Выстрел на берегу водоема

Выстрел на берегу водоема

Рассказ

Стоило только покинуть бесподобный угар театра и ступить на аллею бульвара и увидеть живые, почерневшие то ли от влаги, то ли от копоти стволы деревьев, как возникло чувство благодарности к этой полоске земли, пересекающей центральную часть города наподобие стрелы, где так легко обмануться, втянув в себя глоток якобы свежего воздуха.
Когда выпадала возможность, Георгий выбирал этот бульвар для пешей прогулки, намеренно удлиняя свой путь сворачиванием в переулки, которые неизменно выводили его на тот же бульвар. Такое кружение – сначала по аллее, где не так досаждал нескончаемый поток машин, как при ходьбе по тротуару, потом вдоль переулка, заставленного теми же машинами и старомосковскими особняками, и опять – по аллее, до самых Покровских ворот – стало для него приятной привычкой. Пеший ход помогал привести мысли в порядок, успокаивал нервы, будил неожиданные решения. Вот только одного, совершенно необходимого для него, он никак найти не мог, как ни старался.
Быть любовником сразу двух женщин нехорошо. Ему претила навязанная ему обстоятельствами роль гулящего бабника, потому что он не был им. Он понимал, что должен разрубить запутанный узел, но как это сделать, не знал. В голове назойливо вертелись известные строчки поэта: «версты улиц взмахами шагов мну…» Сколько же можно мять в надежде найти выход из создавшегося положения?
В путанице его мыслей одна преобладала с упрямой настойчивостью: виновата во всем жена. Если бы она двадцать лет назад не бросила его ради новой любви (или расчета), все бы в его жизни было нормально. Он вспоминал роковые события, перевернувшие его существование. Эти воспоминания были обрывочны, лишены последовательности и возникали сами по себе, не согласуясь с его желаниями.
Примерно через месяц после объявления о разводе, Зоя пришла в оставленный ею дом, чтобы объясниться с Георгием.
Привычно сбросив сапоги и надев свои же, оставленные здесь тапочки, Зоя прошла на кухню и уселась на узкий диванчик.
Георгий с трудом подавлял внутреннюю дрожь, охватившую его тело. Ему хотелось наброситься на нее с кулаками и расквасить ее невозмутимое лицо.
– Зачем ты пришла? – произнес он побелевшими губами.
– Я хочу, чтобы ты понял главное! Я к тебе очень хорошо отношусь. По-прежнему  считаю тебя своим другом, ты очень близкий мне человек.
Пока она говорила, он пристально ее разглядывал, но никаких изменений кроме одежды, в ней не находил. Ну что в ней такого. Ничего! Какая-то неуловимая гадость. А выплюнуть не получается.
– Произошло то, что произошло, – продолжала Зоя, наклонив голову. – Я полюбила. И это сильнее меня. Сильней моей привязанности к тебе, сильней боязни потерять любовь сына.
– Считай, что ты ее уже потеряла.
– Я, конечно, его заберу, как только решится жилищная проблема. Заметь: я ушла, ни на что не посягнув.
– Заварила кашу, а расхлебывать будет кто? Мужик-то хоть нормально зарабатывает?
– Он прекрасный адвокат.
– И ему, конечно, кладут в карман за каждое выигранное дело. Это же бешеные деньги!
– Ну какие деньги… Альберт не хапуга.
– Ах, Альберт… Чем же он лучше меня, позволь поинтересоваться?
– Он не лучше и не хуже. Но я полюбила. Согласись, между нами этого не было.
– По мне как бульдозер прошел, – с нескрываемой злостью говорил Георгий. – Я раздавлен. Не мог предположить, что ты на такое способна. Как это тебя угораздило? Любовь любовью, но зачем было семью разрушать?
– Нечестно – жить с мужем и любить другого. Прошу тебя об одном: останемся друзьями.
– Ты ненормальная! Ты убила меня, зарезала без ножа и предлагаешь дружбу!
– Но ведь бывает цивилизованный развод, – вяло возразила Зоя и Георгий понял, что ей не легче чем ему.
Масла в огонь подлил неожиданно ворвавшийся в дом Денис.
– А-а, явилась, не запылилась! – торжествующе воскликнул он, увидев на кухне мать. – Тебя кто просил приходить сюда? Нечего тебе тут делать!
– Господи, успокойся, Денис! – Георгий сделав движение навстречу сыну.
– Что ты наделала! – не своим, внезапно охрипшим голосом взревел Денис. – Какая ты мать? Знаешь, как называют таких, как ты?
– Знаю! – крикнула Зоя. – Только ты не прав! Ты не смеешь меня осуждать! Я тоже человек. Живой человек, и я не хочу прозябать, соблюдая приличия…
– Вон отсюда! – исступленно кричал Денис. – Не хочу тебя видеть! Если еще раз явишься, я убью тебя, знай…
Георгий встал между орущим сыном и Зоей.
– Все… Все… Успокоились. Я провожу.
Интересно, подумал Георгий, представив, как наяву, разыгравшуюся сцену, как удается человеческому мозгу за ничтожные доли секунды охватить целый отрезок жизни, вместив события и факты в стремительно несущийся мимо сознания атом вечности.
Однако, что толку в моем мозгу, продолжал он рассуждать, способном в деталях восстанавливать прошлое, если он, мой мозг, не в силах решить простейшую задачу: как, соблюдая приличия, избавиться от женщины, ставшей ненужной; и придти к новой, настоящей любви непорочным и чистым…
Ответа пока не было.

*  *  *
Началась полоса юбилеев. Поэтому Георгий не удивился, когда по телефону зазвучал веселый, чуть шепелявящий голос Пантелеева.
– Ты как? – задал он свой неизбежный вопрос и, не дослушав ответа, – а он был в общем-то необязателен, – проговорил со значением:
– Так мы тебя ждем, напоминаю адрес…
Георгий рассеянно пробормотал «да, да, конечно» и, положив на рычаг телефонную трубку, углубился в чтение пьесы неизвестного автора.
Вот уже несколько лет он возглавлял так называемую литературную часть театра, что обязывало его обеспечивать репертуар новыми постановками.
Пьеса была слабовата, но Георгий понимал, что отвергнуть ее напрямую будет нелегко, потому что «Примадонна» попала, очевидно, в зависимость от данного кому-то обещания по поводу пьесы в обмен на какие-то, выгодные ей, условия.
Георгию давно осточертело участвовать в интригах, без которых «Мадам» не могла прожить и дня. Театр, который она возглавляла, постоянно подвергался нападкам завистников и алчных дельцов, мечтавших обанкротить культурный очаг и захватить старинное здание, могущее стать по их мнению, доходным казино или отелем.
Обстановка была настолько нервозной и требовала такой нечеловеческой изворотливости, что Георгий, восхищаясь Строевой, как актрисой, постоянно испытывал ненависть к этой капризной, деспотичной особе, ни в грош не ставившей ни его самоотверженного стоицизма, ни его желания оставаться порядочным человеком в трудной борьбе, отметавшей всякие соображения о порядочности.
Строева ждала ответа, и он пошел как на казнь выпутываться из создавшегося положения.
Блуждая по лабиринтам закулисья, – поворот, ступеньки, тупик, – и зная, что впереди – неминуемый разнос, он с привычной тоской думал о судьбе второсортного человека, обязанного обслуживать гениев сцены – самовлюбленных и избалованных всеобщим обожанием. Вот черт, выругался он про себя. Видно, мне на роду написано быть аутсайдером.
Впрочем, может быть, он и сам когда-нибудь напишет пьесу, которую будут играть объевшиеся славой актёры.
Смутная надежда на что-то хорошее вызвала на его лице насмешливую гримасу. О многом мечталось, да вот толку от этого – ноль. Что-то в нем не так. Что-то из области подвоха, не хватает камушка, и все строение разваливается.
А ведь он хотел… Да, сначала он хотел быть критиком, рецензентом. Две-три статейки в журнале не сделали его знаменитым, и он потерял интерес к этому занятию. И вот теперь – театр, где он пребывает в тени, на ролях «чего изволите».
Георгий был уверен, что встреча со Строевой миром не кончится. Так оно и вышло.
– Ну что, принесли? – начала она своим неповторимым, льющимся в душу голосом. И он в очередной раз попал в электрическое поле обаяния актрисы, невольно любуясь красотой ее тела, ее кожи и какой-то неуловимой, вибрирующей ауры, заставляющей собеседника, – а в зале – зрителя, – целиком подчиниться ее магнетическому очарованию.
– К сожалению, плохо, – сказал Георгий, стоя перед ней со свернутой в трубочку пьесой.
– Так помогите сделать! – вибрация сменилась приказным тоном.
– Я не пишу пьес.
– Найдите того, кто пишет, мне нужен этот человек!
Голос стал взмывать, – она умела владеть им и уже расчетливо включилась в игру, способную заставить задрожать любого человека.
– Поискать негра, который все это перелопатит? И заплатить ему за работу, которая не принесет ему ни имени, ни славы? Вы этого хотите?
– Вы получаете деньги не за то, чтобы задавать неуместные вопросы.
В ее голосе послышался металл. – Идите и…
Она осеклась, и Георгий почти услышал ее умоляющее: «Придумайте что-нибудь…»
Он вернулся в свой кабинет, бросил рукопись на стол, уселся напротив пишущей машинки. «К черту! – подумал он, – с меня хватит! Сейчас отпечатаю заявление об уходе и отнесу секретарше».
Его мысли прервал телефонный звонок.
– Слушай, – донесся до него голос Пантелеева, – тут такая закавыка получается, не знаю, как быть. Пригласить Зою или неудобно?
– Решай сам, – коротко бросил Георгий. – Мне все равно.
– Жена говорит: надо. Мало ли что разошлись.
– Ей Богу, мне сейчас не до этого, – перебил Георгий.
Заявление писать он не стал. Может, уладится как-нибудь это дело. У Строевой настроения меняются как ветер в мае… Надо подождать. Пока не подыщется другая работа.
С этими мыслями он нахлобучил на голову подобие шапки, влез в куртку из искусственной кожи и направился домой.
Квартира, где он жил со второй женой, была снизу доверху набита книгами. Об уюте говорить не приходилось. Но Георгия устраивало скопление книг. Они как бы вытесняли то, что заключено в слове «дом» вместе с женой, которую он не любил, но вынужден был терпеть. Теперь вот придется тащить ее на юбилей Пантелеева, а там будет та, из-за которой его жизнь превратилась в сплошное недоразумение.
Снова заныли какие-то струны в его душе, и он чертыхнулся. Как ни крути, а брак-то тот, первый, распался в прошлом, двадцатом веке, – разве не так? Сколько воды утекло с тех пор, а он все еще вибрирует при упоминании о первой жене. Это же дикость какая-то! Всплыло словечко «клеиться». Клей, которым он приклеен, какой-то неистребимый, особого состава. Как приклеился, так и не отклеивается. А разве можно существовать, будучи приклеенным – к своему прошлому, к ее лицу, ее дыханью, ее угловатой некрасивости, к ее легким шагам…
Иногда ощущение связи с ней, не разрушенной ни ухищрениями юриспруденции, ни временем, злило и раздражало его. Кругом столько женщин, красивых и не очень, они как звезды вращаются по своим орбитам, – и хоть бы одна вызвала бы в нм глубокое чувство. Он что, заколдован? Или что-то произошло с его сознанием?
Вторая жена была моложе его, но Георгий не замечал относящегося к возрасту преимущества. Ничего кроме жалости к ней он не испытывал. А она, наверное, мечтала совсем о другом, когда привлекла к себе его внимание на Грушинском фестивале, где она исполняла под гитару свои «задушевные» песни.
– Нас Пантелеев пригласил, – сказал он, усаживаясь за стол.
– По случаю…, – поинтересовалась она.
– Юбилей надумал отметить.
Жареная печенка с картофельным пюре показалась ему вкусной. «С паршивой овцы…», – подло подумал он, воздавая должное ее кулинарному искусству. Следующей мыслью было: «У других еще хуже…»
Ему не нравилось ее имя – Раиса. Ему не нравилось все. И она не была виновата в этом. Он видел в ней всего лишь оболочку. И его примиряло с ней лишь то, что она не была скандалисткой и прощала ему его связи на стороне. В сущности, и это ему не нравилось. Ну возмутилась бы, надавала бы пощечин, – он бы понял такое поведение. А она молчала, потому что боялась его потерять.
Юбилей отмечался в маленьком кафе с весенним названием «Подснежник». Собралось двадцать пять однокашников и родственники юбиляра. Пантелеев излучал добродушие и тепло. Маленькие светильники на столах, – приятный голубоватый свет. Георгий сразу занял один из столиков для себя и жены и помахал рукой направлявшейся к нему навстречу пожилой паре.
– Давайте к нам, – пригласил он, торопясь «заселить» столик нейтральными людьми.
В общем шуме и гаме тонули распоряжения звонкоголосой жены Пантелеева. Наконец все расселись, и Георгий с облегчением убедился, что Зои среди гостей нет.
Зазвякали бокалы и вилки, прозвучал первый тост. Плеча Георгия коснулась чья-то рука, и он услышал:
– Привет, Гоша…
Это, конечно, была она, Зоя, со своим дурацким «Гоша».
– А, привет, – ответил он, чувствуя, что сердце проваливается вниз.
Зоя прошла мимо столиков, высматривая свободное место, и Георгий отметил про себя, что она все еще пикантна и совсем не толста.
После ее появления он совершенно утратил способность реально воспринимать окружающее. Он не чувствовал вкуса еды и питья, не слышал ни собственных, ни чужих слов. Он хотел только одного: поскорее уйти домой. Однако, сказалось количество опрокинутых рюмок, и, когда включили музыку, он встал, потащил Зою на себя и завертел ее в танце, нахально прижимаясь к ее груди.
– Ты взбесился! – возмутилась она. – Сейчас же прекрати…
– Ответь, как мои внуки, тогда отстану, – произнес он заплетающимся языком.
– Внуки растут, – начала она.
– А на деда плевать, – прошипел он…
Он уже не хотел танцевать, а просто держал ее за руку и не отпускал от себя.
– Ты считаешь, что это правильно? – Ты разорила меня! Обокрала до нитки! Мой сын таскается по заграницам, а внуки растут без меня.
– Тебе никто не мешает их видеть, – сказала она, не отнимая руки.
Ее лицо так близко, – проклятое, неправильное, неотразимое лицо…
Он видел в нем ее милую юность, ее улыбку и два хвостика над ушами. И это юное, такое далекое, сливалось с нынешним, взрослым, почти пожилым.
– Тебе никто не мешает, – повторила она. – Дети будут рады обрести еще одного дедушку.
Он с трудом догадался, что еще один – это отец ее нового мужа. Как все запутано. Почему для одних развестись – раз плюнуть, а для других – нестерпимая боль на всю жизнь.
– Все, договорились, – сказал он. – Позвони и назначь время встречи.
Разговор с Зоей его воодушевил, и он почувствовал, что гирька, висевшая у него в груди, стала почти невесомой. На работе его не покидало хорошее настроение и даже история с пьесой незадачливого автора уже не казалась безвыходной.
Конечно, он разыщет «негра», их много теперь увивается вокруг знаменитых писателей. Получит она (он имел в виду Строеву) то, что ей необходимо. А он, поежившись от неблаговидного дела, останется на работе, пока не подберет другую.
В назначенный час он стоял в дверях квартиры, где жила Зоя. Первое, что он увидел, войдя, было существо, лет пяти, болтавшееся на толстом канате в проеме двери.
Увидев гостя, существо спрыгнуло вниз и уставилось на пакеты в руках Георгия. Появилась девочка с лицом Зои, и Георгий потерял дар речи – таким удивительным было сходство бабушки и внучки. Гость топтался на пороге, пытаясь размотать на шее шарф, пока младший не подошел к нему и не произнес: – Давайте ваши вещи.
Наконец появилась Зоя в фартучке, с разрумяненными щеками.
– Извини, не могла отойти от духовки.
Его провели в комнату, заваленную игрушками, коробками с конструкторами, разбросанными всюду книжками и множеством мелочей, свидетельствующих о разнообразии детских увлечений.
Он вытаскивал подарки: модель истребителя, маленькие машинки всех родов и назначений – для Павлика, набор одежды для кукол, красивый плед, коробочку с бисером – для Ксюши. И книги – про птиц и зверей.
По лицам детей было видно, что они довольны.
Ксюша спросила: – Хотите я вам сыграю?
– Конечно! – восторженно отозвался он.
Девочка принесла скрипку, и сердце Георгия застучало с перебоями, как бывало от сильного волнения.
Девочка держала скрипку, чуть наклонив голову к деке, смычок скользил по струнам, запинаясь на трудных нотах. Георгий не прислушивался к звукам, – что-то пело, скрежетало, раздражало досадной фальшью, но все это перекрывало изобразительное начало. Девочка и скрипка… левая рука чуть согнута в локте. Глаза прикрыты густыми шелковистыми ресницами. «И это все мне не принадлежало!» – с болью подумал Георгий. – Девочка – будто маленькая модель Зои, такая же, как игрушечный самолет, подаренный им внуку – модель большого летательного аппарата. Георгий чувствовал, как в душе его разрастается любовь. Да, он обречен любить и это грациозное повторение Зои. И к его старой боли прибавится новая.
Потом они пили чай и ели испеченный бабушкой пирог. Почему я был уверен, что меня обокрали? – думал Георгий. Вот они, мои внуки, я волен видеть их когда захочу. Моя душа будет радоваться, вспоминая о них. И вторая жена уже не будет казаться мне чужой и ненужной.
– А что папа? – спросил он, имея в виду сына.
– Скоро приедет, – ответила Зоя.
– А… – он запнулся, не зная как назвать Зоиного мужа.
– А дедушка дежурит, – выручил Георгия Павлик.
Он поймал на своем лице внимательный взгляд Ксюши. Она смотрела то на него, то на бабушку, как бы соединяя их в одно целое и, наверное, не могла понять, что их развело – разлучило?
– А вы правда наш дедушка? – спросил Павлик, повторяя движение глаз сестры.
– Правда. Я ведь отец вашего папы.
– А почему вы не приходили?
 - Потому что Австралия далеко от Москвы, - ответил Георгий.

*  *  *
После встречи с Зоей, спланированной вездесущим Пантелеевым, Георгий ощутил в себе давно не испытанное им умиротворение. Выходит, напрасно он отказался от роли «воскресного папы», не стремился увидеть сына, а только издали ему помогал. Пока он не женился и не уехал за границу. Теперь вот его дети, рожденные от жены-австралийки, гостят у Зои, и Георгий в любой момент может с ними увидеться.
Жизнь, в ее неумолимом течении, оказывается, обладает способностью исправлять допущенные в прошлом ошибки, сглаживать случавшиеся распри, оборачиваться лучезарной стороной, примиряя человека с его судьбой.
Георгий пребывал в счастливом расположении духа, хотя и не обольщался кажущейся умиротворенностью, поселившейся в его душе. Разгром, учиненный Зоей двадцать лет назад, превратился в странное недомогание, от которого нет избавления. «И все из-за нее, – думал он, имея в виду жену-разрушительницу. – Если бы не она, я бы не попал в передрягу, из которой не знаю как выпутаться…»
Все началось с посещения врача-офтальмолога, к которому Георгия привело ухудшение зрения. Врачом оказалась женщина яркой наружности по имени Нора. Ее большие, с горячим блеском глаза и смуглая матовая кожа выдавали в ней что-то восточное. С первой же встречи врач повела себя в наступательном темпе. Георгию она прописала уколы, увела его в соседнюю комнату и со шприцем наготове прижалась к его ногам, что объяснялось, очевидно, необходимостью приблизиться к лицу пациента. Ее поведение озадачило Георгия, и он счел бы его случайностью, если бы все не повторилось на другой день. Это его озадачило, он усмотрел в этой  женщине повадки хищницы, которая своего не упустит. Волевая, жаждущая любовного приключения, она сумела создать такой поведенческий сценарий, что Георгий, не успев сориентироваться, оказался с ней в одной машине, а потом и у нее на даче.
Дачка оказалась не из тех, что строятся хваткими дельцами и называются коттеджами. Но и такая, она приглянулась Георгию. В ней было два этажа, и первый, ничем не перегороженный, представлял собой просторную комнату с печью-камином посередине. Здесь было светло, окна выходили в сад, виднелись мокрые от дождя деревья. Поздняя осень четко очерчивала красоту их обнаженных, извилистых ветвей, и эта картина казалась воплощением живой графики. созданной природой.
Пока Георгий разглядывал открывавшийся из окна вид, Нора занималась привезенными продуктами. Георгий вызвался затопить печь-камин. и вскоре заполыхали принесенные им с улицы дрова, стало тепло, поленья стреляли искрами, и сочетание огня и потрескивания завораживало и примиряло с новым для Георгия миром, о котором еще недавно он и не помышлял.
Чувство чего-то навязанного ему без его согласия быстро улетучилось. И Георгий успешно вошел в роль чуть ли не завсегдатая этого уютного дома. Да и много ли нужно мужчине, чтобы принять предложенные ему обстоятельства.
Хорошее вино, пылкая женщина рядом, а наверху приготовленная для любви постель.
Ощущение неловкости возникало только из-за того, что он совсем не знал свою новую знакомую. Как-то получилось, что она поглотила его с присущей ей энергией, подчинила себе, не допуская никаких вопросов и возражений. Он хотел узнать ее ближе, но она очень скупо рассказывала о себе.
– Почему вы одна? – спросил он ее напрямую, ничуть не сомневаясь в ее безмужии (одиночество кричало и в ее глазах, и в мелочах ее холостяцкого быта).
– Я была замужем, – начала она, пыхтя сигаретой, – и не один раз. С первым разошлась по глупости, не успев набраться терпения, столь необходимого в браке. Потом была внебрачная связь с негодяем, продолжавшаяся целых пять лет. Да что об этом вспоминать. У меня взрослая дочь – замужем, живет сейчас в Мюнхене. К сожалению, не богата.
– Это так важно? – насторожился Георгий.
– Конечно. Во всяком случае для меня. Я собираюсь создать частный глазной центр, нужны деньги.
– Вас что-то не устраивает в институте, где вы практикуете? – допытывался Георгий.
– Конечно, многое не устраивает. И в первую очередь отсутствие современной материальной базы.
Она откинула голову, и Георгий обратил внимание на матовую кожу ее лица, кожу ухоженной женщины, часто посещающей косметический кабинет. Она подняла руку и вытащила из волос скрепляющий прическу зажим. Этот жест, такой домашний, не рассчитанный на эффект, почему-то тронул Георгия. К тому же он получил возможность оценить густоту ее роскошных, искусно окрашенных каштановых волос.
– А давайте на «ты», – предложил он и наполнил бокалы.
Ну, а следствием горячего поцелуя стало и все остальное, что явилось началом романа, повлекшего за собой непредвиденные события.

*  *  *
Войдя в кабинет замдекана, Елена увидела человека, который за одну минуту производил каскад молниеносных взрывов – игрой ослепительных глаз и зубов, беспокойными взмахами рук, - они что-то передвигали на столе, давили на кнопки, шуршали бумажками и постукивали карандашом. Казалось все тело его содрогалось под действием глубоко спрятанных в нем механизмов. И Елена Алексеевна тут же нарекла его «взрывпакетом».
Замдекана появился на факультете недавно и отвечал за обучение иностранных студентов русскому языку. Он говорил без акцента, но в его облике отчетливо просматривались черты закавказских племен. А в глазах поблескивал тот затаенный огонек, который нуждался в укрощении потому что в условиях, где господствует славянская сдержанность, неприкрытый интерес к женщине считается непростительной вольностью.
Бросив на Елену быстрый взгляд, отчего белки его глаз блеснули маленькими искрами фейерверка, он предложил ей сесть в мягкое кожаное кресло, поставленное здесь, видимо, с той целью, чтобы посетитель не скоро выбрался бы из него в конце разговора, попутно переваривая полученные от шефа указания.
- Я вас слушаю, - вежливо произнесла Елена, погрузившись в кресло.
- Кто у вас в группе? – спросил Аванесов, не переставая двигать по столу руками.
- Я работаю со студентами из Южной Кореи, - ответила она.
- Ну и как?
- Есть определенные успехи.
- Хочу предложить вам дополнительную нагрузку, - продолжал Аванесов.
- То есть…
- Вы нуждаетесь? Честно…
- Как многие, живущие на зарплату.
- Так вот. Организуется группа студентов из ближнего зарубежья, которые будут оплачивать вашу работу, минуя официальную бухгалтерию. Как вам это?
- Смахивает на «черный нал».
- Вы не поняли. Сейчас создается целый ряд коммерческих отделений, работающих по лицензиям. Все законно.
- Ближнее зарубежье говорите. Это кто?
- Вы же знаете, с распадом Союза, во многих республиках ослабло обучение русскому языку. Многие молодые люди плохо говорят по-русски, плохо читают, можно сказать вообще не читают и не пишут. А жизнь требует подготовки специалистов, способных вести дела в широком формате.
- В России, - уточнила Елена.
- Не исключено. Так вы согласны?
- Надо подумать, - сказала Елена и стала выбираться из кресла.
Пока она поднималась, шеф успел выбросить главный козырь: «пятьдесят баксов в час».
Елена наконец поднялась и с неприсущей ей наглостью бросила в ответ: «Мало!» После этого кивнула головой и   вышла из кабинета.
…Ровный шум голосов напоминал оркестр, настраивавший инструменты перед тем, как начать играть. Слышались сетования на нехватку аудиторий для занятий со студентами, увещевания оставленных дома детей, жалобы на бесконечное повышение цен и плохую работу транспорта. Елена сидела за длинным «совещательным» столом и листала методички по разговорной речи. У окна молоденькая секретарь Тоня договаривалась с кем-то о свидании. Слева пожилая лингвистка, автор десятка учебных пособий, допытывалась по телефону о наличии корма для кошки, страдающей мочекаменной болезнью.
Миловидная завкафедрой с вибрирующим голосом девической поры, который никак не хотел осесть до солидности, объясняла  вновь поступившей коллеге распорядок занятий. «Бабский коллектив», - подумала Елена, искоса поглядывая на женщин, занятых разговорами о насущном. Она понимала, что не сойдется ни с одной из тех, кто будет ее окружать. Для них она – чужая, пришедшая из недоступных для них сфер.
До появления здесь, на этой кафедре, Елена работала в издательстве художественной литературы, сокращенно Худлит. Она редактировала издания классиков, сверяла тексты, скрупулезно готовила примечания, без которых, по ее мнению, не может обойтись внимательный, заинтересованный читатель. С крахом издательства вследствие перестроечных реформ Елена оказалась на улице. В отчаянии она бросилась обзванивать однокашников и вышла на Светку Соломину, которая неожиданно предложила ей заняться обучением иностранных студентов русскому языку. Взглянув на Светку, которая теперь возглавляла кафедру, Елена незаметно улыбнулась. Никто ей не помог и только  Света оказалась настоящим другом. Она была уверена, что Елена справится с новым для нее делом. Интересно, знает ли она о том, что задумал Аванесов? Наверное, знает. Но, конечно, не согласится с его предложением. А вот эта, с кошкой, согласится? Как она нелепа в своей вязаной зеленой кофте и платье, которое слишком коротко для ее возраста. Неужели она не понимает, что в таком виде нельзя являться на занятия. Как и той,  с детьми, запустившей свою плохо прокрашенную голову. Они устают и, конечно, бедствуют. И на их лицах  отпечатаны их заботы и тяготы. Наверняка кто-нибудь из бедствующих согласится работать на Аванесова.
На улице хлестал холодный дождь, искривляемый порывами ветра. Раскрыв зонт, Елена вступила в стихию воды, от которой сжимались плечи и лязгали зубы. Ветер вырывал из ее рук слабо свинченный китайский зонтик, он выгибался, становясь похожим на переросший гриб, одна спица согнулась, следом за ней отвалилась другая, повиснув уцелевшей половиной.
Елена попыталась сложить сломанные спицы, спасаясь от ветра, но это ей не удалось, и она шла под прикрытием зонтичной ткани, которую придерживала рукой, пока не очутилась в метро. Мелкая неприятность вконец испортила ей настроение. Все было не так. Не та погода, не тот коллектив, не то начальство в образе Аванесова. Нужно было срочно чем-то подсластить возникшую в душе горечь, и она, в принципе непьющая, в этот раз подумала о кофе с изрядной дозой коньяка.
Дома ее встретил улыбающийся муж, и по его довольной физиономии и по танцующей манере, какой он передвигал свое полное, стодвадцатикилограммовое тело, она догадалась, что задуманная подсладка ей обеспечена. И она не ошиблась. Обычно недовольная склонностью мужа с выпивке, она сама попросила: плесни, да побольше… Он с удивленной радостью посмотрел на нее: - по какому случаю?
Елена переодетая в домашние брюки и ковбойку, сидела за столом, положив на него руки, как ученица за партой.
- Голодна? – спросил муж, продолжая чему-то улыбаться.
- Конечно.
Он поставил перед ней тарелку с куском куриного мяса и опять осведомился: - Так что случилось?
Богатое жиром тело супруга легко поглощало немеряное количество алкоголя, поэтому о степени его опьянения говорить было трудно. Да и не нужно.
- А я, пожалуй, без кофе, - вдруг заявила Елена и приподняла свою рюмку, ожидая ее заполнения. Муж пил исключительно коньяк, и она сразу почувствовала запах любимого им напитка.
- Ну, будем! – буркнула Елена и прильнула губами к краю стекла.
Муж уселся напротив нее, и это было кстати: чувствовать присутствие человека, которому ты не безразлична. Все остальное – вздор. Главным среди руин века становится вот это: близость родного существа, пусть даже с растворенным в нем алкоголем, и тепло его глаз, возможно, вызванное не только алкоголем.
- Почему ты не возьмешь меня к себе на работу? – рыдающим голосом вопросила Елена. От незначительной дозы спиртного у нее в горле начиналось странное бульканье, похожее на рыданье.
- А потому, что не хочу, - отрезал муж. – Издательство у меня игрушечное, шесть человек, ты там не растворишься, а будешь все той же женой. Не хочу! Нужно все-таки не смешивать одно с другим. Если тебя что-то не устраивает, сиди дома. Прокормлю.
Елена подняла опустевшую рюмку и слабо попросила:
- Плесни-ка еще…
                * * *

Несмотря на то, что Нора Вячеславовна любила свою уютную дачу, поездки сюда случались довольно редко. Во-первых, ей было стыдно появляться здесь в одиночестве, а тащить кого-нибудь из подруг не хотелось. Во-вторых, она была занята решением тех проблем, которые возникали в связи с ее планами о создании частной клиники. Она считалась первоклассным хирургом, и за годы своей профессиональной работы сумела подняться до высот, позволяющих ей выбирать платежеспособных пациентов. Путь к мастерству был каменист и труден. Учась в Горьковском (впоследствии Нижегородском) мединституте, она сблизилась с семьей профессора Фокина, который помог ей в выборе ее будущей специальности. Впервые появившись в профессорском доме, Нора обратила внимание на красочную фотографию человеческого органа зрения как говорится, в разрезе. Эта фотография служила, наверное, напоминанием о чем-то сокровенном, что выдвинуло Фокина в десятку асов по глазным болезням. А может быть была неким знаковым символом в виде геральдического герба – для доказательства служения важнейшему из всех человеческих дел.
Как бы там ни было, но этот огромный глаз внушал уважение к профессорским занятиям наукой и даже послужил Норе наглядным пособием для ее собственных подвижнических деяний.
Профессор стал для нее не только научным руководителем, но и свекром – после того, как она вышла замуж за его сына, тоже студента-медика.
Подпираемая с обеих сторон, Нора последовательно шла к намеченной цели. Днями и ночами она просиживала в библиотеке, изучая научные доклады зарубежных специалистов. Чтобы заказать нужную литературу, приходилось ездить в Москву, обращаться в соответствующие органы, вести переписку… Между тем, что ей удавалось узнать из зарубежных источников, и тем, с чем она сталкивалась в институте, пролегала глубокая пропасть. Она понимала, что никогда не сможет помочь больным с плохим зрением, пока в медицине не произойдут поистине революционные изменения.
Быть заурядным глазником районной поликлиники ей не светило. Я светила идея стать выдающимся «светилом» в области офтальмологии. Иногда она ловила себя на мысли, что меньше всего ее волнует положение больных, вынужденных довольствоваться стандартным набором прописываемых им капель. На первом месте было тщеславное желание выбиться в славные ряды выдающихся виртуозов, способных оперировать то недоступное, к чему боялись прикоснуться рядовые хирурги. Она работала с упоением человека, забывающего о еде и сне. Ей привозили с местного мясокомбината вырезанные из свиных голов глаза (вместо тары использовались трехлитровые банки из-под огурцов), и она, производя манипуляции с органами зрения свиней, стремилась достичь автоматизма в приемах хирургического вмешательства в самые трудные для скальпеля отделы глаза.
Случайное знакомство с западным бизнесменом, занятым производством медицинских инструментов, помогло ей попасть на международный симпозиум офтальмологов. Эта поездка открыла перед ней так много удивительного, что она, вернувшись, не захотела больше прозябать в провинции. Предать мужа вместе с профессором ей ничего не стоило. Она оставила на их попечение свою пятилетнюю дочь и переехала в Москву.
Через год перед ней, перспективным кандидатом наук, открылись двери научно-исследовательского института глазных болезней.
Все шло по плану. Она забрала к себе дочь, защитила докторскую диссертацию, завоевала славу первоклассного специалиста в своей области. Одного нехватало для полного счастья: мужчины, который бы ее полюбил.
Встреча с Георгием пробудила надежду на «потепление» в ее личной жизни. Она почувствовала в нем то сочетание мужества и изящества, которое имело для нее сравнимую с антиквариатом ценность.
Едва проснувшись, она хваталась за телефонную трубку. Ей хотелось услышать его проникновенный голос, о чем-то спросить, договориться о свидании. Даже мечта о создании частной клиники отодвинулась на второй план на первом же был Георгий.
Когда-то Лиза мечтала стать великой пианисткой, вроде Марии Юдиной, но оказалось, что кроме мечты и огромного желания, требуется что-то еще, заложенное в строении пальцев. Ее плохо слушался безымянный, на правой руке, выбивался из ритма, дергался, и ей пришлось осознать горькую истину: великой ей не бывать. Все кончилось весьма прозаично: после окончания училища она устроилась преподавателем в музыкальную школу. Подобный оборот дела ее не огорчил, ей нравилось работать с детьми, она не скучала от однообразия уроков, создала оркестр, который с успехом давал концерты не только в области, но и за рубежом… И она почувствовала себя на месте и перестала корить свой безымянный за непослушание. Единственное, что ее тяготило – это нерешенный личный вопрос. В музыкальной школе претендентов на роль мужа не было.
А жизнь складывалась так, что понятие «общество» ограничивалось по существу только коллективом на работе. Ни на что другое сил и времени уже не хватало. Надо сказать, что ее неустроенность сильно волновала родителей из династии тульских оружейников, на старости лет перебравшихся из города в деревню, состоявшую сплошь из так называемых дачников. Лизин отец всю жизнь проработал в оборонке, имел уникальную голову изобретателя, правда, сокрушительного, направленного на уничтожение, свойства. Разгорячившись от спиртного по случаю приезда дочери, он не упускал возможности напомнить ей об ее ошибке:
– Не музыке надо было учиться, а идти  цех, где много мужиков, делавших первоклассные виды стрелкового оружия.
– Скажешь тоже, пап, – возражала Лиза, – где теперь мужики-оружейники? Сам знаешь, развалилось былое искусство.
– Знаю, знаю, – мрачнел отец. – Потому и торчу здесь, как репа в земле.
Утихнет отец, вступится за наболевшее мать.
– Сколько можно в девках ходить, пора бы тебе подумать о замужестве…
Разговоры эти были бессмысленны. И родители прекрасно отдавали себе отчет в том, что за последние годы сильно поредели ряды мужского населения – от войн, не имевших благородной цели и духовного вдохновения и, конечно, от пьянства, зачастую вызванного бесславием этих пораженческих войн.
И все же счастье улыбнулось Лизе. Детский оркестр. которым она руководила, был приглашен в одну из воинских частей. Первые ряды занимал офицерский состав. Лиза волновалась: дойдет ли до ушей этих крепких, обугленных в дыму учений и битв командиров классическая музыка, требующая какой-никакой подготовки… Однако, появление детей с инструментами вызвало в сердцах закаленных вояк волну нежной, родительской ласки. Десантники бурно аплодировали оркестру, и Лиза ловила увлажненные слезой взгляды и смущенно принимала возникшие неизвестно откуда цветы.
Случилось так, что одного офицера приставили к ней провожатым. Машина доставила Лизу прямо к дому. Прощаясь, офицер снял фуражку и Лиза почему-то подумала, что так поступают перед тем, как поцеловать. – то же, что с очками. Они смотрели друг другу в глаза, в Лизиных читался вопрос, в его – просьба не ускользать бесследно. Он сделал движение идти за ней дальше, и она не сопротивлялась. В доме ее оглушило звучание духовых, - незримые трубы приветствовали внезапное объятие, которое заключили двое в ожидании будущего счастья.
Комната Лизина вдруг преобразилась и наполнилась воздухом долгожданной нормальности. Исчез сквознячок обделенности, рядом светился радостью мужчина, и вещи приняли его безоговорочно. С неимоверной быстротой он сориентировался в обстановке, брал то. что нужно, знал, где что лежит. Лиза молча наблюдала, как он достает чашки, наливает в чайник воду, ставит стул поудобнее, словом, хозяйничает. Оба, как сговорились. не спешили с осуществлением главного (куда торопиться?). Им было интересно говорить друг с другом, ощущать взаимное тепло, посылать из глаз в глаза искры влечения. Они стали мужем и женой.
Долгое время Лиза не могла опомниться от настигшего ее счастья. Она не верила, что такое случилось с ней. Ведь она сжилась с одиночеством, оно стало ее второй натурой, пронизало все ее существо. Оно было изучено ею как ее пять пальцев, включая непослушный безымянный. А счастье – это что-то из другого, неведомого ей мира. И она боялась его и сомневалась в его прочности. Однако дни шли за днями, и ничего не менялось. Муж был рядом, его голос звучал непередаваемой музыкой с медным вкусом ликования духовых, Лиза таяла от новых для нее ощущений. С удивлением разглядывала свои руки, зацелованные мужем, свои ноги, обласканные его страстью, и в эти минуты ей казалось, что земля меняет свой курс и падает в обморок.
На концертах Лизиного оркестра муж не появлялся, считая неудобным присутствие военного человека в толпе сентиментальных старушек и восторженных недорослей. Однако, очень часто, когда позволяла обстановка, он приезжал за ней и отвозил домой.
Счастье, как и предполагала Лиза, было недолгим. Уж слишком взвинченной, если не сказать устрашающей, была окружающая действительность. Чего стоило, к примеру, выдерживать телевизионные передачи о бесконечных катастрофах, болезнях детей, нуждающихся в дорогостоящих операциях, и самое отвратительное – о преступлениях подонков, считающих доблестью убить, ограбить, пустить по миру беззащитных стариков. Все, о чем с недвусмысленной красочностью изображалось на с телевизионном экране, ужасало цинизмом и отвращением к тому, что еще недавно называлось человеческим бытием. О чем можно мечтать, – думала Лиза, – когда вся жизнь перевернута с ног на голову, выбита доброта, скреплявшая отношения людей, вместо нее озлобленность, кровь, страх оказаться под прицелом обезумевших снайперов, посланных убивать ради наживы.
Нет, не может человек рассчитывать на утешение в доме, в семье, когда вокруг творятся страшные дела.
Что ж, она оказалась права. Мужа направили в горячую точку, и Лизина жизнь превратилась в непрерывную тревогу. Она не включала телевизор, боясь услышать фамилию мужа в числе погибших. Лихорадочно ждала писем или телефонных звонков оттуда. Но страшное произошло. Ей сообщили: «Геройски погиб», прислали цинковый гроб, организовали похороны, от которых в ее сознании остались только звуки: стук комков земли по крышке гроба и щелканье боевых затворов, предвещавших салют. К ней подходили друзья мужа, произносили надлежащие слова, она ничего не понимала, все, как в тумане, плыло перед ее глазами.
А потом началась болезнь. Голова отказывалась соображать, ноги – ходить, руки – двигаться. Рядом сидела мать с опустошенным лицом. Наверное, долго пролежала Лиза. А когда очнулась, то почувствовала желание умереть. Эта мысль не покидала ее и дома, куда ее перевезли. Нет смысла – дышать, ходить, есть, стремиться к чему-то. Она попала в число несчастных, о которых радостно сообщал телевизор. Она одного с ними ягода. Ей казалось теперь, что у нее ранена и кровоточит от пули нога, что дом, где она жила, разрушен снарядом, у нее не стало крова над головой, не осталось никого из родных, ей не на что купить еды, у нее ничего нет, кроме могилы мужа. Ощущение, что она вобрала в себя все несчастья, какие могут быть на земле, делало ее дух и тело неспособным продолжать жизнь. И только мать, верная своему назначению, шептала Лизе утешительные слова и призывала бороться.
Когда сознание Лизы прояснялось, она спрашивала свою самоотверженную мать:
– Что еще нужно послать человеку, чтобы он почувствовал себя в аду при его земной жизни?
Мать торопилась унять Лизины слова взмахами рук и словами молитвы.
– Что ты, доченька, не нам судить о том, что ниспослано человеку. Блаженны плачущие, ибо близки к Богу.
– Не хочу, не хочу! – жарко шептала Лиза. – Ни плакать, ни страдать не хочу! Придумай что-нибудь, чтобы я не жила…
Как ни хотелось смерти, но организм Лизин сам по себе восстанавливался, заставляя легкие дышать, а сердце работать. Пришел день, когда она поднялась с постели и огляделась вокруг. С верхней крышки пианино на нее смотрел улыбающийся муж. Лиза встретила его взгляд с тупым безразличием – не плакать же снова над тем, чего не стало. Она перевернула фотографию на обратную сторону, чтобы сердце привыкло к восприятию того, чего нет. Мать хлопотала на кухне, оттуда потянуло запахом свежемолотого кофе. Господи, – подумала Лиза, – неужели начнется все сначала? Неужели человеку подвластно невозможное: примириться с потерей и жить как ни в чем не бывало?
Однако, как не бывало не получилось. Справившись с болезнью, чуть не лишившую ее подвижности рук и ног, она стала замечать, что теряет зрение. Ее глаза застилал туман, очертания предметов расплывались, кружилась голова. Испугавшись слепоты и не желая быть в тягость родителям, она принялась обзванивать и расспрашивать всех, кого знала. В конце концов ей посоветовали обратиться в институт, где работала Нора. Лиза приехала в Москву, устроилась у знакомых, чью дочку обучала игре на фортепиано, когда родители еще жили в Туле, и записалась на прием.
Нора консультировала в темном кабинете, освещаемом небольшим светильником над столом. Лизу охватило сомнение: справится ли с ее болезнью эта красивая женщина… Однако во время разговора она поняла: это поможет, – энергия в ней бьет через край.
Нора Вячеславовна (ой, какое трудное для произношения имя!) сразу перешла на ты по давно заведенной ею привычке. И Лиза, поддавшись ее доверительному тону, спросила:
– А слепота может возникнуть на нервной почве?
– У тебя не просто нервная почва, а затяжная депрессия, – отрезала Нора, выслушав Лизину историю. – Собирай анализы, и ко мне. На операцию.
Она еще не знала, что в скором времени ох как понадобится ей эта ниточка, ведущая в центр оружейного производства.

*  *  *
Романтические поездки на дачу с наступлением холодов прекратились. К Норе приехала дочь, и звать Георгия к себе домой было неудобно. И он предложил пойти на премьеру в театр.
Войдя в фойе, Нора сразу увидела Георгия, который выделялся из толпы особой печатью принадлежности к театральному миру. Он не носил галстука-бабочки, но его красивая, начинающая седеть голова и без этой детали говорила о творческом характере его трудовой деятельности. Увидев Нору, он направился к ней навстречу, на ходу отвечая на чьи-то вопросы и кивая знакомым.
– О, да ты сегодня хоть куда! – улыбаясь, сказала Нора. И про себя с удовлетворением отметила, что с таким мужчиной не стыдно показаться в самом изысканном обществе.
Он помог ей раздеться и ждал, когда она приведет в порядок прическу.
К нему чередой подходили какие-то люди, здоровались, улыбались, их лица выражали надежду и затаенную просьбу. Георгий, кажется, не давал повода для утоления амбиций «искателей», но когда к нему приблизилась постаревшая знаменитость, чье лицо стало часто мелькать в телевизионных ток-шоу, Нора заметила особое радушие, с каким Георгий приветствовал ни на что не рассчитывающую актрису. Нора, не обделенная успехом в сфере ученых кругов, с удовлетворением подумала, что совсем не плохо «разбавить» медицинскую среду присутствием такого человека как Георгий, – импозантного театрального деятеля, имеющего в своем обороте массу вращающихся вокруг него звезд.
Они заняли места в третьем ряду партера, и Нора почувствовала гордость, смешанную с приливом умиротворения. о, какое блаженство: сидеть рядом с ним, касаться его плеча и даже руки. О, если бы вечно так было… Сентиментальностью Нора не отличалась. Но рядом с Георгием она готова была расплакаться от избытка чувств. Своим цепким, практичным умом она понимала, что нашла бесценное сокровище, сочетавшее в себе те черты, которые складывались в понятие «идеал».
На сцене играли не утратившую актуальности пьесу Островского «Доходное место». Прекрасная игра актеров, классически-стройная постановка в духе старых реалистических традиций с декорациями, дающими представление о купеческих вкусах того времени, – все это было на редкость свежо и приятно и воспринималось зрителями, как протест против новейших спектаклей, где вещи заменены зияющей пустотой сцены, а актеры играют в современных джинсах.
– Мне понравилось, – сказала Нора, прижимаясь к плечу возлюбленного. Георгий ощутил позывные ее плотного, с хорошими формами тела и досадливо представил себе дальнейшее продолжение вечера. Сейчас она будет нашептывать ему приглашение поехать куда-нибудь, но куда? У нее гостит дочь, его ждет жена. Дача нетоплена, ехать туда далеко. Что она придумает на этот раз?
И она придумала… Машина, конечно, не лучшее место для свидания. Но в иные, особенно жаркие минуты, и это убежище окрашивается в романтические тона. Где-то на окраине, у черта на рогах… Да и баба похожа на черта – искусительная, беспардонная, не знающая оттенков переживаний, не способная испытывать смущение от того, что любовь сопровождается неудобствами лежания, раздевания, попытками найти важные для близости мелочи… О нет, – подумал Георгий, позволяя своему телу раскинуться на сиденье после бурной вспышки страсти. Это ни на что не похоже. Он не мальчишка, чтобы позволять себе такие штучки.
А Нора смеялась глубоким слипшимся голосом, пытаясь превратить безумие в комический фарс. Когда она довезла его домой, было около двух часов ночи. Прощаясь, Георгий сказал, что необходимо замедлить периодичность их встреч. При этом он сослался на работу над новым спектаклем.
Нора понимающе кивнула. Звони, когда будет время…
Жена спала. Он достал из холодильника куриную грудку, поставил чайник и задумался… Зачем ему эта женщина? Почему он поддался ее желаниям? У него и раньше были любовные связи, но он воспринимал их, как принадлежность его профессии. Трудно устоять, если на тебя заглядываются молоденькие актрисы, мечтающие через него получить выгодную роль. Георгий не принадлежал к числу ловеласов и никогда не ставил свои увлечения в принцип своего существования. Осознанно или бессознательно он соотносил свое поведение с понятием приличия, не позволял себе распущенности, презирал тех, для кого прелюбодеяние становилось потребностью и выражалось отвратительным бахвальством. Короче говоря, он, по правилам любителя выпить, не злоупотреблял спиртным, а изредка наслаждался вином.
Страсть, которую к нему питала Нора, пугала его и казалась ему непомерной. Он чувствовал, что его затягивает в омут и не хотел в него провалиться.
А хотел он, в сущности, одного: любви, а не чувственности; родной души, а не цепких, захватывающих рук. Дойдя до этой мысли, Георгий с удовольствием расправился с курицей, выпил средней заварки чаю и отправился спать в свой кабинет (они с женой давно уже не ночевали в одной постели).

*  *  *
В девять утра прозвенел будильник. В комнате стоял тот отвратительный зимний полумрак, от которого становилось тошно. Единственным светлым пятном выделялась стоявшая на каминной доске фигура полуобнаженной женщины, державшей в поднятой руке красивый светильник. Эту бабу привез из загранки Денис, и теперь она встречает Георгия по утрам, склоняя к неизбежным воспоминаниям. Когда же он уймется, Денис? – подумал Георгий, выбираясь из-под одеяла. Наверное, скучища страшная в этой Австралии, где сын увяз в лошадином стойле вместе со своими скакунами. Кто бы мог подумать… Все бросил и сбежал в чужую страну. Слава богу, детей на побывку привез. Его мысли прервал телефонный звонок.
– Отец, это я… У меня все нормально, – услышал Георгий голос сына. – Сегодня день смерти бабушки, так ты, пожалуйста, поставь за меня свечу на канун, в храме. Поклонись ей на ее могиле.
– Господи, Денис, конечно, – взволнованно отозвался Георгий, – все сделаю, и свечу, и на могилу съезжу. Спасибо, что не забыл. У тебя прекрасные дети, я у них был.
– Ой, это замечательно. Я рад. Я скучаю, хотел бы приехать, но лошади… Не знаю, что с ними делать.
– Да продай ты к черту эту свою ферму и возвращайся домой.
– Легко сказать. Я завязан. А дома, по слухам, сплошной бардак и беспредел. Ведь так? Многие уезжают, кто куда, а ты говоришь: домой.
– Я не могу давать советы, – кричал в трубку Георгий, хотя слышимость была хорошей, – но ты подумай о детях. Не могу представить, что они забудут родной язык и превратятся в изгоев там, где ты живешь.
– Подумаю, папа, – заверил Денис, желая успокоить отца. – Маме я позвоню, а ты передай, что я скучаю и очень, очень всех вас люблю.
Глаза Георгия наполнились слезами. Он что-то бормотал, заикался, обещал, пока не прервалась связь.
В комнату заглянула жена.
– Это Денис звонил?
– Да.
– Я так и подумала.
Серый туман зимнего утра все еще не растворился. Ненавистный этот сумрак не поддавался рассвету и все еще сжимал грудь тоской, несмотря на прозвучавший голос Дениса.
– Я приготовила свежую рубашку, – сказала жена, протягивая ему незнакомую вещь.
– Это не мое, – взглянув на рубашку, ответил Георгий.
– Как не твое, – твое. Я на антресоли нашла сверток и в нем вот эта рубашка.
– Я никогда не носил такого цвета, – отрекался Георгий, ощупывая незнакомую ткань.
– Ты ее носил, – настаивала жена, – но забыл.
Георгию что-то померещилось, связанное с этой рубашкой, и он вдруг вспомнил ахматовскую строку: «мне подменили жизнь…» Вот и ему – подменили. У него было все: мама, жена, семья. Остались обломки. И он спохватился: сегодня годовщина со дня смерти мамы. Какое неудобство, что у него нет машины. Торопливо натянув рубашку, он, не присаживаясь за стол, выпил чашку кофе и отправился выполнять поручение сына, ругая себя за то, что забыл про годовщину.
Мама, мама, если бы ты знала, – промелькнуло в его голове, когда он подходил к огороженному цоколем месту захоронения. Он вспомнил, как выбирал красивую, темно-красную плиту для памятной надписи, как приезжал сюда, высаживал цветы, вот только Зоя здесь не бывала.
До сих пор он не может примириться с развалом той, первой, самой родной семьи. Неужели это было необходимо – разорвать кровные связи? Дурь, – и больше ничего. Но если подумать – никаким боком не приблизиться Норе к его дорогим развалинам.

*  *  *
Юрий Кириллович сидел за компьютером и бегло просматривал одобренный редактором текст. Перед ним ползли какие-то постные, лишенные живости строки, надерганные автором из мутного потока так называемой массовой литературы. Теперь появилось много таких умельцев – ничего не имея в душе, ловко манипулируют избитыми сюжетами, стараясь скрыть плагиат незначительными изменениями в тексте.
Прокрутив некоторое количество строчек, Панкратов вызвал к себе молодую редакторшу.
– И вы считаете, что это изделие можно печатать? – спросил он ее.
– Вполне, – коротко ответила она.
– Здесь нет ничего, кроме отвратительной словесной жвачки, заимствованной из второсортных глянцевых изданий. Неужели это может нравиться?
– Но я не понимаю… – слабо возразила редакторша.
– В том-то и дело, что не понимаете, а пытаетесь увеличить количество изданий, построенных на муре. Это чтиво оглупляет людей.
– Дебилизация, – вспомнила редакторша модную формулировку.
– Вот именно. Рукопись, представленная вами, никуда не годится. А вам я советовал бы равняться не на коммерческие принципы издания, а на творчество в подлинном смысле этого слова.
– Таких, как Достоевский? – с едва уловимой насмешкой в голосе спросила редакторша.
– Да, Достоевский. Или Распутин.
– Устарел, – не удержалась от оценки редакторша. – Его уже не читают.
– Ну, правильно. Зато читают «Лизу», «Караван истории» и прочую чепуху, построенную на сплетнях так называемого светского общества.
– Это интересно! – покраснев, заявила редакторша.
– Уволю.., – лениво проговорил Панкратов и кивнул редакторше на дверь.
Вот и поговори с ними. Как в былые времена, сбрасывают с корабля современности подлинных мастеров…
Эту мысль он не переставал развивать и дома, в разговоре с женой. Она сидела за столом, заваленным учебниками русского для иностранцев, тетрадями с конспектами ученых статей, красочными пособиями с рисунками фруктов, овощей и кухонной посуды.
– Готовишься? – спросил он, подойдя к ней вплотную и кладя свою полную руку ей на плечо. Она подняла голову и взглянула на мужа своими пушистыми, бархатными глазами, в которых читалось утомление и желание сомкнуть веки.
– Вот видишь, – сказал Юрий Кириллович, – ты стараешься, сочиняешь диалоги, учишь своих корейцев понимать русский язык, – и они, по твоим сведениям, с интересом его познают, а у меня сегодня состоялся разговор с редакторшей, которая заявила, что Распутин устарел и что читать его неинтересно.
– Ну, удивляться нечему, – ответила Елена Алексеевна, отодвигая от себя учебные картинки. – Эта редакторша – продукт наших дней, где действует закон облегченного существования. Вот и мы упрощаем Чехова и Достоевского, чтобы студенты получили представление об этих писателях.
– Федор не звонил? – поинтересовался Юрий Кириллович, имея в виду сына, тоже студента.
– Звонил. С ним все в порядке. Но по условиям обмена мы должны принять у себя молодого англичанина, изучающего русский язык.
– Ну не обязательно у себя, – сказал Юрий Кириллович, – подыщем что-нибудь подходящее, надо людей расспросить. Кстати, Пантелеев устраивает презентацию своей книжки, придется пойти.
Стрелка часов приближалась к девяти вечера, когда позвонил Пантелеев и объявил, что ему нужно срочно поговорить с Панкратовым. Никакой срочности не было и в помине. Пантелеев принес сочиненный им сценарий для «оживления» презентации и начал читать текст, предназначенный для Панкратова. Текст был до неприличия пафосным и хвалебным, и Юрий Кириллович его обругал.
– Книжка твоя так себе, если честно, – сказал он гостю. – И напечатали мы ее исключительно потому, что ты оплатил редакционные и типографские расходы. Так что возносить ее я бы мог только в шутливом тоне.
– Вот и хорошо! – обрадовался Пантелеев. – Елена Алексеевна напишет некий дифирамб в стихах и зачитает его…
– О нет! – запротестовала Елена. – Я не умею.
– Тогда просто прочтете свои стихи, будет интересно…
В десять вечера Пантелеев наконец ушел. Юрий Кириллович отправился спать, а Елена, попросту Лена, вновь присела за свой стол, но на этот раз вовсе не для работы. Ей нужно было подумать о природе нелюбви к человеку. К близкому человеку.

*  *  *
Презентация проходила в ресторане «Три сестры», выбору которого предшествовали долгие хождения Пантелеева по злачным местам и питейным заведениям Москвы. Денег у него было в обрез, и поэтому он сразу отмел рестораны, расположенные в центре, сосредоточившись на тех, которые скромно ютились в приличных, не очень отдаленных районах. «Три сестры» привлекли его во-первых близостью к метро и во-вторых, литературным, что было немаловажным, названием.
С метрдотелем он договорился, что помимо заказанных в ресторане бутылок шампанского, будут принесены бутылки без ресторанных наценок. Еда намечалась скромная, ведь не жрать же он приглашал друзей, а культурно провести время, пообщаться, поговорить. В назначенный час гости рассаживались за столом, и воодушевленный праздничной обстановкой Пантелеев знакомил собравшихся, говоря о каждом хорошие слова. Центральное место за столом занимал Юрий Кириллович – генеральный директор издательства, выпустившего книгу Пантелеева. Рядом с ним сидела его жена Елена Алексеевна. Были в числе приглашенных друзья-приятели Пантелеева по совместной работе в малозаметных журналах, представители фондов и обществ, сколоченных на волне бурно расцветающей демократии. Напротив генерального директора расположился Георгий, без жены, что давало ему возможность не только зреть своего однокашника, но и наблюдать за женой Панкратова. Как водится, тосты лились рекой, не уступая льющимся потокам спиртного. Кто-то вспоминал молодые годы, когда Пантелеев донимал всех просьбами прочитать его творения, кто-то рассказывал смешные истории, связанные с виновником торжества. Но вот в неожиданно наступившей тишине поднялась с места Елена Алексеевна и тихо сказала:
– Одно из достоинств прозы Пантелеева – искренность, редчайшее качество, которое, к сожалению, исчезает из нашей жизни. Помните его рассказ о вдовушке? Молодая женщина тяжело переживает свое одиночество и опрометчиво дает свой адрес случайному попутчику в электричке. Могут сказать: такое поведение сомнительно. Но в том-то и дело, что под пером автора вдовушка приобретает невыразимо милые черты. Она искренна и чиста душой и поэтому права. Вы запомнили этот рассказ?
Собравшиеся невразумительно замычали, и Георгий, плененный речью очаровательной женщины, понял, что никто из присутствующих не дал себе труда прочесть книгу Пантелеева.
Когда гости задвигались, выражая желание потанцевать. подвыпивший Георгий подошел к Елене Алексеевне и утонул взглядом в ее теплых пушистых глазах. На него нашло что-то похожее на робость. Он пробормотал свое восхищение ее речью и почувствовал к ней непреодолимое тяготение. Она скромна, мила и душевно чиста, – думал он. А ее муж, бегемот, не понимает, какое она сокровище.
А гости в это время столпились напротив караоке и галдели, какую выбрать песню. «Из «Кубанских казаков»! – кричал Пантелеев. «Вот кто-то с горочки спустился», – требовали другие голоса. «Виновата ли я…» – предлагали с другого конца.
Георгию не нравилось петь. Он хотел бы незаметно уйти, но не одному, а с Еленой.
Он опять подошел к ней и спросил:
– Вы любите театр?
– Я должна ответить, как в пьесе?
– Нет, я серьезно. Приходите на премьеру, буду рад. Я закажу для вас лучшие места.

*  *  *
После операции, которая обошлась Лизе в пятнадцать тысяч рублей,  Нора приступила к консультациям и осмотру больных, заботясь о четком ритме конвейера, который безотказно приносил доходы для осуществления ее мечты о создании собственной клиники.
В последнее время Нора была в ударе. Все горело в ее руках, и она даже задумала съездить в Мюнхен, где жила дочь, чтобы ознакомиться там с новейшей медицинской техникой.
Все складывалось как нельзя лучше. И даже на личном фронте наблюдался фурор. Георгий был внимательным и учтивым. Правда, в материальном плане она не могла ждать от него большой отдачи. Зато во всех других отношениях он был на высоте. Георгий-то, что мне нужно, – думала иногда Нора, радуясь обладанию таким сокровищем, которым он ей казался.
Весной, во время расширенных майских праздников, она пригласила его в Венецию. Георгий отказывался, ссылаясь на отсутствие денег, но она настояла на своем, заверив его, что он сможет отдавать свой долг частями. Все это коробило и унижало Георгия, но отказаться он не смог, прельстившись перспективой побывать в сказочном городе, о котором тихо мечтал всю жизнь.
Они поселились в отеле, расположенном на острове Мурано, а в город добирались на маленьких суднах. похожих на московские речные трамвайчики. Конечно, не обошлось без гондолы. Сидя в лодке, изнутри обитой бархатом, Георгий старался настроить себя на восторженный лад, но ему это почему-то не удавалось. В позе гондольера он видел фальшивую картинность, предусмотренную туристскими программами, а в красивых дворцах, мимо которых они проплывали, предполагался холод и обрушение старины… Единственной живой деталью, пленившей Георгия, был пропитанный влагой дом с приступкой, уходящей в воду. Он, зачарованный представил себе милую ножку венецианки, стоявшую на нижней ступеньке в ожидании лодки, которая бы переправила ее в нужное место. Георгий поднял глаза и увидел окошко, украшенное живыми цветами в горшочках. Странно было вообразить, что в музейном городе, созданном для любования, обитают обычные люди, разводят цветы, плавают в магазины.
Правда, удручал Георгия царивший над бытом нарочито торгашеский дух. Пестрые бусы в руках стариков, предлагавших туристам знаменитые изделия из стекла, говорили о бедности местного населения. Вышколенные официанты с чашками капуччино в ресторанчиках на площади Сан-Марко, вызывали жалость.
А Нора бурно выказывала свое восхищение всем увиденным.
Во дворце Пезаро она долго любовалась китайской лаковой мебелью зеленого цвета. В ее глазах было что-то оценочное. Так состоятельные люди, не имеющие точного представления о стоимости бесценных вещей, прикидывают в уме возможность плагиата для украшения своих гостиных «в духе старины».
Георгий полюбовался зеленым лаком без каких бы то ни было хищнических соображений, отчетливо сознавая, что китайское искусство чуждо его душе. И эта несовместимость неожиданно направила его мысли в сторону отчуждения вообще. Оказалось, что ему не нужна Венеция как таковая, что в ней ему не хватает чего-то близкого его душе. И он опечалился, почему-то вспомнив, что он одинок, несмотря на присутствие и сопровождение в этой поездке Норы.
Он был недоволен собой. Быть в Венеции, бродить по берегам Canal Grande, поминутно натыкаясь на туристов в шортах, с фотоаппаратами на шее, дышать сыростью разрушающейся старины, глазеть в окна палаццо, где поблескивали драгоценные венецианские люстры, погружаться в сумрак средневековых храмов, – разве не мечтал он об этом, как о недоступной волшебной сказке? И вот он здесь. Нора тащит его на знаменитый мост вздохов, где полагается целоваться, чтобы не расставаться навек. Ей весело, ее волосы, отливающие золотым блеском, свободно падают ей на плечи. Она эффектна, в ней чувствуется породистая кровь – неизвестных предков-аланов. И она приближает к нему свое матовое, ухоженное лицо и ждет, когда он ее поцелует. Совершив этот обряд, он берет ее под руку, и они продолжают путешествие, ковыляя в извилистых улочках, расходящихся от площади Сан-Марко.
Он долго не мог заснуть от мучительной боли в ногах, распухших от долгой ходьбы. Стареешь, брат, – подумал он про себя, искоса взглянув на вытянутую рядом фигуру Норы. Она пренебрегала потребностью тела свернуться калачиком и лежала прямо, демонстрируя решительность характера, не желающего искать для себя поблажки.
Георгий пытался понять, что с ним происходит. Раньше в подобной ситуации он бы вспоминал о Зое, - она всегда незримо стояла рядом, когда он любовался пейзажем, старинной усадьбой или морским простором. А в этот раз Зоя не донимала его своим присутствием. Значило ли это, что ее место заняла пылкая Нора? Пожалуй, нет. И вдруг он ощутил свободу – долгожданную свободу от власти над ним Зои и понял ответ. Кажется, он встретил женщину, которая ему нужна. Да, да, на презентации, когда он заглянул в светлокарие глаза Елены Алексеевны. Откуда, интересно, приходит понимание своего, нужного только тебе?
Он увидел в своем воображении огромный пласт породы, сдвигающейся со своего места. Вот, вот. Зоя уходит из его жизни как наваждение, потому что он узнал ту, которая поможет ему найти самого себя.
Он удивился своему открытию, и Венеция стала ему не интересна. Скорей бы домой, он должен увидеться с Еленой и все ей сказать.

*  *  *
Через неделю он сидел с ней на третьем ряду и в который раз наблюдал испанскую пьесу. Его не интересовало происходившее на сцене, он дышал свободно и по-молодому свежо. Мягкое тепло, излучаемое Еленой, окутывало его предчувствием счастья. Елене нравилась комедия плаща и шпаги, она смеялась, когда герои менялись одеждой и прятались от соперников. Одно беспокоило Георгия, как объясниться с Норой и покончить с ненужной ему любовной историей…
После спектакля Георгий с Еленой долго шли пешком и говорили. Она рассказывала о себе с оттенком безнадежной усталости. И была на редкость откровенна: жизнь скользит мимо меня, не затрагивая моего сердца. Я хотела опереться на веру, – вы меня понимаете? – но мне это не удалось. Я слишком земная и слишком мечтала о счастье. Мне не дано, как другим, утешаться смирением, находя в нем высшее призвание. Эти люди равны Богу… А моя душа хочет утешения земного.
– Вы несчастливы? – спросил Георгий.
– На свете счастья нет, – с улыбкой ответила она. – И даже в счастье есть большая доля несчастья.
– Ваш муж производит хорошее впечатление, – продолжал Георгий. – Гибрид Стивы и Пьера Безухова.
Елена хмыкнула.
– Знаете, что я вам скажу: терпеть рядом с собой мужчину вообще тяжело. Эти грязные носки, окурки, необходимость терпеливо объяснять простейшие вещи и… запои. Это ужасно.
– Да? – коротко бросил Георгий. – Неужели вам, такой чудесной, лучезарной, чистой приходится все это терпеть…
– А как иначе? Нельзя разрушать то, что у тебя есть. Никто не вправе калечить чужую душу. Это великий грех.
– Да, да, – быстро подхватил Георгий. – Нельзя. Я так рад, что слышу это от вас. Давайте пойдем куда-нибудь, еще поговорим…
Она согласилась. Возле метро «Баррикадная» они увидели жуткую забегаловку и вошли в нее, полную дыма подгоревших сковородок и придавленных сигарет.
– Чудесно! – обрадовалась Елена. – Давно мечтала о таком заведении.
Им повезло: освободился столик, стоявший за колонной, особняком, Георгий заказал по бокалу пива и бутерброды с семгой.
– А как быть тому, кого бросили, не пожелав сберечь то, что было?
– Вы имеете в виду себя?
– Моя дорогая, – в приливе чувств произнес Георгий. – Давайте без церемоний и без брудершафта на «ты».
– С радостью, – ответила она, – и запечатлела на его щеке мягкий поцелуй.
– Вы… фу-ты, ты такая женщина, которой не стыдно выложить все, что есть на душе.
– Как быть, – задумчиво повторила она. – Это трудный вопрос. – А вы встречаетесь с бывшей женой?
– Двадцать лет не виделись. Я боялся. Не хотел ворошить… И вот недавно был у нее, повидался с внуками.
– А до того не встречались с детьми?
– В том-то и дело… Их произвели на свет за бугром. Мать – австралийка, отец – мой сын, естественно. Я уговариваю сына вернуться, но у него там лошади, ферма… Вы понимаете, как все обернулось. И черт его туда понес? Я уверен, что если бы не развод, все бы сложилось иначе.
– Ну, раз сложилось как сложилось, у вас… у тебя теперь появились внуки, и вы, то есть ты, им нужен.
– Как носитель русского языка, да?
– Нет, как человек, получивший знание о жизни. Как тот, кто познал страдание.
– Это что, заслуга?
– Это благо, которое мы не всегда оцениваем по достоинству.
– Ты просто прелесть, – сказал он взволнованно, – давай дружить.
Она подняла ресницы, и он, как в тот первый раз, утонул в ее золотистых глазах.

*  *  *
– Я заказала целую машину дров, – радостно говорила Нора, – и теперь мы можем ездить на дачу. Предлагаю открыть сезон в воскресенье.
– У меня как раз этот день самый напряженный. Повалят критики, придут приглашенные светила…
– Жаль, – огорчилась Нора. – Может, на неделе… У вас в понедельник выходной, а я перенесу операции.
– Может быть… Я позвоню.
Очень не понравился Норе его голос. Что происходит? Не думает ли он ускользнуть? И почему вдруг повалят критики, обходившие молчанием все премьеры театра? Обеспокоенная тоном Георгия, она решила тайно проверить правдивость его слов. Купить билет в кассе не составляло труда. Она поднялась на бельэтаж и, вооружившись биноклем, стала рассматривать партер.
На том же месте, в третьем ряду, она разглядела Георгия рядом с незнакомой женщиной. Она была из разряда «скромниц»… Георгий, развернувшись, смотрел на ее лицо и улыбался. Кто это такая? Сердце Норы похолодело от ужаса. Не досмотрев спектакля, она поехала к себе домой. Слава богу, что дочь укатила в свой Мюнхен. Никто не будет видеть одинокую бабу, чье сердце разрывается от тоски и обиды. Он променял ее на какую-то учительницу! Он не хочет встречаться… О нет, она не из тех, кто спокойно проглотит обиду. Надо все выяснить и если он откажется от нее, она пойдет на все, даже на убийство, только бы он не достался этой тихоне.
После полуночи она позвонила ему по мобильному телефону.
– Спектакль закончился?
– Да, час назад.
– Мне нужно с тобой поговорить.
– Я уже дома и ложусь спать.
– Ты выйдешь во двор через полчаса. Я приеду.
Они уселись на скамью рядом с детской песочницей и Нора, пряча лицо в воротник кожаного пальто, приступила к допросу.
– Как это понять? Ты отказался ехать со мной и привел в театр какую-то женщину.
– А что тут особенного? Она будет писать рецензию на спектакль.
– Это ложь. Ты на нее так смотрел…
– Хорошо. Давай объяснимся. Мне не восемнадцать лет, чтобы выдерживать такой накал чувств, который ты задала. Я устал.
– Меня побоку, – зло проговорила она.
– Успокойся. Все будет, как было прежде. Мы будем ездить на твою дачу, иногда встречаться где-нибудь еще… Так что зря ты это.
Она не поверила ни одному его слову.
– Тогда докажи. Поедем ко мне.
– я тебе уже объяснил. Не могу. Физически не могу. Мне надо выспаться.
Куда и делась ее уверенность… Она поднялась со скамьи с видом побитой собаки. В темноте блеснули ее горячие, полные слез, глаза. Она вздохнула и молча направилась к машине.

*  *  *
На другой день она потребовала чтобы ей принесли медицинскую карту Лизы… Нора запомнила, – память всегда ее выручала и хранила нужные ей сведения – что лизин отец – бывший оружейник. Вот когда он оказался нужен, – бывший изобретатель, переехавший в деревню с женой. В карте был записан адрес Лизы и даже ее домашний телефон. Связавшись с ней, она сказала, что ей нужно побывать в Туле, по своим делам, и просила разрешения остановиться у нее.
Разговор с Лизой был конфиденциальным и без обиняков.
– Я верну вам потраченные на операцию деньги, – сказала Нора, – в обмен на услугу умельцев, которые скажут, где можно купить пистолет. Для личной самообороны.
– Вам угрожают? – встрепенулась Лиза.
– Осторожность не повредит, – сказала Нора. – Ведь я иногда возвращаюсь домой с крупной суммой денег.
На другой день Лиза отправилась к отцу, с сознанием того, что может отблагодарить хирурга, спасшего ее зрение от слепоты.
Выслушав дочь, отец нахмурился.
– Что-то мне не нравится это предложение. Выходит, возвращает тебе деньги, чтобы купить оружие.
– Но, папа, ты же знаешь, какая у нас жизнь. Чуть не каждый день убивают. Ей защита нужна.
– К черту ее деньги, – заключил отец. – Пусть выкручивается как знает.
– Ну хотя бы скажи, у кого можно купить пистолет…
– Да мало ли. Что ты думаешь – легко без работы сидеть? Ухитряются люди, не дураки. Пусть на рынок идет, у армян поспрашивает.
Лизин ответ не утешил Нору. Однако, намек на армян заставил ее мозг включиться в размышления. У нее, говорят, смуглая кожа и яркие восточные глаза. Может, сойдет за лицо кавказской национальности.
Как ни странно, но ее действительно приняли за свою. Едва она появилась на рынке с ищущим беспокойным выражением лица, как к ней подошел невыразительной наружности парень и спросил: Чего надо?
Все закончилось на удивление быстро. С рынка Нора уходила с маленьким, легким пистолетом, который она спрятала во внутреннем кармане своего пальто.
Теперь оставалось выяснить характеристики этого оружия, а выдать их мог опять же Лизин отец-оружейник.
В сопровождении Лизы Нора явилась к нему во всеоружии словесных доводов и купленного пистолета. Осмотрев его, оружейник заявил, что этот пистолет ПСС применяется для ведения бесшумной и беспламенной стрельбы в условиях скрытого нападения и защиты.
– То, что нужно, – заметила Нора. – А ночью можно стрелять?
– В мушку вставляются светящиеся капсулы, что позволяет прицеливаться в темноте, – обреченно сказал Лизин отец. – Но вам-то зачем? Вы же для защиты купили.
– А кто его знает… Вдруг придется ответить…
Драгоценная покупка не страшила и не расслабляла, а наоборот усиливала волю Норы и укрепляла ее решение применить оружие на деле.
Вернувшись домой, она стала вспоминать людей из милицейского мира. Теперь она как никогда внимательно расспрашивала пациентов об их родственниках и их занятиях. У одной старушки племянник оказался охранником аэропорта Домодедово. Она связалась с ним по телефону и при встрече договорилась о том, что он обучит ее искусству стрельбы. Разговор она построила в шутливой форме, ссылаясь на свою беззащитность и одиночество.
Охранник по имени Борис взялся за обучение, запросив с нее тысячу баксов.
В ближайший выходной они отправились в лес. Нора оставила машину на проселочной дороге, и они отошли вглубь деревьев.
Борис прибил к одному из стволов кусок железа и показал Норе, как нужно заряжать пистолет.
– Хорошая штука, – похвалил он оружие. – А пули к нему есть?
Пули были. И Нора приступила к стрельбе.
Сжимая рукоятку пистолета, она почувствовала необъяснимое волнение, как будто в ней проснулся охотничий инстинкт или взыграла кровь амазонок. Посланная ею пуля легко пробила железо, оставив в нем небольшое отверстие. Борис развернул ее к себе и проговорил:
– Сексуально, правда?
Она не стала возражать, когда он повалил ее на землю и прострелил ее  как пуля – железо.
Норе показалось мало, и она, проклиная себя за необузданность, впилась в губы Бориса, требуя повторить.
– Ах ты сука, – процедил он и выдал целый набор грязных ругатлеьств, которыми одаривают женщин раздираемые похотью мужики.
Поднявшись с земли, Нора возобновила стрельбу и ей показалось, что она уже чего-то добилась.
Опустошенная и злая, она открыла дверь своей квартиры, бросила сумку и, не переодеваясь в домашнее, начала чистить испачканные землей сапоги и пальто.
Потом приняла ванну и расположилась на диване. Перед ней, на журнальном столике стояла бутылка «Амаретто», – она предпочитала ликер, сладкий, тягучий, за его вкус, которого не находила в других напитках. Ее отличала одна особенность: быстро пьянеть даже от небольшого количества спиртного. И она, зная об этом, не торопилась наполнять ликерную рюмку… Как это вышло с этим Борисом, какая мерзость, – думала она. Надо же до такого скатиться. Неутоленное желание, месть? – чем объяснить затуманившую ее голову похоть? Он обезумел, это факт. Но не ему отдавала я свое грешное тело. Так вот что меня ждет впереди: неустанный поиск самца и ненависть ко всему миру. Я, что, нашлась на помойке? Нет, нет, мне не жить, пока я не разделаюсь с этим театральным ублюдком. Но как?

*  *  *
В ту ночь она дежурила в больнице, где осуществлялись плановые операции «для бедных». Сделав запись в журнале, Нора сказала сестрам, что немного поспит в боксе для больных. Накануне она поговорила с Георгием по телефону, стараясь придать своему голосу шутливый тон.
– Опять нагрянут критики? – спросила она.
И он с деланной досадой ответил, что вынужден быть в театре.
«Конечно, с ней», – догадалась Нора.
Придав своему голосу умильную слащавость, она заговорила о дровах, дожидающихся, когда их разожгут в камине, о прощальном ужине в тишине и покое, о желании проститься красиво, не оставляя в душе ни досады, ни зла.
Георгий понимал, что безопаснее для него было бы мирное расхождение, и почему бы не согласиться?
– Ладно, поедем на дачу, переночуем, но утром я должен вернуться.
– Чудесно… Я заеду за тобой в половине двенадцатого.
Вот теперь надо незаметно выскользнуть на улицу в старом плаще, в очках, в капюшоне, закрывающем лицо. Она спустилась в приемное отделение, где в это время укладывали на каталки больных, доставленных скорой помощью.
Воспользовавшись суматохой, она беспрепятственно прошла мимо охраны и быстро зашагала к своей машине, припаркованной за углом.
Георгий ждал ее на площадке у выходных дверей театра. Она была во всеоружии: мило улыбаясь, открыла дверцу и, когда Георгий уселся, забросала его вопросами о спектакле и о чем-то пустом, не представлявшим для нее никакого интереса.
Через полчаса машина выехала на Новорижское шоссе. В этот час оно было почти пустынным, если не считать тянувшихся к Москве большегрузных фур. Не переставая говорить, Нора пристально глядела вперед, выбирая подходящее место для остановки. Там, где справа темнела вода небольшого водоема, к которому тянулся проложенный автолюбителями спуск, она затормозила.
В следующее мгновение все, что должно было произойти, о чем она думала с неистовым напряжением всех ее сил, разрабатывая четкую последовательность своих действий, пронеслось в ее голове как лента американского триллера.
– Что-то с резиной, выходи, поможешь, – скажет она.
Георгий выберется из машины и обойдет ее сзади.
– Погляди на меня! – крикнет Нора и, вытянув руку с пистолетом вперед, нажмет на курок.
Георгий упадет на колени, потом повалится на бок. Еще один выстрел, и с ним покончено…
Дрожа всем телом, Нора повернет машину назад. Труп опознают и выйдут на убийцу… А, не все ли равно. С ублюдком покончено, это главное. И катись все к чертям.
– О чем ты думаешь? – спросил Георгий, поворачивая к ней свою красивую голову.
– О Венеции, – сказала она. – Это было… знаешь что… воплощением счастья…
– А я проклинаю себя за то, что поддался твоим уговорам. Противно чувствовать себя каким-то Альфонсом.
– Не дури! – оборвала она его. – Если это тебя так мучает…
– Я возьму ссуду в банке, – уже оформляю… Как это называется… гарантийные документы.
– Ты урод! – возмутилась Нора. – При чем тут это все, когда было счастье… Неужели ты не понимаешь… А оно не имеет цены.
– На свете счастья нет, – задумчиво проговорил он, повторяя услышанные недавно слова.
В полном молчании они доехали до поворота на дачный поселок.
– Вот черт, ни одного фонаря! – бросила Нора досадливо. – Раздолье для жуликов.
Она остановила машину перед закрытыми железными воротами, откинула державшую их цепь и в свете фар разглядела высунувшегося из сторожки вечно пьяного сторожа.
– Почему нет света? – спросила она его.
– Проводку меняют, – ответил сторож и скрылся за дверью.
– Боже мой, как хорошо! – вдыхая свежий, насыщенный запахами земли и молодой зелени воздух, воскликнул Георгий, стоя на дорожке сада, погруженного в тот неуловимо жемчужный сумрак, какой вполне мог бы подпасть под звание белой ночи, поскольку удаленность от Москвы приближала эти места к природе Севера. Ощущение таинственной благодати вдруг нахлынуло в душу Георгия, и он забыл, зачем приехал сюда и почему вообще он здесь оказался. Но странное дело, какую власть имеют над людьми простые, примиряющие со всем, что есть в жизни, заботы. Подойдя к куче дров, сваленных за забором, он начал набирать поленья и складывать их на согнутую в локте руку. Когда охапка стала подпирать подбородок, он понес дрова во внутрь помещения и там с грохотом сбросил их на пол.
Нора пыталась найти свечи, зажигая спичку за спичкой, чтобы осветить забитые чем-то ящики и полки. Наконец, связка свечей обнаружилась на кухне, в старом, неработающем холодильнике.
– Да будет свет! – возвестила она, укрепляя сразу три свечи в кованом подсвечнике.
Комната проявила себя в неярком освещении трепещущих язычков пламени.
– Как в доисторические времена, – обронил Георгий, почему-то радуясь всему, что они тут застали.
Уютно потрескивали дрова, на столе стараниями Норы возникли согревающие напитки и наспех приготовленная снедь.
Георгий почувствовал себя обязанным приблизиться к Норе и заключить ее в объятия. Про себя же подумал, что он настоящий прохиндей, запутавшийся между двумя женщинами.
Нора предложила выпить. Они сидели напротив друг друга. Она – на тахте, накрытой ковром, он – в кресле, придвинутом к столу.
– А знаешь, по дороге я хотела тебя убить, – сказала Нора, вертя в руке опустевшую стопку из тяжелого стекла.
– Почему же не убила? – скривился в улыбке Георгий.
– Давай поговорим всерьез. Я хочу тебе сказать, что ты значишь для меня. Всю жизнь я работала как вол, пропадала в читалках, добывала сведения, которые мне были нужны, заводила нужные знакомства, училась, приобретала опыт… Я стала тем, кем стала. Но ты задумайся: зачем это все было нужно? Тщеславием я не страдаю, корыстолюбием тоже. Работа была для меня средством обезболивания, спасением от дикого невезения на личном фронте и затянувшегося на долгие годы одиночества. И вот появился ты, и смел, как черновики со стола, мою неустроенность и одинокость. Я ясно выражаюсь? Я не могу вернуться назад, туда, где кроме работы у меня нет ничего. Но ты пренебрег мной. Я знаю. Что-то случилось, и меня покинула уверенность в завтрашнем дне. Что мне делать? Я не отдам тебя твоей скромной училке. Я не переживу, если ты меня бросишь.
Георгий сидел с опущенной головой, но вины не испытывал.
– Ты говоришь как по писанному, слишком витиевато, – начал он, ставя локти на стол. В мерцающем колебании язычков свечи его лицо казалось взволнованным.
– Я прекрасно тебя понимаю, но и ты постарайся меня понять. Моя жизнь проходила на развалинах первой моей семьи. Я долго мучился после развода. Не мог построить жизнь заново, кое-как соорудил времянку со второй женой, чтобы не опуститься на дно. И вот на старости лет…
– Все! Все! Я не хочу слышать! – перебила Нора. – Остановись, и больше ни слова.
Она налила в свою стопку новую порцию «Абсолюта» и выпила.
– Подложи дров, – сказала она, вставая. – Я иду спать.
Георгий остался сидеть за столом. Пить не стал, – не тянуло. Он пытался найти нужную линию своего поведения и чувствовал себя ужасно. Надо как-то ее успокоить. Если не сказать – обезвредить. А это ему удастся только при одном условии: переспать с ней. Ведь она говорила – в последний раз.
Он пошевелил дрова железной кочергой, еще немного посидел перед открытой дверцей (камин, сооруженный с обратной стороны, он почему-то не растопил) и, стряхнув с себя неуверенность и недовольство ролью «распутника», пошел исполнять свои мужские обязанности.
*  *  *
На обратном пути, как раз напротив от того самого водоема, где в воображении Норы произошло убийство, она притормозила.
– Что-то с резиной, – сказала она, сбросив скорость. – Выходи, поможешь.
Он обошел машину сзади. Она в это время спускалась по тропинке, ведущей к водоему.
– Спускайся. здесь так хорошо! – крикнула она возбужденно. Он не почувствовал в ее голосе никакого подвоха.
– Наверное, здесь купаются. – Он подошел ближе к берегу. И тут же услышал ее приказ.
– Посмотри на меня!
Бесшумный пистолет не произвел никакого грохота.
Оставив тело Георгия на берегу, Нора поднялась наверх. села в машину и вцепилась в руль дрожащими руками. Плохо сработано, плохо… Тело опознают и без труда выйдут на меня. У меня нет алиби. Но это неважно. Главное он не достанется теперь никому.

*  *  *
Не дождавшись мужа ни ночью, ни на другой день, Рая забеспокоилась. В театре о нем ничего не знали, Пантелеев отделался дежурным: да куда он денется…
Страх охватил Раю, она прислушивалась к своей душе, желая найти хоть какие-то признаки, которые предвещают беду, но душа ее почему-то молчала. А ведь есть такие сигналы, которые поступают в мозг человека в роковую минуту. Наверное, эти сигналы были посланы не мне, – сказала себе Рая и позвонила в милицию.
Дело распутывалось довольно быстро. Следователь Фомин выстроил цепочку из людей, знавших Георгия Щеглова и, опросив их, остановился на версии заурядного любовного треугольника. От цепкого, опытного ума Фомина не ускользнула ни одна деталь. Была установлена и поездка Норы Кирсановой в Тулу, и вояж в Венецию совместно с Щегловым и ночное дежурство в больнице, не подкрепленное присутствием врача. Дознался он и о существовании любовной связи между Щегловым и женой Панкратова.
На допросе Нора не стала изворачиваться и лгать. Потрясенная содеянным ею, она повторяла одно и то же:
– Мне все равно, что со мной будет.
Фомин, привыкший и не к такому, пристально смотрел на бледное лицо преступницы и, не испытывая к ней ни сочувствия, ни жалости, а воспринимая ее лишь как главную фигуру в деле, почему-то искал в своем уме хоть какую-нибудь зацепку для смягчения ее участи. Зацепки не находилось.