Переход

               
   






                1

                Евгений Полонский, инженер по эксплуатации гражданской авиатехники, уже и в солидном возрасте, разменяв четвёртый десяток лет, остро чувствовал неудовлетворённость жизнью порой даже в изысканной обстановке. Вдруг оказывалось, что комфорт и присущая природе благодать лишь обнажают нерв восприятия бренности. Приходилось заново и далеко не впервые раздумывать о смысле жизни, словно в этой тайне прятался неуловимый подвох, вроде показывающей язык фортуны. Чаще всего душа инженера томилась от скуки и примитивности будней, а хотелось приключений, возвышенных чувств, эстетики.

        «Почему бы человеку не испытывать постоянно восторг и вдохновение!?»  - наивно горевал Полонский, недовольный своими душевными свойствами, слишком нежными и хрупкими, но именно они, как регуляторы тонкой настройки, позволяли иногда ощутить за спиной крылья, подняться над бездной обыденности: инженер сочинял стихи и посещал литературное объединение «Парус».

        …Бортмеханики и «технари», сойдясь в свободные минуты в будке на транзитной стоянке, азартно лупили по столу камнями домино и мололи всевозможную чепуху:
        - Тормозную жидкость вроде не пили, давай уже, рожай…
        - У него эрозия шейки, поэтому он такой тугодум.
        - Сами вы придурки малахольные!
        - Надоело… Мне бы полежать сейчас, вытянуть ласты.
        - Полонский! Хоть ты и не нашего поля ягодка,  сядь за него – доиграем.

        «Поэтическая блажь»  инженера в коллективе воспринималась, как чудачество, впрочем, некоторые из коллег судили иначе:
        - Заметь, все живут в своё удовольствие, к звёздам особо не тянутся, кушают свой корм под ногами… А Женька вечно в духовных исканиях, ввысь рвётся, как журавль пойманный. Хотя идиотом его не назовёшь, дело знает.

        … Этап развитого социализма близился к закату; экономика огромной страны, этот маховик без должной раскрутки, медленно, плавно сбавлял обороты, но до полного коллапса, дефолта и прочих сюрпризов перестройки оставалось ещё несколько лет. Граждане терпеливо ожидали «ускорения», но вдруг, словно пьяный джин из бутылки, на волю вырвалась  «гласность». Здравый смысл в сознании масс превратился в жалкого, убогого карлика, а место на троне занял наглый, бесцеремонный великан с физиономией демократа. В стране началось брожение в виде митингов, лучшим зрелищем на телеэкранах явились новые программы «Тема», «Взгляд».

         Все эти внешние обстоятельства жизни мало занимали Полонского, они казались сносными, и совсем иное отношение было к внутреннему балансу настроений, душевных состояний. Ощутить здесь гармонию, удержать очарование в потоке времени Евгению помогали дневниковые записи. Раскрыв тетрадь, он мог извлечь из своих россыпей бриллианты воспоминаний, и прошлое выглядело настоящим.
Последняя запись коротко напоминала о служебном переводе Полонского в один из крупных городов центральной России:
        «Еду голой степью. Пейзаж унылый – верблюжьи колючки, серая, выжженная  зноем земля Казахстана…»

        Лёжа на верхней полке купе, Евгений млел от приятного, убаюкивающего стука колёс; в приоткрытое окно, как аромат странствий, врывался запах тепловозного дыма. Писать что-то ещё в этом расслабленном состоянии было лень, только воспоминания калейдоскопом чередовались в голове Полонского. Самое волнующее, пьянящее действие оказывала мысленно возвращённая молодость. До сих пор отчётливо мерещился лёгкий моноплан Як-12, с которого пришлось прыгать. Да только ли это! Причёска инструктора аэроклуба, её благодушное, игривое удовольствие в занятиях с молодыми парашютистами… Эти мелочи бередили душу, как осколки былой роскоши. Эмоции, похожие на экстаз, вызывал голос Высоцкого. Колорит его песен сказочного цикла, может быть, ещё тысячу лет не с чем будет сравнить. А душа в те годы уже определённо жаждала романтических отношений. Евгений вспомнил о самой первой своей подруге. Это была плотная, крепкая девушка с пышной, похожей на гриву причёской из рыжих волос. Студенты авиационного института, приятели Полонского, окрестили её Львицей. В воображении всплывали очертания пустынного, заброшенного парка на окраине города. Осень. Тёмный, сырой, но ещё тёплый вечер. Ровным, нескончаемым шумом вершин отзываются на порывы ветра деревья. Только для двоих был парк, и – поцелуи, поцелуи, объятия, опять поцелуи. Не забыть её свитер, шуршащий болоньевый плащ. Что за сладостное было время! Потом оно, будто вихрем разметало влюблённых. Полонский даже имя её не успел запомнить. Где ты теперь, милая Львица?

        Утро второго дня в дороге выдалось солнечным. Степь перемежалась с редкими перелесками, чаще стали мелькать за окном посёлки и объекты деятельности – то трубопровод, то высоковольтная линия, то изрытая бульдозерами заброшенная стройплощадка. Пройдясь по перрону какой-то неизвестной станции, где ждали встречный поезд, Полонский почувствовал озноб, а заодно и душевный неуют – так переживалась неопределённость ближайших дней. Но тут же в сознании инженера обозначился несокрушимый принцип Толстого: «Вечная тревога, труд, борьба, лишения – вот условия, из которых ни на одну минуту не должен выходить ни один человек. Чтоб жить честно, надо путаться, рваться, начинать и бросать, и опять начинать и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость!»

        Как надёжную, неизбывную отраду, как крылья за спиной, ощутил Полонский симфонию разума, словно близких друзей вообразил наперечёт Сократа, Сенеку, Марка Аврелия и более поздних кумиров – Шопенгауэра, Толстого, Альбера Камю… Всех сразу и не вспомнить! Их целая когорта – мудрецов, мыслителей от Соломона до Мераба Мамардашвили. Какая это мощь духа, какая блистательная опора в бушующем океане жизни! Евгений с умилением перебирал в уме давно уяснённые позиции, ставшие, как он полагал, его собственными:
«Вот что даёт философия: весёлость, несмотря на приближение смерти, мужество, радость, несмотря на состояние тела, силу, несмотря на бессилие. Находить счастье в несгибаемости – это редкостный дар».

        В русле этих размышлений картина земной жизни уже не казалась удручающей, хотя многие из мудрейших саму специфику бытия принимали за редкостную издёвку. Лао-цзы, например,  смотрел на мир, как на соломенное чучело. Насмешкой природы или высших сил, «ареной скорби и вожделения» называл эту юдоль Артур Шопенгауэр. Лично для Полонского жизнь ещё не оборачивалась бременем, но задумываясь, он сравнивал её с экзотическим проходным двором, где массы приговорённых к смерти, чувствуют себя стеснённо, и всякий норовит ухватить возможно больше благ, вырывая их у соседа. Одни здесь пируют, другие распутничают, третьи смотрят с завистью, а вновь прибывающие напирают, теснят всех прочих к выходу…

       «Да, без философии не было бы ни бесстрашия, ни уверенности, любовь к мудрости выковывает, закаляет душу… И мы живём, даже находим здесь какие-то проблески счастья», - в спокойном, умиротворённом состоянии духа Полонский посматривал с верхней полки вниз, где размещалась молодая, симпатичная дама с одухотворённым выражением глаз. Евгений чутко улавливал её потаённую радость и сам оказывался во власти беспричинной нежности. Его влекло хотя бы мысленно участвовать в жизни этой незнакомки, ласкать её взглядом.
       «В Самаре сейчас сойдёт с поезда и всё… Считай, целая Вселенная  навсегда исчезнет, растворится во мраке… Жаль! Ладненькая такая кошечка…» - Евгений повернулся на другой бок, раскрыл недочитанную повесть Толстого «Смерть Ивана Ильича».
                2
       В небольшом жилом городке аэропорта молодо зеленела и радовала глаз прелестная парковая аллея. Некоторые пассажиры, идя от аэровокзала к гостинице, не скрывали изумления, делились восторгом с попутчиками:
       - Посмотри, как здесь хорошо!
       - Да, приятно вот так – с корабля и в райские кущи…
       Ближе к вечеру прогретая солнцем земля натурально нежилась, в воздухе с неумолчным писком носились стрижи; роскошные липы, берёзы и тополя походили на яркую театральную декорацию, поскольку их листья не шевелились. При полном безветрии казалось, что и сам воздух отсутствует. А если из окон общежития слышалась задушевная музыка, то и впрямь, можно было поверить шлягеру: как упоительны в России вечера!

       Одним таким вечером в комнате лётного профилактория веселилась компания молодых людей, тесно сидящих вокруг журнального столика на диване и в креслах. Помещение не отличалось лоском, и блюда предназначались явно не для гурманов – на тёмной полировке столика красовалась большая хрустальная ваза с салатом; шпроты, шоколад и бананы довершали набор закусок. Зато вдоволь было шампанского, а главное – нравилась атмосфера застолья, сам повод внезапного фуршета. Невысокий, сухонький на вид бортмеханик  Сашок пожелал отпраздновать в кругу приятелей свою помолвку. Его избранница, на удивление красивая девочка с умным и строгим лицом, сидела на диване – тонкая, подтянутая и от скромности – молчаливая. Складывалось впечатление, что Сашок при всей своей обаятельности эту птичку вряд ли долго удержит. От выпитого бортмеханик раскраснелся, глаза блестели, сказывалось радостное возбуждение.
        - Друзья мои, вспомните что говорил премудрый пескарь в сказке Щедрина… Если хочешь жизнью жуировать, надо чтоб она была в фокусе… Времена нынче мутные… Мы каждый день убеждаемся, что Россия – такая же неуклюжая, дикая страна, как какой-нибудь Гондурас или республика Чад, а нашу национальную идею можно обозначить одним словом: безнадёга. Вы спросите: «Что же нам, пескарям, в таких условиях делать, как жить?». И я отвечу: на грани возможного… Надо дерзать! Дерзание и упорство дают человеку всё. Я хотел летать – я летаю, я желал чуда, и вот оно перед вами… Я счастлив! – Сашок неловко покосился на свою невесту, на мгновение задумался. – Женщина – это такая чудодейственная сила и власть над мужчиной! Ради неё мы становимся титанами…
        Никто не возражал против пафосной речи бортмеханика, только шуточки сыпались в продолжение тоста:
        - Главное – штаны не порвать!..
        - Как бы ты не дерзал, всё равно будешь каяться.

        Среди гостей присутствовали две девушки, работницы авиакомпании; одна – приезжая, подруга той, которую звали Вика. Из мужчин самым забавным и заметным, несмотря на маленький рост, был второй пилот Коршунов. Полную противоположность вертлявому Коршунову представлял огромный, толстый диспетчер по прозвищу «Баобаб». Инженер Полонский был приглашён как ближайший сосед Коршунова по общежитию.
        - Идея тоста понятна. Пьём за соединение любящих сердец!.. – подвёл черту сказанному нетерпеливый второй пилот.

        Эмоции захлёстывали тонкую, впечатлительную душу Полонского; у него не хватало как будто сил подавить в себе тайное, завистливое любование невестой.
«Красавица… Видимо, непросто приручить такую», - Евгений переводил взгляд на Сашка, и первое, что приходило на ум: совершенно беспородный пёс. Внешность самая мужицкая, колхозная, однако ж, лётчик, объект женских грёз…»

        Полонского забыли представить, а сам он вёл себя сдержанно; незаметно для остальных выбрался из-за стола, и, приняв задумчивый вид, смотрел с балкона вниз, грустно раздумывал:
        «Я как дерево, которое только что пересадили… Новое место пребывания, новые люди, не по себе как-то», - он не видел разницы между теми, с которыми пил сейчас за любовь и, например, стюардессами, которые чинно шагали по аллее в сторону аэровокзала. Тем временем на балкон вышли две подруги. Высокий рост, стройность и даже худоба Вики лишь подчёркивали изящество облика. Её улыбка выражала неуловимое сочетание нежности, наслаждения и ожидания от жизни ещё большего, небывалого восторга. Встречаясь с ней взглядом, Полонский испытывал лёгкое замешательство.
        - Вы, кажется, недавно у нас работаете? – заговорила Вика с небрежностью и кокетством. – Мы вас не знаем. Давайте знакомиться.
        - Евгений.
        - Евгений? – явно забавляясь, удивлённо вскинула брови девушка. – Ну это, как говорит Сашок, совсем не в фокусе, звучит патриархально и архаично, как Евлампий…
Викина подруга, тоже молодая, эффектная, но с грубоватым и уже изношенным лицом, казалась бывалой и закалённой. Прикуривая сигарету, она без стеснения упёрлась взглядом в Полонского. Вика закурила не менее картинно и о чём-то даже задумалась.
        - Может, лучше Евгентий? Нет, всё равно не то. Женщинам это имя идёт, а мужчинам нет. Ну а фамилия?
        - Что ты, как прокурор, пытаешь человека?! – низким, прокуренным голосом вмешалась подруга.
        - Полонский, - с улыбкой отозвался Евгений.
        - О! Это другое дело. Красиво и благородно звучит. Называйся просто: Полонский… Я – Вика, а это моя однокашница Лена, тамбовская волчица.
       
        Польщённая как будто подруга, раздавив окурок, предложила:
        - Там танцы начинаются. Может, поучаствуем?
        В тесном пространстве между столиком и тумбочкой с телевизором гости двигались в ритме латиноамериканской румбы. Музыка распространяла энергию, роднила и вовлекала в круговорот. На сердце Полонского вдруг сделалось радостно, будто от весенней грозы; подумалось, как великолепна эта Вика в своём чёрном, бархатном мини с порозовевшими щечками! Были моменты, когда среди прыжков и пируэтов она смотрела на него, точно с  вызовом. В эти мгновения Полонский испытывал подавленность и самому себе казался астероидом, пришельцем из дальнего космоса. А здесь случайно пересеклись орбиты.

       После танцев на балконе столпились мужчины. Сашок ласково обнимал, благодарил гостей неизвестно за что, Баобаб держался за ограждение и дышал так тяжко, словно только что взбежал на пятый этаж. Холерик Коршунов, похоже,  никогда не бывал в печали, даже если сетовал – делал это на свой лад – игриво и вдохновенно:
       - Эх, были времена! Прилетишь, бывало, на Ту-16-м… Целый день в нейтральных водах Атлантики – усталый, как пёс, но столько было этого самого тестостерона, что в качестве ведомого вдруг оказываешься в доме офицеров на танцах! А этот приятель, - Коршунов выразительно посмотрел вниз на главную чакру, - ведущий!  Считай, командир звена…
       Затем, очевидно, для забавы спросил Баобаба:
       - Слушай, а почему бы тебе не жениться? Ну вот хотя бы на Вике… Смотри, какая шикарная женщина!
       - Эта Вика прошла Крым и Рым… - нехотя, сквозь зубы процедил Баобаб.

       Сашок вскоре опять позвал всех в комнату, чтобы продолжить торжество. Гости наперебой, под звон бокалов желали молодым любви и согласия. Полонский оказался как раз напротив невесты, сидевшей на мягком, глубоком диване, а так как журнальный столик был низким, Евгений невольно, сам того не желая, созерцал её белоснежные трусики, смущался.
Внезапно Вика и подруга-волчица стали прощаться; компания вмиг осиротела. Полонский решил, что и ему пора к себе в общежитие. Там он сел к столу и с лёгким воодушевлением принялся писать письмо другу:
               
                «Привет, великий и мудрый, и вещий Олег!

        Перед отъездом я заходил в редакцию, но тебя там не оказалось; подумал, что ты уже в Алма-Ате в каком-нибудь издательстве. Ясно, что газетная деятельность не для тебя. Ты скорей пойдёшь в вахтёры, чтоб писать своё, и лет через пять затмишь Жоржа Сименона. Был недавно на заседании клуба молодых литераторов «Меридиан». Лица забавные и атмосфера колоритная. Рядом сидела молодая пианистка, пишущая повести. Двадцать восемь лет, симпатичная и не без кокетства уже от литературы. Другая начинающая писательница читала свой рассказ о проститутке. Написан скверно, стиль, логическое построение с элементами бреда. Бабе тридцать шесть лет, финансист. Чувствуется, критика задела её за живое. Была, наконец, ещё одна фифа. Эта ещё не определилась, о чём ей писать. Думает начать с исторической темы. Наивность страшная. Посидела, уставясь на читающих и ушла, похоже, навсегда.
        Живу пока, как студент: ни кола, ни двора, зато творческая и всяческая свобода. Через неделю наклёвывается командировка  в Москву. Буду работать на Як-42 и наблюдать столичную жизнь – бродить наугад, сидеть в кабаках и спать в электричках. Пора здесь сейчас прекрасная – золотая осень. А гонорары пока что – кошачьи слёзы. Ладно, желаю, чтобы правая рука у тебя высохла, как у Белинского. Кланяйся нашим, а Леонтию Овечкину передай, чтоб сменил фамилию на какую-нибудь кличку, иначе его ни в один самолёт не пустят…»

       Евгений оставил письмо, открыл свой дневник и пробежал глазами последнюю запись:
«На прошлой неделе, будучи в бане, наблюдал банщика с головой Сократа. Правда, ничего другого, выдающегося, в его облике и повадках замечено не было. Ходил себе, убирал дубовые листья от веников, чистил тазики и ремонтировал дверь по настоянию одного сурового, принципиального мужика. А итоговое впечатление таково, что этот «Сократ» - просто больной человек с гипертрофированным черепом. Только и всего».
       «Ну а что интересного было сегодня? – слегка сосредоточился Евгений и не удержался от бодрой усмешки: как мираж или призрак в сознании всплыли трусики невесты. – Эй, гинеколог! – весело приказал себе Полонский. -  Не пора ли переключиться?.. А эта Вика удивительно хороша. Одно жаль: мы как будто с разных планет», - перед тем как заснуть с щемящим сладостным чувством печалился инженер.

        Командировка воспринималась Полонским как возможность глотнуть свежего содержания жизни. В нынешнем облике столицы отражалось новое время. На одном из митингов выступила некто Нина Андреева и многим обывателям показалась звездой калибра Аллы Пугачёвой. Она утверждала, что президент Горбачёв изменил народу, довёл страну до маразма. На Пушкинской площади, куда Полонский заходил из любопытства, в неубывающей толпе толковали о политике, и это походило на нескончаемый аттракцион. Впрочем, бросалось в глаза, что людей серьёзных там не было. В большинстве фигурировали плохо одетые, похожие на пьяниц, бомжей либо юродивых. Кликуши, наивные, идиоты… Призывали Русь и к топору, и к созданию новых партий, и чёрт их разберёт, к чему ещё. Одна женщина в годах, ратуя за справедливость, крыла матом всех действующих политиков… И почему-то  Полонскому, точно назойливая муха, приходила на ум цитата из великого Мао: «Чем хуже, тем лучше!»
         «Может быть, эта пружина, сжатая до предела, даст обратный ход, и Россия  ещё покажет себя во всей красе и силе… А если этого не случится, тогда вот в этих митингах вся загадочность русской души – расхристанность, непутёвость, неубиваемая страсть к паразитизму».

         В один из серых, пасмурных дней Евгений побывал на Новодевичьем кладбище. С чувством светлой печали бродил он среди надгробий знаменитых соотечественников; здесь отчётливо представлялась суть человеческой жизни «от и до», когда круг завершён, и остаётся одна память. И грустно, и легко сознавалось, что величия как такового среди людей нет, что у всех одна печальная участь. Вернувшись в гостиницу «Авиатор», Евгений вяло, словно по инерции принялся за ужин, потом долго лежал на кровати, глядя в потолок, иронизировал над собой:
         «Ну и чего ты раскис без всяких даже причин, где твои гордые повадки!.. Тоже мне, рыцарь духа, гигант депрессивный!.. Проще надо, надёжней расставить ноги, принять какую-нибудь стойку, держаться злей и уверенней».
                3
         - Вика, что это у тебя? Разреши помочь…
         Евгений узнал в полумраке высокую, стройную фигуру девушки, идущую мимо автостоянок аэропорта с какою-то аппаратурой в руках. Возражений не было. Полонский с ликованием принял на руки компьютерный монитор и зашагал рядом.
         - Не тяжело? – ласково спросила Вика.
         - Знала бы ты что такое – заменить тормоз на Ту-134 и сколько он весит! – весело отозвался Евгений.
         - Да, конечно, то что женщинам тяжело, мужчинам – семечки.
         Минут через пять дивная прогулка кончилась. Аппаратуру занесли в отдел копировальной техники, где Вика работала и держалась в окружении электронных блоков, ксероксов и компьютеров, как рыба в воде.
         - Ну что? Я просто обязана пригласить тебя на чашечку кофе… - улыбчиво заявила она, закрывая кабинет. – Идём!
         - Ты потрясающе выглядишь, - смущенно реагировал Евгений на ощущение счастья, свалившегося неизвестно откуда, внезапно.
         - Да? А я так не думаю. Но всё равно спасибо.
         - Это потому что полгода не виделись… Я за это время был в командировках в Москве, в Иркутске, не считая разовые спецрейсы на юг, на север… Даже машину успел купить, так что можем на речку съездить, позагорать. Приглашаю! – Евгений искал какого угодно продолжения встречи.
         - Нет, в нашей речке вода никогда не бывает тёплой. Я сразу простужусь. А вот на свой дачный участок я бы съездила – надо хоть траву скосить.

         Наутро очарование продолжилось. Занятно было увидеть Вику с косой; Евгений торжественно принял из рук девушки экзотический инструмент и пристроил на верхний багажник «Жигулей».
         - Женщина с косой вызывает у меня только одну ассоциацию, - сказал он с усмешкой.
         - А… Ну да! – согласилась Вика, садясь в машину рядом с Евгением.
         Он слушал её медовый голос, мечтательно улыбался ей,  поглядывая сбоку, и весь этот день провёл, будто с ангелом. Перед самым возвращением в город Вика в печальной задумчивости присела на траву – точь-в-точь как Алёнушка с картины Васнецова «У омута». От этой грустной прелести сердце в груди Полонского защемило; он понял что влюбился – всецело и безвозвратно. После поездки Евгений думал о Вике почти не переставая; удивлялся этому состоянию, когда чувство сотрясает, как море в девятибальный шторм, а рассудок, поджав хвост, убирается прочь. И само собой написалось стихотворение «Прогулка».
               
                Ты помнишь день тот на исходе лета?
                Мы ехали как будто ни зачем;
                Была прогулка с фразами привета,
                Мне льстило пониманье и вообще –
                Беседа с женщиной, к тому же умной, милой
                Приятней лучшего французского вина;
                Потом я кашеварил, ты – косила,
                И жизнь была как никогда полна.
                Я хлопотал, я ощущал себя, как гном,
                Сходил с ума, но тайно, постепенно,
                Болтали мы о чём-то неземном –
                Забавном и неясном, как Вселенная.
                Внезапно, вдруг,  повеяло прохладой,
                Светило солнце нежно сквозь дубраву,
                Но ты задумалась с печалью взгляда
                И обняла колени, сев на траву.
                Прошла минута или пять в молчании,
                Казалось, жизнь – игра тепла и света –
                Нас покидает, нас смертельно ранит;
                Отсутствием любви страшна планета.
                В тот миг, проснувшись сердцем, я прозрел,
                Я улыбнулся солнцу и Отчизне,
                Я понял большее, чем я хотел:
                Мне эта девочка дороже жизни…

         «Я конечно, не прав… - сокрушенно думал Полонский; мысли путались, рвались, как в горячечном бреду. – Я держал себя с ней, как дурак, идиот, осёл и медведь в посудной лавке. Конечно, ошалел и обезумел…»
         - Нет, такое я стерпеть не могу, надо ответить на оскорбление, - сказал себе Полонский и взялся за авторучку. Руки слегка дрожали, но писал он с предельной любезностью:
         «Милая Вика! Ты бываешь настолько разной, что создаёшь о себе ложное представление, потом вдруг одним словом рушишь миражи, а заодно искажаешь саму реальность. Наши отношения напоминают эпизод из мультика «Фильм, фильм, фильм». Там, если помнишь, на скальном утёсе стоит громадный, как шкаф, дядя с засученными рукавами; перед ним возникает маленький, тщедушный человечек, и вот великан хватает его ручищами и бросает в пропасть, потом – новый дубль; невзрачное, побитое существо выползает откуда-то, безропотно встаёт перед громилой, «Мотор!» - и тот снова с остервенением швыряет бедолагу в бездну. Вчера в финале нашего разговора крайне обидно было слышать, что я, по твоему разумению, вхожу в разряд мракобесов, которые питаются твоей энергией, мучают бедную девушку. Выходит, ты – женщина-воин, некоторым образом, Илья Муромец, а я – Змей Горыныч. Только я ощущаю себя тем несчастным существом из мультика. Ты, конечно, скажешь, что поглощение энергии происходит неосознанно. Если это так, то в людском сообществе нет места утончённым и возвышенным отношениям, просто одни пожирают других. Поверь, я как никто другой способен распознать твою духовную мозаику. Скажешь, очевидно: не твоё это собачье дело!.. Конечно, конечно, но мне было грустно воспринимать тираду по отношению к стае мужчин, которые тебя осаждают. В контексте  это звучало так: «Когда же эти мерзкие твари от меня отстанут?!» Все мужчины представляются хищниками? Тут что-то навеяно книгой «Магический переход», которую ты читала. Там жизнь в части психологии – сплошные выверты и выкрутасы. Мне хочется сказать тебе: «Ходи ногами…» Был у нас тут в АТБ один начальник смены, до фанатизма увлекался брэйком. Вот сел как-то транзитный «Туполев» с дефектом. Бортмеханик вызывает на борт инженера, и этот самый начальник смены от технической до третьей стоянки идёт к самолету, танцуя брэйк – всё время на голове, ногами вертит в верхних плоскостях. «Кто это?» - вытаращил глаза бортмеханик. Ему говорят: «Вы же просили инженера, - это он» - «Не-не-не, не надо инженера!»  - взмолился механик.
        Тебе нравится быть сильной, независимой натурой? Прекрасно. Но тут угадывается магический переход даже не к эгоизму, а к эгоцентризму, который иссушит твою душу, лишит радости, которую даёт светоотдача той самой энергии, за которую ты так беспокоишься. Предвижу твои контраргументы: «Почему я должна от кого-то зависеть? Я хочу быть свободной, и не надо на меня давить авторитетами. Всех их в один мешок и к чёрту – в море! Я живу для себя и только для себя!..»  Ладно, это твоя жизнь, но когда ты говоришь, что я – натуральный вампир, это крайне несправедливо и оскорбительно. Бывают периоды, когда я неспособен делать добро, но я никогда не делал и не собираюсь делать зла. Подчёркиваю, никому!»
                4
         В свободный день, устав от маяты, Полонский под влиянием неодолимого магнетизма поднялся на этаж, где жила Вика. В пустынном коридоре подолгу стояла унылая тишина, и если бы не угнетённое, мечтательное состояние души, Евгений и на минуту бы здесь не остался. Он присел на старый кожаный диван в уголке помещения, называвшегося «холлом», прикрыл глаза и задумался. Уже поживший на свете и видавший виды инженер, томился, охваченный небывалым чувством зависимости, обожания и печали. Однако ж, и такое пребывание в мире грёз Полонский не хотел бы утратить.
Внезапно в коридоре щёлкнула дверь, послышались шаги; сюда  к дивану и столику шла Вика. Ореолом её нового образа служил тёплый, домашний халат.
        - Здравствуй, Вика, я начинаю верить в мистику, и если бы здесь пробежала кошка…
        - Ты бы принялся её целовать! – усмехнулась Вика, привычно усаживаясь на угол дивана. Изящно, одним заученным движением она извлекла из пачки сигарету, щелкнула зажигалкой.
        - Ты – колдунья… - просиял Евгений, ослеплённый её спокойной грацией, артистизмом.
        - Я болею, - жалобно промолвила Вика. – Простужена, насморк и спина болит.
        - Простуда – это понятно. А со спиной-то что может быть в таком цветущем возрасте?
        - Есть проблемы…
        - Спину надо чаще растягивать, - посоветовал Евгений и даже продемонстрировал: упёрся руками в борт бильярдного стола, а ноги оторвал от пола.
        Вика кисло улыбнулась.
        - Раз уж ты так веришь в судьбу, пойдём ко мне в гости.
        Полонский опять почувствовал себя на седьмом небе. Тесноватая комната была обставлена обыкновенной скромной мебелью. На шкафу громоздилась электроника, на тумбочке с зеркалом – парфюмерия, предметы туалета. Большую часть пола, перекрывая выход на балкон, занимал надувной матрас в виде софы. На стене красовалась репродукция с картины Айвазовского «Буря на море». Похозяйничав немного, Вика предложила гостю чаю, а сама устроилась полулёжа на постели под пледом. По телевизору шла очередная серия «Санта-Барбары». Евгению было странно, что эта чепуха Вику как-то увлекает.
        - Ты ничего не понимаешь, для женщин тут много занятного…

        Потом она указала место рядом с собой на диване. Евгений с нескрываемым благоговением прилёг, взял в руки лежавшую на подушке книгу. Название было интригующим: «Жизнь земная и последующая».
        - Неужто в самом деле есть последующая?
        - Да, - с кокетливой уверенностью заявила Вика.
        - Однако, недоказуемо, - усомнился Евгений. – Всё, что в таких книгах пишут, надо принимать на веру. А мне этого мало…
        Вика охотно и с некоторым воодушевлением стала переубеждать:
        - Смерти вообще нет, есть лишь переход, отдых перед вступлением в новую жизнь. Нет никаких ужасов, есть только прекращение земной части пути или Дао, как говорят китайцы.

        Душу Евгения переполняла нежность. Он словно в фантастическом сне перебирал локоны Викиных волос, щекотал ими свою щёку и вообще был счастлив. Вика смотрела на эту забаву смиренно, доверчиво, как на детскую шалость.
       - Боже, как я тебя люблю! – трепетно произнёс Евгений. Руки сами собой безотчётно стремились обнять Вику. Ситуация требовала ясной, определённой ответной реакции. Вика в лёгком смущении, словно ледяной волной окатила Полонского:
       - Но я ничего не чувствую…
       Евгений потупился и закрыл ладонями лицо; это была труднопреодолимая мука. Потом, словно опомнившись, вышел из комнаты и вскоре потерянно брёл вдоль лесной опушки. Никого не хотелось видеть.
                5
       В течение нескольких недель Полонский не заглядывал в свой дневник, испытывая ненужность и никчёмность всех этих душевных излияний, а они тем не менее были. Вот что записал он тогда, отдышавшись и отойдя немного от потрясения:
       «Какого чёрта! Сколько можно болеть этой чумкой, пресмыкаться, на что-то надеяться! И как бесконечно прав Базаров у Тургенева: лучше камни бить на мостовой, чем позволить женщине завладеть хотя бы кончиком пальца».
И дальше шли короткие, нервные отрывки:
       «Замечаю и даже не раз около Викиной  двери молодого брюнета… Штурман. Они обычно курят, сидя вдвоём на диване, потом исчезают в её комнате. Малый этот держится очень уверенно, позволяет себе даже скучать рядом с Викой».
       «Штурман, слава богу, исчез, попал под сокращение, но его место занял упитанный, интеллигентного вида очкарик, жизнерадостный и тоже самоуверенный. Вика теперь выглядит иначе – держится с наигранной зависимостью от него. Можно подумать, что очкарик оказывает на неё неотразимое влияние. Когда я вижу их, идущих по аллее нашего парка в обнимку, наваливается безмерная тоска, и думается уже о себе: «Как бездарно, старина,  ты упустил, проворонил молодость и всё такое прочее…»

       …Ночную смену Полонский начал в угрюмом расположении духа. Требовалось снять служебную дверь с Ту-134, проконтролировать выполнение регламентных работ, встретить и обслужить три борта и два самолёта выпустить в рейс. Распределив сменное задание, Евгений удалился в вагончик на транзитной стоянке, там скромно поужинал и улёгся на диван, взяв в руки томик Бунина. С наступлением темноты в вагончик пожаловали трое «маповцев». Это были техники, занятые обслуживанием грузовика Ан-8 министерства авиационной промышленности. К авиакомпании они не имели никакого отношения, но всё же коллеги, знакомые лица. Банка самогона в их руках выглядела желанной добычей. Один из вошедших, мужик лет пятидесяти, улыбающийся дикой, редкозубой улыбкой, налил себе полный стакан и профессионально выпил. Заедать было нечем. На троих имелась всего лишь одна карамелька. Второго, лысого, малознакомого, первый ради шутки ухватил за нижнюю часть живота, когда тот пил самогон.
       - Ну не надо, что ты! – упрекнул приятеля третий участник. – Когда человек занят святым делом, даже змея не ужалит…
       Мужик тем не менее выпил и смотрел молча, укоризненно. Потом с воодушевлением рассказал, как вчера обвёл вокруг пальца жену:
       - Проводил её на прогулку, а сам чекушечку водки оприходовал, закусил куском хлеба с аджикой – жена ничего не почуяла…

       Когда специалисты ушли, Полонский лежал с полчаса, тщетно пытаясь уснуть. В полумраке можно было различить, как осторожно вошла в вагончик женская фигура; оказалось – стюардесса. Закурив и присев на кресло у телефона, она принялась звонить мужу, требовать, чтобы встретил и называла его экзотически: «волк позорный».
Просунув руку в окно вагончика, Полонский будто ощупывал свежесть ночного неба.
«Прав Бунин, уверяя, что нет в этом мире ничего такого, о чём бы стоило лить слёзы, - вяло размышлял и попросту наслаждался покоем Евгений. – Чехов тоже в конце мечтал: «Хорошо бы сделаться странником, сидеть на лавочке какого-нибудь глухого монастыря и смотреть на закат». Похоже, это было предощущением вечности…»
                6
         Утром, ещё до окончания ночной смены микроавтобус УАЗ руководителя полётов выехал для обычной проверки ВПП перед посадкой очередного транзитного лайнера. Уазик резво пересёк перрон, потом по рулёжной дорожке помчался к торцевому участку взлётной полосы. Время было весеннее, заканчивался март; небо над аэродромом было чистым с оттенком нежной голубизны, а всё остальное в округе – опушка леса, начинающий зеленеть луг и даже «бетонка» - озарялось золотистым светом восходящего солнца. Водитель УАЗа, немолодой, прожженный дядя, увидев что-то чернеющее на полосе, удивился и просвистел. Нечасто в этих проверках доводилось находить на взлётной полосе какие-то предметы. Бывало, выскакивали чёрт знает откуда лошадь или корова, но когда это было! Сейчас даже заяц – редкость, но появляются, скачут из любопытства вплоть до ангара и стоянок. Подъехав ближе, водитель и сам руководитель полётов, энергичный, респектабельный мужчина, - оба разом на несколько секунд онемели и замерли. Способность говорить вскоре вернулась к водителю:
        - Твою мать! Да ведь это труп!
        -  Тихо, тихо! – распорядительным тоном отозвался руководитель полётов. – Близко не подъезжай… Откуда он здесь взялся?
        На бетонной плите в луже крови лежал человек в тёмной спецовке. Поза его была неестественно изломанной, лицо обезображено каким-то нечеловеческим нокаутом, следы крови тянулись по бетону. Как, каким образом и что могло поразить человека на голом месте  - было неясно.
        Руководитель полётов вышел из машины, приблизился, всматриваясь в окровавленный труп.
        - Это инженер с АТБ… Полонский его фамилия, - упавшим голосом, сокрушённо произнёс ответственный работник компании, но тут же напряг нервы для оперативных действий. – Так, даём закрытие аэропорта на три часа, пока тут следователи поработают. Транзитному борту – на запасной. Надо срочно звонить генеральному и в транспортную прокуратуру… Поехали!
        - Под машину что ли попал? – разгоняя «уазик» по лётному полю, с недоумением предположил шофёр. – Да по полосе кроме нас никто и не ездил… Может его самолёт переехал?
        - Брось ты! – в сердцах возразил руководитель полётов и сам раздумчиво спрашивал себя:  - А не из самолёта ли он выпал?..  Только как можно выпасть из самолёта? Взлетал только один Як-42 на Питер… Надо звонить, чтобы и там проверила прокуратура.
Жуткий, непонятный случай вызвал в коллективе авиакомпании массу домыслов. Некоторые полагали, что в аэропорту нечисто, что инженер пал жертвой мафии. Но следователи и члены административной комиссии установили факт самоубийства, и миф о нападении гангстеров был таким образом отвергнут.
               
         «Инженер Полонский Е.А., - писалось в заключительной части протокола расследования, - выпускавший самолёт Як-42 в рейс, дал экипажу разрешение на выруливание, и в то короткое время, когда воздушное судно ещё оставалось на стоянке, проник в отсек правой основной стойки шасси через открытый проём. Возможность доступа и размещения в отсеке человека доказана экспериментально и подтверждена наличием следов в виде микрочастиц грунта от обуви инженера Полонского Е.А. на зашивке шпангоута. Таким образом, никем не замеченный до выруливания и взлёта самолёта, человек оставался в  отсеке фюзеляжа. Открывающиеся во время уборки шасси створки привели к тому, что Полонский Е.А. вывалился из отсека и упал на бетонные плиты ВПП при скорости свыше 180 километров в час с высоты предположительно 100 метров».
               
         В нагрудном кармане рабочей куртки Полонского был найден листок бумаги с текстом:
            
                И что нам вечность,
                Переходы в неизвестность,
                Когда на фоне общего распада
                Блестит твоя улыбка, как награда!..