Больше одного пап не бывает

«Что ты все время что-то вертишь в руках, хочешь быть... как эти, ну которые в цирке горящие факелы ловят?» Он был почти уверен, что мама так бы и сказала, увидев в его пальцах желтое пластмассовое яйцо от «киндерсюрприза», которое он то подбрасывал на высоту собственного носа, то легонько потряхивал, словно желая убедиться, не громыхает ли там спрятанный динозаврик или чувачок с маленькой кас¬кой на голове. Но нет, он не станет открывать скорлупку. Она не содержит в себе ничего интересного.
Он ощутил ее пустоту по легкости ее веса и отсутствию стука, какой обычно издает спрятанная  в ней игрушка. И это к лучшему, потому что извлеки он из яйца какую-нибудь иг¬рушку, он бы не выдержал, и пришлось бы лезть за платком, а глаза у него в последнее время и так постоянно на мокром месте. Стараясь унять подступившие было слезы, мальчик спрятал желтую скорлупку в ящик письменного стола и от¬вел глаза от книжных полок, - теперь там пусто, так пусто, как у него в душе, откуда ушло очень важное, с чем он не хотел, совсем не хотел расставаться. Да, нужно чем-то себя занять, чтобы не думать, не думать ни о чем и главное — не пережи¬вать.
Он сел за компьютер и стал преследовать банду преступ¬ников, внимательно следя за мелькавшей на экране серой лентой дороги. Игра быстро наскучила, и он взглянул на те¬лефон. Хоть бы позвонили. Телефон молчал, а сам он не хо¬тел набирать номер чужой квартиры, где теперь жили его брат и сестра — пятилетний Антоша и восьмилетняя Катя. Там, вместе с ними обитал и новый муж мамы, а с ним самостоя¬тельный Громов — такой была фамилия мальчика — не же¬лал разговаривать.
Было скучно. И на душе была тоска, не проходившая с тех пор, как привычная жизнь развалилась наподобие кар¬точного домика. Мама, которую он обожал, взяла и уехала к чужому человеку, оставив его, Громова, наедине с его го¬рем.
Он бесцельно ходил по квартире, стараясь отогнать от себя нехорошие мысли, но они, как нарочно, так и лезли ему в голову, ведя за собой какие-то воспоминания, разговоры, образы, сцены, туго скрученные в нераспутанный узел не¬разрешимых задач. Он вспомнил, как мама, перед тем, как уйти, сказала Громову: «Тебе решать, с кем ты будешь жить...» Дверь еще за ней не захлопнулась, и Громов стоял в тесной прихожей между отцом и мамой и чувствовал, что у него раз¬рывается сердце. В его сознании мама и папа были неразде¬лимы, а их семья, такая хорошая, дружная представлялась ему несокрушимой и неподвластной каким-то внешним ударам. И вдруг все рухнуло. И Громову предстояло впервые в его жизни совершить очень важный поступок. В его воображе¬нии мелькали картины, которые раньше просто не могли бы прийти ему в голову. Он представлял себе, как встанет перед судьями, а те будут его пытать: «С кем ты хочешь жить?»
С кем, с кем, — конечно с обоими. Как он скажет «с ма¬мой», если этим он предает отца и переходит на сторону не¬навистного Хмыря. Высказать другое решение: «с папой» значит отлучить себя от малышей и предать маму. Вот и ду¬май, как тут быть. И все-таки Громов решил эту нелегкую за¬дачу. При этом он исходил из нежелания что-то менять в своей жизни. В конце концов здесь его дом, у него отдельная ком¬ната и здесь папа, которого он не бросит одного. Ведь у мамы есть теперь этот Хмырь, она не одинока, а вот папа... Папе совсем будет плохо одному. Приняв такое решение, Громов почувствовал, что поумнел в собственных глазах, он даже вырос на два сантиметра, и новые кроссовки, купленные про¬шлым летом, вдруг стали ему малы.
Теперь надо было научиться не раскисать, не поддавать¬ся тоске и унынию. И Громов кое-чего добился. Он внушал себе, что могло быть хуже, что главное — все живы — здоро¬вы...
К тому же папа и он, без присмотра и женской руки не останутся, потому что к ним перебралась бабушка Лина, ко¬торая своим присутствием и самоотверженным стоянием у плиты создает атмосферу тепла и уюта. Вообще-то хозяйни¬чает она по-чудному: чашки бьются, каша подгорает, элект¬рические лампочки перегорают, едва она к ним прикоснется, петли на шкафах отваливаются, стоит ей слегка потянуть на себя дверцы, чтобы их открыть. Пала над бабушкой подтру¬нивает, а она говорит, что у нее энергетика выше, чем у других, из-за этого все ломается. Насчет энергетики — это верно.
Бабушка непоседа, все время крутится, что-то делает, моет, убирает, а то вдруг в книжку уткнется, — не оторвать, — и каша пригорает.
Самое плохое, — хуже не бывает, — продолжал раздумы¬вать Громов, что мама не одна ушла, а увела с собой Антошку и Катю. Громов привык с ними возиться, и ему не хватает «мелких» — как он их называл. Он вообще не может понять, как это можно — взять и разрубить семью на части. Хм... Он слышал, как мама говорила отцу; «Это любовь!» В ее-то годы... Хм... Значит, к нему и к папе любви нет, а она есть к чужому дядьке... От этой мысли Громову становится не по себе. Раз¬любила... Что ж, он тоже перестанет ее любить. Хотя это не¬правильно. Все неправильно! Они с папой брошены, они — сироты. Им не досталось того, что получил этот проклятый Хмырь. Бедный папа, он, кажется, и сейчас не верит, что мама ушла. «Ну, все это женские штучки, — говорил он деланно-бодрым голосом. — Одумается и прибежит». Каково ему пре¬бывать в роли проигравшего неудачника и понимать, что ему предпочли другого — повыше ростом, побасистее и побога¬че... Конечно, побогаче...
Громов даже не может себе представить, что творится в душе отца и как вообще он все это выносит: встает, идет на работу, возвращается домой... Платок.. Где платок? Если бы мама знала, что она натворила, если бы она хоть на минутку заглянула в его, Громова, душу... Неужели у нее не осталось никакой жалости? Зачем она все растоптала, все разрушила, все уничтожила... Что будет с папой, как они оба вытерпят свалившееся на них горе?
От этих вопросов, от собственного метания по квартире Громов впал в состояние, близкое к умопомешательству.
Не желая больше выносить нестерпимой душевной боли, он ринулся к телефону, набрал ненавистный номер и, услы¬шав голос мамы, хрипло прокричал: — Я тебя ненавижу! Ты все испортила! Ты убила папу, а я... я убью твоего Хмыря!
Она что-то лепетала в трубку, но Громов ее не слышал и продолжал кричать и плакать, пока в трубке не раздались сигналы отбоя...
Через полчаса забарабанили в дверь. Громов впустил маму и стал наблюдать, как она дрожащими руками стаскивала с себя сапоги, искала тапочки. У нее было белое, как бумага, лицо.
— Не подходи ко мне! — крикнул Громов, отступая на¬зад. В эту минуту на пороге появилась бабушка и, не разду¬мывая, набросилась на нежданную гостью.
— Ты — дрянь! — долетали до Громова бабушкины вос¬клицания. — Ты не человек, а чудовище. Ты моральная уро¬дина. Ты хуже маньяка Чикатило! Тот убивал свои жертвы ножом, а ты режешь без крови своей подлостью. И кто твои жертвы — самые близкие тебе люди. Твой муж — честнейший,  кристальной чистоты, человек, добрый, порядочный, пре-красный семьянин. Ты не посчиталась ни с чем. Разорила гнездо ради... Убирайся отсюда, негодяйка, иначе я спущу тебя с лестницы..
И тут из бабушкиных уст вырвалось нехорошее слово, ко¬торое Громов слышал иногда от «крутых» ребят. Он почему-то развеселился и мысленно одобрил бабушку за то, что она выбросила за дверь мамины сапоги и куртку и пригрозила спус¬тить с лестницы ее самое, если она сию же минуту не покинет квартиру. Оскорбленная мама последовала за своими сапога¬ми, а
Громов с бабушкой, вдохновленные одержанной победой, направились на кухню чаевничать. Но радовались они на¬прасно.
Когда папа узнал о том, что произошло, он рассердился и начал ругать бабушку.
— Зачем ты вмешиваешься, куда не надо! У тебя, как все¬гда, язык бежит впереди дела. Думай, прежде чем воевать.
— Громову стало смешно: он представил длинный бабуш¬кин язык, бегущий по дороге, а за ним — машина, стремя¬щаяся его догнать.
— И вообще, — продолжал папа, — ведешь себя, как де¬вочка...
Бабушка и правда имела вид провинившейся школьни¬цы. Она побросала свои ложки — плошки в кухонной рако¬вине и опустилась на стул, подперев ладонями щеки, кото¬рые, наверное, горели от стыда.
— А ты перестал бриться, — заметил Громов, скользнув взглядом по заросшему лицу отца, и удивился, каким наставительным получился у него голос — точь в точь учительни¬ца Вера Максимовна: «Ты опять не выполнил задание.».
Отец поморщился, как от запаха селедки, который все¬гда выгонял его вон из кухни.
— Бороду отращиваю, — буркнул он и снова принялся за бабушку.
— Я не понимаю: старый человек, а ничего не сообража¬ешь. Ведь ты фактически захлопнула, дверь перед..(тут он запнулся, сказать «женой» глупо, а имя провинившейся мамы застряло у него в горле)..перед детьми, — наконец вымол¬вил он.
— Прие-е-хали, — пропела горемычно сидевшая бабушка, — значит, ты на что-то надеешься, боишься обидеть предатель¬ницу.
Отец опять поморщился, на этот раз как от запаха тертой редьки, которую не выносил.
— Не твое дело! — отчеканил он.
— Я убедительно тебя прошу: соблюдай нейтралитет.
Громову стало обидно за бабушку. Она моргала глазами, чтобы не заплакать, и стала еще больше похожа на девочку. И Громову пришлось сделать еще одно замечание отцу.
— Вообще-то, — развязано сказал он, — при детях бабу¬шек не ругают.
После этих слов бабушка хлюпнула носом и побрела в отведенную ей комнату.
— Баб Лин, да ладно, — в порядке утешения бросил он ей вдогонку.
Эх, бабушка, бабушка, вечно ты попадаешь впросак из-за своего неуемного характера. Наверное все-таки прав отец. Не надо бьшо выгонять маму. Ведь всякое может случиться. При этой мысли Громов повеселел. Придется бабушке изме¬нить поведение. Ведь она, ну да, она совсем не похожа на ба¬бушек, которых рисуют в детских книжках: пухленький та¬кой колобок с седым узелком на затыл¬ке, в длинной юбке и в кофточке цветочками. Нет, баба Лина совсем другая: в молодости она прыгала с парашютом, ходи¬ла по горам, бегала на 400 метров и до сих пор все куда-то бежит вместе со своим длинным языком. Это позволяет ей, как она говорит, держать форму. Каждое уро у нее начинает¬ся со взвешивания. Заметив, что стрелка весов зашкаливает за семьдесят, она приходит в ужас: — Она переела! И начина¬ет вести борьбу со своим здоровым аппетитом. Да-а, ничего от «колобка», носит джинсы и короткую стрижку, красит во¬лосы и немного лицо. От хорошей зарплаты в «старое, доб¬рое время» у нее остались «барские замашки» и сверкающие камушки в ушах. И еще квартира, которую пришлось разме¬нять, когда папа женился.
Взрослые чего-то недоговаривают, и Громову приходится хитрить, чтобы выведать истинное положение дел. Когда к ним собственной персоной заявилась тетя Оля и папа стал помогать ей снять пальто, Громов лишний раз убедился, ка¬кие они разные, непохожие друг на друга. Папа легкий и компактный, как складной перочинный ножик, а тетя Оля — толстая и медлительная, с большим животом и такого же раз¬мера умом, который конечно необходим для изобретения ракетных двигателей. Она носит парик, чтобы не возиться с прической, и широкие брюки, скрывающие ее полноту. Бегло поздоровавшись с Громовым тетя Оля прошла на кух¬ню, где обычно происходят важные разговоры при неплотно закрытой двери. Впрочем, они как будто забыли о существо-вании Громова и бурно принялись обсуждать то, что «не под¬дается описанию» и «не укладывается в голове.»
Громов все время околачивался возле двери, делая вид, что ему, — в который раз, нужно зайти в туалет. Он слышал, как тетя Оля солидным голосом повторяла слово «кардиналь¬но», взятое ею, наверное, из «Трех мушкетеров» Дюма.
— Что кардинально? — нервничал отец. — Лишить ее ма¬теринских прав?
Громов вошел на кухню налить молока, хотя пить не хо¬тел.
— Во всяком случае, — изрекла тетя Оля, — надо посове¬товаться с юристом. У меня один есть на примере.
Громов отнес чашку к себе в комнату и решил записать разговор, происходивший на кухне, на диктофон.
Подкравшись к дверям, он вытянул руку с записывающим аппаратом и затаил дыхание. Голоса звучали то громче, то тише и вдруг тетя Оля выдала свой «кардинальный» вопрос:
— А Вы поговорили с детьми, объяснили им, что про¬изошло?
Ответ папы прозвучал слабовато: — А разве это необхо¬димо? Она не сочла нужным, а я . Я же был против.
— Как она аргументировала свой дикий поступок? — до¬пытывалась тетя Оля.
Ой, ну это другой вопрос, — оборвал ее папа. — Теперь она говорит, что мы должны остаться друзьями и вместе вос¬питывать детей.
— Черт знает что! Удар по дому. — Отец истекает кровью, а
ему предлагают дружбу!
Послышался шум отодвигаемого стула, и Громов отско¬чил от двери вместе со своим диктофоном. В голове у него завертелось огненное колесо. В самом деле, почему не пого¬ворили? Он уже взрослый, а его продолжают кормить ман¬ной кашей. При этой мысли, что-то у него внутри переломи-лось, и он почувствовал холодноватый прилив спокойствия. Сейчас пойду к ним и все скажу. — подумал он. И, действи¬тельно, он к ним пошел, распахнул дверь и изрек: — нечего тут нюни распускать. Вот. Я давно уже не ребенок.
Папа приподнял голову и удивленно посмотрел на Гро¬мова.
— Устами младенца...— промолвила тетя Оля и скоман¬довала: — Давайте пить чай.
...Дни тянулись за днями, Громов, как обычно, сидел над уроками, перелистывал страницы книг, но взгляд его сколь¬зил по строчкам рассеянно, и ему стало казаться, что ничто, даже «Моби Дик» не способно его увлечь. В его голове все время вертелись мысли о маме и о ее непостижимом поступ¬ке. Своим незрелым, не отягощенным опытом умом он пы¬тался понять, что послужило причиной развала семьи. Од¬нажды он услышал, как бабушка со всей присущей ей пря¬молинейностью высказала предположение, в котором присутствовало слово «постель»... Разговаривая по телефону с кем-то из своих «одуванчиков», она, видимо, забыла о при¬сутствии Громова в соседней комнате. И Громов тут же пред-ставил себе увиденную однажды в мебельном салоне, куда они с папой заглянули в надежде купить тумбочку под теле¬визор, очень красивую белую кровать, покрытую розовым шелком в оборочках. Да, конечно, такой постели у них в квар¬тире нет и, если мама польстилась на другую, то она просто неумная. Разве бросают семью из-за мебели? Какие-то скры¬тые знания — темные, стыдные, жившие в глубине его со¬знания, как бы сами собой, без всяких подсказок, получае¬мых обычно в компаниях всезнающих мальчишек, постепенно завладевали им и заставили думать о тайной стороне жиз¬ни, которая и смущала, и тревожила его. По-видимому, в сло¬во «постель» бабушка вкладывала отнюдь не мебельный смысл. Но бабушка бывает слишком резкой, и ее суждения, в отношении мамы во всяком случае, говорят о желании как можно больнее ее уязвить. Нет, нет думать о маме плохо он не станет. Она человек серьезный, у нее математический ум, ее статьи публикуются в научных журналах. Громов пытается понять, как в человеке уживаются ум и глупость. Опять лезет в голову это проклятое слово «любовь». А следом за ним выс¬кальзывают красные шляпки подосиновиков. У родителей разлад, и они выясняют отношения, сидя на террасе перед грудой грибов. На столе уже выросла горка лесного мусора, остатков листьев и хвои, счищенных с крепких красноголовиков. В руках у обоих ножи, на полу — ведро с водой, куда ле¬тят очищенные грибы вместе с раздраженными словами.
— Так, значит, я не имею права на счастье, и с моими чув¬ствами можно не считаться? Значит, можно меня топтать, не давать дышать, не считать человеком? — говорит мама, швы¬ряя подосиновик в ведро. Папа молчит, а мама повторяет одно и то же:
—Я полюбила, это сильнее меня.
Громов не стал прислушиваться к дальнейшему разгово¬ру. Глупости! — решил он тогда. Какая еще любовь, если есть папа и мы, нас четверо, кого же еще любить? Фигня... Мама просто свихнулась.
С того летнего дня прошло целых пять месяцев. «Мелкие» иногда приходят навестить его, Громова, и папу. От них Громов узнал, что они живут в очень большой квартире, такой большой, что там можно кататься на вело¬сипеде. Вообразив себе это катание, Громов почувствовал укол ревности. Неужели «мелкие» отвыкнут от него и от папы, разъезжая на велосипеде по лакированному полу чужого дома? От этой мысли его стало мутить.. Да-а, это вам не мек¬сиканский сериал с его игрушечными переживаниями. Это то, что случилось в его жизни взаправду. Он почувствовал невыносимую боль в груди, как будто кто-то невидимой ру-кой с помощью суровой нитки, какую применяют для резки сыра, рассекает его сердце на части. Сердце, почудилось ему, и взаправду заболело, и он подумал о папе, который все чаще берет пузырек и накапывает в рюмку лекарство, пахнущее валерианкой. Уже шесть, скоро он придет с работы, они ся¬дут за стол и будут думать о том, как было раньше. Эти думы окутывают их, как туман, и кажутся особенно тяжелыми, если рядом нет бабушки, которая живет теперь, как она го-ворит, на два дома. Папа будет шутить, анекдот расскажет, и Громов заметит, как он изменился в последнее время, как глу¬боко запали его глаза, какое у него изможденное, потерян¬ное лицо. Потом, возможно, прозвенит звонок и в трубке послышится голос Антошки: «Папа, возьми меня к себе». Папа начнет что-то обещать, утешать Антошку, голос у него прервется.
Ну что же ты, папа? Сделай что-нибудь. Возьми пистолет и убей ненавистного Хмыря и верни маму вместе с малышами домой. Если ты этого не сделаешь, то я сам... За¬кончив разговор, папа звонит тете Оле. Громов надеется, что папа будет просить ее достать ему «пушку», но папа нудно объясняет, что «отобрание детей невозможно, — такой у нас в стране бесчеловечный закон: отец не имеет никаких прав». Громов сходу схватывает «правовой вопрос» и пытается най¬ти его решение по-своему. Если в стране не хотят думать о таких «мелочах», как судьба детей, и ничего невозможно из¬менить по-хорошему, значит надо действовать по-плохому. И Громов начал мысленно раскручивать операцию «отобра¬ния детей». Папа подстерегает их на улице, сажает в машину и увозит в другой город, где их никто не знает. Нет, лучше даже вообще в другую страну. И пусть мама бесится, умоляет милицию найти украденных детей, — там даже не почешутся ради такого плевого дела. У них дела поважнее: дома взрыва¬ются, машины летят на воздух, кругом лужи крови. И никого не поймать. До детей ли тут? А еще лучше — продолжает раз¬мышлять Громов, нанять омоновцев и пусть они пристрелят Хмыря.
В конце концов Громов перестает воображать сцены похи¬щений, кровавой расправы над виновником их несчастья, потому что его одолевает усталость. Краем уха он слышит папин разговор по телефону. До Громова доносятся раздраженные сло¬ва: «А что я должен делать? С кем говорить? Она меня не слы¬шит... Адвокат считает, что ничего не выйдет. Мать работает, не пьет, детей воспитывает... А на отца наплевать, пусть подыхает в психушке… Да знаю, знаю… А где взять деньги? Ты знаешь, сколько стоит сеанс у психоаналитика? Все это ерунда. Мне остается только одно — выброситься из окна...»
Громов зажал уши руками. Он устал. Устал думать, устал ненавидеть мать, устал жалеть отца... Все. С него хватит. Ему надо выспаться и утром идти в школу. За очередной двойкой.
Заснуть ему сразу не удается. Ему опять вспоминается лето в деревне, где они были с бабушкой, и никто не думал тогда, какие тучи сгущаются над их головами. Громов часами гонял на велике. Малыши играли в ограде. И вдруг является почтальонша и вручает бабушке странную телеграмму: «Бе¬реги детей, не выпускай из дома тчк Объясню приезде»
Бабушка тут же втащила всех в избу, принялась закры¬вать на засовы все двери и окна. Малыши ничего не понима¬ли и просились на улицу. Было страшновато. Громов залез на чер¬дак и попросил одного пацана передать Севке, чтобы тот при¬шел. Севка тут же явился со стороны огорода и стал пристраивать лестницу на чердак. Вдвоем стало веселее, и мы заняли наблюдательный пост, чтобы следить за проезжавши¬ми машинами. Через некоторое время опять явилась почта¬льонша и стала выкрикивать бабушку. Она вышла, взяла те¬леграмму и, прочитав, сунула ее в карман своих брюк.
— Что случилось? — крикнул Громов с чердака.
— Приедет отец и все объяснит, — отозвалась бабушка.
Тут Громов спрыгнул вниз.
— Покажи телеграмму.
Бабушка протянула измятый листок, на котором чер¬нилами было выведено: «Будь начеку. Дед».
У Громова мурашки побежали по спине. Вот оно что. Гото¬вится что-то нехорошее... Оценив всю сложность обстанов¬ки, Громов решил взять ответственность на себя и приказал:
— Всем оставаться на своих местах. И ждать.
Притихшие малыши занялись рисованием, а Громов с Севкой отправились на свой наблюдательный пункт.
— Слушай, — сказал Севка, — твои родители базарят, как
разделить детей, кому кто достанется.
Громов сказал: «У тебя глюки». А на душе лежал камень. Не¬ужели правда?
Ну а после этого, в пятницу, началась комедия. Громов первым увидел машину, в которой сидели отец и мама. Оба улыба¬лись как будто ничего не случилось и все между ними пре¬красно.
Я ничего не понимал. А как же телеграмма, крики бабуш¬ки, сидение взаперти, испуг при виде проезжавших машин?.. Чепуха какая-то. Ну их, пусть разбираются сами... А он пойдет рыбу ловить…
Перед глазами Громова мутно чернела заросшая ряской прудовая вода. Он сидел неподвижно, сле¬дя за поплавком, и думал о событиях, которым раньше не придавал значения, но которые, оказывается, вовсе не были случайными. Вот, например, мамины поздние возвращения домой.. Она поступила на какие-то курсы и поручила заботу о семье бабушке, которую не выносила. Теперь ему было по¬нятно, почему она вдруг «подобрела» к бабушке, — ей нужна была ее помощь. И что же, выходит бабушка помогала ей ута¬ивать что-то от папы, где-то бывать, поздно возвращаться домой, объясняя свои опоздания то курсами, то неотложной работой, теперь вот думай что хочешь. Или они помирились или готовится что-то очень плохое... Он представил себе, как по дорожке, ведущей к пруду, идет толстый мужик в полоса¬тых плавках и с видом хозяина осматривает все вокруг. Гро¬мов даже вскочил, будто его укусила оса. Если этот подлец появится здесь, все будет кончено, прощай Приваловка, где он вырос, где ему знакомы каждая тропинка, каждый каму¬шек... Громов засопел и, подняв с земли короткую вет¬ку, стал обстругивать ее перочинным ножом. Он так сильно давил лезвием на древесину, что порезал палец, хлынула кровь, и Громов был рад этой боли, - она отвлекала от страш¬ных мыслей. Послышались шаги, Громов оглянулся и увидел сестренку.
— Ой, у тебя кровь, — испуганно сказала она, — я прине¬су йод. — и побежала к дому, — тоненькая, в легком сара¬фанчике, с косичками, выглядывавшими из-под соломенной шляпки.
Громов заплакал, слезы капали на порезанный палец, он сорвал лист подорожника, вытянув его вместе с длинными нитями стебля и приложил его к ране. В эту секунду его охва¬тил ужас: он, может быть, никогда не увидит не только Приваловки, но и сестру, и братишку. Забыв про удочку, лежавшую на рогатке, он поглядел в ту сторону, куда побежала сестра. А вот и она, и не одна, а с мамой. Обе спешат, чтобы поскорее залить йодом его раненый палец. Громов смотрел на прибли¬жавшуюся мать, и ему показалось, что не ее он видит, а какую-то чужую женщину. Ему вдруг почудилось, что в ее руке блес¬нул широкий нож, которым через секунду она отсечет ему го¬лову. Громов остро ждал этого момента, он хотел, чтобы сильная боль приглушила другую, терзавшую его душу.
Женщина, запыхавшись, остановилась возле Громова и стала судорожно открывать пузырек с йодом.
— На фига мне этот йод! — закричал Громов неожиданно охрипшим голосом. — Мне ничего не надо от таких, как ты..
Размазывая слезы по лицу, он быстро пошел к дому.
— Все, все кончено, я знаю, что ты задумала.
Его голос, прерывающийся хрипотцой вперемежку с дет¬ским фальцетом, разносился по саду и по соседним дворам и был услышан отцом. Он заключил сына в объятия, пригова¬ривая:
— Ну что ты, успокойся, не надо так...
Они уединились за печкой, где стояла раскладушка отца, и Громов впитывал в себя, вместе с теплом, излучаемым от¬цовской рубашкой, его бормотания о том, что все обойдется, что эти телеграммы — недоразумение, дедушка все перепу¬тал.
Отодвинув занавеску, отделявшую запечный угол от осталь¬ного помещения, к ним заглянула Катя.
— О чем вы тут шепчетесь?
Слава Богу, она ни о чем не догадывается и еще ничего не понимает в свои семь лет.
Громов поглядел на нее так, как будто видел впервые. Какое у нее прелестное лицо — ни с одной девчонкой ее не сравнить. Брови бархатистые, красивые, лоб открытый, а гла¬за необыкновенного серо-голубого цвета. Она похожа на де¬вочку со старой открытки. Или на маленькую поэтессу. Впро¬чем, это не преувеличение. Катя действительно пишет сти¬хи. И это необыкновенное существо, которое Громов знал с младенческих пор, когда ее купали в ванночке, подложив под голову ладонь, учили ходить, утирали ей слезы, это существо, так тесно связанное с его, Громова, жизнью, у него отбирают. Нет, это невозможно! Кого же он будет будить по утрам, втай¬не любуясь ее разбросанными по подушке локонами, ее то¬ненькой рукой, обнимавшей Мишку, которым играл в дет-стве папа... С кем он будет ссориться, мириться? Кого будет воспитывать шлепками или грозным выражением лица?.. Он не согласится, ни за что не согласится расстаться с Катей. Поэтому и мама не согласится расстаться с ним, с Громо¬вым — она же любит его… Значит, все это ерунда. Они будут вместе, и папа прав, говоря, что все образуется. Откинув за¬навеску, к раскладушке подбежал Антошка.
— А-а, вот вы где...
Образовалась куча мала, возня и смех смыли с сердца Громова все нехорошее. И он почувствовал облегчение, ко¬торого ему так не хватало.

***

Все эти события происходили летом. А теперь стояла зима. Дом опустел. Из него улетучились мамины платья, шубы, сапоги и разная женская ерунда. Поредели книжные полки. Исчезли игрушки малышей. Громов не может привыкнуть к этому разорению, и его ничуть не успокаивают ча¬стые мамины звонки по телефону (у нее появился мобиль-ный аппарат). Мама спрашивает, что он делает и как пита¬ется. Ее забота ему не нужна. Он отвечает, едва разжимая зубы. Она сердится: «Почему ты так разговариваешь со мной?». «Сама виновата», — цедит он угрюмо. В трубке раз¬дается перемешанный со слезами голос: «Ты все поймешь, когда вырастешь». А он, Громов, и не собирается ее пони¬мать. Мама предала его, вот что главное. Она отобрала у него и у папы Катю с Антошкой. И теперь выдает малышей, как по карточкам, мизерными дозами — только по выходным, и то не всегда. Когда малышей приводят в разоренный дом, Громов не знает, плакать ему или радоваться. Он понимает, что дети потеряли понятие о нормальной жизни. Их, как молодые кустики, вытащили из родимой почвы и пересади¬ли в другую. Их сознание раздроблено, и они капризнича¬ют, желая найти в себе то, что у них отняли. Папе с ними трудно. Наказывать их он не хочет — зачем, они ни в чем не виноваты, но и распускать их тоже неправильно. Бабуш¬ка молчит и старается спасти положение свежеиспеченны¬ми плюшками, которые дети очень любят. В конце концов, атмосфера родного дома возвращает детям хорошее настро¬ение. У них тут остались друзья —несколько плюшевых зве¬рюшек, малыши привычно располагаются на ковре и стро¬ят из кубиков замки с воротами и башнями. Громов наблю-дает за игрой Антошки. Тот ставит деревянные кубики — самые длинные, — на попа, неподалеку от них пристраива¬ет «киндеровского» человечка и тихонько толкает крайний кубик. Тот падает на предыдущий, на следующий и, в конце концов, вся конструкция обрушивается на невинного «чувачка».
— Хмыря раздавило, — с видом победителя сообщает Антошка.
— Я тоже хочу! — оживляется Катя и начинает расстав¬лять кубики в ряд. Хмырь оказывается под обломками в оче¬редной раз. Громов предлагает его похоронить. Они сооружают нечто вроде саркофага и укладывают в него раздавлен¬ное тело своего врага.
Всем весело. Они покончили с тем, кто влез в их семью и разорил ее. Иллюзия справедливой расправы сплачивает их воедино, и детям кажется, что никто их отсюда не заберет, и что будут они жить как прежде, в этом доме, с любимым па¬пой и Громовым. О маме вспоминает только Катя. Глядя на похороненного Хмыря, она вдруг произносит: — А вот в Аме-рике детям сызмальства объясняют, что развод — обычное дело, одна девочка даже слезу пролила из-за того, что у нее всего один папа, а не два, как у некоторых ее подружек…
— Ну и дура твоя Америка, — прервал ее Громов. — Пап не бывает больше одного, запомни. И все эти сказки насчет развода придумали взрослые, чтобы оправдать свои преступ¬ления.
Выслушав эту тираду, Антошка смахнул сооружение из кубиков и предложил строить гараж.

***

Ничто так не омрачает сердце, как страдания детей, чьи глаза обращены к тебе с молчаливым вопросом; «Неужели и ты не можешь мне помочь?» Поймав обращенный на ее лицо пристальный взгляд внука, как бы прикидывавшего в уме способность взрослого побороться за правое дело, Полина Антоновна, тут же, переключив внимание Громова на уны-лую необходимость сесть за уроки, загромыхала посудой с такой силой, будто в раковине были не столовые тарелки да чашки, а по меньшей мере железные рыцарские латы. «Все, — говорила она себе, — хватит миндальничать и играть в благо¬родство, предоставляя событиям развиваться, как им забла¬горассудится. Пора начинать действовать. С Сергеем объяс¬няться бесполезно, — он морально подавлен и не годится даже на то, чтобы высказать своей благоверной, теперь уже бывшей, слова, которые она заслужила. Меня он просил ни во что не вмешиваться. И я отошла в сторону и заняла позицию наблюдателя. Но ведь это ни к чему не привело. Получив полную свободу действий, бывшая невестка, закусив удила, занялась созданием новой семьи на «цивилизованных» осно¬вах. Мы же разинули рты и не желаем поверить, что такое воз¬можно. Остается единственное объяснение всей этой свис¬топляски: она свихнулась. Ее занесло. Она кому-то хочет до¬казать свою неординарность, свое право поступать как ей вздумается — это у них называется экстравагантностью. Да, руками разведешь, как представишь, каким образом ей уда¬лось отхватить какого-то... да нет, не какого-то, а, по слухам, состоятельного мужика. Ну да ладно, не будем вникать в эту тем¬ную историю. Против всякого яда есть противоядие, вот и по¬ищем его...»
С таким решением Полина Антоновна накупила газет виртуального содержания и принялась их исследовать, есте¬ственно, втайне от домочадцев. Объявлений было множество. Целый рой ясновидящих, снимающих порчу и возвращаю¬щих мужей в лоно семьи, красовался на страницах печатных изданий. С фотографий смотрели физиономии заурядных персон, провозглашавших свои удивительные, полученные по наследству от бабушек, магические способности.
«Мура», — подумала Полина Антоновна, — изучив рек¬ламные хитрости. Однако кое-что привлекло ее пристальное внимание. Тихое, в скромной рамочке объявление гласило: «Православная бабушка поможет соединить разведенных суп¬ругов, молитвами и верой укрепит пошатнувшиеся устои се¬мьи». О, вот это, кажется, подойдет. Переписав номер теле¬фона на листок бумаги, чтобы его можно было легко прочи¬тать, Полина Антоновна позвонила упомянутой бабушке и договорилась с ней о встрече.
И вот она входит в обитель обладательницы чудодей¬ственного дара и видит перед собой еще не старую знойную брюнетку, на груди которой в такт дыхания, то приподни¬мается, то опадает золотой крест непривычно большого раз¬мера. Золотая цепь змеится по искристой ткани, переливающейся блестящими нитями, большие кольцеобразные серь¬ги покачиваются, когда женщина склоняет или приподни¬мает голову над столом, где установлен волшебный хрусталь¬ный шар.
«Православная, а крест носит на платье», — подумала Полина Антоновна и поняла, что попала в ловушку. Отсту¬пать было неинтересно, и Полина Антоновна решила посмотреть, что будет дальше.
— Садитесь, — услышала она голос брюнетки, — и успо¬койтесь.
В комнате было полутемно, в правом углу висела икона Пресвятой Богородицы в богатом серебряном окладе. Чуть потрескивали зажженные свечи в высоком подсвечнике, ус¬тановленном перед иконой. Полина Антоновна взглянула на образ и опустила глаза. Ей стало не по себе, захотелось встать и уйти, но она все же преодолела свое смятение и спросила, вложив в свой голос всю интеллигентность, на какую была способна:
— Как вас зовут?
— Ираида, — ответила брюнетка и тут же добавила. — Ваше имя меня не интересует. Хотя его звучание как-то вли¬яет на судьбу человека. В вашей семье случилось несчастье. Но если заглянуть в прошлое, то выясняется что? А то, что начали Вы, а невестка ваша умножила ваш грех втрое. Поли¬на Антоновна остолбенела, услышав такое.
— Как это понимать?
— Вы, кажется, забыли, что сами допустили грех, бросив мужа и тем самым лишив вашего ребенка отца.
— Да нет, я не забыла, — начала оправдываться Полина Антоновна, — но со мной было совсем иначе. Я не ушла к другому, а просто ушла… Ни к кому… И у меня был один ребе¬нок, а не трое.
Пролепетав эти слова, Полина Антоновна почувствова¬ла, что ее лицо покраснело и что на ее лбу выступили капель¬ки пота. Тут только она дала волю своему изумлению.
— Вы ни о чем меня не спросили, а уже знаете обо всем.
Женщина не прореагировала на ее замечание и, присталь¬но вглядываясь в глубину сверкавшего шара, продолжала.
— Ребенок рос без отца по вашей вине, а вы ждете от него, ставшего взрослым, каких-то решительных действий. Вы виноваты перед ним. И он не забыл своего сиротства. Не было нормальной семьи, — вы искали для него другого отца, — и ничего не нашли. По вашей вине в нем заложен удел одино¬чества.
Полина Антоновна закрыла лицо ладонями, крепко при¬жав их к глазам.
— Значит, сын расплачивается за мои ошибки...
— Ошибки? — переспросила брюнетка.
— Да, ошибки, — горячо повторила Полина Антоновна — После заму-жества я горячо полюбила женатого человека и по этой при¬чине рассталась с мужем. Конечно, теперь, на старости лет, я все понимаю, но прежнего не вернешь и ничего не испра¬вишь.
— Вы пришли за помощью, — голос брюнетки прозвучал с некоторой долей торжественности, — но помощь должна исходить от вас.
— Что я должна сделать? — перебила Полина Антоновна.
— Вспомнить все и покаяться.
— Но я не смогу отмолить свой грех за недостатком отпу¬щенного мне времени.
Голос ее прервался, она устремила глаза в лицо сидевшей перед ней «колдуньи» и испугалась ее глубоких, всевидящих глаз.
— Не судите да не судимы будете, — донеслось до ушей Полины Антоновны.
И она, не выдержав испытания, которому ее подвергла прикидывавшаяся «православной бабушкой» брюнетка, бро¬сила, наконец, свой козырь:
— А почему у вас крест не на теле?
Женщина усмехнулась.
— Через этот крест я получаю те знания, которые вам не¬доступны.
— Неужели ничего уже не поправить? — вымолвила По¬лина Антоновна, открывая сумочку, чтобы достать платок.
— Я готова умереть ради детей, — проговорила она сквозь слезы.
— Смерть не оправдывает грех, а перекладывает его на потомство.
— Боже мой! — воскликнула Полина Антоновна. — И этой цепочке нет конца?
Сердце Полины Антоновны колотилось так сильно, что ей показалось, что еще секунда и ей понадобится скорая помощь.
— Утешьтесь, — услышала она бесстрастный голос своей собеседницы. — Бог не только карает, но и милует.
Полина Антоновна продолжала плакать, слезы ее струились так обиль¬но, что она даже не могла припомнить, когда в последний раз так горько плакала.
— Сейчас вы успокоитесь, — монотонно произнесла брю¬нетка. — И пойдете домой, к своему сыну и внукам. Сердце подскажет вам, как вести себя в трудное для вашей семьи вре¬мя…
Полина Антоновна сделала движение вытащить и открыть кошелек, но брюнетка ее остановила…
— Идите…
Полина Антоновна не сразу пошла домой, а какое-то вре¬мя слонялась по улицам. Пораженная тем, как легко и про¬сто ее «раскусила» колдунья, она задавала себе один и тот же вопрос: «Откуда она узнала? Как это можно — впервые уви¬деть незнакомого человека и вывернуть наружу глубоко спря¬танные в нем тайны, его прошлые заблуждения, о которых сам человек не хочет вспоминать». Неужели знойная брюнет¬ка в самом деле обладает уникальным даром ясновидения? Неужели ей дано необычайное зрение, позволяющее ей ощу¬щать течение времени в его протяженности и объеме. Как бы то ни было — хочешь верь, хочешь не верь, но колдунья рас¬ковыряла старую, незажившую рану и предъявила Полине Антоновне суровое обвинение. «Боже мой, боже мой, — мыс¬ленно повторяла бабушка Лина, потрясенная откровениями «колдуньи». — Ведь и в самом деле есть на мне тяжкий грех, но я не задумывалась о нем».
Это было так давно. Она ошиблась, выйдя замуж за школь¬ного друга, а потом поняла, что в сердце ее нет любви, — этой ничем не заменимой тайны, скрепляющей узы брака. По¬явился мужчина, который, не желая этого, разрушил семью. Она ушла от мужа и не добилась ничего, кроме горечи оди¬ночества. Жизнь ее катится к закату, со своим бывшим му¬жем — теперь уже законным дедом их общих внуков, — она поддерживает добрые отношения. Почему же ей ни разу не пришла в голову мысль, что искать причину беды, свалив¬шейся на ее сына, следует в ней самой, в ее молодости, когда она подчинилась чувствам, вопреки пониманию предстоя¬щих трагедий…
Полина Антоновна верила, что весной непременно дол¬жно случиться что-то хорошее, приятное. Ее короткие вы¬лазки на дачу, где ее ждал маленький клочок земли с кое-как сколоченным халтурщиками домиком, весь в щелях, с печкой, занимавшей слишком много места, с недостроенным чер¬даком, приносил ей ни с чем не сравнимое умиротворение. Она то и дело отрывалась от земных, земляных работ и уст¬ремляла глаза на небо — очень красивое, постоянно меняю¬щее свои оттенки — от жемчужно-серого до ярко бирюзового и алого на закате.
Земля еще холодна, и в доме сыро. С трудом разгораются дрова, впитавшие в себя хмурую влагу, скопившуюся под домом, где они хранились. Полина Анто¬новна долго мучается, подсовывая под поленья то смятую бумагу, то тряпье, смоченное керосином. Наконец, кое-как дрова начинают разгораться и понемногу превращаются в раска¬ленные угли. Полина Антоновна приоткроет печную двер¬цу, смотрит на огонь и вспоминает время, когда она была молодой.
Счастье — капризная вещь. Оно не является по заказу и не всегда награждает заждавшихся. Почему с ней случилось то, что случилось?
Ей стукнуло 23. Она не хотела остаться в девках и приняла предложение школьного друга, который был влюб¬лен в нее с пятого класса. Страх — не пустяшное дело. Ко¬нечно, его не сравнишь с ощущением альпиниста, висевше¬го над пропастью в горах. Но кто сказал, что в самой обыч¬ной жизни, именуемой иногда обывательской, не бывает опасных минут, жестоких сражений, провалов, случайностей, от которых рушится здание жизни.
Страх одиночества — вот что было внутренней пружиной, заставившей Лину сделать неверный шаг. Брак, даже неудач¬ный, все-таки дает ощущение уверенности.
После развода Лина, конечно, пыталась обрести новую семью. Но, увы, тянувшиеся иногда годами «романы» не оп¬равдывали ее ожиданий и ничего ей не принесли, кроме ра¬зочарований.
Слава Богу, у нее есть внуки, обожаемые создания, которыми ее осчастливил сын — детище ее неудачного брака.

***

—Баб Лин!- кричит Громов, влетая на кухню, — У тебя есть тридцать рублей?
— Зачем тебе?
— Надо книжку купить.
— Какую?
— «Секретные материалы».
— Господи, какими бреднями ты увлекаешься!
— Ты ничего не понимаешь. Потому что ты... африканс¬кий зусул...
— Приятно слышать. Но, может, зулус?
— Ну, старая ты — поняла?
— А ты объясни, чего я не понимаю в твоих секретных материалах.
— Ну, там ужасы разные, мертвецы, или наоборот живут, и никак не умрут.
— Вот горе-то, — обронила бабушка, совершая какие-то движения над плитой и кухонной раковиной.
— Почему? — парировал внук. — Наоборот, это клево — все время жить.
— Так надоест.
— Не-а, интересно.
— Ладно, дам тебе тридцатку, но с условием: выучишь двадцать английских слов.
— Лады, заметано...
Внук убегает, и бабушка с осторожной радостью отмечает про себя, что мальчишка стал спокойнее и как-то приспосо¬бился к семейной беде. Конечно, не надо было б поощрять его увлечение всякими ужасами, но уж ради того, чтобы он хоть чем-нибудь отвлекся, стоит пожертвовать воспитательной работой.
Ох, дорого бы отдала Полина Антоновна, чтобы весь этот кошмар закончился и семья бы восстановилась. Не¬ужели ее сердце (Полина Антоновна имела в виду невестку) так жестоко, что судьба ее детей ей безразлична!

***

Дни шли за днями, Громов начал привыкать к своему но¬вому существованию и даже нашел для себя некоторые пре¬имущества физической удаленности от мамы. Теперь он мо¬жет смотреть TV, когда ему хочется, бабушка стала совсем «ручной» и позволяет ему сидеть за компьютером дольше от¬веденного ему отцом времени.
Однако наступившая было тишина оказалась обманчи¬вой. Телефонный звонок вывел папу из равновесия. Он кри¬чал, что это подло, гадко, что он не вынесет такого позора, что это его убьет.
Тут Громов прислушался, чего это они опять сцепились, и вдруг до него дошло: ребенок! Вот это номер! Кроме них троих у мамы будет четвертый. Оч-чень интересно. Кем же он ему придется? Каким-то ненормальным братцем: мама общая, а папы – разные…У-ух! У Громова потемнело в глазах. Он представил маму с огромным животом, какой у нее был, когда она готовилась родить Антошку…И вот с таким большим пузом заявится она сюда, чтобы обрадовать Громова приятной перспективой – обретения нового ползунка. Пусть только придет, - думает Громов, сдерживая гневное сопение. Кто ей дал право, такой старой, еще кого-то .. ну, это, ему на голову, производить на свет. Пусть только придет, он скажет ей то, чего никогда не произнесет папа: «Убирайся вон из нашего дома! Твое место с твоим Хмырем, которому ты готовишь подарок».
Обдумывая свою будущую речь, он вертел в руках какие-то листочки-бумажки и автоматически рвал их на части. Потом пошел в комнату к отцу. Тот держал телефонную трубку в руке, хотя разговор уже был окончен. Громова испугал его вид, его устремленные в пустоту глаза.
— Да ладно, пап, — сказал он небрежно. – Ни фига она не родит… В таком возрасте…
Папа очнулся, до его сознания дошли слова сына.
— Ты думаешь? – спросил он.
— Я не думаю, а знаю.
— Да-да-да – заговорил папа, —может быть … Но ведь… этот ее…
— Хмырь, — подсказал Громов…
—Да, Хмырь, он ведь…
И не договорил. И пошел шептаться с бабушкой.
— Ну и что, что гинеколог? – услышал Громов ее несдержанный голос. – Сорок пять не восемнадцать.
Пока они там обсуждали свои памперсы, Громов надел наушники и погрузился в мировую музыку… «Как я сказал, так и будет, - прошептал он музыке. А если явится – выгоню».

***

В ожидании папы Громов сварил картошку и упрятал кастрюлю под подушку, накрыв ее для верности ватным оде¬ялом. Папа задерживался, картошка ждала, Громов тоже ждал и даже начал нервничать — вдруг что-нибудь стряслось. Пло¬хие мысли, когда папа опаздывал по каким-то причинам, все чаще лезли ему в голову, потому что плохое, если оно проис¬ходит, тянет за собой еще одно плохое. С Громовым такое бывало: схватишь пару за невыученный урок, так этого пока¬жется мало, еще тебе и шею намнут в ребячьей потасовке или контролер в метро прицепится: «покажи свой билет», а билет остался в другой куртке. А когда свалится такое большое пло¬хое, как у них с папой, то будь начеку, непременно еще что-нибудь стрясется. У Громова заныло под ложечкой, стрелки часов показывали девять, а папы все нет. Ему пришло в голо¬ву позвонить в милицию, там дадут номер телефона о несчастных случаях. Так поступала иног¬да сверхактивная бабушка Лина, напуганная долгим отсут¬ствием куда-то запропастившихся домочадцев.
Когда неизвестность и страх достигали такой вибрирую¬щей силы, что в бабушкиной голове начинали вертеться кар¬тины дорожных аварий, бандитских разборок, злоумышлен¬ных взрывов и даже, не приведи Господи, кражи ребенка, ба¬бушка хватала трубку и начинала пытать милицию о происшествиях. Однако стоило ей только забить тревогу, как «пропавшие» тут же объявлялись, веселые и ничего не подо¬зревавшие об опасениях бабушки.
И вот теперь Громов решал, как ему быть... Подождать или набрать номер милиции. Конечно, можно было бы по¬просить совета у тети Оли, но разве ей дозвонишься — она, как обычно, в бегах. Бабушки тоже нет — уехала на свой уча¬сток «глотнуть свежего воздуха», как она выразилась. Пока он размышлял, поглядывая то на часы, то на телефонную трубку, раздался звонок. Одним прыжком Громов достиг при¬хожей и, не заглянув в глазок (был уверен, что это папа) от¬тянул задвижку двери.
— Где ты был, почему задержался? — засыпал он вопро¬сами отца.
— В больнице, — ответил тот, снимая с себя черную ко¬жаную куртку.
— В больнице? — переспросил удивленно Громов.
— Да. У мамы, — пояснил отец, стаскивая с ног ботинки.
— А что,  уже началось? — осторожно предположил Громов.
— Как раз наоборот, - кончилось, - резко, как показалось Громову, ответил отец.   
Громов подавил в себе неприличное чувство ликовании и вежливо напомнил:
— Я же предсказывал, старая она…
— Что ты понимаешь! – взорвался отец. – Предсказатель, любимец богов.
— А по¬чему ты? – вдруг осенило Громова. —Ты, а не Хмырь, ему там положено сидеть, а не тебе.
— Положено, не положено, а позвонили мне, потому что.., в общем, не было его на месте…
— Хорошенькое дело, — бормотал Громов, идя вслед за отцом на кухню..
— Я тебе картошки сварил, будешь?
— Буду. А кроме картошки что?
— Котлеты есть, бабушка наготовила.
Пока отец ел, Громов сидел за толом, напротив него и по своему обыкновению вертел пальцами какую-то дрянь.
— Что у тебя? — нервно спросил отец, бросив взгляд на руки сына.
— Да так, ничего, провод от детского телефона...
— Все вертишь, вертишь, — бубнил отец, — руки что ли у тебя чешутся?
— Это у меня на нервной почве, — многозначительно произнес Громов.
И отец притих, как бы поверив в объясне¬ние сына.
— Все-таки странно, — начал опять свою песню ничего не понимающий Громов, — вы же разошлись, она тебе ник¬то, а ты торчишь в больнице, как родной муж...
— Да, мы разошлись, — отодвигая тарелку, сказал отец. — Но мы остаемся вашими родителями, понимаешь ты это, са¬довая голова?
— Понимаю. Но я бы ни за что бы не поехал. Теперь это их проблемы, а не твои, пусть сами и разбираются.
— И тебе ее не жалко? — глядя сыну в глаза, спросил Сер¬гей Петрович.
— Н-ну. Конечно, как человека, жалко...
И Громов представил себе лежащую на больничной кой¬ке мать. Если посмотреть на случившееся отвлеченно, как будто тебя не касается все, что происходит, то, наверное, мож¬но и пожалеть..  А если все это касается лично тебя, то нечего и переживать, и так все запутано, а с этим ребенком вообще у всех бы крыша поехала.... Вот-вот, дело дошло до всеобщего помешательства. Вот он, например, Громов, о чем он думал совсем недавно? Какую готовил речь и что собирался сказать матери? А теперь, когда он видит перед собой потрясенного отца, тако¬го нечеловечески доброго, о чем он, Громов, думает? О том, что все с ума посходили. Развод оказывается, невзаправдаш¬ний, уход мамы — показуха и недоразумение, где-то вдали маячит Хмырь, которого вечно нет, когда он нужен, а малы¬ши... Да, с кем сейчас малыши? Папа, ты слышишь?
— Пока с подругой маминой, Сашей, — ты знаешь ее, — а завтра они будут у нас. Так что Катю из школы ты заберешь,
а Антошку из садика — я.
Громов обрадовался, потому что соскучился по сестренке и брату. И взглянул на часы, — они показывали 11. Скорей в постель, выспаться как следует, — завтра — счастливый день.

***

Сергей Петрович зачастил в Свято-Данилов монастырь. Там он подолгу беседовал с монахами, ища у них силы для преодоления невзгод. Монахи советовали смириться и при¬нять случившееся, как Божию волю.
Сергей Петрович возвращался домой, стараясь не расте¬рять по пути добытое знание о смирении.
— Ну как ты тут? — весело спрашивал он сына.
— Ты должен его убить, — сказал Громов, вертя в руках игрушечный пистолет. — Иного способа все вернуть не су¬ществует.
— Это неправда, — возразил отец. — Даже если этот че¬ловек...
— Гад, — поправил Громов.
— ..Умрет, — продолжал отец, — мама не вернется, пото¬му что она не любит меня.
— Зачем же тогда вы нас родили? — вскипел Громов.
— Ну, это уже другой вопрос.
— Наломали дров, а расхлебывать нам..
— Надо смириться, — повторил Сергей Петрович совет монаха.
— Есть на свете такое, чего делать нельзя! — Громов почти выкрикнул последнее слово. — Народили — жи¬вите. А любит — не любит — это нам до лампочки. Вы, родители должны быть при нас, пока мы живы. Понят-но?
— Хорошо, что я должен делать? Перерезать себе горло? — отец побледнел и замолчал.
— Папа, — прошептал Громов. — Только не это. Тогда и я... Ты не должен...
Как-то неуютно было без бабушки, которая бегала по сво¬им делам. Хоть бы кто-нибудь обругал их или развеселил бы чем-нибудь.
— Не сутулься, — сказал отец, удивившись тому, как бы¬стро тянется сын.
— Мне уже куртка стала мала, — отозвался Громов.
— Ничего, младшим пойдет, — успокоил отец.
И это было сказано очень кстати, потому что обоим необходимо было
вновь почувствовать, что они — неразделимы, что есть кому отдать со своего плеча нет, не вещь даже, а чувство родства и тепло своей крови.
И тут зазвенел звонок, и в дверях появилась бабушка. Не тратя времени на «здрасте», она осведомилась: — ну как вы тут? (подразумевалось — «без меня…»)
— В больнице лежит, — сообщил Громов, уверенный в не¬нужности уточнений, и добавил с оттенком гордости
— Папа отвез.
Бабушка сложила губы, чтобы пропеть свое «Прие-еха-ли…», но раздумала и оставила этих двоих возле вешалки. Они смотрели на пустые крючки и им привиделись висевшие на них курточки малы¬шей.  И это был знак, что все в их жизни наладится.