Без смысла

   



        Важно сидящий за столом редактор разглядывал мой университетский диплом и, выражая впечатление, гримасничал пухлым, белым лицом.
        - М-мм… да! – кисло говорил он. – В корректоры мы вас, пожалуй, возьмем… А почему вы, журналист, хотите быть корректором? Это же мелко и оклад так себе, кот наплакал.
        - Знаете, я непритязательный, - объяснил я с улыбкой идиота.
        Редактор тотчас рассердился, презрительно сузил глаза.
        - А нам нужны притязательные, такие чтоб в драку лезли. Убогим в газете делать нечего. Надо же, придумал чем хвастаться! Ладно, оформляйтесь корректором, посмотрим, что вы за гусь… непритязательный.
    
        Весь день досада не покидала меня. Редактор подумал, наверно: «Вот еще один убогий, блаженный человечек». А я разве такой?! Наоборот, от многих отличаюсь тем, что размышляю над скопищем вопросов, главный из которых: зачем? Особенность жизни такова, что она не имеет смысла, в этом её специфика. Получается так, будто я не Лёня Поспелов, а принц Гамлет; я тоже весь в поисках душевной гармонии, в вечном недоумении: быть или не быть? Я не могу делать привычное всем – что-либо строить, обрастать имуществом, утешаться семейными радостями. Зачем, если все это не годится быть целью жизни?  Предощущение небытия приучило меня к свободе от забот и всяческой борьбы. Но так как  совсем без цели существовать невозможно, она для меня в созерцательности, в мыслях, и дела мои легкие, не обременяющие землю.
    
        Корректоров вместе со мною четверо, по числу газетных полос. Старшая – Ольга, высокая, щуплая, презирающая мужчин.
        - Мой совсем обнаглел, ударился в блуд, - ядовито отзывалась она о своем муже. – Принесет получку и давай кобениться: «Это на курево, это на женщин…»
        Я невольно страшился задеть её нервы. Тамара представляла собой совершенно иной фрукт. Читая полосы, она часто ложилась полной грудью на стол и чувственно потягивалась. Иногда делала мне учтивые  замечания:
        - Ты, Ленечка, чересчур скромный, будто не мужчина.
      
        Позже всех в корректорской появлялась Маша, женщина прелестная, загадочная, вроде блоковской Незнакомки. Мне нравились её черты, такие милые, вольные; я грустил, когда она смеялась, беседуя с корреспондентами. Длинноволосый, поджарый Мудровский, определенно, ей симпатичен. Он непрост, этот весёлый и злой малый, пишущий об искусстве. Его рецензии на спектакли шокируют актеров местного театра, провоцируют, ускоряют кризис режиссуры. И ещё, Мудровский может галантно кутить. Коллеги рассказывают: будет всю ночь танцевать, петь и пить, а наутро сядет к столу и за час напишет передовую, да такую кашу заварит, что бюро обкома потом расхлебывает. Чтоб в себя прийти, ему надо только очки протереть.
      
         Чувственность одолевала меня, мешая быть равнодушным, взгляды со всей откровенностью устремлялись к Маше; случалось, мы смотрели друг другу в глаза, и я не замечал ошибок в текстах полосы. Звонил телефон…
         - Вы, молодой человек, невнимательно работаете. Исправляйтесь, не то мы вас заменим!
         Тамара советовала наплевать на замечания шефа, Ольга ворчала, а Маша трогательно переживала, пытаясь пробудить во мне честь профессионала.
         - Весь наш профессионализм, - сетовал я, - то же, что для тараканов умение шевелить усами. Есть только один настоящий корректор – Всевышний.
         Маше не нравились завихрения моих мыслей.
         - Посмотри, как оригинально работает, как держится Мудровский! В обкоме его не любят, редактор боится, но все с ним считаются, потому что он публицист, личность.
         - Пойми, Маша, мне не хочется ни на кого равняться. У нас у всех тут одна профессия – раствориться в вечности.
         - Глупо, Лень, глупо! Надо жить и уметь добиваться всего, - запальчиво возражала Маша.
    
         Я неожиданно обнаруживал, что её милому характеру свойственна некоторая хищность. После работы мы не спешили расстаться, и как бы нечаянно прогуливались вместе по городу.
         - Хорошо бы отвернуться от всего, что не имеет смысла, - рассуждал я вслух, - только так можно нащупать истинную жизнь.
         - Чудной ты, Лёня…
         Иногда мы бывали в кино; ещё более нежной казалась мне Маша в темноте зала, когда шептала что-то об игре актёров, очаровательно хихикала. Я провожал её домой, и там мы пили душистый чай  с медом и травами, мечтательно стояли на балконе. Рядом шелестели серебристые листья тополя, выше горели звёзды.
         - Ну хочешь, останься, - тихо, с мягким укором разрешала Маша.
         В эти ночи я забывал о бренности всего земного. Очевидно, и Маша стала выглядеть иначе.
         - Слушай, что с тобой? – изумленно спрашивала Тамара. – Уже две недели прямо светишься…
         Маша кокетливо хлопала глазами и жаловалась, когда мы оставались одни: «Тамарка мне уже проходу не дает, заладила, как сорока: «Ах, две недели, две недели!..»»
        Тут мне впервые пришла идея жениться.
        - Нет, нет, лучше я буду твоей любовницей, - смеялась Маша и, видя, что я огорчён, ласково упрекала: - Ну что тебе, плохо?!
Вероятно, я казался ей неподходящим. Вечер мы провели у неё дома в неприятном, томительном молчании. Я не рад был великолепному чаю, не замечал того, что показывали по телевизору.
        - Да успокойся ты! Пройдет ещё две недели, и забудешь про меня. Ну хочешь, я сама найду тебе невесту?
        - Не хочу! – сердился я, оскорбленный.
        Маша гладила мои волосы на затылке и обещала подумать.

        И вот, спустя месяц, состоялось наше скромное торжество – свадебный вечер.
Мой родственник дядя Миша ради дружбы с Машей поминутно ей советовал:
        - Ты, Маруся, не стесняйся, мы ж близкие люди.
        Нашими гостями были Ольга, Тамара и Мудровский с пьющей компанией корреспондентов. Дядя Миша в новом костюме и галстуке ходил вокруг овального стола, где сидели гости и предупреждал что он – тамада.
        - Женитьба сама по себе не напасть, - начал он первый тост, - но как бы, женившись, не пропасть!.. Древние считали, что лицо – это зеркало души. Вот я и понимаю, что Маруся где-то даже из хорошей семьи. Родители у неё не какие-нибудь академики, а простые люди.
        - Сиди ты ещё! – приглушенно вмешалась тётка Наталья, дядина супруга.
        Но начав говорить, дядя Миша забывал останавливаться и всегда развивал свою мысль до такого предела, когда все умолкали от неловкости или неумения что-либо возразить.
        - Вообще скажу так: жены любят командовать. Чем больше для них делаешь, тем больше у них охота командовать. Вместо того чтобы подчиняться.
        - Горько! – крепким басом прервал дядин тост Мудровский.
        Розовый от смущения, я целовал Машу под взглядами притихших, растроганных близких. Часа через два, утомленные едой и выпитым гости вышли на воздух освежиться. Во дворе уже стемнело, легкий ветер волнами гулял по саду, а сверху равнодушно глядели мелкие звёзды. Мне казалось, что они выражали ничтожность происходящего тут, на земле. И вдруг ужалила внезапная философская мысль: «Я женился, теперь уже невозможно существовать с прежней легкостью». Захотелось пройтись по саду, уединиться, однако, рядом следовала Маша, жена, и было грустно.
    
        Во дворе тем временем послышалась музыка; это дядя Миша вынес на крыльцо радиолу с пластинками, отыскал частушки Мордасовой, включил и начал ей подпевать.
        - Мне с тобой скучно, мне с тобой спать хочется!.. – улыбаясь, заявил Тамаре Мудровский, а чуть позже он, пьяный до безобразия, возник рядом с нами и принялся целовать Машу.
        - Ну Сашка! – отстранилась, сверкнула глазами моя жена, а мне показалось, что в этом её крике прозвучала интимность.
        - Учтите, любят не те, что глядят друг на друга, а такие, которые в одну сторону, - наставлял нас Мудровский, едва не падая, хватаясь за барьер веранды.
        Уже явно чувствуя бессмысленность женитьбы, я нервно бродил во дворе, когда вдруг передо мной расставил руки дядя Миша, веселый и благодушный.
        - Лёнь! – произнёс он чувствительно, как оратор или актёр. – Женитьба не напасть, но как бы тебе не пропасть! Это я шучу, кха, кха!..
        Маша, успевшая отнять у Мудровского сигарету, дерзко выпустила в дядину физиономию струю дыма.
        - Сигарета для женщины – венец кокетства! – любезно заметил дядя и заодно предостерег Машу в отношении меня. – В каждом человеке живёт зверь, но главное, чтоб душевный был и, конечно, мужик!
        - Он у вас какой-то приткнутый, - нелестно, хотя и в шутку сказала она о дяде, когда мы уединились на ночь во флигеле. На столе громоздились подарки в прозрачной хрустящей пленке: посуда, книги и прочее, вызывающее грусть, барахло. Луна в эту ночь куда-то пропала, вместо неё у нас романтически горела свеча. Маша опять курила, стиснув ладонями голову, а я с неудовольствием глядел на её голые плечи, вспоминая недавние маменькины слова: «Эта Маша, видать, тертый калач…»
    
       После свадьбы мы стали жить у жены в пятиэтажном доме по улице Ильича. Прежде я боготворил этот дом и двор в окружении высоких, тенистых тополей, как музыку слушал грубую речь обывателей и непременный стук домино. Все виделось тогда в романтическом ореоле. И вдруг вместо этого я почувствовал гнёт неприятных обязанностей. Жена требовала от меня хозяйской сноровки, ежедневно поручала что-нибудь ремонтировать и сердито отчитывала, если я забывал вынести мусор. По мере охлаждения любовного жара я становился в её глазах ленивым и скучным обывателем, к тому же Маша уже терпеть не могла моих философских суждений о бесполезности всяких усилий в пользу счастья. Когда я доказывал, что наш мир далеко не лучший, что загробная жизнь комфортабельней, жена воспринимала это как оскорбление. Как-то после работы мы ехали домой в троллейбусе. Около Маши возник её знакомый – немолодой, плешивый капитан. Играя глазами и улыбкой, он тонко поинтересовался: «Ну как поживаешь, счастлива замужем?» - «Ой, нет! – в той же слащавой манере простонала Маша. – Я так ошиблась!» Меня это, разумеется, покоробило.
Вечерами она подолгу сидела за швейной машинкой, экспромтом шила себе сарафаны и прочее. Я лежал на диване с книгой, а когда надоедало, смотрел телевизор или шел на кухню пить чай. Маша демонстрировала свои наряды; пройдётся, виляя корпусом, сядет мне на колени. В другой раз, стоя у зеркала, начинала шутливо  хныкать:
         - Мне уже тридцать шесть лет!..
         - Все мы тленны, - глядя как бы из космоса, успокаивал я жену. – И нет ни малейшего смысла дорожить оболочкой. Мозг ещё куда ни шло, вещество толковое, а всё остальное – химера!
         - Знаешь, кто ты? – угрожающе наступала на меня Маша. – Федя Протасов, «живой труп».
      
         Вечерами к нам заходила соседка Маргарита Ивановна, пожилая женщина с тёмными усиками и отсутствующей талией.
         - Можно к вам с сыночком? – сиплым голосом спрашивала она в дверях. Я спешил увернуться, зная, что «сынок» - это огромный чёрно-рыжий пёс, имеющий привычку целоваться. Маргарита Ивановна упрекала пса, точно близкого человека:
         - Рудольф, ты ведешь себя нахально!
         Обнаружилось, что соседка разделяет мои убеждения. Обычные житейские проблемы мало волновали Маргариту Ивановну. Она считала чепухой стремление хорошо выглядеть, иметь обстановку, мужчину в доме. Когда Маша посылала Рудольфу кости, оставшиеся от нашего обеда, и я относил их, то всегда находил Маргариту Ивановну читающей.
Втроём мы пили чай и всегда любопытно беседовали. Жена почтительно слушала соседку, заочно называя её ненормальной, ну а мне прямо в лицо говорила, что я недалёкая личность. Ей доставляло удовольствие ставить мне в пример людей популярных – некоторых художников, актёров, журналистов, с которыми она была знакома. И, конечно, не забывала Мудровского.
         - Талантливый парень! В «Комсомольской правде» печатается, - и бросала уничижительный взгляд в мою сторону. – А вот перед вами непротивленец, который вбил себе в голову, что жизнь – бессмыслица.
         Упрямо, назло я подтверждал это.
         - А по-моему, ты просто недотёпа… У тебя небольшой склад ума!
         Я выскакивал на балкон, мысленно порываясь уйти навсегда. Сквозь приоткрытую дверь был слышен разговор на кухне.
         - Ты не права, детка, - мягко возражала Маргарита Ивановна. – Я понимаю, слава, успех, - это приятно и много значит, но с другой стороны, посмотри, как мы все мучаемся от своей бесполезности на земле. И во что уже превратили землю!
         Суровая, задумчивая Маша курила; было похоже, что она играет роль – все движения, нервность и сигарета выглядели фальшиво. А Маргарита Ивановна спешила на балкон для участия в моей судьбе. Низким мужским голосом она говорила:
         - Тебе, Лёня, необходимы слава, успех. Почему ты не пишешь очерки, не берешь от жизни главного? Хочешь, я познакомлю тебя с одним парнем? Он месяцами живёт в пещере… Есть квартира, семья, а его тянет в первобытную среду. Кстати, замечательный парень, умница… Напиши о нём. «Ничего, говорит, хорошего не жду от прогресса. От науки и техники мир разлагается». И ведь прав!

        Уже в полной темноте мы спустились во двор прогулять Рудольфа, и тут Маргарита Ивановна, думавшая обо мне, неожиданно обронила:
        - Тебе надо влюбиться…
        Вместо ответа я конфузливо улыбнулся.
      
        Жизнь текла в своих прежних, угрюмых берегах, представляясь мне явлением трагическим. Маша совсем перестала меня замечать, но иногда сообщала новость: «А знаешь, Мудровский нынче в бассейне меня за ногу схватил… Так, пошутил».
Приближалась весна, а вместе с нею ко мне подкрадывалась безотчётная грусть. Изнуряло бесплодное и безысходное томление мысли и духа. Снег сошёл ещё в середине марта, но остались ночные холода, солнце оказывалось не в состоянии пробить серую мрачность неба. Накануне праздника святой Пасхи в гости к Маше приехала  давняя приятельница Анюта. Её цветущий вид, эффектная, выразительная грудь и ямочки на щеках вмиг напомнили мне странную фразу Маргариты Ивановны. Анюта училась на актёрском факультете ВГИКа, причём, признавалась, что таланта за ней не водится никакого.
       - Ну и пусть. Плевать!.. Знакомство с режиссером – вот удача поважней таланта. Главное – встретиться с Никитой Михалковым, добиться аудиенции… Думаю, он не устоит.
       Очаровательная гостья  сидела близко ко мне на диване, и когда говорила, то от бурлеска чувств схватывала меня за руки.
       - Ты как чеховская Ариадна, - трепетно заметил я, готовый припасть к её округлым коленям.
       - Ах, Ариадна! Что ты! Прелесть… Я помню, читала. У неё был единственный принцип: нравиться! – и все.
       Беседа меня опьянила; не отдавая себе отчета, я обнял Анюту, ощутил губами её нежную щёку. Выдержав паузу, актриса мягко отстранила мою голову.
       - Ну, ну, мальчик, перестань!.. – сочувственно и слегка насмешливо прозвучал её голос.
       В это время Маша вышла из ванной. Ей тоже хотелось блеснуть незаурядностью, и потому обо всем она говорила критически:
       - Если б ты знала, Анюта, как мне надоела провинция, эти тусклые, глупые вечера. Пойти совершенно некуда, народ вокруг примитивный… Чем жить? Работой? Извините, мне этого мало.
       Анюта и вовсе понять не могла, как можно целыми днями читать эти нудные газетные статьи, обходиться без фурора… И артистически всплёскивала руками:
       - Это же маразм! У вас жизнь пропадает!
      Я соглашался, но уверял, что суетиться не стоит, ибо участь у всех одна. Маша сочла удобным ужалить меня:
       - Он, между прочим, журналист. Но толку никакого. Только лежит и ноет: «Ах, все без смыслу!» Да ну его! Едем сейчас к Мудровскому, он сегодня именинник. Вот кто действительно дойдет до Олимпа. Пьесу пишет для местного театра. Что-то о нравах. Одно плохо, что он пьёт, а вообще-то, кто из талантливых мужиков сейчас не пьёт?!
      
       …Мудровский встретил нас широкой, благородной улыбкой человека, который ценит жизнь и все в ней понимает как надо.
       - А я о вас кое-что уже знаю, - похвастала Анюта, польщенная тем, как изящно Мудровский поцеловал ей руку, как своевольно, гипнотически взглянул в её глаза. – Вы местный классик и пишете драму о провинциальной интеллигенции. Желаете овладеть умами масс? Какой вы маститый!
       - Да. Я мастодонт…
      Не прошло и минуты, как Мудровский усвоил самоуверенную, даже дерзкую манеру общения с Анютой. Ничуть не заискивая перед столичной гостьей, он нахально шутил, и что поразительно, Анюте это нравилось. Немного погодя за столом я услышал, как Мудровский сказал ей с небрежностью:
      - Хоть ты и артистка, а мне с тобой скучно, мне с тобой спать хочется…
      Анюта томно розовела, щипала Мудровского за рёбра.
      -У-у-у… Мастодонт!
      
      В честь именинника произносились тосты, друзья-корреспонденты желали, чтоб елось, пилось, хотелось и моглось. Я сидел мрачный, как туча, думая: «Он что? Из других дверей в этот мир явился!?» Я завидовал и как бы впервые ощущал, какое это горькое, унизительное чувство. Тем временем начались танцы на приз. Кое-как мы попрыгали вместе с Машей, вызвали жидкие аплодисменты, впрочем, я и не претендовал, это ж пустое… Другие тоже формально виляли бёдрами, глупо улыбались. Но как танцевал Мудровский с Анютой! Он задал ей бешеный темп, вращал её, опрокидывал и сам стремительно подбрасывал к потолку то одну, то другую ногу. А когда стихли крики «Браво!», Мудровский взял гитару. У него оказался дивный, сочный баритон.
               
                Соберу я друзей, на любовь своё сердце настрою,
                А иначе зачем на земле этой вечной живу?..
      
        - Мудровский! – прервал я песню, пошатываясь и, как дядя Миша, сделал нетерпеливый жест, чтоб все замолчали. – Вот именно, для чего мы живём? Какой смысл? Ответь!
       Все притихли и вопросительно смотрели на Мудровского, который сдержанно, умно улыбался.
       - Это же элементарно, старик… Лучше сгорать дотла, чем зарываться навозом в землю.
       - Ты мне сердце окарябал. Выпьем за то, чтоб все состоялось. Чтоб вы, как сокол, в бою с врагами истёк ты кровью… Не надо ползать!
       Вокруг захлопали в ладоши.
      
       Под утро, когда гости расходились, Мудровский стоял в прихожей, обнимая Анюту за талию, победоносно улыбаясь. В этот момент я особенно его ненавидел.
       - Анюта, пошли домой! – неловко приказал я, упираясь усталым, нетрезвым взглядом в вырез её платья на груди.
       - Дудки! Анюта – моя пленница, - весело сказал Мудровский.
       На улице Маша отворачивалась, морщилась и всхлипывала. Я, точно побитый пёс, плёлся за ней по аллее; порывы сырого ветра с крупными каплями дождя наизнанку выворачивали наш зонтик.