Автобиографь-10. Белая глава

Белая Глава

От автора: Это десятая глава автобиографической повести "Дао Отморозка до Айсберга". Предыдущие - точно есть на моей странице. Пересказывать кратко - сейчас уж не будет кратко.


Август 1995

«Через три минуты придёт Сергей Дмитриевич…»
Гхм!
И с каких это пор ты стал считать минуты до визита Сергея Дмитриевича? Скучаешь? Ждёшь? Ах, просто констатируешь!
Не ври, Тёма! Ты не просто констатируешь. Ты ждёшь Сергея Дмитриевича. Ты вожделеешь Сергея Дмитриевича. То есть, не его самого, конечно, хотя он хороший собеседник, но…
Да, надо смотреть правде в глаза, Тёма! Ты – жалкий, ничтожный торчок!

Посмеиваюсь. Встаю с кровати, «откатываю» канку-дай. Можно сказать, homage каратистской юности.
А вот и Сергей Дмитриевич в халате белом, как его помыслы, и со своим даром, белым, как кости беглого раба в пустыне.

- Как самочувствие? – спрашивает.

- Спасибо за интерес, хреново, - отвечаю.

- Скучно? – сочувствует Сергей Дмитриевич. – Ну давайте поговорим.

Мы усаживаемся в кресла, и я принимаюсь излагать недавно сляпанную мною теорию, объясняющую причины превосходства европейской цивилизации.

- Пьянство? – удивляется Сергей Дмитриевич.

- Вот именно, - говорю. – Нет, конечно, Средиземноморский Культурный Клэш – тоже великое дело. Ну, когда совершенно разные народы сталкиваются друг с другом, вступают в контакт, торгуют, заимствуют чужие достижения. Не испытывая чрезмерного пиетета, модифицируют и развивают эти достижения. Тут чего стоит хотя бы история с письменностью. Цепочка заимствований - и вот из громоздких, несуразных первых систем получается  абсолют литерального кодирования речи: эллинский вокалический алфавит. Ведь что латиница, что кириллица, что футарк, что огамическое письмо  - это всего лишь другие значки, а идея та же. Блестящая идея, не превзойдённая за все последующие века.  Серьёзно, хотя мы живём в эпоху политкорректности – но не могут народы, пользующиеся вокалическим алфавитом, не питать снисходительности к тем, кто до сих пор мучается с иероглифами и силлабикой. Это, наверное, первая причина европейского куража. А вторая – всё же пьянство.

Я нетипично многословен. Неизбежное следствие моей «схимы». Да и надо ж как-то отвлечь себя от той мысли, которой я вовсе не хочу допускать.

- Видите ли, Сергей Дмитриевич, - продолжаю, - нам действительно повезло, что перебродивший сок винограда, росшего на горных склонах Эллады, – реально вкусное пойло. Такое, что винопитие не могло не стать частью европейской культуры. И хотя уже греки прекрасно знали, что злоупотребление – не есть гут, но – они лишь ограничивали себя, а не запрещали это зелье. Они разбавляли вино водой, они учили своих детей сдержанности, для примера спаивая рабов до свинского состояния, – но не запрещали.

- И это ведь действительно важно для европейской ментальности, если угодно. Кто спивался в хлам – тот спивался. Аминь. Кто не мог себя контролировать, надравшись на какой-нибудь тусовке знатных воинов, – получал мечом по башке. А преуспевали – те, кто мог пить, а мог не пить. И пить – в меру. Но и когда не в меру – не забывался, фильтровал базар, не распускал руки. Полезный отбор.

- Другое дело - абсолютный запрет на алкоголь, как в мусульманских культурах. Да, там человек мнит себя достойным, поскольку чтит правила и запреты. А в Европе – человек уважает себя за то, что имеет личную волю и в силах совладать с Зелёным Змием. Ведь каждый из нас, кто не спивается в хлам, - по сути, Георгий Победоносец. Не в этом ли причина европейского личного «понта» и гордого индивидуализма?

Сергей Дмитриевич улыбается:
- Это вы по аналогии с нашим тестом до такого додумались?

- Не стану отрицать: повлияло, - признаю.

- Но как же тогда японцы? – любопытствует Сергей Дмитриевич. – У них ведь тоже саке было?

Пожимаю плечами:
- А что – японцы? Из всех азиатов – самый европейский народ. Возможно, кстати, именно потому, что у них тоже есть культура алкоголизма. Так что – это вы подтвердили мою теорию.

Сергей Дмитриевич смеётся:
- Занятно, занятно.
Вдруг делается «вкрадчиво-коварен», спрашивает, понизив голос:
- И вы точно готовы довольствоваться беседой? Вас совсем не интересует то, что я принёс?

Вздыхаю. Морщусь. Хочется сказать: «Вот кабы вы медсестричку притащили…»
Я торчу здесь уже два месяца. Во всех смыслах – торчу. И всё это время – у меня не было женщины. Пожалуй, не припомню такой абстиненции с десятого класса. Это, всё же, нездорово. Не позабыть бы вовсе эти нехитрые, но увлекательные движения. Подозреваю, «целибат» сознательно предусмотрен в программе. Ну, чтобы потом этот период вызывал поменьше положительных ассоциаций. Как бы то ни было, медсёстрами Сергей Дмитриевич меня потчевать не намерен. У него другое угощение.

- Повышаем до десяти кубиков в сутки, - говорит он, бережно кладя шприц в футляре на тумбочку.

- Как вам угодно, - бросаю сколь можно безразлично. Однако ж, меня это не радует. «Десять – уже реально много. Это серьёзный дозняк закоренелого нарика». Впрочем, я сам вызвался пройти тест и обещал быть послушным.

Выражая обречённую покорность, разрабатываю левую руку, беру шприц и вмазываюсь. Этот момент для меня по-прежнему мучителен. Нет, я не боюсь боли. И не боюсь причинить боль сам себе, если надо. Помню, в десять лет, когда пропорол ногу ржавым гвоздём, взял другой гвоздь (не ржавый), раскалил его докрасна, удерживая пассатижами, и основательно прижёг ранку, во всю глубину. Тогда мне это казалось необходимой профилактикой сепсиса.  Никогда не доверял антибиотикам. Но тыкать в вену иголкой ради удовольствия? Не знаю, дело личное, но если кому-то подобная мысль кажется прикольной, – то, может, и верен путь, который они выбирают?

Сергей Дмитриевич деликатно удаляется, оставляя меня наедине с моим дурным кайфом.
Сказать честно, поначалу я думал, что под видом героина мне впаривают плацебо, какой-нибудь слабенький транквилизатор. До того блёклыми и невыразительными были мои приходы. Ни глюков красочных, ни измен пафосных, даже эйфории – и той нет в полном смысле слова. Просто – приторможенная, оцепенелая расслабуха. Время течёт вязко и вяло, совершенно мимо тебя, а ты лежишь пластом навзничь и тебе тупо всё похуй.

Но потом, припомнив биохимию опиатов, я пришёл к выводу, что именно так и должен действовать на меня гер. Ведь эйфория от него – не более, чем следствие подавления «экзистенциального ужаса бытия». Это-то внезапное избавление от подспудного, зачастую неосознанного страха – люди принимают за кайф. Но я психически «толстокож» и не очень мнителен. У меня даже совести отродясь не водилось, не то, что каких-то гнетущих подсознательных фобий. Поэтому героин для меня – просто «тормозная жидкость». Правда, довольно мощная.

Мне не раз доводилось слышать от разных людей, что хорошо бы изобрести наркотик, снимающий страх и боль, но – без физиологического привыкания. Эти люди полны благих намерений – но не понимают, о чём говорят. Они просто не представляют себе, как работает человеческий организм и насколько это ленивая штука. Стоит обеспечить его стабильным «импортом» болеутоляющих – и организм прикроет собственное производство, за ненадобностью. Любой эффективный анальгетик, если принимать его долго и регулярно – неизбежно приведёт к этому.

Диацетилморфин, более известный как «героин», - это абсолютный чемпион в мире анальгетиков. Не верьте журналистскому бреду, вроде «был синтезирован наркотик в тысячу раз мощнее героина». Нет, это невозможно. Это всё то же самое, что «взрывчатка типа пластиД, многократно мощнее гексогена».

Героин - самый удачный и эффективный убийца боли и страха. Он усваивается так стремительно, как никакая другая форма морфина, он напрямую подменяет естественные регуляторы, эндорфины. Соответственно, их внутренняя выработка падает быстрее и зависимость от «импорта» наступает легче. Самое забавное, что довольно долгое время героин считался как раз безобидным аналогом морфина, «не дающим привыкания». Продавался в аптеках без рецепта как успокоительное и порошок от кашля.

Чёрт, думалось мне, а не вернуть ли эти блаженные времена? В конце концов, если кто-то хочет ставить себя в зависимость от болеутоляющего извне – да пусть и ставит. Ведь от белков, углеводов, жиров и аскорбиновой кислоты извне – мы по-любому зависим. А тут – ещё один пункт. Необременительный. Маковых плантаций хватит на всех желающих. В конце концов, это было бы гуманнее  по отношению и к нарикам, и к налогоплательщикам. Много ли торчку надо? Дозняк, да койку, да хрючила абы какого – собственно, и всё. Обошлось бы – раз в десять дешевле, чем борьба с наркотой.

Но это вряд ли сейчас допустят, «легалайз». И торговля наркотиками, и «борьба» с наркотиками – это слишком серьёзный бизнес, причём зачастую – одних и тех же лиц. К тому же, все эти убитые горем родители… Сначала доведут своё чадо до иглы, истреплют все нервы так, что хоть героин, хоть цианид – всё едино, а потом вопят истошно: «Куда смотрит милиция? На кол всех барыг!»

Зеваю. «Ладно, не будем о грустном».
Соскакиваю на пол, встаю на руки. Потешаюсь собственным потугам поймать вестибуляцию. А она всё куда-то упрыгивает, и всё вокруг куда-то уплывает, и… бум!
Сажусь, потряхиваю головой. «Не, врёшь, сцуко!»
С третьей попытки мне наконец удаётся стабилизироваться. Можно сказать, приноровился к изменённой физике и геометрии. Стою так минуты три, в каком-то роде медитирую. Потом отжимаюсь, пинаю макивари, кое-как прихожу в чувство. Приняв душ, валюсь на кровать, листаю «Теорию литературы». Ловлю себя на мысли, что это нужно было читать сразу после прихода. Было бы куда увлекательней.

Я без проблем сдал летнюю сессию, но стал всерьёз подумывать о том, чтоб отделаться от универа одним махом, экстерном. К этой мысли меня подталкивали сами преподаватели. «Молодой человек, а вы, простите, кто?» - «Ваш студент, пришёл сдавать экзамен» - «А почему я вас раньше не видел?»
Мне уже малость поднадоела эта детская профессорская обидчивость и ревность к чужому времени. Хотя понять можно: он лекции читал, семинары вёл, старался донести свет знания и разжевать высокие научные истины – а тут такое небрежение. Впрочем, не знаю, как сейчас, но тогда в МГУ преподы не особо вредничали на предмет посещаемости. Спасала общепризнанная бедственность студенческого положения. Поэтому преподы, поворчав немного, принимали ту отмазку, что «приходится как-то подрабатывать».  Но сама необходимость по-школярски оправдываться, почему я не счёл нужным зарулить на семинар в течение семестра – уже несолидно это было. А говорить «извините, но моё время слишком дорого стоит» - всё же хамство. Вот я и решил впихнуть в себя третий курс загодя, пока есть свободное время.

Однако ж, через час чтение меня утомило, и я включил ящик. Там был Черномырдин. Сей властный муж едва ли читал «Теорию литературы». Он её творил, пусть даже не имея такой цели.

***

Нынче в гостях у меня Элфред. Он навещает меня раз в неделю. Он заявлялся вместе с Сергей Дмитриевичем. Тот клал на тумбочку заправленный шприц и уходил, а Элфред с полчаса развлекал меня беседой, явно испытывал силу моего вожделения, посматривая, не посматриваю ли я на этот шприц («Я оглянулся посмотреть…»). А теперь он нагрянул с матовым чемоданчиком, на поверку оказавшимся полиграфом.

Я уже проходил курс обращения с этим устройством. По обе стороны датчиков. И могу засвидетельствовать: его очень верно прозвали «детектором лжи». То есть, при мало-мальской подготовке тестируемого – с помощью этого прибора очень трудно узнать Правду. Истинные ответы на конкретные вопросы. Кроме одного вопроса: имеет человек соответствующую подготовку – или нет. Естественные выдаёт реакции – или же умеет впадать в «неадекват». И тут-то методики разные. Начиная от установки «мне похер абсолютно всякое слово изречённое» до «каждый вопрос – нож горящий в моё тело». Но просматривается общая тенденция: человек, гад такой, не хочет раскрыть душу, намеренно «смазывает картину». То бишь – лукавит.

Единственный известный мне способ по-настоящему обмануть полиграф – самому уверовать в свою легенду. Это не так сложно, как может показаться. Именно этим занимается хороший актёр, вживаясь в образ. Да что актёры: тот прощелыга-капитан у Достоевского – ведь на голубом глазу, искренне живописал потерю ноги в баталии, стоя при этом на двух ногах.

Это шизофрения? Да. В каком-то роде. Контролируемое расщепление сознания, эмуляция в своей «операционной системе» другой личности, со всеми потребными «файлами», но так, чтобы эта «встроенная» личность представлялась единственной. Главная трудность: запустив это «приложение» - сделать так, чтобы оно занимало всю «оперативку» и не реагировало ни на какие Alt+Tab.

Для этого, конечно, легенда прорабатывается довольно тщательно. Основной массив данных – берётся из знаний, которые в тебе уже есть. Нет, необязательно истинный личный опыт (хотя и из него что-то сгодится на все случаи). Но у человека нашего времени и нашей культуры очень значительная часть воспоминаний – не то, что происходило непосредственно с ним, а то, о чём он читал, что он смотрел. Это - тоже его органичная память, его переживания. Важно – отобрать нужное, что-то домыслить, что-то подлатать и создать некую внутренне непротиворечивую схему, чтобы переложить её на себя.

Заставляешь себя поверить в эту пургу, вжиться в роль. Дальше – ведёшь вольный рассказ о себе перед камерой, отвечаешь на возможные вопросы, а потом – просматриваешь видео. Оцениваешь мимику и глазную моторику. Если  сам себе не веришь, если зрачки всё гуляют направо (область фантазирования) – работаешь дальше. Прокручиваешь вымышленные переживания так, чтобы они «прописались» как реальные. И тогда – хоть с Мефистофелем переговоры вести («Здравствуй, Тофик, я твой Фауст. Очень интересуюсь продать душу. На условиях полной предоплаты, вот мои реквизиты, отгрузка товара – в течение трёх банковских дней от получения копии платёжки»).

Последний тест на полиграфе я проходил в мае. Тогда оператором был паренёк из ГРУ. В рамках обмена опытом. Он не видел моего лица и совершенно не знал моей истинной биографии, но благополучно меня «раскусил». Сказал: «Объект старательно, хотя неумело, пытается скрыть два факта: срочную службу в вооружённых силах Польши и наличие судимости по малолетке».  Но моё участие в Афганской войне на стороне душманов -  возражений не вызвало. Элфред премировал меня бутылкой Хеннесси Парадиз. «На, подпои свою чекистку Оленьку и выведай у неё какую-нибудь страшную государственную тайну!»

Сейчас, впрочем, задача была сложнее. Дозняк опаздывал часа на четыре, и меня малость кумарило. Я был морально готов к этому и не слишком страдал, сумев убедить себя, что мои сигареты заправлены опием, но теперь мне предстояло убедить Элфреда, что я – бывший сотрудник ДПС, уволенный за взятки и пытающийся устроиться в охранную фирму. Моё пасмурное состояние не очень способствовало  актёрскому успеху. Понятное дело, половина звёзд Голливуда – те ещё героинщики, но они не выходят под софиты на ломах.

Покончив с обычными вопросами – имя-фамилия-должность-прежнее место работы – Элфред перешёл к каверзным.

- Отвечайте откровенно: вы брали взятки?

Пожимаю плечами, делаю «лицо попроще»:
- Ну как? Шёл людям навстречу, так скажем. Это ж, знаете…

- Отвечайте «да» или «нет».

- Да.

- То есть, вы подтверждаете, что брали взятки?

Фыркаю:
- Ну я ж не из страны сказок, где водятся гаишники, не берущие на лапу?

- Что ж, ценю вашу откровенность. Следующий вопрос: вы когда-нибудь вымогали взятки?

Задумываюсь. Отвечаю:
- А чего там вымогать, когда сами упрашивают? Нет.

- Верю. И пьяных – тоже за деньги отпускали? Было такое?

- Ну, если совсем уж на бровях, или буйный – то нет. А если так, выпил немножко – чего ж не амнистировать с заменой «штрафом на месте»? Мы ж не звери.

- Что вы видите на этой картинке?

Элфред показывает фотографию, на ней – большой чёрный Мерседес серии W140, в народе прозванный «шестисотым». Номер – частный, областной.

- Я вижу на этой картинке купюру в сто долларов США, - говорю.

Элфред скалится. Поясняет:
- Хотел я поспорить с Анхелем, что ты именно так состришь, – да только и он был в этом уверен.

- С кем, простите, поспорить? – недоумеваю. Элфред – вредный и хитрый сукин сын. Мало что на кумаре меня пытает, так ещё сбивает, норовит переключить с вымышленной моей личности на реальную.

Он продолжает:
- У вас имеются эксгибиционистские наклонности?

Озадачиваюсь. Слово «эксгибиционизм» - оно какое-то смутно знакомое, но мой сержант ДПС едва припоминает значение.

- Типа, на людях, что ли, заголяться? – уточняю.

- Именно.

- Не, ну так, на спор как-то голым на мотике по городу прокатился, но это ещё в школе было. А вот чтоб, там, плащ распахивать, или…

- Достаточно. По какой причине ушли из ДПС?

Вздыхаю. Деликатный вопрос. Скажешь, что спалился на взятке, – сочтут дебилом, не заслуживающим доверия. Отвечаю уклончиво:
- Да так, неприятности возникли.

- Конкретнее?

- Ну, с начальством не сработались.

- Вы неискренни.

Вздыхаю, «открываюсь»:
- Да угодил под операцию «гестапо». Собственной безопасности, в смысле. Суровая такая подстава была. Всё бабло им слил, чтоб от статьи отмазаться. И по собственному пришлось писать.

- Наркотики употребляете?

- Редко.

- Но всё же употребляете? – Элфред «удивлён».

- Ну так, травку покурить. С конфиската. Но – строго во внерабочее время.

- А героин внутривенно?

Пугаюсь:
- Да господь с вами! Чего я себя, на помойке, что ли, нашёл?

- По-моему, вы что-то скрываете!

Возмущаюсь:
- Чего мне скрывать-то? Не верите – гляньте на руки! – протягиваю свои многострадальные предплечья, будто бы на них вовсе нет «дорог». Признаюсь доверительно: - Я вообще уколов ужас как боюсь, с детства.

Элфред смеётся, принимается отцеплять от меня датчики.
- Что ж, недурственно, - говорит. Уточняет: - Про «голым на мотике» - это правда?

Усмехаюсь в ответ:
- Что, я уже и тебя могу запутать, а не только эту железюку?

Ворчит:
- Да разбежался! Только не по городу, а по чужому дачному посёлку.

Изображаю равнодушие:
- Знаешь, давно прошли времена, когда меня пугала ваша телепатия.

Элфред качает головой:
- Никакой телепатии, мой юный друг. Ты сам рассказал об этом своей чекистке, она – зафиксировала в донесении, наши люди там – сообщили этот анекдот мне.

Повторяю мысль, неоднократно высказанную Олькой:
- На какую только херню не идут деньги налогоплательщиков!

Элфред напускает философский вид:
- Ну, это ж, как бы, управление по борьбе с нами. А что главное для успешной борьбы? Главное – сбор информации, и пустяков тут не бывает. Вообще же, скажи спасибо своей барышне, что такими вот курьёзами своих кормит. Инфа идёт, досье пухнут, все счастливы.

Впадаю в тоску. Сказать правду, я здорово скучаю по лейтенанту Оле. Мы уже почти полгода вместе, внедрились друг в друга по полной программе. Мне с ней было комфортно. Это вряд ли была любовь, но это была оперативная разработка, давно переросшая в хорошую, светлую дружбу. И хороший, качественный секс двух физически небезнадёжных тел.

Конечно, у Оли были минусы. Она хорошо готовила, она охотно бралась за уборку квартиры – но при этом не могла не насажать жучков где можно и не можно. Это стало нашим «семейным» спортом – установка и выявление электронных насекомых. Строго говоря, она тратила на меня лишь треть девайсов, отпускаемых её конторой. Прочие – загоняла налево, знакомым частным детективам. У меня крыша ехала от этой шизухи и такого мизерного мошенничества, но Олька была непреклонна: «Тёмкин, ну мне чего, на зарплату, что ли, жить? Или тебе совсем уж на шею сесть? Не мешай девушке зарабатывать, окей? Лучше вот, когда завтра со своими парнями бухать будешь – на****ите хоть полчаса для отчёта, а потом уж обнаруживайте!» 

Но есть и несомненные плюсы в том, что твоя девчонка – офицер спецслужбы. По крайней мере, если она задерживалась за полночь, не надо было трястись, что её обидит какой-нибудь пьяный гопник в переулке. На день рождения я подарил ей свежую, прямо из Италии, Беретту «Бригадир»,  чтоб не марать, в случае нужды, табельный ствол, и мы регулярно тренировались. Да, с пьяным гопником (и даже со стаей таковых) Олька вполне могла совладать.

На время моего «отшельничества» она укатила в кругосветный круиз. Её руководство думало, что я с нею, она же думала, что я прохожу комплексное обследование в корпоративной клинике. В действительности, мы не собирались обманывать ни Олю, ни «антинашенское» управление ФСБ. И они прекрасно знали, что есть такое дело, «тест на третий уровень физухи». Но сейчас истинная информация о моём положении была бы преждевременна. Олька хоть и лейтенант, а всё же барышня. Стала бы себя накручивать, переживать, трепать нервы себе и мне. А так – мы созванивались чуть ли не каждый день, и находили для беседы более приятные темы, нежели героин.

Перед отъездом она призналась мне: «Знаешь, ловлю себя на мысли, что я уже давно не двойной агент, как мечтается Родимцеву, а тупо работаю на вас!»
Я тогда поцеловал её и успокоил: «Да ничего такого не мечтается твоему генералу Родимцеву. Он же не полный идиот, чтобы допускать мысль, будто кто-то из ваших, соприкоснувшись с нами, не перевербуется. Но в конце концов, мы ж одно дело делаем? Забарываем энтропию, мочим конченых отморозков, гасим пожар беспредела. Так что плохого в том, чтобы примкнуть к тем, кто делает это эффективнее, веселее и… прибыльней?»

- Чего-то ты как-то погрустнел! – Элфред, самым бесцеремонным образом, вырывает меня из пучины амурной тоски. Лыбится: - Чай, по этому делу скучаешь?

Кивает на шприц в футляре, всю дорогу покоившийся на тумбочке.

- Дурак ты, - говорю, - хоть и баронет.

Элфред задумывается, принимается загибать пальцы, похрустывая, пристально глядит на них и что-то пришёптывает.

Поднимаю глаза, вопрошаю:
- Считаешь, сколько в мире людей, которые могут назвать тебя дураком и остаться в живых? Хочешь мне сказать: «Тём, тебя так кумарит, что ты вообще всё на свете попутал?» Ну да, меня кумарит. Чего скрывать-то? И я пользуюсь случаем. Когда ещё смогу так тебе нахамить, имея отмазку?

Ржём оба.

***

К исходу третьего месяца мой суточный дозняк составлял пятнадцать кубов, два грамма «по веществу». Это много. Больше, чем у среднего закоренелого торчка. Особенно, если учесть, что я вмазывался очень качественным героином с меткой «чисто для анализа».

«Какое витиеватое подтверждение масштаба личности», - пошутил я, когда мой «Айболит» Сергей Дмитриевич назначил новую дозу.
Но в действительности, мне было не до шуток. Я реально тогда боялся, что слишком плотно сросся с этим сомнительным образом жизни.

Я просыпался в «коматозно-скипидарном» состоянии – и вмазывался. Ловил свой тусклый приход, делал физкультурку. Кое-как нормализовавшись, читал книжки, смотрел фильмы, писал статьи. Я продолжал работать хотя бы как журналист. Мне давали материалы по каким-то более или менее интересным уголовным историям, я заворачивал эти говёные конфетки в более или менее художественный фантик, отсылал по мейлу в редакцию профильной газеты, с которой сотрудничал, и, как правило, они ставили в номер.

Меня посещала мысль, что если мою писанину, нашкрябанную в героиновом угаре, принимают весьма охотно, – страшно подумать, на чём сидят другие шелкопёры и редакторы таких изданий.

Умом, который затаился где-то на задворках, в фоновом режиме, я понимал, что это не больно-то логичная мысль. Но ещё больше я чувствовал, что в принципе теряю способность логически мыслить. Что она ускользает как-то исподволь, как слюда из рук… Стоп! Причём тут слюда?

Мы сидели у друга на крыше сарая, пускали мыльные пузыри. Нам было по шесть лет. Крыша была устлана толем, и там сквозили блёстки слюды. А я имел в виду – что моя логика стала будто бы мыльный пузырь в руках. В смысле, его толком не возьмёшь в руки… Тоже мне, метафора!

Такие мысли случались у меня во время прихода. Который длился недолго, полчаса, сорок минут. Потом я более или менее возвращался в чувство, но это было странное чувство. «Столица Сомали? Рабат? Нет, это Мозамбик. Хотя нет, Мозамбик – это Могадишу. Чего? А Мапуту – это Марокко? Нет. Сомали – Могадишу, Мозамбик – Мапуту, Рабат – Марокко. Так? Да ещё б не так! Вот же я дауном стал, прости господи!»

При этом я сознавал, что абсолютное большинство людей в этом мире – ни за десять секунд, ни за десять часов не заполнят в уме контурную карту Африки. Либо не знали никогда, какая столица у Мозамбика, либо – не смогут вспомнить. И эти люди – вполне достойные члены социума, они делают свою работу, совершенно не морочась левыми географическими вопросами. Нахер бы им это нужно было?

А если б они при этом двигались гером? Да мало бы что изменилось. Ну, чуть-чуть бы притупели. Ну, жили бы поменьше, поскольку гер всё-таки сажает важные органы. Так это ж удобно для государства: люди, тотально зависящие от наркотика, не чересчур умные и борзые, при этом – делающие свою работу и не слишком засиживающиеся на пенсии. Государства так истово борются с опиатами, поскольку им неловко признаться, что поголовье наркоманов было бы им только на руку? У государств есть совесть? Как забавно. У меня её нет, а у «бездушного механизма для подавления низших классов» - есть.

Это, опять же, была мысль из «трипа». Что меня несколько пугало – я начинал путать «трипы» с «относительно прояснённым состоянием». У меня появлялись ложные воспоминания, своею чёткостью не уступавшие реальным. Вернее же, реальная память смазывалась так, что, восстанавливая недавние события, я не сразу мог отличить действительность от глюков и кошмаров. Мне виделось, что я выходил из больницы, садился в свой Пассат, куда-то ехал. Меня нагонял чёрный Геленд, из его окна высовывался ствол автомата…

Потом я не без труда припоминал, что был такой случай, за месяц до больницы. Я катил ночью по пустой улице, Геленд стоял у обочины, а когда я проехал мимо – резко рванул, поровнялся со мной, но обгонять не стал. И медленно-медленно опускалось его пассажирское стекло…

Когда опустилось, там показалась упитанная, добродушная физиономия. Спросила, как проехать на Ленинский проспект. Я объяснил, и Геленд прибавил газу. Его габариты скрылись вдали, и я, наконец, выпростал правую руку из-под куртки, чтобы переключить передачу. Помнится, удивился: «Странно, будто бы затекла… Когда успела?»

Ещё мне виделось, как я высаживаю весь магазин в придурка, с которым сцепился на улице. Он явно был навеселе, нарочито задел Ольку плечом, я сказал «Поаккуратней, любезный!», а он развернулся и полез буровать. Поднявшись с асфальта, не угомонился и выхватил револьвер. Газовый, как оказалось. И у меня возникло ощущение, что всё его неинтеллигентное лицо тогда готово было втянуться в дуло моего Глока, таким маленьким и потерянным оно сделалось. Впоследствии мне думалось: «А если б он не положил свою игрушку тотчас же на землю? Если б попробовал выстрелить, дуэль устроить? Чертовски глупая была бы смерть. Хоть и дебил редкостный, а всё равно было бы грустно».

Ну а сейчас мне представлялось, как я на самом деле вышибаю из него жизнь. Очень правдоподобное «кино». И донельзя идиотское чувство, когда я раз за разом жму на спуск и думаю с досадой: «Нахер я это делаю? Мне ведь вовсе не нравится, как дёргается эта злосчастная тушка…»

***

И вот случился День, когда Сергей Дмитриевич пришёл ко мне, положил, как обычно, заправленный шприц и сказал:

- Вы можете не употреблять. Курс закончен.

- Ура! Здравствуй, ломка! Вот же мы помучаемся! – воскликнул я, потирая руки с самым радостным идиотизмом, какой только мог изобразить.

Сергей Дмитриевич покачал головой:
- Не думаю, что ломка пройдёт по-настоящему болезненно. Не с вашей физической кондицией. Но если будет очень плохо – можете продвинуть пару кубиков, снижать постепенно.

- Ага! И ещё на пару месяцев здесь застрять? Нет, мне очень приятно ваше общество, Сергей Дмитриевич, но я соскучился и по тем, кто снаружи, в этом большом белом свете за этими белыми стенами.

Мы сидели и болтали около часа на отвлечённые темы, потом Сергей Дмитриевич ушёл. Первой моей мыслью было – разом отправить содержимое «баяна» в унитаз. Но потом я решил, что это будет не так «зачотно». Сжечь мосты всякий может, и только Цезарь – просто переходит Рубикон, ничего не разрушая за спиной. Ибо – Цезарь.

Конечно, товарищ героин вовсе не готов был смириться с разлукой раз и навсегда. Поначалу он нудел и канючил с истинно лоханкинскими интонациями. «Артём, подлец ты и дурак притом. Зачем, зачем бросаешь ты меня? Ведь это глупо и не нужно никому. Зачем страдать, и люто, и напрасно? И неразумно, глупо так, притом»

Он мне доказывал, что это малодушие и быдлячество, прогибаться под царящее в обществе дурацкое предубеждение против наркотиков. Ведь это дикость, лишать себя умиротворения и гармонии лишь потому, что по иронии истории человечество подсело на мутный, прокисший виноградный сок, а не кристально чистый маковый, гораздо более добрый к людям.

Он соглашался, что уличные торчки – существа презренные и жалкие, но это лишь потому, что зачастую у них нет денег на свой нектар, и они изнурены ломками. «Как раз то, на что ты себя сейчас обрекаешь. Но ведь ты, Тёма, не уличный торчок. У тебя-то достаточно денег, чтобы всегда иметь шприц под рукой. И тебе никогда не придётся дрожать, покупая невесть какую потраву у бог знает какого барыги. К твоим услугам – отборный, проверенный порошок высочайшего качества. И тебе никогда не нужно будет стрематься ментов, ибо не родился ещё мент столь борзый, чтобы проверять вены у офицера ФСБ. А значит, ты будешь вполне респектабельным, уверенным в себе членом социума, которому нисколько не мешает его маленькое увлечение. В конце концов, при твоей нервной работе нужно позволять себе немножко расслабиться. И кто лучше меня годится для данной цели? Это поганое пойло, презренный этиловый спирт? Фи, как неэстетично, как низко!»

Я отвечал односложно и неучтиво: «Пошёл нахуй!»
Он не оскорблялся, но лишь выражал укоризну: «Тёма, тебе это не к лицу. Ты же не пэтэушник какой. Неужели ты настолько боишься меня, что вовсе избегаешь дискуссии? Но это же паранойя! Знаешь, ты сейчас взволнован, раздражён. Давай, присядем, примем пару кубиков для успокоения нервов – и обсудим наши дела, как взрослые люди».

Я отжимался, стоя на руках, крутил подъёмы переворотом на перекладине, чеканил об стену теннисный мячик, отбивая его кулаками и ступнёй. С разворота, в прыжке, по-всякому. Принимал душ, стараясь думать о приятном. Товарищ героин беспардонно лез в мои мысли, нашёптывая «да я и есть самое приятное в твоей жизни, я!», но бывал изгоняем некуртуазными пендалями.

На следующий день его приставания сделались вовсе неприличными. Он скулил и выл, как выгнанный шелудивый пёс под дверью. От его воя мороз шёл по коже, но я согревался гимнастикой.

А потом он сделался буен. «Ага, начинается острая фаза!» - с удовлетворением подумал я.
На что похожа ломка? Да я без понятия, на что она похожа у торчков. Судя по внешнему виду – им действительно хреново. Судя по их словам – светопреставление, все муки ада. Но торчки – народ, вестимо, хлипкий и мнительный. Не от хорошего телесного и морального самочувствия они садятся на гер, а уж когда подсядут плотно – вовсе раскисают. Про свою ломку я бы не сказал, что это было так уж кошмарно.

Чем-то – это напомнило мне, как в десять лет я переболел гриппом, первый и единственный раз в жизни. Всё то же самое, но где-то втрое паршивее. Может, вчетверо.

Чем-то – похоже на уотербординг. Это когда человека привязывают, фиксируют голову и плещут в лицо водой. Говорят, страшная пытка, применяемая к самым отчаянным террористам, и ужас настолько невыносим, что они колются на раз. Я не вполне понимаю, чего они так пугаются. В действительности, это совсем не больно, даже забавно, и если не паниковать – всегда можно улучить момент и хапнуть воздуха краешком рта. Для наших уотербординг – хорошая тренировка, закалка для психики, лекарство от водобоязни. Семейные коллеги устраивали эту процедуру своим детишкам, чтоб не терялись, если в речке вдруг воды ненароком хлебнут.

Чем-то – похоже на полиэтиленовый пакет, надетый на голову. Тоже, говорят, страшная пытка. Люди дрыгаются, задыхаются, теряют голову. Вместо того, чтобы незаметно втянуть немножко полиэтилена в рот и прокусить резцами дырочку. Если рот скотчем не заклеен – это делается за четверть секунды.

Ещё – ломка походила на сеанс гастроэндоскопии. Это когда суют в горло трубку с зондом и пропихивают по пищеводу. А ты сидишь, как дурак, борешься со рвотным рефлексом. И понимаешь, что если не подавишь спазмы, заполошишься – может быть реально плохо. Мне такое в тринадцать лет делали, по подозрению на гастрит. Оказалось – всё в порядке, просто гормональная перестройка. И то была десятиминутная процедура, а здесь – только и разницы, что несколько дней этот сраный  зонд поперёк горла стоит. Но – жить можно.

Вообще, я бы сказал, в ужасах героиновой ломки лишь десять процентов реального дискомфорта, и девяносто – мнительности. Как теряешь контроль, поддаёшься этому животному страху – так и корёжит, естественно. Но если стараться «держать мозги прямо», если помнить, что никто тебе кости не ломает, на медленном огне не поджаривает, и тысячу вольт через тебя не пропускает, если понимать, что это всё химера, глюк и фантом, вызванный временным недостатком эндорфинов, - со временем начинаешь даже потешаться над наивными попытками твоего тупого организма вызвать к себе жалость и развести на дозняк.

Но чего бы я никому не сказал: будто героиновая ломка – ничтожная, легко преодолимая ерунда. Нет, конечно. Она меня конкретно доставала, при моём-то пофигистичном отношении к боли и при моей значительно выше среднего, как верно подметил Сергей Дмитриевич, физической форме.

Таких вспышек ярости и ненависти – я не испытывал, наверное, никогда прежде. В жизни я давно привык контролировать свою агрессию, прекрасно понимая, что безнадзорный выход эмоций в моём случае может стоить очень дорого. А сейчас – не противился своему бешенству, не старался укротить. Напротив, мне казалось, что это хорошая идея – обратить дискомфорт в злость, пережечь его в горниле гнева, измотать, высушить свой временно разлаженный организм так, чтобы там нечему было болеть. Были потерпевшие: макивари пришлось менять два раза, боксёрскую грушу – четыре. Инвентарь был качественный, кожа крепкая – но я тогда, наверное, и носорога запинал бы безо всякого уважения к Красной Книге.

Измываясь над макивари, я больше всего ненавидел торчков. Я ненавидел их за то, что тем мукам, какие испытывал сам по долгу службы, – они обрекали себя добровольно, ради кайфа, извольте видеть. Со скуки. От безделья. Я отчаивался вообразить, каким невероятным мудаком надо быть, чтобы по собственной воле взять шприц и вколоть себе в кровь, в святая святых своего телесного храма, эту святотатственную погань.

По глупости? По неведению? Да кому что неведомо про героин, сейчас, в девяностые годы двадцатого века? Не надо гнать! Будь человеку хоть шестнадцать лет, хоть четырнадцать – прекрасно он знает, что делает. Но, возможно, не вполне знает, на кой хрен он это делает. Ибо, ума нет – считай, калека. Ну так и хер ли спасать таких? Человечеству правда не хватает идиотов? С чего бы?

Но если вдуматься, прикидывал я, проводя очередной моваши, то гораздо больше я ненавижу бездарных, бестолковых пустозвонов от антинаркотической пропаганды. Им кажется, что они творят благое дело, но в действительности – мало кто приносит больше вреда, чем они. Ибо они твердят свою тупую мантру: «Нет наркотиков лёгких и тяжёлых, они все одинаково опасны, и якобы безобидная травка – первый шаг к героину».

Юный олигофрен, вступающий в жизнь, слушает эту херню, и подвергает критическому анализу. Его друзья курят травку. Покуривают. Нерегулярно. И, вроде бы, с ними всё в порядке. В один момент он сам решает попробовать. Раз, другой, третий. И видит, что это довольно весело, а никакой патологической тяги, – нет и в помине.

Тогда он делает вывод: всё, что талдычат эти антинаркотические дяденьки – полная лажа. Они либо сами ничего не знают, либо нагло врут. Ну а раз «все наркотики одинаково опасны», но трава при этом, как выяснилось, нифига не опасна, значит – и героин тоже. Это просто более крутой кайф… наверно.

Потом парень понимает, в чём разница между травой и героином. Он понимает это, когда настойчиво впаривает лучшему другу, что «гер – та же трава, только покруче». Не понравится – всегда можно соскочить (А если вдруг понравится – всегда можно купить у меня разбодяженный чек).

Таким парадоксальным образом трава действительно становится первым шагом к героину. С подачи этих безответственных, полоумных пустобрёхов. То, что они говорят, это примерно как «Нет существенной разницы между онанизмом и гомосексуальной проституцией на вокзале. Это одинаково безнравственно и опасно». Хотя и то - слабоватая аллегория. Героин имеет тебя куда крепче, чем дюжина хачиков-извращенцев (не то, чтобы я проверял второе на себе). Отдаваться ему добровольно – всё равно, что устроиться волонтёром в самый грязный, самый убогий криминальный бордель, где ты сам будешь приплачивать, чтоб тебя трахали…

Утомившись, валюсь на кровать. Смотрю на шприц. Странно, но в моём взгляде, кажется, нет ненависти. Таким взглядом я смотрю на алкашей, сшибающих мелочь на опохмел. Обычно – я подаю. Но очень бы удивился, узнав, что испытываю неодолимую душевную потребность их подогреть. Ещё больше удивился бы, если б мне сказали, что я подаю из страха быть ограбленным этими недопырками…

***

- Все показатели в норме, - сообщает Сергей Дмитриевич через две недели. Помедлив, добавляет: - Поздравляю, Артём. Враг повержен. И, поверьте моему опыту, у вас никогда не будет более страшного врага.

- Откуда нам нынче знать, какая  у меня будет тёща? – говорю.

Элфред, негодяй, ухмыляется, протягивает мне пакетик с белым порошком:
- Ну, теперь, когда ты точно знаешь, что всегда сможешь слезть, – отчего б не позволять себе побаловаться, время от времени?

Смотрю на него довольно хмуро. Вздыхаю:
- Веришь ли, эта дрянь меня действительно не радовала. Ни одного кайфового трипа. И если в детстве мне приходилось жрать цветную капусту, чтоб не огорчать матушку с её кулинарным рвением, то это не значит, что мне когда-то самому захочется оживить в памяти кошмар моего детства.

Они смеются. Элфред хлопает меня по плечу:
- Да расслабься! Это кокс. Завтра Олька твоя возвращается – занюхнёте.

Морщусь:
- Да мне чего-то и кокса не больно-то хочется. ЗОЖ – рулит. Прости за пошлость… не сочти за брюзжание и ханжество. – но… Да ты прекрасно всё понимаешь! Через год всё будет по-другому, я сопьюсь и скурюсь до нормы, но сейчас – у меня идиосинкразия на хоть какие-то «модификаторы сознания». Слишком нахлебался этой… трясины.

 Элфред разводит руками. Восклицает торжественно, лишь наполовину ёрнически:
- Ну тогда – добро пожаловать из резерва в основной состав Первого Агентурного! Теперь ты -  полноправный волк нашей стаи!

Всего в Младшем Агентурном Круге – восемь дивизионов. Для утешения прочих говорится, что все они хороши, что их номера – не более, чем буквы в обозначении школьных классов, но мы-то знаем, что Первый – элита элит. И дело не в крутизне. Дело – в степени доверия. Хотя ребята из других дивизионов подкалывают: «Да просто вас не так жалко бросать под танки!» Но нам-то ясно, что это всего лишь зависть.



***

- Чего это у тебя с руками? – опасливо поинтересовалась лейтенант Оля, когда моя водолазка полетела на пол.

- На гере торчал, - честно ответил я.

- Да ладно гнать-то! В доноры, что ли, подался?

- Заслужишь – расскажу правду.

Оля заслужила. А потом снова. И ещё. И опять. Мы действительно соскучились друг по другу.

- Ваще жесть! – сказала Оля, когда я выполнил обещание и поведал свою историю последних трёх месяцев. – Слушай, я знала про ваш тест «на третий левел физухи», но что это вот так происходит? Я думала, сдача нормативов каких-то… продвинутых. Обследование, там. Тёмкин, а это закрытая информация?

В Олином голосе – прелестная смесь неподдельной заботы и карьеристской алчности. Обнимаю её. Ласково. Почти с любовью. Всё-таки Оля – порядочная шпионка. Жучки жучками, но  в важных вопросах ей можно доверять. Без предварительной консультации – не подставит.

Шепчу на ушко:
- Можешь слить своим. Чтоб у твоей братвы даже мыслей не возникало вроде «подсадить и расколоть». Со мной – полный бесполезняк.

- Да ладно те! – лейтенант Оля обиделась. – Ты уж за полных-то уродов нас не держи!

Оля – человек понятливый и почти родной, с ней я мог быть откровенен, но, признаться, я испытываю некоторую неловкость, когда приходится рассказывать о своём торчковом опыте кому-то ещё. Особенно – людям моложе себя, для которых я могу быть «авторитетом» и «примером для подражания». Мне всякий раз стрёмно, что им, чего доброго, взбредёт в голову испытать собственную силу воли подобным же манером.

Поэтому, скажу так. Все люди устроены примерно одинаково – ручки-ножки-огуречик – но не все одинаково хорошо владеют этим набором костей, мяса и требухи. В нашем мире человек считает себя здоровым, если может отжаться от пола раз пятьдесят. А рекордсмены Гиннеса – отжимаются десятки тысяч раз. Не очень важно, сколько именно десятков тысяч. Пока не надоест, пока не проголодаются. Для них отжимание – примерно то же, что ходьба. Необременительная, рутинная физическая деятельность. И это не мутанты, это обычные люди. Только – тренированные.

Я лично подобных рекордов никогда не побивал, да и не пытался, но в пятнадцать лет как-то на спор отжался пятьсот раз, поскольку барышни не верили, что это возможно. На следующее утро малость побаливали трицепсы и мышцы пресса, но я, вообще-то, люблю это бодрящее покалывание от молочной кислоты.
А когда я травил себя гером, по заданию Партии, – мне было не пятнадцать, а почти двадцать лет. И я давно утратил понимание идиомы «выше головы не прыгнешь». К тому же, я находился под постоянным медицинским наблюдением и не рисковал загнать себе в вену щепотку стирального порошка или талька.

Но всё же, когда заходит речь о героине и меня спрашивают: «Ты сам, что ли, сидел, чтоб так уверенно говорить?» - я по-любому терзаем сомнениями. При всём моём высокомерии, при всей моей индифферентности к чужому мнению о себе. Ибо если сказать «Да» - это гарантированно вызовет у нормальных людей жалостливо-презрительную, отстранённо-опасливую брезгливость. Мол, если хоть когда-то был таким мудаком, чтобы герычем начать двигаться, – то зависимость, может, и вылечилась, а тупость такая – не лечится по жизни.

Объяснять же все нюансы личного опиатного опыта – не всегда бывает уместно. Но в этой честнейшей автобиографии – наверное, уместно.