Событие

 Козин А.В.

        Событие.

Рассказ.

   Филигранные, зазубренные тени листьев густого плюща, обрамлявшего окно, россыпью лежали на редакторском столе. Солнце бушевало во всю мочь, по-летнему. Шёл двенадцатый час. Рабочий день в редакции городского еженедельника “Хронос” только начинался. Была пятница. Заурядная сентябрьская пятница. Город стремительно пустел. Сквозили отовсюду прозрачность, обшарпанность и худоба крымского захолустья. И струилась над улицами, шуршала листьями акаций загадочная, сонно-романтичная феодосийская тишина. А из тишины сенсации не слепишь: фактура не та.

   Главный редактор “Хроноса” Василий Постовит мог когда-то изваять сенсацию даже из тишины. Мёртвая репортёрская хватка, отточенный язык и природная находчивость не раз приходили ему на помощь в самых отчаянных обстоятельствах. Это был поджарый, жилистый, будто высушенный щедрым феодосийским солнцем, невысокий, но крепкий, пружинистый, спортивный мужчина лет сорока пяти. Коротко остриженные тёмно-русые волосы присолены лёгкой сединой. Светло-карие глаза быстры и пристальны. Походка легка и бесшумна.
Главный редактор поднялся из-за стола, хрустко потянулся, стремительными шагами сделал пару бросков из угла в угол по кабинету и застыл у окна. Скука…Разморённая полуденная скука. Ослепительные солнечные пятна сквозь тени листьев на горбатом, пузырчатом булыжнике тесного старинного феодосийского дворика. Прохладная синева оконных рам и дверей на фоне ярко-белой стенной штукатурки. Яркий квадрат улицы за тенью арки. Знал редактор, что чудес не бывает и не будет, но хотелось, ах, как хотелось, чтобы ввалился под арку и устремился в редакцию дюжий, кряжистый, бородатый, в рубище, шляпе и сандалиях Волошин. Или показался на фоне яркого проёма высокий, худой, мрачноватый Грин с ястребом на плече. События хотелось. Настоящего. Живого. Кровеносного и кроветворного.
Постовит вздохнул и брезгливо поморщился. Не судьба. Кончились люди, вершащие события. Осталось одно отдыхающее мясо. Жирное, пьющее, жрущее, гогочущее. Таким не события, таким сенсации нужны. Вот и приходится вертеться. Истории из жизни нудистов. Дневник ночной бабочки. Безопасный секс на черноморском побережье. Акулы в Феодосийском заливе. Карадагское чудовище. И ничего. Лопают. Хоть бы хны…
 
   Постой-постой, а это ещё кто? Нездешний. Приезжий, из недавних. Молодой. Лет тридцать… В курортных, мешковатых белых штанах, полосатой футболке и белой кепочке на стриженом темени. Рослый, крепкий, но сдутый какой-то, будто исхудал внезапно. И стесняется. Или напуган. Озирается то и дело. И глаза сумасшедшие. Ну, точно по нашу честь! А что у него там в сумке через плечо? Автомат? Или бомба?

   В дверь робко, будто царапаясь, постучали, и, не дожидаясь ответа, посетитель несмело ступил в кабинет. Одна нога оставалась ещё там, в коридоре. Он словно сомневался, не прогонят ли, и недоверчиво оглядывал помещение. Глаза… Вроде и добрые, умные, внимательные, а затравленные. Боль в них и недоумение.
   
    - Зд… здравствуйте… - запнувшись, выдавил он. Голос глухой, шаткий, сдавленный. – Мне бы… Василия Степановича.
   
    Выговорил – и выдохнул, будто груз тяжкий свалил. Начало неплохое…
   
    - Здравствуйте, - компанейски улыбнулся, тряхнув головой, Постовит и, не гася улыбки, устремился навстречу. – Я – Василий Степаныч. Прямо по адресу. Да проходите же, проходите, присаживайтесь. Ну, смелее… - и, подойдя, протянул ему руку. Тот принял. Рука шершавая, в ссадинах и царапинах. И пожатие вялое, сухое, болезненное. Так, за руку, и втянул гостя в кабинет.
    
    - Приземляйтесь, - и Постовит настойчиво подтолкнул его к дивану. – Водички?
   
    - Да нет, спасибо… - мотнул головой посетитель, снял кепку и смял в кулаке. – Хотя… Пожалуй.

    Неловко подогнув ноги, он деревянно опустился на диван. На самый краешек. Штаны свои курортные поддёрнуть забыл, натянулись они на коленках до звона, вот-вот лопнут. Едва не расплескал поданную ему воду. Пил жадно, шумно засасывая воду бледными губами. Гулко сглатывал, напрягая горло и судорожно двигая тупым, в дряблой гусиной коже кадыком. Впалые, в серой многодневной щетине, щёки вздымались и опадали, как бока загнанной лошади. Стакан в руке заметно дрожал. “Плохо дело…” – с тоской подумал Постовит.
   
    - Ну, рассказывайте. Что вас ко мне привело? Чую я, ох, чую, случилось с вами что-то сногсшибательное… - и прищёлкнул языком. Примостившись тут же, на диване, вполоборота к посетителю, он склонил голову и приготовился слушать.
   
    - Случилось… - выговорил, отдышавшись, незнакомец и оттёр ладонью растрёпанные пшеничные усы под крупным прямым носом. – Да, я не представился. Костерёв. Геннадий. Приехал вот отдыхать… А тут такое…
   
    Постовит горестно покачал головой. Скверно… Обворовали, небось. Или потерял что-то. А может, кого-то. Такое бывает. Ещё как бывает. Драмы разыгрываются похлеще шекспировских… Раньше со всем этим в милицию шли, а теперь в газету. Смех и грех….
   
     - Я, может, и не стал бы тревожить вас… - будто очнувшись, снова глухо заговорил посетитель. – Может, и вовсе не стоило рассказывать. Всё равно бессмысленно… Но вот тут… В газете вашей… - угловато повёл плечами, распахнул сумку и, потрепыхав в ней дрожащими пальцами, вытянул оторванный, в пятнах походной снеди, со следами стаканов, лист “Хроноса” незапамятной давности. Июльский, что ли… - Заметка тут. Про Карадагского змея… - и передёрнулся всем телом. Лицом пуще прежнего побледнел. – Вот она… Я слышал, вы даже конкурс объявили…
   
     - Так-так… Было дело, припоминаю, - продолжал улыбаться Постовит. – И что же? Желаете что-то сообщить? Поучаствовать? Интересно. Очень интересно. Весь внимание.
А в душе уже зрело разочарование. Не бывать событию. Нет, не бывать.
   
     - Вот что, Василий Степанович, - по-прежнему глухо, но уже твёрже заговорил Костерёв после паузы. – Я должен, наконец, прояснить… Вы сами верите в это чудище? Прошу вас, только честно. Это важно…

     Впервые за четверть часа улыбка сошла с лица главного редактора. Ни один из доброй сотни визитёров по карадагскому змею не задавал ему подобного вопроса. В душе защекотало смутное предчувствие. Он помолчал, пожевал губами.
   
     - Ну, если честно… Что вам сказать? Сам не видел. И, скорее всего, это сказка. Но ведь и сказку надо ещё суметь рассказать, - вернул на лицо улыбку Постовит. –  Правдоподобие, Геннадий. Правдоподобие – вот критерий. Иначе -  никаких шансов…
   
     - Шансов на что? – поднял голову от рук Костерёв.
   
     - На понимание, - пожал плечами редактор. – Ну и на публикацию, разумеется.
   
     - На публикацию… - улыбнулся, растянув губы, Костерёв. – Нет, я так далеко не заглядываю… И вообще, не за этим я пришёл. А вот понимание – да... Я и сам хочу понять, что со мной случилось. Хочу – и не могу. Душа противится…
   
     - Ну так рассказывайте же, - с нескрываемым уже нетерпением подстегнул Постовит. – Вместе и попытаемся распутать ваше…гм… Затруднение. А долгие предисловия только запутывают, уж поверьте…
 
     - Рассказывать – собьюсь… Это, считайте, ещё раз заново всё пережить… Кто ж такое выдержит… - пробормотал Костерёв и снова запустил руку в сумку. Постовит напрягся. Но всё ещё подрагивающая рука вынырнула с россыпью листов писчей бумаги. – Я подготовился, - заискивающе улыбнулся посетитель. – Видите ли… Хотел сам в себе это упорядочить… Вы почитайте, пожалуйста, тут немного… И скажите, что… Что мне теперь делать и как с этим жить?

     Постовит удивлённо стрельнул глазами по лицу собеседника. Оно по-прежнему было, как маска – сосредоточенное и удручённое. Однако, фрукт!
   
     - Ну что ж, почитаем. Почитаем… - кивнул редактор, взял из трепещущих рук листы и сел за свой стол. Раздумчиво сел. Медленно. Будто боялся, что кресло в последний момент выскочит из-под его зада. Вздохнул и погрузился в чтение. Поначалу лицо его не выражало ничего, кроме туповатой сосредоточенности. Потом острые глаза быстро заморгали, и редактор вперил удивлённый взгляд в посетителя. Но тот словно не заметил. Тихо и неприметно сидел он в уголке дивана, прикрыв глаза, будто дремал. Но неимоверное напряжение издалека угадывалось в нём. Нет. Лучше не тревожить. Лицо редактора ошеломлённо удлинялось, рука судорожно нахлопала на столе карандаш и принялась метить текст. А текст был совершенно безумен, но удивительно, пугающе складен и строен. Ясный, твёрдый, округлый почерк местами вздрагивал, скакал, спотыкался на помарках, наклонно съезжали строки, но читалось всё это легко и быстро.
               
                ***
 
   Я знаю, мне никто не поверит. Но и молчать не могу больше. Иначе сумасшествие и смерть.

   Время исчезло для меня. Смутно помня чередование света и темноты, я могу сказать, что прошло три… Нет, четыре дня. И всё это время, смиряя палящий меня огонь, я пытался поверить, убедить себя в нереальности происшедшего со мной. Приснилось. Привиделось. Померещилось. Я здесь один, нет вокруг ни одного близкого человека, который выслушал бы меня, успокоил и подтвердил, что я болен. Это было. Было!

   Тот день –  с обеда до вечера –  я провёл в Коктебеле. Этот вполне заурядный прибрежный посёлок сам по себе не вызвал у меня никаких чувств. Глаза помимо воли устремлялись к величавому Карадагу, и устоять против его очарования было никак нельзя. Я сел на катер и отправился на морскую экскурсию.
 
   Очарованный застывшим буйством стихии, я рта не мог закрыть все два с лишним часа этого удивительного плавания. Скалы нависали над головой, поворачивались, будто красуясь, и открывали новые и новые чудеса. Катер шёл у самого берега, и приходилось до боли в шее задирать голову.
 
   Когда проходили под ущельем Гяур-Бах и дайкой Лагорио, меня потряс вдруг внезапный приступ частого сердцебиения. Аж дыхание зашлось и в глазах потемнело. Казалось, вот-вот лопнет грудь. Отпустило быстро, но что-то случилось со мной. С психикой. Охватила непонятная радость и приподнятость чувств. Страстная – почти до слёз – влюблённость в это море, скалы и древний легендарный край. Я стоял у фальшборта и жадно, восторженно вбирал глазами и вдыхал обветренный, шершавый, простёганный солёным воздухом причудливый карадагский пейзаж. И славил свою чудесную, щедрую, прекрасную жизнь. И просил прощения за неспособность ценить её.
   
   Второй раз зашлось моё сердце, когда катер пронырнул под сводом Золотых ворот. Замолкло, как провалилось куда-то, и вдруг встрепенулось, зашагало чётко, упруго и полнокровно, будто на каком-то волнительном марше. И мне показалось там, уже за воротами, что вплыл я в новую, совсем иную жизнь. Всё было ново, ярко и броско, будто виделось младенческим, незатупленным зрением – и тёмно-синее море, и алые облака над ним, и буро-песчаные скалы с заусенцами вулканического литья. И высоченная глыба Чёртова пальца, грозно уставленная в тлеющее небо. Я сидел на корме, привалясь к фальшборту, и был так лёгок, что вот-вот, казалось, полечу. Небывалое, торжествующее воодушевление полнило и раздувало мою грудь. Оглушённый и упоённый, я выворачивал голову назад и ненасытно глядел на нечёткие уже, расплывающиеся очертания вечернего Карадага, не мог надышаться им, оторваться от него.

    Уже сойдя с катера на пристани Коктебеля, я долго не уходил с пирса, и, облокотясь о перила, заворожено всматривался в голубеющие вершины. А через полчаса обнаружил себя сидящим в прибрежном кафе-стекляшке за бутылкой местного марочного портвейна. А за прозрачной стеной заведения царила внезапно упавшая крымская ночь. Я, криво усмехнувшись, подивился, куда это ухнуло вдруг столько времени, допил вино, поднялся и, не чуя под собой ног, оказался на тускло освещённой набережной под яркой россыпью звёзд.
Нет-нет, я нисколько не опьянел. Таким свежим, сильным и лёгким я не чувствовал себя давно. С юности. А то и с детства. Ничто не пугало. Ни в ком и ни в чём не виделось зла. И даже набережная с её курортным гомоном не казалась уже пошлой и чужой. Я стоял и жадно, вздымая грудь, дышал йодистым морским воздухом, властно пробивающимся сквозь дым и смрад шашлычных и чебуречных жаровен.

   И вдруг меня подхватила, закружила, увлекла с собой какая-то шумная, галдящая и хохочущая толпа. Участники её были пьяны и бесшабашны, лица многих из них скрывались под матерчатыми и резиновыми масками уродов и чудовищ. Меня подталкивали, тащили под руки, охлопывали по плечам. При всей моей обычной нелюдимости эта бесцеремонность ничуть не рассердила меня. Сексуальная зелёная клыкастая вампирша с вываливающимися из шорт ягодицами протянула мне свёрток мягкой резины. Это оказалась маска – отвратительная, фосфоресцирующая рожа какой-то нечисти с рваными губами и расплющенным носом. Не без отвращения натянул я её на себя. Через прорези глаз было видно лишь перед собой. Но большего и не требовалось. Я попытался выяснить, куда мы идём. Это оказалось невозможным. Мне отвечали невпопад, бессвязно жестикулировали, а то и вовсе отворачивались, будто не слышали. Я не обижался. Мне было всё равно. Я целиком отдался во власть захватившей меня стихии и ничуть не переживал по этому поводу. Куда-нибудь да вынесет, а там видно будет.

   С грохотом и дымом взлетали салюты, раскрывались в огромные опадающие букеты над морем, над набережной, над крышей волошинского дома. Огни, огни, тысячи слепящих огней мелькали в глазных прорезях моей маски. Я видел только их – и кусок моря, кусок неба, кусок бетонного берега… Я был, как лошадь в шорах. Черти, вурдалаки и покойники сменяли друг друга в глазных дырах. Я бешено хохотал и кричал “Ура!” с каждым салютным залпом. Я весь пропах, как исчадие ада, едким магниевым дымом сгоревших фейерверков.

   Шли поначалу беспорядочно, но, когда повернули от моря наверх, в сторону автостанции, в толпе обозначилось подобие строя. Отмахивая шаги, раскачивая шипящие, красно мерцающие факелы над головами, мы шагали упрямо, устремлено и, наверное, страшно. Заводилы выкрикивали какие-то чудовищные речёвки, и  бешеный рёв подхватывал их. Запоздалые прохожие и чинные отдыхающие в страхе отшатывались, льнули к стенам и заборам, но многие, опомнившись, с сумасшедшим хохотом присоединялись к нам.

   А потом была ослепительная и грохочущая танцплощадка какого-то пансионата. Бассейн, тут же вышедший из берегов от падения в него множества тел прямо в одежде. Сатанинская музыка мешалась с дикими криками и звоном бьющихся бутылок. На ярко освещённом подиуме извивались голые девки, и сотни расщеперенных рук, как щупальца с присосками, тянулись к ним.

   И тут словно щелчок раздался в моих гудящих, сбитых набекрень мозгах. “Что это? Зачем это? Зачем я здесь?” – застучало вдруг во мне с каждым ударом сердца. Скорей! Скорей отсюда!

   Протолкавшись в беснующейся толпе, я шмыгнул в заросли можжевельника и побежал. Здесь был крутой уклон, я то и дело налетал на стволы деревьев, дважды упал и покатился, пока не обозначилась подо мной бледно подсвеченная тропка, и я понёсся по ней вниз что было сил, беспорядочно размахивая руками. Мне всё казалось, что за мной мчится эта проклятая ватага карнавальных мертвецов.

   И, лишь снова оказавшись на набережной, я смог остановиться и перевести дух. Никакой погони, конечно, не было. Лишь далеко наверху мерцали разноцветные огни, и слышалась эта дьявольская музыка, будто гвоздил пневматический молот. Очнувшись и успокоившись, я медленно побрёл в сторону причала. Под ногами хрустело битое стекло. Площадка перед домом Волошина была безобразно замусорена. Пустые бутылки и факельные гильзы горой возвышались в клумбах и чаше фонтана. Я был смят и опустошён. Состояние моё напоминало тяжкое похмелье после бурного, бесстыдного загула. Ужаснее всего было то, с какой лёгкостью я поддался всей этой чертовщине. С какой беспечностью встал на самый край пропасти и заглянул в бездну…

   Свет… Не давал мне покоя этот мертвенно-бледный свет, заливающий всё вокруг. Откуда он? Я поднял голову и ошеломлённо застыл. Луна! Полная, круглая, как лицо азиата, ослепительно яркая, безоблачная луна висела над самым лбом вулканического профиля Волошина. Под её холодным рассеянным светом изломы скал потеряли объём и не вызывали дневных трепетных ассоциаций. Неверным молочным пятном свет стекал в море, и к причалу тянулась, сверкая и качаясь на лёгкой волне, лунная дорожка. А на причале, у самого края, прямо над лунным лучом качалась вместе с морем контрастно видная издалека девичья фигурка. Короткое, чуть прикрывающее бёдра, летнее платьице, молочно-белые – от луны – расставленные ноги, светлые растрёпанные волосы до открытых плеч. В её напряжённом силуэте виделась неопределённость, будто раздумывала она, шагнуть или не шагнуть на этот манящий лунный мостик. Подавалась всем телом вперёд – и отшатывалась вдруг. Но вот она чуть отшагнула и протянула вперёд голые руки. У меня напоследок мелькнула бредовая мысль поглядеть, как побежит она по этой лунной дорожке, но тут же, крепко ругнувшись, я бросился на причал, подбежал и, схватив её обеими руками у пояса, оттащил от края. Под руками мягко подалось и молодо спружинило полнокровное женское тело. Девушка коротко вскрикнула, отпрянула и закрыла лицо ладонями. Ярко сверкнуло голубое кольцо на левой руке. Я вдруг вспомнил – маска! Чёрт возьми, я же не снял эту проклятую уродскую личину! То-то и луну я не сразу разглядел, мудрено ли… Вот и девчонку напугал, не стала бы заикой! Ещё бы – какой-то упырь… Яростным движением я сорвал с лица эту нечисть и с размаху швырнул в воду. Маска тут же исчезла в волнах, показав напоследок свой мёртвый, фосфоресцирующий, преломлённый водой оскал. Будто грозила напоследок.

   Виноватый и обескураженный, я шагнул к девушке, намереваясь успокоить её. Она убрала уже руки от лица, но всё ещё вздрагивала и всхлипывала. Была она вполне миловидна. Широкий, чистый лоб, трепещущие крылышки чуть вздёрнутого носика, припухшие, будто накусанные, губы, тонкие, как кружевные арки, брови над большими, в пушистых ресницах, глазами.  Но неверный, бледный свет луны придавал этому, обыкновенному молодому девичьему лицу усталость и страдальческую истончённость. Под моим пристальным и, наверное, шалым взглядом девушка вздрогнула и попятилась.
   
   - Вы… Вы… Кто вы? Зачем вы? – рвущимся, тонким, истеричным голосом выкрикнула она.
   
   - Я? А ты – зачем? Жить надоело?! – рявкнул я в ответ и тут же устыдился чрезмерного своего возбуждения.
   
   - А вам-то что? Шли бы себе дальше… Вон там ваши, - резко и неуклюже махнула она рукой в сторону, откуда до сих пор неслись хаотичные барабанные удары. – До утра зажигать будут…

   Я долго молчал, всерьёз думая и впрямь повернуться и уйти. Но было нельзя. А нужно было что-то говорить.
   
   - Я напугал вас, простите. Но не мог же я спокойно пройти мимо, когда вы… На моих глазах…
   
   - Решила утопиться? – ехидно договорила девушка и рассмеялась. Нехорошо рассмеялась, развязно и истерично. -  А с чего вы взяли? Что вы вообще обо мне знаете? Может, я молилась!
   
   - Что?.. – опешил я.
   
   - Луне молилась. Я лунопоклонница. Язычница. Да-да, не кривитесь. Здесь сегодня все – язычники. И вы тоже. Напялили же на себя эту гадость, - и девушка указала в море ногой в плетёном тапочке, - и участвовали. Шли же вместе с ними? С факелами? Не отпирайтесь.
   
   - Ну, шёл… А потом опомнился  и сбежал… - пробормотал я, вовсе не желая оправдываться.
   
   - А это уже не важно. Поучаствовали. А почему я не имею права? Я… - хотела она продолжить с прежним жаром, но её вдруг как остудило. Она осеклась, поникла и шагнула ко мне почти вплотную. Глубокие, тёмные, с лунными искорками глаза моляще вскинулись к моему лицу. – Оставим. Забудьте… - еле слышно прошептала она. – Вы добрый человек, спасибо вам…

   Она подалась ко мне, обвила мою шею лёгкими, гибкими, как ивовые веточки, руками, и губы мои будто царапнуло сухим, прохладным касанием. И тут же отпрянула.
   
   - А теперь… Прошу вас, умоляю, уходите отсюда! Уходите! Со мной нельзя! Не спрашивайте ни о чём, уходите же! – и, взяв меня за руку, грубо дёрнула, желая развернуть и подтолкнуть. Во мне снова поднялась дразнящая волна упрямства и запретного любопытства. Я понял, что никуда не уйду. Чем бы мне это ни грозило. Более того, её туманные намёки лишь подогрели мой интерес к этой странной лунопоклоннице. Скажу, не убоюсь – интерес чисто мужской. Телесный. Мне не стыдно, поскольку это уже всё равно.
Видя бесполезность попыток прогнать меня, девушка отступила на пару шагов, опустилась с усталым отчаяньем на корточки и уткнула лицо в ладони, сминая пальцами щёки. Луна щедро лила на неё густой матовый свет, и я наслаждено изучал её руки – мягкие, округлые, в нежных, еле видных, почти прозрачных тёплых волосках. Маленькие ладошки с детскими пухловатыми пальчиками. Колечко голубого нефрита на левом безымянном. Коротко остриженные ноготки под ярко-красным лаком. А ниже светились, как две малые луны, вольно раздвинутые колени и угадывались в целомудренной тьме волнистые линии плотного соприкосновения юных свежих бёдер и икр… Ещё чуть-чуть, и я взял бы её за руки, поднял бы и целовал. Яростно, взасос. В губы, в нос, в глаза. А потом… Чёрт знает, что было бы потом, но как раз этого “потом” мне хотелось более всего на свете.
Но тут она отняла руки от лица. На щеках остались красные полосы. И заговорила.
   
   - Я понимаю, вам… Вам хочется остаться. Но прошу вас, пожалуйста, уходите! Вы погубите… Себя и меня погубите. Вы ничего не знаете! Уходите же… Ну, пожалуйста! – и два лунных лучика её тёмных глаз умоляюще поднялись на меня.

   Сердце зашлось. Смиряя что было сил частое, почти собачье дыхание, я шагнул к ней и неверной, дрожащей рукой коснулся растрёпанных, спутанных волос на её склонённой голове. Они показались мне серебряными.
   
   – Послушайте же… – насилу проговорил и не узнал своего голоса, сдавленного и хриплого. – Послушайте. Да, я ничего не знаю о вас, о вашей жизни. И не надо. Но… После всего, что я увидел, а потом услышал от вас… Как я могу уйти? Разве похож я на подлеца, способного оставить вас наедине с опасностью?
   
   Чуть склоня голову, она выслушала меня и рассмеялась коротко и горько. Так смеются, услышав неумелое враньё или что-то идиотически наивное.
   
   – Да откуда ж вы свалились-то на мою голову, спаситель? – беззлобно, но с вызовом, чуть скривив губы, отчеканила она.
   
   – С Карадага, – нашёл я в себе силы ответить ей в тон. Но тут тень мгновенного испуга пробежала по её лицу. Она схватила меня за руку и крепко сжала.
   
   – Тс-с-с! Не надо о Карадаге. Если вы такой… Если нет у вас ни ума, ни страха, то пусть. Пусть по-вашему. Оставайтесь… Оставайтесь, но учтите: во всём, что случится с вами, вините потом только себя. Только себя! Вы сами. Сами этого захотели! – она резко встала, дёрнула плечами, повернулась и застыла, облокотясь о брус перил.
   
   - Спасибо… - раздумчиво ответил я, встав рядом почти вплотную. – А с вами? С вами, значит, ничего страшного не случится?
   
   - Со мной… А со мной уже всё решено. И кончено. Дело в вас. Не пришлось бы пожалеть. Если успеете, конечно, - усмехнулась она навстречу луне. По лицу её мелькнули пугающие мертвенные тени. Но мне было не до страхов. Огонь влечения во мне разгорался, гудел и пыхал колючими искрами.
   
   - Так-так. С вами чем дальше, тем страшнее. Как в сказке, - улыбнулся я. – Давайте, что ли, познакомимся, в конце-то концов. Я – Геннадий. А вы?

   Из-за налетевшего ветерка и мокрого хлопанья прибоя я не расслышал её ответа. Какое-то короткое имя с концом на “-ра”. Вера? Ира? Лера? Я не стал переспрашивать. Мне было безразлично. Я жил только этим вечером, только этой ночью, только тем, что может – и должно – свершиться и закончиться. Чёрта ли мне было сейчас в её имени, пусть даже самом распрекрасном?
   
   - Полнолуние сегодня, Гена, - тихо, но слышно, проговорила она. – В этом всё и дело. Луна в полной силе. Она зовёт. Ждёт. Требует. Вы чувствуете это? – голос её подскочил, стал тонким, надсадным, почти истерическим. Лицо напряглось. Губы задрожали. Огромный, белый, с красно-коричневыми подпалинами шар висел над Карадагом и, казалось, рос, наливался тяжёлым, безжизненным светом. На какой-то миг мне стало не по себе. Впервые всерьёз.

   Я безмолвно пожал плечами, избавляясь от непрошенных мурашек.
   
   - Сегодня – праздник луны, - монотонно, будто читая заклинание, продолжала она. – Вы побывали на нём. Вовремя ушли. И спаслись бы, но встретили меня. Праздник этот всегда кончается одинаково, Гена. Жертвоприношением. Я! Я – жертва! – резко, с отчаянным оскалом блеснувших зубов выкрикнула она прямо мне в лицо. Я отшатнулся.
   
   - Страшно? – прежним, живым голосом чуть усмехнулась она. – Может, теперь наконец-то уйдёте?
   
   - Ну, вот ещё, - едва перевёл дух я. – На самом интересном месте… И кто же вас назначил? В жертвы?
   
   - Кто? – будто не понимая, замерла она, вперив в меня отсутствующий, невидящий, как сквозь стекло, взгляд. И лёгкий, холодящий страшок запузырился, зашипел у меня в груди.
   
   – Она, - вскинулись к луне её глаза. – И я. Я слишком растратила себя здесь, на земле. Другая жизнь для меня невозможна, я слишком испорчена для неё. Она будет только там. Если будет. А эта для меня кончена. Вот и всё…

   У сердца было холодно. Смогла она всё же и взволновать, и напугать меня. Чушью, страшилками, но смогла ведь! И хотелось, очень хотелось продолжить с ней эту игру. Если это игра…
   
   - И что же? – медленно, стараясь придать языку подобающую твёрдость, выговорил я. – Как это будет? Они там сейчас добеснуются, допляшут – и придут за вами? И… И принесут вас в жертву? Так?

   Девушка опять пронзила меня своим сквозным взором и глуповато усмехнулась.
   
   - Можно и так. Но незачем. Они знают, что я жертва. И я знаю. Всё и так случится. Это могло свершиться тихо и…не больно. Но вы помешали. Теперь это будет иначе. Но будет. Всё уже предрешено. Луна в полной силе. Ну? Вы уходите?

   Признаюсь честно, в этот момент мне очень хотелось повернуться и бежать. Без оглядки. Без рассуждений.
   
   - Нет! – резко выкрикнул я, ухватясь за перила. – Я остаюсь! И будь, что будет!
Она опустила голову и вдруг шагнула ко мне. Я ощутил цепкий хват её пальцев на левом запястье.
   
   - Тогда пойдёмте. Пойдёмте со мной! – и, резко дёрнув меня за руку, потащила за собой с причала на набережную.
   
   - Постойте… Но куда? – только и выдавил я.
   
   - Ха! – яростно выдохнула она. – А разве вы не готовы пойти со мной хоть на край света? Нет?
   
   - Готов… Но знать бы…
   
   - Всё узнаете. И увидите. И получите то, чего хотели. Но не пеняйте, если хотели совсем не того. Идёмте же! Скорее! Недолго осталось. Пусть это будет хотя бы весело. Хотя бы с вами!

   Мокро гремела под ногами крупная галька. Мы шли у самой кромки прибоя. Море колыхалось и ослепительно рябило лунными блёстками.
   
   - А вы знаете, - лирически начал я, приостановившись, – в такое полнолуние искупаться бы в самый раз! Волшебная вода! Сразу омолодимся и окрепнем. И мыслей плохих не будет… Как вы?
   
   - Чуть позже… - она тоже остановилась и повернулась ко мне. – А сейчас помолчите. Не воруйте время. Его мало. А чтоб лучше молчалось…

   Снизу вверх пристально оглядела она моё лицо, будто отыскивая на нём что-то. И вдруг стремительно бросилась мне на шею и яростно впилась в мои губы. Поцелуй её был крепок и терпок. Поначалу её губы показались мне холодными, но тут же стало горячо, и я чувствовал, как нервно и часто пульсирует её кровь. Я пьянел, дурел, безумствовал: руки мои слепо ходили по её тонкой шее и хрупкой спине. Я слабел и задыхался. А она с вампирским наслаждением, шумно дыша, пила мою силу, мой воздух, мой разум. Глаза её были широко распахнуты. Она глядела во всю их ширь через моё плечо. Туда. На луну. Я уже задохнулся было, как вдруг она отпрянула и, будто в стеснении, прикрыла губы ладошкой. Морозно сверкнуло колечко голубого нефрита. Я оглянулся. Огромный, налитый холодным светом, бело-жёлтый лунный шар по-прежнему висел над Карадагом. Гигантский хребет горного массива был словно в инее. Как торосы, вздымались зубцы Сюрю-Кая. Сутулый столб Чёртова пальца был многозначительно уставлен в небо. То ли грозил нам Карадаг, то ли повелевал прислушаться к чему-то, ему одному слышному.
   
   - Лучше не оглядывайся. Не надо, - тихо попросила меня девушка. Встрёпанная, всклокоченная, часто дышащая, она глядела на меня так, будто совершила что-то запретное, стыдное, но сладкое и желанное. Лунные чёртики так и прыгали в смеющихся глазах.
   
   - Замучила? Ничего… Мне сегодня можно… - даже не услышал, а прочитал я по её губам.
   
   - Ну и ну… - пробормотал я, растирая ладонью вспухшие губы. – А ты классно целуешься… Я… Я просто… - и, не найдя слов, махнул рукой, шагнул и взял её за тонкие тёплые плечи. – Давай… Давай ещё, а?
   
   - Подожди. Успеем. Всё успеем, если не спешить. А то… Сомлеешь раньше времени. Гляди, ноги-то… Дрожат! – коротко рассмеялась она.

   Это было правдой. Ноги мои гудели и подкашивались. И весь я осоловел и размяк, будто не только первый поцелуй, а и всё остальное, страстно и смертно желаемое, уже случилось со мной.
   
   - Да… Ну, тогда… - ленивым, пьяным языком пролепетал я, - тогда, может, пойдём… Куда-нибудь. Подальше отсюда… Где поглуше…
   
   - Тс-с! – и её ладошка легла на мои губы. – Сказано тебе – молчи! Пойдём. Куда хочешь, пойдём, но никуда нам не уйти. Луна закрыла дороги…

   Я досадливо качнул головой, вздохнул, и мы пошли. Медленно, в обнимку, чуть покачиваясь, утопая ногами в шипящей прибойной пене. Ни слова не говоря, я прямо на ходу подхватил её на руки. Чуть покачнулся и осторожно, боясь споткнуться, понёс её по берегу. Под ногами захрустел ракушечник. Она молчала, крепко обнимая меня за шею. Глаза были темны и влажны, а в свесившихся волосах посверкивали лунные блёстки. Луна светила мне в спину, и странна, нелепа была наша неровная, шаткая, крестообразная тень.
 
   Ноги вязли. Идти было всё труднее. И берег стал совсем уже диким: отвесной кручей в порослях иссохшей травы вздымался он над узкой пляжной полоской. Впереди топорщил свой серо-зелёный в лунном свете гребень Хамелеон – узкий, длинный, выскочивший в море мысок, будто и впрямь прибежавшая на водопой диковинная ящерка. Неровно, сочно и вкусно чмокал и плескал прибой. Запах йодистых водорослей колол нос, щипал глаза и кружил голову. Нет. Дальше так было нельзя. Решительно невозможно…
   
   - Ну, хватит… Стой… - с лёгкой, блаженной натугой выдохнула она. Мы с ней, кажется, совпали.
   
   - Накаталась? – улыбнулся я, бережно, как древнюю амфору, опуская её на землю.
   
   - Не надышалась, - будто невпопад, но без тени усмешки жалобно вздохнула она, резко отступила, повернулась и застыла у самой кромки прибоя. И яркая, блёсткая, как из белого звонкого серебра, лунная дорожка тут же коснулась её ног. Вставай – и беги… Но она поникла вдруг и, грациозно изогнувшись, набрала пригоршню воды из набежавшей волны. И лунный свет заструился сквозь её пальцы.
   
   - Луна в полной силе? – с лёгкой ехидцей спросил я. Вид её был очень поэтичен, но это лишь распаляло моё нетерпение.

   Девушка повела головой в мою сторону и рассеянно кивнула. Я обернулся и ошалел. Луна над Карадагскими руинами была окружена радужным нимбом. Я видел такое ранее лишь единожды, в детстве, не спал всю ночь и на следующий день ходил шальной и возбуждённый. Но здесь, над морем, на фоне причудливых скал это зрелище было и вовсе апокалиптическим. Матовый безжизненный свет будто сковывал, омертвлял всё вокруг, и подлунный мир казался пустынным, уничтоженным, разрушенным, как в первую ночь вселенской катастрофы. В душе моей что-то сильно пошатнулось, и я отвернулся. И вздрогнул. И поплыло всё перед моими сумасшедшими глазами.
   
   Слоновая кость? Китайский фарфор? Каррарский мрамор? Нет-нет. Всё не то. Топлёное молоко. Вот её цвет. Луна ли в этом была виновата, моё ли нездоровое воображение, но именно в этом мягком, наивном, тёплом и вкусном цвете запечатлелась она для меня, обнажённая. Я даже почувствовал на губах и языке этот плотный, пряно-сладковатый, чуть дымный вкус, будто только что исцеловал и облизал её с головы до ног.

   Она стояла вольно, чуть запрокинув голову навстречу луне, и всё, что могло быть в её теле тайного, было открыто моему очумелому взору. Нет, не красовалась она, не выставлялась, не пыталась ошарашить меня. В позе её, в выражении лица, в отблесках глаз читалась давняя решимость и покорность судьбе в чём-то большом и важном.

   В те минуты мне, разумеется, было не до рассуждений. Всё смешалось, поплыло перед глазами, закружилась и разлетелась на тысячу ярких бело-жёлтых блинов луна, упала сверху и засверкала над  головой призрачная световая сеть… Дыхание перехватило, сердце разрывающе бесновалось в груди. Я стоял на коленях у её ног. Дрожащие руки мои неуверенно охватывали её хрупкие лодыжки. Я целовал её в икры и колени, задыхаясь от взаправдашнего запаха топлёного молока. Захлёбываясь им. Лёгкий прибой, жёстко шурша, то и дело накатывал на берег, брюки мои и теннисные туфли были совершенно мокры, но очарование её тела было настолько зовущим и притягательным, что я не смог бы оторваться от неё, взорвись даже во второй раз Карадаг. А она, не отступая, прямо передо мной опустилась на корточки, обхватила мои щёки ладошками, притянула и с прежней яростью поцеловала. Оторвалась на миг, в глаза мне с тоской заглянула – и снова…
   
   - Что ты… Что ты… Зачем? – шептала она в передышках. – Так мы с тобой и до утра ничего не успеем… А я спешу…
   
   - А я хочу… С тобой… До утра… - задыхался я в ответ под её острыми, хваткими губами.
   
   - Нельзя… Луна ждёт… - и, ткнувшись исцелованными коленями в облизанный прибоем ракушечник, изо всех сил прижалась ко мне, вжалась в меня, будто защиты искала.
Дальнейшее походило на бред, на сплошную психическую горячку. Лежали у кромки прибоя бесформенные, измызганные песком комья одежды. И наш живой, упругий, лунно-телесный ком елозил, ворочался, перекатывался по хрусткому ракушечнику дикого берега. Наши тела будто боролись, стремясь теснее и прочнее слиться, взаимопрорасти, раствориться друг в друге. Ей было легко. Она не глядела больше на луну обречёнными глазами. Веки её были опущены, и сама она, размякшая и напряжённо замирающая от новых и новых сладостных волн, казалось, вся была погружена в себя, в своё наслаждение. Накаты и откаты серебристых от луны волн своим плеском и шелестом глушили наши вскрики, вздохи и стоны. Так, в затяжном , головокружительном, сладком и страстном первом раунде борьбы мы потихоньку откатились от моря и оказались под навесом берегового обрыва. Я лежал, раскинувшись, на спине и отмаргивался от падающих сверху песчинок, травинок и корешков. А она гарцевала на мне, как Диана-охотница, зарываясь коленями и пальцами ног в сухой песок. Руки наши были замысловато переплетены, и её маленькие, но налитые, как молодые тыковки, груди доверчиво лежали в моих ладонях. Вдруг она вскрикнула, вытянулась, запрокинув голову, и с медленным сладостным выдохом опустилась на мою грудь.
   
   - Всё, милый, всё… Нельзя больше… - обожгли ухо её влажные, горячие губы.

   Она резко выпрямилась и с мучительным стоном поднялась с меня. Прочнейшая и сладчайшая из всех связей мира прервалась меж нами. Неуклюже, чуть споткнувшись, она переступила через меня и нетвёрдо, сонно двигая истомлёнными ногами, пошла к морю. Я искоса проводил взглядом её лёгкий стрекозиный силуэт, скрипнул зубами и встал. Ноги еле несли, гнулись, как ватные. Меня швыряло, в глазах вспыхивали и летели белые искры.
   
   - Ну, что ты… Ну, куда ты… - догнал я её уже в воде по щиколотки. Стояла она, замерев, на своей любимой лунной дорожке и глядела вдаль. Я осторожно коснулся её кремовых плеч. Прошло, наверное, около минуты, когда она повернулась ко мне. И улыбнулась. Сквозь слёзы. Сквозь частые, крупные, холодные в лунном свете слёзы, градинами сбегающие по щекам.
   
   - Нет, я… Так просто… - стеснительно пробормотала она, и, обняв меня за шею, долго тянулась и прижималась ко мне. – Как хорошо… Как здорово с тобой… Как не хочется уходить!
   
   - Ну, кто ж нас гонит… Ещё побудем. Ещё…покувыркаемся с тобой, а? – и я тихо рассмеялся ей в ухо. – И завтра вернёмся… Вернёмся ведь?

   Она оторвала лицо от моей груди и посмотрела на меня. По-прежнему. По-лунному странно. В этот же миг я ощутил под руками крупные мурашки на её теле.
   
   - Вернёмся… - эхом отозвалась она. – Да, вернёмся. А сейчас… - и в нерешительности закусила губу. – Попросить тебя хочу. Только ты согласись, ладно? – и просительно заглянула мне в лицо. - Тут…во-он там, совсем рядом… Овражек такой. И рощица… - взволнованно, запинаясь, зачастила она. – Пойдём туда! Прямо так, голышом… Полазим там, побегаем… Покуролесим… Давай, а? А потом вернёмся. Ладно?

   Я видел её горячие, пылающие, плывущие глаза под мокрыми ресницами, её мягкие, подвижные, будто тянущиеся к моему лицу губы и неяркий лунный блик на зубах. И молчал. И только кивал ей в ответ.

   На берегу я всё же натянул мокрые, извоженные в песке брюки. Романтика романтикой, но кто-то должен быть хотя бы в штанах. Мало ли что…
   
   - Э-эх, ты! – с притворной горечью воскликнула она. – Я думала, ты смелый…
   
   - Ага… Трус, - буркнул я, отряхиваясь. – Ну, пошли, что ли?
   
   - Пошли? – как-то вдруг обмякла она и оглянулась на море и луну. С опаской и ожиданием. – Ну, пошли…

   И я пошёл с ней, голой, белой и жаркой. И бесформенные следы наших ног зализывал ленивый прибой.

   Четверть часа ходу – и береговая круча оборвалась. Это была балка – водомойный овраг, каких много тут, на побережье. Перескочив её, берег снова вздымался, но дальше дороги вдоль него не было: мыс Хамелеон со стороны моря не обойти, разве что вплавь. Оставалось лишь идти поверху, этим самым овражком, о котором давеча с замиранием в голосе говорила моя подруга. Туда заворачивала узкая каменистая тропка. Я ступил на неё и понял, как сглупил, пойдя босиком. Камни были крупные и острые, как грубый щебень. Лунный свет не доходил сюда, лишь самые верхушки кустов и чахлых деревьев были словно облиты холодным молоком.

   Тропа узким карнизом шла вдоль крутого склона, иногда обрывалась, разламывалась – и в этих потёмках требовалась ловкость и изворотливость, чтоб не оступиться и не полететь кувырком в колючие кусты. Уж как это моя подруженька собиралась тут бегать и куролесить – ума не приложу. Я то и дело принимал её на руки с крутых спусков, , подсаживал, придерживал… И целовал. Без разбора. Во всё, что оказывалось у моих губ.

   И неразрешимой загадкой терзали меня не сходившие с неё мурашки. Крупные. Шершавые. Непонятное, тугое напряжение передавалось мне от неё. А в довершение всех тревог мне ещё начало казаться, что кто-то неотрывно, немигающе глядит мне в спину. Остро и холодно, будто приставили сзади нож или штык. Это было уже по-настоящему страшно, и я крепился изо всех сил, чтобы не выдать постыдных чувств.
   
   - Послушай… - решился выговорить я. – А тебе… Тебе не кажется, что мы здесь… Не одни?
Девушка вздрогнула. Резко. Всем телом. Широко распахнувшиеся глаза холодно окатили меня лунным отсветом. И её дрожащая ладошка плотно легла на мои губы.
   
   - Молчи… - хрипло выдавила она и нервно кашлянула. – Нельзя… Нельзя этого говорить. Ты сам… Сам во всём виноват. Делай, как я тебе скажу -  и всё будет хорошо. Спускаемся! – кивнула она на белёсую тропку, что уходила вниз от наших ног.

   Легко сказать! Здесь и днём-то в хорошей обуви не очень спустишься, а уж впотьмах и босиком… Крутой уклон то и дело срывал ноги на бег, приходилось тормозить, упираться, и всё это с такой болью, как по битому стеклу. А она шла свободно, уверенно ставя ноги, как по мягкому прибрежному песочку.

   Но закончился проклятый спуск, и мы остановились. Дальше была лощинка, по которой когда-то тёк ручей, проточивший за многие века эту злосчастную балку. Но – вот странность! – ручеёк этот за лето должен был неминуемо пересохнуть, а тут, на дне лощины, что-то блестело, серебрилось и чешуйчато переливалось. Неужели вода? Хорошо бы: намятые, рассаженные, расцарапанные ноги горели огнём. И, хотя через лощину было перекинуто отёсанное сверху брёвнышко, я решил пренебречь им и прошлёпать по воде.
   
   - Иди сюда! Перенесу! – протянул я руки к девушке. Она испуганно подалась назад.
   
   - Нет! Не смей! – резнул уши её внезапный крик. Я пожал плечами, повернулся и шагнул было к ручью, но тут же вздрогнул, как от внезапного ожога. Оглянулся – и перетрясся всем телом, как собака. Слева, в зарослях, метрах в пяти от меня на уровне моего лица горели две яркие пронзительные искорки. Горели холодно и зло, как дальние звёзды в сильный мороз. Их положение, расстояние меж ними наводили на одну лишь леденящую мысль – глаза! Омертвев, я прирос к земле, не в силах даже пошевелиться. Отнялся язык, отнялся разум. Только ужас, холодный, властный и обезоруживающий, колыхался в груди, как кипяток в переполненном самоваре. Ещё немного – и разорвалось бы сердце, но колдовские искры вдруг погасли. Чуть опомнившись, я снова повернулся было к лощине.
   
   - Стой! – оцепенил меня резкий окрик. Девушка легко и бесшумно подскочила ко мне, обхватила мою руку и, изо всех сил прижав её к груди, забормотала срывающимся голосом:
   
   - Стой… Не вздумай… Я первая. Первая пойду… Ты – за мной.
   
   - Но… Ты же… - попытался возразить я, но осёкся, поняв, что меня не слышат. Её глаза пылали ужасом и сумасшедшей, фанатической одержимостью. Торопливо, словно боясь не успеть, она судорожно, как заученно, выговаривала сбивчивые, невразумительные слова:
   
   - Не говори! Ничего не говори! Делай, что я скажу, ничего не думай… Спасибо тебе… Спасибо! Так хорошо с тобой было… Но зря. Зря ты всё это. Не надо было. Я завела тебя сюда… Прости… Не поминай лихом. Ты поймёшь. Я не могла иначе…

   И, не дав мне, вконец перепуганному, ответить, крепко прижалась ко мне, и губам моим стало остро и больно от её долгого, мучительного, исступлённого поцелуя. С коротким стоном  оторвалась она от меня, как оттолкнулась, и шагнула к бревну через лощину.
   
   - Я первая, слышишь? – требовательно крикнула она, и её неверный голос слабо качнулся в чуть тронутой луной темноте. – Ты – за мной, только когда я…перейду, - последнее слово прозвучало сдавленно, со звоном подступивших слёз. – Стой. Жди!

   И, широко махнув мне рукой, ступила на бревно. Лунный свет был слаб и шаток, но его хватало, чтобы видеть, как её мягкие ступни боязливо ощупывают бревно, как бело подрагивают бёдра и ягодицы, как напряжена тонкая спина и выпирают на полном вдохе тонкие рёбрышки. И вся она казалась ожившей лёгкой статуей, выполненной на пределе вдохновения, так жадно, истово и обречённо тянулась она к небу, к свету, к луне.
И вдруг, коротко вскрикнув, она  неловко оступилась, правая нога сорвалась с бревна, но раздался не плеск воды, а плотный, звонкий шлепок, как бывает, когда бьют по мячу. Резкий, шуршащий, камнепадный гул обрушился на ущелье, и последним, что я услышал, был негромкий, будто удивлённый, вскрик.

   И тут же какая-то чудовищная сила, словно взрыв, ударила меня в лицо, в грудь, в живот. Бросилось в глаза что-то тёмное и сверкающее, как мокрая резина. Страшный толчок, белая вспышка в голове и резкое ощущение провала, как при падениях во сне.

   Не знаю, долго ли я был без сознания. Вероятно, длилось это какие-то секунды. Я очнулся, увидел зелёную рябь и понял, что могу открыть глаза. Я лежал на спине. Грудь и левый бок жгуче саднили. Больно было дышать. Только теперь я вспомнил всё, что случилось со мной, и меня как током ударило: Где? Где она? Что с ней? Разлепил глаза, проморгался. Прямо мне в лицо пристально и скорбно глядела ослепительная луна. Я лежал на склоне оврага среди высокой колючей травы. Место было незнакомым: видимо, меня выбросило сюда тем необъяснимым взрывом. Метрах в десяти от меня земля кончалась, и еле слышно шелестело море. Там начинался высокий береговой обрыв. Я попытался встать и осмотреться, но в глазах всё качнулось и поплыло. Видно, здорово мне досталось.

   И вдруг словно какая-то тень промелькнула надо мной. Лунный свет мигнул. Ещё и ещё раз. Откуда-то снизу раздался глухой и тряский шум, будто волокли по земле что-то большое и тяжёлое. Я машинально взглянул в сторону обрыва и замер, как простреленный, на месте, чувствуя шевеление волос на вмиг озябшей голове.  На взлобье обрыва, прямо передо мной, громоздилось, извиваясь и сверкая, переливчатое, упругое, мускулистое тело. Распялив глаза и оскалясь от холодного, парализующего ужаса, я задёргался, заёрзал, отталкиваясь ногами и локтями, как перевёрнутый на спину жук. Чешуйчатые, в ромбической насечке кольца и петли лезли, закидывались на обрыв, ложились друг на друга. В толщину они были, как мне показалось, около полуметра. Содрогаясь всем телом, я опустил окоченевшие веки и насилу припомнил: “Да воскреснет Бог, да расточатся врази его…” А когда открыл глаза, понял, что пришла моя смерть. Из-за лоснящихся громадных колец поднималась на фоне луны плоская, тупоносая удавья башка размером с небольшую резиновую лодку. Лунное серебро блестело и сияло на ней. Медленно и настороженно поворачивалась она в мою сторону. Часто и нервно, будто дразнясь, выпрыгивал из сомкнутой пасти длинный, раздвоенный, похожий на огромную рогатку, язык.  А голова уже нависала надо мной. Под низким черепным сводом горели две ярко-белые крестообразные искры. Холодные. Безразличные. Те самые, что глядели на меня там, в овраге, из-за зарослей. И смертное, морозное оцепенение сковало меня. Перед глазами зарябило, и всё вокруг стало гаснуть и исчезать. Бешеным усилием, последним порывом к жизни я паралитически задёргался, затряс головой, стряхнул с себя эти невидимые, обволакивающие путы, перевернулся и отполз ниже, к оврагу. Разумеется, этому чудовищу ничего не стоило расправиться со мной в один короткий бросок, но я не был интересен ему. Жуткая голова, сверкнув напоследок холодными клинками глаз, смирно и медленно опустилась на металлически сияющие петли тела. Снова раздался громкий шорох волочения, где-то посыпались мелкие камешки, и новая петля  показалась над обрывом. Я вскрикнул: в ней, мёртво схваченное двумя витками мускулистой змеиной плоти, висело белое человеческое тело. Страшные чешуйчатые ромбы сжались, будто напряглись, и я услышал глухой нутряной хруст. Петля со страшной добычей была прямо надо мной, я глянул – и заверещал, как подстреленный заяц. Никогда не думал, что могу так кричать… Боже мой, это была она. Эта самая девушка. Моя спутница… Одно кольцо охватывало грудь ниже шеи. Другое сдавливало низ живота и бёдра. Руки, изодранные и изломанные, были намертво прижаты к телу. Окровавленные ноги безвольно болтались в воздухе, и с них капало… Голова девушки бессильно свисала, утыкаясь подбородком в жёсткое, напряжённое кольцо удавьего тела. И – о, ужас! – она была ещё жива! Ещё глядели и светились мутные, одурманенные смертью глаза, ещё шевелились лопнувшие окровавленные губы и тянулась изо рта красная слюна…

   Её губитель поднял вдруг свою чудовищную голову, приблизил к ней и уставил холодные, немигающие искры безразлично оценивающих глаз. Пасть приоткрылась. Страшный раздвоенный язычище выпрыгивал и хлестал по лицу несчастной жертвы. Будто наглядевшись на учинённое злодейство, змей перекинул петлю на несколько метров от меня и чуть разжал смертоносные кольца. Девушка выскользнула и с безжизненным глухим шлепком упала на траву. Стремительным броском туда же кинулась и голова невиданной твари. Раздалось оглушительное свистящее шипение, как если бы свернули кран с газового баллона. Чудовище распялило пасть. Челюсти разошлись на тупой угол, и не стало видно головы – одно лишь мокро блистающее в лунном свете распахнутое жерло с каймой желтоватых, острых конических зубов. Бросок к земле – и окровавленное, переломанное тело мотнулось, как тряпка, в воздухе. Голова и плечи девушки скрылись меж челюстями. Змей вскинул башку и конвульсивно задёргал ею из стороны в сторону. На фоне яркого лунного диска отчётливо видно было, как раздувается его шея, как что-то двигается, перекатывается, подёргивается в ней. Половина тела ещё свисала из пасти, мотаясь вслед за змеиной башкой и разбрызгивая кровь, но понемногу, пядь за пядью, втягивалось, как засасывалось, в огромную глотку. По пояс… По колени… И вот уже ушли в пасть щиколотки и ступни. Змей по-прежнему дёргался, разевал и захлопывал окровавленную пасть, и картина эта в лунном свете была невыносимой для рассудка. И от шеи вниз медленно опускалось заметное вздутие. Я видел всё это до последней детали. Видел лишь потому, что, прикованный и пригвождённый леденящим ужасом, не  мог ни сдвинуться с места, ни даже отвести глаз. Но тут пасть закрылась, раздался короткий, глухой, как вздох, удовлетворённый шип, и змей, зло сверкнув напоследок льдинками глаз, выстрелил своё тело в лунный диск. Засверкали, изламываясь над жгутами мускулов чешуйки и ромбы. Срывались и исчезали за гребнем обрыва его огромные петли – одна, вторая, третья… Мелькнул, хлестнув воздух, как бич, конец хвоста, и снизу раздался долгий и гулкий плеск. И всё. Будто ничего и не было. Та же тишь. Тот же лёгкий шорох прибоя. Тот же шелест травы под ветерком. Та же луна. Круглая и яркая, хоть читай. Какой-то сиплый ноющий гул в ушах. Не сразу дошло до меня, что это – мой крик. Я орал всё это время. Страшно. Визгливо. Предсмертно. Безумно. Сорвал голос и сипел теперь. Стало вдруг зябко. До того, что зубы сами заклацали друг об друга. Земля вокруг была изодрана, переворошена, перебита с травой, как будто здесь беспорядочно елозил гусеничный трактор. Я неловко, медленно поднялся и, держась за ушибленные места, бубня от сотрясающего озноба, сделал несколько шагов и склонился над местом ужасной гибели моей лунной подруги. Трава была примята. Темнели на пыльной земле розбрызги крови. Чёрные тягучие капли висели на стеблях и вязко опадали с них. Стоял тошнотный, терпкий, солёный утробный запах. Схватившись за голову, прижав стоящие дыбом волосы, истерически метался я над обрывом. И синяя блёстка бросилась мне в глаза из травы. Я взглянул – и испугался собственного крика, таким хриплым, каркающим, кашляющим оказался он. В траве, повиснув на жёстких стеблях, лежала маленькая окровавленная кисть женской руки. Её руки. Левой. Я узнал бы эту ладошку, эти мягкие пухлые пальчики, эти аккуратно остриженные ноготки в рябиновом лаке из тысячи других. Узнали глаза. Узнали руки и губы… Страшным и жалким обрубком лежала теперь она передо мной. Вернее, стояла на пеньке грубо, как тупой пилой откромсанного запястья. Травяные стебли не давали ей упасть. Измазанные кровью пальцы были безжизненно согнуты, и на безымянном холодно сияло колечко из голубого нефрита. У меня вскипело в глазах, я встал, сделал несколько деревянных шагов – и всё закружилось передо мной, погасло и пропало.
 
   В болезненной тьме и дымке, просветами и урывками видел я землю и траву, колющие, царапающие руки и лицо кусты, бесконечную каменистую тропу в гору, много огней внизу. Несколько раз я падал и катился: ноги не несли. Очнувшись в очередной раз, я понял, что уже светло и открыл глаза. Ноги. Десятки ног. Мужских и женских. Они шагали, приостанавливались рядом со мной, опасливо отступали в сторону. А некоторые бесцеремонно перешагивали. Тут же, рядом, у мусорного бака сидел большой облезлый бродячий пёс и выжидающе поглядывал на меня. Я лежал поперёк тротуара на автобусной станции какого-то посёлка. Кажется, Орджоникидзе. Полуголый. Босой. Исцарапанный. Перепачканный. В изодранных брюках, сквозь лопнувшие швы которых проглядывала срамота. Денег, разумеется, не было, да и будь они, никто не пустил бы меня в автобус в таком виде. Долго я околачивался у автостанции, пытаясь узнать у прохожих дорогу в Феодосию. Но от меня только шарахались и глядели, как на прокажённого. И повсюду тощей тенью сопровождал меня тот бродячий пёс. Он то отставал, то забегал вперёд, вопросительно и скорбно заглядывая мне в самую душу.

   И потом, в долгой, жаркой, мучительной дороге он не отставал от меня. Поначалу мне было не по себе, я гнал его, но потом примирился и во весь голос болтал с ним. Похоже, это меня спасло. Несколько раз впадал я в опасное забытьё, и лишь присутствие товарища по несчастью заставляло меня опоминаться и брать себя в руки. Иначе я мог и не дойти до Феодосии. И лишь на самом подходе к городу, у каких-то дач, он внезапно исчез.
А я вскоре оказался у феодосийского центрального рынка. Прохожие озирались, но не шарахались. Даже милиция не проявила ко мне интереса, чему я, впрочем, не удивляюсь. Квартирую я недалеко от рынка, в Подгорном переулке. В доме у меня отдельный вход, и мне не пришлось ничего объяснять хозяевам.

   Вот и всё, что было со мной. Остаётся, в сущности, пустяк. Убедить себя в том, что ничего этого не было. Убедить – и жить дальше. Именно так, поскольку объяснить это разумно я не могу. Уверен, что и никто не сможет. Признав за собой подобные галлюцинации, я неизбежно распишусь в помрачении ума. Но, право же, мне легче считать себя сумасшедшим.

   Но я не могу себя обмануть. Слишком много реальных зацепок оставило это кошмарное происшествие. Я потерял сон и аппетит. Видения и наваждения неотступно преследуют меня. Луна нынче уже ущербна, но всё ещё ярка. И каждый раз ближе к полуночи начинаются нестерпимые муки. На язык неизменно приходит сладковатый, тягучий, чуть дымный вкус топлёного молока. Наступает забытьё, и видится мне, будто бреду я глухим переулком, серебряным от лунного света. А впереди – до боли знакомый силуэт. Тоненькая гибкая фигурка в летнем платьице, с развевающимися на ветерке волосами вокруг голых плеч… Идёт, ссутулясь и опустив голову, будто видом своим горько укоряет меня. Я бегу, я догоняю её, хватаю за плечи, поворачиваю к себе. И на меня смотрят неживые, выпученные, погасшие глаза, а на синих изорванных губах лопаются кровавые пузыри. Я кричу и опоминаюсь. Прямо в окно светит луна, и на стекле серебрятся две крестообразные искорки. Будто кто-то, хладнокровный и безучастный, выжидающе смотрит на меня со двора. И всю ночь не могу я унять дрожи и холодного пота. И ещё. Краем уха я часто слышал звук, похожий на вой. Волчий или собачий, всё равно. Сиплый, басовитый, злобно-скорбный. Я приписывал это своему идущему вразнос воображению. Но вчера хозяйка пожаловалась мне, что не спит третью ночь из-за какого-то бесхозного пса, что повадился выть возле дома на луну. Большой. Худой. Облезлый. Придёт, сядет, задерёт морду – и воет. Прогонишь его – отбежит, дождётся, когда уйдёшь, и вернётся, и воет снова. И взгляд у него пронзительный. Человечий. Страшно в глаза смотреть. По этому описанию я узнал своего знакомца и понял, что обложен со всех сторон. Ни выхода, ни спасения нет. Куда бы ни уехал я отсюда – везде повторится то же самое. Я знаю приметы. Смерти не боюсь. Если так, то скорее бы уж. Выносить это нет больше никаких сил.

   И сильнее всего – поверьте! – гнетут не наваждения. Куда хуже и тяжелее для меня, что нет рядом мало-мальски понимающего, лишённого научных и религиозных предрассудков  человека, с которым я мог бы открыто поговорить об этом, не боясь кривых толкований и трусливых экивоков. Одному со всем этим мне не сладить.

   Наткнувшись случайно в Вашей газете на заметку о карадагском змее, я был ошеломлён и воодушевлён. Значит, я не один. Значит, здесь могут помочь мне. Поэтому я и решил обратиться к Вам, Василий Степанович. Прочитайте. Поймите. Спасите меня!

                Геннадий Костерёв.


                ***

   Контуры листьев заоконного плюща на редакторском столе чуть потускнели и расплылись. Бледным было и лицо Постовита. Лишь острые верхушки скул под глазами лихорадочно краснели. Он глубоко и прерывисто вздохнул, откинулся на спинку кресла и бросил прочитанные листки на стол. Рука заметно дрогнула, и рукопись легла неровным веером. Гнутые строки нервного почерка опять бросились в глаза, поползли, полезли, как черви… Редактор глухо простонал, закрыл глаза и провёл пальцами по набрякшим векам.
   
   - Н-да, Геннадий… - после длинной паузы подал он глухой, хриплый голос и преувеличенно бодро прокашлялся. – Однако! Однако, вы… - и неверной рукой Постовит взъерошил короткие волосы на затылке. – Однако, чёрт… - и другой рукой отодвинул на середину стола листки рукописи. – Впечатляете. Весьма впечатляете … Давайте начистоту: вы литератор? Ну, пишете? Печатаетесь?

   Ответа не было, и редактор покосился в сторону посетителя. Тот по-прежнему сидел на диване. Неестественно напряжённый, он, выкатив глаза, рассеянно смотрел мимо Постовита на окно. Василий Степанович крупно вздрогнул и резко обернулся. Нет. Окно как окно. Смягчилось солнце. Выросли тени. И плющ на стене по-прежнему задорен и легкомыслен. Но перепуганное сердцебиение унялось не сразу.
   
   - А? – встрепенулся гость. – Простите. Задумался… Литератор? Да, был… Пробовал силы. Тогда. В прошлой жизни. До этого… Теперь всё. Кончено.
   
   - Ну уж! – урезонивающее покачал головой Постовит. – Нет, нельзя вам бросать. У вас все задатки писателя, надо совершенствоваться, Гена. Надо. Это, – он небрежно указал на рукопись, – это готовый рассказ из области психофантастики. Подработать его, подточить, убрать ненужные длинноты, некоторые назойливые описания, запиленные приёмчики… Поменьше литературщины – и выйдет добротная вещь. Не для газеты, правда, но в журналы – самый раз. С руками оторвут и ещё попросят. Там любят… Этакое.
   
   - Но это… Это реальное происшествие. Реальное! Я думал, вы поймёте… - тихо и устало, с конфузом в голосе проговорил Костерёв.

   Постовит дрогнул лицом. Растерянно заморгал. Встал, прошёлся по кабинету и, не вынимая рук из карманов, сел на диван рядом с Костерёвым.
   
   - Вы что же, - тихо и строго произнёс он, - всерьёз будете уверять меня, что на самом деле видели…всё это? – и кивнул в сторону своего стола. – Зачем, Гена? Зачем так увлекаться?

   Гость пожал плечами.
   
   - Послушайте, вы,  – резко освободил руки и взмахнул ими Постовит. – Весь этот карадагский змей – чистая выдумка. Чис-то-кров-ная бредятина! – от души, с наслаждением проскандировал он. – Знаете, откуда всё это выросло? Нет, не знаете! А я вам расскажу. Как литератор литератору. Однажды мы с приятелем от нечего делать сочинили наукообразную статейку. Приплели липовых очевидцев. Привели иностранные параллели. Лох-Несс, швейцарский змеекот… Рисунки всякие. Фототрюки. Засобачили в Интернет… И – представьте – пошли письма. Мы тут животы надрывали. Вы первый, кто уверяет меня в этом всерьёз…
   
   - Зачем? – взявшись за виски, слабо простонал Костерёв. – Зачем вы мне всё это говорите? Мне это совершенно не интересно… Вы придумали. А я видел. Видел! Вы не допускаете такой возможности? Что всё – вот это – было на самом деле?

   Постовит пронзительно глянул на собеседника, опустил глаза и тяжко вздохнул. Тяжёлый случай. Сложный. Материал, конечно, заманчивый, но поди его напечатай… Тот, придуманный, змей козами да дельфинами пробавлялся. Этакий безобидный дракончик. А этот людей жрёт. Да так смачно… Бр-р! Почитают курортники, напугаются и крепко подумают, ехать ли сюда на следующий год. Публика-то в массе недалёкая, условностей не понимает. Условностей… А если это не выдумка? Если этот писака и в самом деле что-то видел? Но… Нет, это невозможно. Не бывает этого. Не может быть. И редактор гадливо передёрнулся.
   
   - Попытались вообразить? – тихо, монотонно, больным, как при сильной мигрени, голосом спросил Костерёв. – Понимаю…

   Редактор долго, прищурясь, буравил Костерёва колючим взглядом. Выпроводить этого непонятного, странного, путаного человека не составило бы ровно никакого труда, но что-то мешало.
   
   – Что бы там ни случилось, я от души сочувствую вам. Но… – он покусал губу. – Видите ли… Единственной реальностью в нашем разговоре является ваш текст. Вы писали там о каких-то ещё зацепках, которые не позволяют вам убедить себя, что ничего не было. Но я вижу только текст. И исходить могу только из него. Обсуждать возможность или невозможность этого происшествия, было оно или не было, здоровы вы или больны я не могу. Простите.
   
   - Но… Почему? – непонимающе поморщился Костерёв. – Я надеялся…
   
   - Вы же сами признали: это за пределами разума. Чего же хотите от меня? Пусть оно и остаётся там, за пределами. Или на вашей совести, если вы зачем-то хитрите. Так вот, - решительно прихлопнул Постовит себя по коленке. – Для меня это – всего лишь фантастический рассказ. Свидетельства очевидцев пишутся иначе. Они сразу быка за рога берут. Излагают, что случилось и как. А вы так долго предваряете, масса нюансов, оттенков, второстепенных обстоятельств…
   
   - Я думал, это поможет… Понять… Объяснить хоть как-то… - развёл ободранными, исцарапанными ладонями Костерёв.
   
   - Вы сами всё объяснили, Гена. Всё прозрачно. Праздник полнолуния. Ритуальное жертвоприношение. Жертва, которая заранее всё знает и не противится судьбе. Покорно идёт навстречу смерти. Вы помешали ей прыгнуть на лунную дорожку и тихо утонуть. Тогда вмешался другой…жрец, так сказать. И завершил дело. Логично, Гена. Всё логично, - пожал плечами редактор. – Какого вы ещё хотите объяснения?
   
   - Нет… - отмахнулся Костерёв. – Свою-то логику я понимаю… Но как?! Неужели всё это возможно? Вот. Вот что важно для меня…
   
   – А почему нет? – безмятежно повёл плечами Постовит и ощутил крупные мурашки на спине. – Своей логикой вы вызвали к реальной жизни потусторонние силы. По крайней мере, убедили себя в их существовании. Это не проходит бесследно. В силу почти невероятного совпадения после этого вам попалась газета с заметкой о карадагском чудовище. Она сработала как спусковой крючок. Вы оказались во власти временного умопомрачения, которое скоро пройдёт. В нашем деле такое бывает. Травматизм, знаете ли, особого рода… Нужно лишь сменить обстановку. Вот увидите, сами же потом над собой смеяться будете!
   
   – Да… Пожалуй, обхохочусь. Ну что ж, Василий Степаныч… Приятно было побеседовать. Спасибо. Простите, отнял у вас драгоценное время…  - всё таким же больным, измученным голосом проговорил Костерёв, тяжело вздохнул и с трудом, жалобно охнув, поднялся с дивана. – Чёрт… Ноги никак не отойдут…
 
   – Не стоит, не стоит… – зачастил Постовит, вздрогнув от последних слов гостя. – Очень интересно было пообщаться. Рассказ ваш весьма необычен. Весьма. Вы вот что. Оставьте его мне, ладно? Я его чуть подработаю и отдам в “Киммерийский бюллетень”. Думаю, возьмут. Не возражаете?
 
   – Делайте, что хотите, – махнул рукой Костерёв. Постовит облегчённо вздохнул. Пусть рассказ останется здесь. А то мало ли, куда этот безумец пойдёт с ним и на кого нарвётся.

   – Ну, вот и славно, – широко улыбнулся Постовит и поднялся с дивана. – Что ж, Геннадий. Заходите ещё. Вы – многообещающий автор. Будьте здоровы! – и с чувством пожал шершавую, исцарапанную руку.

   – Спасибо. И вам не хворать… – как из болезненного тумана улыбнулся ему Костерёв. – Завидую вам. Всё-то у вас просто… Вызвал с бухты-барахты человек какую-то свирепую гадину-людоеда из небытия – эка невидаль! И не такое бывает… А с ума при этом сошёл – что ж, издержки. Травматизм… Вам бы психиатром работать, ей-богу!
   
   – Бросьте, Гена. Вы совершенно нормальны. Я косвенно виновен в ваших…беспокойствах. И уверяю вас: ничего такого, от чего можно было бы сойти с ума, в вашей жизни не было. Понимаете? Не было, – и ясные, глубокие, светло-карие глаза Постовита твёрдо и властно остановили блуждающий взор Костерёва. Тот, чуть помешкав, укоризненно качнул головой.
   
   – Молодец. Внушаете, – и злая усмешка заегозила в уголках губ. – Бывайте, Василий Степаныч. Только будьте всё-таки осмотрительны по ночам. Особенно когда луна в полной силе. Счастливо.

   И, ни слова больше не говоря, подхватил сумку с дивана и вышел. Постовит слышал его хромающие шаги по лестнице, хлопок подъездной двери и увидел, как под аркой робко мелькнула белая кепка. Чертыхнувшись, редактор схватился за виски и, обессилено подломив ноги, опустился на диван. Он был опустошён, вымотан и безотчётно встревожен. Но что? Что, собственно, случилось? Просто необычный посетитель. Дописался, бедолага… Надо ж такое выдумать, Господи прости! Да как броско… Луна в полной силе… Бр-р! Так, глядишь, и ночью не уснёшь. А эту ересь – с глаз долой. Ну её, наведёт беду. Волны от неё. Нехорошие, недобрые, холодные какие-то. И неистовая, злая энергия овладела вдруг редактором. Он вскочил, подбежал к столу, сгрёб листы и принялся старательно рвать их в мелкие куски. Так, чтобы ничего нельзя было прочитать и восстановить. Мелькнули, распадаясь и осыпаясь, отчаянные слова “Спасите меня!”, и Василий Степанович чуть остыл, почувствовав, как в груди что-то кольнуло. Опустились руки. “А если..? – вихрем пронеслось в голове. – Событие… Ты же хотел события! Струсил? Струсил?” – отдавалось в висках с каждым ударом сердца. Он тряхнул головой, тихо взревел, швырнул на пол оставшиеся обрывки, и, собрав бумажный ворох в мусорный совок, удовлетворённо высыпал в урну. Длинно вздохнул. Событие… Какое, к чертям, событие! Бред сивой кобылы! Глядишь, оклемается – и, чего доброго, в суд подаст. За причинение психического вреда лживыми публикациями. А что? Сейчас это запросто.

   Редактор поморщился. Душный, тошнотворный запашок, показалось ему, был растворён в кабинете. “Крыса под полом сдохла, что ли…” – мысленно проворчал он, распахнул окно, подошёл к двери и вдруг замер, как вкопанный. На диване, там, где несколько минут назад сидел Костерёв, лежал маленький газетный свёрток. Выпал, наверное, у него из сумки. Или сам вытащил, да забыл, чудачина…

   Свёрток был лёгкий, как маленькая виноградная гроздь. От неосторожного редакторского хвата он развернулся, и из него на велюровую обивку дивана выпал какой-то странный предмет. Постовит глянул – и будто ледяная стрела парализующего ужаса пригвоздила его и заморозила. Перед ним лежала маленькая, отхваченная у запястья, кисть женской руки. Левая. Синюшные, окоченевшие, покрытые засохшей кровью пальцы были согнуты, и лежащая ладонью вниз кисть, казалось, готовилась прыгнуть прямо к горлу Постовита. На грубом, рваном срезе запястья бурел запёкшийся сгусток крови с густо налипшим песком и мелкими травинками. Меж большим и указательным пальцами впилась и торчала чертополоховая колючка. А на безымянном едва голубело под кровавой коркой узкое нефритовое колечко. И уже явный, настойчивый и нестерпимый запах трупного разложения тошнотным комом стоял у горла. Вытаращились глаза. Конвульсивно распахнулся рот, и, издав короткий, сиплый крик, редактор выпрямился и отскочил к столу. Затем, вжимаясь спиной в стену, в шкафы, роняя стулья, боком пошёл к двери. Его трясло. Липкий холодный пот захлестнул лицо, пропитал насквозь, до прозрачности, белую рубашку, леденяще стекал по спине меж лопаток. А глаза были будто прикованы к страшному предмету. Собрав последние силы, Василий Степанович оторвал взгляд от дивана, издал мучительный, глухой рык и, схватившись одной рукой за горло, другой – за голову, пулей вылетел из кабинета. И на лестнице долго стоял затихающий гул его дробных, сыплющихся шагов…

   А за окном по-прежнему трепыхал листьями беззаботный плющ, шелестели на лёгком ветерке каштаны, и на горячем булыжнике двора кипела отчаянная возня света и резных теней. Как будто ничего не случилось.