Автографомания. Бесконечная история

В приоткрытую дверь просунулась морда ребенка с говядиной в зубах. Живые глаза ребенка сияли робкой надеждой на поиграть. Пластиковые глаза  говядины только отражали свет гаснущего за окном дня. Надо вставать и что-то делать. Делать не хочется ничего, но диван уже прочно врос в мои ребра рубчиками обивки и надоел смертельно. Эту порочную связь все равно придется разорвать – было бы ради чего. Но уж точно – не ради игры с ребенком в говядину…

Говядина плюшевая, цвета гематогена и с формами коровы. Внутри говядины натолкан какой-то упругий материал, который время от времени пружинисто выскакивает из прогрызенных ребенком дырок. Ребенок удивленно нюхает белые комочки и пробует их есть, за что регулярно получает от папы люлей. Папа отнимает игрушку и бросает ее на коридорный холодильник со словами: «Всё, Муля, кончилась говядина!». Потом мы штопаем говядину и она опять начинается. Правда, ненадолго.

Ребенок собачий, но все равно наш. Милая маленькая сорокакилограммовая собачья девочка цвета топленого молока с черной мордочкой, шкодными влажными глазенками и двумя запятыми темных бровок на топленомолочном лбу.
 
Играть с этой кобылой в говядину или в мячик – себе дороже. Собственно, себе дороже даже ни во что вообще с ней не играть, а просто припереться утром на кухню насчет кофе-покурить без штанов. Не в смысле – без трусов, а без хороших таких штанопотамов,  джутовых или даже брезентовых, от какой-нибудь спасательской робы. То есть  выпереться в легкомысленной маечке по середину бедра или в сорочке на тонких лямочках, которая тоже не длиннее... И – прощай,  оружие топ-модели! Ребенок-кобыла непременно сядет слева на свое клетчато-зеленое одеялко и будет время от времени игриво обрушивать свою трехкилограммовую лапу в обгрызенных зверьих когтях прямо на это самое бедро, по середину которого натягивается маечка.

Одно утешает:  не исполосованные кобылиными когтями бедра без веселеньких трафаретных синяков все равно не спасли бы мою карьеру топ-модели. По причине отсутствия предмета спасения. Я никакой моделью сроду не была и быть не собиралась. А уж на пятом десятке думать об этом было бы и пововсе глупо. Но настоящей топ-модели, вздумай она припереться на нашу кухню поутру насчет кофе-покурить в пресловутой маечке, пришлось бы несладко.
Наверное, поэтому к нам не ходят топ-модели…

Воскресный день, последний выходной в череде «рождественских каникул по-русски». Синюшно тает солнце за окном, завешанным пыльной тюлевой шторой. К шторе прижалась зелеными лапами ёлка в блескучих шариках и мишуре. Ёлка тоже устала от затянувшихся выходных. И теперь нервно икает огоньками гирлянды. А вставать-то все равно придется, иначе в мою бедную голову с нездоровыми сосудами полезет всякая окончательная хрень. Типа «в чем смысл жизни?» и «как-то совсем не хочется умирать, хотя жить осталось всего ничего…» Самое то развлечение в последний день новогодних каникул, вы не находите? Поэтому надо вставать, пока не началось.

В таком случае очень правильно бывает занять себе руки каким-нибудь общественно-полезным делом. А заодно и голову с нездоровыми сосудами занять, чтобы безнадзорные руки в трудовом экстазе не отрезали от организма что-нибудь нелишнее, не раскокали в хозяйстве что-нибудь  важное и не сунулись случайно в кипяток. Такое уже бывало, поэтому голову лучше приладить к тому же занятию, которым занимаешь руки в последний день бесконечных зимних каникул.

Я встаю и для начала занимаю руки зубной щеткой. Заодно и голова приходится кстати – потому что щетку глупо вертеть в руках и бесконечно намазывать пастой, ее надо куда-нибудь затолкать. Желательно в голову, и лучше – через рот. И еще лучше, чтобы голова ближайшие три минуты внимательно следила за щеткой, лихо носящейся по остаткам зубов. А то ненароком можно и в гланды попасть… Такого, правда, не бывало, а вот верхнюю губу разнести доводилось по задумчивости. Всего пару раз, и, честно говоря, в довольно нетрезвом состоянии. Сейчас случай не тот, но случай, как известно, бывает всякий.

С зубами покончено, а времени на них потрачено ничтожно мало. И остальное все равно придется занимать – до утра следующего дня, объявленного рабочим, еще ого-го… Лениво плещу в лицо пригоршни прохладной воды. Промокаю кожу желтеньким махровым полотенцем, мимоходом отмечая: в стирку бы его уже пора… Минут десять изучаю в зеркале темные круги под глазами, исчерченные сеточкой морщинок. Меланхолично мажу все это гелем с экстрактом чего-то там, которые (и гель, и экстракт) должны непременно управиться и с темными кругами, и с сеточкой, чудесным образом искоренив их с моего лица. По крайней мере, так написано на тюбике. Так было написано на многих тюбиках, которые прошли через мои руки в этой жизни, но проверка эмпирическим путем ни разу не удалась. Может быть, писатели текстов на тюбиках нагло врут, а может, мне просто не хватает терпения дождаться этого чудесного эффекта. Терпения мне хватает на пару недель. И то нерегулярно. Поэтому каждый такой тюбик через год улетает в помойное ведро, заполненный наполовину, если не больше. А на смену ему покупается новый. Круговорот несостоявшихся чудес…

Так, что-то было про стирку. Очень кстати. На кухне я тычу в кнопку электрического чайника за 200 рублей и тащусь снова в ванную. Пока там вскипит – тут можно наладить стирку. Правда, за последние три дня я уже, кажется, перестирала все, что в этом нуждалось, включая чехол от ребенкиной подстилки. Но если хорошо покопаться в закромах родины, непременно отыщутся какие-нибудь завалявшиеся в шкафу джинсы. Не слишком свежие. И не слишком новые. Точнее, старые и драные, к тому же постиранные когда-то давно вместе с линяющей футболкой цвета придурочной морковки. Футболка стала после этой кампании чуть менее придурочной на вид, а джинсы приобрели какой-то неджинсовый оттенок, слегка грязно-изумрудный. Кто бы мог подумать! Поскольку они все равно уже были старые, я списала их к чертовой матери в дачную утварь, но новых по безденежью так и не купила. А посему, как только на дежурных штанах системы «деловой костюм хиппушки» сломалась молния, джинсы неджинсового цвета опять перекочевали в мой активный гардероб. Прямо как были, с расползшимся швом на правой штанине и с ярко-рыжим пятнышком на левом бедре – от клепки, заржавевшей от долгого замачивания. Жопорукие мастера-изготовители приделали к этому чуду от непонятно каких кутюр ржавеющие клепки. Гениальная идея, вы не находите? Хотя они, мастера, едва ли полагали, что их продукцию будут замачивать по трое суток в дешевом отечественном порошке, от которого, кто не знает, ржавеет даже платина.
 
В общем, на этот раз в компанию к джинсам опять угодила футболка, даже две, но обе нейтральной расцветки – черная и синяя. Две пары темных мужских носков. И две пары полушерстяных зимних колгот, продранных в районе больших пальцев. Я принципиально не зашиваю колготы, ни тонкие, ни теплые, – никакие. С тех самых пор, как у меня была возможность покупать себе новые вместо пострадавших. Возможность давно иссякла, а принцип остался. Поэтому на дырявые колготы я просто натягиваю вполне приличные носки. Впрочем, носки я тоже не штопаю, а выбрасываю. Но новые приличные носки стоят значительно дешевле новых приличных колгот. Такая вот у меня бюджетная арифметика в области чулочно-носочной промышленности.

Пока я запихиваю весь этот текстильный винегрет в утробу «электролюкса», на кухне китайский чайник за 200 рублей выключает своё бурлящее нутро с громким щелчком. Если вы думаете, что китайский чайник за 200 рублей в наше время – это предмет одноразовый или вовсе бессмысленный, то напрасно. Хотя, стоя этим летом в «Окее» перед пирамидой коробок с иероглифами и удивленно изучая ценник, я была примерно того же мнения. Однако китайский чайник за 1200 рублей по фамилии Tefal, купленный года два-три назад (и тогда это была довольно дорогая цацка, поверьте на слово!), устал думать о нас ровно накануне похода в «Окей». И обоссался от счастья. Кипятком. Пользоваться этим зассанцем стало весьма небезопасно: текло у него из всех щелей… Франко-китаец был списан в связи с полной амортизацией, а денег на приобретение замены не обнаружилось. Ибо так сложилась в тот момент жизнь, так карты легли и звезды так вызвездились.

И вот – этот ценник: «Электрочайник 199,99 р.». Дары волхвов в разгаре лета.  Прикинув так и сяк, вспомнив святое правило миллионеров «Мы не так богаты, чтобы покупать дешевые вещи» и послав немедленно всех Вандербильдов и Хилтонов к бениной матери, чайник я таки купила. Потому что все остальное кипятильное воинство, более-менее приемлемое по качеству, выпячивало на пластиковых пузах ценники со стартом от 1000 рублей. Лишней тысячи у меня не было. Правда, и лишних двух сотен как-то тоже… Но две сотни и десять сотен – это совершенно не одно и то же, а жить без электрочайника  после 20 лет близкого знакомства с этим чудом бытовой техники – жлобство. Даже во времена кризиса.

Что до вышеупомянутого «электролюкса», так эта навороченная штуковина с сушкой и множеством программ осталась у меня еще с тех времен, когда я приобрела привычку не штопать колготы. И к делу отношения почти не имеет. По крайней мере, в данный момент.
Беленький пластмассовый уродец со скромными оранжевыми буквами на боку, будучи вытянутым из коробки, выглядел утонченно. Точнее, дегенеративно. Пластмассы на его изготовление пошло ровно рублей на 10. Никаких прибамбасов типа кнопочек для открывания крышки или сеточки для процеживания воды. Вообще никаких ничего. Хотя, знаете, меня эти все сеточки на дорогих экземплярах водогреек всегда приводят в бешенство. Изготовители полагают, что чайник за полторы штуки рубликовских могут купить исключительно невменяемые дебилы, которые будут наливать в него воду из лужи возле подъезда? И чтоб в будущий чай не просочились бычки и бэушные кондомы, непременно нужна вот эта золотая сеточка из платиновой проволоки! Впрочем, мы Смольных институтов не кончали, можем ведь и не разбираться в аристократических тонкостях чайникового устройства. Ну, да и хрен с ними, все равно у меня чайник китайского происхождения неизвестной породы без сеточек и прочих глупостей. Купленный на распродаже в «Окее» за 200 рублей минувшим летом. И он до сих пор работает. И он только что вскипел.

Наплескала в кружку с кофейной растворимкой жиденьких сливок из «вимбильданской» коробочки. И уселась просыпаться. Потому что, во сколько бы я не сползла с дивана, сползаю я с него, не проснувшись. Мама считает, что у меня просто «нет привычки». Мама свято верит, что у совы можно выработать привычку спать ночью и охотиться днем. И что зайца можно научить курить, если сильно постараться. Но все вожди мирового пролетариата, имевшие таланты на предмет дрессировки сов и зайцев в условиях колымских курортов, кончились задолго до моего рождения. А я так и осталась неприученной.
 
Впрочем, пару попыток в свое время предпринять все же пришлось. Попытки кончились быстро и бесславно. И хорошо, что всего лишь побегом с «удачного» рабочего места, а не коктейлем из водки с барбитуратом. Такая ерунда, впрочем, тоже случалась, но по другому поводу.  Так что спасибо перестройке и русскому капитализму, бессмысленному и беспощадному: теперь можно как-то вписаться в окружающую действительность со всеми своими природными отклонениями и не сдохнуть при этом с голоду.
 
Кофейная растворимка завсегда хорошо с утра идет под курятину. Причем на кружку липкого от сахара пойла уходит две, а когда и три сигареты. К бычку последней остатки пойла в кружке уже чуть теплые. И тут все зависит от степени проснутости. Если в мозгах сонно, в глазах кисло и в целом пофиг – лучше добавить кипятку в чашку и продолжить овощной режим. А вот если в голове с нездоровыми сосудами начинается хождение разнообразных мыслей, а в голой заднице, прикрытой бюджетными трусиками и короткой маечкой, просыпается мое фамильное шило, значит, завтрак окончен. Нас ждут великие дела!
Никакие, конечно, великие дела меня нигде не ждут. Зато мелкой бытовухи в закромах родины – как тех грязно-бирюзовых джинсов, главное, залезть в нужные закрома. Или не лезть туда вовсе: как известно с доисторических времен, хорошо поставленная работа может простоять не один год.

Для начала я цапаю посудную тряпку и пытаюсь отмыть ею экран кухонного телевизора. Он, подлец, был мыт накануне праздников. Но в условиях повышенной задымленности две недели для него – срок фатальный. И цветная «лыжа» уже некоторое время демонстрирует мне почти черно-белое телевидение, даром, что кабельное и 45 каналов.

Конечно, никакая нормальная хозяйка не станет отмывать экран цветного телевизора посудной тряпкой, да еще предварительно включив какую-нибудь высокоинтеллектуальную передачу типа «Своей игры». Но критерии поддержания чистоты в приличном доме утрачены мною в процессе эволюции, точнее – лет 10 назад. Тогда я внезапно с ужасом обнаружила, что на оттирание линолеума, надраивание кастрюль и глажение пододеяльников уходит львиная доля моего свободного времени. Точнее – почти все. Остатки сжирает ежевоскресное приготовление обедов на неделю: первое, второе, третье, салат и «канпот». Какое-то время после осознания этого факта идеология «нормальной хозяйки» еще давала о себе знать, вылезая ежовыми иголками из разных мест моей психики. Но еще через пару лет я пришла к выводу, что психика у меня и так отродясь нервная, а разницу между глаженым и не глаженым пододеяльником видно только первые полчаса употребления. «Хозяйственный ёжик» был подвергнут химиотерапии, после чего окончательно полысел.
 
Окончательный разгром порядочного воспитания наступил в тот момент, когда семейство перешло на поедание собственноручно приготовленных яичниц, магазинных пельменей и быстрозамороженных блинчиков с чем угодно. Тогда же выяснилось, что любовно наколдованный борщ ценится едоками гораздо больше, если готовить его раз в квартал, а не раз в неделю. И при этом точно так же не доедается – приходится выливать в унитаз покрытые бархатной плесенью остатки. Ну так спрашивается, и на хрена мне этот домострой?

А посудную тряпку я перед помойкой телевизора простирала турецкой хозяйственной «дурой». А потом просто выкинула в мусорное ведро. Так что санитария и гигиена не сдохли вместе с приличным воспитанием. Зато, пока интеллектуалы умничали в «Своей игре», я, замарашка и поросюшка, размазывая по их мудрым физиономиям никотиновые смолы и городскую пыль, быстренько ответила за них на пару довольно примитивных вопросиков. У них было горе от ума, а у меня все в порядке. Ни того, ни другого, только грязная мыльная пена на руках и разодранное ребенкиными когтями левое бедро. Привет топ-моделям!

Итого: дел уже наделано, а времени все еще три часа. Пополудни, так сказать. Ну, и еще немножечко четвертого – но тут показания домашних хронометров расходятся. Хотя в телевизоре время на разных каналах одинаковое. В отличие от температуры за бортом по Цельсию. У одних там минус 32, у других – минус 36. А третьи, как заметил тут муж моей подруги, не показывают термометра в режиме реального времени, зато полных две недели, пока стоят зверские сибирские морозы, ежевечерне обещают гражданам на завтра потепление до минус 10. Этот оптимистический прогноз не сбывается изо дня в день, а они продолжают его озвучивать, твердо уверенные, что рано или поздно обязательно потеплеет. И здесь я с ними абсолютно согласна: если чего-то очень сильно захотеть, оно непременно случится. Пусть хотя бы и в апреле.

Вообще, это, конечно, свинство. Чтоб все каникулы, новогодние и рождественские, продержать погоду на уровне морозильной камеры молочного комбината «Воркутинский снеговик». Поскольку мороженому, как известно, показана для укрепления структуры температура не выше минус 20. Мороженому она, может, и показана не выше. А вот коммунальные сети, автомобили и бетонные стены многоэтажек видели это золотое правило мороженых исключительно в гробу. Про собственно граждан, пользующихся сетями, автомобилями и стенами многоэтажек, и говорить нечего. Кстати, надо машину на прогрев поставить.

Вот теперь самое время набросать себе план-минимум на ближайшие несколько часов. Чтобы в свободную от хозяйства голову с нездоровыми сосудами не полезли лучезарные мысли о бренности бытия и неизбежном конце всего живого.

Этот прикол моей нервной психики донимает меня с самого детства, уж даже и не припомню, насколько глубокого. В моем личном психологическом расследовании дело застопорилось на двух версиях. Обе я в разные периоды моей жизни рассмотрела, поковыряла, обсосала – да так и осталась между ними, как буриданов осел, не придя ни к какому конкретному выводу. Впрочем, обе они основаны на ошибках воспитания и несовершенстве советской медицины. А куда ж без этого! Наследие тяжелого прошлого, сложное детство и деревянные игрушки, прибитые к потолку. У американцев детки, ушибленные трудным детством, становятся либо копами, либо маньяками. У нас они становятся кем угодно. Например, мной.
 
Согласно первой версии, все началось с похорон какого-то довольно дальнего родственника. Какого-то, кажется, папенькиного двоюродного племянника по отцовской линии. Он, царство ему небесное, тоже был ушиблен трудным детством. Его маменька померла в его раннешкольном детстве. Кажется, от туберкулеза, но сильно осложненного пьющим муженьком, тяжелым на руку. Этого я не помню, это так, остатки семейных преданий. Тот факт, что вместо упокоившейся маменьки этому родственнику досталась ласковая и заботливая мачеха, любовно дувшая ему во все кипучие места, дела, как вы понимаете, поправить не мог. И в самый трудный подростковый период родственник решил, что ему эта жизнь много чего не додала и потому сильно задолжала. Заливать такое горе на Руси искони принято спиртосодержащими жидкостями в изобильном количестве. Чем юноша не преминул воспользоваться.
 
Одно такое заливание стало последним в его недолгой жизни. Лет двадцати с небольшим после какого-то общегородского праздника он остался лежать под сосенкой в местном бору с размозженной головушкой. Собрать в приличном виде последствия удара поленом по красивому когда-то лицу косметологам из советского морга, ясное дело, не удалось. Там вообще таких не водилось. Домовину погрузили на бортовой «газик» и с непонятно какого перепугу посадили туда же меня, лет, наверное, четырех от роду. Значительно позже на мои вопросы с пристрастием, кто додумался до такого гениального решения, маменька ответила: «Так ведь оставить не с кем было!» Ну правильно… Если ребенка не с кем оставить, лучше всего оставить его с покойником. Надежно, как в морге.
 
Из всего этого хоррора я помню мало… Венки из искусственных цветочков с черными ленточками (да, пожалуй, мне не было пяти лет, ибо в пять я уже вовсю читала, а тут буковок не помню). Гроб, обитый красной тканью с черными рюшечками. Восковой желтизны руки, связанные бинтиком в районе живота да изуродованное лицо. Вот если бы я умела читать, я б хоть траурные ленточки на венках изучала. А так – не могла оторвать взгляда от этого мертвого синеватого лица, бесформенного, раздавленного, с черными провалинами навсегда закрывшихся глаз.

Это, пожалуй, все, что удалось извлечь из памяти по прошествии многих лет, когда меня окончательно задолбали припадки страха перед смертью… Больше – ничего, ни до, ни после. Кроме душного ужаса, хватавшего меня за горло посреди ночи (когда-то примерно там же у меня начались проблемы со сном). Вот я умираю. Меня кладут в красный гроб с черными рюшками. Связывают бинтиком восковые руки. Привозят на кладбище, забивают гвоздями крышку гроба и закапывают. Я остаюсь одна – в полной темноте, в полной тишине, в тесном гробу, а надо мной – черная земля, трава, деревья, солнышко… И все идут по домам – играть, смотреть телевизор, есть оладушки с вареньем, ссориться и мириться, драться и любиться – одна я валяюсь на кладбище и меня едят мерзкие червяки. Мама-а-а-а-а-а!!!
Сначала, как водится, мне пару раз поддали, чтоб не дурила. Тоже мало радости, когда дитятко с непонятно какого хрена вопит среди ночи, а потом, давясь соплями и слезами, невнятно бормочет что-то про «умирать не хочу!». Потом поддавать перестали и даже как-то обеспокоились. Умывали холодной водичкой, угощали конфеткой из заначки или вкусненьким яблочным пюре с ёжиком на этикетке. Дефицит, доставаемый по случаю и сохраняемый в подполье – для таких вот идиотских случаев. Но обеспокоились не до той степени, чтобы показать ребенка специалистам. Хотя какие там, к чертям собачьим, специалисты – в захолустном городишке, в «Таежном тупике» (так нарек значительно позже мою малую родину товарищ Песков, не тот, который в телеке паясничает, а вовсе даже ученый, писатель и путешественник). Там и сейчас-то, я думаю, нет приличного спеца по нервным болезням. А психологи если водятся, то исключительно в виде девочек с дипломом об окончании курсов повышения квалификации при педагогическом училище для младшего дошкольного возраста. Те еще врачеватели душ…

Вторая версия, собственно говоря, по сроку давности более свежая, поскольку на тот момент я совершенно точно уже отбывала срок в детском саду. А было мне, следовательно, лет пять. Почто меня, дитя советской Родины, до такого зрелого возраста Бог миловал? Вот сестрицу мою, страдалицу безвинную, сдали в ясли в куда более нежном младенчестве, а именно – в трехнедельном состоянии. Маменька родила ее в золотые времена – в 1962 году, когда передовой советской женщине, строительнице светлого будущего, от щедрот государства полагалось ровно три недели «отпуска по уходу за ребенком». Потом – будьте любезны, милости просим отпрыска в колонию строгого детского режима. Благо дело, мест в воспитательных заведениях для юных нарушителей трудового кодекса тогда хватало. Тот факт, что от коллективного воспитания у младенчиков приключались животные колики, понос, золотуха, сопли и кашель с регулярностью до семи раз в неделю, государству был искренне по барабану. А уж про бесчисленные ветрянки, коклюши и свинки говорить не хочется: к семи годам сестрица имела солидный список болезней в анамнезе.

Я на этом социальном фоне выгляжу натурально как баловень судьбы. Потому что в какой-то мой младенческий момент в доме появилась бабушка Паша, точнее – прабабушка, дедушкина мама по папенькиной линии. Женщина, насколько мне известно, героическая и отчасти легендарная: имя ее, по словам сестрицы, даже вписано в книгу памяти Кузнецкого металлургического комбината. Сама не проверяла, но на слова сестрицы полагаюсь без оглядки. Баба Паша меня и нянькала, пока глаза ей позволяли. Ни лица ее не помню, ни голоса, только какие-то смутные тени и полоски – как тающий поутру туман. Однако где-то на подсознательном уровне хранится информация, что бабу Пашу я любила и она меня никоим образом не притесняла, ни по части дисциплины, ни по линии режима. Потом у прабабушки совсем испортилось зрение, и ее от нас увезли папенькины родители – в поселок Спирино Новосибирской области. Маменька говорит, что прабабушка дожила до девяноста с лишним лет и померла ангельской смертью: в субботу ее, как обычно,  попарили в баньке, нарядили в чистое, она с аппетитом поужинала и даже рюмочку с детками приняла. И уснула. А к утру уж холодная была.

В общем, упекли меня таки в заведение. Сразу в какую-то там среднюю группу. Поскольку дитем я была домашним и к коллективу совершенно не приученным, сдача моего тощего тельца в банду малолеток для психики бесследно не прошла. Именно по этой причине я, видимо, вполне четко помню то подлое раннее утро. Меня, наряженную в «выходное платье» и даже, кажется, с бантиком в непослушных коротких волосенках, втолкнули в большую комнату, залитую противным электрическим светом. Посередине комнаты были расставлены квадратные столики, вокруг них – маленькие, фанерного цвета стулики. На одном из столиков был разложен какой-то фолиант – не то книга, не то альбом, что-то грандиозное. Над фолиантом в кружок торчали бантики, в стороны рассовывались мелкие попки в беленьких трусиках. Местные аборигены культурно проводили досуг до завтрака. На меня вся эта коллективная жопа с бантиками не обращала ни малейшего внимания. Будучи от природы ребенком общительным и вроде бы воспитанным, я решила познакомиться с народом, не дожидаясь милостей от природы. Выковырнула глазами более-менее знакомую девочку, живущую по соседству, с которой наши пути иногда пересекались в присутствии маменек – то в магазине, то в единственной городской бане. И прямой наводкой двинулась в коллектив. «Здравствуйте, девочки!» – радостно сообщила я. Девочки развернули в стороны попки, за которыми ближе к центру стола прорисовались уже и личики. Ощутив на себе холодненькие и колюченькие оценивающие взгляды, я в единый миг поняла, что совершила грандиозную ошибку. Причем не только что, а, видимо, в тот момент, когда папенька с маменькой меня случайно зачали. Мне б, дурище, еще тогда рассосаться по брюшной полости родительницы неудачно приготовленной глазуньей – и никаких проблем никому не создавать. А теперь уже что ж… Теперь огребайся.

«Здравствуй, Наташа!» – попыталась я спасти положение, кинувшись за поддержкой к единственному знакомому человечку. Это я сейчас знаю про коллективное бессознательное и прочие высокие чувства, обуревающие любое сообщество любого размера и возраста. А тогда и в голову не пришло, что это в магазине или в бане я – знакомая девочка, с которой можно поиграть. А здесь, в дружном коллективе, который с младенческих горшков прочно спаян клейкими гриппозными соплями, номер мой шестнадцатый и место непосредственно у параши.

Изучение моей персоны закончилось. Пухленькая куколка в каштановых кудряшках, тоже, как потом выяснилось, Наташа, в текущий момент – местная мадам Шерер, скривилась и громко вынесла вердикт: «Дура какая-то!».

И вокруг фолианта на столе плотно сомкнулись детские презрительные попки. Здра-а-а-авствуйте, девочки!

Ну так я, собственно, о чем? Привалившее мне недетское счастье сливания с коллективом и существования по режиму после нескольких лет благополучной домашней вольницы незамедлительно принесло свои результаты. Первый: я категорически возненавидела детский сад во всех его проявлениях. И не могла в ум взять, какой придурок мог сочинить любимую нашей нянечкой тетей Мотей приторную песенку: «Мама, раньше разбуди, мама, в садик отведи!». Лично у меня весь период заключения до самого первого класса в этом самом садике было только одно неистребимое желание – удрать немедленно. И подальше. От реализации этого намерения удерживали только яркие впечатления знакомства с отцовским ремнем…

Вторым результатом стал сон, такой реальный и красочный, что его я помню до сих пор, то есть уже не один десяток лет. Ерунда, скажете? Ну да, я помню и еще кое-какие свои детские и подростковые сны. Особенно те, которые повторялись на протяжении нескольких лет с небольшими вариациями. Но вот этот, явно навеянный первыми детсадовскими впечатлениями, я смело могу записать в симптомы своей «смертельной болезни».

…На городской площади перед известково-белым Домом культуры вокруг памятника вождю мирового пролетариата - с добрым родительским прищуром под кепкой - расставлены табуретки. Много табуреток. Чудовищно много. А на табуретках стоят гробы. Красные с черными рюшечками. Чудовищно много гробов – по одному на каждые две табуретки, как полагается на похоронах. В некоторых лежат человеки, а некоторые стоят пустые. И вот воспитательница Татьяна Викторовна (про нее я позже расскажу одну историю, чтоб было понятно, что сон был, несомненно, почти в руку) подводит меня к одному из гробов и строгим педагогическим голосом говорит: «Ложись и умирай. А если ты не умрешь, мы тебя живую закопаем!».

И вот я уже лежу в этом красно-черном гробу с белой изнанкой, до рези в глазах зажмуриваю веки и изо всех сил стараюсь умереть. Потому что дико боюсь быть закопанной заживо…

Мда. Веселенькие у меня получаются истории. Абасаца, как говорит моя нынешняя рабочая начальница Юлька Викторовна. Но раз уж меня унесло в эти похоронно-психологические дебри, надо их докосить до полной лысости. Или хотя бы приличную просеку в них прогрызть.
Так вот, значит, примерно с тех нежно-молочных пор я и обзавелась приятной манерой взвывать по ночам от ужаса перед будущей кончиной. И поддавали мне по-родительски, и конфетками угощали, и даже разговоры со мной душевные проводили среди ночи бедные маменька с папенькой: мол, это все не скоро, и еще не факт, что вообще состоится. Из всех этих разговоров я вынесла только одну мудрую мысль: никто меня не понимает и молча гибнуть я должна. Ибо терпение родителей не безгранично, это я выяснила давно и крепко, и сюсюкать со мной каждый раз они, скорее всего, долго не стерпят. А что там дальше будет – лучше и не знать.
 
Годам, кажется, к восьми я разработала собственную систему пусть не оздоровления расшатанной несовершенством бытия психики, но хоть ее временного успокоения. Вырасту большая, думала я, выучусь на доктора. И обязательно изобрету лекарство от смерти. И назову его «Жизнь кругом». Живешь-живешь, пока не надоест и здоровье позволяет, а потом – хлобысь таблеточку! И вот ты уже опять розовый младенец в карамельных соплях с пустышкой в алом ротике. Красота! Самое главное, что эта идиотская примочка меня вполне устраивала. И как только среди ночи подкатывала к горлу душная волна смертного ужаса, я немедленно начинала представлять себе весь этот процесс про жизнь кругом, а при ясном свете дня потом даже и варианты упаковки для своего чуда-средства рисовала. С обязательной пустышкой на стыке спиральных витков…