Шоу-менеджер

               
Новый директор театра поначалу вызвал в городе раздражение, как своими наполеоновскими планами, о которых вначале он говорил как бы вскользь, так и своим незаурядным остроумием и насмешливостью, злившими обывателей. Однако это длилось  сравнительно недолго, а позднее отношение  к нему сменилось уважением, а со стороны кое-кого и почтительностью, сперва  уважительной, а потом раболепной.
Ростом он был невелик, но плотен. Говорил всегда уверенно, громко, размахивая руками. И, видимо, поэтому перемены на сцене, произошедшие сразу после его появления, стали всем бросаться в глаза. Главным образом, это была ставка на маскарадность, на бьющий в глаза эффект вызова, неважно даже, к кому  он был обращён. «Плевать я хотел на вас всех», - словно говорил он, и публика, хотя поначалу и посмеивалась, но очень и очень скоро стала прислушиваться, и со всё большим вниманием. Абстрактность конструкций, подчеркиваемая им в оформительстве с самого начала, их гротескный, а то и абсурдный характер, делу не только не мешали, но и наоборот словно бы способствовали обнажению всего самого сокровенного, того, что само по себе могло бы и не быть распознанным зрителем и слушателем.  Более того, за этим невольно  ощущалась некая скрытая сила, –не мощь и напор, а нечто, подобное паутине, сплетённой деловито, надёжно и со вкусом.  При этом сам хозяин имел вид опытного, хотя и несколько небрежного паука, то и дело перемещавшегося по линиям своей конструкции, но ни на секунду не забывавшего об её предназначении. Подчас над ним посмеивались, но двигался он с каждым днём всё увереннее, хотя видимой опасности от его активности поначалу не наблюдалось. Казалось, порой, что он шёл напролом, нагло издеваясь над всеми «правилами приличия». А в этом-то и был скрыт тайный умысел.
Чем привлекает театр, сегодняшний театр? Возможностью отдохнуть от серых будней? Позабавиться игрой комедиантов? Удивиться неожиданным решениям режиссёра или «спецэффектами»? Думаю, говорить об этом  – дело прошлого. Сейчас нужна острая и сильная боль, удар по смыслу самого существования вообще. Так, чтобы зритель, а может быть и труппа, поняли: идти некуда и незачем. С вами всё решено. Пойдите и покончите с собой, – но только не в зрительном зале, здесь милиция, охрана, контролёры и т.д.. А вот за воротами –  в самый раз. А ещё лучше – дома: взял себе верёвочку, привязал куда следует, затянул петельку и – готово.
На сцене актёры делали всё, чтобы подготовить публику к подобному решению. Их движения были автоматичны и повторяемы, напоминая движения рычагов. Но тут была ещё деталь: эти рычаги всегда то чуть запаздывали против ритма, то чуть опережали его, тем самым разбивая настроившееся было на определённую волну сознание. Так достигалась желаемая дисгармония. Подобным тому было и мелодическое сопровождение: открытой какофонии старались избегать, но частые и назойливые диссонансы явно и неявно тревожили, не давая ни забыться,  ни успокоиться. Будь настороже!
Искусство освещения – разговор особый. Или слепящие прожектора прямо в зал, или некие бестеневые лампы на сцене, словно бы превращающее её в хирургическую палату, либо мрак, – может, с тусклой подсветкой  где-то возле пола у задника сцены, по которой  какими-то бесплотными  силуэтами или привидениями бродят в неопределённых направлениях артисты, – да и не поймёшь подчас, люди это или манекены, которых переносят  на ниточках, натянутых и перемещаемых сверху невидимые механики.
Текст пьес, само собой, был различен. В театре ставились и комедии, и драмы, и даже  балеты, и водевили. Они выглядели ничуть не абсурднее, чем традиционные пьесы абсурда, только при таком постановочном антураже они обретали подлинную зрелость и шекспировскую напряжённость.
При этом нельзя было не заметить, что обычные, даже традиционные характеры  приобретали  трансцендентальный смысл, наполняясь насилием, похотью, страхом и неуверенностью, а конфликты причудливо  меняли знаки комического и трагического на противоположные.
А во главе всего этого стоял Он. Стоял твёрдо. Иногда появлялся прямо на сцене; по ходу действия и раздавал указания оркестрантам, осветителям, актёрам и публике.
– Здесь  –  смеяться!
– Теперь – плакать и достать платочки ( для слабонервных).
– Сейчас – аплодисменты и овация!
– А в этом месте можете посвистеть. На сцене тоже «буря» ( не забывайте шекспировскую «Бурю»!) разыгрывается.
Спорить никто не смел. А поскольку театр (как было задумано) должен был по плану охватить весь город, да так, чтобы было неясно, где кончается одно и начинается другое, то практиковались и другие забавы.
Зрителей приглашали на очередное представление (особенно зимой) бесплатно. Разумеется, толпа валила валом, но зато на выходе при предъявлении номерка  в гардеробе спокойно предлагали заплатить  за «хранение» шубки или пальто весьма  и весьма значительную сумму. А у кого денег не оказывалось, те с проклятиями, поёживаясь, бежали домой за необходимой суммой. А то вот ещё:  перед началом действа вдоль всей сцены под грохот барабанов  и гром духовых безукоризненным строем маршировал батальон  с развёрнутыми знамёнами и золотом орденов на мундирах офицеров первых шеренг.  Дальше одежда становилась скуднее – пропадали кители, затем гимнастёрки, фуражки, брюки и сапоги, а последние ряды, лихо распевая какую-нибудь  «Раз пошли на дело…», шли, в чём мать родила, да ещё тащили за собой  за ноги тех, кому стоять и не полагалось…
Иногда представления выходили далеко за театральные подмостки. И тогда они становились митингами, шествиями, демонстрациями. Едва ли кто тогда мог даже попробовать противостоять происходившему – ведь так до конца никогда не было ясно, что же это такое: карнавал или политическая манифестация.  Были, конечно, и те, кто пробовал сопротивляться. Выкрикивали что-то бессвязное – то ли в зале, то ли на улице. Иной раз, взявшись за руки, перегораживали дорогу шествию, – но неизменно бывали сметены, растоптаны, брошены в грязь  самой же толпой. Впрочем, на всякий случай здесь были и внутренние охранники. Это тоже не выглядело лишним.
Но использовались и другие приёмы. Нельзя сказать, что все в труппе так уж единогласно  одобряли начинания своего директора. Один-два оппозиционера были всегда наготове  – иначе и не бывает. И вот тогда  он спокойно давал им возможность играть чуть ли не в классическом репертуаре, пользуясь и жестами, и мимикой, и  широкими тембровыми интонациями. Подчас это привлекало внимание и не слишком подготовленных зрителей – особенно приезжих. Но увы!  эти актёры слишком быстро начинали чувствовать себя  «не в своей тарелке». Коллеги их не поддерживали, да и посмеивались потихоньку, а публика  лишь удивившись  чуть-чуть,  помаленьку начинала понимать, насколько портится весь ансамбль. Бунтовщики принуждены были смириться, а чаще всего покидали пределы города вообще, проклиная не столько новаторство сценических экспликаций, сколько свою горестную судьбу.
Но те, кто оставался,  становились всё сплочённее и сплочённее. Работа была организована так, что немногие уже ясно понимали, кто они –  участники труппы и непрерывно идущего с разными  вариациями единого спектакля или  рядовые обыватели городка. Традиционные границы  сдвинулись и поплыли в неизвестном направлении, а то вдруг вновь возникали в самых неожиданных местах. Оказалось, например,  что просто аплодировать как бы и неприлично, а следует отбивать ладонями мерный и ритмичный такт, время от времени сопровождая его выкриками  наподобие ох – хо! Или ух –ха! Теперь все чувствовали, что театр  стал не просто их развлечением, а домом  и чуть ли  не святилищем. И это при том, что понять происходящее по-прежнему могли только немногие  – особо приближённый круг к директору, к шоу-менедежеру.
Зато появилась свобода  – это была не прежняя свобода болтать и веселиться или хотя бы всхлипывть тайком. Это была свобода божественной причастности  к чему-то высшему, неземному, что, словно свыше осеняло своими крыльями взыскующих.  Эта свобода искупала любой грех  и преступление, потакала  любому искушению и соблазну. Она говорила устами шоу-менеджера: «Дерзай! И всё будет твоё».  Не при чём законы и правила. Будь актёром нашего мира – и правь им, как сможешь. Бесконечная свобода  и бесконечная преданность  –  они обе равны. Равны отчаянию и мудрости.
И когда толпа бурным потоком вываливалась из дверей после очередной феерии и под скрежещущие  звуки диковинных инструментов наподобие циркулярных пил , трещоток и нестерпимо вибрирующих  электрических  гудков двинулась единой лавой к центру города, где должно было совершиться действо  –  и огромные костры уже были разложены  – директора ( шоу-менеджера) с ними уже не было.
Санкт-Петербург
Март 2010 г.