Гегель. Кто мыслит абстрактно?

Г.В.Ф. Гегель

КТО МЫСЛИТ АБСТРАКТНО?


 "Wer denkt abstrakt?» - Статья впервые была опубликована в
посмертном собрании сочинений (т. 17). Г. Киммерле доказал, что она
написана в Бамберге между апрелем и июлем 1807 г. (Hegel-Stu-dien», Bd. 4.
Bonn, 1967, S. 174). На русском языке впервые была опубликована в журнале
"Вопросы философии», 1956, № 6. Перевод Э. В. Ильенкова выполнен по
книге: Hegel. Samtliche Werke, Bd. XX. Hrsg. von H. Glockner. Stuttgart, 1930  и
сверен с указанным изданием А. В. Гулыгой.


Мыслить? Абстрактно? Sauve qui peut! "Спасайся, кто
может!» - наверняка завопит тут какой-нибудь наемный
осведомитель, предостерегая публику от чтения статьи, в которой
речь пойдет про "метафизику». Ведь "метафизика» , как и
"абстрактное» (да, пожалуй, как и "мышление») - слово, которое в
каждом вызывает более или менее сильное желание удрать
подальше, как от чумы.

Спешу успокоить: я вовсе не собираюсь объяснять здесь, что
такое "абстрактное» и что значит "мыслить». Объяснения вообще
считаются в порядочном общество признаком дурного тона. Мне и
самому становится не по себе, когда кто-нибудь начинает что-либо
объяснять,  в случае необходимости я и сам сумею все понять. А
здесь какие бы то ни было объяснения насчет "мышления» и
"абстрактного» совершенно излишни;

порядочное общество именно потому и избегает общения с
"абстрактным», что слишком хорошо с ним знакомо. То же, о чем
ничего не знаешь, нельзя ни любить, ни ненавидеть. Чуждо мне и
намерение примирить общество с "абстрактным» или с "мышлением»
при помощи хитрости,  сначала протащив их туда тайком, под
маской светского разговора, с таким расчетом, чтобы они прокрались
в общество, не будучи узнанными и не возбудив неудовольствия,
затесались бы в него, как говорят в народе, а автор интриги мог бы
затем объявить, что новый гость, которого теперь принимают под
чужим именем как хорошего знакомого, - это и есть то самое
"абстрактное», которое раньше на порог не пускали. У таких "сцен
узнавания», поучающих мир против его желания, тот непростительный
просчет, что они одновременно конфузят публику, тогда как
театральный машинист хотел бы своим искусством снискать себе
славу. Его тщеславие в сочетании со смущением всех остальных
способно испортить весь эффект и привести к тому, что поучение,
купленное подобной ценой, будет отвергнуто.

Впрочем, даже и такой план осуществить не удалось бы: для
этого ни в коем случае нельзя разглашать заранее разгадку. А она
уже дана в заголовке. Если уж замыслил описанную выше хитрость,
то надо держать язык за зубами и действовать по примеру того
министра в комедии, который весь спектакль играет в пальто и лишь
{2}
в финальной сцене его расстегивает, блистая Орденом Мудрости. Но
расстегивание метафизического пальто не достигло бы того эффекта,
который производит расстегивание министерского пальто, - ведь
свет не узнал тут ничего, кроме нескольких слов, - и вся затея
свелась бы, собственно, лишь к установлению того факта, что
общество давным-давно этой вещью располагает; обретено было бы,
таким образом, лишь название вещи, в то время как орден министра
означает нечто весьма реальное, кошель с деньгами.

Мы находимся в приличном обществе, где принято считать, что
каждый из присутствующих точно знает, что такое "мышление» и что
такое "абстрактное». Стало быть, остается лишь выяснить, кто
мыслит абстрактно. Как мы уже упоминали, в наше намерение не
входит ни примирить общество с этими вещами, ни заставлять его
возиться с чем-либо трудным, ни упрекать за легкомысленное
пренебрежение к тому, что всякому наделенному разумом существу
по его рангу и положению приличествует ценить. Напротив,
намерение наше заключается в том, чтобы примирить общество с
самим собой, поскольку оно, с одной стороны, пренебрегает
абстрактным мышлением, не испытывая при этом угрызений совести,
а с другой - все же питает к нему в душе известное почтение, как к
чему-то возвышенному, и избегает его не потому, что презирает, а
потому, что возвеличивает, не потому, что оно кажется чем-то
пошлым, а потому, что его принимают за нечто знатное или же,
наоборот, за нечто особенное, что французы называют "espece»***,



***  espece (фр.) - человек, достойный презрения. "Espece - из всех
кличек самая ужасная, ибо обозначает посредственность», - пишет Дидро в
"Племяннике Рамо». Гегель комментирует этот образ в "Феноменологии
духа» (см. Гегель. Соч., т. IV, стр. 264).



чем в обществе выделяться неприлично, и что не столько
выделяет, сколько отделяет от общества или делает смешным, вроде
лохмотьев или чрезмерно роскошного одеяния, разубранного
драгоценными камнями и старомодными кружевами.

Кто мыслит абстрактно? - Необразованный человек, а вовсе не
просвещенный. В приличном обществе не мыслят абстрактно потому,
что это слишком просто, слишком неблагородно (неблагородно не в
смысле принадлежности к низшему сословию), и вовсе не из
тщеславного желания задирать нос перед тем, чего сами не умеют
делать, а в силу внутренней пустоты этого занятия.

Почтение к абстрактному мышлению, имеющее силу
предрассудка, укоренилось столь глубоко, что те, у кого тонкий нюх,
заранее почуят здесь сатиру или иронию, а поскольку они читают
утренние газеты и знают, что за сатиру назначена премия, то они
решат, что мне лучше постараться заслужить эту премию в
соревновании с другими, чем выкладывать здесь все без обиняков.

В обоснование своей мысли я приведу лишь несколько примеров,
на которых каждый сможет убедиться, что дело обстоит именно так.
Ведут на казнь убийцу. Для толпы он убийца - и только. Дамы,
{3}
может статься, заметят, что он сильный, красивый, интересный
мужчина. Такое замечание возмутит толпу: как так? Убийца -
красив? Можно ли думать столь дурно, можно ли называть убийцу -
красивым? Сами, небось, не лучше! Это свидетельствует о
моральном разложении знати, добавит, быть может, священник,
привыкший глядеть в глубину вещей и сердец.

Знаток же человеческой души рассмотрит ход событий,
сформировавших преступника, обнаружит в его жизни, в его
воспитании влияние дурных отношений между его отцом и матерью,
увидит, что некогда этот человек был наказан за какой-то
незначительный проступок с чрезмерной суровостью, ожесточившей
его против гражданского порядка, вынудившей к сопротивлению,
которое и привело к тому, что преступление сделалось для него
единственным способом самосохранения. Почти наверняка в толпе
найдутся люди, которые - доведись им услышать такие
рассуждения - скажут: да он хочет оправдать убийцу! Помню же я,
как некий бургомистр жаловался в дни моей юности на писателей,
подрывающих основы христианства и правопорядка; один из них даже
осмелился оправдывать самоубийство - подумать страшно! Из
дальнейших разъяснений выяснилось, что бургомистр имел в виду
"Страдания молодого Вертера».

Это и называется "мыслить абстрактно» - видеть в убийце
только одно абстрактное - что он убийца и называнием такого
качества уничтожать в нем все остальное, что составляет
человеческое существо.

Иное дело - утонченно-сентиментальная светская публика
Лейпцига. Эта, наоборот, усыпала цветами колесованного
преступника и вплетала венки в колесо. Однако это опять-таки
абстракция, хотя и противоположная. Христиане имеют обыкновение
выкладывать крест розами или, скорее, розы крестом, сочетать розы
и крест. Крест - это некогда превращенная в святыню виселица или
колесо. Он утратил свое одностороннее значение орудия позорной
казни и соединяет в одном образе высшее страдание и глубочайшее
самопожертвование с радостнейшпм блаженством и божественной
честью. А вот лейпцигский крест, увитый маками и фиалками, - это
умиротворение в стиле Коцебу**,



** Коцебу, Август, фон (1761-1819) - немецкий драматург и русский
дипломат, занимавшийся также издательской и политической деятельностью,
противник либеральных идей.



разновидность распутного примиренчества - чувствительного и
дурного.

Мне довелось однажды услышать, как совсем по-иному
расправилась с абстракцией "убийцы» и оправдала его одна наивная
старушка из богадельни. Отрубленная голова лежала на эшафоте, и в
это время засияло солнце. Как это чудесно, сказала она, солнце
милосердия Господня осеняет голову Биндера! Ты не стоишь того,
чтобы тебе солнце светило, - так говорят часто, желая выразить
{4}
осуждение. А женщина та увидела, что голова убийцы освещена
солнцем и, стало быть, того достойна. Она вознесла ее с плахи
эшафота в лоно солнечного милосердия Бога и осуществила
умиротворение не с помощью фиалок и сентиментального тщеславия,
а тем, что увидела убийцу приобщенным к небесной благодати
солнечным лучом.

- Эй, старуха, ты торгуешь тухлыми яйцами! - говорит
покупательница торговке. - Что? - кричит та. - Мои яйца
тухлые?! Сама ты тухлая! Ты мне смеешь говорить такое про мой
товар! Ты! Да не твоего ли отца вши в канаве заели, не твоя ли мать с
французами крутила, не твоя ли бабка сдохла в богадельне! Ишь
целую простыню на платок извела! Знаем, небось, откуда все эти
тряпки да шляпки! Если бы не офицеры, не щеголять тебе в нарядах!
Порядочные-то за своим домом следят, а таким - самое место в
каталажке! Дырки бы на чулках заштопала! - Короче говоря, она и
крупицы доброго в обидчице не замечает. Она мыслит абстрактно и
все - от шляпки до чулок, с головы до пят, вкупе с папашей и
остальной родней - подводит исключительно под то преступление,
что та нашла ее яйца тухлыми. Все окрашивается в ее голове в цвет
этих яиц, тогда как те офицеры, которых она упоминала, - если они,
конечно, и впрямь имеют сюда какое-нибудь отношение, что весьма
сомнительно, - наверняка заметили в этой женщине совсем иные
детали.

Но оставим в покое женщин; возьмем, например, слугу - нигде
ему не живется хуже, чем у человека низкого звания и малого
достатка; и, наоборот, тем лучше, чем благороднее его господин.
Простой человек и тут мыслит абстрактно, он важничает перед
слугой и относится к нему только как к слуге; он крепко держится за
этот единственный предикат. Лучше всего живется слуге у француза.
Аристократ фамильярен со слугой, а француз - так уж добрый
приятель ему. Слуга, когда они остаются вдвоем, болтает всякую
всячину (смотри "Jacques et son maitre» Дидро) - а хозяин покуривает
себе трубку да поглядывает на часы, ни в чем его не стесняя.
Аристократ, кроме всего прочего, знает, что слуга не только слуга,
что ему известны все городские новости и девицы и что голову его
посещают недурные идеи, - обо всем этом он слугу расспрашивает,
и слуга может свободно говорить о том, что интересует хозяина. У
барина-француза слуга смеет даже рассуждать, иметь и отстаивать
собственное мнение. А когда хозяину что-нибудь от него нужно, так
приказания будет недостаточно, а сначала придется втолковать слуге
свою мысль да еще и благодарить за то, что это мнение одержит у
того верх.

То же самое различие и среди военных; у пруссаков* положено
бить солдата, и солдат поэтому - каналья; действительно, тот, кто
обязан пассивно сносить побои, и есть каналья. Посему рядовой
солдат и выглядит в глазах офицера как некая абстракция субъекта
побоев, с коим вынужден возиться господин в мундире с портупеей,
хотя и для него это занятие чертовски неприятно.

* В первой публикации статьи (1835 г.) слово "пруссаков» явно по
политическим соображениям было заменено издателем на "австрийцев». Это
искажение содержится и в Собрании сочинений Гегеля под ред. Глокнера, по
которому выполнен перевод. Исправление сделано на основании публикации
статьи, сверенной с рукописью (см. "Hegel-Studien», В. V. Bonn, 1969, S. 164)