При свете нескончаемого дня

(рассказ)

В начале июня Сурков лежал в госпитале после инфаркта. Ему оставалось несколько дней до выписки. Дочь, ободренная улучшением его состояния, обходила с детьми кабинеты врачей перед отъездом в деревню. Что касается Максима, которого Сурков шутливо называл «зять Мижуев», то он из-за срочной работы пропустил обязательный контрольный звонок на квартиру тещи, понадеявшись на жену, Ирину.
А в это время происходило непоправимое: от страха перед густой струей крови, льющейся из разорванных вен, теряла сознание жена Суркова, Анна Васильевна.
Врачи потом сказали: отказало сердце. Смерть в отсутствии близких легла тяжкой виной на всех, прозевавших драгоценную жизнь. Но как ни винись, случилось то, что случилось.
Сурков долго не мог прийти в себя после случившейся трагедии. Почему-то вспоминал, как жена боялась собаки, радостно бросавшейся ей навстречу в доме детей.
- Чего ты ее боишься? – удивлялся Сурков.
И она, прикрывая ноги подолом платья, отвечала: - Вены…
Да, он знал про ее вены. Синие, бугристые, они извивались под кожей замысловатыми ручейками, перехваченными невидимыми узлами. Казалось, какая-то сила выталкивала их изнутри, и надо было прилагать немало усилий, чтобы их успокоить и загнать внутрь, на положенное место. Он пытался понять, от чего началось кровотечение. То ли жена случайно повредила ногу чем-то острым, то ли вены разорвались под влиянием нарушенного кровотока. Внимательно осмотрев квартиру, Сурков не нашел ничего подозрительного, что могло бы поранить жену. У окна стояла стремянка, на которую, видимо жена хотела подняться, чтобы снять шторы. Возможно, падение, испуг… Уж не стремянка ли стала причиной трагедии. Ответа не было. Но чувство железа во рту и ржавого гвоздя в сердце долго не покидало Суркова.
Он не представлял, как будет жить без жены, ему казалось, что из его собственных жил вытекла кровь и он превратился в бесплотную тень. В голове была пустота, на душе тяжесть горя. Он слонялся по квартире, не зная, чем заняться и в отличие от многих, переживающих подобный стресс, не хватал руками предметы одежды жены, разные там халаты и кофточки, не подносил эти пахнувшие женой тряпки к своему лицу, а инстинктивно старался убрать их подальше, чтобы не мозолили глаза, не рвали душу, не вызывали новый поток слез.
Разумом он понимал, что ему придется отказаться от многого, к чему он привык. Понимая и то, что будет страдать от одиночества с привкусом железа, - жизнь непременно потребует от него несгибаемой твердости металла.
Поначалу он совершал какие-то действия машинально: наливал воду в чайник, заваривал чай, резал хлеб, но когда садился к столу испытывал отчаяние. Как же теперь ему жить, куда идти, чем заполнить душевную пустоту?
Он шел на улицу, - она была к нему равнодушна. И он сам был равнодушен ко всему. Книги не читались, фильмы казались глупыми, телевидение он возненавидел.
В том состоянии, в каком пребывал, он даже не услышал заманчивого предложения дочери – уехать в деревню. Не спрашивая, можно сказать, его согласия, его поместили в машину и увезли.
Теперь его берегли с особым тщанием. Ирина, дочь, ненавязчиво, но твердо следила за каждым его шагом и потихоньку приобщала его к хозяйственным делам. В доме ему выделили отдельную комнату, к окну тянулась яблоневая ветвь, которая вскорости стала для него близкой, как живое существо. Он надеялся, что в скором времени втянется в деревенскую жизнь и найдет здесь душевное успокоение. Но оно не приходило.
Сурков иногда думал, что было бы лучше уехать в незнакомое место, где ничто не напоминало бы о жене. Здесь же ему приходилось постоянно бороться с наваждениями. То он видел, как жена полощет в тазу белье, то ее фигура мерещилась ему среди кустов смородины или малины. То слышался ее голос, зовущий посмотреть на распустившиеся маки. Большие ярко-красные, они горделиво возвышались над грядками, один лепесток, сорванный ветром, прилип к его руке и Сурков решил, что это – привет от жены. Красные маки как светофоры на улице имели запретительный знак. И он понял сигнал: не отчаиваться!
Да, да, - убеждал он себя, надо держаться, взять лопату, поработать в саду, земля – матушка поможет прогнать тоску. Грех тосковать среди такой красоты, когда так долго светло, а ночи так коротки, что кажется и вовсе их нет.
Улегшись на своей кровати, он пододвигался к окну и смотрел на чистое прозрачное небо, - такое светлое, что звезды на нем были неразличимы. Небо меняло окраску, становясь зеленоватым, как хризопраз. Разве можно уснуть, глядя на это чудо? Одно раздражало: мошка. И откуда она взялась? Говорят, привезли самолеты на своих крыльях из Сибири. Может и так, кто знает. Для борьбы с надоедливыми мошками Сурков изобрел защиту в виде москитной сетки. С ней и возился на огороде.
Отцветали тюльпаны. Почувствовав усталость, Сурков присаживался на сколоченную из березовых стволов скамью и праздно, смущаясь от немужицкого занятия, глазел на цветы. Мысли в его голове бродили легкие и бесформенные, какими бывают летние облака. Он думал о неизвестных голландцах, которые кропотливо скрещивали лучшие образцы, стараясь не дышать над пыльцой, лелеяли и холили полученные сорта, чтобы рассеять их по всему свету. И вот они оказались в таком захолустье, как эта деревня. Ирина с мужем, конечно, большие оригиналы. Забраться в такую глубинку, чтобы стать добычей мошки? Они говорят, что чем дальше от Москвы, тем лучше. В этом, конечно, есть доля правды. Только для него, старика Суркова, бывшего механика военного аэродрома, удаленность от цивилизации не плюс, а минус. Ему не хватает здесь девяти программ телевидения, ежедневных газет и телефона. У Ирины и у детей есть мобильники, но связаться с Москвой нельзя, так что остается растительная жизнь на лоне природы и непобедимая тоска.
Завтракали на террасе. Парное молоко в трехлитровой банке приносил живший в доме напротив единственный в деревне владелец коровы Николай. Сурков называл его обломком крестьянского быта. Молоко пуще всех доказательств свидетельствовало о верности Николая устоям уже давно исчезнувшего жизнеустройства. Был Коля ростом высок и ладен, имел заскорузлые, натруженные руки, изъяснялся исключительно матерными словами   и курил самосад, который выращивал на своем огороде.
Без долгих разговоров Сурков понял про Николая многое благодаря своей способности наблюдать.
Пытаясь внушить внукам уважение к простому труженику земли, он, прихлебывая молоко, начинал рассуждать о том, какое удивительное животное – корова.
- Вот ты, Степка, - обращался он к внуку, - мог бы питаться одной травой?
- Она невкусная и по ней ходят, - ответил внук.
- А корова ест и перерабатывает траву в молоко.
- Ну и что? – сердился Степка, не любивший никаких назиданий.
- Ничего, - успокоил его дед.
В самом деле – ничего. Ребята не замечают, как рано утром Николай выводит корову пастись. У него уже весь травостой размечен. Сегодня – через дорогу направо, где земля насыщена болотистой влагой и трава сохраняет свежесть. Завтра – на другую сторону, поближе к небольшому, заросшему ряской пруду и старой иве на берегу, где скотина может укрыться от жары.
Сквозь редкую рабицу, ограждавшую участок, Сурков видел, как Николай на пару с голосистой крикливой женой Ниной шли в луга с косами на плече. Сколько же надо накосить сена, чтобы обеспечить корову кормом на всю зиму? И все руками, без всяких косилок и хитрых машин. У Коли с Ниной двое замужних дочерей. Зятья – горожане избегают тяжелой работы и послать их косить не удается даже самым визгливым голосом, на который способна Нина. Что делать, идут двое дочерей. Их босые ноги оставляют на дороге отпечатки мягко вдавленных в пыль подушечек пальцев. Лезвия кос победно вздымаются над головами. Плотные тела молодух облегает выцветший на солнце ситчик. Через некоторое время женщины возвращаются, неся на спинах лохматые тюки сена.
Стоя у калитки, Сурков любуется этой «пасторальной» картиной и от его взгляда девушки теряются и сбивают шаги. Сноп сена падает на землю и рассыпается, утратив крепившую его веревку.
- Давайте помогу, красавицы, - предлагает Сурков.
Ваше дело молоко пить да внуков воспитывать, - ударяя на «о», как принято на Ярославщине парирует бойкая Марина.
И Суркову ничего не остается, как любоваться ловкостью Колиных дочерей, их физической силой и крестьянской сноровкой.
Забавная эта сценка, к сожалению, лишь на минуту принесла Суркову облегчение. Он все время ощущал какое-то несоответствие между пониманием пользы от пребывания на деревенском воздухе и душевной своей затхлостью. Ему то и дело приходилось поднимать свою душу с низин уныния, как поднимают упавшую на пол старуху.
Сурков отчаянно боролся с охватившей его и никак не отпускавшей от себя тоскливостью. Он брал на прогулку собаку, глуповатого обжору американских кровей, наблюдал, как она балдеет, прыгая в высокой траве в погоне за кузнечиками, и сокрушался оттого, что радоваться так не может. Наверное, ему было бы легче, если бы он, как Николай, держал бы корову, косил бы для нее сено и исполнял свое крестьянское предназначение. Но коровы не было. И он томился под тяжестью свалившейся на него беды. Вот Степка, внук, молодец. Он все время что-то колотит, прибивает, пилит. Березовая скамейка – дело его рук. Сидя на ней, Сурков обводит взглядом огород и пытается спланировать предстоящие дела. Возле него останавливается Ирина.
- Пап, долго на солнце нельзя, - говорит она задумчивым тоном.
Сурков понимает, что ее забота – простая формальность. У нее в голове роятся тайные мысли, не имеющие к нему никакого отношения. Вместе с этими своими мыслями она удаляется в заросшую часть огорода, чуть наклоняясь вправо под тяжестью помойного ведра. Сурков смотрит на ее располневшую фигуру, на локоть с нависавшей над ним складкой – предательским признаком старения, - и ему становится жаль свою дочь, теряющую прежнее очарование. Да, никуда не денешься, возраст дает о себе знать. Да и поздние роды даром не прошли.
Ирине долго не везло в личной жизни. Первый, студенческий брак, быстро распался. Потом наступил «мертвый сезон», когда ничего кроме работы, у нее не было. В конце концов ее, как русалку, вытащил из бассейна некий чудак, и это водное приключение оказалось удачным, поскольку позволило обнаружить затянутую в купальник стройную фигуру, оставив в тени некоторые недочеты лица. Помогло Ирине и то, что парень нуждался в жилье, и это немаловажное обстоятельство сыграло убедительную роль в дальнейшем развитии событий.
Раздумья Суркова прервал отчаянный, с надрывом лай «американца». Пес бегал вдоль забора, облаивая корову Зорьку, которую вели на дойку. Зорька лениво вышагивала по траве, протяжно мыча, а Коля, больше для порядка, чем по делу, покрикивал на нее нехорошими словами и туго наматывал на руку вожжу, которой корова привязывалась к колышку.
Неизвестно почему слияние этих звуков: собачьего лая, мычания коровы и ругани Николая проникло в душу Суркова как что-то хорошо знакомое, - как бабушкин буфет с позвякивающей посудой или детское причмокивание во сне.
Сурков закрыл глаза, стараясь подольше сохранить в себе это ощущение, но оно было недолгим, как свет закатного облака, обреченного на угасание. Ему стало весело. Он поднялся со скамьи и опять увидел Ирину.
- Принести зелень для салата?
- Да, пожалуйста, - ответила она, и еще попросила разыскать детей.
Он отправился в огород и набрал пучок редиски вместе с перьями зеленого лука и салата под названием «одесский кучерявец». Озорная мысль заставила его улыбнуться. «Кто в Одессе самые кучерявые? Это в их честь назвали салат…»
Не успел он подойти к изъеденной старостью двери, ведущей в хозяйственный двор, как к нему подъехал на велосипеде Степка, нестриженый, лохматый из принципа, с мокрым от пота лицом.
- Скоро обед? – сходу бросил он.
- Собираемся, - ответил дед. – Поищи-ка Ксюшу.
- Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша, - продекламировал Степка. – А вам известно, что она из-за этой песни решила изменить имя?
- Да? – удивился дед. – Она так сказала!
- Она уже не отзывается на Ксюшу.
- А на какое отзывается?
- Ну, на Оксану, вроде того. Но мне не нравится.
- Почему?
- Потому что это та же Ксана. Ксения, значит.
- Ну, у вас такие проблемы…
Степка повернулся и уехал разыскивать сестру, а Сурков с тихой радостью в душе направился на кухню.
Наконец, все собрались.
Взору Суркова открылась залитая солнцем терраса и дети, сидевшие за столом. Еще недавно он их едва различал, а сейчас, с любопытством разглядывал.
И откуда что взялось? – с удивлением думал он, бросая на внучку незаметные взгляды.
Особенно умиляла его  линия затылка с подобранными вверх волосами. Было что-то эмалевое в наклоне ее головы, в маленьких ушах безупречной формы, в тонкой линии шейки. С таких, как она, писали художники прошлого миниатюрные портреты. Он где-то видел такие, очень давно, кажется, на Арбате, в существовавших тогда антикварных магазинах. Эта девочка, его внучка, вовсе не аристократка. Откуда же в ней изысканность черт? Наверное, новое время выковывает особую породу людей, вкладывая в них идеал ушедшей красоты, чтоб не забывалась. На мать не похожа, продолжал свои раздумья Сурков, на отца и подавно.
Аня, его жена, красотой не отличалась. Вторая бабушка, сватья, тоже не послужила бы натурой для кисти художника… Впрочем, черт его знает, повернул он свои мысли по-другому пути, ведь не видел он эту бабушку, мать Максима, когда она была молодой. Подумав о ней, он спросил у Ирины:
- А где сейчас Наталья Максимовна?
- У нее своя дача, - коротко бросила Ирина недовольным тоном.
- А чего так? Приехала бы сюда, - продолжал гнуть свое Сурков.
- Ну что ты, как, какой странный. У человека своя жизнь, свои проблемы.
Странно, но эти слова почему-то сопровождались громким стуком тарелок, которые Ирина расставляла с таким подчеркнутым громом, как будто каждой тарелкой ставила точку. Ну, понятно, - подумал Сурков. Не ладится у них.
Сурков опять посмотрел в лицо внучки.
- А ты, говорят, недовольна своим именем? – сказал он, принимая из рук Ирины полную тарелку борща.
- Да! Недовольна! – неприятным голосом заявила девочка.
- Какие-то идиоты своей дурацкой песней все испортили. Теперь меня все дразнят.
- На это у нас мастера, - согласился дед.
- Имя дано тебе от крещения, - вдруг заговорила Ирина педагогическим тоном. – И если возьмешь другое, то вместе с именем возьмешь и чью-то судьбу. И ангел-хранитель от тебя отвернется. Ты этого хочешь?
- Ладно, ладно, - поспешил дед загладить возникший конфликт. Я знаю одну женщину Клаву, которая захотела имя покрасившее и в паспорт себе записала Юлия.
- Ну и что? – насторожилась Ксения.
- А то, что именины свои она потеряла. Да и в жизни у нее не все хорошо. Так что я так считаю: нарекли тебя Клавой, живи с этим именем.
Хорошее имя, римское. Был такой император Клавдий. Известная модель тоже Клаудия.
Сурков сам удивлялся своим разглагольствованиям. Ну чего, старый, лезешь? Без тебя разберутся. Но уж очень резка была Ирина, а ему совсем не хотелось, чтобы начавшееся в его душе выздоровление вдруг оборвалось.
- Дед, у меня колесо на гвоздь наехало. Посмотришь?
- Какой разговор, конечно. Только сначала спроси маму, не нужна ли ей твоя помощь.
В пятницу заметно оживились все домочадцы. Катя готовила квас, сосредоточенно соблюдая правила его приготовления. Сурков наблюдал, как она размешивает в ведре готовое сусло  длинной деревянной ложкой, потом добавляла дрожжи и сахарный песок.
- А ты на глазок все делаешь? – поинтересовался Сурков.
Внучка подняла голову, не успев согнать со лба набежавшую от старания морщинку, коротко ответила:
- Конечно. Я уже привыкла.
Деду вдруг захотелось узнать, в какой класс она перешла, но спросить об этом он постеснялся, посчитав, за этим вопросом выдаст свою отчужденность и незаинтересованность в делах семьи.
- Готовишься к приезду папы, - одобрительно сказал он и похвалил девочку: «молодец» тоном постороннего наблюдателя.
Так все складывалось, что его поглощала работа в автомастерских; там он находил не только материальную выгоду, но и возможность самоутверждения. С его опытом и склонностью к изобретательству он намного превосходил молодых партнеров, одержимых идеей стяжательства. Для него же, пенсионера, получающего гроши, работа была в основном средством спасения от безделья и праздности, которых он не выносил. Потеряв жену и, соответственно здоровье, он ушел с работы и, оказавшись в деревне, с удивлением обнаружил свою непригодность для роли отца и деда.
Чувствуя какую-то натянутость между собой и внучкой, он продолжал что-то говорить насчет кваса, мол, что умение к Кате перешло от бабушки и понимал, что плетет чепуху. Как это у других получается, подойдут, нужным тоном заговорят и даже приласкают, а он ничего не умеет. Сознавая свою беспомощность, он окончательно смешался и деловито осведомился:
- Когда ожидается приезд?
- В субботу утром, - ответила Катя весело. – Нужно еще будет сочинить.
_ Сочинить? – переспросил он, удивленно, приподняв брови.
- Ну да. Икебану.
- А-а, - сделав вид, что догадывается, произнес незадачливый дед.
Катя быстро ускользнула с террасы, а Сурков отправился узнавать, чем занят Степка. Он нашел его в сарае, где сложены неаккуратной грудой дрова. Мальчишка выдергивал из этой груды подходящие для каких-то целей поленья и бросал их рядом с собой.
- Баню топить? – поинтересовался Сурков, кивая на дрова.
- Баню тоже, - ответил внук. – А еще для шашлыка.
- Помочь? – предложил Сурков.
- Не, я сам, - ответил Степка и, подхватив несколько поленьев, вышел из сарая.
На кухне Ирина месила тесто. И Сурков заметил на ее лице знакомую ему задумчивость.
- Давай я хоть помои вынесу, - предложил Сурков.
- Что ты, папа, не надо, есть кому вынести.
- Подготовка идет полным ходом, и только я не у дел, - пожаловался Сурков.
- Приедет Наталья Максимовна, - проронила Ирина, как бы объясняя всеобщую суету.
- Ах вот что, - отозвался Сурков. – Давно я ее не видел.
Вернувшись на террасу, он сразу заметил красивый букет из маков, нарциссов и тюльпанов, хитро поставленный в глубокое керамическое блюдо.
- Это и есть икебана? – спросил он у Кати, втыкавшей зеленые веточки в подставку в виде металлического ежа.
- Ну да, - кивнула Катя, продолжая работать.
- Здорово, - похвалил дед довольную его оценкой Катю.
…Откуда приходят воспоминания? – думал Сурков, глядя на небо через открытое окно своей комнаты. Это стало привычкой: перед сном любоваться красками медленно угасающего дня. Кажется, запах, - решил он, уловив слезинку смолы на свежих досках «вагонки», которой были обиты стены его маленькой комнаты. Мысль его стремительно понеслась в тайгу, там под прикрытием елей стоял вагончик, где его поила горячим чаем молоденькая девушка по имени Аня. Вагончик показался ему тогда подлинным раем. В нем было уютно и удивительно тепло. Его умилили разбросанные на койке яркие подушки и фотографии с видом пушкинского заповедника Михайловское. Сюда его привел начальник мостоотряда, извинившись за то, что больше негде устроить его на ночлег. На завтра Суркову надо было отправляться дальше – на место будущего поселения строителей. Конечно, неудобно стеснять молодую девушку, но выхода и вправду не было. Сурков поразился, увидев хрупкое светловолосое существо в таежной глуши, где возводился мост, необходимый для прокладки будущего БАМа.
- И вам здесь не страшно? – спросил он, глядя в ее глаза.
- Да что вы! – удивилась она с улыбкой. – Здесь замечательный народ и интересная работа.
- А мороз, метели, медведи… Она рассмеялась.
- Ни одного медведя не встретила.
Он продолжал расспрашивать, откуда она, кто ее родители, где она училась. Она отвечала не очень охотно, досадуя на необходимость вспоминать о доме, о Москве, обо всем, что опрометчиво, безрассудно или в согласии с собственными желаниями, покинула.
Наутро они пошли завтракать в столовую. Сердце Суркова билось в особенном ритме нахлынувшей на него радости. Ему нравилось все: и жизнерадостная буфетчица, раздававшая еду, и молодые лица строителей, и запах смолы, витавший в недавно отстроенном помещении. Замечательно, замечательно, - повторял он про себя, и ему почему-то хотелось остаться здесь и никуда не уезжать.
Уехать все же пришлось. Но Аня не исчезла из его жизни. Через год они поженились.
На светлом небе ярко светилась звезда, названия которой он не знал. Как много все-таки здесь открывается такого, о чем забываешь в повседневной чепухе, - подумал Сурков. Ему почудилось, что небо приближается к нему, чтобы доверительно сказать о важном. Это ощущение его испугало, как всегда пугал металлический, таинственный свет Луны. Захотелось спрятать голову под одеялом и поскорее уснуть, оказавшись в привычной земной обители. Спал он прерывисто, впадая в состояние полудремы, когда сознание блуждает между явью и потусторонними образами. Почему-то сквозь пелену сумятицы, творившейся в его голове, прорывалась настойчивая мысль об ожидаемом приезде Натальи Максимовны. Во сне что-то связывало его с ней. Но что – определить было невозможно.
Его разбудил лай «американца» и поднявшийся в доме шум. Приехали, - догадался он и поднялся с постели.
С крыльца он увидел, как во двор въезжал черно-зеленый внедорожник, вокруг машины нетерпеливо пританцовывали внуки, ожидая момента, когда можно будет броситься к отцу. Заливисто лаял и безудержно вилял хвостом ошалевший от радости «американец». Ирина, улыбаясь, стояла позади детей, уступая им первенство в процедуре объятий и бросаний на плечи отца. Ну вот, кажется, перецеловались, из машины вылезла Наталья Максимовна, и началось по второму кругу, но более сдержанно. Оба – Максим и его мать подошли к Суркову.
- Ну, как вам тут живется? – веселым голосом спросил зять.
- Прекрасно! – ответил Сурков, устремляя взгляд на приехавшую гостью. Чувствовалось, что ее утомила дорога, выглядела неважно и явно не была расположена к разговору. Впрочем, он мог и ошибаться. Ее сдержанность стала понятной, как только Сурков заприметил плохо скрываемое недовольство Ирины.
Дочь слишком грубо, как ему показалось, принялась распаковывать привезенные продукты, сосредоточив на них непомерно большое внимание. В этом «демарше» Сурков усмотрел нежелание дочери быть любезной со свекровью, и ему стало не по себе. И чего они не поделили?
Катя тянула бабушку на террасу, к сочиненному ею букету. Наталья Максимовна восторгалась умело подобранной цветовой гаммой и, по мере того, как она расточала свое, чуть преувеличенное, восхищение, на лице Ирины все заметнее выражалась борьба за подавление раздражения, вызванного приездом гостьи. Сурков наблюдал, как подергиваются губы дочери, как твердеют крылья ее раздувавшихся ноздрей, да и руки ее, швырявшие в корзину свежие помидоры, тоже свидетельствовали о ее неприязни к матери Максима.
Сурков погрустнел. Чего они не поделили? Ему захотелось защитить Наталью Максимовну и он осторожно сказал, продолжая раскладывать свертки и пакеты: - Ты бы, дочь, поосторожнее. Как-то неудобно…
- Что неудобно? – дернулась она.
- А то, что бабушки на дороге не валяются, - ответил он не очень-то удачной фразой. – Было две, а теперь вот осталась одна.
- Пожалуй, надо затопить баню, - перебила его дочь.
И Сурков отправился в сарай за дровами. Через полчаса он нашел Наталью Максимовну в саду, на излюбленной им березовой скамье. По всему было видно, что и она не стремилась к общению с Ириной. Сурков обратил внимание на ее белые джинсы и такого же цвета блузку. Близость женщины, чье дыхание он поневоле ловил, было ему не в тягость. Пожалуй, наоборот. Он подумал, что она не на много моложе умершей Ани, но та к концу жизни страдала от полноты, а Наталья Максимовна сохранила спортивную стройность и молодой блеск в глазах.
- Сколько же времени ушло на дорогу? – задал он ей дежурный вопрос.
- Около четырех часов, - сказала она, - с учетом субботних пробок и переговоров с гаишниками.
- А что, задержали?
- Да привязался один, пришлось откупиться.
Они помолчали. Наталья Максимовна неустанно отгоняла мошкару с помощью сорванной ветки ирги.
- Ужас какой-то! – вымолвила она, досадливо отмахиваясь от мелких и злых кровососов.
- А вы здесь часто бываете? – ввернул свой вопрос Сурков.
- Нет. Очень редко, - последовал ответ.
Сурков улыбнулся. В непоседливости Натальи Максимовны, пытавшейся жестами отогнать мошкару и откровенно злившейся на их неотступность. Суркову виделось что-то девчоночье-дерзкое. Она не пыталась выглядеть «солидно» и готова была сорваться с места, в борьбе с ненавистным врагом.
Подошел Максим, переодетый в деревенское. У него было загорелое, от предыдущих пребываний на солнце лицо, он улыбался и глубоко втягивал в себя воздух. «Красота какая!»
- Все заросло, - в тон ему пошутил Сурков.
-А это мы сейчас, нам ничего не стоит, - отозвался Максим и вытащил из кармана точильный брусок.
Пока он косил на дальнем конце огорода, Сурков продолжал расспрашивать Наталью Максимовну Его интересовало, работает ли она.
- Нет, квартиру сдаю, - ответила женщина, в голосе которой он неожиданно для себя уловил что-то похожее на вызов. Продолжать тему ему не захотелось, потому что она неминуемо завела бы в тупик. Ясно же, что мама Максима сама справляется со своими проблемами. Живет, конечно, где придется, возможно переезжает с места на место, выбирая районы, где подешевле.
- То есть вы решили таким образом побороться за свое достоинство, - сказал Сурков, не глядя ей в лицо.
- Вот именно, - коротко бросила она. – Таков мой ответ негодяям, которые платят пенсионерам сущую ерунду. Вам-то это все известно.
- А ребята как, не возражали? – допытывался Сурков.
- О чем вы говорите? У них свои проблемы и трудности. Этот дом, например. Его же перестраивать надо. Да и квартира требует ремонта. Так что надейся на себя и не жалуйся.
- Видно по всему, что жизнь вас закалила, - грустно вымолвил Сурков.
Странное, жутковатое чувство охватило его. Почему никого не волнует борьба этой женщины за существование, которую она ведет в одиночку, не рассчитывая на помощь близких. Где, собственно говоря, был он сам, когда она лишалась родного очага ради куска хлеба. Где был Максим, Ирина, тетки, братья, друзья? Почему никто не кинулся ей на помощь? И почему все решили, что она молодец, - нашла способ добывать необходимые ей деньги.
Его размышления прервали голоса детей. Катя и Степка созывали всех к столу.
Наталья Максимовна легко поднялась со скамьи и протянула Суркову руку:
- Пойдемте…
Неожиданно для себя он с чувством ее пожал. Залаял «американец», увидев Николая и его корову. Сквозь редкие просветы забора «обломок крестьянского быта» посылал свои приветствия Наталье Максимовне и всем, кого мог увидеть.
- Боже мой, как хорошо! – воскликнула она, и Сурков догадался, что ее восторг относится не только к окружающей красоте, корове и ее хозяину, к цветам, деревьям и радостно лающей собаке, но и к чему-то еще, что приходит от понимания важности семейных уз, крепче которых нет ничего на свете.