Свет внутри

       Осень наступила быстро, как обычно это бывает - не успел насладиться коротким летом, как уже облетают листья. Однако я отношусь к той немногочисленной касте людей, которые любят осень. Летом я чувствую себя бурым медведем в толстой шкуре - вроде бы и хорошо, но как-то неуютно. А вот осенью, когда с Невы дует влажный ароматный ветер, когда желтые листья ковром лежат под ногами, а по небу вереницей бегут низкие облака, я имею полное право предаться философствованию и отвлеченно размышлять о вечном. А этой осенью мне было о чем размышлять.
       Утром я проснулся, ещё не вспомнив какое сегодня число, ещё не ощутив прелести выходного, но уже поняв - сегодня ТОТ день. Потом я взглянул на календарь и понял, что интуиция меня не подвела. Это был действительно ТОТ день, день, когда на земле не стало Моего Лучшего Друга. Ровно год назад в этот самый день осеннее небо плакало проливным дождем, провожая душу Моего Лучшего Друга туда, где ей полагается пребывать до конца этого мира. Похоронная процессия шла медленно, и слезы на лицах немногочисленных провожавших смешивались с дождем, так что непонятно было, кто искренне страдал, а кто мечтал поскорее опустить тяжелый гроб в мокрую скользкую землю и отправиться поминать усопшего раба Божьего. Я в тот час думал не о поминках, конечно, хотя тоже не плакал - просто слез не осталось.
       Плакал я тогда, когда вышедший из больничной палаты врач в халате с масляным пятном на животе, скорбно склонив голову, сообщил мне, что Мой Друг пожелал отправиться в мир иной, забыв попрощаться со мной и ещё двумя-тремя людьми, которым бы очень этого хотелось. И когда этот Гиппократ недоделанный отправился доедать свой обед, я обессилено рухнул на жесткий пластиковый стул в коридоре больницы и заплакал горько, зло, навзрыд, воя и раздирая ногтями кожу на лице. Позже, в день похорон и даже неделю спустя, я с холодным удивлением рассматривал эти царапины, которые и не подумали затягиваться. Я плакал, выйдя из больницы, я беззвучно рыдал в метро, прислонившись плечом к двери с надписью "Не прислоняться" и опустив пылающее лицо на холодное стекло, на котором слезы оставляли мокрые дорожки. Я плакал, трясясь в переполненном автобусе, где злобные тетки орали на меня и пихали под ребра. Я плакал, придя домой, рухнув на старый продавленный диван, на котором ровно девять дней назад Мой Лучший Друг пил дешевый портвейн и дрожащим голосом читал свои стихи, а я делал вид, что слушаю их, и отчаянно боролся со сном. Я плакал весь день, и это был день, в который я выплакал все свои слезы, весь их жизненный запас. А вечером я встал, не зажигая света, добрел до телефона, и, наугад набирая номера, звонил своим друзьям и говорил:
       - Его нет больше с нами.
       И тогда на том конце провода воцарялось молчание, а потом они все спрашивали:
       - Как это случилось?
       И ни один не спросил: "О ком идет речь?", потому что все и так это знали. Я отрывал их от дел, я будил их, я вытаскивал их из ванной и каждому объяснял, что самый чистый и святой человек из нас всех просто перестал бороться за свою жизнь, просто отдался на съедение той штуке, что точила его изнутри вот уже шесть лет. А потом было по-разному. Кто-то впадал в ступор. Кто-то начинал рыдать. Кто-то деловито осведомлялся, когда тело можно будет взять из морга и есть ли хоть кто-нибудь, кто возьмет на себя расходы по погребению бренного тела Моего Лучшего Друга.
       А потом были сумасшедшие дни, когда толпы людей ходили по моей квартире, толпы людей курили мои сигареты и пили мой кофе, толпы людей таскали меня по городу, заставляя двигаться и чем-то заниматься. И я двигался, и чем-то занимался, но каждую секунду я силился понять: как же так может быть, что его больше не будет рядом? Что он больше никогда не позвонит мне среди ночи и не попросит послушать последнее стихотворение, написанное дрожащей рукой в приливе пьяного вдохновения. Что он больше никогда не придет ко мне в самый неподходящий момент и не попросит денег взаймы за неделю до зарплаты. Что он больше никогда не будет сидеть на моем диване и пить портвейн. Что он больше никогда не будет.
       А потом был день похорон, и небо рыдало, провожая гроб Моего Лучшего Друга на переполненное городское кладбище, где его зарыли в землю почти у самой ограды и поставили над свежей могилой неприметный серый крест. А потом утопили этот крест в море живых цветов. Я до сих пор не могу понять, кто же это мог сделать, кто же мог так придумать, но тогда я просто стоял под проливным дождем и смотрел, как сбегают струи воды по сотням стеблей и лепестков самых разных расцветок. В самом центре лежал огромный букет обычных полевых ромашек, мокрых белых лепестков, обрамлявших цыплячьего цвета сердцевинку. И ни одна из десятков роз, лежащих на могиле, не могла сравниться с этими ромашками.
       Таким был и Мой Лучший Друг - неприметная полевая ромашка среди вызывающе красивых и одуряюще пахнущих роз. Но в нем заключался большой секрет, большая тайна, которую смогли разгадать лишь единицы. И эта тайна была его сокровищем, его золотой сердцевиной, которую скрывали серо-белые лепестки. Он прожил несправедливо короткую, несправедливо тяжелую и несправедливо горькую жизнь, но что в этом мире справедливо? Он был калекой с детства, имел все болезни, какие только мог иметь, и при этом не имел ни отца, ни матери. Моего Лучшего Друга и его брата воспитывал дед, заменивший ему и отца и мать. Этот человек для Моего Лучшего Друга был, пожалуй, единственным  светом в окне среди мрака боли и темноты презрения. И когда деда не стало, а младший брат вдруг решил, что калека для него слишком большая обуза, Мой Лучший Друг окончательно понял, насколько жесток мир вокруг него. Мы старались поддержать его, мы старались не дать разочарованию, боли и обиде растерзать в клочья ту золотую сердцевину, что уже давно была видна нам, его друзьям, его НАСТОЯЩИМ друзьям. Мы старались не дать погаснуть свету внутри него. Мой Лучший Друг выкарабкался тогда буквально с того света, выжил, и его свет, его искорка, продолжала сиять. Потом Мой Лучший Друг начал писать стихи и пить. Его стихи поначалу были корявыми и нескладными, а ежедневная норма позволяла ему твердо стоять на ногах. Он даже начал работать, но жизнь в холодной хибаре без газа, отопления и горячей воды обострила все давнишние болячки, так что Мой Лучший Друг снова попал в больницу. Оттуда он вышел окончательно нетрудоспособным, но по-прежнему светлым человеком. Постепенно стихи приобрели силу и мощь настоящей гениальности, а портвейн стал неразлучным спутником моего лучшего друга. Он продолжал жить в хибарке, совместными усилиями приобретшей вид человеческого жилища, и звонил по ночам друзьям, когда темнота за окном и тишина в пустой комнате слишком сильно терзали его исстрадавшуюся душу. А затем, обзвонив всех друзей и знакомых, Мой Лучший Друг доставал гитару и принимался наигрывать свои песни, столь же чистые, светлые и по-детски наивные, сколь и его душа. Эти песни он дарил на дни рождения, как самое дорогое, что мог подарить. Мне он тоже подарил песню, целых две, и я не помню ни строчки из них, но часто слышу во сне простую, трогательную мелодию и тихий, чуть хрипловатый голос моего лучшего друга.
       Потом у него появилась девушка. Он звал её бабочкой, а она его "Светик". Что это хрупкое, бледное, почти неземное создание нашло в калеке, почти не бывающем трезвым, не понимал никто, кроме нас, его НАСТОЯЩИХ друзей. А мы понимали, что она тоже открыла его секрет, тоже увидела свет внутри этой неприметной, изуродованной болезнями оболочки. Тогда я с удивлением обнаружил, что мой лучший друг красив. Его внутренняя красота, засияв от сильного и настоящего чувства, отразилась и на внешнем облике Моего Лучшего Друга. Он изменился, расправил плечи, в глазах засиял огонь, а улыбка не сходила с худого лица, делая его милым и добродушным.
       Многие из друзей, знакомых, друзей знакомых и знакомых знакомых звонили мне по телефону и я подтверждал это всем и каждому – Мой Лучший Друг влюбился. Он почти перестал пить, написал четыре новых песни, каждое слово которых было напоено любовью, часами гулял по городу и говорил мне, что он мечтает о детях. А потом все кончилось.
Говорили, что водителя того грузовика осудили на семь лет условно и лишили прав. А мой лучший друг даже не пошёл на её похороны. Он лежал дома, на холодном полу и не двигался. Её мать назвала его уродом и винила в её смерти. А он лежал на полу и смотрел в одну точку. И шептал: "Бабочка". Мы не знали, как к нему подступиться, какие слова произнести в утешение, чем облегчить его безмерную боль и беспросветный мрак, охвативший его душу. Где-то там, в глубине этой души ещё теплился крошечный огонек, но он уже не мог освещать путь Моего Лучшего Друга, он даже не мог согревать его изнутри. Тогда я понял - Мой Лучший Друг умирает.
       Он протянул ещё почти год. И только когда боли стали совсем невыносимыми, а надсадный кашель оставлял на грязном платке кровь, Мой Лучший Друг позвонил мне и сказал:
       - Ты знаешь, наверное, уже все.
       Он сгорел за четыре дня. Четыре дня я не отходил от его постели, четыре дня я держал его за руку, смотрел на его лицо, на котором болезнь оставила свои ужасные следы, четыре дня я умолял судьбу, Бога и всех ответственных за нас сверхъестественных созданий, но он ушел. И когда врач в грязном халате сказал мне об этом, какая-то часть моего сознания давно уже знала это. Мой Лучший Друг разделил свой внутренний свет поровну на всех, и самому ему уже не хватило.
       Я не знаю, справедливо ли то, что случилось с ним и со всеми нами, но если Моему Лучшему Другу хорошо там, где он сейчас - я ни в чем не виню судьбу. Ведь и мне досталась его искорка. Я храню её глубоко внутри себя, как память о самом светлом и святом человеке на земле.