У незнакомого поселка

   На той стороне снова заиграла труба. Строго говоря, то, что продудел солдат, взявший ее в руки, нельзя было назвать сигналом, но горнистов мы всех повыбили, а других у противника не было. На той стороне это не играло роли, главное – дан сигнал к атаке. На той стороне…
За все это время, что мы здесь, за все время, что вгрызаемся в этот клочок земли, мы уже привыкли делить стороны на «ту» и «нашу», разделяя их лишь линией окопов. Никто из нас не знал, что происходит вокруг, где сейчас линия фронта, где свои, где чужие… Возможно, знают те, на «той» стороне. Нам уже все равно. Мне иногда даже кажется, что мы уже умерли, но, даже выпустив из жил последнюю каплю крови – продолжаем занимать свои боевые позиции, уже просто по привычке. Мы связаны долгом и клятвой. Долгом перед нашим народом и клятвой, данной нами нашему вождю. И поэтому каждый раз, слыша ненавистный зов трубы, мы приникаем к прицелам автоматов и винтовок, стискиваем ручки противопехотных гранат, заводим двигатели двух последних оставшихся танков. И вновь, и вновь живем… и умираем.
   – Идут! – рявкнул мой заместитель. – Вставай, командир!
   Субординация, звания… Все это давно потеряло смысл в этом застывшем в Вечности, аду. Есть лишь командир и его солдаты. Нет, братья. Братья по оружию. Да, хорошее слово.
   – Братья по оружию! – зычно крикнул я, напрягая пересохшее горло. – За Родину! Бей гадов!
   Солдаты отозвались слитным ревом. Двое уже присели возле последнего пулемета, танкисты рванули к своим машинам, которые мы заведомо окопали, когда поняли, что отступать больше бессмысленно. Остальные расположились по своим местам в окопах, вскинули оружие, ловя прицел. Взревели двигатели танков, башни орудий дернулись туда-сюда и замерли в хищном ожидании. На той стороне вновь прогудела труба, и послышался слитный рев вражеских солдат. Застрочил пулемет, пытаясь заставить нас вжаться в землю, послышались хлопки винтовок и треск автоматных очередей. Ад начал еще один круг.
   Наше счастье было только в том, что холм, на котором мы окопались, не позволял противнику в полной мере использовать свою артиллерию. Их танки били на меньшую дальность, чем наши и имели меньшую огневую мощь, чем мы и воспользовались, засыпав последние две свои машины чуть ли не по самую башню и сделав их окончательно неуязвимыми для противника. После того, как вражеский командир понял, что с налету нас взять не удастся, он попытался вынудить нас сдерживать огнем орудий его пехоту. Хороший ход, не спорю, но мы удержались. И орудия танков молчали, когда залпы их легких пушек и пулеметный огонь рвали нас на части. Так продолжалось несколько раз, потом наступил перерыв. Ему нужно было привести в порядок потрепанные взводы, мне – пересмотреть карту огневых точек и похоронить погибших.
   Я часто наблюдал за лагерем противника в бинокль и частенько видел его. Даже странно, насколько он похож на меня, этот вражеский командир. Нет, не внешне, само собой – внутренне. То же усталое осунувшееся лицо, лихорадочный блеск глаз, упрямо сжатые губы. Правда, кое-что нас рознило. Он хотел победить, моя жажда победы уже сгорела. Каждый солдат в остатках двух рот, мертвой хваткой вцепившихся в этот проклятый холм, знал – все уже кончено. Связи не было, о нас давно забыли, но мы, каким-то чутьем знали: фронт – прорван, противник наступает, и ничто его уже не остановит. Наша Родина, за которую мы воевали, неумолимо уменьшалась в размерах и все, что осталось…
   Все что осталось у нас – этот холм и маленькая деревушка за ним. Деревушка, названия которой я даже не знаю. Не моя деревня, не моих солдат. Мы все, родились далеко отсюда. Но земля эта – родственная нам. А даже, если и нет… Какая, к черту, разница? Цени то, что имеешь. Кто же это сказал… нет, не вспомнить.
   Я снова поднес к глазам бинокль, пытаясь понять, что мой визави задумал на этот раз. А не задумать он не мог – командование наверняка давит на него, упрекая тем, что он с целым полком застрял возле какого-то холмика. Да и людей он потерял здесь предостаточно, что тоже не радует Ставку. Вот только не может он уже просто так нас давить, слишком мало у него людей осталось, а танки, при всем желании командира, штурмовать укрепрайон не могут. Либо он придумает, какую-то хитрость, либо…
   – Командир! – в отчаянии крикнул зам. – Танки!
   Итак, ты выбрал «либо», враг мой.
   – Скажи танкистам, чтобы выбивали только вражеские танки на как можно дальних дистанциях! – рявкнул в ответ я.
   Раздался грохот, земля холма, изрытая многочисленными оспинами воронок, вздрогнула еще раз – это дали залп танки противника. Раздались крики. Один из снарядов угодил в наши окопы. Оглушительно громыхнули орудия наших машин и два танка наступающих остановились навсегда, окутавшись черным саваном дыма.
   – Те танки, что подходят близко – бить из противотанковых ружей! – прокричал я, перекрывая звуки очередного залпа. – Сосредоточить весь огонь на них! Если они уничтожат наши машины – нам крышка!
   Зам только кивнул и помчался раздавать приказы. Я же снова поднес к глазам бинокль. Надо продолжать следить за обстановкой, хотя особого смысла в этом уже не было – я и так знал, что хочет сделать командир противника. Просто раздавить нас, забросать трупами, как угодно, но смять наши ряды.
   Ну что ж… Тогда и мне нет смысла здесь сидеть. Место командира – рядом с солдатами. Я распахнул дверь блиндажа, выскочил наружу в грохот взрывов, пение пуль и крики умирающих, рухнул на край окопа, рядом с пулеметным расчетом.
   – Еще пару минут здесь, потом идем на правый фланг, а то накроют! – проорал я заряжающему.
   – Да, командир! – отозвался тот.
   Пронзительный вой летящего снаряда. Вспышка, грохот. Что-то липкое и горячее заливает глаза. Я остервенело стираю чужую кровь с лица, поднимаюсь с земли. Простите, парни… Подбираю отлетевший в сторону пулемет, тащу его на правый фланг. Ко мне подлетает зам, хватает ящик с патронами.
   – Командир, ты бы в укрытии…
   – Смысла нет, – прохрипел я, взваливая пулемет на плечо. – Надо только выстоять, понимаешь? Только выстоять! Скажи всем: надо только выстоять!
Зам кивнул. А я выпрямился и, напрягая пересохшее от дыма горло, заорал:
– Всем до единого! Мой последний приказ: стоять насмерть!!!
Словно в насмешку надо мной, раздался оглушительный грохот. Враги все же подвели свои танки достаточно близко и два прямых попадания разнесли наш правофланговый танк вдребезги. Пылающая башня боевой машины оторвалась и рухнула на командирский блиндаж.
– Вот и нет твоего укрытия, – криво ухмыльнулся я, заму. – Понесли!
Мы с замом бежали по окопам, задыхаясь от тяжести ноши, а вслед нам будто волна, катился солдатский клич:
– Насмерть! Насмерть! Насмерть!
Огонь противника усилился. Теперь, когда мы потеряли одно тяжелое орудие, их танки перешли в более активное наступление. За стальными машинами уже бежала пехота. Плотность огня все возрастала, но мы больше не прятались. Зачем? Мы ведь уже мертвы, а двигаемся, живем и сражаемся только благодаря клятве! Многие вставали в полный рост, бросали гранаты в застрявшие на «ежах» танки, другие, наплевав на пули, подносили снаряды экипажу нашего последнего танка. Страха больше не было, откуда он у мертвых?
Не знаю, сколько длился это ад. Счет времени велся только по израсходованным пулеметным лентам. Враг прорвал линию «ежей», почти докатился до наших позиций. Один из их танков подбитый из противотанковой винтовки рухнул прямо в наши окопы. С его экипажем расправились быстро, просто бросили внутрь осколочную гранату. Холм дрожал от ударов снарядов и тяжелых гусениц. Воздух настолько наполнился дымом, пылью и запахом крови, что дышать им было почти невозможно. Руки наливались свинцом, палец как будто прирос к спусковой скобе. А потом все вдруг кончилось. И враг отхлынул назад, пятясь под прикрытием последних трех танков. Мы выстояли. Снова.
– Мы выстояли, дружище! – хрипло каркнул я, повернувшись к заму. – Слышишь, выстояли!
Он не слышал. Лежал рядом с патронным ящиком, сжимая в руках пулеметную ленту. С трудом разжав пальцы и отпустив приклад пулемета, я шагнул к товарищу, склонился над телом, прикрыл широко распахнутые голубые глаза. Вот ведь… Помолиться бы за тебя… Но ведь ни ты, ни я некрещеные. Ну что ж, тогда просто отдыхай дружище. А у меня еще есть дела. Долг. Я с трудом поднялся на ноги. Глубоко вдохнул, понемногу очищающийся от гари воздух.
– Братья! Мы выстояли! Слышите? Мы им показали! Бра…
Никто не ответил. Не веря своим глазам, я оглянулся вокруг. Тела, тела повсюду. Застывшие в разных позах, нелепо скорчившиеся на дне окопа или навзничь лежащие на насыпи, здесь были только они. Словно ставя точку, глухо заворчав и кашлянув напоследок, заглох двигатель нашего танка. Из люка никто не вылез. Грозная машина теперь казалась могучим чудовищем, брошенным умирать из-за того, что силы покинули его. Этот звук был последним. Тяжелая тишина опустилась на холм, который еще совсем недавно обороняли почти три сотни человек.
Дальше все было как в тумане. Я ходил, звал погибших по именам, просил вернуться. Ведь мы устояли, мы почти победили! Мы выиграли нашу войну! Спотыкаясь о мертвые тела, я бродил по окопам, пока не оказался возле остатков бывшего блиндажа. Рядом с обгоревшими обломками досок полулежал солдат, опирающийся на наше знамя. Видимо, оно каким-то чудом уцелело, когда на блиндаж рухнула горящая башня нашего танка, а воин нашел его и, наверное, хотел водрузить над окопом, когда его сразила пуля. Я с грустью посмотрел на флаг. Алое полотнище бессильно обвисло, и легкий ветерок только едва шевелил его краями. Я взялся за древко, с трудом выдернул его из застывших пальцев. Да. Мы выиграли нашу войну. Хоть об этом никто уже и не вспомнит. Разве что те, на «той» стороне будут помнить. Никогда не забудут. Но остался еще один долг. Никем не навязанный, но, тем не менее, очень важный. И я, как последний выживший исполню его. А ты, наше знамя, поможешь мне в этом.
На той стороне послышался гул двигателей и негромкие голоса. Молодец, быстро ты сориентировался, понял, что раз не стреляли в спину, значит… Ну что ж, радуйся, враг мой. Сегодня твой день и эта победа – твоя по праву. Но и моей победы тебе у меня не отнять. Здорово, когда проигравших нет, не правда ли?
Ждать пришлось недолго. Как только враги поняли, что противник не стреляет и это не военная хитрость – бросились вперед, словно голодные львы. Двое спрыгнули в окоп в десяти шагах от меня. Увидели меня, что-то прокричали на своем языке, вскинули винтовки. Я не пошевелился, просто посмотрел на них в упор и крепче сжал знамя. Солдаты недоуменно переглянулись, один из них указал на меня пальцем и что-то сказал товарищу. Тот кивнул и куда-то убежал. Я тоскливо посмотрел на вершину холма – там несколько вражеских солдат уже воткнули в землю знамя своей страны. Гнетущая тишина сменилась восторженным ревом. Вскоре солдат вернулся в сопровождении моего давнего знакомого и еще нескольких офицеров. Командир противника взглянул на меня и его губы сжались в тонкую линию. Узнал. Хорошо.
Я сделал шаг вперед и, не обращая внимания на нацеленное в меня оружие, бросил знамя к ногам вражеского офицера. Щелкнул каблуками, вытянувшись в струнку, отдал честь, прижав руку к козырьку. И прежде, чем кто-либо успел хоть что-то сообразить, выхватил из кобуры пистолет и, прижав дуло к виску, нажал на спуск. Ослепительная вспышка боли. А потом все застлала кроваво-алая пелена. Такая же алая, как знамя победителей.

*  *  *

Полковник Красной Армии Дмитрий Иванович Листьев задумчиво посмотрел на упавшего вражеского командира. Прожженная, заляпанная кровью и грязью форма напрочь опровергала классический образ немецкого офицера, да и вообще могла принадлежать кому угодно. Полковнику было, в принципе, все равно, кем был убитый, но что-то все же заставило его подойти к телу. На левом рукаве убитого виднелась именная лента. Листьев поскреб ее ногтем, оттирая грязь, и брезгливо поморщился. На черном фоне витиеватыми буквами было вышито: «Das Reich». Стало быть, эсэсовец. И судя по петлицам в чине гауптштурмфюрера.
«Ну, не спорю, не спорю, сдох ты красиво, гад…» – мысленно сплюнул полковник.
Дмитрий Иванович отвернулся от мертвеца и подобрал с земли вражеское знамя. Край знамени размотался, и стали видны темные пятна, покрывающие алую ткань. Полковник развернул полотнище и с удивлением обнаружил, что это не пятна, а буквы. Буквы, складывающиеся в непонятные Дмитрию Ивановичу немецкие слова. Написанные кровью слова.
– Эй, Семен, – позвал полковник ординарца. – Поди сюда. Ты ж по-ихнему шпрехаешь? А ну, чего тут написано?
Молодой лейтенант взял из рук командира знамя, некоторое время морщил лоб, пытаясь разобрать расплывшиеся буквы. Потом чуть слышно хмыкнул.
– Здесь написано: «Прошу, не трогайте жителей деревни».
Полковник Листьев, молча отобрал у подчиненного знамя, скрутил его и задумчиво посмотрел на погибшего гауптманна. Долго смотрел. Потом криво дернул щекой и ухмыльнулся.
– Черт с тобой, эсэсовец. Уважу твою просьбу, – чуть слышно произнес он и добавил громче: – Ставка требует дальнейшего марша вглубь Австрии! Хороним погибших и выдвигаемся! В деревню не заходим!
– Но, товарищ полковник… – начал, было, политрук.
– Я что сказал?! – рявкнул Листьев. – Выступаем сразу же! Выполнять!
Подчиненные разбежались выполнять приказы. Листьев подождал, пока политрук скроется за изгибом окопной линии, достал из кармана пачку сигарет, закурил. Подошел к мертвому немцу и вложил в пальцы другую сигарету.
– Выкуришь ее там у себя в этой как ее… Вальхалле, – пробормотал полковник. – Ну, бывай…
С этими словами, Листьев развернулся и зашагал прочь к своим людям. Ставка требовала наступления, и он намерен был свой приказ выполнить. Стоял апрель 1945-го года. До конца войны оставались считанные недели. Но полковник этого знать, конечно же, не мог. Хотя чувствовал. Всем сердцем.