
Дабы не «растекатися мысию по древу», выделим кровно интересующий нас, людей, момент этой космической Великой Мистерии – наше личностное бытие. Есть ли человек – эфемерида, однодневка, искра, на миг вспыхнувшая в вечной ночи? Или он нечто иное? Точнее – некто иной? Идеи голографической структуры Вселенной, множественности измерений и единства пространственно-временных явлений, которые выражаются в кипении энергетических процессов в океане вакуума, по моему убеждению, говорят за то, что дух как таковой – не единомоментное явление в бездне случайностей, но – структура чрезвычайно многозначная и достаточно устойчивая. И если не вечная, то «трудноуничтожимая» в бесконечности её трансформаций в бытийности. «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию», – это не я сказал, как тебе, Константин, известно, а Библия. По образу! – это не значит «крохотную копию», маленькое подобие, но – каплю сути! «Материалом» послужила консистенция Космоса, иначе Бог просто эманировал бы каплю себя и получился бы не человек, а... скажем, ангел. А целью создания был именно человек – сущность, генетически сродственная с Космосом. А значит, способная впитывать из Него всё, в нем имеющееся. Такой вот осколочек великой Голограммы, имеющий все её свойства, хотя и в уменьшенном виде...
Ты ещё не устал?.. Ладно, пойдём дальше. Дух творения, которое для простоты мы обозначим как «человек земной», не сразу стал этим «человеком». Для этого уровня надо было добраться в своем развитии через неисчислимые трансформации от чистого духа – эманации Логоса через миллиарды «материальных» ипостасей. Недаром «некий источник», о котором скажу как-нибудь потом, сказал нам, что одухотворенность есть в каждой элементарной частице Вселенной, и мы, люди, чтобы подняться даже до своего нынешнего уровня, проходим стадии существования в веществах, минералах, растениях, животных... Образ грубоват, но, во всяком случае, понятен... Не вдаваясь в тонкости, примем как данность, что эта эволюция будет продолжаться ещё... значительное количество... гм... времени. Для нас сейчас важно усвоить одно: дух наш неуничтожим, во всяком случае – в обозримом для нашего интеллекта будущем. Помнишь, у Омара Хайяма:
      
       «Приход наш и уход загадочны, – их цели
       Все мудрецы земли осмыслить не сумели.
       Где круга нашего начало, где конец,
       Откуда мы пришли, куда уйдем отселе?»

Терзаться этим неведением – дело пустое. Куда полезнее определиться в осмыслении текущего момента. Чем точнее такое самоопределение, тем точнее трасса индивидуальной эволюции. Чем расплывчатее – тем дольше процесс индивидуальных страданий, мучительных для духа трансформаций.
Конечно, у каждого из нас есть где-то начало и где-то финал. Как и в земном бытии. Но между этими точками А и Б лежит бездна вариантов, переплетающихся между собой, совпадающих, ветвящихся... И тем более запутанно, чем активнее индивидуальная воля мыслящей частицы – духа. Избежать этого мы не можем, мы просто природой своей обязаны вести поиск своего пути, используя весь приобретенный опыт и набивая шишки от собственных ошибочных решений. В этом процессе духу и помогают и мешают внешние «факторы» различной мощности: от Великого Источника нашего бытия до третьестепенных наших собственных капризов. Строго «держать курс» в хаосе событий не дано никому. Потому-то «все мы грешны»!.. И нам бы порою от отчаяния, а пуще – от своих поступков, легче взять… да и свалить вину на когото… Пусть даже вымышленного. Дескать, бес попутал, пускай он и расхлёбывает. Но об этом – как-нибудь потом…

В общем, ничего особенно нового Игнатий Харитонович мне пока не сообщил. Всё-таки определенное «разжижение мозгов» после чтения всяческой «крамольной» литературы помогало мне без потрясений переживать лекцию Щёголева.
Заглянула Анна Николаевна. Молча посмотрела на мужа, кивнула и ушла бесшумно...
– И теперь важное! – Щёголев поднял палец. – Мы с Иваном потратили не один десяток лет с тех пор, как задались теми же вопросами, что и Омар Хайям. На них мы, конечно, ответов не нашли, но кое в чем разобрались. Опять-таки «вчерне», схематично концепция наша такова...

– Скажем, воду мы, жители умеренного пояса, чаще всего представляем как жидкость. Для микроба она, полагаю, привычнее выглядит как пар. Ну а для эскимоса это, прежде всего, лёд и снег... Каждому своё! Человеку земному легче представить себе любое существо как тело материальное, физически ощутимое. И вот что любопытно: тысячелетиями люди верили в богов, демонов, всяческие «иномерные» сущности. Но с ужасом воспринимали встречи с ними, или с тем, что принимали за них. Не говоря о недобрых, даже самые благоприятные проявления таких сущностей в земной обстановке вызывали мистический страх! Преодолеть его смогли только те, кто сумел подняться в своем духовном развитии над привычным порядком явлений. Таких – единицы... Страх этот – вещь вполне нормальная: происходит «чудо», а оно как фактор, разрушающий естественный порядок вещей, воспринимается как опасность.
Вот мы с Иваном этими вещами и занялись... Как у Флобера, его «две мокрицы»* – стали создавать собственную «коллекцию невероятного» и искать ему объяснение, предпочитая «самое научное». Сколько ерунды перелопатили! Забавно, но при этом и рисковали не раз. Наши «госорганы» хоть в Бога не верили, во всякую чертовщину тоже, но преследовали таких как мы, искателей – не хуже инквизиции!.. Слыхал о таком – Леониде Васильеве? Мы ему и письмо написали было, да удержало что-то, а после узнали, как разгромили его «передовые советские ученые», да и о том, каким репрессиям подвергся человек...

* Имеется в виду неоконченный роман Гюстава Флобера «Бувар и Пекюше», о похождениях двух незадачливых охотников за знаниями.

Провоторовскую библиотеку мы спасли и набросились на неё как голодные... А очнулись – разочаровались, слава Богу: почти всё оказалось унылой фантастикой, сердцевиной которой был всё тот же страх перед Неведомым, которое вроде бы и есть, но неощутимо... И спиритизмом по-кухонному занимались... В общем, чернокнижничали.
Но от идеи докопаться до сути не отказались!
И знаешь, вдруг посыпались на нас странные совпадения, нежданные знакомства с оригинальными людьми... А может быть, зорче мы стали, что ли...
Конечно, мы изобретали велосипед! Хоть нам-то казалось, что мы прямо-таки колумбы!.. Попался нам однажды, когда «для души» мы отправились в горы, один ветхий старичок. Колдуном его считали. Встретились. И застряли в той деревушке на месяц. Любопытный дедок оказался! Помню, он нам и сказал: «Чудес желаете, милые? Так нету их, и колдовать я не умею, а делаю то, что знаю. Бог чудес не делает, потому как и без них мир устроен чудно и мудро. "Чудеса" только нечистая сила делает, чтобы людей пугать... Науки, милые, изучать надо, науки! Тогда и поймёте, что людям мно-огое давно уж открыто, да не видят! Не с того, знать, конца книгу жизни читают...»
Показал он нам... кое-что. Мы – ахать, а он смеётся: «вы же науки по верхам изучаете, вот и пропускаете в них целые страницы! А в них как раз о том, что "чудесами" называете, ясно сказано...»
Эрудиция у этого «колдуна» была изумительная! Как он этой информации нахватался, сидя в тайге глухой, мы долго понять не могли! Думали даже: а может, он академик какой, инкогнито, сбежал в отшельники. Платона, Вернадского, Козырева нам цитировал, Калугина, Шрёдера, Дирака... И на любой вопрос – целая лекция! Вроде как я сейчас тебе. А потом и сказал: «Вижу, ребята, что нужным концом у вас головы привинчены, да и сердца у вас честные. Ещё кое-что покажу и объясню, если не побоитесь на себя тяжёлый крест взвалить». Ну, мы, само собой, поклялись, а он говорит: «Обещания люди часто в карман прячут, когда выгода засветит. Не обещания важны, а устремленность души. И тяжёл будет крест ваш не знаниями, а тем, что если нарушите правила, может чего-то и добьетесь, да расплатитесь за нарушение невообразимо!..»
Ну, это я увлекся воспоминаниями. Наверное, потому, что особый импульс мы тогда получили, мозги старичок нам маленько повернул. Сегодня не об этом речь.
А сказать короче, вышли мы с Иваном на несколько ключевых моментов... Аня нас зовёт! Пойдём, пообедаем?..


3

Обед был неприхотливый, но с щедрыми порциями и предложением «повторить». Анна Николаевна угощала нас необычными вареньями из лимонника и физалиса, о которых я и не слыхивал. Игнатий Харитонович добродушно подтрунивал над кулинарными изысками жены, но чувствовалось, что он гордится ею. Было по-домашнему уютно и весело, и я как-то оттаял душой.
Кофе мы пили в мастерской. Щёголев, казалось, полностью ушёл в сибаритское наслаждение напитком. Потом сообщил:
– Знаешь, Костя, а ведь кофе-то не настоящий, не из Аравии или Африки.
– Шутите? – я вдохнул бодрящий пар из чашки.
– Да нет, серьёзно. Аня что-то там с желудями делает, травки тонизирующие добавляет и по-особому режиму варит. Только нечасто, – вздохнул он. – Вредно, говорит, так организм взвинчивать. А что ему, организму, и износу быть не должно? Не вечный же... И так уже мелкие винтики поизносились...
Я деликатно промолчал. Для своих лет Щёголев выглядел этаким стареющим спортсменом, ещё стройный, с уверенными движениями.
– Аня человек одарённый! Не смотри, что в глубинке живет, и вузов не кончала. С её знаниями многие академики не сравнились бы. Есть такое выражение «тайная сила». Она у своей матери переняла. Когда мы с Иваном некий просвет в наших поисках узрели, оба, порознь, не сговариваясь, об Анне подумали. Я как прикинул – ахнул. Пошёл к Ивану, а тот смутился и говорит: «А я уже давно понял. У Анныто – что называется "дар Божий"». Мыто думали раньше так, мол, девичье очарование в ней, ну красивая, ну приветливая... А у неё такой «рисунок» в душе объявился! Я не удержался, как-то ей и проболтал про наше «открытие». Засмеялась. «Дурачки вы, – говорит, – как есть! То, что вы по книжкам вычитывали, мама моя мне из рук в руки передала...» Вот так!

– ...Мы с Иваном тебе не подарок делаем, – предупредил Игнатий Харитонович. – Знания эти не с куста упали и тебе не для повседневного пользования даются, а чтобы ты дальше пошёл. Если робеешь, давай этим разговор и закончим... Хорошо подумал, говоришь? Ну, Господь благослови!..
«Кредо», как выразился Щёголев, было и впрямь необычное и ни в какие научные ворота не входило. По их убеждениям, одухотворенность – основной признак живой материи на любом уровне (а к «живой» они относили даже все вещества и минералы). Уровней – множество, и плотное, физическое состояние «духа» – лишь малая частность в многообразии его состояний, вплоть до чисто энергетического, корпускулярного, волнового. Пресловутый «астрал» – «область пребывания» духов – лишь бледное, условное определение топологии мироздания. Человеческий дух – его исчезающе малая составная часть, тем не менее – равновеликая по массе информации целому. Поэтому спиритизм (не салонное развлечение с блюдцами и планшетками, а способ исследования) даёт возможность связи с остальным континуумом, позволяя овладеть чуть ли не «всеведением». Однако для плотного мира обитателей, то есть людей он крайне затруднен из-за несовершенства их в духовном плане.
– Мы, люди, даже во сне, когда преграда временно снимается, как дурные, – посмеивался Щёголев. – А наяву вообще непробиваемые. Некоторые об этом знают или догадываются. Некоторые «продвинутые» прибегают к наркотикам, психоделикам, алкоголю, чтобы, так сказать, приобщиться. Дурость это. «Шёл в комнату, попал в другую!..» Связь с духами-то проявляется, но с какими! Упаси Боже!..
Щёголев и Свиридов определили «простые законы» телепатии, телекинеза, гипнотического воздействия на «духов», познания скрытых свойств и качеств предметов материального мира.
– ...Сначала маленько заскучали, – признался Игнатий Харитонович. – Всё как на ладони! И, вроде бы, незачем ни по горам лазать, ни в лабораториях сидеть. Иван сразу на любом языке книги понимать начал: основа-то мыслей и знаков до удивления простенькой оказалась. Такие науки как археология, естествознание, криминалистика, искусствоведение – для нас весь вкус потеряли. Потом что-то совсем кисло стало – загадки и всякие таинственности как детские ребусы раскрываться стали. Тогда мы встревожились. И – вовремя встревожились!
Ненормальное что-то началось. Один дух, с которым мы по-дружески пообщались, прямо сказал: «Ценен тот хлеб, что выращен своими руками, и никогда рыба купленная не будет стоить рыбы, пойманной своими руками, с трудами, беспокойствами, а иногда и с риском, и с опасностью!.. Ваше дело – постижение. Бог дал вам задание бороться и искать, и в этом ваше предназначение...» Кто это сказал, – оговорился Щёголев, – не назову. Зачем «знакомствами» хвастать... Но прыть мы свою поуняли. Стыдно стало: другие бьются над какой-нибудь проблемкой всю жизнь, а мы готовенькое получаем!..
Китайцы говорят: что интересного в том, чтобы сразу оказаться на вершине горы? Ты увидишь только облака…
Не столь важен результат, запомни. Чаще гораздо важнее сам поиск! Счастье именно в поиске, и ценность самого результата определяется именно им!
Поглядели мы друг на друга, и враз обоих осенило: а ведь мы прямой дорожкой к сатанизму скользим!..
Всеведение-то незаметно в гордыню переплавиться может. А мы, своим поведением, линии вероятностного течения событий так перепутаем, что Высшие Силы нас попросту выкинут «во тьму кромешную». Об этом нас ещё дедок«колдун» предупреждал строго. Ну, мы тогда и канули на дно! Я как раз на пенсию «по заслугам» вышел, Иван – по инвалидности... Хотя какая там инвалидность!.. Ни во что мы больше не вмешивались, людям жить не мешали. Что знали – применяли редко, разве припечёт кого-нибудь очень...
Потом ещё раз всё пересмотрели. И дошло до нас, что вся наша «премудрость» – только цветочки, первый школьный класс. За ней иные горизонты замаячили. Но тут Иван верно рассудил: себя, говорит, не жаль, да перебор у нас может получиться, вообще не в свои сани лезем! И так уже поднагрузились.
Пораскинули. Перспективы наши мрачновато засветились. Тут мы и «окуклились». В «чудаки», правда, попали, но, в общем-то, благополучно обошлось... Ну, закончим разговор.

«Разговор» мы закончили заполночь. Хозяин предложил мне заночевать тут же, на диване в мастерской.

Убаюкивающе тикали ходики. Почему-то пахло цветущей липой. Вкосую по полу стелились ромбы лунного света, разрисованные «китайскими узорами» сосновых игл. Было в этой ночи нечто грустновато-торжественное, как в преддверии храма.
Мне не спалось. Таким контрастом к этому покою в голове вращались грозные образы, о которых убеждённо говорил Щёголев. Была в его словах искренность человека чётко знающего, а не предполагающего. Заблуждались ли он и Прокофьич, мне предстояло убедиться в ближайшее время, и от этого было тревожно и радостно, как перед большим праздником.
Два Тантала, осознавших недопустимость применения своих сил...
С обывательской точки зрения – два дурака, дурака, дурака! – променявших всемогущество на спокойную размеренную жизнь. Да, интроскоп, да, картошка, да, хризантемы разводят...
Впрочем, при чём тут хризантемы, это уже не они, а эта сапфироглазая Анна Николаевна... Из уголка памяти выплыла строчка из сказов Бажова, которого я любил с детства:
«Синюшка я. Всегда старая, всегда молодая... Ну, нагляделся? Хватит, поди, а то как бы во сне не привиделась...»
Прокофьича-то понять можно. Такую встретишь, до самой смерти заскучаешь. Что же его чародейское знание ему не помогло?
«– Почему же, помогло, – замаячила во тьме седая борода старика. – Я потом пораскинул... кое-чем. Не моя то судьба была, да поздно я это понял. Хорошо, что хоть дружбу с Игнатием не порвал. И ей жизненную линию не испортил. Всё ладом!..»
– Вы же... ушли, Иван Прокофьич!
«– Умер, проще сказать? Что робеешь. Так оно и есть. Говорил же тебе, окончил свой «земной курс» и другими делами занялся, чего там... Игнатий с тобой говорил, знаю. Многословно больно! Но главное объяснил достаточно. Теперь думай. За нами пойдешь – яркой жизни у тебя не будет. Сам по себе останешься – не обидимся. Двор-то свой с банькой и сараюшкой я тебе оставил. Отстройся на пепелище и живи, хоть один, хоть семью заведи. Только о нас помалкивай, себе и людям на пользу...»






Глава 9. Алая кливия

Игра ещё не началась для Шута: перед ним открыты все возможности и все они равны, а сам он достаточно безумен для того, чтобы не отдавать предпочтения ни одной из них. Конечно, это шут, игрок, безумец, но это – и Господь Бог, начинающий какую-то неведомую нам игру.
       Папюс, «Предсказательное Таро»


1

– Игнатий Харитонович! Я тетрадь Ивана Прокофьича просматривал...
– Щи с сапогами! Это он тебе мозги перемешивал, чтобы не загустели. Не всякое лыко в строку! Но поиск он вёл широко, ничего не скажешь.
– Там о Монаде что-то было. И про Лейбница. Вы не в курсе?
– Ну как же! В нашем «Кредо» и этому место определилось! Лейбниц-то верующим был, но, с точки зрения церковников, в ересь некую впадал. Потому что в реинкарнацию верил... Знаешь, кстати, что означает это слово – «ересь»?
Я старательно копался в памяти.
– Что-то... вроде «ёрничанья»?
– О нет, совсем не обязательно!.. Греческое слово «хайресис» – «выбор»! То есть, если ты имеешь дерзость иметь свое собственное мнение, значит ты – еретик...
– То есть, «в мои лета не должно сметь свое суждение иметь»? – процитировал я Грибоедова.
– Вот-вот-вот-во-от!.. Увы так, по мнению многих служителей церкви, (и, кстати, не только их)... Монополия на духовную власть! Инквизиция! Крестовые походы! В наши дни – активизация исламских экстремистов!.. Хотя далеко не всё, что сказано даже духовным авторитетом – действительно истинно. Ибо сказано сие человеком... просто человеком, и оспорено может быть... Но кто-то, не вдумываясь, подхватит и – пошло-поехало о каком-либо вольнодумце «общественное мненье»: «ересь, ересь!»; как сплетня по селу...  А, кстати, насчёт «горя» твоего, что  «от ума». «Умный»-то, подумай на досуге, профессор, кто? Чацкий иль Фамусов? И от кого же горе? Во-от загвоздка в чём!.. Так вот, о Монаде. По мнению Лейбница, она – дух-основа, сущность из первосозданных, обретающая с паузами земное, плотное воплощение. Пробудет Монада в своей временной плотной оболочке жизнь человеческую – и вновь сама в себя возвращается с некоторым опытом, до нового воплощения... Очень, говорят, его за эти взгляды осуждали.
– А по вашему?
– А по нашему – осуждали зря. Реинкарнацию и ранние христиане не отрицали. Это уж потом ортодоксы её похерили, потому что, говорят, об этом в Библии не говорится. Но мало ли о чём в ней не говорится, это же не энциклопедический справочник! О постоянной Планка или, скажем, о сопротивлении материалов в ней тоже нет ни слова!.. Потом, Библию тоже люди писали, да и переписывали неоднократно; что-то меняли, вставляли, исключали... Об этом помнить надо.
– Что же, выходит, что Лейбниц открыл нечто, что достойно было бы войти в священные книги?
– Ну, «открыл» – громковато сказано. Переоткрыл! Отголоски учения о Монаде можно встретить во многих иных древних сочинениях, не менее почитаемых, чем Библия... Мы полагаем, что Монада-первооснова должна прогрессировать, совершенствоваться, так сказать, в практических делах. Вот она и возвращается циклически...
– А личность?
– А личности появляются и исчезают, как пузырьки на воде. Неизменна лишь духМонада. Все «личности», которые она проживает – только её временные ипостаси.
– Значит, они бесследно пропадают?
– Не совсем так. При желании Монада может дать им отдельное существование. Для неё они лишь средства её совершенствования. Но иногда она повторяется по каким-то причинам. Так и возникли легенды о «возвращении» некоторых выдающихся душ вновь в земное бытие на новом витке истории. Иногда это, очевидно, так, а иногда – чисто внешнее сходство. Временное возвращение личности возможно – по желанию Монады – но что в этом хорошего, если эта личность очутится в чуждом ей мире? Трагедия души? Если такое и будет, то ох как не скоро!.. Хотя теоретически допустимо... Что ты собираешься сейчас делать?
– Пойду домой. Тетрадь Прокофьича полистаю, может что-нибудь найду.
– «Что-нибудь» – это получится. А в целом... Надо размышлять точно так же как он. А это невозможно. Хотя... Ну ладно, иди. Нас, стариков не забывай. Здесь тебе всегда рады. Анна Николаевна, на что уж нелюдимая, и то твоему приходу рада...

Дома меня ждала повестка к нотариусу.


2

«Вступив во владение» полусгоревшим имуществом Ивана Прокофьевича Свиридова, то есть содрав доски с калитки и войдя на знакомый двор, я остановился.
Серо и неприютно было. Трава побурела от первых заморозков. На месте дома лежал странно аккуратный квадрат чёрных головешек. И, совсем удивительно – светло-зелёной свечой стояла почти рядом неопалённая черемуха в цвету. Так не бывает, но так было!
Жить я стал в бане (печка была). Из домашнего скарба – огородный инструмент в сарае да поленница дров за банькой, рядом с колодцем. Понемногу перенёс постель, книги, скудную посуду. Картошки купил два мешка, консервов...
Черёмуха осыпалась и увяла. Зарядили осенние дожди. В баньке, когда натоплено и горит керосиновая лампа, тесновато правда, но удивительно уютно: постель на полке, столик с тетрадями, книги на полке. Фиолетовыми отблесками светилась аметистовая друза на выступе печки... А коллекцию свою я подарил школе, целый шкаф загрузили. Ребята написали названия минералов, директор похвалил...
Чёрный квадрат сгоревшего дома я не трогал. Так и стоял он чёрной гробницей под первым снегом.
В хлопотах по устройству «владения» я не мог выбрать времени, чтобы посетить Щёголевых. Только мечтал как о маленьком празднике.


3

– А мы вас, Константин, сегодня особенно ждали, – Анна Николаевна подарила мне прямо-таки девичью улыбку. – Игнатий Харитонович в мастерской. Сейчас придет вас ругать.
В «зале» не по-зимнему пахло луговыми травами. На столе раскинулся бодрый куст кливии с лучистыми бело-алыми цветами.
– Так славно зацвели, что на окно ставить жалко, – хозяйка погладила, как котёнка, кожистые листья. – У меня постоянно что-нибудь расцветает, приходите почаще цветами любоваться.
– Как японцы, – пошутил я.
– Китайцы и корейцы им не уступают.
– А почему у вас кошки нет? Животные у вас, наверное, уютно себя чувствовали бы.
– Вы думаете? Скорее, обленились бы. А кошка должна жить нормальной жизнью зверя, а не игрушки.
– А я себе, наверное, кота заведу. Скучно одному в избушке моей.
– Игнатий Харитонович вам сюрприз приготовил…
– …Ага, а Анна Николаевна о нём проболталась! – раздался в дверях голос хозяина. – Здравствуй, Костя!
На радостях мы даже обнялись.
– Ну как, домовладелец? Устроился в бане, поди?
– Да больше негде было. Тесно, но уютно.
– То-то керосином пропах! Я в ванной «титан» нагрел к твоему приходу. Иди, не стесняйся!
Честно говоря, это было кстати…

Славно, тепло было за круглым столом с алой кливией в центре! Анна Николаевна соорудила мне целое блюдо «закуски». Откуда-то появилась причудливая бутыль с тёмным вином.
– Моё произведение, – гордо сообщил Щёголев. – Не поверишь, из дикого винограда сделал. Когда-то я на Кавказе жил, научился. Позволь, Аня?
– «Старухе, да не пить», – засмеялась жена. – Твоему вину я доверяю.
– За Ивана! – поднял рубиновый бокал художник.
Только теперь я разглядел четвёртый прибор и бокал вина на тарелке. Мы молча выпили.
Раздался тихий треск. Вокруг четвёртого бокала быстро натекала лужица вина.
– Мир тебе, Ваня, – серьёзно сказал Игнатий Харитонович. – Помним тебя и любим по-прежнему.
Качнулись листья кливии, словно по комнате прошёл сквозняк. Щёголев не дрогнул лицом. У Анны Николаевны глаза налились слезами. У меня защемило сердце.
– Ну и хорошо, – словно продолжая разговор, сказал хозяин. – Не будем терять связи… Кушай, Костя, всё в порядке.
– Что это… было? – спросил я вполголоса.
– Иван приходил, – спокойно пояснил Игнатий Харитонович. Жена его тоже не проявила ни удивления, ни страха.
Да что они, всерьёз, что ли?
Игнатий Харитонович поймал мой недоумённый взгляд.
– «Давно уж с чёртом ты "на ты", а всё ещё меня боишься…», – процитировал он слова Мефистофеля.
– Что озадачился, Костя? Мол, выжившие из ума старики резвятся? До этого, слава Богу, ещё не дошло. То, что ты видел, для нас вещь обычная. Умей другие люди правильно мир понимать, и для них это чудом не показалось бы. Книжкито почитываешь?
– Давно не читал, с хлопотами завозился.
– Ну и зря. Кое-что понял бы.
«Действительно, чертовщиной попахивает», – подумал я, но промолчал.

– …Анечка, мы пойдём в мастерскую?
– Идите уж, без вас уберусь…
Здесь всё было по-прежнему. Только вместо цветов на столе сосновая ветка с серыми шишками.
– Я тоже долго недоверчивым был, – начал разговор Щёголев. – Когда совсем камнями заболел, Иван поругал меня нещадно, мол, душу камня не понимаю, да и показал мне своё знание. Я только рот раскрыл. По старым временам камнерезом он мог бы стать отменным. Я после головомойки ивановой засунул подальше свои поделки. Хочешь посмотреть?.. Стремянку возьми, они у меня на верхотуре…
Я вскарабкался чуть ли не под потолок, отодвинул занавеску. Показалось: россыпью навалены на полке всякие плоды и ягоды, веточки со свежей листвой, цветы. Приглядишься – каменные! Работа была виртуозной! Я брал одну за другой, удивлялся тонкой, нежной обработке хрупких минералов, искусству подбора их окраски и фактуры.
Игнатий Харитонович хмуро поглядывал, слушал мои восклицания.
– Только потому не выкинул, что Аня не велит, говорит «память молодости». Как я по живому камню кромсал, вдоль и поперёк! Всё норовил живизну породы выразить. Как Иван научил меня в камень поглубже заглядывать, чуть не заплакал я над вот этими… Мастерство есть, души нет! А вернее, испохабил я суть камня, которая и без подражания хороша, сумей только распознать… Потом уже мало делал.
– А что вы с изумрудом сделали, Игнатий Харитонович?
– Да почти ничего. Так, добавил кое-что. Посмотри на полке пониже. Там и рубин, что Ваня жене подарил…
Изумруд почти не изменил форму, лишь рука мастера придала его граням чистоту ровного блеска. Что ещё сделал Щёголев, я не понял, но, словно подсвеченный снизу, кристалл сиял глубокой, загадочной зеленью. Обнимая камень, орнаментально переплетались у его основания тончайшие по чеканке змеи, драконы, ящерицы из серебра, цветного золота и ещё каких-то, неизвестных мне сплавов. Это было так хорошо, что превратить чудесный, живой кристалл в ювелирное изделие показалось бы кощунством.
– Камешек-то – задумчивый, – сказал Щёголев. – Не только внешностью заиграл. Прямо-таки загадочный камешек. Как-нибудь покажу, что в нём выявилось… А рубин в коробке рядом.
С сожалением упрятав композицию с изумрудом, я открыл очередную коробку.
…Трепетные ладони розоватого золота бережно поднимали вверх комочек рдеющего огня, напоминающий сердце. Камень был обработан слегка, быть может – в манере мастеров Востока, не применявших европейскую огранку. Но благодаря именно этому «слегка», он производил впечатление живой, пульсирующей плоти, на неуловимом уровне, за которым началась бы отталкивающая натуральность… но не началась. Наверное, истинное мастерство и состоит в том, чтобы, как говорят, кажется, любимые Щёголевым китайцы, «нарисовав кошку, не получить в результате всего-навсего ещё одну кошку». Волшебный мастер был Игнатий Харитонович!
Конечно, после таких шедевров «ботаника» верхней полки теперь казалась собранием муляжей…
– И вы ни разу не выставлялись, Игнатий Харитонович?
– Искушение было, пока не задумался: а зачем? Удивить? Похвастать?
– Но ведь это больших денег стоит. Материалы-то не на дороге находили.
– Считай, что на дороге! Сам находил, Иван помогал… Выставься я – сразу бы меня за хобот взяли: откуда? сколько имеешь? кому продавал?.. Это всё – для души, да для друзей, которые понимают.
– А не опасно такое дома держать?
– Опасно? – иронически глянул Щёголев. – Помнишь, поди, псинку, которая за тобой приглядывала?..
– Псинку помню. Что это было, Игнатий Харитонович? Привидение?
– Да не совсем. Ну, если хочешь, мыслеформа в оптическом исполнении. Можно бы и в физическом, только зачем? И так жутковато.
– Да уж! И вы всегда так можете?
– Почему бы и нет? Только не люблю.
– Так, значит, вы маг?
– Вот это уж нет! Чем-чем, а магией не увлекаюсь. Магия, Костя, это уже вмешательство в естественный ход событий, а это грех. А мыслеформа – так, маленькая ретушь к происходящему, лёгкий изгиб в линиях случайностей, что мы постоянно в жизни делаем: не хочешь простудиться – сапоги надень, иначе насморк, не хочешь, чтобы гадость сделали – чуть-чуть подправь своё бытиё. Беда стороной и обойдёт…
– Многое вы знаете и многое умеете!
– Немногим больше твоего. Только по-другому, в этом и секрета особого нет. Надо свои мозги слегка сдвинуть в нужную сторону. «Синюю Птицу» Метерлинка читал?
– А как же. Литератор же я.
– Ну так, если помнишь, есть там такая фея, Берюлина, которая Тильтилю шапочку с алмазом дала. Поверни алмаз – всё иначе выглядеть станет…
– И у вас такой алмаз есть?
– А есть!.. Дело, вьюнош, пытаешь, али от дела лытаешь?..
Спрошено было шутливо, а взгляд у мастера был как игла!
– Просто интересно. Кое-что я уже понял, хотя верится… с натугой. Как всё это объяснить, истолковать возможно? Мистика какая-то!..
– Ты тетрадь Ивана просматривал?
– Там чем дальше в лес, тем больше бурелом! Оккультизм пополам с философией и якобы научными наблюдениями. И подготовка у меня не та. Там и «карма», и «модели Вселенной», хрононы, фридмоны, фитоны… и тут же «психургия», «теургия», тернеры, квартенеры!.. Любого отчаяние хватит. Иван Прокофьевич слишком хорошо обо мне думал, если рассчитывал, что я в его записях что-нибудь внятное вычитаю.
– Хотите научить человека плавать – бросайте в глубокое место, – невесело засмеялся Щёголев. – На полное понимание Иван не рассчитывал.
– Одно до меня дошло. Он хотел, чтобы я, сам для себя, стёр грань между наукой и эзотерикой…
– Вот! – Щёголев торжествующе ткнул пальцем в стол. – Если судить по записям, всё – сплошная эклектика, надёрганная где попало. Но логика там есть.
– Да я ни в эзотерике ни черта не разбираюсь, ни в этих… хрононах!
– Этого и не требовалось. Элементарное знание придёт позже. Начнём с такого тезиса: «Всё возможно».
– После знакомства с вами я, кажется, уже поверил в это.
– «Мы» не безнадёжны!.. Пойдём далее. Можно ли однозначно утверждать истинность научных гипотез и теорий, и ложность всего оккультизма?
– Думаю… ни то, ни другое. И учёные ошибаются, и оккультисты в чём-то проявляли, что называется, здравый смысл.
– Или делают настоящие открытия?
– Не исключаю. Хотя не убеждён: нет доказательств!
– Доказательства-то как раз есть.
– Например?
– Например, как ты объяснишь тот факт, что люди держались этих знаний тысячелетиями? Их отсталостью? Ой ли? А если отсталостью, то в чём? В гуманитарных науках? Философии? Математике? Биологии и физике? Не знали, как расщеплять атом – и уже отсталые? А астрологию изучали наравне с астрономией, нумерологию наравне с математикой, а из алхимии родилась химия.
– Ну, а научно-техническая база…
– Какая база при населении в пять-семь миллионов человек на всю Европу? Нужна она им была, эта база? Нужен ли был фараону скоростной истребитель? Или древним грекам – химический завод по производству удобрений? Или варварам – спутник связи?
– Ну, вы преувеличиваете, конечно…
– Нисколько. Те же египтяне возводили пирамидальные объекты, секреты которых до сих пор не дают спать учёным. Древние греки в ходе войны столетиями небезуспешно пользовались предсказаниями оракулов. Варвары Британии поставили Стоунхендж – гигантские камни были совершенно непонятным образом доставлены, установлены и… обработаны каменными топорами… Кстати, и огромное число представителей того, что мы называем наукой, так или иначе интересовались «тайнами запредельного», и даже писали на этот счёт серьёзные труды. Словом… – вздохнул Щёголев и усмехнулся:
– Пинг-понг какой-то! Главное мы с тобой уже получили – твоё последнее допущение, что между наукой официальной и наукой, непризнанной учёными мэтрами, возможно, скажем так, не существует резкой границы. Так?
– Вроде бы…
– Вроде!.. Ну ладно, слушай. Ты про розенкрейцеров читал?
– Это… в книгах Прокофьича?
– Почему у них не было своего круга учеников?
– Потому что они их не звали. Розенкрейцеры лично находили тех, кому считали нужным передать свои тайны.
– Мы с Иваном, конечно, не розенкрейцеры. Но ученики и нам нужны. И искать их мы тоже должны индивидуально. Вот и вышли на тебя.
– Это я на Прокофьича «вышел».
– Это ты так думаешь. Ну и на здоровье. Но калитка у него была не заперта.
– Случайность.
– Не было у него случайностей. Не тот человек. Я немножко знаю, о чём вы толковали. Что он рассказывал, что я… догадался. Понимай как хочешь… Знания наши мы тоже не на кусте нашли, и раздавать их кому попало права не имеем, тем более, что стоят они многого. Только попади они в дурные руки! – беды не оберёшься. Вот сейчас всякие популяризаторы-пенкосниматели себе хлеб с маслом взялись добывать, расписывать «одним им ведомые» эзотерические тайны, мистический дым напускать… В оккультном сём хламе истины ни на грош, это и без очков видно. Но за этим враньём столько легковерного народу устремилось… Можно бы, конечно, плюнуть и сказать: «У меня и без того дел хватает, чтобы голову себе морочить». Ну, мы с Иваном пошли по-иному пути, решили, что всё должны досконально распутать. Он по оккультным наукам ударил, я – по физике, космологии, биологии, химии. Сходились, спорили до хрипоты и ругани. А ещё людей нужных искали. Он – своих, я – по своему профилю. Ну, Бог нас за любопытство не наказал, пожалел, видно, простодушных дурачков. И люди нужные нашлись, и книги подходящие сами в руки приходили… А где концы с концами у нас начали сходиться, мы с ним двое суток не спали. Такую схему на ватмане начертили, что сами ошалели. Схемку ту мы, конечно, по всем углам прощупали, а потом сожгли. Всё только в головах осталось. Сегодня иначе нельзя… И, как я уже говорил, канули на дно: светиться нам было ни к чему, особенно для тех, кто любит из голов информацию выковыривать.
…Я тебе ту, общую картину нарисую, а ты сам суди, правильна она или нет. Как бы ни решил, о нашем разговоре – молчок! В лучшем случае, тронутым посчитают, в худшем – лучше и не думать. Всем жить хочется…


4

Странную картину мироздания «нарисовал» мне Игнатий Харитонович. В неё точно входили, как в верно собранную мозаику, и библейские сказания, и мифология разных времён и народов, и последние космогонические открытия, астрофизика и исследования времени-пространства, и гипотезы фантастов, и явления полтергейста, оккультные теории Успенского и Калугина, и спиритические обобщения Кардека… Много, много чего называл Щёголев, давая краткие пояснения, чтобы мне было понятней… В заключение своей «лекции» он дал мне несколько формул, настолько несуразных по форме, что я заподозрил его в розыгрыше. Но он тут же заставил меня применить их в действии…

Он подошёл к столу и выключил ненужную настольную лампу. В окне стоял розовый, туманный от мороза рассвет.
– Вот мы сейчас с тобой ударим по кофе с коньячком! Кофе варить умеешь?.. Давай. А я побреюсь, ишь щетина отросла, пока мы с тобой балакали.
От запаха кофе кружилась голова. Игнатий Харитонович появился, попахивая лосьоном. Нёс огромную миску с пельменями.
– Остыли совсем, но, думаю, вкусные. Аня позаботилась, знает меня!..
Голод навалился жестокий!.. Когда мы прикончили пельмени и выпили по три кружки кофе пополам с коньяком, я обнаружил, что мир прекрасен, а за окном стоит великолепный зимний день. Звонкая ясность была во всём. Даже сосновая ветка на столе несла в себе глубокий смысл дружеского пожелания долголетия и мудрого хладнокровия.
– Костя, – сказал хозяин, – ты Арканы Таро помнишь? Какая фигура на двадцать первой карте?
– По «Марселю»? «Шут» или «Безумец». Или…
– Ну, неважно. Её поверхностный смысл?
Я процитировал из Калугина:
– «Человек в обтрёпанном наряде шута стоит с котомкой на краю бездны. Собака разрывает на нём одежду, а под уступом скалы его поджидает крокодил. Но безумец не обращает на это внимания, он смотрит в туманную даль гор, где краснеет закат… Это тот, кто уже перешагнул обычную человеческую мудрость, по виду безумец, по сути – Великий Маг, равнодушный к обычному знанию и опасностям, постигший свою неуничтожимость, мощная бездействующая сила…»
– Годится. Так вот, привет тебе, новый Безумец, теперь ты один из нас. Оправдай же своё имя Константин, что значит «твёрдый, постоянный», своей жизнью и делами! – Игнатий Харитонович торжественно встал и протянул мне руку, словно вручая высокую награду.
Впрочем, так оно и было.

Жизнь моя делала крутой излом. Я его аккуратно расширил, уволившись с работы – к негодованию директора, который умудрился не запомнить моё отчество и называл меня то Павловичем, то Ивановичем. Что ж… как сказал кто-то, «хороший специалист без скандала не уходит». На скудные сбережения я купил летом по дешёвке старый, но крепкий сруб. Игнатий Харитонович нашёл хорошего плотника… К осени на месте пожарища стояла крепко сшитая простая изба с печью, но без подвала.
– Дык замёрзнешь ты, паря, зимой, – равнодушно сказал плотник, получая плату за работу. – И картошку где держать? Не по-людски! – осудил он «антилигента» и отбыл.
Зато я получил в подарок от Щёголевых пимы и полушубок до пят, а от горкомхоза – недоходную должность посменного сторожа лесного склада, что у затона. А главное – массу свободного времени. Кто вместо меня охранял вверенный мне объект, про то знал только я. Зато ночами, отодвинув неприбитые плахи пола, я занимался «строительством» подвала.
Работал я как археолог, осторожно снимая слой за слоем золу, головешки и осыпавшуюся землю, пока не добрался до бетонного покрытия на полтора метра ниже нового пола. Сюда и перекочевали кули с картошкой, занимавшие раньше угол избы. Два мешка я поставил на досчатую площадку с роликами: чтобы их убрать, надо только открыть. И уже после этого открыл стальной люк, оставленный предусмотрительным Иваном Прокофьичем Свиридовым.
Ничего не вынес я оттуда. Посидел среди прочных стеллажей, где тускло поблескивали чудеса минералогии, заглянул в ящики с ламаистским скарбом, смахнул пыль с нескольких книг, так и не открыв ни одной. Всё это – потом… Погрустил по старому горщику, вернувшись в избу – прибил половицы.
Дымился чугунок с горячей картошкой, трещали сосновые шишки в топке. Я погасил электролампочку, затеплил самодельный канделябр из елового корня и поставил на стол бутылку с тёмным щёголевским вином. Поставил две тарелки, два стакана…
– Вахту принял, Иван Прокофьич! – я поднял стакан, похожий на рубиновый кристалл.
И, как тогда, в другом месте, тонко треснуло стекло, и вино из другого стакана вначале растеклось по тарелке, а потом стало испаряться, исчезать на глазах.
Но я больше не удивлялся.


Глава 10. Первые шаги

Человек не может и должен довольствоваться исключительно открытиями в мире внешнем. Чем более он сумеет открыть себя изнутри, тем легче ему будет управлять событиями внешнего мира.
И… а кто, собственно, с точностью установил, который из наших миров внутренний, а какой внешний? Ведь всё на свете совершенно неожиданно может открыться и с абсолютно иной стороны!
       Василий Калугин, «Гримуары пневматологии»


1

Утром в калитку нерешительно застукали кольцом. Я пошёл отворять. На улице стояли двое бурятов в длинных шубах и островерхих треухах.
– Издрастуй! – сказал старший с жидкими седыми усами до подбородка.
– Здравствуйте.
– Иван Прокопича здесь живёт?
Я понял, кто и зачем пришёл. Я ждал их, потому и ящики с ритуальными вещами перенёс в избу.
– Заходите.
Гости вошли, сели на корточки у стены. Старший держался равнодушно. Молодой, широкоплечий богатырь с чеканным позолоченным поясом зорко ширкнул по избе и полуприкрыл глаза, словно потеряв всякий интерес.
– Чай пить будем, – сказал я и поднёс гостям пиалы с зелёным чаем и солью, какой люблю и сам.
Интересная штука этот зелёный плиточный чай, который в Дагестане называют почему-то «калмыцким»: на молоке, с перцем и сливочным маслом, пряный и сытный. Помню, какой конфуз был, когда один не очень знающий гость набухал туда ещё и варенья… Впрочем, речь сейчас не о том.
Монголы чему-то удивились, перекинулись неразборчивыми фразами. Чай не спеша выпили, от второй чашки не отказались.
Старший отставил пиалу.
– Иван Прокопича?
– Ушёл Иван Прокофьевич, – я поднял руки к потолку ладонями вверх и посмотрел на потолок.
Старик потемнел лицом, пробормотал что-то.
– Издалёка вы, гости дорогие? – поинтересовался я.
Старик долго не отвечал, словно обдумывал мой вопрос.
– Онохой сюда ходил.
Посёлок Онохой – это около УланУдэ. Гости издалека!
– В избе жарко. Снимите шубы, отдохните. Сейчас кушать будем, что Бог послал.
– Мы торописса. Люди наша жди.
О цели визита – ни слова! Осторожнее!
– Дело ваше я знаю. Лошади у вас есть?
Опять невнятная перемолвка.
– Иван Прокопича дела имел. Один бурхан маленький…
Хитрил старик. Наверное, в голове всю опись держал. Какой там «бурхан маленький»!.. Я вспомнил некую «формулу», сказан-ную мне Щёголевым. Надо было послушать…
«– Почтенный Джебзун Дамба! Этот урус подозрителен. Говорит, Прокопича умер, а сам живёт здесь. Может, он присвоил священные предметы».
«– Молчи. Я думаю, мы ехали зря».
«– Я свяжу его и обыщу дом».
Я сидел неподвижно, безразлично глядя на гостей и сам похожий на бронзового божка-бурхана. Ждал их решения. Молодой бурят* стал вставать, шевельнул широкими плечами и… мешком осел на пол, вытаращив глаза.

* Быть может, не все читатели знают, поэтому объясним: монголы и буряты, исконно – один и тот же народ, только живущий по разные стороны границы. Поэтому Ивин называет своих гостей то монголами, то бурятами.

– Уважаемый Джебзун Дамба. Молодые, как жеребята, всегда торопятся. Вы друзья Ивана Прокофьевича. Я ждал вас, – сказал я.
Молодой слабо шевелил руками, будто накрепко связанный и тихо шипел. Старик удивлённо поднял брови.
– Я знаю ваше дело. Пусть молодой будет осторожнее и откроет вон тот ящик.
Старый бурят коротко прицыкнул на спутника. Тот нерешительно поднялся и на дрогнувших ногах прошёл в угол. Откинув крышку и покрывало, воскликнул:
– Ойе, Джебзун Дамба!
Старик проворно встал, взглянул и с сияющим лицом обернулся ко мне.
– Всё здесь, – я указал на ящики. – Приходите с конями…
Поздним вечером они вернулись уже вчетвером, с вьючными лошадьми. Ящики бережно погрузили. Старик подошёл ко мне, взволнованно, нараспев произнёс по-бурятски цветистую благодарность и протянул пакет.
– Я не продаю дружбу и уважение, – я отвёл его руку. Старик понял если не слова, то смысл сказанного.
– Убери деньги, почтенный Джебзун Дамба. Вам они будут нужнее в дороге. Далека дорога до дацана (монастыря) в Онохое. Баартай! («До свидания!»).
Старик ссутулился, низко поклонился и вышел в калитку. Понял он что-нибудь или нет, меня уже не волновало. Я вошёл в избу.
На дощатом столе, блестя от света электролампочки, стояла маленькая золотая статуэтка Будды, намеренно поставленная именно так, чтобы сразу бросалась в глаза. Старый лама понял всё.


2

Наступила весна. Вспыхнула белым огнём черёмуха, ветви её протягивались в открытое окно. Зазолотился одуванчиками двор.
Нежданно пришли Щёголевы. Игнатий Харитонович принёс увесистый узел. Анна Николаевна развернула его на траве.
– Вот, цветов тебе надумали принести. Тут картошки георгинов, гладиолусы, семена: «зорька», львиный зев, бархатцы. Ну-ка, мужики, в лопаты!
Пошучивая, мы вскопали две длинные полосы вдоль дорожки к дому. Щёголев копал легко, сноровисто, обгоняя меня. Пока ровняли землю граблями, Анна Николаевна ушла в дом. Потом отправила нас умываться, а сама захлопотала над грядками. Что и где сажать, решала сама.
Мы посидели на скамье, греясь после колодезной воды. Воздух был ещё прохладен.
– Буряты приезжали.
– Знаю.
– Бурханчика подарили.
– Проверил?
– Само собой. Чистый.
– Каково жить анахоретом?
– Всяко.
– Жену тебе надо.
– Где взять?
– Искать. Сама не явится…
Подошла Анна Николаевна:
– Отдохнули? Пойдём в избу.
…Когда успела? На покрытом белой скатертью столе теснились тарелки с рыбой, соленьями, свежим хлебом и пирожками.
– Кушайте на здоровье, кудесники!
Кудесники навалились.
– Откуда это всё? – едва прожевав, спросил я.
– Бог послал. Скатерть-самобранку с собой принесла, – Анна Николаевна рассмеялась. – Уметь надо, не всё только вам в чудеса играть.
И, словно продолжая нашу беседу на лавочке, заметила:
– Будет, Константин, у вас и невеста, и жена. Только недолго.
– А что так? Сбежит? – развеселился я.
Но старики мою шутку не поддержали. Переглянулись.
– Много чего мы умеем, да не всё можем, – заметил Щёголев.
Пристально посмотрела на меня Анна Николаевна. И вновь подивился я энергии её синего взгляда: ну, как у девушки!
– Вы же, Константин, обычную планочку-то перешагнули. А за всё платить приходится. За это тоже.
– Что-то вы меня пугаете, Анна Николаевна, – попробовал я отшутиться.
– Как посмотреть. Выбор у вас конечно есть. Или с немилой век вековать или настоящее счастье, да ненадолго. Это как душа восхочет.
– Что ж ей восхотеть! Как Бог пошлёт.
– Бог-то Бог, да и сам не будь плох, – недовольно сказал Щёголев. – Ты что, решил, что мы сосватать, никак, собрались? Сам думай. Не чужой ты нам, хоть Анна Николаевна тебя на «вы» величает. За высокоучёные занятия от природы-то не спрячешься, сама отыщет. Вот и думай, чтобы она тебе гнильцу не подарила. Шкатулку малахитовую сберёг? Не попортилась?
Я достал из тайничка в стене малахитовую причудинку-«раковину».
Игнатий Харитонович внимательно оглядел, заглянул внутрь. Достал из кармана свёрточек, положил в «раковину»:
– Вот тебе «тест» на счастье. Дальше сам смотри… Поздновато уже, Аня, а нам далеко идти, хотя и налегке…


3

Про такие вещи говорят: «королевский подарок»! Тончайшей работы бижутерия с камнями изумительной обработки брызнула цветными искрами из старенькой тряпочки. Я пошевелил украшения: серьги, нежное ожерелье, кольца, кулон… Уже привычно «вслушался» в камни. Они все были… мёртвые. Искусная огранка, чудесная оправа, редкостная компоновка рубинов, алмазов, хризолитов, топазов говорили о баснословной стоимости неожиданного подарка. Но в камнях не было души, только радующая взор игра цвета, да, может быть, стоимость. Особнячком лежало простое по цвету колечко из светло-зелёного нефрита, резное, со сложным орнаментом. Зная капризность этого материала, я с восторгом рассматривал вещицу, перед изяществом которой остальные изделия казались дешёвыми побрякушками: природная неоднородность минерала была максимально использована мастером в хрупком переплетении основных линий, на которых сидели крохотные узорчатые листочки и бутоны цветов. «Кольцо эльфов»! – окрестил я его.
Шкатулку убрал на место, которое – изба сгори – не обнаружишь. Прятать было вообще-то не обязательно, но всё же…
Свободные ночи я проводил во дворе. Укутавшись от прохлады и росы в полушубок, часами глядел на яркие созвездия. Освещения на улице не было. Соседи за забором закрывали на ночь ставни. На земле – «тьма непроглядная», в небе – «бездна, звезд полна…»
Иногда задрёмывал. Яркие, чёткие сновидения запоминались до мелочей, несли в себе мощные объёмы информации, сомневаться в которой не приходилось. Вначале я даже пугался такой достоверности, но приходил день – и намёки превращались в события…
Я понимал, что уже действительно слишком, невозвратимо далеко «шагнул за планку», отделяющую обычное человеческое знание об окружающем от сферы особой духовной жизни, которой жили мои учителя. Теперь это было и моё нормальное мироощущение, и книги из провоторовской библиотеки теперь казались лишь набором детских домыслов.
Гордиться этим я и не думал. Общаясь с людьми, осторожно выбирал выражения, чтобы не сказать лишнего. Краем уха узнал, что успел получить несколько кличек. «Молчун», «С приветом» и даже «молодой Прокофьич». Тоже плата за знание.
Особого одиночества я не ощущал. С утра меня окружало такое обилие впечатлений, столько неожиданных мыслей, рождённых «вещими» снами, что иногда час проходил за часом, а я, как старый дед, всё сидел сиднем на лавочке, позабыв о завтраке. Соседи порой подглядывали, осуждали, потом жалели: «больной, наверное», «хворый». Ещё одно прозвище – «дед». Хотя «дед» мог со свистом наколоть целую поленницу дров, чем и не брезговал, нанимаясь, когда повезёт, по дворам для заработка.
Изредка выходил в город, в основном за продуктами или в книжные магазины, где неизменно ничего не покупал, хотя брал книги, в руки, держал некоторое время, не открывая, и клал на место. «Чтение» происходило по ночам, когда я «во сне» вылущивал из словесного крошева самые интересные места, которые запоминались намертво. Так в памяти сложилась компактная библиотека, на полки которой всё труднее было бы втиснуться чему-нибудь до сих пор мне неизвестному.
В дела других людей я не вмешивался. Да и какое «вмешательство» можно было бы приписать мне, когда хрястнула рама у грузовика с наворованным металлом аккурат у городского отделения милиции? Или когда на «домушника» прямо в прихожей свалился тяжеленный, древний велосипед? Да так неудачно, что беднягу сначала увезли на «скорой», а уж потом в милицию, изымать «вещдоки». Чаще всего, правда, и до милиции не доходило: любитель заходить в чужие огороды напоролся на гвоздь в земле, ночной «старатель» запутался в перемётах с рыбой и вёсла утерял, карманнику внезапно свело судорогой руку…
…Земля в моём дворе была добрая. Поднялись и зацвели весенние посадки, да всё с сюрпризами: то кустики разноцветного «львиного зева» дали целый букет могучих кистей, то раскрылись белые лилии… Дом, кроме окон, плотно оброс вьюнками, «турецкими бобами» и плетями хмеля и дикого винограда «с особинкой», которые насадил сам Игнатий Харитонович, посулив добрый урожай.


4

Кто-то сказал: «Истину труднее всего разглядеть, когда она под носом». Не раз я сталкивался с житейскими ситуациями, когда люди прилагали большие усилия, тщетно отыскивая то, что лежало на поверхности.
Чудесное «кредо» Свиридова и Щёголева не было их открытием. Но, обладая оригинальным, даже причудливым складом интеллекта, они нашли путь к тому, о чём мечтали, что утверждали и что опровергали тысячи искателей. Всякий раз, наталкиваясь в книгах на достаточно здравые мысли на эту тему, я настораживался: вот-вот проявится то самое, к чему я пришёл таким кружным путём!.. И… ничего!
А может, всё-таки знали нечто? И даже кому-то передали?..
У Генри Хаггарда в «Копях царя Соломона» я натолкнулся на неожиданное размышление, вроде бы не очень уместное в авантюрном сюжете:
«Вселенная действительно полна призраков – не кладбищенских привидений в саванах, а неугасимых, бессмертных частиц жизни, которые, однажды возникнув, никогда не умирают, хотя они незаметно сливаются одна с другой и изменяются, изменяются…»
Хаггард что-то знал?
Оказывается, многие выдающиеся писатели склонялись к подобным мыслям: Уэллс, Конан-Дойл, Метерлинк, Горький… Поэтов и перечислять не приходится! Неужели это были всего лишь минутные озарения духа?..

Так лениво размышлял я в бессовестном бездельи, получившимся после увольнения с дровяного склада «по сокращению». Над двориком стояла суета как в часы пик: жужжали шмели, пчёлы, зелёные жуки-бронзовки, стрекозы… Пышные поросли цветов шевелились от пёстрых бабочек.


Глава 11. Искушение
 
Несколько духов по привычке, приобретённой ими ещё в жизни телесной, наваждали меня с особенным искусством, т.е. посредством очень мягкого, почти волнообразного влияния, каким обыкновенно бывает влияние добрых духов; но я заметил, что оно было не без хитрости и тому подобных качеств и с той целью, чтобы прельстить и обмануть.
       Э. Сведенборг, «О небесах, о мире духов и об аде»


1

Звякнула щеколда калитки. По дорожке между цветочных куртин двигалось видение, каких здесь сроду не бывало. У видения были загорелые ноги, эфемерное платье и волна волос цвета спелой соломы.
– Здравствуйте! Извините за беспокойство. Я племянница тёти Нюши. Увидела вас, подумала, не заругаетесь, если зайду посмотреть ваши цветы…
Забор тёти Нюши давно требовал починки!
– Константин Петрович? А меня Настасьей зовут, Анастасией… Вы, наверное, учитель, что так, по имени-отчеству!.. У тёти одни мальвы да недотроги, а у вас!.. Это как называется? Ой, какие, как петушиный гребешок!..
Ну конечно, в рай явилась… Ева. (Или всё-таки Лилит?) Интересно, Адам чувствовал то же самое, что я сейчас?
Анастасия распугала облако бабочек, ухитрилась попасть под жало пчелы, рассказать мне, что учится в торговом техникуме, восхититься зелёной занавесью на стенах дома и попробовать дико кислых «ранеток». Я не очень галантно давал пояснения, делал садовую примочку, называл растения и пытался понять настоящую причину появления гостьи.
У неё были невинно-радостная улыбка и порывистый, как у воробышка, порхающий способ передвижения, так что, закрыв глаза, можно было вообразить, что восторженно-звонкий голосок раздаётся сразу из нескольких мест двора.
Господи! Какой же я всё-таки бегемот!
Она мгновенно обежала мою избу, ахнула при виде книг («ой, сколько! да какие толстые!»), захотела пить, заквохтала при виде флюоритовой друзы, даже приложила её ко лбу на манер венца, наконец сорвала кисточку черёмухи и сообщила, что любит манго и без ума от лаймов, «только сюда их редко привозят!..»
Вообще-то, что я на неё вызверился? Милое, симпатичное существо с вполне обычным сквозняком в голове, таким только в торговле и крутиться. Энергии много, девать некуда, потому и беспрестанное порханье. Хорошая защита от житейских передряг… Я попытался «просветить» Настасью «психорентгеном», но то ли от жары, то ли от моей «размагниченности» – ничего не вышло. А может, я не очень хотел?
– Вы такой серьё-озный! – она скорчила постную мину и брызнула смехом. – Не сердитесь, я иногда бываю такая дурочка! У вас хорошо и чисто, – можно, я буду приходить? – хотя и один живёте. А кто вам убирает?.. А кто обед готовит?.. А гости у вас бывают? Можно, я иногда буду к вам в гости забегать, а то тетка Нюша такая ворчливая, богомольная, спасу нет…
Она задавала десятки вопросов, повторялась, перебивала сама себя, не дожидаясь ответов или слушая их вполуха. Наконец, засобиралась домой, «то есть попросила подарить ей цветочек». На радостях я нарезал ей целую охапку. Гостья непосредственно чмокнула меня в щёку и исчезла, не захлопнув калитки.
Слышнее стало жужжание пчёл. Дремотно млел одуванчиковый луг. На дорожке осталось несколько отпечатков маленькой обуви… Стало как-то скучновато.
У крыльца лежала одиноко брошенная кисточка черёмухи…
Следующее нашествие состоялось через два дня. Я копал молодую картошку. Зашуршали доски соседского забора и в щель пролезла Настасья.
– Здравствуйте! Давайте помогу…
Она сноровисто выбирала жёлтые клубни и говорила, говорила…
– Вы же ещё совсем не старый. Даже молодой. А давай на «ты»! Можно я буду тебя называть «Костик»? Костя-Настя! Настя-Костя! Хорошо звучит, правда? Давай, я картошки помою. Варить будем?..
«Костик» уныло согласился. Настя умело приготовила картошку, отскоблив с неё тоненькую кожуру, и поставила на огонь. Похозяйничала в кухонном углу, добыла масло, соль, тарелки…
– Кушать подано!
Обед наш прошёл весело. Настя рассказывала о своей студенческой жизни, которая, если судить по рассказу, вся состояла из «приколов» и каких-то, неведомых мне, отсталому, «зажиганий»:
– Ой, мы в прошлую субботу так зажигали!!!
После обеда гостья слегка утихла, притомилась.
– Костя, можно я полежу немного? А то тётка будет есть меня за побег…
Я помыл посуду. Посидел на лавочке в недоумении: что теперь делать? Выплыло: «Без меня меня женили». Вот ещё!
Звенели, звенели пчёлы. И волны цветочных запахов плыли по тихому двору.


2

Небо стало всё чаще дождить, волнами набегали грозы: июль, макушка лета! Работалось вяло. В голову лезла всякая ерунда. Настя забегала каждый день. Мои «клумбы» заметно поредели. Только тёмно-зелёные кусты какого-то экзотического дурмана по вечерам неизменно покрывались огромными белыми воронками, над которыми реяли серые ночные бабочки.
Однажды, уже свыкнувшись с положением дел, «Костик» вздумал повеселить свою гостью. На столе появилась малахитовая «раковина». Настя была, как говорится, «в диком восторге». А когда я открыл шкатулку, она обомлела. Катастрофически недоставало трюмо!
Пользуясь моим зеркалом для бритья, Настя мигом разобралась в бижутерии. «А ты, Костик, пока отвернись!.. Теперь смотри!..»
Это было здорово. Усыпанная самоцветами, голова Натальи сама походила на живую драгоценность. Даже на лбу она пристроила алмазную звёздочку-кулон. Золотая цепочка сливалась с соломенными локонами.
Шкатулка была пуста. Хотя нет, в ней сиротливо оставалось нефритовое колечко. Не гармонировало оно со сверкающими перстнями и браслетами на смуглых девичьих руках.
Настя даже посерьёзнела, не щебетала, а только поворачивала голову, искоса глядя в зеркальце.
– Ну прямо королева!
Она порозовела, одарила меня долгим, влажным взглядом. Я еле удержался, чтобы её не поцеловать. Она вроде как бы подождала и стала медленно снимать украшения.
Рискованная получилась минута. Мне было жаль Настю и неловко за свою мужскую нерешительность…
«А зачем?» – прозвучал в мозгу спасительный вопрос. Действительно, зачем? Настя, конечно, была симпатичнейшей, прелестнейшей девчушкой, но… и не больше.
– Можно, я оставлю вот это поносить? – она показала перстень с изумрудом.
Я пожал плечами: почему бы и нет? Она обрадованно уложила украшения в шкатулку и живо улетучилась.
А я снова заскучал: чего-то не хватало. Да знал я, знал – чего!.. Хотя, если подумать, всё ни в склад, ни в лад! Ум понимает, душа… молчит. О чём же печалиться? «Привычка свыше нам дана, замена счастию она…» Счастья-то как раз в перспективе не предвиделось, это без особых гаданий было понятно.
Три дня я втягивался в прежнюю колею работы. Записывать ничего было нельзя. Из цветочных камешков и щепок я раскладывал на полу громоздкие схемы, завёл плоский ящик с сырым песком и, как древнегреческий математик, просиживал над ней часами. Стереть не предназначенное для посторонних глаз было делом секунды… И ещё я начал… писать «роман». С бредовым сюжетом и массой персонажей, которые по ходу назывались то так, то этак, что мало меня тревожило: мне нужны были просто «иероглифы» для возникавших идей. Дни теперь проходили быстро, насыщенно. Река размышлений не умещалась в их пределы, перетекала в сновидения, каких прежде не бывало, и выныривала из них неожиданными соображениями, почти открытиями…
Но что-то приближалось.


3

…Настя появилась как всегда неожиданно, в новом платье, с новой причёской, которая определённо ей шла, хотя и стандатизировала внешность. Мода!
– Господи! Камней набросал по всей избе! А пылищи-то! Давай уберу… – и вопросительно поглядывала на меня зелёными глазами, ожидая чего-то. Наконец, не выдержала:
– Неужели не скучал, а, Костик?
– С чего бы, работал, – «не понял» я.
– Странный ты! Другие работают, так деньги зарабатывают, а ты сидишь сиднем! Тётка Нюша тебя чёртознаем называет.
– Чего вдруг?
– Ну, в доме Прокофьича живёшь, собаки или кошки не завёл, с людьми не общаешься. Хоть и не старик, вроде…
– И что в этом плохого?
– А ещё огни она видела над твоей избой. Синие, говорит, светится над трубой. То залетают, то вылетают. Не к добру, говорит.
– И ты так думаешь?
– А что хорошего? Огни-то откуда?
– Да не было никаких огней!
Были, конечно… Это уже моя неосторожность.
– Пойдём сегодня, Костик, на танцы.
– Не умею я.
– А научу! Пойдём, да? Там весело. Ух, зажигать будем!
– Нет. Мне дома и без того весело.
– Ну, а если я очень-очень попрошу?
– Нет.
Она жалобно глядела мне в лицо. Ну как не пожалеть такую, такую…
– Так ты меня не любишь?
Так хотелось соврать, чтобы утешить! А потом?
«Любовь – она вранья не любит», – вспомнилось сказанное как-то Прокофьичем. – «Одно из двух: либо любишь, либо – нет!»
– Ну, Настя. У нас же и так хорошие отношения.
– Отношения?! – глаза её прямо-таки вспыхнули. – Отношения? А я к тебе, как дура, каждый день бегала. Думала, сам поймёшь!
– Что, ну что понимать?
– Ах, ты не знаешь? Стала бы я ни с того, ни с сего здесь, у тетки Нюшки жить! В общежитие давно вернулась бы! «Отношения»!..
– Стоп, стоп, девочка. Что ты кричишь? Вроде, я ничего тебе не должен.
– Конечно! Ты же святой! Другие парни теряться бы не стали! Думаешь, меня в техникуме никто не замечает?
– Настя! Ну что за разговор?
– А тот разговор, что даже соседи уже смеются: «невеста без места…»
Даа, теперь на неё смотреть было действительно жалко. Только… как-то не так, как раньше.
– А мне что, – продолжала Настя, – самой тебе на шею вешаться? Не дождёшься!
– А я и так не дожидаюсь.
– Ах, так?.. – она гневно пнула мою схему из камней и, разрушив пантакль, вылетела из дома.
«За что не боролись, на то напоролись», – невесело подумал я, но с места не тронулся. Брякнула калитка… Я намеренно спокойно вышел на крыльцо. Двухметровые стебли штокрозы уныло свесили тяжёлые соцветия, сломанные посередине. Маленькая фурия намеренно прошлась не по дорожке, а прямо по цветнику. Если бы перевести вид цветов в звуки, над двориком раздался бы жалобный стон.
Где-то заиграла музыка. Бесполый голос под бряканье ударных восторженно кричал: «Атомное чувство любовь – не налюбуешься, атомное чувство любовь – не набалуешься… Берегись, берегись его!..» Вот уж кстати! Мне стало смешно.

Но наутро стало не до смеха. Много чего неожиданного и нового узнал я о себе от тетки Нюши, которая, взгромоздившись на что-то, появилась над забором как на трибуне!.. Не знал я за ней такого таланта. Самыми мягкими определениями моей личности были сообщения, что я «потаскун», «кусочник», «развратник» и, конечно, «чёртознай».
Я ушёл в дом. Тётка Нюша, лишившись единственного слушателя, долго ещё вещала о моей непорядочности картофельной ботве и отцветающей редиске. Шум мешал мне сосредоточиться и вернуть раскладке на полу прежний вид.
Когда я зашагал по посадкам к трибуне соседки, она испуганно примолкла.
– Чёртознай, тётя Нюша? Вы хоть знаете, что это такое? Может, показать?.. Вот что. Перестаньте орать, а то картошка засохнет. Я вашу Настю пальцем не тронул и ничего ей не обещал…
– А это? – торжествующе заорала тётка и подняла ввысь щепоть с кольцом. – Знаем мы ваши подарочки! Подавись!.. – она ловко швырнула перстень мне под ноги. – Девка извелась вся, а он морду воротит, антилигент!..
– Ну, хватит! – я изобразил гнев. – Вы, тётенька, утихните, мне этот крик не нравится. А будете продолжать, смотрите, как бы не пожалеть. Сами же чёртознаем меня назвали… Никакие молитвы не помогут!
Она, казалось, только этого и ждала. Набрала, как петух, в грудь побольше воздуху, чтобы изобразить завершающее победное «караул! убивают! лю-уди!..» и… не смогла.
Я, просто растопырив пальцы, держал перед нею ладонь. Нет, никаких силовых импульсов я не посылал (упаси Бог, мало бы не было!), но тётка Нюша мгновенно сверзилась с невидимого пьедестала. За забором наступила тишина, потом приглушённые причитания и грохот вёдер.
– Справился?!. – пронзительный вопль взлетел к небу. Это уже Настасья.
Бог с вами, бабоньки, я ведь не хотел! Но я не люблю шума. Какая бы злость ни клубилась в соседнем дворе, завиваясь спиралями по закоулкам, она больше не перелетала через забор.
Я поднял перстень. На грубо позолоченном ободке зеленело бутылочно стеклянное изделие «под изумруд».


4

«Кончен бал, погасли свечи!..»
Цветы мои понемногу выправились (я, чем мог, осторожно помог им). Каменные чертежи с пола были убраны. Взамен я повесил на стену замысловатое сооружение из алюминиевой проволоки, в завитках которого разглядеть что-либо путное мог только его конструктор. В моей избе поодиночке появлялись интересные «гости», с которыми я проводил долгие «беседы» заполночь. Естественно, никаких записей я не вёл, только на стене рисовался очередной «иероглиф»памятка.
Но деньги-то на хлеб зарабатывать надо. Несколько дней в компании таких же, как я, «безработных», я работал по дворам на заготовке дров на зиму. Возвращался под вечер и замечал: кто-то пытался открыть калитку и даже бил по ней ломиком. На заднем дворе тоже некто пытался продраться сквозь густые заросли одичавшей малины.
Через несколько дней ко мне пожаловала сухощавая дама в сопровождении милиционера.
– Гражданин Ивин?
– Я самый.
– Соседи жалуются, что у вас собака.
– Если у меня собака, то причём соседи? Она бы никуда не ходила кроме двора. Только собаки-то у меня нет.
Милиционер, не спрашивая, прошёл по двору до бани. И туда заглянул. Вернулся, пожал плечами.
– Но жалуются же! – настойчиво сказала женщина.
– А вы откуда? – поинтересовался я.
– Из ветслужбы.
– Сожалею, но у меня даже мыши не водятся. Так что зря вас потревожили.
Посетители ушли. Кому-то моя «собака» очень не понравилась, хотя увидеть её можно было только в пределах двора и огорода, и лишь в моё отсутствие.











Глава 12. Аня

Сказывали, будто Хозяйка Медной горы двоиться стала: сразу двух девиц в малахитовых платьях люди видали.
       П.П. Бажов, «Малахитовая шкатулка»


1

– …Давненько не заглядывал, Константин! – Игнатий Харитонович обрадованно пожал мне руку. – Чего так, или обиделся на что?
– Ну что вы! Завозился с делишками. Вот, пришёл узнать, как вы с дровами разобрались? Помочь не надо ли?
– Да у меня тут помощников!.. Идём, познакомлю.
За домом звенела пила и стучал топор. В осеннем воздухе знакомо, терпковато пахло опилками. Две женщины сноровисто пилили толстый ствол лиственницы, мужчина рубил чураки.
– Мой сын Олег, Оля – его жена! – церемонно представил Щёголев. – А это – ещё одна Аня…
Качнулась тесовая стена дома вместе с зелёными соснами. И надо было немедленно отвести глаза хотя бы на дрова… Получилось это у меня не сразу…
– Плохо гореть будут, Игнатий Харитонович, – я кивнул на стволы. – Берёзу… а ещё лучше сосну надо бы.
– Что достать удалось, – пояснил хозяин. – И за это спасибо, столько находился…
– Я со знакомыми мужиками на складе поговорю. А то будете мучиться с этим сырьём.
Такой деловой я был в этот момент, самому стало противно!.. Сапфировые глаза светились передо мной и почему-то отчаянно хотелось заплакать.
– Давай, Олег, я порублю, а ты отдохни, – я взял колун и почувствовал себя увереннее.
– Ему полезно, – заметил Щёголев. – Обленился, поди, в городе, на паровом отоплении.
Снова зазвенела пила. Я без оглядки набросился на чураки, лихо расколачивая их, как когда-то дед учил… Когда оглянулся, подумал: зря старался. Пилили Щёголев с сыном, а женщины ушли.
Олег держался солидно. Часто отдыхал, покуривая «капитанскую» изогнутую трубку. Ко мне не обращался, говорил только с отцом, о чём – я не прислушивался. Долетело лишь что-то об «обскурантизме» и «мистике». Щёголев мирно цедил фразы, а сын горячился. Но мне было не до них.
Пахнущая смолой поленница поднялась под навесом в несколько рядов. Я добивал последнюю чурку, Игнатий Харитонович граблями сгребал щепу и опилки.
– Ты всё помалкиваешь, – сказал хозяин. – Как ты там, вообще, обитаешь?
– Всяко, Игнатий Харитонович.
– То-то вижу, похудел даже. Что долго не заглядывал?
– Задумался крепко.
– Бывает…
Я был уверен, что знает он о моём житьи-бытии гораздо больше, чем делает вид, потому и сообщать было нечего.
– С «гостями»то договорился? – подтвердилась моя догадка.
– Есть маленько.
– Не каждому слову верь.
– Уже убедился. Но почему, Игнатий Харитонович?
– Иная плоскость мышления. Рыба птицу никогда не поймёт: разные среды существования. Вот удивляюсь, как это с Олегом у меня взгляды не сладились. Парень он неплохой, но прагматик – до костного мозга!
– Он чем занимается?
– В тресте угольном крупный чин. Я говорю: «бросьте вы землю уродовать, ничего хорошего не получится». А он: «уголь – хлеб промышленности, а вы, романтики, все ретрограды».
– Но разве вы ему не объясняли?
– Ну как же! Только не в коня корм. Мы с Аней даже удивляемся: вроде бы наш сын и как не наш. Из тех, что «природа не храм, а мастерская». Намастерили уже!.. Ухитрились шоссе проложить прямо по кладбищу динозавров! Костяки бульдозером сгребали!..
Об этой неприятной истории я слышал. Палеонтологи подняли шум, требовали закрыть новый угольный разрез в Черёмуховке. Но уголь оттуда уже шёл составами: прямо сверху брали, а краеведческий музей обогатили крохами из мезозойских залеганий. Будто старинную, драгоценную книгу раздербанили на клочья!
– А остановить это было нельзя, Игнатий Харитонович?
– Вот об этом я хотел поговорить с тобой особо. Мы раньше ещё с Иваном… ну и… ещё кое с кем толковали, «пасьянс» раскладывали. Но об этом потом, договорились?..

За столом я сидел, глядя в тарелку. Молодые оживлённо беседовали с Анной Николаевной о заготовке грибов и ягод, о садовых цветах (недавно заимели дачу). Щёголев вяло подавал иронические реплики, обозначал своё участие. И ещё один человек ел молча, иногда помогая матери управиться с посудой. Я только раз поднял взгляд и встретился глазами. Она давно уже разглядывала меня с особым интересом. Мне стало жарко и тревожно.
– Телефон бы вам поставить, – сказал, вставая из-за стола, Олег. – И чего вы упираетесь!.. Мише уже подъехать пора… Мамочка, обед замечательный… Я в папин кабинет поднимусь.
Под стук убираемых тарелок я вышел на маленькую веранду, окружённому пестроцветьем. Хотелось разобраться, что же всё-таки произошло сегодня? Предательски фальшивое «всё нормально» нередко смазывает робко проступающие штрихи необычайного, и мы, успокоившись, проходим мимо. Может быть, мимо знаков судьбы?


2

Синева колебалась перед глазами… Не сразу сообразил: поросль васильков, редко встречающихся в дворовых цветниках, весело расположилась среди флоксов и бальзаминов…
– Вы цветы любите?
Я смутился, будто застигнутый за немужским делом. Обозлился на себя, суховато-задиристо ответил:
– Очень люблю и сам развожу.
Аня-младшая, словно не заметив моего скрипа, подошла к перилам:
– Самые мои любимые, васильки!.. Почему так мало синих цветов?
– Ну почему? Пролески, ирисы, медуница, незабудки… – докторально возразил я.
– А голубых тюльпанов, лилий, роз нет.
– Физиология, наверное, не та.
– Папа говорил, что вы учитель. Биолог, да?
– Увы. Литератор-русовед.
Она сделала большие глаза (хотя, куда уж можно больше!):
– Правда? А почему вы не в школе?
– Ленивый я.
– Ага. Я смотрела, как вы лениво дрова кололи.
Мы рассмеялись. Ледок хрустнул.
– Я тоже хотела учительницей стать… Только особой. Которая не просто уроки давала бы, а с детьми или ими самими занималась.
– Психологом.
– Как вы меня поняли! А таких специалистов, мне сказали, нет. Я после школы на социальные курсы поступила, годовые. Закончила, и получилось ни два, ни полтора: в школах такой ставки нет, и никому психологи не нужны. Не понимаю! Мне предложили: иди вожатой работать. А это совсем не то! Я без работы и осталась. Потом нянечкой в больнице работала…
Я посмотрел на неё сочувствующе.
– Нет, вы не подумайте… Я грязи не бьюсь. Сократили меня как самую недолго работавшую. Теперь к родителям приехала.
– Кудряво получилось.
– И не говорите. Пока маме помогаю, работу ищу. Как услышат «курсы психологии», говорят: у нас психов нету. Будто у них и души «нету».
Она невесело рассмеялась.
– Разболталась я что-то, извините.
– Ну что вы, мне интересно.
– Правда? А что интересного? – и смутила меня пристально-глубоким взглядом. Вот, наверное, из-за чего её «сократили». Её взгляд будто раздвигал пелену сиюминутных мыслей, проникая, как говорится, «в душу».
Такого взгляда боятся все, у кого нечиста совесть, такого взгляда боится шпана, такого взгляда боятся «любвеобильные» начальники, такого взгляда боятся погрязшие в аферах чиновники… Боятся и мстят…
– Вы, Аня, наверное, были бы неплохим психологом. Может, в мединститут стоило поступить? Диплом получили бы.
– Я анатомички боюсь. Специально ходили мы после школы, чтобы «дух науки» почувствовать. Там такой «дух» – лучше не вспоминать. Я лягушку разрезанную видеть не могу, а там же люди!.. Глупо, да!
– Совсем нет. Ну хорошо, а как же с психологией? Разве не противно иногда в разлагающиеся души разглядывать?
– Я с такими не встречалась. Но думаю, что справилась бы. Это же всё равно как больные цветы лечить.
– Неожиданное сравнение. Но у цветов обрезать кое-что приходится, а то и с корнем вырывать.
– Я про комнатные цветы. Вообще-то людей с совсем больной психикой, по-моему, не так много. Больше так, искривлённых, жизнью исковерканных.
– С вами, пожалуй, можно согласиться… Тех, у которых жизнь – не жизнь, а жалкое подобие настоящей жизни, которое эти люди принимают за настоящую жизнь.
– Обидно. Продавцы нужны, чиновники нужны, дворники нужны… А психологи нигде не требуются.
– Ну, а кто добровольно согласится, что у него в душе непорядок? Так, говорят, неврозы…
– А вот у американцев тысячи психологов и все нарасхват.
– А может, и вам тогда в Америку?
– Смеётесь? Если бы и брали, не поехала бы. Разве наши люди хуже, или психологи им ничем не могут помочь?
– Вы же убедились в общем мнении. А гипнозом вы не интересовались?
– Интересовалась. Это почти как хирургия, только опаснее. Особенно для самого гипнотизёра.
– Почему?
– Знаете, Константин, когда человек чувствует свою полную власть над другим, в нём какой-то сатанизм просыпается.
– Эк! – произнёс я голосом Прокофьича. – Так сразу и сатанизм? И… у всех?
– Конечно, не у всех, но у многих. Пациент тогда слабее ребёнка. Сколько беды можно наделать по неосторожности. А у меня опыта слишком мало, потому всерьёз и не берусь. Может, когда-нибудь… Вы с папой давно дружите?
– Не очень давно. Нас Прокофьич познакомил.
– Я его помню. Такой хороший был дедушка. Правда, я его немножко боялась. Какой-то загадочный. У меня от него подарок, талисман остался. Хотите, покажу?
– Конечно.
Она ушла в дом.
Я прислушивался к себе. В привычном ритме самочувствия появился какой-то сбой, нарастающая тревога. Счастливая тревога? С каких-таких авансов?
– …Я её так, в тряпочке, как он мне её дал, и держу… Только вы не смотрите, что «она» страшненькая, вглядитесь!
Голубовато-серый халцедон, весь в натёках, бугорках, ямках показался мне не слишком представительным.
– Вы поверните.
Лёгкий поворот – в точности фигурка скрюченной старушки в платке. С крохотного, сморщенного лика сверкали две пронзительные сапфировые искорки. Вспомнилось бажовское: «Бабкой Синюшкой меня кличут. Вечно старая, вечно молодая…»
Я поднял голову. Синие-синие глаза пытливо глядели в мою душу! И не хотелось отвернуться, было страшно отвернуться, страшно утерять хоть на миг этот завораживающий свет… Я заговорил, не отводя взгляда, и язык мой ворочался помимо моей воли.
– Знаете, Аня. А я бы не хотел быть вашим пациентом. Так и душу потерять недолго. От отчаяния…
Она отвернулась, не ответив. Повисло долгое молчание, в котором, я чувствовал, происходило что-то крайне важное. И боялся догадаться.
Скрипнула калитка. К дому шёл мужчина в лоснящейся фуражке с уголками – шофёрский шик.
– Миша! Я уже заждался, – раздался голос Олега из окна. – Оля, уезжаем! Машина пришла.
Наверное, уходить надо было и мне, чтобы не утомлять стариков. Аня пошла помочь матери нарезать цветов. Олег поморщился, но подождал у калитки, пока не собралась вся семья.


3

Машина ушла, и все на миг оказались не у дел. Тут я спохватился: «Синюшка» всё ещё была в моей руке.
– Аня, Синюшку-то возьмите, талисман ведь.
Аня порозовела, взяла статуэтку. Старики внимательно посмотрели на меня, будто впервые. Анна Николаевна слегка улыбнулась. Игнатий Харитонович погладил подбородок, хмыкнул.
– Пойду и я, пожалуй. Загостился.
– Счас! – Щёголев насмешливо встал передо мной. – Пойдём ко мне, посплетничаем.
В мастерской ещё пахло дорогим трубочным табаком.
– Подцепил сынок эту заразу, курево! – ворчал хозяин. – Поспорили мы с ним немного. От тебя мне скрывать нечего. Я в «консерваторы» попал. Можно подумать, сами они – обновители! Понимаешь, Костя, прав был старик Экклезиаст: «Во многом знании много печали!» Хуже нет – видеть глупость и мириться с ней, потому что изменить такое дело не имеешь ни права, ни возможности… А может, рискнуть?.. Ладно, это тебя не касается… Так, говоришь, колечко тебе подменили?
Ничего я подобного не говорил! Даже не заикался! Что-то путает старик.
– Вот это, наверное? Возьми к гарнитуру.
Он положил на стол перстень с изумрудом.
– Эти штучки с секретом делаются. Кому предназначено, тот и владеет, понял? Куда положено, там и будет… Да, ты не знаешь, как этот урка Рангусой в милицию угодил?
Рангусой был в Тихореченске местным «Аль-Капоне», всем известным и никем не обличённым «вором в законе», «авторитетом» среди городской шпаны. Капитан Батырханов, старший следователь, которого давно ненавидели местные «урки», взялся за «дохлое» дело, по которому арестовали группу опиумоносов (границато у нас – вот она, рукой подать!). «Дохлое», потому что как правило задержанные с готовностью всё брали на себя, и дальние ниточки неизменно обрывались. Но внезапно все задержанные дружно и охотно заговорили. «Рябой» (как его все называли «за глаза», оспой переболел) Батырханов разворошил с десяток квартир, в заключение выпотрошил дачу Рангусоя и набрал столько неопровержимого копромата, что об успехе тихореченской милиции была даже передача по центральному телевидению. Говорят, Рангусой, потеряв всю элегантность «босса», катался на суде по полу, бился в истерике, но с его уст слетали и слетали всё новые признания во всех его чёрных подвигах. Правда, после процесса его хватил удар…
– Тебе что, жить стало скучно? – поинтересовался Щёголев. – Лавры Ванги спать мешают, Круазе тихореченский?
Да-а, Игнатий Харитонович «расколол» меня поскорее, чем Рябой. Но я молчал «как партизан на допросе». Всё равно получил «на всю катушку».
– Ты, дорогой, микроскопом не пробовал костыли в стену вколачивать? Очень было бы поучительно… Мы с Иваном что, нового Эркюля Пуаро лепили? Стоило бы стараться!
И много другого было сказано неприятного и справедливого. А в заключение:
– Как ты там личную жизнь свою строить будешь, дело твоё. Но Большое Дело в суету не вмешивай. Раз простится, два простится, а на третий жди беды. Мелочь не в счёт.
Он подошёл вплотную, полуобнял меня за плечи:
– Не обижайся, мальчик. Для другого дела ты нужен. Об этом тебе и Иван при случае скажет… Одно тебя выручало до сих пор: не для себя старался. Побереги, если не себя, то Дело…
– Хорошо, Игнатий Харитонович… Пойду я…
Он кивнул. Я медленно вышел во двор, никого не встретил и совсем удручённый направился домой.


Глава 13. «Антураж достоверности»

Тем и силён, и страшен, в то же время подающий нам надежды Великий Аркан Трансформации. Он вовлекает человека в мир как бы случайных и мелких событий, которые, тем не менее, подают ему знаки: следи за камушками малыми, за ними возможен большой камнепад.
Василий Калугин, «Обзор Великих Арканов Таро»


1

На несколько суток я засел за работу, потеряв счёт времени. Ел и спал когда придётся, иногда засыпал прямо на полу, среди узоров из камней. Когда очередная «виньетка» закачалась на стене, неспешно убрал хаос на полу и устроил банный день. Бритый, в свежей рубашке, уселся за стол.
Застучало кольцо калитки. На улице у ворот стояла цыганка с сумкой. В кармане, как я понял, лежали карты. В другом, потайном, у пояса, хранился узкий, старательно отточенный нож. Интересно!
– Здравствуй, дорогой! Молодой, красивый, неженатый… – тараторила она, плавно вдвигаясь в калитку.
– Будь здорова, пхене (сестра)! – ввернул я.
– Понимаешь по-нашему? Ты понимаешь по-нашему?
– Немного, пхене. Погадать мне желаешь? А хочешь, я тебе сам погадаю? По руке, по Таро?..
Тёмно-карие глаза её округлились как виноградины. Глядела она не на меня, а будто на что-то за моим плечом.
– Прости, чаво (парень)! Не знала я!.. – путая цыганские и русские слова, забормотала она, побледнев. Я сделал шаг к ней. Она всхлипнула и бросилась бежать, выкрикивая:
– Ошиблась я! Ошиблась я, глупая!
Я огляделся. Мой пёстрый двор выглядел вполне мирно. Чего же она испугалась?
Пожав плечами, я вернулся за стол. И задумался. Что ни думай о гадательной халтуре, но странные цыганские «знания», наверное, имеют корни теряющегося в веках корни настоящего ведовства. Я много слышал о «цыганском гипнозе» – психологической атаке на неустойчивую психику «клиентов» и ещё о некоторых экзотических приёмах, позволявших ободрать обалделую жертву до любой степени. Бедную гадальщицу я вроде бы ничем не обижал и не пугал. Значит, она сумела разглядеть нечто – во мне? Или за мной? – что так её ошарашило. Жаль, поговорить не удалось…
Обед я заканчивал с трудом. Отчаянно захотелось спать.

… Спал я почему-то на полатях!
Да и вся изба опять была прежней, свиридовской. На столе неярко горела керосиновая лампа, которую хозяин называл «военный сувенир»: стекло у неё было сделано из литровой стеклянной банки без дна, над которой возвышалась жестяная труба.
У стола, перелистывая толстую книгу, примостился Прокофьич. Поднял голову, борода засеребрилась волнисто.
– Давненько не виделись!
– Давненько, Иван Прокофьич.
– Ну и как тут управляешься?
– Божьими молитвами.
– Не хитри. Константин. Мне-то врать нельзя, сам всё знаю. Не в свои дела встреваешь… Не возражай. Игнатий тебе выдал рацею, а я ещё добавлю, по-отцовски… На путь твой новый я тебя не тянул и не толкал. Пригласил, скажем, и ты пошёл. Неплохо пошёл, только нервно, ну это со временем пройдёт. «Чертежи» твои видел. В общем, грамотно, но когда камушки откатываются, не перекидывай, подумай: почему? В этом деле случайностей не бывает… А Рангусоев, всяких там жиганов да хунхузов – оставь кому-нибудь другому. Игнатий прав: Дело страдать не должно… Тоже мне, «перешёл великую реку»!* Маловато у нас сил пока, чтобы их на житейскую суету тратить, посерьёзнее дела есть… Армагеддона пока не предвидится, а вот нечисти всякой понемногу прибывает. Тут всякий воин на вес самородка!.. Что глядишь: книгу читаю? Так мы здесь тоже не спим, даром что «усопшими» прозываемся.

* Цитата из древнекитайской «Книги Перемен» («И-Цзин»).

– А много вас, Иван Прокофьич?
– Число ни о чём не говорит. Какие мы – это важнее. Есть и сильные, есть послабже. Да мы вроде как солдаты, пехтура. Главные силы повыше нас будут… И всем работы хватает… А цыганочка-то – не зря к тебе приходила.
– По наводке, что ли?
– Может, и по наводке. Был бы пожиже, сам всё отдал бы. Да, засветился ты перед ней…
– Это как?
– Даже «Синюшка» твоя разглядела, хоть и смутно, чутьём только! А ты и не догадываешься! Мы дело делаем, а дело делает нас! Вот твои «занятия» на тебе клеймо и оставили. Не всякому видно, а кому надо – тот сразу почует, что твоя цыганка. Поаккуратнее будь, парень, а не то обнаружишь себя как одетый в бане! Не льсти себе, до нимба не дорос! Может… когда-нибудь. А эта, как её, «аура» у тебя чёткая, да ещё «с рисунком». Вот тебя по ней и узнали. И ещё эти двое молодцов у тебя за плечами… Игнатий о том не рассказывал? Расскажет. А может, и сам догадаешься…
– Видел я, Иван Прокофьич, бабушку, которую вы Ане подарили.
– Ну и хорошо, что видел. Теперь сам маракуй… А Синюшку я на острове Итурупе нашёл, на берегу. Игнатий ей глазки приделал, ладно вышло. Талисман – не талисман, там видно будет, а памятка осталась. Может, и на удачу, только кому, мне… не ведомо. Аннушку не обидь…
– А что с Олегом, Иван, Прокофьич?
– Твоя-то какая забота?
– Больно на родителей не похож.
– Так это часто бывает. Детей-то рожают да выращивают родители, а душу даёт Бог. И не по нашему заказу. Вот и Олег ни в мать, ни в отца… Тёмный он, мутноватый, хоть и учёный. Его только пожалеть остаётся. Игнатий зря с ним воюет: их всё больше теперь на земле, «первопроходцев»… И ещё будут. До времени…
– И что же, эти, «первопроходцы» так и будут всю землю «Америкой» делать?
– Вон ты о чём! А я, милок, прогнозов не даю. Сами думайте. Сами шевелитесь.
– А вас это, вроде, не волнует?
– Волнует, не волнует… Устал я, Костя, уйду, пожалуй… А ты спи, спи, силы набирайся, она тебе ещё на многое пригодится. Будь здоров, Бог с тобой…


2

Бил в избу яркий солнечный луч из восточного окна. Фиалковым пламенем рдели аметисты на полочке. На столе стоял закопченный «военный сувенир», который я вынул из подвала, чтобы привести в божеский вид, как память о Свиридове, да забыл прибрать.
Я встал с постели, напился из ковшика. Лампу решил пока переставить на печной загнёток. Стекло было почти горячим.
«Антураж достоверности»! Эти штучки мы уже проходили. Сложить вместе все «реальные» деталюшки – и вполне объяснимая версия сама напросится, сметая оккультные спекуляции… Потом вычленить «странности» в цепочках естественных явлений невозможно, если только… не перевернуть всё с ног на голову.
Перстенёк-то с изумрудом цыганку и притянул! Не сам, конечно. Люди языками помогли. У того, кто до Щёголева его в руках держал, в шкатулке только дырка осталась, да памятка, что вещь дорогая была да сплыла. По неосторожности, естественно: шкатулка с брачком оказалась. Далее «разматывать цепочку» было лень, больно просто: Настя – подружки – «крутые» знакомые – барыги… Перстенёк мог до самого Владивостока проехаться. Если бы слегка не залежался…

В конторе лесного склада меня встретили как родного. С чего бы?.. Сам Фёдор Борисович Ваулин, заведующий, руку жал обрадованно:
– Ивин! Неужто опять поступать на работу пришёл?.. Я уж вспоминал тебя не раз! Как ты сторожил, щепки не пропадало. А с этими, нынешними охломонами, прямо беда! Это ж надо: тридцать кубов тёса проворонили! Знаю, какие они «чаи» на дебаркадере гоняли! Давай заявление!.. Ээ?.. Мы посторонним за здорово живёшь топливо не отпускаем. Только по квитанции!
– Фёдор Борисович! Я ж к вам как к отцу родному. К кому, как не к вам лично?
– Хороший ты парень, Ивин… Хм, как к отцу!..
(Я слегка нажал на «рычаги», одному мне известные).
– А что? – оживился Ваулин. – Работал ты хорошо, дощечки лишней не взял. Премий мы тебе не давали... Бери машину и на второй склад! Там березнячок добрый, как порох горит... Валя! Нарисуй отношение!.. Без всякой оплаты. Кубов?.. Да сколько поместится!.. На нужды конторы, ну, ты сама знаешь… Давай, Ивин, действуй!.. А место тебя у нас ждать будет! Надеюсь…
Я оставил его подобревшим, растроганным собственным великодушием. Авось, «отец родной» ещё кого-нибудь облагодетельствует, пока запал не прошёл…
Ребята на втором складе встретили меня (и без «рычагов») посвойски.
– Что, Петрович, не заходишь?.. Диссертацию пишешь? Это насчёт дров картошки пожарить? Скоро профессором станешь…
Болтливой компанией мы подъехали к двору Щёголевых. Весело перетаскали чурки на задний дворик. Ребята помялись для порядка, получив от меня «на семечки» и живо отбыли (не в сторону затона). Анна Николаевна охала, радовалась («лиственница только дымить хороша…»), предложила зайти перекусить.
– Игнатий куда-то наладился. Динозавров смотреть, что ли. А что смотреть, одни осколки! Что-то опять откопали у Черёмуховки… Анечка, ну-ка, привечай гостя, а то больно стеснительный…

– Здравствуйте, Константин, – голос тихий, а меня будто пронзило током… – Что долго не заглядывали?
– Дела, Аня. Вот, дров привёз.
– Спасибо. А дела серьёзные?
– Да как сказать… Мелочи хозяйственные одолели.
– Нас тоже. Капусту солить собрались. Как папа говорит, «заготовка зимних кормов». Маринады всякие, солень-яваренья… Ужас! А вам кто готовит?
– Да никто. Обхожусь тем, что есть.
– А знаете что, мы вам сделаем. Пока вы хозяйством не обзаведётесь.
Она слегка покраснела.
– Боюсь, Аня, не скоро это будет.
– Сидеть взаперти будете, так вообще никогда не будет!
– Или сама придёт. Как в сказке, а?
Она недоверчиво обозрела моё улыбающееся лицо:
– Не пойму, вы вообще такой романтик или…
– Или дурак?
– Ну что вы! Или так шутите.
– Старый, Аня, я уже для романтики. Заскоруз слегка.
– Ой, что я!.. – она метнулась на кухню. Вернулись вдвоём с подносом еды и чайником.
– Заболтала она вас? – посмеялась Анна Николаевна. – Кушайте, пожалуйста, Костя. Небось, на сухомятке насиделись? Игнатий Харитонович уже ворчал. Сидит, говорит, анахорет на картошке… А сегодня сорвался за этими динозаврами. Да что-то долго. С утра уехал с Мишей. Ты его подождёшь?
– А как же. Пока дрова переколю…

Лучше бы я ушёл пораньше.
Щёголев вернулся туча-тучей. Мне совсем не обрадовался, сослался на усталость и даже не пригласил в свой «кабинет». Что-то назревало…
– Пойду я, Анна Николаевна. Игнатию Харитоновичу скажите, что торопился я. Он, наверное, сейчас отдыхает, не буду беспокоить.
– Завтра зайди обязательно.
Аня проводила меня до ворот.
– Приходите, Константин. Папа всё-таки по вас скучает, сам говорил. Мы все вам рады…
«Все» – это тоже приятно.


3

…Хорошо, когда отцы города заботятся о нашем просвещении!.. Купив в магазине хлеба, я остановился у витринки «Тихореченской правды».

«Стихия напоминает о себе». Гм…

«Серьёзная авария произошла вчера на Черемушинском угольном разрезе. Подпочвенные воды, которые, как полагают геологи, скопились после вскрышных работ, вызвали колоссальные сдвиги верхних пластов. Движение их было вовремя замечено, и очередная шахтёрская смена была быстро вывезена с места аварии на самосвалах. Однако вся тяжёлая техника и подвижной состав оказались под сдвигающейся массой пород. Почти километровый участок разреза стихия сровняла за полчаса. В результате подвижек почвы серьёзно пострадали близлежащие колхозные поля с неубранным урожаем овощей. В самом Черёмуховске подземных толчков и разрушений не обнаружено, хотя в полную непригодность пришла часть шоссейной дороги и линия электропередач на трассе Черёмуховск-Луговая…»

Плывуны в Черёмуховске? Это что-то новое. Хотя, почему бы и нет. Стоимто на вечной мерзлоте… Это надо же! А ведь только позавчера Щёголев ездил туда на раскопки динозавров. Плакали раскопки, плакал Черёмуховский разрез. Видать, надолго… Хорошо людей успели вывезти. И город не пострадал. Зато дорога… Это там, где осколки костей собирали…
Надо бы, конечно, расспросить обо всём Щёголева...



Глава 14. Тень «Молчаливых»

       Я  Отшельник,
       И мне ли не знать,
       что до всех докричаться нельзя,
       Я смирился, устал
       и попытки меня утомили.
       Пусть страдает сейчас
       всяк, кого ещё носит Земля.
       Все страдали!
       И будут страдать в этом мире…
       «Баллада об Отшельнике»


1

Сквозь густую сетку повседневных впечатлений, переживаний и событий очень редко проглядывает их истинная подоплека и сущность. И даже эти редкие проблески проскальзывают в нашем сознании со скоростью промелькнувшего в ночном вагонном окне фонаря. И мы редко задерживаем бег привычности, чтобы поразиться, ещё реже – чтобы задуматься. Выстроить все мелькания в один ряд, попытаться как-то обобщить их, понять их смысл – никогда! Для этого надо сознательно вывалиться из трескучего движения, остаться на обочине его и вслушаться в наступившую тишину. Тогда ясно слышны и звон капели, и треск сверчка, и шорох бабочек на стекле окна…
И становятся виднее проявления невидимой стороны нашего мира.
«Бхикшу (посвящённый) с успокоенным умом, удалившийся в одиночество, испытывает сверхчеловеческое наслаждение: он отчётливо видит дхамму (истину)», – гласит строфа из «Дхаммапады».
Вынесенный «ветром Судьбы» из, казалось бы, естественного течения бытия, я с тихим удивлением оглядывался на последние годы. Невинное увлечение минералогией, необычные знакомства с «закатившимися в уголок» стариками, перестройка видения мира… Плавно, но решительно свернула моя линия жизни в сторону от наезженной колеи, и я обнаружил, что кроме этой пыльной дороги есть ещё и свежесть травы, и запах цветов, и песня жаворонка. Настоящий мир!
Теперь я, уже без раздражения от исподволь наматывавшегося на душу и память утомления, мог разглядывать конструкции, получавшиеся из элементарно простых явлений, читать замысловатые сочетания, определять их причины и следствия.
Сказать проще, я сделался странным и благодарил Бога и все Светлые Силы, что не остался прежним. Это почти то же, что самому от рождения избавиться от своей же непроглядной тьмы.
Плата за это – одиночество, отчуждённость от окружающих, их недоумение, сожаление и даже презрение – казалась такой мелочью! Так думал я не из гордыни (ну как же, «особый»!), а от счастья – жить свободно и удивительно интересно. Что может быть ценнее?
«Чёрные книги» давно уже пылились на полках: в них больше не было нужды. Менялись проволочные псевдо-«пантакли» с завитушками на стенах избы, расползался строками и главами мой заумно-фантастический «роман», читать который было невозможно никому, кроме автора. Невольно следуя древним традициям оккультистов, я зашифровал в нём в цветистых образах свои опыты и выводы. Когда отпадёт нужда, всё это славно сгорит в печи, «без дыма и копоти», которые, известно, тоже могут содержать информацию.
Сказано: «никто не зажигает светильника, чтобы накрыть его чашей». Зачем мне было моё знание, если бы я, как скупой рыцарь, в одиночестве наслаждался бы своими богатствами? Но явная активность, – как проявление «неестественного», – была мне противопоказана. А чтобы хоть как-то использовать свой опыт для личной выгоды… Я хорошо помнил слова Свиридова!

Появилась у меня «в народе» ещё одна кличка – «Блажной». То ли безобидный, то ли просто дурак. В открытую проявлять ко мне пренебрежение, однако, не решались. «Блажной он и есть блажной, мало ли что отчубучить может, спрос с него никакой!..» И когда я работал на дровозаготовках, расплачивались честно. Неизвестно кем был пущен слушок: «обманешь его – беды не оберёшься!» Автором был, конечно, не я, но защита получилась надёжная. Хотя неизбежно «глухая». Давно не стучало кольцо у ворот под рукой незваного гостя. Бродячий люд обходил двор «Блажного» стороной. По городу я ходил словно в шапке-невидимке – редко кто обратится с вопросом. Нелюдим!..
Игнатий Харитонович понимал моё положение, разговаривал на равных, сочувствия не выказывал, знал: ни к чему мне оно. Раза два я ловил его случайно-уважительный взгляд, безо всяких комментариев.
А как иногда хотелось, чтобы кто-нибудь попросту посочувствовал! Такие состояния я про себя называл «искушениями». Нарушить свой образ жизни я не боялся. Но пресными казались теперь мне обычные житейские радости. За каждой выплывали их скрытые обстоятельства и причины, отравляя и перечёркивая безоглядное наслаждение, доступное любому человеку. Не знаю, как справлялись с такими танталовыми испытаниями другие, а мне порой бывало кисловато…


2

Выпал первый, но щедрый снег. С утра в моей избе было пасмурно, неуютно. Лампочка под коническим колпаком светила противным жёлтым светом. Забытой арматурой поблескивали алюминиевые «забубоны» на стене. Я вышел побродить по улице.
Снег всё сыпал и сыпал, по-хозяйски неторопливый, отборно узорчатый. Прохожие встречались редко. Стояла задумчивая тишина.
Я дошёл до центра. У входа в полуподвальное помещение трудился уже первопроходчик по снегу. Щуплый старичок в демисезонном пальтишке очищал ступени и площадку перед ними. Здесь размещался единственный в нашем городе магазин букинистической книги.
– Можно зайти?
– Почему бы и нет? – старичок устало посмотрел на слишком раннего покупателя.
– Доброе утро! Давайте-ка лопату…
Я быстро откинул уже довольно толстый пласт снега, выскреб ступени, прибил снег по краям, чтобы не ссыпался под ноги.
Старичок не уходил. Потаптывал тёплыми войлочными ботами, молча посматривал…
– Благодарю, молодой человек! Весьма благодарю! Заходите…
Сладковатый запах старой бумаги…

Смешно. Знаете, этот запах знаком мне с моего такого далёкого, заповедного детства, когда я так любил мороженое «пломбир» местного заводика… На обёртку мороженого шли переработанные макулатура и картон, и запах у мороженого был потому особый, какой-то корично-ванильный, успокаивающе-обворожительный… Сейчас такого, конечно же, не встретишь…

Итак, запах старой бумаги встретил меня внизу. Даже под лампами «дневного света» было видно, какой старый-престарый товар стоял и лежал на тёмных полках. Поблескивали чешуйками облезшей позолоты кожаные корешки, надгробными плитами теснились серийные издания вроде каких-то уездных справочников, технических словарей, «ведомостей» неизвестно чего. Всё это было настолько устаревшим, что старик-продавец давно не смахивал пыль с умирающих книг. Пачками приготовленной к сожжению макулатуры лежали разрозненные номера журналов, курчавых от частых перелистываний, полузачитанных давным-давно ушедшими в мир иной людьми.
Зачем я сюда заявился? Сам не знал. Всего-то два раза заглядывал я в это полукладбище, где было всегда безлюдно и удручающе грустно. Магазинчик существовал по инерции, пока оставался жив этот старичок в чёрной паре, его ровеснице по возрасту. Наверное сюда свозили всё, что не жаль было выбросить, да останавливало уважение к печатным изданиям.
Была ли какая-то система в размещении книг, угадать было невозможно. Может, по годам, как это ни нелепо? Рядом с «Принципом относительности» Хвольсона, изданном ещё до революции, стояло «Суфийское послание» того же года и какая-то «Чума въ Москве» с осыпавшейся фамилией автора на обложке и выдранными страницами (явно беллетристика не первого сорта). И тут же, в обожжённом ледерине, сочинение йога Рамачараки.
Я взял эту руину в руки: «Религiя и тайныя ученiя Востока» под редакцией Калугина. Минуты две, полуприкрыв глаза, знакомился с содержанием, не открывая покоробленного переплёта. Осознание проходило почти без сопротивления, как в рыхлый снег… не встречая, правда, каких-то новых, интересных мыслей. Всё это было мне давным-давно известно в гораздо более чёткой форме.
– И давно вы так читать научились? – раздался за спиной тихий, но требовательный голос продавца.
Я покраснел как застигнутый воришка. Схитрил:
– Да вот, смотрю, как книжку попортили.
– Увы, – согласился он. – Когда люди гибли как мухи, что могло ожидать книги? Но вы, молодой человек её читали, не отпирайтесь.
– Да с чего вы взяли?
– Ах, молодой человек!.. Я, конечно, всего лишь жалкий торговец старьём, но что такое сатори*, знаю не понаслышке. Хотя такого читателя вижу впервые за много лет. А может быть, именно вас я и ждал все эти сумасшедшие годы?

* Сатори – состояние высшего просветления (в восточных учениях).

– Бог с вами! Не мог же я читать, не открывая книги! И что такое сатори – не имею никакого понятия! И мне далеко не полсотни лет. Думаю, вы это заметили?
– Представьте, да. Хотя и не уверен. Истинный возраст редко совпадает с внешностью. Но я не ошибусь, если скажу, что именно вам покойный Свиридов завещал свою… гм… усадьбу, не так ли?
– Н-ну так.
– И вы в хороших отношениях с бывшим инженером Щёголевым.
– Следите вы за мной, что ли?
– Упаси Боже! Я вас не раз наблюдал вместе. А что может часто сводить вместе таких разных людей, пожилого и молодого? Наука или общие интересы, или общие занятия… А так и, представьте, точно так же читал в моём же магазинчике только Иван Прокофьич…
Я оглядел подвальчик. Белое освещение выхватывало частокол книг, серые от времени полки, оставляя по углам угловатые тени, где удобно жилось бы паукам. Синяя, махровая по нижнему краю портьера двери в служебное помещение казалась безнадёжно выцветшей. И сам продавец был замшелый, полувыцветший, с жиденькой эспаньолкой на подбородке и мутновато-голубыми глазками. Что меня занесло в этот чулан?
Старичок поморгал, не отводя ожидающего взгляда. Что-то сообразил:
– Алмаз Берюлины.
Я оторопел. Справился, сказал, улыбаясь:
– Вы любите играть в таинственность.
Глазки больше не моргали, стали ярче, острее.
– А вы создаёте её, того не желая, уважаемый «новый Прокофьич». Или… «Блажной»?.. Да ещё светитесь там, где не надо.
Я, не отводя глаз, попытался «просветить» собеседника и… натолкнулся на непроницаемую стену.
– А вы чего ожидали? – тихо сказал старик. – У меня тоже могут быть свои секреты. Но вижу, в главном мы друг друга поняли. Паролем, полагаю, обмениваться не будем? Проходите в мой кабинет, кофе выпьем… А на будущее советую: своих возможных единомышленников ищите среди книголюбов, любителей растений, камней. Осторожно – среди коллекционеров всяких странностей. Художественная, литературная, театральная богема – крайне маловероятно. Слишком поверхностны, эмоциональны, эклектичны. В научных кругах – только среди оригиналов. И то можете напороться на прямого врага… Но всё это чисто ориентировочно. «Самое главное глазами не увидишь…» – помните Экзюпери?
– Прямо инструкция резидента, – усмехнулся я.
– Кофе у меня хороший, – снимая кипящую джезву с плитки, сказал старик. – Мозги прочищает отменно… Окститесь, Константин Петрович! Какой-такой резидент? Не до игрушек нам, дорогой друг. Сами видите, что творится. Половодье глупости захватывает Землю. Что творится с наукой, культурой, нашей речью, в конце концов. С детьми и внуками нашими… Отсиживаться по пещерам нам нельзя. Но и в розенкрейцеров играть не с руки – наивно и опасно.
– Всё это интересно, э… простите?
– Никодим Львович Берг.
– Очень приятно, Никодим Львович. Говорите вы вещи мудрые, но зачем? Кто это «мы»?
– Вас бы, дорогой вы мой, даже Рябой с маху расколол!.. Я же сказал вам «светитесь»! Читающий способом сатори излучает мощную пси-волну, что вам, должно быть, известно. Это раз… Я вас давно уже по городу, как говорят наши криминальные соплеменники, «секу». Это два… Наконец, я здесь тоже не зря книжную пыль глотаю. Осторожность ваша похвальна, но запоздала. Вы не один такой… Вот заметьте: уголовная шпана мгновенно общий язык находит, безо всяких паролей! «Рыбак рыбака…» А встретятся люди более-менее неглупые – никак нормальный духовный контакт установить не могут! Всяк сам по себе. Грустно глядеть. А ведь не один вы даже в нашем городишке взыскуете!.. Сам в себе. Ну разве что со Щёголевыми… И всё!.. Даже масоны друг друга узнавали и поддерживали. А у нас дело посерьёзней.
– Никодим Львович! И всё же, у кого «у нас»?
– А я знаю? Назовите «искатели», назовите «просвещённые», ну ещё как, не знаю. У нас и клички-то общей нет.
– Но позвольте… Меня вы «раскололи», а сами не раскрылись, а? Кстати, имя у вас… редкое.
– Нескладно, да? По родителям я еврей. В крещении Никодим. Книгочей, естественно, старой закваски. Раньше философами-мистиками увлекался, Флоренским, Успенским, Соловьёвым, Бердяевым… Потом… друг у меня был, Скворцов Николай Федосеевич. Он-то мне мозги и выправил. Теперь сижу здесь, как паук, в тенета своих сообщников ловлю, они на книги падкие. Вот как вы… Теперь вам понятно, кто мы?
– Не совсем. Почему вы закрылись на мой ментосигнал?
– Больше по привычке. Встречались мне… «рентгенологи». И ещё, простите, вас немного поддразнить захотелось… «Просвечивать» вы умеете! Еле устоял. Но жёстко вы действовали, если бы помягче – я бы не выдержал.
– А что вы… делаете?
– Что делаю?… Понял. Почти ничего. Так, народ добрый подыскиваю. Потихоньку к «отбытию» готовлюсь: время!.. Путешествовать, как все, уже не могу: тело одряхлело. «Подвигов» не совершаю, разве что по мелочи ретушь иногда навожу на события мелкие. Но в пределах допустимого… А вообще, устал я… от жизни земной. Извините… Раньше в мою лавку «продвинутые» интеллигенты частенько ныряли, чаще – за «магическими» изданиями. Только такие книги… в тридцатые годы почти всё сожгли энкаведешники. Меня, уже позднее, чуть было в лагерь не загнали. Но… Бог миловал, следователи попадались контактные, начитанные: растащили хорошие издания Мериме, Дюма, Мережковского, Франса, конечно и Берроуза, Хаггарда, Понсе дю Террайля, ну и прочее. В благодарность – на месте оставили. Редкий случай! Ну и я был им за это благодарен: никто у меня здесь крамолу не вынюхивал.
– А была крамола-то?
– Гос-споди! У меня в хранилище дыхнуть негде. Только двери туда стеллажами заставлены. Там же больше на иностранных языках. Я здесь выставил для интереса пару книг – тут же вечером «товарищи» явились: «у вас иностранная литература». Я сделал идиотский вид, наорал на них. «Вот это? – спрашиваю и снимаю с полки «Манифест» и «Людвига Фейербаха» энгельсовского. – Да как вы, уважаемые товарищи, посмели марксистскую литературу посчитать подозрительной?! Это же уникальные издания!.. Знаете, чем это попахивает?..» Выяснилось: хорошо знали! Я ещё даванул на упоминание о некоторых «вышестоящих»… Только пар морозный после себя посетители оставили…
Он грустно рассмеялся.
– Потом я вычислил некоторых «бдительных» и «зорких». Стукачи были… кошмарные. Каюсь… Помог им… изменить образ жизни. А «крамола» лежит, гниёт потихоньку. Да теперь она вроде и никому не нужна. Прошёл он, первый ажиотаж… В магазинах видели? Открытым текстом – любые оккультные, магические и колдовские таинства! Да в ярких обложках (склизких таких, терпеть их не могу!), с черепами, пантаклями, бесами, наядами!.. Покупай – не хочу! Нынешние «продвинутые» теперь туда валом валят.
– А вам убыток?
– Да Боже мой! Кому очень и серьёзно надо, всё же заглядывают. Смотрю: кто? Иногда продаю даже по дешёвке: откуда деньги у настоящего искателя? А «продвинутых» в магазин отсылаю. Все довольны и мне спокойнее. Вообще-то я нынешних анемичных «блаватистов-рерихистов» не очень люблю. Сколько гонора, заумности, претензий на «связь с высшими мирами»!.. А смесь представлений! – дичайшая! Эклектика из Рерихов, Христа, Тибета, «барабашек», НЛО, народных суеверий, мифов, понадёрганного везде и всюду! Ну что ж, как говорится, «враги не дремлют»: чем мутнее псевдооккультное болото, тем меньше туда умных людей сунется! Кто же со свежей головой в этот чад благоглупостей полезет?.. Вот и ходят взыскующие, а дороги к истине не ведают: больно она псевдо-оккультно-религиозно-сатанинской мистикой загажена… И начинается: кто в храм головою биться, кто к таёжному батьке Гермиону, кто шаманит, кто колдует, кто второе «Аненербе» организует!.. А что с остальными творится!..
– Но… – улыбнулся Никодим Львович. – Заговорил я вас совсем. Простите уж, разболтался не от радости. Давайте ещё по кофейку?.. Да не озирайте вы мой чулан сожалеюще! Мол, сидит тут «борец за истину», рассыпаясь от старости, да ещё мечтает что-то в мире изменить, а сам свой собственный лапсердак сменить на приличный не в состоянии. Ведь так?
– О вас я так не думаю. А вот о себе – иногда, каюсь, мысли приходят унылые.
Я невольно подстраивался под его тон:
– Ну, добился я высоких знаний, умею кое-что… А дальше? «В народ» идти?.. до первого же милицейского допроса?
– Э, дорогой! Молодые-торопливые. Вам что, «революциев» захотелось? Блаженной памяти господин Ривайль, именуемый «Аллан Кардек», рыцарь спиритизма, думает, что, открыв людям несведущим некоторые тайны мироздания, мы возвысим их разум и духовность…
– Почему «думает»? Он же…
– Для меня и он, и многие-многие другие по-прежнему есть, а не были, – резко подчеркнул Берг. – Он, если угодно, так думал, надеялся, уповал… Но попытайтесь хоть кого-нибудь «просветить», да ещё с практическим применением плодов просвещения. Ах, какая из всего этого может получиться практическая гадость! Представляете?.. Уж что, а сделать из самого благого предмета мерзость любители найдутся!.. Так что, сидите, юноша, в окопе, готовьте почву для будущего, ищите неофитов и радуйтесь, что хоть это можете. Иного пока не предвидится. А большое Дело… оно для нас придёт потом… Это уже одна из горьких граней нашего, если угодно, могущества, которое… ничего не может. Мы пока только зёрна, прорастание и всходы которых, если не вовремя, принесут очень много вреда и никакой пользы. Отчего и в тайную организацию нам играть никак невозможно…
Берг помолчал, отхлебнул холодного кофе и добавил:
– …И светиться, буквально и переносно – тоже.

…Странная ситуация. Живут вроде бы обыкновенные люди. Что-то делают – результатов не видно. И не должно быть видно. Горящие свечи, накрытые горшком!
Как правило, эти люди неординарны по вкусам, интересам, интеллекту. (Исключая, бесспорно, меня. Талантов особых за собой не замечал.) То, чем занимаются эти люди, жгуче интересно. И им даётся многое, но с единственным условием: не «светиться» и не распространять свои знания без оглядки…

– …И тут появляется «синдром брадобрея»!
Я не сразу понял неожиданную фразу Берга, перебившую мои мысли.
– Какого брадобрея?
– Который в Древней Греции брил ушастого царя Мидаса. Спасаясь от смерти, он поклялся никому не говорить об этой тайне. Но клятву сдержал лишь наполовину: на пустынном берегу выкопал в земле ямку, и в ямку выдохнул: «У царя Мидаса ослиные уши!» И ямку закопал. На том месте пророс тростник, который расшумел о тайне всему свету… Вот она, трудность обета молчания. Вы о ней думали? Пифагор в своё время знал, как выбирать учеников!..
– Так то Пифагор! Он полагал, что обладает страшными тайнами, потому и учеников подвергал испытанию молчанием. А может, это было не просто испытанием. Я пробовал молчать… да так, чтобы даже самому с собой не разговаривать. После этого тело и мысли наполняются такой энергией! Поневоле понимаешь древних иноков…
– А в обычной жизни нас никто и никак тому не подвергает, не так ли? Кроме… – Берг поднял глаза к потолку.
– Да. И всё же жизнь у нас странная.
– Но увлекательная, согласитесь!
– Соглашаюсь, – сказал я без энтузиазма. – Никодим Львович! Я понимаю: ничто не даётся даром. Но, думаю, молчание – жертва не самая тяжёлая.
– А кто вам сказал, что «самая»? Это, дорогой, ещё мелочь! А пожизненное одиночество? Редко кому удаётся создать семью: различие в миропонимании настолько огромно, что «Молчаливые» практически лишены радости продолжения общения, разве что если о-очень повезёт и спутница жизни окажется если не единомышленницей, то родственной по устремлённости душой. А это большая редкость, почти чудо! Разбитое любовью безнадёжной сердце – это ли не великая жертва? Которую, кстати, никто не требует. Просто она неизбежна по положению вещей.
Он умолк, ушёл в себя, забыв о моём присутствии. Ещё одна личная драма!..
– И помните, Константин Петрович! – внезапно заговорил Берг. – Ваша личная жизнь и ваш вечный, вернее долгий, риск – ваше личное дело, пока… Пока вы не связали свою судьбу с другой! Тогда рисковать вы будете не только и не столько собой. Другой жизнью и другой душою рисковать будете! А тёмные силы знают, где у нас самое слабое место. Понимаете?
Сапфировый взгляд сверкнул в моей памяти…
– Вот-вот, – полушёпотом сказал Берг. – Простите, я нечаянно… Думайте и будьте трижды осторожны.
Я не обиделся. Этот симпатичный старик видел меня насквозь, и от него можно было ожидать только искренней доброжелательности. Но он заставил меня крепко подумать.
– Расстанемся же! – Берг откинулся от стола. – Не стоит засиживаться даже в малолюдном месте. Не пользуйтесь сатори на людях… Как-нибудь загляните – покопаемся в моём «тайнике», хотя, уверяю, нового вы вряд ли чего обнаружите. Там лишь груда «пустых раковин»… А я пойду подметать порог. Ничего, мне полезно поработать физически… Привет Игнатию…



Глава 15. Синие искры

Перехитрить или перемудрить женщину невозможно. Возможно лишь прикинуться настолько глупым, чтобы она восприняла это за высшую степень хитрости. Она начнёт делать ошибки, и именно тогда и можно осилить её…
Но достойно ли этим пользоваться?
       «Кодекс Бусидо»


1

«Век живи, век учись», – уныло думалось мне под обильный снегопад. Когда я подошёл к своему дому, то выглядел как удачная пародия на деда-мороза. Из трубы моей избы шёл дым.
– Что за притча?
Я распахнул дверь, не нуждавшуюся в замке: кроме меня ни перед кем она открываться не могла.
У порога лежал весёлый половичок-круг, какие сшивают из цветных тряпочек бережливые хозяйки. Такие половички нравились мне бесхитростностью и неприхотливой уютностью. Но у меня таких половичков никогда не водилось!
В комнате удивительно вкусно пахло травами… скорее, кулинарного назначения. И было непривычно чисто. С тревогой глянул я на стену: «забубоны» висели на месте.
Не применять же средства из «арсенала», чтобы обшаривать собственный дом!.. На белой скатерти (откуда?) тускло посвечивал камешек. Я взял его в руки.
Халцедоновая бабка Синюшка весело сверкнула на меня синими искрами!..
– Аня?!
– Наконец-то догадались! – серая штора, отделявшая половину избы, шевельнулась. Розовое от смущения, из-за неё показалось лицо Ани Щёголевой. – Снимайте скорее свою шубу, Константин, с вас течёт, будто вы вот-вот растаете.
– Уже растаял! Но… как же вы сумели…
– Как вошла? У меня тоже есть свои тайны. Раздевайтесь, пора бы и позавтракать. Я сразу увидела, как вы тут «хозяйничали». Понемногу на акриды переходите?..*

* Аня имеет в виду, что Константин скоро начнёт питаться акридами (т.е. пустынными кузнечиками) как библейский отшельник.

А в глазах – смесь робости, отчаянности и… ещё чего-то, что страшновато было разглядеть!
Ладная, в белом пушистом свитерке, Аня живо двигалась по комнате, расставляя посуду, а я обмирал от ужаса, перебирал «натюрморты», которые она непременно обнаружила бы в моём кухонном уголке.
– Ничего, ничего, – приговаривала гостья-хозяйка, каким-то образом угадав мои «видения». – Видела, видела я вашу «кухню Гингемы»! Холостяк несчастный!..
От её шутки мне стало немного легче. Только странно кольнуло слово «холостяк».
– Папа и мама передают вам привет. Папа – особо! – она поставила на стол тёмную пузатую бутылку с золотым вензелем. – Папин «нектар». И даже с его фирменной этикеткой! Редко кого он такими презентами балует. Кстати, секрет как к вам войти – это он мне подсказал, не обижайтесь.
Она говорила, говорила, словно боялась паузы. А я молчал, булькал что-то одобрительное и боялся что-то добавить. Ну, совсем скис! Однако, справился. Чинно уселся за богатый стол, разлил вина, поахал над грибочками и затейливо украшенным рыбным блюдом.
– Чем богаты! – засмеялась Аня.
На миг мне стало так хорошо, редкостно радостно… Тёмной каплей ударило в памяти: «Берг!.. Боже мой!..»

Ах, если бы я в тот момент вдруг понял, что означал этот внезапный «тычок» из глубины подсознания!
Но передо мной была она…

Между тем Аня достала из моих скудных запасов посуды крохотную ликёрную рюмочку и налила в неё с напёрсток вина.
– А это моей бабушке, – она поставила рюмку перед камушком. На мой удивлённый взгляд пояснила:
– Уважать надо старших.
Будто напомнила вполне обыденную вещь!..
– Скажите, Аня, вы суеверны?
Она удивлённо шевельнула бровями:
– Нисколько.
– А как же «бабушка»?
– Это совсем другое. Она мой талисман.
– А талисман – не суеверие? – продолжал придуриваться я.
– Как посмотреть. У моей бабушки есть энергетическое поле.
– И это суеверие. Какое «поле» у камешка?
Аня недоверчиво разглядывала меня.
– Вы… наверное, подшучиваете? – нашлась она. – Хотите сказать, что вам об энергетических полях… любой вещи или живого существа совсем ничего не известно?
– А если так?
– Тогда вы не дружили бы с папой и мамой. Да… и со мной, наверное.
– Это становится интересным. Почему?
– А ваша дверь? И ваша калитка? Тоже суеверие? И медный обвод под крышей дома? Для красоты?
– Вы и это знаете?
– А как же? И ещё сотни вещей. Правда, ваши пантакли не понимаю. Что-то очень сложное.
Я подскочил:
– Как вы догадались, что это пантакли?
– И догадываться нечего. От них идёт такая иррадиация! Почти как от вас.
– Ещё лучше! Что за новости?
– Скажите «суеверия». Костя! Я же ещё девчонкой у Прокофьича в гостях бывала. Считайте, что нахваталась… кое-чего.
Я слышал плохо. В ушах звенело только «Костя».
– Ага, задумались! Ваше тайное коварство раскрыто, сэр! Но всё уже остыло, пока мы прощупывали позиции. Ваш ход!
– Аня! Ну что мы с вами, действительно, как на светском рауте? Давайте перейдём на «ты»…
– И на брудершафт выпьем?
– Конечно.
Она покраснела:
– Нет… Давай просто выпьем и будем на «ты». Без всяких глупостей?
Мы торжественно коснулись бокалами. От глотка терпкого напитка аппетит мой взорвался как летний пожар в сухостое, напомнив, что я ещё даже не завтракал.
– Как? Съедобно? – осведомилась она.
– М-м-м!..
После нашего разговора я чувствовал, что еда не просто удивительно хороша. Пресловутые энергетические поля, струясь от каждого блюда, образовывали божественное облако редких, но очень приятных оттенков и вида, и вкуса, и запаха…
– Аня, я в жизни такого не едал!
– То-то, мой мистификатор! Я здесь целую симфонию из приправ сочинила, а ты меня же разыгрывать вздумал? Ах и ах. Желудок оказался мудрее своего хозяина.
– «Путь к сердцу мужчины лежит через желудок».

И зачем я это брякнул? Ещё одна непроизвольная «проверка на прочность»?

Она поморщилась:
– Да? А психологи говорят – через взгляд. Через желудок – это у животных.
– Верно. Есть ещё одна такая пошлость: «Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда». Смешивание разноплановых явлений.
– А вы… ты знаешь, что есть пошлость? Это намеренное стаскивание другого человека вниз, до собственного уровня интеллекта. Причём, делается это затем, чтобы избежать вещей, которые находятся выше понимания этого самого интеллекта.
– Ну, сразу же «намеренное»…
– Хорошо, пусть не намеренное. Но учти, что при этом сам индивид не понимает, что делает. Чаще всего опошляют чувства, до которых ещё не доросли собственной душой…
– Целая научная концепция, – я сидел, объятый стыдом и раскаянием, пытаясь сообразить, как выпутаться из щекотливого положения.
– «Концепция»! – кажется, она поняла моё состояние. – Костя, дорогой, приди в себя. И допусти, что вся моя «концепция» – просто случайная болтовня во время поглощения грибного соуса.
– И это… тоже опошление?
– Конечно. Все мы не безгрешны. Давай ещё немножко выпьем. Будем здоровы!


2

Давно в моей одинокой избушке не велись такие любопытные беседы! Если не считать моих «разговоров»… с иными сущностями. Но то уже вне обычной жизни…
Хорошее вино делал бывший инженер Щёголев! Вместо эйфории тупеющего разума – бодрость и обострение чувств и мыслей. Обыденное проявлялось в самом неожиданном освещении… это было похоже на сатори, когда сущность предметов без усилий выходит наружу во всех её свойствах и качествах. Так раскрывается сочный перезревший гранат: жёсткая кожица покрывается трещинами, а в них сверкают друзы чудесных зёрен винно-красного цвета…
Мне вспомнилось, что, как гласят мемуары, английские дамы трепетали в присутствии красивого лорда-поэта Байрона, боясь оказаться его визави за столом: Байрон почему-то необыкновенно придирчиво относился к тому, как едят женщины… Аня, по изяществу и простоте поведения, вне сомнения угодила бы вкусу лорда. Или я был ослеплён одним её присутствием?.. После многих встреч с пожилыми «Молчаливыми», я впервые беседовал со сверстницей… или почти сверстницей по возрасту, обладавшей, как и они, удивительно острым и точным взглядом на вещи. И это было не какое-то манерное умничанье, а дар Божий – быть предельно искренней и естественной во всём. При этом, не скрывать своё незнание, не бояться выглядеть наивной, даже «глуповатой» и первой смеяться своим неудачам. Было ясно, что для догадливой Ани моя причастность к «Молчаливым» была уже далеко не секретом. Она с интересом прислушивалась к моим словам, хотя кое-что знала и сама.
– Понимаешь, Костя, я среди своих подруг по курсу, а потом и среди медиков как-то замёрзла душой. Даже подумывала: а не с приветом ли я? Всё тянусь куда-то, в «заоблачные выси»… Девочки больше о парнях сплетничают, кто с кем, да кто как… Все мечтают «устроиться», замуж выйти за богатого, красивого. А я думаю: ну какой же я «синий чулок»!.. Меня так и прозвали Ледышкой. В больнице – тоже склоки всякие, подворовывают, больных обижают, деньги с них берут… И опять я как белая ворона. Я понимаю, сегодня просто хороший вечер. Мне… тепло. И с тобой интересно.
– Что же тогда говорить мне?..
– Ну-у, ты! У тебя – великие дела! – она закатила глаза и подняла вверх руки.
– Господи! Неужели же я выгляжу таким… таким засушенным?
– Не «засушенным». Серьёзным. У тебя и жена будет такая же серьёзная, в очках и очень-очень учёная!
– Сбегу! Напророчила… Нет, будет всё наоборот. Притягивается разноимённое! Жена у меня будет весёлая, хлебосольная, готовить будет так же вкусно… как ты… И будет такая же… синеглазая.
И тишина повисла в избушке…
– Ну, мне пора! – моя гостья-хозяйка стремительно встала. – Наговорились мы, Костя, до… странностей. Проводишь?
Туман стоял перед моими глазами… Аня! уходила! а я тупо смотрел на неё, погибая как швед под Полтавой!
Наконец, слегка очнулся:
– Погоди! Ты же впервые в моём доме. Можно, я подарю тебе что-нибудь на память? Так, по древнему обычаю…
– По обычаю.
– Да, по обычаю!
– Если по обычаю, можно.
Я полез в свой тайник, торопясь, словно утекали самые драгоценные минуты моей жизни. Но к столу вернулся совсем спокойным:
– Вот!
Она взяла шкатулку. Пальцы её ощупали «ракушку», слегка нажимая на выпуклые детали… Коробочка раскрылась. Цветные искры брызнули из её углубления.
– Ах, как хорошо! – Аня вынимала одно за другим украшения и раскладывала их на столе. – Чудо! Такая работа!..
– А ты примерь.
– Знаешь… что-то не хочется. Очень красиво, но… как будто чужое на себя примерять. А я не люблю… Ах, а вот это да-а!
Она держала в пальцах нефритовое кольцо.
– Я же как сорока, люблю всякие блестяшки. Но это кольцо прекраснее всего.
– Аня, ну ты примерь хотя бы… Как на тебя сделано!
– Ты думаешь?
Подержала она в руках и диадему, искрящуюся алмазами и рубинами. Осторожно опустила обратно.
– Нет. Не хочу такого. Хватит. А колечко это, конечно, возьму. Оно такое тёплое!
Смеяться мне или плакать? Странный выбор, странная женщина!..
– Ты не обиделся? Костя! Я же понимаю: от души предлагаешь. Только вот всё это королевам впору, а я и в детстве в принцессы не играла. Прости, холодные какие-то, эти… драгоценности.
(Сказала бы лучше: безделушки!)
Я и гордился собой, и радовался её словам. И, разумеется, тут же всё испортил!
– Ну-ну! Первый раз вижу такой выбор!
– А что, и другие… были?
И синий, холодный блеск в глазах.
– Знаешь, были… Не подумай чего…
– Ну что ты! Вот, колечко и возьму!.. И вечер хороший, и подарок добрый… Спасибо… Говорят, отказаться – хозяина обидеть… – она, как-то не очень весело улыбаясь, складывала украшения в коробочку.
– На, набоб индийский! Жене подаришь.
– Если будет, – вырвалось у меня.
– Будет, будет. Бу-удет! куда ты денешься!..
Что-то постороннее вмешалось в нашу встречу!

Мы оделись.
Молодой месяц умиротворяюще висел в небе. Двор искрился от снежинок, и снег свежо похрупывал под ногами.
– Ну, родители меня съедят! – Аня заторопилась к выходу со двора. Калитка мягко звякнула.
– Разрешите, мадемуазель? – я неловко подхватил её под руку.
Мы долго шли молча.
– Только теперь до меня дошло, – вдруг сказала моя спутница. – Как-то нелепо всё получилось, вроде бы напросилась в гости.
– Аня! Ведь ты такой подарок мне сделала! Явилась… «как гений чистой красоты». Светлее на душе стало. Чище! Яснее! Прекраснее!
– Ох-ох-ох! – она смешливо покачала головой. – Костя! Я и не замечала, что ты мастер на комплименты!
– Куда уж мне! Живём как в лесу, молимся колесу!..
Перебрасываясь дурашливыми репликами, мы дошли до сосновой рощи. Я говорил о поэзии. (А о чём ещё – в такую-то чудную ночь?)
– Я, когда здесь прохожу, всегда побаиваюсь, – сказала вдруг Аня и плотнее прижала мою руку.
Я «прощупал» окрестность. Вроде бы чисто… Да не совсем! – двое загулявших чудаков всё-таки «гудели» невдалеке от дорожки, протоптанной пешеходами.
– Костя, там… кто-то…
– Ну живут они здесь, живут! Не бойся, психологичка!.. – почему-то шёпотом сказал я и слегка пожал ей руку. – Так вот, я и говорю, если не побываешь сам у Карадага, то поэзию Волошина понять трудно. Только когда я сам побродил…

– Эй, малой, спички есть?
Всё как обычно…
– Нету.
(Посланный луч вернулся, неся мутную информацию – смесь винного одурения и жажды приключений.)
– А ну, стой! Поговори с нами… Стой, тебе говор-рю!
Так. Миром здесь не обойдется. Но… прошли те времена, ребята!
«Вперёд!» – и угольно-чёрная тень скользнула справа и скачками направилась к ночным любителям приключений и «разговоров».
– Э, э! Собаку убери, козёл!
– Ещё слово ляпнешь, домой без штанов вернёшься! – честно говоря, мне всегда очень противно говорить такое, но… ЭТИ… осмелились испугать мою Аню!
– Да ты чё, да ты чё, в натуре, командир! Пошутили же!..
Дальнейшее было «делом техники».
Вопли забулдыг давно утихли вдалеке. Аня всё стояла, прижимаясь ко мне.

– Это ты их напугал, Костя?
Я молча кивнул. Не хотелось мне сейчас говорить ни о какой поэзии, ни, тем более, касаться подробностей того, что только что произошло.
Она была рядом, она прижималась ко мне. Я обнимал её, как обнимают, наверное, сестру или дочь, чудом спасённую из-под колёс грузовика… Мы были одним целым, и это было главным. Это спасало.
– Чем ты их так напугал? Не поняла.
– Собака какая-то кинулась…
– Но ведь с нами нет собаки. Никакой собаки нет!
– Нет так нет. Значит, почудилось что-то товарищам. Всё в порядке.
– Знаешь, а мне почему-то их жалко. Хотя и страшно тоже…

Аня притихла. Всё-таки напугалась сильно. Я взял её руку в варежке:
– Когда ты со мной, никогда не бойся. Пойдём? Действительно, время, и твои волнуются…
– Пойдём-пойдём. Ты знаешь… а я уже поняла, что ты… «Молчаливый».
– С чего ты меня так величаешь?
– А я вспомнила. Искала «Фрейда», заглянула в букинистический магазинчик, знаешь, на Советской? А там такой милый старичок! Приветливый, вежливый. Присаживайтесь, говорит, мадемуазель, поищем. Рылся, рылся и, ты знаешь, отыскал! Я и не думала, что такие продавцы существуют… Ещё извинился: «ничего лучшего пока, – говорит, – нет, заходите попозже, я, если найду, для вас оставлю. А вы, – говорит, – наверное, дочка Анны Николаевны Щёголевой.» Я отвечаю: да. А он: «привет, – говорит, – передавайте и ей, и Игнатию Харитоновичу. Скажите, что от Берга. Они знают, а если подзабыли, скажите: от «Молчаливого», мол…» Я долго думала, с чего бы он так себя назвал? И показалось мне, что наверное все хорошие люди немного молчаливые, загадочные какие-то. Вот и ты такой же в своём домике. Ещё эти чудные «заклятья» на вход… А ведь я угадала!
– Не знаю, о чём ты, – сказал я как можно равнодушнее.
– Не хитри! – она смешно погрозила мне варежкой. – Со мной такие штуки не пройдут. Я на папу с мамой насмотрелась. Они, я знаю, тоже из них, «Молчаливых». То есть, из вас, я правильно поняла? Одна я в свою родню не удалась, психолог несчастный.
– Ну и слава Богу! – такой милой показалась мне она в этот миг, что я невольно снова обнял её. Она на миг приникла к моей груди. Отстранилась:
– Ты не подумай чего, – и зачем-то стала отряхивать снег со своей шубки. Посмотрела мне в глаза:
– А про Волошина ты мне обязательно расскажешь, ладно? Я его стихов никогда не читала… Жаль, мы уже пришли. Зайдёшь к нам завтра, «Молчаливый»?
Она скользнула за калитку, а я стоял в счастливом столбняке…


3

Но всё пошло совсем не так, как бывает в счастливых романах.
Окончательно очнувшись, я вспомнил слова Берга, и моя эйфория сменилась чёрной меланхолией. Какое имел я право подвергать девушку хотя бы малейшей опасности после грозного предупреждения Берга? То, что до сих пор некие «события» обходили меня стороной, если рассуждать здраво, дело случая. Просто кто-то пока не унюхал. Один – малозаметен, двое – уже «цель»!.. Значит, надо всё обстоятельно пересмотреть, как разведчики: не попал ли ещё «под колпак»? А если попал, принять меры. И не втягивать в свою орбиту невинных и непричастных… А в чём «невинных»? К чему «непричастных»?.. Если и нет ничего. Так, некие психические «заходы». Ну, это – для средних умов. Тех, кому очень надо, не обманешь. Нужны и иные приёмы…








Глава 16. Новые знакомые

Жалеть об ушедшем – это всё равно что пытаться поймать случайную воду, уходящую вниз по реке. Это всё равно, что пытаться поймать случайный луч уходящего солнца. Но это и всё равно, что пытаться быть единым со всей Вселенной, где нет и не будет ничего случайного и уходящего.
       «Сефер Иецира»
      
       – И кто же оказался перед нами?
       Ты что за существо, ночная мошка?
       Шекспир, «Венецианский купец»


1

– …А вчера, говорят, хулиганы одного старичка убили. Прямо в магазине. Он там книжки старые продавал. Зашли и убили! А в кассе копейки одни!.. Ни за что погиб человек. Вот звери, и куда милиция смотрит?..
Я стоял у полки с хлебом. Пахло свежей сдобой, празднично, как в детстве. Две бабушки, перещупав буханки, направились к кассе. За окном опять сыпался снег. Небо было серое, тяжёлое, низкое…
Идти никуда было не надо. Я и так знал, что у входа в полуподвал стоит милицейская «канарейка», а внутри, среди обгорелых полок толкутся следователи, непонятно что выискивающие, топча разбросанные книги. Тело Берга было уже в морге, и никто не явился подготовить его в последний путь. Потому что было некому.
Кто-то тронул меня за плечо. Бородатый мужчина со странно знакомым взглядом из-под лохматого треуха строго посмотрел на меня:
– Зайдём к тебе. Переоденься и пойдём.
– Вы знаете?..
– Тебя искал. В таком виде тебе нельзя…


2

По дороге встретили Щёголева. Все вместе зашли ко мне домой, где я торопливо изменил облик, «постарев» лет на двадцать и, шаркая просторными пимами (как называют в Сибири валенки), вышел на улицу. Щёголев и мой новый знакомый молчали всё время, да и мне не хотелось говорить напрасные слова.
У входа в грязный бетонный куб, именуемый моргом, стояли двое угрюмых мужиков. Один из них о чём-то тихо переговаривался, наверное с местным «Хароном». Я услышал:
– Никодим Львович Берг…
Встретили нас сдержанно, даже подозрительно, но против участия в печальных хлопотах не возразили. «Пазик» повёз всех на место жительства Берга. По дороге останавливались у милиции, у ЗАГСа. Комнатка Берга по обстановке напоминала тюремную одиночку: стол, стул, кровать, полочка с книгами. Веник в углу…
Пришли две пожилые женщины. Мы вышли. Стояли кучками, мы отдельно. Мужчины молча курили…
Берг лежал на столе, маленький, почти плоский, с низко надвинутым на брови погребальным венчиком. Один из мужчин снял пальто, под которым оказалась чёрная ряса и тусклый нагрудный крест. Из чемоданчика появился молитвенник. Одна из женщин раздала тонкие жёлтые свечки. Началась короткая панихида.
Вошёл шофёр «пазика», шепнул священнику. Тот кивнул. Двое других вышли и вернулись с гробом из свежих некрашеных досок. Все вместе мы уложили покойного в его последнюю ладью…
Женщины остались, ушли, а мы ехали долго на дальнее, новое кладбище. В окна лепился крупный, хлопьями снег…
Я действовал как автомат, закапывал могилу, держал деревянный крест, ровнял холмик… Священник глухо сказал:
– По обычаю прошу почтить память Никодима Львовича. Прошу всех в машину…

…На поминальном столе не было тесно от блюд. Мы со Щёголевым сели рядом. Напротив – трое незнакомых мне мужчин. Посидели, глядя на жёлтый язычок свечи перед последней, шестой тарелкой с куском хлеба и рюмкой водки.
Священник встал, широко перекрестился, заговорил, обращаясь к свече:
– Прости, Никодим Львович. Не успели мы во время нужное… Царствие тебе небесное и покой душе твоей. Всё, что надо, будет сделано.
Мы выпили. Закуску не тронули. Суровые, сосредоточенные лица были у всех.
Священник вопросительно поглядел на нас. Мой спутник встал:
– Щёголев Игнатий Харитонович.
Обернулся ко мне:
– Ивин Константин Петрович…
Я ещё по дороге на кладбище разобрался, что к чему. Но было как-то всё равно. Обыкновенная человеческая печаль расставания вошла в сердце, и зачем было её останавливать, если это всё, что мог я подарить Бергу?..
Теперь пришла пора собраться.
Щёголев почувствовал моё состояние и, оборвав свою речь, сел.
Встал я.
– Мы все здесь по долгу дружбы и памяти о Никодиме Львовиче. По-видимому, всё достаточно странно, и вы понимаете это не хуже нас. Всё было не случайно. Если вы заметили некое пятно на входной двери слева…
Они напряглись, словно ожидали услышать необычное.
– Да… Сожалею, если вы не заметили…
Что ж, бывает. Даже с «Молчаливыми». Я окунул палец в томатный соус и начертил на тарелке треугольник вершиной вниз. Все тревожно переглянулись.
– Знаку грош цена, но тот, кто его оставил, сделал это не случайно. Поэтому давайте не будем и далее хранить молчание и откроемся. Откроемся друг другу.
Пламя свечи вдруг вытянулось тонким клинышком.
– Погоди-ка, Костя, – негромко сказал Щёголев. – Присядь. Давай скажу я.
Трое перед нами, «видевшиеся» до того как чёрные картонные силуэты, обрели глубину и окутались золотистой оболочкой, но в верхней части она была почти багровой.
– Мы знаем друг о друге. С некоторыми из вас я даже знаком, пусть с кем-то чуть больше или меньше, неважно. Вижу, что вы нас поняли и приветствую вас, братья… Но в вас горит жажда мести.
– Не месть, Игнатий Харитонович. Пресечение дороги зла, – угрюмо сказал могучий бородач, сжимая тяжёлые кулаки.
– Судить не нам. Но пересечение неизбежно, – поддержал священник.
– Удар был целенаправленным, – согласился я. – Все мы мало известны даже друг другу, не говоря о тех. Тем более важно сейчас наладить контакт, хотя бы для информации.
– Удар был слепой, – упрямо сказал третий из них, с пристальным взглядом и тонкими «музыкальными» руками.
– Но направленный кем-то третьим. Стоит ли наказывать топор, если есть державшая его рука?
– И то, и то, – сказал священник. Его товарищи согласно кивнули. – Опасен топор, но ещё опаснее рука… Или руки.
– И нам не уйти от нашего долга, – угрюмо довершил Щёголев. – Никодим нас поймёт…

Стояли пустые рюмки около нетронутых тарелок. Свеча догорела в лужице воска. Пятеро мужчин вели безмолвную беседу, не замечая ночной сгустившейся тьмы за окном. В центре стола всё более высилась кучка спичек и окурков. Каждый из присутствовавших по очереди перекладывал некоторые из них, меняя очертания общей картины. Синий дым заполнил тесную комнатку.
Атлет Фома, докурив сигарету, раскрошил её остаток над кривым квадратом из спичек. «Музыкант» Леонид поморщился, но тоже раскрошил сигарету в противоположном углу. Священник, отец Андрей мрачно оглядел общую «картину», поколебался и, перекрестившись, решительно сломал пучок спичек над кривым треугольником в центре. Пришла моя очередь. Я не стал менять рисунок, но выложил вокруг него дрожащую окружность. Игнатий Харитонович хмыкнул, поправил линию круга и положил три спички стрелой вправо, к окну…
– Опасно! – шепнул отец Андрей.
И… Все мы невольно глянули в чёрный паралеллограм, в котором мутно плавало чьё-то белое лицо, прижавшись к стеклу!
Окно с лязгом ломающихся шпингалетов распахнулось и в комнату, в клубах морозного пара, влетел, втянутый «сквозняком», какой-то хмырь.
Мы наблюдали, как он ворочался на полу в луже растаявшего снега (давно, видать, стоял!) и поднимался на колени, показывая разбитый о ножку стола низкий, морщинистый как у макаки лоб.
Окно с треском захлопнулось.
– Говори, – тихо разрешил отец Андрей.
Минуты три мы слушали жалобные причитания о том, что «шёл, дай, думаю, загляну, что люди ночью делают», про шишку на лбу, про «на работу рано вставать» и ещё какую-то чушь. Ему, думаю, было уютно, как гусю в духовке, в фокусе пяти скрестившихся лучей нашего «внимания».
Наконец, хмырь что-то понял, зарыдал, размазывая по лицу кровь и слёзы, бормоча о каком-то «хозяине».
– Он не понял, – вздохнул Леонид.
Хмырь затрясся, выпучил глаза, заелозил по полу на коленях:
– Да ведь убьют же меня! Убьют! Помилосердствуйте! – сбился он на фальцетные, бабьи тона. – Пожалейте, люди добрые!..
– А пожалеем? – предложил Щёголев. – Пускай идёт. Случайный человек…
Хмырь благодарно взвизгнул, встал на четвереньки.
– Отзынь! – сдвинул брови отец Андрей, уловив желание «гостя» поцеловать ему руку. – Иди с миром.
Тот приподнялся, на полусогнутых ногах перебежал комнату и пропал за дверью.
– Джеймс Бонд! – прогудел Фома. – Вот вам и ответ на все сомнения. А мы гадали, кто да где! Сам пришёл.
– А болтанёт? – предположил Леонид.
– Трудновато будет, – вздохнул отец Андрей. – Уж больно крепко ушибся, видать. Все памороки отбил, бедняга.
– Он даже язык, кажется, прикусил, – посочувствовал Игнатий Харитонович. – А мыто хороши! Без зонтика сидим.
– Скучное это дело, господа, – Леонид меланхолично сгребал ложкой абстрактный этюд на скатерти. – Будто нам более делать нечего.
– Кому-то и навоз надо убирать, авгуры! – пробасил Фома.
Мы рассмеялись. Отец Андрей распахнул окно. Звёздное небо замигало оттуда. Клубы пара запахли крепким морозцем. Фома разлил водку.
Игнатий Харитонович встал:
– Друзья! Никодим собрал нас здесь, ему и судить нас. Думаю, не обидится: дело его продолжаем. Давайте не терять связи, где бы ни оказались. Костя-то с кругом прав!.. Мира и доброй дороги тебе, Никодим!
Рюмка на тарелке задрожала и, тенькнув, рассыпалась в осколки.


3

Уездный орёл наш, Рябой, убийц нашёл на удивление быстро, вызвав потрясение в омуте уркаганов. Говорили, что один из преступников сам прибежал к следователю и всё выложил начистоту.
Полуподвальчик забили досками. Никто на него не претендовал: худая слава пошла, что ночью там кто-то «ходит и стучит». Даже книги не вывезли: кому нужен дореволюционный хлам? А макулатуру давно уже никто не собирал. Слухи были: какие-то тёмненькие «бизнесмены» потщились было присвоить бесхозное помещение, но чего-то так перепугались!



Глава 17. Кабинет экстрасенса

…Такого рода духи подстерегают людей спящих или мечтающих и, едва астральное тело удалилось, им приходится выдерживать настоящую битву для проникновения в своё тело. Отсюда происходят кошмары, страшные видения и панический ужас.
       Папюс, «Практическая магия»


1

Три дня мы со Щёголевым раскладывали по моей избе всякий хлам, по вечерам сметая его в угол. Игнатий Харитонович мрачнел:
– Грязи-то, грязи, Костя, развелось по земле! Ты погляди, какие метастазы расползаются по народу. Центральный узел кру-упные почки дал, гляди, скоро и эти сами центрами станут. А в Тихореченске уже и приезжий «птицелов» обосновался, резидент, так сказать. Вот уж не чаял на старости лет полицейскими делами заниматься! А ведь чуял я, чуял: несёт откуда-то поблизости душком прегадостным!.. Что там твои «локаторы» говорят?
– Невнятно, Игнатий Харитонович! Город разрастается, расползается – уже пригороды захватил. Где-то на северо-западе, по «шанхайчикам» надо шарить. Тут шпаны всякой как клопов в диване.
– Она меня как раз и не интересует. Пованивает источник куда более «интеллигентный». Всё прочее разномастное жульё перед ним – так, ребятня…
– Там и цыгане толкутся, ворожеи, гадалки…
– Мелочь, мелочь!
– На Космонавтов какой-то экстрасенс объявился. По лицензии. Народ к нему валит, хотя гонорары он заламывает не слабые.
– Так. Интересно.
– Ещё «народный колдун и целитель» приезжал. Афиши были. Какой-то Колпаков Пётр Григорьевич. Гипнотизёр и шулер-иллюзионист.
– Ты, случайно, его не видел?
– А стоило ли? Билеты дорогие. Правда, дураков, простите, набился полный зал, как я слышал. Чудеса были…
– Они не дураки, Костя. Большинство – просто тёмные. Духовно слабые люди. Между науками и суевериями зависли, вот и мечутся и туда, и сюда, то в одно верят, то в другое… Костя! Ты знаешь, что есть истинный Бог?
– Что?.. – не понял я.
– Истинный Бог – это, прежде всего, вера. Ты можешь себе представить, во что верят ЭТИ?..
– Так вот, – со вздохом продолжил он. – Пётр Григорьевич этот, похоже, как блатные выражаются, «шестак», «шестёрка», мелкая, хотя и вредная сошка. И пожалуй, он приезжал не столько рубли сшибать… Слушай, а ведь он к резиденту приезжал, на связь!.. А мы его проглядели. Эх-х, мы!..
– Игнатий Харитонович, так мы долго гадать будем. «Шанхайчики»то «фонят» почти повсюду.
– Я и говорю, запаршивел люд! Но на фоне должны быть особо горячие точки. А может… Вот лекаря на улице Космонавтов просветить не мешало бы. Вокруг таких всегда тёмная мошка вьётся!
       Но «локаторы» здесь сбой дают, вроде слабеют.
– Что же ты молчал?! А «шанхайчики», значит, берут?
– Ещё как!
– Хотя они дальше от центра… Дошло?
– Значит, там… защита?
– Вот именно. «Локаторы» её не прошибают. Там лично побывать надо…
Щёголев с хлопком соединил ладони:
– Берга убили не из-за грошовой выручки, понятно. И не по собственному умишку. Есть хозяин. И хозяин вывел их на «Молчаливого», понял? И их дешёвый знак о выполнении для этого хозяина поставлен. Отчёт о выполнении… Значит, он почуял, что время от времени здесь, в Тихореченске, ему кто-то мешает. «Локаторы» и у него есть… Первым вышли на Берга. Кто будет следующим?.. Нет, ему не мстить надо. Убрать. Убрать как раковую опухоль!..
– А появится новый?
– Будь спокоен, всё в порядке. Конечно появится! Особенно, если мы будем в блаженном творческом экстазе пребывать.
– Война?
– Какая там «война»! Санитарная очистка.
– Игнатий Харитонович. Хозяин-то – человек?
– Уж не дух, по крайней мере. Ты не думай плохого. «Убрать» – ещё не значит «убить». Знаешь, как химикатами грязный лист до полной белизны доводят?.. И затягивать это нельзя: смердит этот «листок»… туалетный!
– Но ведь Фома, Андрей, Леонид…
– «Говорил» я с ними. Они тоже в поиске, может уже додумались, как и мы. Итак, где тут у нас «экстрасенс»?.. Больше из этой шарады мы ничего пока не выжмем. Сгреби эту картинку!
Он устало положил мне руку на плечо:
– Как сейчас говорят, «притворись шлангом». Посиди денёк дома, зацистируйся, нарисуй себе пси-дубль, скажем… такой, каким ты был… года четыре назад: неврозы, психозы там, хворобы педагогические…
– Хронический тонзиллит…
– Во-во! Хронический тонзиллит. Не переборщи только. «Сенс» тебя как рентгеном просветит. Заподозрит что, не дай Бог – уходи, не борись. Обойдётся – «исцелись», обрадуй его… «День святого Йоргена» смотрел, с Ильинским? Вот, наподобие этого попробуй изобразить… Что делать дальше, обдумаем сообща. Да, а крестик дома оставь: учует. Я тебя, на случай чего, подстрахую…
– Денег у меня нет на приём…
Щёголев задумался.
– Да… Он же, должно быть, и до денег жадный, бедняга… Послезавтра тебе Аня принесёт.
– Её-то не надо беспокоить. Впутывать…
– Ни в коем случае! Всё будет невинно. Я у тебя вот эту друзу заберу… Значит, за неё «оплату» и получишь. И не возражай!


2

Хорошо откормленная брюнетка с холёным лицом, в чёрном бархате, с золотым драконом на груди, вежливо-равнодушно записала в журнал фамилию, имя и отчество временно не работающего учителя, желающего попасть… на приём к «биоэнергетику, ясновидцу и народному целителю, магистру египетской и тибетской магии Фаресу Лотти»… и небрежно опустила несколько помятых банкнот в ящик стола.
Я искоса, робко заглянул в журнал. Мои данные стояли где-то в самом конце длинного списка – сколько придётся ждать?
– Магистр примет вас через несколько часов! – приподняла она чёрно-лиловые веки.
Я ощутил себя насекомым под лупой энтомолога.
– За срочный приём – по двойной таксе!
Но куда спешить бедному безработному учителю?

Когда Аня принесла пакетик от Игнатия Харитоновича, то суховато заметила:
– Значит, вы, Константин, ещё и камнями торгуете?
– Нужда заставила…
Я даже нашёл в себе силы нагловато ухмыльнуться! А она… Просто недоумённо пожала плечами.
«Когда ты со мной, ничего не бойся…»
Боже, как я хотел провалиться под землю!
А может, она всё же что-то поняла, и…

…Но сейчас мне надлежало поскорей стереть следы об этой краткой встрече. Оставь надежды, озабоченный собственной неврастенией, сгорбленный неудачник Костя Ивин!

Резиденция Фареса Лотти, магистра и проч., располагалась в старом жёлтом здании, возведённом лет за полсотни до первого полёта в космос. Крыльцо с козырьком из кованых загогулин окружали грязновато-серые сугробы. Прохожие были редки, все как один – торопливо бегущие мимо, словно и не было на фасаде манящей их вывески. Одна женщина даже взяла ребёнка на руки, опасливо продвигаясь вокруг… Я постоял, надеясь увидеть спешащих на приём – тех, кому удалось записаться до меня.
Но… не увидел вообще никого. И даже ни одного из тех, кто мог выходить оттуда.
Морозец пощипывал нос и щёки. Терпел я минут сорок, потом решительно зашёл туда, в прихожую со стенами в мутной зелени и жёлтой лампочкой в потолочном мешочке… Бархатная дама безразлично оглядела меня, вырвавшись на время из дымки событий, клубившихся на страницах книжки пересказа бразильского сериала:
– А… а кто… а… Обождите, сейчас узнаю.
Где она была, сказать было трудно, хотя по-видимому скрылась за дверью, обитой пластиком «под ясень». Потом явилась вновь, рассеянно села на место и только теперь, словно спохватясь, промолвила:
– Пройдите в кабинет.
Учитель Ивин робко переступил порог.

Заднюю стену помещения закрывал, (вернее, отгораживал закуток), сплошной, тоже чёрно-бархатный занавес с грубовато вышитым геометрическим орнаментом. Ручная работа… но знаки здесь стояли вроде бы не случайные. Я вспомнил свои собственные грубоватые пантакли…
Справа, у окна, и слева – столики с шарами. Каждый величиной в мелкий арбуз или крупное яблоко. Слева – чёрный, обсидиановый, справа – мягко сияющий, хрустальный. На оси между ними – единственное мягкое кресло. Севший между ними смотрел бы прямо на серебристый знак на занавесе.
Прямо над креслом, обрамлённый узором, нависал портрет мужчины в чёрном. Как я понял, это был пока что неведомый мне хозяин сего заведения. Вокруг него, словно планеты по орбитам, размещались портреты поменьше. Я узнал одного из них – однажды он под Новый год пытался по радио превратить воду в водку. И другого – тот по телевизору, с помощью гипноза «обезболивал» пациенту операцию. И ещё одну: сия «египетская пифия в двадцатом поколении» некогда подплывала и к нам в Тихореченск, но сбежала со сцены, истошно вопя, что ей мешают «подлые экстрасенсы» из толпы, хотя мешать никто и не думал, и наоборот, желал оправдать купленные втридорога билеты…

Учитель Ивин потоптался, не зная куда девать шубу-шапку.
Повесил на спинку кресла… покосился на самый нижний из маленьких портретов… какой-то суровый старикан с пронизывающим взглядом… (мне он особенно не понравился; я сразу же представил, как он сейчас будет сверлить мне затылок своими двумя иголками…) но – всё же присел.

Глазным зрачком блеснула слева обсидиановая сфера. Хрустальная тоже засветилась голубовато и сразу же помертвела как холодное стекло…
– Здравствуйте, Константин Петрович!..
Я вздрогнул… или сделал вид что вздрогнул от неожиданного приветствия. У занавеса возник тот самый мужчина в чёрном. Бледное лицо, полускрытое шевелюрой тёмных волос, усами и бородой, и бездонно-тёмные глаза под кустистыми бровями…
Прямо как в романе какого-нибудь Понсе дю Террайля…
– Вы пришли для вас вовремя, – голос мэтра звучал глуховато. – Можете ничего не объяснять, я уже всё вижу. Расслабьтесь, вы у друга и доброго вашего помощника…
Из-за занавесей и циновок полилась тихая сладковатая музыка, что-то вроде дуэта струнных восточных инструментов, с глухими, басовитыми аккордами и тягучими звуками. Повеяло, невесть откуда, приторноватым «восточным» ароматом. Не то сандал, не то опиум…
Чуть повелительнее и одновременно вкрадчивее звучали короткие, уплывающие в орнамент, узоры, символы на чёрном бархате, фразы:
– Отпустите свою душу отдаться неторопливому покою, теплу и уюту. Здесь тепло и тихо. Ваши заботы и тревоги тают, тают, тают… Музыка, эта песнь блаженного покоя, вы купаетесь в ней, отдаётесь ей, и добрая могучая сила, тёплыми и сонными волнами, бережно несёт вас над мелким бытиём… Блаженство покоя, комфорта, сладкого, сладкого, сладкого забытья…
Учитель и неврастеник Ивин осовело оседал на мягком кресле. Волны тепла, певучие аккорды, ласковый аромат, приятно усиливаясь, шли от того, кто, уже плохо различимый на фоне бархата, говорил, говорил, говорил… Серебристый орнамент колебался в очертаниях, вибрировал мерцающими линиями и сложными спиралями.
Слева, от чёрного шара ощущалось давление чего-то невидимого; оно чувствовалось вначале не кожей, а сразу затылочной частью мозга – как какой-то «жужжащий звук». Будто бы луч «чего-то» проходил меня насквозь и через лоб уходил вправо, в хрустальную сферу. В его жужжании голос мэтра растворялся, слабел, исчезал…

«Кто ходит в гости по утрам, то поступает мудро…»

Жужжание перешло в гудение, заполняя полости черепа… Вибрация, забавно щекочущая, нелепо приятная, потихоньку размывала мозги… Гудение перешло в рёв, раздирающий, разносящий всё к чёртовой матери!..

«Тарам-тарам, тарам-тарам, на то оно и утро!..»

Я очнулся. Слева одиноко чернел обсидиановый «глаз», справа – словно мыльный пузырь, – хрустальный шар. Бородатый мэтр очень внимательно поглядывал, глаза его посверкивали из своих волосатых кустов.
Тишина.

– Полагаю, первый наш сеанс прошёл очень хорошо. Но если вы на этом остановитесь, эффект будет недолгим. Требуется не менее пяти сеансов, – тусклым голосом пояснял хозяин кабинета. – Исцеление. Исцеление!.. Исцеление будет полным. Благодарю за посещение.
Учитель Ивин неловко сгрёб мокрую шубу и шапку…

«Ай-яй-яй! Ай-яй-яй!» – вновь просверлил меня взглядом дотошный старикан с портрета.
«Тарам-тарам! Тарам-тарам! Ходите в гости по утрам!» – мысленно парировал я…

…и побрёл к двери. Обернувшись для прощания, уловил криво-пренебрежительный изгиб красивых тонких губ под чёрными усами.
В приёмной я медленно натягивал отяжелевший овчинный доспех. Ассистентка исчезла за дверями.
– …Что-то я сегодня не в ударе. Есть ещё кто-нибудь?
– Никого, мэтр.
– Чёрт побери! Этак мы не окупим аренду… И сегодня, кроме этого болвана – никого!.. Звук и запахи ты включила нормально. А излучатель – скверно. Слишком быстрое усиление…
– Я… следуя вашим указаниям… как обычно… как всегда, мэтр.
– Я же видел! Он одурел скорее, чем было нужно. Картинка получится смазанной! Впрочем, для Оскара будет достаточно и этого… Эй, эй, осторожнее!
Раздался короткий треск.

Это разлетелась в мелкие осколки хрустальная сфера.
– …Твою мать! Ты же… ты же загубила бесценный прибор, идиотка!

«Учитель Ивин, который был, разумеется, здесь совершенно не причём», тихо ступая пимами, вышел на морозный воздух.
«Картинки» больше не будет!
Как и моей ноги в этом грязно-жёлтом гнезде.
Одно имя всё же продолжало сверлить мне мозги. Тот самый вредный старикан… Я понял. Это был он самый, Оскар.



Глава 18. Армагеддон уездного масштаба

Таким образом, букве «А» должно соответствовать Древо Вечной Жизни, в то время, как букве «У» – пресловутое Древо Познания Добра и Зла. Возможно, в планы Создателя изначально входило стремление познакомить людей, в первую очередь с первым. Искушение нарушило этот замысел. Люди стали преждевременно судить обо всём, исходя не из понимания Вечного, а из эмоциональных импульсов. В результате этого заблуждения, они невольно оказались сброшены в самую пучину Майи…
       Василий Калугин, «Алфавит космогонии»


1

– «За битого двух небитых дают, да и то не берут!..» Ах ты, бедняга! Моя девка, от ума великого, тебя изругала, наверное? Когда деньги заносила?.. Ладно, будет. Не держи на сердце, я ей уже объяснил всё…
– Игнатий Харитонович, я всё сомневаюсь. К чему была вся эта вылазка? Испортил я ему кашу. Не скоро он достанет новый шарик, но ведь достанет…
– Пока достанет, мы его… достанем. Он на время без глаз остался. Обсидиановый после твоего ухода тоже… того. Это весёлые ребята, Леонид с Фомой, по твоим «астральным следочкам». Ладно! Но смотри как наловчился Асмодей торсионные поля использовать! Он этими вихрями, не будь ты ученик Прокофьича, тебе и мозги, и душу взболтал бы как омлет... И тебя бы раскусил… Правда, зачем это ему? Для Оскара, говоришь? Для какого-такого Оскара?
– Портрет… Вернее, портреты…
– Вспомни по очереди.
– Первый, это…
– Это Кузнецов. Хороший гипнолог, основатель своей школы. В наши дела не вмешивается… Что до того, что как-то раз под Новый год по радио якобы воду в водку превращал… Это шутка для профанов, особенно пьющих, которым уже всё равно, что в себя вливать. Помню этот эпизод. Сосед мой как услышал, мигом сбегал на кухню, набрал полное ведро. Кузнецов-то говорил: «поставьте у репродуктора рюмку воды…» Сосед потом жаловался: никакого, говорит, эффекта, сплошной обман! А я ему: так надо было только рюмку! Вот эта самая рюмка у тебя в ведре и растворилась… Нет, гипнолог не в счёт. Дальше!
– Второй…
– Ну, с этим дело, конечно, сложнее. Где-то талантлив, где-то слишком в себе уверен. Но тоже – «не их поля ягода…». Дальше!
– Дамочка эта…
– На самом деле, неплохой специалист. Больно нервная, правда. И самоё себя слишком любит…
– И Оскар. Он такой… На Кощея Бессмертного похож.
– Говоришь, в самом низу помещён? Внизу-то внизу, да только так, чтобы в затылок тебе смотреть! Ну-с… Костя, а ведь это именно он. Там больше никаких не было портретов? Ну, его учеников, например?
– Только самого этого… Лотти.
– Плюнь и разотри. Если не пешка, то в крайнем случае офицер. Проводник идей… У Оскара же – своя школа и обширный набор помощников. Есть там один паренёк… помоложе тебя… так… никак не пойму… пока не враг… но и не друг… Способный… Ну и Господь с ним. Быть может, ещё свидитесь.
– Прямо-таки «Операция "Ы"»…
– Да нет, Костя, посерьёзней. По городу всякие мерзости творятся. Наловчились! Ну, главное, «резидента» мы засекли. Попытаемся «дешифровать» и… выбить ему мозги.
– Вы серьёзно?
– Да не физически, упаси Бог! Но – основательно, «до глубины души»… Это только в сказке у Кощея была всего одна жизнь. Боюсь, придётся повозиться и сейчас, и в будущем. Здешняя его «иголка» глубоковато прячется…

В дверь деликатно постучали.
– Папа! К тебе можно?
– Аня… Конечно можно!
Она вошла раскрасневшаяся с мороза, ойкнула, увидев меня, смущённо поздоровалась.
– А я, кажется, работу нашла! Встретила бывшего преподавателя курсов психологии, он теперь частную практику ведёт. Ему секретарша нужна.
Мы со Щёголевым переглянулись, подумав об одном и том же.
– Как его зовут?
– Теофил Борисович Лагин.
– Это бородатый такой?
– Почему бородатый? Обыкновенный, бритый. Симпатичный даже. Гипнолог он хороший, и психотерапевт.
– Погоди, Анечка. Ну-ка, девонька, сядь сюда. Расслабься. Так надо! Глазки прикрой, Синюшка. Не улыба-айся, просто тебе… спа-а-ать… хо-очется…
Аня ещё силилась улыбнуться, но поникла, склонив голову на плечо.
– Слушай меня, дочка. Попробуй ясно-ясно представить себе этого Теофила Борисовича…
Щёголев призывно махнул мне рукой. Мы оба сосредоточили внимание на лице девушки, уже почти не различая его, а вглядываясь во что-то проявляющееся в чертах…

…Высокий, гладко выбритый мужчина в бобровой шапке. Чёрные матовые глаза, яркие губы – улыбаются, энергично говорят:
– Вас, Аня, мне сама судьба послала… Неужели без работы? Какое безобразие. А что если в мою контору?.. Да не на курсы, закрылись они, а преподаватели… только их и видели. Разбежались кто куда!.. Обратиться не к кому, а мне без ассистентов – никак. Практически один верчусь… Есть одна, но такая «близкая»… в смысле – недалёкая, ха-ха! А вы же у нас в лучших считались! Замуж ещё не вышли? И куда это парни смотрят… Так согласны? Вопрос практичный, одобряю. Нет, оклада не будет, а гонорар обещаю. Ну, не меньше чем профессорский. Честное слово! Ну, с родителями непременно посоветуйтесь, вы ведь с ними живёте? Обязательно. Всё юридически оформим, сейчас без этого нельзя. Я с халтурой дел не имею. Вот вам и моя визитка… Жду звонка!..

«Хватит!» – показал глазами Щёголев. Вслух сказал:
– А морозец-то сегодня – ого-го, все окна в узорах!..
– Ой, что-то сморило меня с улицы! – всколыхнулась Аня. – Пойду умоюсь. Мама велела передать: скоро обедать будем…
Мы остались одни.
– Ну?
– Глаза – точь-в-точь как у того Лотти…
– Да не точь-в-точь… Паричок чёрненький надень на него. Как?
– Ой, Игнатий Харитонович…
– То-то и оно. Значит, точно он?
– Вылитый!
– Вот с него и начнём. Сейчас обедать. Ночуешь у меня. Лягут спать дамы – мы с тобой «повеселимся»…
За столом Игнатий Харитонович небрежно поинтересовался:
– Дочка, мама говорила, что ты какую-то работу нашла?
Аня взглянула недоумённо:
– С чего это она?.. С подружками я виделась. Такие же, как и я, болтаются по городу или дома сидят. Парни наши свою психологию… на дровах отрабатывают. Кому мы сегодня нужны? Может, мне у тебя камнерезному делу поучиться?
– Что ж, рисовать ты любишь, в камнях разбираешься, вкус есть…
– Горюшко ты моё, – сказала Анна Николаевна. – Всё-то выбираешь до сих пор…
– Пока ещё можно, – заметил Щёголев. – А ещё год-два – выбирать станет трудно.
– Я бы выбрала, да вы не разрешаете.
Анна Николаевна изменилась в лице:
– И не думай! Не женское это дело. А что работу не нашла, тоже к делу. Мне по дому поможешь, что-то уставать я стала…
– Ты у нас крепенькая, мамочка! – Аня встала, обняла мать.
– Я к себе пойду.

Глянув ей вслед, Анна Николаевна озадаченно молвила:
– А мне говорила, что с преподавателем встретилась…
– Не встретилась! – с напором сказал Игнатий Харитонович. – Не встретилась!
– Ох ты, гой еси кудесник-чародеюшко! – нараспев, улыбаясь, сказала жена. – Ну, оно-то к лучшему. Мне тоже встреча эта не показалась. Скользкий он, этот… Теофил. «Теофил» ещё!
– Аня, помни: не было его.
– Да поняла я. Только ты, отец, поаккуратнее, что ли…
И оба как-то непонятно взглянули на меня.
– Ты б сходил к ней Костя, – попросил Щёголев. – У неё к тебе разговор есть.




2

– Входи, Костя.
Она ждала меня, сидя за столиком с веткой сосны в вазе. Халцедоновая «бабушка» стояла тут же, словно для беседы.
– Присаживайся. Чему улыбаешься?
– Рад тебя видеть.
– Не сердишься? Я-то, дурочка, решила, – надо же! – что ты Прокофьичево наследство распродаёшь. Прости, пожалуйста.
– Оставь, я уже забыл.
– Тоже мне, мужики! Развели всякие «тайны мадридского двора»! Думаете, я вообще ни о чём не догадываюсь?
– Ты о чём?
– А о том, что деньги тебе срочно понадобились. И аметисты – только предлог. У папы и без того их целый угол!.. Слушай! А почему бы тебе шкатулку не продать со всеми безделушками?
– Неудобно. Нельзя. Подарок это.
– Знаю я этот «подарок»! Видела, ещё когда отец её делал, только не сразу узнала. Искусно, красиво, конечно, да как чужое.
– Подарок-то с приговором был сделан.
– Думаешь, не догадалась. Потому и взяла одно лишь колечко. Оно и сейчас со мной… Не подобрал ещё счастливую невесту?
– А подобрал! – решился я.

Синее пламя обдало моё лицо. В иное время от такого и сгореть впору!
– Вот она, передо мной сидит!
За окном с шорохом падал снег. Тикали маленькие часики, вделанные в кусок орской яшмы.
– Только… пока не знаю, что она сама скажет.
Она смотрела на меня очень серьёзно, как бы изучающе.
– Ничего она не скажет. Сам знаешь, – услышал я тихий шёпот.
…Ах, хрустальная, невероятная тишина! Когда слышен шорох снежинок о стекло и успокаивающе пахнет хвоя сосновой ветки, как в новогоднюю ночь.
– Ты молчишь, а я слышу. Это лучше всяких слов, мой Молчаливый… Что с тобой? Ты о чём-то беспокоишься?
– Не за себя боюсь…
– Я знаю. Значит, такая у нас с тобой… Ты слышишь, у нас с тобой!.. У меня и у тебя! У нас. Единая судьба!
– Ты меня убеждаешь? – засмеялся я… признаться – сквозь слёзы.
– Ну что ты плачешь, любимый?
«Это капли счастья, может быть – недолгого счастья, которое бывает только один раз в земной жизни…» – хотел сказать я.
– И это я знаю, – улыбнулась она. – Но другого мне не надо. Какое бы ни было, оно – наше. И я ничего не боюсь.
– Я, кажется, уже тоже ничего не боюсь, – сказал я, пытаясь справиться с наплывом предчувствий. – Пусть будет как будет!
– А Новый год мы встретим у тебя, ладно?
– У нас. А это возможно?
– Это неизбежно! Мама и папа нас поймут.



3

Игнатий Харитонович невозмутимо возился у стола, перебирая нежные инструменты в бархатных гнёздах большой коробки из дерева.
– Человечка одного жду. Купчик из современных. Но надёжный, и если ворует, то в меру. Я имел с ним дело. Он толк в камнях знает, и клиенты у него надёжные. Ну, и он меня уважает и побаивается, так что обмана не будет. Ты бы сходил пока домой, за своей шкатулкой.
Давно, и ко многому я уже привык. И всё равно поразился.
– Ну чего ты? Да по твоему лицу как по книге читать можно!.. И задумал ты всё правильно. Вам на обзаведенье деньги нужны? Нужны.
– Шкатулку нельзя продавать!
– О ней речи нет. А бижутерия… Неужто жаль?
– Работу вашу жаль. В чьи-то руки попадёт.
– Эти блестяшки пускай других радуют. Может, и в неглупые руки попадут, и настоящую хозяйку себе отыщут. За этим проследим, конечно…
Гость приехал на дорогой машине, под вечер. Отбыл через полчаса, сияя плохо скрываемой радостью. Даже сунул мне в ладонь бумажку, когда я проводил его до калитки.
– Вот, сподобился, – и я протянул «чаевые» Игнатию Харитоновичу. Тот повертел стодолларовую купюру, прыснул:
– Знал бы этот чудик, кому «подал»!..

Как говорится, «ночь была бурная»!.. Заправившись чаем из травяного сбора, который Анна Николаевна называла «Могучий дракон», мы стали превращать свободное пространство мастерской-кабинета в «арену боевых действий». В ход пошли странные и, вроде бы, ненужные предметы и вещества, целая батарея которых пряталась всё на том же стеллаже, но в нише за книгами. «Подальше положишь, поближе возьмёшь!» – Щёголев тщательно задёрнул тяжёлую штору, запер дверь и засветил два канделябра из почерневшего серебра.
– Начнём, благословясь!..
Если бы происходившее затем можно было озвучить, то посторонний слушатель очень удивился бы горячим спорам нескольких мужских голосов, а потом и вовсе странным звукам, в которых были и брань, и злоба, и самые страшные обещания, и вопли, и стенания, и мольбы…
Оплыли дважды, ещё и ещё раз свечи в канделябрах. Розовый рассвет застал нас с серыми, осунувшимися лицами. Щёголев полулежал в кресле, прихлёбывая остывшего «могучего дракона», я не очень верными руками убирал следы ночного безобразия. В медной плошке жёг клочья отчаянно вонявших бумажек. Отдельно – длинную «цыганскую» иголку и остатки яичной скорлупы. Клочья грязно-жёлтого дыма выплывали вон из раскрытого настежь окна…
– Амбре! – с чувством заметил Игнатий Харитонович. – Теперь пусть комната выстудится и морозом обожжётся. Отца Андрея приглашу освятить… Ишь, отходы производства!
Клубы дыма, вылетев в окно, не расплылись, как следовало, а собрались безобразными клоками – вроде яичного белка, запущенного в горячую воду. Так и поплыли по улице, словно выхлопы орудийного выстрела.





4

…Если бы всё неисчислимое войско Чингисхана, вместе с обозами, отарами овец, тысячами верблюдов и вереницами тянувших осадные орудия быков прошло по двору моего «владения», оно не оставило бы, наверное, такого космического безобразия, какое я увидел, войдя в калитку!
Сарай и банька были вдребезги размётены, дрова разлетелись по снегу. Ставни дома болтались на расшатавшихся петлях. Только сама изба осталась целёхонькой, не считая изломанного крыльца, по которому будто гусеничный трактор проехал. Несколько деревьев скрутило в штопор, хотя стволы у них были довольно толстые.
В самом доме всё было так же благообразно и спокойно. Правда, печь задымила почему-то, когда я захотел её протопить. Пришлось выбросить поленья на снег, а самому слазить на крышу, усыпанную щепками и осколками кирпичей…
Наконец, уладил и это дело. Дрова с треском разгорелись. Электричества, разумеется, не было. Я затеплил свечку и присел к столу.

Неплохой ответный удар. Как говорится, «лети с приветом, вернись с ответом». Ответ пришёл, слегка запоздав, словно был послан издалека.
Не от самого ли «Кощеюшки»?
И одному ли мне он предназначался?
И не будет ли нового подобного «светопредставления»?
И понятно мне было, кажется, только одно. Наверняка, надолго не видать всем нам отныне, по крайней мере здесь, в Тихореченске, ни сна, ни покоя.


5

…Бархатная брюнетка с подтаявшим макияжем недовольно оглядела двух посетителей. Если бы не строгое указание шефа, она с наслаждением послала бы этих мужиков подальше.
– Мы к Теофилу Борисовичу, – сказал низкорослый господин в шведской дублёнке. – А этот человек со мной.
«Человек» прошёл в приёмную почти боком, шаркнув тулупом (тоже неплохо, «самостроком» пошитом) по косяку двери.
– Ваш спутник может подождать здесь, – сообразительная секретарша нажала на кнопку запроса. На её столе мелькнул зелёный огонёк.
– Посиди, Фома, – бросил через плечо первый и вошёл в кабинет Лагина.
Вид у сидевшего за столом «психотерапевта» был нездоровый. На жёлтых щеках пробивалась вечерняя щетина, под глазами синева.
– Леонид Ильич Шабанов, бизнесмен, – холодно отрекомендовался посетитель и, не дожидаясь приглашения, придвинув кресло, сел напротив.
– Чем могу… господин Шабанов? – хозяин кабинета рассеянно оглядывал гостя.
– Нервишки, знаете, пошаливают. Хочу у вас проконсультироваться, с чего бы такая напасть.
– Простите, но у меня частная практика…
– А я в курсе. Мой сотрудник сделает соответствующий взнос.
– Я слушаю вас… э-э-э?
– Леонид Ильич. А кабинетик-то у вас бедноват!
– Я врач. Практикую недавно, – пояснил оживившийся хозяин. – Да и зачем излишняя роскошь, если речь идёт о психике?.. Ну-с, я слушаю. Какие у вас проблемы?
– Хм. Проблемы?.. Я говорю: бедноват кабинетик. Секретарша тоже… Старушка.
– Господин Шабанов!
– Не раздражайтесь. Вы и так, вижу, на нервах. Я понимаю, работа сложная. Всё с психами да неврастениками, не так ли? Вы часом не гриппуете, нет?.. А аппаратурка… не вижу аппаратурки вашей. Что, вот эти два пузыря – и всё? Несолидно как-то… Портретики вот повесили. Подновить бы пора портретики-то!..
Лагин сверлил клиента взглядом, одновременно что-то прикидывая.
– Зачем вы, собственно говоря, пришли, господин Шабанов? Ваша психика, насколько я вижу, более чем…
– Я понимаю, доктор, я понимаю! Сегодня более, а завтра, глядишь, и менее… Аппаратик-то пашет?
– К-какой аппаратик?
Дверь кабинета бесшумно отворилась.
– Заходи, заходи, Фома. Как раз пора… Ну-к, ты, псих, вылези-ка на свет Божий! Фома, помоги господину Лагину.
Квадратный Фома приподнял «психотерапевта» и перенёс на середину комнаты.
– Придержи его, я сейчас.
Шабанов подошёл к чёрному шару, наклонился над столиком, поиграл клавишами. Теофил Борисович, согнувшись, бешено заизвивался в ладонях Фомы.
– Ничего, в конус войдёт! – сообщил Шабанов. – Посторонись!
Тонкий воющий звук огласил кабинет. Шабанов, как он сам потом рассказывал, что-то недоучёл: дымно-серый луч пронзил голову «психотерапевта» и погрузился в хрустальную сферу, отчего она сразу же помутнела как колба, полная дыма. Вой перешёл в приглушённый рёв. Лагин обмяк и свалился бы на пол, если бы Фома бережно не придерживал его сзади. Прошла минута. Щёлкнул тумблер.
– Всё, Фома, можешь отложить нашего пациента на кресло… Шары забираем… Да, там, в столе, у него амулетик. Рукавицами бери: заряжен шибко. Шторы кусок оторви – завернуть… Ну, всё? Исчезаем! Как мадам?
– В отключке. Хорошо выспится. А этого… Теофила Барбосовича… так и оставим?
– А что с ним делать? Ты ему будешь штаны выжимать, как проснётся? Он теперь патрон стреляный, даже без пистона. Пошли, наверное?..
– Погоди.

Всю эту «картинку» я видел как на экране. Главные действующие лица исчезли. Главное бездействующее лицо мешком полулежало в кресле. Бархатная брюнетка, подхрапывая, положила голову с растрёпанным шиньоном на свой блокнот, куда так и не успела записать последних посетителей…
– Говори! – приказал Фома и добавил формулу, от которой по воздуху прошла лихорадочная рябь как от порыва ветра.
– Ненавижу! – она выпрямилась и села словно кукла с полуоткрытыми глазами.
– Естественно, – безразлично сказал Леонид. – Говори!
– Мы знаем тебя… и всех вас… – раздался хриплый шёпот.
– Дальше.
– Мы доберёмся до вас… Вы думаете, ваши заклятья нельзя расшифровать? Сила наша сокрушительна! И ответ будет скоро!
– Без декламации, красавица. Кто твой хозяин?
– Не скажу… Не могу… Запретно…
– Мы прочтём это на твоём лбу. Где «он»?
– Он везде, он рядом! Он движется сюда. Вы уничтожили его слугу. Есть и другие… Кандалов… Оскар…
– Ладно. Спи дальше… Вот же дрянь! Не мешает освятить это место…



Глава 19. Разговор с Аней

– Добро должно быть с кулаками!
       Из стихотворения, от которого отрёкся автор


1

По Тихореченску поползла какая-то несуразь. Говорили, что приехало милицейское начальство из областного центра. Посему в «шанхайчиках» прошла мощная облава. Накрыли пару притонов с наркотиками и «девочками», какую-то тёмную секту – с теми же наркотиками, такими же девочками, но в совершенно идиотской обстановке: несусветная символику, дикие одеяния, ритуальные причиндалы… Городской КПЗ был забит до отказа.
– Всё это мелочь, – усмехался Игнатий Харитонович, поглядывая на два шара, составленные на столе в пустой квартире Берга.
– Главное, конечно, «сенс», – согласился отец Андрей. – Вы, ребята, его состояние закрепили?
– А как же? – сказал Леонид. – Ума не приложу, правда, чем он теперь заниматься будет. У него образования осталось – чтоб расписаться. Может, в большие начальники пойдёт… А мощная это штука! – он постучал по обсидиановому шару.
– Теперь наверняка кто-то забеспокоится, – предположил Фома. – Больно скоро этот «Барбосыч» второй хрусталь добыл!
– Установку «прощупаю» я, – предложил Щёголев. – А с амулетом и записью вы сами разбирайтесь. Только аккуратнее. Он и без того ворочается как чёрт в бутылке.
– Чего уж там «как»! – мрачно сказал отец Андрей. – В старую баню его. Кассету тоже… Лёня, Фома, вы баньку у меня на задворках знаете? Ну, туда! Только броню поставьте понадёжнее. Ишь, что с хозяйством Константина сделали! Ничего, Костя, мы субботник организуем…
– Тем более, что повод есть, – Фома таинственно улыбнулся. – Да, а с амулетиком мы, чувствую, навозимся.
– И это ещё не всё! Чует моё сердце… Природа, она пустоты не терпит. Костя, засунька этот мешок, от греха подальше, в ведро, и крышкой прикрой… Вот ведь дрянь! Я его в печь суну, пусть банник его поприжмёт, авось допреет. Ну, мы пошли?..

Мешок с аппаратурой Лагина нёс я. Щёголев шагал неспешно, размышляя вслух:
– Пакость ту сразу бы уничтожить, да жаль: сколько информации пропадёт. Искать его будут, конечно, если надолго оставить. Лотти твой теперь – пшик! Но будут и другие, может похлеще… Вот уж заботушка привалила! Делами заняться не дадут! Да ну их!.. Как вы с Аней решили?
– Хорошо решили.
– Аня моя… и радуется, и поплакивает. Что делать, такая, видно, судьба у вас, ребята. Анечке лучше ничего не говори… хотя, сама увидит.

На другой день с утра пришёл отец Андрей. Обошёл двор, осмотрел снаружи избу. Одобрил мои «забубоны» из проволоки. Нехотя сообщил:
– Баньку-то мою того… разнесло на досточки. Душок стоял! Фому с Леонидом маленько ушибло… дома они у меня. В шахматы пытаются играть. Сначала кости кидают, потом «ходят», чтобы, значит, «фактор случайности» сохранить, а то не интересно, ведь хочешь – не хочешь, а чувствуешь, что противник замышляет…
– Да о чём ты, Андрей? Как они?
– Не тревожься. Их досками на излёте задело, синяками отделались.
– А амулет? Кассета?
– Кассету мы нашли. На руинах. А «объект» разлетелся в дым. Кое-что и у нас срабатывает. Только хуже, чем хотелось бы: даже демонтаж этой пакости толком не сумели сделать. Не оценили мы «неведомого гения»!..
За чаем он сказал:
– Давай договоримся. Ты скоро будешь человек семейный… не делай удивлённые глаза… подумаешь, тайна! Так вот… ты в этот год в наши игры не встревай, без тебя управимся. Подари это время жене своей будущей. Без угрызений! Другого времени может и не быть…


2

«В тёмную ночь мудрый познаёт своё родство с безднами неведомого. Сердце его трепещет, а мысли ширятся…»
До тёмной ночи было ещё далеко. Что до всего остального…
Я понимал, да и все мы, разумеется, понимали, что наше столкновение с тёмными силами обернулось ничьей. А это значило, что неизбежная «игра» продолжится, и конца ей не предвидится.
Фраза из книги писателя Ефремова, открытой наугад, всколыхнула меня.
Запел на печке чайник. Я полез на полку за сбором из ароматных травок и услышал хруст снега за окном.

Аня вышла из темноты сеней вся усыпанная сверкающими крупными снежинками, от этого – загадочная, недоступно красивая. Постояла, оглядывая комнату и меня как впервые.
– Костенька, что у тебя случилось? Что во дворе творится? Что с деревьями? Рябинки жалко… Вот, это от мамы шанежки, тёплые ещё… От отца – пакет… Да что ты молчишь? И чему радуешься, молчун?
– Тебе…
– Тогда здравствуй.
– Здравствуй, чудо моё синеглазое!
Я неловко обнял её, поцеловал коротко в губки, помог снять пальто.
И вдруг увидел свой двор её глазами. Это напоминало сюжет старой фронтовой фотографии, что когда-то привёз с войны отец: развороченные дома, разбитые прямыми попаданиями танковых снарядов деревья, ещё не убранные, присыпанные снегом тела убитых – наших и немецких солдат. Деревня Ясное, что под Москвой.
Отец умер, не дожив месяца до моего рождения. Мать ненамного его пережила…
И снова предчувствие неминуемой беды кольнуло меня в сердце.
– А на Бурхановке у трещин ледяные цветы выросли! Красивые. Ну почему у тебя печка без лежанки? Я бы сейчас туда забралась, твоим тулупом укрылась бы и сидела как шемаханская царица! Шанежки всё-таки остыли… Ну что ты всё смотришь и даже не улыбаешься?
Ладно. Если верить Фейхтвангеру, испанская поговорка звучит так: «мёртвых – в землю, живых – за стол!»
(И к чему говорить, что, как мне недавно открылось, теперь каждая минута с нею – подарок бесценный? Лучше об этом не думать!)
– Думаешь, зачем я пришла? Хвастаться! Папа с мамой сказали: «замечательно»! Теперь от тебя буду ждать комплиментов. Вот, смотри!

Сначала я подумал: «какая причудливая льдинка!» На вид невесомая, стояла меж чашек хрустальная статуэтка, вся словно осыпанная крохотными шестиугольными снежинками. Сотканные из ледяных узоров платье и шарфик вились-обвивали крохотную девичью фигурку и шею, в рое снежинок, которые над высоким лбом превращались в замысловатую корону из кристаллов. Таинственно, просвечивающе светились тёмно-синие глаза на прозрачно-белом лице…
Слабый знаток камнерезных приёмов, я всё же прикинул про себя степень сложности такой обработки хрусталя. Статуэтка была… попросту невероятной. Так работать по хрусталю было попросту нельзя – минерал неминуемо обязан был расколоться в самом начале. Её и теперь было боязно тронуть: ведь не стекло, не металл…
– У папы точно такое же лицо было. И первый вопрос: «чем работала?» Я говорю: «головой и воображением, а остальное – "секрет фирмы"». Он говорит: «безобразие, так хрусталь обработать невозможно!» Я говорю: «конечно, но работа – вот она…»
– М-м-м… Насколько я знаю, у хрусталя есть свои оси напряжения кристалла… Как же ты умудрилась такую вещь сделать – не пойму.
– Вот скажешь, почему у тебя деревья перекрученные, тогда, может, и скажу.
– Да оставь ты эти деревья. Мороз был, ветер…
– Ага, ураган, смерч, торнадо! И крылечко разломал, новое пришлось делать.
– Ладно тебе. Давай о «Зимушке».
– А что «Зимушка»? Я кристалл до работы на папином интроскопе прокрутила. Ничего особенного не увидела, а вроде как «поговорила» с ним. Знаешь, а камень как бы «ответил»… И вроде бы «согласился»…
– Ну, это совсем сказка.
– А почему нет? Сказка для меня – дело серьёзное. Не врушка какая-нибудь. Сказка… Правда, не быть мне никогда мастером, – как-то тихо сказала она. Не успею наверное.
– Ты что?
– Так, что-то подумалось…
– Погоди, твои работы ещё на выставках загремят.
– «Загремят»! Ни на каких выставках их не будет. Я же их душой делаю. А душу не выставишь. В отца я, наверное. Чудные вещи иногда делает и всё их маме дарит… А я тебе – «Зимушку»…
Нет, действительно не существует таких слов, которыми можно было бы выразить всё, что поднималось в моей душе волнами благодарности и нежности. Я осторожно коснулся аниной руки и почувствовал ответное пожатие.
– Костя! Вот ты всё обо мне знаешь, а я о тебе, считай, ничего.
– А что говорить? Родился, учился, сам учил. Теперь болтаюсь на приработках. Считай, ни то, ни сё. Честно.
– Ну, вот видишь, новое я уже узнала… Что ты хороший врун. Несправедливо, дорогой товарищ! Ты знаком с такими стихами:

«Видно, не из простых людей
Тот, кого привлекает
Дерево без цветов»?

– Тебе не кажется, что это о таких, как ты?
Знакомые и любимые строки Басё поразительно вписались в фон последних месяцев моей жизни. А потом я услышал то, чего давно побаивался:
– Костя! Расскажи мне о «Молчаливых».
Я ещё пытался увернуться:
– Да не стоит, Аня. Скучно это. Лучше ты Игнатия Харитоновича попроси.
– А может быть, я хочу услышать это именно от тебя?
– Хорошо… Видишь ли, все люди уверены, что наша обычная жизнь – это всё, что им предназначено Свыше. А «Молчаливые» уверены, что это не так.
– Ты не тяни. Без предисловий. Все вы – маги?
– Да какие там маги! Просто трезво мыслящие люди. Поэтому вера для нас не собрание мифов, а наше кредо. И духи… Духи, силы всего окружающего, этого вечно живого мира, для нас так же естественны, как сейчас для нас этот стол и чайник.
– Ну как же вы не маги, если такое знаете? Я ведь не слепая, Костя. И кое-что порой почитываю. Моя психология – это просто набор тупых формул по сравнению с этим. Подумаешь, научилась тестирование проводить и чертить эти графики. После того и подумать надо! С живым ведь человеком дело имеешь! Например, у него в детстве мама была? Была. Как она его называла? «Мой зайка»? «Любимый мой, сладенький»? Или… «пошёл вон, урод»? Отсюда идти надо! А наши преподаватели – раз линеечку, два трафаретик, и – определили! Мало этого! Мало!.. Может быть, то, чем вы занимаетесь – это и есть тропинка к человеку? Ну, так ты расскажешь мне, о чём прошу, или нет?
Кажется, она даже рассердилась.
– Ты про розенкрейцеров, полагаю, слышала?


3

Вопрос был, конечно, риторический. И она, разумеется, «слышала», и не раз.
Я, давно уже, отшелушив суть от цветистых домыслов и тусклого вранья, изучал драматическую судьбу тайных объединений, которые то возникали, то угасали без притока свежих сил, потому что слишком ревниво конспирировали свою деятельность, считая, что в их рядах могут находиться только личности безукоризненно преданные идеалам добра и чуть ли не святые по образу жизни. Да какие там «ряды», если те же «розенкрейцеры» не знали друг друга даже в лицо! Всего лишь кучка благородных искателей мудрости и поборников справедливости, ужаснувшихся картиной погрязшего в грехах мира. Обладая огромными знаниями, они тщательно скрывали их от «непосвящённых», опасаясь дурных последствий от утечки могущественной информации. Опасения, конечно, естественные, но такая «деятельность» оборачивалась заведомым торможением научного прогресса, не говоря уже о том, что «идеи носятся в воздухе», когда приходит их время, и новые знания всё равно пробиваются в мир в иных умах, зачастую, увы – уже в нравственно-извращённой форме! Такова была судьба «месмеризма», гипноза, многих технических изобретений.
Более двух тысячелетий эфемерно существует объединение «Девяти Неизвестных», основанное индийским царём Ашокой, единственным, пожалуй, монархом, который искренне разрыдался на кровавом поле битвы, в которой он одержал победу. Ашока ужаснулся собственному «успеху» и последствиям применения науки «Астравидья», «Божественного Оружия», применённому для уничтожения людьми друг друга. Его «Девять Неизвестных», наверное, крупные учёные своего времени, по существу взялись за колоссальный труд – выявлять самые выдающиеся достижения науки и тщательно их… засекречивать, чтобы не допустить самоуничтожения человечества. Руководствуясь благородной совестью, они уповали на будущее, в котором человечество станет гуманнее и употребит скрытые до поры знания только на расцвет цивилизации и всеобщее благо. Благородные, светлые умы сделали немало для предотвращения предполагаемых бедствий и… оставили безоружными тех, кто мог бы с большей мощью противостоять неистребимому напору тёмных сил и страстей, раздирающих общество…
Ах, душная атмосфера тайн и секретов! Сколько добрых идей обратились в ней в ужасающих монстров! И сколько заведомо вредных «открытий» благополучно расцвело под прикрытием тайны!.. Множество жутких и отвратительных легенд, как ядовитых грибов, поросло в памяти человечества. А мифы о светлых подвижниках и рыцарях справедливости… можно пересчитать на пальцах! Мне ли, как литератору, не знать об этом!..
Игнатий Харитонович мне как-то говорил… Мы в России любим наступать на грабли. С чего бы сегодня все так кричат о личной свободе, о независимости личной жизни, о посягательствах на права человека? Казалось бы, какие светлые идеи!.. А присмотреться – сплошное надувательство, лукавый уход прежде всего самих крикунов от общественного контроля и нравственного регламента, основанного на высшей этике, созданной религией и выстраданными традициями! Боясь, или якобы боясь, «диктатуры», «тоталитаризма» и прочих скверностей – впадают в разнузданный индивидуализм, в разврат духа! Идти по лезвию разумного самоограничения и самодисциплины не желает никто. Толпа людей, которым «всё дозволено», никогда не станет обществом! Раздираемые собственными страстями самого низменного пошиба, «абсолютно свободные личности» просто пожрут друг друга, ибо нет для них на земле судей. А Высшего Судью такие вообще не признают… Я не понимаю, почему так быстро с людей слетает позолота совести, чести, достоинства, любви, справедливости, человечности наконец!.. У Януша Корчака я встретил такую мысль: если будущая власть будет диктатурой добра, я – за такую диктатуру!..

– И каковы же критерии этого добра? – спросила Аня.
– Да человечество давно уже наработало такие «критерии», что точнее любой конституции! Тебе Десяти Заповедей мало? Библия, Коран, Дхаммапада!.. И каждая их буква оплачена миллионами загубленных судеб!.. Болтовня о якобы зыбких критериях летит от сквозняка из того же поддувала, из которого проистекает немало мерзостей, уже привитых человечеству!..