Лёгкий лифт

                Ага, представляю небоскрёб, и с крыши вдруг выстреливает лифт, как пробка шампанского )
                Алёша Артамонов

- Ну ладно, зайдём.
Какая разница, тут топтаться, на верхнем общем балконе высотки, до рассвета делая вид, что уже прощаемся, или, правда, спуститься на лифте до Алёшиного четвёртого и просидеть с цветочным чаем на его собственном балконе, не обманывая себя. Или в комнате на ковре.
За руку зашли, Оля нажала кнопку вызова, Алёша перевёл свой взгляд на единственную безвкусную рекламу, налепленную на дверь лифта, и вернулся за Олиным взглядом:
«Лёгкий флирт»
Хором прочитали «Лёгкий лифт», засмеялись. Чокнулись, точнее, шаркнули, полиэтиленовыми стаканчиками с шампанским, от смеха и предрассветной рассеянности чуть-чуть пролилось на перчатки с обрезанными пальцами. Оля всегда их носит, иллюзия удобного тепла, но когда проливается шампанское, или Оля утирает слёзы, или берёт мокрый снег – от сырости они становятся ещё холоднее. Но Оля всё равно их не снимает. Вот и сейчас. Холодные, в дырочках от сигарет, пахнущие поручнями, мелочью, кострами, карманами и собственным пульсом.
- Что-то лифт долго едет.
- Ага, какой же он лёгкий после этого.
- Давай пока положим твои перчатки на батарею. Держи руки в моих рукавах.
- Не, - Оля шмыгнула простуженным носом, и закинула взгляд, будто на леске, далеко в сторону окна, хотя там совсем ничего не было видно. Дать понять, что не нужно родительской настойчивости, сама себя согреет, не зря же несусветной ценой научилась этому.
Шмыг, шмыг.
- Ну как ты, потихоньку? Молодец, что нашла силы приехать. Я не ожидал. Но очень ждал, - тихо добавил Алёша, и Оля, чтоб заглушить последнее, лязгнула вниз молнией короткой куртки. И спрятала благодарные глаза в общипывание катышков шерстяного платья.
- Двери храма, - говорила она, подняв брови и не поднимая глаз, - как правило, тяжёлые. Надо приложить усилие, и тогда откроется намоленная атмосфера – исцеление души. Так и выход из моральной смерти. Кажется, тупик, но ты продолжай жать, не отпускай – смотри, откроется дверь, и то, чему цены нет!
- Да, а вот в ерунду всякую двери сами открываются. Супермаркеты, бизнес-центры, и вот лифт.
Двери открылись, и первое, что увидели Алёша с Олей – своё заляпанное отражение в крохотном мутном зеркале и матерные надписи, приходящиеся на их лбы и щёки.
Засмеялись.
- Нда…
- Оль, а ты точно согласна ко мне? Терять нечего, да… Но… Зачем веришь мне?
- А что я, дура, самой себе глотку перегрызать? – нервной улыбкой отреагировала Оля, - Застраховываясь от рисков, мы ж и от счастья застёгиваемся. Уворачиваясь от плетей, лишаемся и нежных пальцев. …Азартна до честности. Если она не ранит, только если никого не ранит.
Самопроизвольно  двери открываются только в грязь, это да. Но не будем судить по обложке… Я каждый раз открываюсь с лучшими побуждениями. А однажды лежащую в грязи книгу рассматривала, и она сама листалась ветром, Библией оказалась. Открылись двери обложки… Может, и тот лифт сам открывается от простодушия, - Оля небрежно махнула рукой на оставшийся позади лифт, - открывается каждому, кто его позовёт. И увозит, сколько может. В него ещё и вещи пихают – велосипеды, коляски, строительные материалы, мусорят, справляют низменные потребности. А когда его покидают, он всё равно ещё сколько-то смотрит вслед, а потом как бы вздыхает и закрывается. Ото всех. Никто не видит, что в это время он гасит свою лампочку. И что горит – для каждого.
- Эх, все в нас – пассажиры. Никто не задерживается, только своё время коротает, - сказал Алёша, ожидая опровержения, но тут же понял глупость понятий «навсегда» и, неловко вспомнив, что в Оле был такой пассажир, нарочито легко продолжил, - Не живёт в нас, а пережидает, греется и отдыхает, чтобы покинуть и пойти себе к кому-то. В тебе вот тоже… отдохнули и пошли себе…
- Домой. С новыми силами, - уточнила Оля.
- Твоими силами. А сначала думаешь, что ты дом.
- Не знаю, - поспешно отрезала Ольга, скидывая кеды, и, уколовшись услышанным, решила спрятаться в лифт, то есть в разговор о нём - У меня вот ощущение было, что мои губы отворились как двери лифта – сами собой, когда говорила о нём. Будто пока ехала, считывала его трудные грудные мысли. Наболевшее лифта. Вот вроде ересь, да? А ощущение.
Лифт всё слышал. Он обалдело смотрел им вслед, распахнувшись, будто открыв шокированный рот. Пока Ольга сама не захлопнула за собой Алёшину дверь.
Теперь, когда Оля ехала в лифте, он изо всех сил светил ярче своей единственной тусклой лампочкой. Но потом перестал – ругательства и чужая грязь на его нутре бросались в её глаза, а он очень боялся их испачкать.
Лифт захотел увидеть источник – где она зачерпнула по плошке лазури, ведь Олины глаза становились всё светлее с того первого вечера. И однажды Алёша открыл чердак, показав Оле крышу. И лифт подсмотрел небо. Противоестественная встреча, правда? Так ведь и лифт этот не совсем ограничен.
Всем собой он стал туда стремиться. Только у чердака и зависал. Всё поджидал, когда же домой пойдёт она – в небо. Он ведь и раньше её наверх отвозил, но вот ведь, не догадался выйти вместе с ней, хоть раз. А как бы вышел? Из самого себя… Пленник, инвалид. С Олей он был как безногий, вдруг и забывший и вспомнивший, что не может ходить. Странно, но чувство в нём появилось, с такими ограниченными данными от жизни. Хотя, ещё раз – это же был думающий лифт. А только кому дано мыслить, дано и чувствовать, что бы кто ни говорил, а это так. Вдумайтесь.
- Ну что же нет её. Я такой лёгкий… Взлетаю и пикирую, как только меня вызовут… Мчусь, а входит всегда не она… Ну где же, ну когда же?? Не хочет она никуда из неба.

Когда никого не было, лифт тренировался в прыжке. Цель – прыгнуть выше головы. И так распружинился…
Что однажды застрял. Но это было счастье, а не болезнь. Да что уж там, счастье и есть болезнь, а болезнь в случае этого лифта была счастьем – он застрял, везя в себе Олю.
- Подольше бы… - горел лифт, и трос – его единственная связка толстых, но дребезжащих до звука нервов, был натянут до предела.
Но вдруг его оглушительная гордая радость стала сдуваться, отступать, из-за того, что в Ольге – в себе! – он учуял крошечные, сдавленные всхлипы. Они разрастались, ветвились, из маленького скорченного корешка – Оли – во все стороны, свивались в кольца и спирали, заполоняя всё нутро лифта, всю его грудь. И лифт чувствовал, как его теснят они, ростки и побеги Олиных всхлипов, как разрывают его грудь, как он хочет освободиться, но в первую очередь освободить Олю, выпустить её… Нельзя получить удовольствие от самой тесной близости с желанным, если чувствуешь, как он корчится в тебе и скрежещет тугим ржавеющим от стонов голосом по своей свободе. Олиной свободой был Алёша. Она стала вслух бормотать, благо никого не было вокруг, а на самом деле – находясь внутри существа, любящего её – навзрыд, что она опаздывает к Алёше. Жалость расковала лифт, и он отпустил Олю, рискуя сломаться навсегда. В этом он прошёл пройденный ею путь. Даже проводил до Алёшиного этажа. А сам грузно вздохнул, будто гармошку души внутри насильно сжали, чтобы она не произнесла больше ни одного звука. Оля выходила из его дверей почти невменяемая, волоча в руке шарф, подметающий е смешанные с грязью слёзы, ещё опадающие, как последние листья. Последнее, что донеслось до него из этих всхлипов, было:
- Ты, ты моё небо… После Гостя, каменного. Что жил во мне и разрывал, и разорвал, чтобы выйти на волю… Я только дышать начала… Хоть бы ты оказался дома, поверил бы, что сеть не ловит в лифте, поверил бы, что поверила. Что открыта. Что хочу пойти на крышу ещё раз, это ведь был уговор, знак согласия, если приду. Считай, пришла. Алёша, лекарство моё, небушко моё…
Лифт всё понял. Это был крах. Вот где небо. Небо Оли живёт на четвёртом этаже. Там же и разливают ей плошки лучистой лазури в глаза…
Лифт впервые сетовал, что полый. Он, рождённый полым, впервые узнал, что это такое. Быть полым.

Никто не видел, как лифт, словно животное, отползал умирать, под самый чердак, откуда его никто не вызовет. «Только бы, только бы не надо было никому никуда ехать, только бы не помешали», - скрежетал он.
А люди? Он больше не хотел везти людей. После кусочка неба он бы был согласен везти их только наверх, но при этой мысли представилась их озлобленность.
Подтянулся немного и стал тереться своим единственным букетом нервов, как басовой струной, о торчащий рваный лист железа. Трос оборвался.
Выглядело это легко, как, быстро шагнув за кулисы, тут же срывают галстук, и тотчас принимаются стирать самый эксклюзивный грим размашистыми уверенными движениями, стирать бездумно, с одной лишь мыслью – отдохнуть.
Лифт – тяжело, легко – рухнул на дно шахты.

- Шах, - произнёс Алёша, стоя за Олиной вздрагивающей над лифтом спиной.
- Что? – она слабенько обернулась, не сразу, убрав руки от лица. Мокрые перчатки.
- Шах. Король будет убит следующим ходом.
- Он уже.
- Нет. Если начать считать его неодушевлённым, это и будет последний ход.

Оля сорвалась с места, побежала в прихожую за щётками и моющими средствами, и весь остаток дня остервенело оттирала стенки и двери лифта разными растворами, каждый из которых содержал слёзы, всё большего концентрата.
Оскорбления бледнели, но просвечивали. Людскую грязь сложно победить, как ни кряхти, ни стони. В конце концов, это их право, их личное проявление.
Тогда она схватила из Лёшиного кармана его рабочий маркер и стала размашисто писать на весь лифт начало то ли стихотворения, то ли рассказа:

«- Я не сломался – сквозь зубы просипел лифт, –
Это вы сломанные.
Я только выздоравливать начал.
А земные приземляли.
Не летал сам по себе.
Знал, что смогу взлететь, но чувствовал себя шкафом.
Для перевозки ненужных мне судеб.
В моём внутреннем полом мире,
Загаженном ими,
Только мат.»

- Мат, - сказал Алёша, всё это время читая рождающиеся строчки.
Оля остановилась и долго всматривалась в Лёшино напряжённое лицо, тщетно дуя на прилипшую к горячему лбу чёлку. Засучены рукава, в одной руке грязная тряпка, в другой маркер. Пульсируют вены под обрезанными убитыми в хлам перчатками. И, наконец, аккуратно разрушая траурную тишину, в четверть голоса объяснила:
- Может, и мог бы, Алёша, вылететь он пробкой праздничного напитка, да вот перегрыз себе трос, и рухнул в шахту. Потому что для него надо было строить здание в виде бутылки шампанского. С вылетом в космос.