Cеннаар

         

     ПРОЛОГ

       «Вино - глумливо,  сикейра - буйна;  и  всякий,  кто  увлекается  ими,  неразумен…»
 
      ( Здрасти!…  Неразумен?  Неразумен-то неразумен, да  не  всякий. Куда  девать,  например...   Мусоргского  с воистину пьянящей   музыкой?  А  Грин? Да его, гонимые  винными  парами крымских  погребов, «Алые  паруса» - классика  романтизма!  Ах,  Массандра, ах, каков её «Белый  мускат  красного  камня»,  это  же  ода, элегия…  А  тут - «вино  глумливо,  сикейра  буйна…»  Сикейра?... что  за  сикейра?  Не  встречал,  если  бы надыбал,  непременно  попробовал,  напробовался  бы…
  Так,  опять  я  за  своё,  ну  что  за  дела!  С  утра,  как  порядочный  человек,  уселся  за  Библию, в надежде испить истины от священного текста,... в  котором явная  провокация. Осталось только вспомнить,  что  я  пил,...  а  что  хлестал. Кто  это   изрёк?… Не  «про  хлестал»,  про  сикейру...  Соломон!  Вот  кто  меня  с   пути  истинного  сбивает,  с  раннего…  половина  двенадцатого...,  тогда  с  начала  дня  гнусные  намёки  на  глумливость бросает.  Вино - глумливо,  когда  его  не  хватает…  А  его   всегда  не  хватает.  ,   всё-таки  -  глумливо.  Ничего   не  скажешь,  Соломон- вправду  мудрый   царь.  Один  я  глупый,  как   страус.  Сообразил   вчера,  не  помню,   с  кем  и  где.  Судя  по  листьям  на  полу, был  в  сквере  напротив  дома? Осень,  уже  лисья  желтеют  )
 

        «Осенняя  пора - очей  очарованье…»
 

          (Ах,  Александр  Сергеевич,  как   мы  с  тобой  одиноки  в  этом   чуждом,  злом   мире.  Твои  долги  царь  погасил,  а  мне даже на  пиво не  дают.  Измельчал  народишко, прости  его,  Господи,  не  ведает,  что  творит.  Одно  стяжательство  на  уме, да  пакости,  вроде  секса.  Общество   потребления  и  разнузданности  нравов,  то  ли  раньше…)
 

         «Да,  были  люди  в  наше   время,  не   то,  что  нынешнее  племя…»

        (  Уж   точно,  точней  некуда,  милый  Михал  Юрьич,   Царствие Вам  Небесное,  мы  с  Вами,  как  тучки  небесные - вечные  странники.  Вас   не  любили,  и  меня  никто  не  любит,  все   предали,  все...
  Вот  захочу -  и  буду   читать  Библию,  как   Нил - Столпник  или  как  Святой  Серафим  Саровский,  стоя  на   камне.  Буду  стойким  как  броня,  я  же тоже  Броня,  то  есть  Бронислав.  То  бишь,  славлю  броню )
 

         «Крепка  броня,  и  танки  наши  быстры…»
 
         При  чём  тут  танки!  Кажется,  до  углубленного  чтения   Ветхого,  равно  как  и  Нового  Заветов,  я  не   созрел. Читать  не  созрел…  начну  писать.  Не  Библию,  конечно.   Пожалуй, рассказы   или  повести…  Нет, зачем  размениваться,  роман на  тысячу   листов,  чтоб   сразу в ... в  книгу   рекордов  Гиннеса.  Пусть  все,  кто  меня  предал,  осознают,  что   они  потеряли.  Безвозвратно.  Главное - литературный  дар. 
«Талант  не  пробухаешь!» - сказал  кто-то  из  известных,  значит,  можно  себе   ни  в  чём  не  отказывать,  в  смысле,  ни  в  чём,  даже   в  малом.  Ну,  это  понятно.   А писать  можно  о  чём  угодно, что  угодно,  лишь  бы  от  души  и  захватывающее,   как…  Ярослав  Гашек.  Такую  белиберду  нёс,  и  до  сих  пор   сходит.   Чем  я  хуже?   Только  не   про  бравых  солдат.  Это  не  моя  тема,  я  более  глубокий,  тонкий,  хрупкий,  ёмкий…  Хрустальный  фужер!  «Хрустальный  фужер» -  красиво,  но  пошло, нужно   другое  заглавие.  Впрочем,  лучше взять  рабочее   название   простое,  а  потом  изменить  на   звучное.  Суть  не  в  заглавии,  суть  в  душе,  которую  ты   распахиваешь  тысячам,…  миллионам  читателям.  Пусть  узнают  и  поразятся.  Буду  целый   год  творить,  безостановочно.  Триста   шестьдесят   пять дней  умножить  на  шесть  листов.  Неправильно.  Шесть  листов  в  день,  умножить  на  триста  шестьдесят  пять  дней…  Много,  не  знаю  точно  сколько,  но   много.  Пять  листов   в  день,  это же  десять  страниц.  Нормально.  Умножать  легче,  нолик   прибавил,   и,  пожальте - три  тысячи  шестьсот   пятьдесят  страниц.   Для  начала  хватит.  В  дальнейшем,   когда  заключу  достойные  договоры   с  издателями…или договора? Впрочем, не  стоит со сковородкой носиться, ибо  «курочка   в  гнезде…» 
Итак …  Пока  без   заглавия. )
 

            «Родился  я…»
 
           (  На  хуторе  Козюльки! Кого,  кроме   участкового,  а  у этого  давно  всё  зафиксировано,  интересует  когда и  где я  родился?…  Каждый автор,  тем более крупный, изображает  общество  сквозь  призму   собственного  я…  Но   не  в  форме же  официальной  автобиографии,  это не   отдел  кадров завода «Компрессор». Зачеркнём. Художественное  произведение  должно начинаться  хлёстко,  чтоб  по  кумполу  и   наповал.  Именно  по  кумполу. Про  всякие  счастливые   и  несчастливые  семьи начинать  не   будем,  и  под   поезда  бросаться нечего…  Вот  они,   муки   творчества!  Тяжело  нам,  писателям,  но  надо…  Поехали!   С  красной   строки...  )

     Штормило.  Свинцовые  воды  Балтики,  гадливо  пенясь,  выбрасывали  на  песчаные  берега  отрыжку ненасытных глубин. Вместе   с  обломками  деревянных  судов, ракушками  и  рыбными  скелетами, отжившими  и  полуживыми  водорослями,   море  отторгало  въевшиеся  в  её  печёнки  янтарные  камни.  ( Здорово! )  На  первый, да и  последующие  взгляды,  полудрагоценное  сырьё  выглядело   ой   как  неказисто. Только  побывав   в  руках   искусного   мастера,  невзрачные   камушки  обретали  цвет  и  прозрачность  хмельного   пива…

         (  О  чём  это  я?  Что  за  янтарь  с  пивным  привкусом?  Я  пишу  отнюдь  не   рекламный   проспект  литовского  пива  с  янтарным  цветом,  я  работаю  над, над?...  романом.  Однако  подспудная  логика мышления подсказывает,  что  ступаю  верной  дорогой,  поскольку   любимая  бабушка  Бронислава  Казимировна,   в  девичестве  Симонович,  а  может  и  Симоновичюс,   родилась  средь  песчаных  дюн   Балтийского  побережья,  а  её  папаша  держал   в  Вильно  пивной   ресторанчик. Если  бы  он  имел  такое  заведение   в  Мюнхене,  я,  возможно,  не   осмелился   взяться  за  перо.  Впрочем,  пути  Господни  неисповедимы.  Продолжим.   )


          …подававшегося  в  пивной  пана  Казимира,  что  на  окраине  Вильно... 
 
        (   Тут требуется небольшой экскурс в историю литовской земли, пересказанную мне бабушкой. Само собой - сплошные мифы).
 
     Бог, тот, который самый первый - Окопирмс, именуемый Дивеас, пребывал в  нирване небытия, и Ему было хорошо, и не было никакого пространства, ни хода времени, ибо пространство и время суть бытия - эманация материи из идеи, которые и есть Окопирмс, именуемый Дивеас. Такова, бестелесна, безвременна, безмятежна сущность Бога, да вдруг в бесконечном небытии шелохнулась беспокойная мысль! Окопирмс насторожился, Он не любил никаких мыслей и их шевелений. Однако шевеление, продолжаясь, нарастало, от чего небытие хаотично заполнялось частицами, испускающими какофонию диких звуков. Обеспокоенный Дивеас изумился возникшему хаосу, нагло заполнявшим Его прекрасное небытие. Увы, небытие, славное своей бестелесностью и безвременьем, изменилось. В бесконечности образовалось «нечто», имеющее конечные размеры, но не имеющее формы. Беспокойная мысль, зародившаяся и бьющаяся внутри этого «нечто», только усиливала хаос. Изумлённый Окопирмс вытащил неугомонную мысль из хаоса. То был Он - Перкунас. Дивеас поразился сходству облика Перкунаса с образом, который Ему представлялся в сладкой тишине небытия как Свой собственный!... Прекрасно, но не гоже Окопирмсу пребывать в образе. Дивеас решил: «Да, пусть будет второй Бог, который вовсе не второй, но имеющий образ.» И это была Великая Мысль, приведшая к мудрому решению. Окопирмс-Дивеас, оставив хаос деятельному Перкунасу, опять растворился в Своём бесконечном небытии. Грозный Перкунас полетел, пытаясь познать суть предоставленного Ему во владение хаоса. Суть хаоса составлял хаос и ничего другого. Наконец, Богу надоело летать над хаосом, Он, желая упорядочить своё хозяйство, раскрутил хаос своей дланью, покрыл землёй, придавил горами, установил  небо, налил воду. И стало хорошо Перкунасу.  И, усевшись на горе, Он вынул из сохранившегося под землёй хаоса своего помощника - кузнеца Телявеля и велел выковать солнце. Телявель отковал из золота жёлтое солнце, а из серебра сделал голубую луну. Искры, летящие от священного горна, укрепились на небесном своде. Так возникло бытие. И увидел Перкунас, что бытие не менее прекрасно, чем небытие, ибо оно тоже принадлежит Окопирмсу-Дивеасу-Перкунасу.
И текло созданное Богом конечное бытие мимо Его же бесконечного небытия, и это движение все ощущают как время. Много воды унесла река времени, а беспокойный Перкунас всё не унимается. Заметив, что луна изменяет Его любимому солнцу Ра с утренней звездой Ашур, Перкунас в гневе вытащил меч и разрубил луну надвое. Серебреная красавица превратилась в месяц. Теперь месяц снова становится луной, какой откован кузнецом Телявелем, только тогда, когда Перкунас отворачивается. А Бог это делает часто, ибо бытие, зачатое от мысли Окопирмса, подобно ей, беспокойно и разнообразно. Сестра Перкунаса Жемина, которой Он отдал во владение землю, приятная богиня, добрая и покладистая, чего не скажешь о брате Велнясе, живущим в хаосе под землёй. Не сказать, что Велняс совсем не помогает Перкунасу, нет, но он великий интриган и вносит немало раздора в стройность, созданного братом бытия. Взял да и подружил людей со священным огнём Габия, часть которого Велняс украл из горна кузнеца Телявеля. Зачем?... Уж как Перкунас за это был зол, неистово гремел и метал молнии на землю... даже Жемина испугалась. А Веллнясу хоть бы что, затаился под землёй рядом с первозданным хаосом, переждал гнев старшего брата Перкунаса - и опять за своё. Научил людей прятаться в пещерах. Теперь люди перестали падать ниц, они, по наущениям Велняса, почти не боятся Перкунаса. Пользуясь своим подземным положением и близостью хаоса, Велняс из душ людей, умерших неестественной смертью, сотворил димстипатис - злых духов, принимающих образы тварей - медведя, волка, змеи. Его подружка, ведьма Лаума, летает по ночам на ступе, пугает людей жуткими криками, наводит болезни.  Бытие в противовес небытию - очень беспокойное хозяйство. И люди оказались не такими послушными, как хотелось бы. А ведь Перкунас о них беспокоится: сестра Жаворуне, живущая среди людей в образе суки, защищает их жилища от дикого зверья, Курке - добрые духи дома, сотворённые Перкунасом, отгоняют прочь злых духов димстипатис из стана Велняса, а хранительница судеб сестра Лайма награждает достойных людей замечательной фортуной... Что только не творит Перкунас, чтоб сделать людей счастливыми, но упрямые человечишки, этого не понимают, не хотят Ему одному повиноваться, Велняса слушают. А коварный Велняс не спит, у него среди людей имеется множество лигашёнов, предсказывающих беды и несчастья. Люди не очень им доверяют, но как только поверят в беду, она тут же вступает к ним на порог. Вот и борись с этаким невежеством...
(Да, много было  забот у Бога-громовержца Перкунаса, однако Он не унывал и даже пытался понравиться славянам, называвших Его Перуном. Увы, устаревший брэнд не смог выиграть конкуренцию с Сыном Божьим Иисусом... Но оставим в покое бредни балтских народов, вернёмся на грешную землю и откроем первую главу первой части..).
 


                ИОСИФ
                Часть первая
                Глава 1 БРОНИСЛАВА


          В  кабачок пана Казимира Симановича (пан любил, когда его фамилию выговаривали на литовский лад - Симановичюс)  повадился   статный,  хохлацких  кровей, российский  офицер пан  Комарницкий.  Вояка  поправлял  здоровье  после  известной   газовой  атаки,  устроенной  немцами не   совсем  удачно   как  для  противника,  так  и  для  своих   «soldaten».  Ветру   не  прикажешь  дуть   только   в   сторону   вражеских  окопов.  Нанюхались изрядно   обе   стороны.  Немцы,   пожалуй,  больше  русских,  не   смотря  на  заранее   приготовленные   противогазы. Россиян,  как  всегда,   выручила  смекалка  и  мочевые  пузыри.  Может  быть,  собственные  экскременты не  столь  эффективны  в  фильтрации  боевых   отравляющих   веществ как активированный уголь,  но,   при   неуёмном  желании сохранить жизнь,  вполне  пригодны. Господин Комарницкий выжил и, находясь в Вильно на излечении, посещал пивной ресторанчик пана Казимижа.  Что тянуло русского офицера в польский кабачок? Возможно,  цвет  и  консистенция литовского пива,  напоминавшие  воину   о счастливом   избавлении  уриной  от  подлых   действий германца.  Но,  скорее  всего  причиной  частых   посещений  кабака   пана  Казимира были  округлые   лодыжки  паненки  Брониславы, соблазнительно угадывавшиеся  под подолом  скромной  коричневой  юбки. Целомудренная католичка,  по  собственной   инициативе  и  при   молчаливом  одобрении  родителей,  носила   одежду  почти  монашеского  покроя.  Однако  глаз  ловеласа  Комарницкого  легко пробивал  ветхую  броню  девичьих   одежд.  Что ни скажи, паненка  была  свежа,  как   ветка   майской   сирени,  чиста,  как  струя   родниковой   воды,  ядрёная,  как  первый   глоток  бочкового   пива.

      О   дочери  кабатчика   грезили   сыны  лавочников,   отпрыски  обедневших   шляхетских  родов  и  даже,  невесть  откуда  занесенный  в  Вильно,  англичанин.  Безрезультатно.  Романтично   настроенная  Бронислава,  с  завидным  старанием,  но  без  души,  помогала   отцу   в  часы  наплыва   посетителей,  игнорируя    восхищённые  взгляды не очень  молодых  и  не   очень  старых  почитателей пива, бигуса, девичьей красоты. К категории «не  очень  молодых» должно отнести подтоптанного годами и подтравленного  газами Комарницкого. Шансов у офицера было много меньше,   нежели у любого  из  тайных  и  явных  претендентов. Но  не зря он  слыл потомком старинного  казацкого   рода.  Его  родословная   по материнской  линии  вела  к  легендарному  атаману  Серко...

            Если верить  Архиепископу  Георгию  Конискому, написавшему в замечательном труде «История руссов», Кошевой  атаман  Серко был: «в  роде  своём  человек  необыкновенный   и  единственный.  Он  с  малочисленным  войском  своим  всегда  удачно  воевал  и  был  победителем,  не  заводя,  однако,  ни с кем  неправедной   войны. Сражения  у  него  почитались  игрушкою,  и  ни  одного  из  них  он  не  потерял.  Татары  крымские   и  Белгородские,  сии  страшилища  и  бич   всем  народам,  были  у  Серка  пужливыми  оленями  и  зайцами.  Он   несколько  раз  проходил  насквозь  их  жилища  и  укрепления,  несколько  раз  загонял  всех  Татар  в  Кефския   горы,  где   и  самые  Ханы  их  не   раз  крылись  в  ущельях  и  кустарниках  горских.  Татары  почитали  Серка великим  волшебником  и  обыкновенно   титуловали  его  Русским  шайтаном;  но  в   спорных  между  собою  делах  всегда  отдавались  на  его  суд,  говоря: «Як  Серко  скажет,  так  тому  и  буть.»  При  великих   своих  корыстях   и  добычах,  не  был  он   ни  мало  стяжателен  и  корыстолюбив,  но  всё  то  шло  на  других,  и даже  на  его  врагов.  Одна  Татарка  того  аула,  из  которого  отогнан  Запорожцами  скот,  представ  перед  Серка  с  малыми  детьми,  жаловалась  ему,  что у  нея  отнята  выслуженная  ею  корова,  которая у нея  одна  и  была,  и  «чем  же  мне  кормить  детей?»  Серко  зараз  воротил  весь  табун  скотский  того  аула  и  приказал  аулу,  когда   не  станет  у  просителькиной  коровы  молока,  то  чтобы  они  всем обществом,  детей  ея  от  своих  коров  кормили,  а  на  одеяние  их   дал  материи  несколько  штук,  с  приказом,  чтобы  они,  возросши,  не  воевали  с  Русаками...»

     Да славный был вояка кошевой атаман Серко предок Станислава по материнской линии, а  прадеды,   по  отцовским  кровям,  успешно  рубили  головы  панам  конфедератам на  возвышенностях  и в долинах  Подолии.  Так  что,  завоевать  сердце  гонористой  полячки  являлось  делом   чести  и  продолжением  славных   побед  правобережного   казачества.  Плевать,  что  Броня  католичка,  после  замужества   переведём   в  истинную  православную   веру,   а  пока   можно  и   единоверцем   представиться,  Христос-то  один.
 
        Если   путь  к  сердцу   мужчины  лежит  через  желудок,  то  к  девичьему - через журчание нежных слов и поток подношений. Подарков, потаенных  от  всех и,  прежде  всего,  от родителей девы, было много. Однажды  в  качестве  презента он предложил  ей  полёт  на  воздушном  шаре.  Свободным  парением  на  высоте   птичьего   полёта змей-искуситель затронул самые  чувствительные   струны   девичьей  души,  и  они, выводя   пылкую  мелодию любви, зазвенели сродни гуслям-перегудам. Так в девичьем сердце зародилась Любовь - страсть наиболее ценная, платоническая.  Ибо  только  в   духовной   привязанности  выражается   искренняя  божественная  приверженность,  данная  человеку  Богом   при  сотворении. Но, как известно с незапамятных времён, человек   слаб, глуп  и греховен, а по сему, вкусив  запретный  плод, заменил  прекрасное   ощущение свободы духа плотскими  утехами.  Кстати,  офицер   Комарницкий   один - два   раза   в   неделю  не   гнушался  походами  в  развеселые,  от безысходно-тоскливой   сущности,  бардачные   заведения.  Паненке,  разумеется,  об  этом  не  докладывалось.  С банальной точки  зрения обывателя,  сей   факт  не   больно   красит   офицера,  но  это   только   на  взгляд филистера,  да  и то  со   стороны.  Если  честно,  только  честно,… без   передачи  другим,  присмотримся  к  себе  изнутри,  окажется,  что  смутные  желания   подобного  рода  витают  и  у  нас.  Впрочем,  как  и  у каждого   здорового  представителя  рода   человеческого.  В  конце концов,  не   стоит  осуждать  тридцатипятилетнего   мужика   за   то,   что  он,  не  желая  грешить   онанизмом,  обратился  к   официальным  жрицам  религии  плоти.
 
       Тайное ухаживание продолжалось, а провидение  внесло в католический, густо сдобренный языческими предрассудками, девичий романтизм существенные коррективы. Ночь на Ивана Купала, издревле почитавшаяся на берегах Балтики как праздник  летнего переворота Лиго, открыла  Брониславе  странный   и  тревожный сон,  предвосхищённый  кошмарными  видениями. Кошмары   не  запомнились,  но   сон...
 
     «Маленькая Бронислава бежит босиком по утренней росе. Вокруг порхают бабочки, щебечут птички, с небес на землю смотрит богиня судьбы Лайма и, печально перебирая линии судеб, переплетает их в сложные узоры. Лёгкие как пёрышки облака плывут мимо воздушных шаров, поднявшихся в окрестностях Вильно, чтоб корректировать стрельбу тяжёлой артиллерии, которой командует мрачный Велняс. Он очень злой и страшный, на голове германская каска со шпилем на макушке,  одет в гусарский мундир с эполетами. Блестящие сапоги, с высокими голенищами, гремят шпорами. Страшно!.. Броня в ужасе побежала в дом и, закрывшись на засов, спряталась под кровать. Только не так легко убежать от чёрта в образе артиллериста, когда ему помогает ведьма Лаума, летающая кругами над крышей дома в ступе с громадной метлой в руках. Ужасно чадя керосином, Лаума приземлилась посреди двора, но из-под крыльца выскочила сука Жаворуне и отогнала ведьму в лес. А из леса вышел пан  офицер Станислав, зашёл во двор,  постучал в стекло.  Броня выползла из своего убежища, открыла окошко. Вокруг опять порхали бабочки, пели птицы, далеко за лесами гремел гром - то святой пророк Илья едет по небесам на колеснице, запряжённой рогатыми козлищами. Пан Станислав,  подав  Брониславе  в   руки  кукушку,  бесследно   исчез   в  темени  леса... Куда же он?  Постой!...»
 
             От ужаса, что Стасик растворился, и она болше не увидит его, Бронислава проснулась, даже не заметив, улетела ли из её светёлки кукушка или осталась в доме. Долго лежала сердечная на непорочном ложе, размышляя, зачем Станислав подал ей печальную птицу?... Подал  и  подал,  исчез  и  исчез,  что же  тут  дивного  или  беспокойного, сон ведь?  Ничего,  но  девица  до  утра  не  сомкнула   глаз.  Растревоженная  видением,  сходила   к  бабке-повитухе. Старая  хрычовина, будучи из потомственных лигашёнов, помимо  основного занятия, промышляла   на  жизнь колдовством, гаданием и толкованием   снов.  Слывя  отменным  профессионалом, колдунья  по внутренностям принесённой в дар чёрной курицы, не без труда  определила  предначертанное: «Выйдешь  за  русского  замуж,  и  суждено тебе, дева,  куковать  всю  жизнь». 
На  робкий   вопрос:  «А  если  не   выйду?»  Последовала   длинная   тирада   на   польско-литовском  диалекте,  смысл которой сводился к следующему:
«Куда  ты,  милая,  денешься, коль небесами и духами земли так предначертано? Вестник богов Альгис сообщил мне, что Пизос – юноша, приводящий невесту к жениху, почувствовав твою любовь к русскому офицеру, соединил вас. Богиня Лайма, учитывая твои просьбы, повела линию судьбы в направлении доли русского, и не её заслуга, что рок, который ты выбрала, сродни участи кукушки. Лайма могла бы дать тебе другую фортуну, но ты так решила и теперь не  увернешься».

          Влажной   июльской   ночью,  Бронислава,  послушная  дочь  кабатчика, прыгнула в объятия избранной судьбы,  явившейся под её окошко в образе царского офицера  Станислава  Комарницкого.  Матка Брони Эльжбета, не лишённая  авантюризма,  сунула  в  руки дочери,  тайно скопленные три  золотых Николаевских  червонца  и,  перекрестив  любимое   чадо,  улеглась  под  бок  опостылевшего  мужа. А ведь когда-то и она сбежала с этим простолюдином от шляхетского гонора нищих  родителей.  Давно  это  было...  и  очень  глупо.  Что  за  жизнь  теперь  у  зажиточной  Эльжбеты,  с  кем  она  общается?  С хитрыми лавочниками, толстыми мясниками да с их  неотёсанными  жёнами. «Пся  крев!» То  ли  дело польская шляхта или дворяне, пусть  даже дикие,  русские!… 
Издали,  из-за  рощи  донёсся  печальный  голос  одинокой  серой  птицы.
Ку-ку,  ку-ку,  ку-ку…


     (Что-то  я  раздухарился,  пора   закругляться  с  первой  главой,  иначе  она   превратится  в  отдельное   произведение   о  бабушке  или,   как  она  любила,  чтоб  я  её   называл  «бабця».  Бабця - это  детство, а детство – время счастья.  «Детство - луч  света,…  в тёмном  царстве жизни  каждого» - таковы отзвуки школьного  образования,  осиленного  при  некоем участии русской бабушки  Арктиды  Афиногеновны  Социндустриевой, уникуме  века двадцатого. Впрочем, фактор уникальности, весьма спорен.)

               
                Глава 2 АРКТИДА

       Дочь богатых  конезаводчиков  из  Южно-уральских  степей, православная Евфимия  Афиногеновна  Туманова, по достижении совершеннолетия, возомнила из себя самой умной и справедливой. Коварно шарахнутая  по голове  идеями густобородого Маркса и взяв его веру, Евфимия вступила в партию коммунистов-большевиков. Решение, принятое девушкой от всей души, как нельзя лучше совпадало с устремлениями передовой молодёжи революционной России. Тогда, в начале грозного двадцатого века, над землями маленькой Европы и над землёй большой Империи кружило каркающее воронье вселенской смуты, окрещенное Призраком коммунизма.  Горбоносые птицы, во всю глотку верещавшие о свободе, равенстве, братстве, нагло внушали народу экономические выкладки некоего бородатого Карла. Впрочем, он сам себе внушил. Просто вбил в голову, что я, мол, пророк - теоретик научного коммунизма, экономист! Может быть и экономист, и теоретик, и пророк… только время покажет. Экономист, не гнушавшийся финансовой поддержкой истинного практика, капиталиста и личного друга Фридриха. Их маленький междусобойчик породил некую теорию – экономический бзик, взбудораживший народы одинокой, затерявшейся на окраинах вселенной, голубой планеты. Что не сделает чёрт, пока Бог спит? Призрак коммунизма добрёл-таки на просторы Среднерусской равнины, внедрился в бесшабашные головы граждан великой империи. Русских же давно смущал взлелеянный в душе, но неподвластный экономике, свой бзик - Юрьев день. Уж очень хотелось подебоширить маненько  и  пойти  под  другого, лучшего  барина. И стали они на всяческих демонстрациях-митингах распалять себя словами. Ну, а где сказано, там сделано. Евфимия, не иначе как от большого ума и слабого зрения, рассмотрела в народной  смуте  стремление к социальному равенству. Приняв  сторону бузотёров, девица возгордилась собственным решением и замыслила порвать с никчемным прошлым.  Весьма  распространённый,  для  молодых  барышень,  выбор. В юности,  когда гормон  зашкаливает  за  норму, не считать  себя самым  умным  и  справедливым просто невозможно, а коль так, то разум изводит жажда перемен и стремление к революционной  деятельности. Если  бы  дело  заканчивалось посещением тайных  кружков, постановкой  благотворительных  спектаклей  или  организацией  воскресной   школы  для  талантливых,  но  обездоленных  детей, если бы... Не  стоит  гадать,  что  могло бы быть,  коль случилось  другое.  Коль  её  стезя - максимализм,  коему глупо  совершенствовать устаревший мир,  а надо   развалить   и  создать  нечто   новое... 
«Весь  мир   насилья  мы   разрушим…»
   
                Максималистов с обеих сторон оказалось достаточно, крушили долго, упорно, самозабвенно,  и,  наконец,  все   стали  в  равной   степени  нищими,  голодными,  бесправными,  даже прихватившие  золотые  и  бриллиантовые  заначки, затаившиеся  в  благословенных  европах. 
«Революция,  о  которой  мечтали…»

        Радикальные  взгляды устроительницы   совдепии   никак   не   сочетались  с её  патриархальной  христианской  вывеской.  Евфимия решила  перезвездиться (не  перекрещиваться   же) в  непокорённую   Арктику.  Фамилия Туманова  тоже  не   соответствовала  духу  времени.  Пред изумлённым   миром   намечалось  явление  Арктики Троцковны  Социндустриевой... Не взошло. Свою липовую  бочку  дёгтя  в  стальную  ложку  мёда  внесли бюрократы.  Арктику  записали   Арктидой… Чёрт! Отдаёт  плесенью  Эллинской  эпохи,  но смириться   можно.  «Троцковну» вовсе  не  приняли,  дескать,  легендарный  Предреввоенсовета в сотворении Евфимии не  принимал никакого участия. Ну и что? На телеграфный запрос Арктиды: « лично товарищу Троцкому о даче согласия для присвоения ей  почетного отчества», ответа ото Льва Давидовича  не   последовало. Странно, возможно,  дэпэша затерялась в лабиринтах  разрухи... Зато с фамилией не последовало никаких проблем. Поскольку наибольшее число граждан, желающих сменить вывеску, предлагали абсолютно невообразимые  словосочетания, Социндустриева прошла  в ЗАГСе  на  ура. Вновь испеченная «сестра  во звезде» - Арктида Афиногеновна Социндустриева  гордо вознеслась  над  проблемой  устаревшей  морали и допотопных имён. Более того, большевичка не  стала  обзаводиться законным, даже   по   социалистическим  канонам, супругом, т.к. принципы  истинного революционера никак не вяжутся с отжившим институтом брака и  семьи. Мировая  революция   не  за  горами, слюнтяйство  брачных   уз   отвлекает  от   Великой   цели.  По   большому  счёту  она была права, но даже настоящим борцам за идею необходимо  продолжение  рода,  а  полагаться  в  столь  ответственном  деле  на   закисшие   мещанские  сословия  не   являлось  правильным.  Ребёнок,  по утверждению  Арктиды,  зачат одним  из  ярких  представителей  партии   большевиков,  сгинувшим  в пустынях  Туркестана.  Она   не могла  выйти  за   него  замуж,   поскольку   семья - пережиток  прошлого, а  две   семьи  даже   партийцу  из   Средней  Азии   не   полагались.  Дабы   не  замарать  биографию   героического  рубаки  басмаческих   голов,  папино имя нигде   не   озвучивалось.  Новорожденный   принял  замечательное, звучное, почти  интернациональное   имя   Эрнст  с   естественным  отчеством - Тельманович.  Тут  опять  напортачили  крючкотворы   из  ЗАГСа,  записав  дитя  Эрастом   Тихоновичем.  Мамаша, занятая  глобальными  думами  о  мировой   революции, заметила досадную ошибку спустя год. Первым её посылом было желание  взять  именной   наган  и  перестрелять  всю   контрреволюционную   сволочь,  засевшую   в  стенах   советского  учреждения.  Вторым - некое  подспудное  знамение  из  глубин  социалистического  правосознания,  ведь  не   зря   же  они  не   допустили  отчество  «Троцковна». Мнимый  герой  Гражданской   войны  оказался  ярым  врагом страны  Советов.  Возможно,  секретные   материалы  имеются  и на немецкого коммуниста  Тельмана?...  В   конечном   итоге  не  важно,   что  записано,  все   давно   знают,  что  её   ребёнок - Эрнст  Тельманович  Социндустриев.  Переписать  метрическое  свидетельство,  не   более   чем  заурядный  акт  делопроизводства. Настоящий революционер...ка, опускаться до столь унизительного акта не станет.  Вновь  романтика  веры  восторжествовала   над  унылой  прозой  бюрократического столопроизводства.

     Сын Эрнст мыслился,  как   минимум,  наркомом  тяжёлой  индустрии,  на  худой  конец  лёгкой,.. можно  директором  крупной  электростанции  или  металлургического   комбината…  А  как  же! Сбросив  оковы  эксплуатации,  народ с  небывалым  в   истории   подъёмом  и  воодушевлением  ринется   на   строительство  гидроэлектростанций,  доменных   печей,  самолётов,  кораблей  и  дирижаблей.  В  самых   густонаселённых   районах   придётся   поднять  в  небо   стратостаты   с  регулировщиками  воздушного  движения. Славные проходчики недр, в рекордные сроки пророют   туннели под Уральскими горами,  заодно вынимая  на  поверхность  миллиарды тонн  драгоценных  камней, серебра, платины и золота,   необходимых для создания  сверкающих дворцов, нержавеющих самолётов и просторных подводных лодок.  Гениальные   конструкторы   изобретут  электрические  плуги,  сенокосилки,  молотилки,  поилки,  доилки,  маслобойки.  Всё   будет  работать  без  участия   человека,  который  займётся  повышением   своего   образовательного   уровня,  наукой,  литературой,  искусством…
 
          Всё выше перечисленное ждёт в светлом  будущем... а пока   необходимо запастись  керосином  для  примуса и осветительной   лампы.  У несознательных,  обывателей  коммуналки, керосин  и даже спички  в долг не выпросишь. Что поделать, инерция бытия,  рудименты прошлого. Не  дадут,  и  не   надо,  Арктида  не   из  тех,  кто  просит, она  всегда  отдаёт... Ей не жалко даже имущества, накопленного родом Тумановых на  основе  эксплуатации  простых  людей...
 
        Праведный  гнев  работников,  копившийся  десятилетиями,  вылился   в  поджоге   конезавода  и  разгроме  родового   гнезда  Тумановых.  Теперь   там  ничего,  кроме   руин.  Лошади  частью   сгорели,  большинство животных   растащили   по   хуторам  ненавистные   мироеды - кулаки,  остальные  разбежались  по  степи,  чтобы   стать  добычей волчьих  стай.  Мать,  сошедшую   с  ума, земляки  пристроили  в  божедомье, отец  и  брат сгинули   неизвестно  где,  дедушку, пребывавшего  в   старческом   маразме,  пьяные конюхи  усадили   в  двуколку  и,  плеснув   мерину  под  хвост  скипидара,  бросили   поводья.  Дед,   с  блаженной   улыбкой   на   лице,  укатил за  горизонт.  На   третий   день местной революции  баламуты  протрезвились.  Узнав  о  содеянном, некоторые сильно   смутились: на кого ж теперь работать, где деньги зарабатывать?  Более решительные,  с  расстройства  угостили  слишком   памятливых  и  правдивых жен   вожжами. Так в провинции закончилась революция, и началась Гражданская война.

         Дикость  и  абсурд  прошлого ещё  витает  в  тёмных  углах  коммунальной  квартиры,   в  которой  ночует  большевичка   Социндустриева.  Именно   ночует,  поскольку  живёт, творит,  горит  на  партийной  работе,  вызывая  страх и должное уважение соседей,   вчерашних  батраков-пролетариев. Особливо  уважаема  Арктида женской   частью   коммунонаселения.  Впрочем, с  лёгкой   руки  обрубщика  литейного   цеха,  мордвина  Кашафова,  звали  её  Офигеновна.  Краткость -  сестра  таланта,   обращение  Офигеновна  как   нельзя лучше  отражало  сущность  Арктиды  Социндустриевой,  офигевавшей  от  челюскинцев,  папанинцев,    стахановцев  и  прочих  авангардистов   социалистического  строя.  Она   и  сама  бы  ушла  на   передовые   рубежи пятилеток,  но сын Эри  связывал  по  рукам  и   ногам.  И   всё   же  не   впала   истинная   революционерка   в болото быта, украшенное  слониками,  подушечками,  занавесками,  рюшечками. Мохнатое,  сиволапое   мещанство!   Всё,  что  нужно   в  быту: печка,  стол,  диван  кровать,  шкаф  и  стулья,  у   них  есть.

              Ранней  весной  тысяча  девятьсот  тридцать  первого  года,   под   утро,  ритмичный  звон   капели  нарушил   повелительный   стук во входную дверь коммуналки. Предупредительный   Кашафов  мгновенно открыл  зашарпанное   произведение   столярного  искусства.  В  коридор  решительно и  буднично-деловито  вошли   трое в штатском, следом за ними неслышной тенью последовал   управдом. Совслужащий злорадно ткнул  корявым  пальчиком  в  сторону   комнаты жилички Социндустриевой. Бдительные органы НКВД приступили к  рутинной  операции. 
- Предъявите  санкцию  на  обыск,  товарищи.
- Какой  обыск,  гражданка,  никакого  обыска,  просто  осмотр.  Или  вы  настаиваете   на   санкции?
- Нет.  Пожалуйста,  осматривайте.
Арктида, с позволения старшего,  закурила.  Внезапно  чекиста осенило. Старшой, как  бы равнодушно проходя  мимо  подозреваемой,  ловким  движением  выхватил  из  её  губ  папироску  и с наслаждением растёр в ладонях…  Увы, кроме табака - ничего, ни  тайных шифров, ни явок, ни секретных  посланий. Обыск, в смысле  осмотр,  продолжился…  Разбудили пионера  Эрнста,  перевернули и его  постель. Нашли  припрятанные  от  матери  леденцы.  Факт - не  достойный юного ленинца, но на экономическую диверсию против  страны советов  не  потянет.  Пионэра   оставили   в  квартире,  большевичку  увезли  в  чёрной  закрытой  машине.

(  Сложно представить взрослого отца в образе запуганного мальчишки. )
               

 
                Глава 3 ЭРНСТ


          Сопливо-золотушное детство Эрнста было, ничем не лучше,  нежели у его беспризорных сверстников. С одёжкой и воспитанием  дела обстояли немного веселей. В драных лохмотьях  он  не ходил,   но   постоянный   ремонт  ветхих   портков  изрядно  надоел  и  ему,   и его прогрессивной матери. Небрежная  манера   латания   прорех  компенсировалась  поучением  из  почти  живых, полуживых  и   недавно   ушедших   классиков:
  «У  человека  всё  должно  быть  прекрасно…»
«Жизнь  дана   человеку  только  один   раз…»

       Оба афоризма весьма приемлемы и хороши донельзя, но если   ими монотонно долбить по неокрепшему темечку, вполне вероятен   обратный эффект - человек вырастает неряшливым эгоистом… Не   случилось. Защитный механизм в мозгу ребёнка включался за пару  мгновений  до  начала   изречения   известных   фраз...  В  лучшем   случае, сознание  отражало  их  в  несколько  изменённом   виде:
«У человека  всё  прекрасно: и  мама,  и  комната, и  еда,  и  одежда…»
«Жизнь  дана  человеку один  раз,  и  проживать  её   нужно  так,  чтобы  захотелось  жить  ещё  и  ещё   раз,  чтобы  он  не  оглядывался,  а  говорил:   «Ладно, не   успели  сегодня,  продолжим  завтра…»
    
           Детство   вещь   замечательная! Особенно  хорошо  болеть...  например,  свинкой  или  корью.  Окна  занавешиваются   одеялами,  на   табуретке,  рядом   с  твоим  горячим  носом  лежат  всякие   вкусности,   которых   тебе   не  хочется,  но приятно осознавать,  что имеешь  возможность   всё  это   съесть  и  выпить,  не  делясь   ни  с кем,  даже   с  мамой.  А  как здорово кобениться,  хныкать,  хлюпать  носом,   скидывать  одеяло  и  не   получать  за  это  замечаний, нравоучений,  подзатыльников.  Наоборот,  каждое кобенство в  глазах  у  мамы  является   признаком  страшной  и  неизлечимой   болезни.  Чтобы   усилить  эффект,  закатываешь  глаза  и  бредишь:   слова   путанные,  речь  прерывистая,  дыхание   частое, хриплое.  На   дом  вызывается   детский  врач  в  круглых,  с   металлической   оправой,   очках,   со  слушательной   трубкой   в   маленьком   чемоданчике.  Медработник плохо слышит, мало видит,  но  понимает,  всё, что от  него  хотят.  Снявши заношенную  верхнюю   одежду  и  сменив  потёртую  шляпу   на  белоснежный   чепчик,  фельдшер…  Впрочем,  специалист  предпочитает,  чтобы  его звали  «доктор».  Доктор тщательно мылит руки земляничным  мылом,  ему   подаётся,  вынутое   из   комода   чистое,  а  чаще  новое,   полотенце.   Королевским  жестом  полотенце   вешается  на  ближайший  гвоздь,  стул,  вешалку,  и  произносятся  удивительные   слова:  «Ну тес-с,  молодой  человек,  чем  мы  страдаем?»   Старческая  кисть  приятно  охватывает  запястье,  правая рука вынимает  из  жилетного  кармана  допотопный хронометр,  начинается  процедура отсчёта  пульса.  Пульс  внушает   опасение.  Озабоченно   покачав   головой,  доктор  вставляет  глубоко  в  рот  блестящую  ложку   и   просит   сказать «А-а».  Сакраментальный  звук   произнесён, доктору  многое  понятно. Окончательную  ясность  в  суть  болезни  вносит  показание  ртутного  градусника.  Покачав   для  убедительности  головой,  доктор,   резким  движением,  стряхивает  градусник  и  вкладывает  его  в  круглый  пенал.  Диагноз  поставлен.  «Не  смертельно,  но  с  болезнями  такого  рода  шутить  нельзя,  могут  последовать  всевозможные   осложнения».  На  нестандартной,  плохого  качества  бумажке  со  штампом   в   верхней   части,  выписывается  рецепт.   Написанное  походит  на  многое, с чем  знаком  читающий  этот  манускрипт,   дилетант. Кому  видятся   египетские иероглифы, кто-то узнал пляшущих человечков из произведения о Шерлоке Холмсе (ИННЭСИ,  ПРИХОДИ),  некоторым  кажется,  что  нарисован забор  с  воронами  или  заросли деревьев из райского сада. Тайнопись эскулапа способен расшифровать только его  одногодок - гриб-фармацевт  из  аптеки,  открытой  в  промежуток  времени  между  правлением  царей Ивана Васильевича и Алексея  Михайловича. Микстуры, порошки, натирания  и  прочие  примочки,  очевидно, запасены  знахарями  времён  старца  Феодосия  Печерского,  а  по  сему  горчат  и  отдают  плесенью. При  приёме медикаментов внутрь, тело пронизывает дрожь отвращения,  желудок скукоживается в комок тугих мышц, переплетённых   натянутыми  волокнами   нервов.  Весь  кишечник  напрягается  и  с  утробным кашлем вплёскивает тошнотворную массу  на   постельное  бельё, следом текут слюни, сопли, слёзы, градом  катится  пот.  Мама, стоически промолчав, наполняет  микстурный  стаканчик  следующей  порцией.  Лечение   продолжается…
В  детстве   всё   замечательно,   особенно  ты   сам,..  и  твой   двойник на небе - твой Ангел.  Вы не так  давно расстались, чтобы  забыть друг друга.  Он  изредка напоминает о  себе:  иногда подбросит   осколок солнца  во  двор,  где  ты  гуляешь. Оказывается, солнце сделано из прозрачного плексигласа и по окружности размечено густыми чёрточками с циферками. Вот здорово! Ты окликаешь его, и он  долго смотрит  на  тебя, а ты на него. И вам обоим очень хорошо и приятно, так мило и приятно, что трудно передать.  Иногда,  чаще   в  пасмурную,  дождливую  погоду  или  когда   идёт  снег, вы  общаетесь.  Первый,  густой,   мягкий,  мохнатый   снег в предзимье,  плавно ниспадая с небес, глушит все звуки мира. Сквозь  пелену   снегопада  доносятся  мысли  твоего  двойника, гуляющего там, на   небе, в таком  же  дворе,   как  и  здесь.  Там   всё  также,   как  и  на   земле.  Вы   лепите   снежные  оладушки и подражаете звукам духового оркестра. У вас получается  намного  лучше, чем  у настоящего, вы не фальшивите, звук барабана не так  грозен,  литавры  не  лязгают,  а  уж  кларнет   выводит  основную  линию  мелодии,  любо-дорого  послушать. Вы с небесным двойником  дружите,  пока не  появляются земные  друзья и  подруги,  а  у  него,  соответственно,  такие  же  небесные.  Контакт   прерывается  до  следующего наплыва  одиночества.
Со  временем тебя всё больше  отвлекают земные дела и   заботы, он обиженно смотрит, но молчит.  К обоюдному сожалению, ваша астральная связь расстраивается. Вы потеряли  взаимный  интерес. Более того; вы, потихонечку, становитесь чужими,  нетерпимыми, недоброжелателями, недругами, врагами. Однажды, он материализуется  и  станет  предвестником  крутого  поворота  в твоей жизни. Очевидно, ему не понравилась линия земной судьбы,  избранная тобой для себя, но, как ни крути, касающаяся и его бытия. Небесный двойник вносит свои коррективы в твою жизнь.  Сопротивляться  сему  возможно,  но  не   стоит,  так   как  он  намного  мудрее и  пытается  улучшить твою  никчемную  долю. Не  веришь? Тогда  вспомни  моменты,  когда  он   спас   тебя  от  неминуемой   смерти... Опять  не  помнишь. Ты  завалился  с  забора  в  сугроб.  Дело  было  под  вечер,  пустынно…  Вспомнил.  А   когда  ты   тонул?  Вспомнил,  и  хорошо.  После  земной  отлучки  вы  с  ним  опять  встретитесь  и  вновь  станете  одним  целым,  но  это  уже  будет  иная  сущность...

(  Ну,  батенька,  хороши  же   у  тебя   картинки детских  лет!  Да  где  же  это  видано,  чтобы  ребёнок,  шести  лет  от  роду,  так   рассуждал?   Двойники,  смерть…  Впрочем,  про  смерть  я  не  говорил,  так… намекал.  И  ребёнок  толком  не  знает,   что  есть  смерть, но     латинское   выражение   Memento  more  сидит  в голове  у  каждого.   Человек, с  утробы  матери, невесть  откуда,  знает  и  помнит  о  смерти.   В  раннем  детстве  он  её   не  боится,  возможно,  потому,  что недавно  оттуда,  и  знает,  что  ничего  страшного  в  том  нет, даже наоборот.  )

                Глава 4 ТЕРНИ

              Лавр  Георгиевич  Корнилов,  осатаневши  от конституционной  болтовни  Александра  Фёдоровича Керенского,  бросился  спасать  Россию,  путём  наведения  воинского  порядка в северной столице.  В  начале дождливого сентября семнадцатого года Верховный  главнокомандующий  двинул  войско  на  Петроград.  Главной   ударной  силой  определён  3-й  конный  корпус  генерала  Крымова,  в  котором верой  и  правдой служил царю и Отечеству Станислав Комарницкий - счастливый  муж  пани  Брониславы, в недавнем  девичестве, Симонович. Юная полячка получила  не  ахти  какое   образование, но на языке с латинским алфавитом, и по сему вполне   сносно справлялась с обязанностями сестры милосердия  армейского полевого госпиталя. Свадебное путешествие, в сторону эпицентра   революции, весьма интригующее начало для дальнейшей   супружеской жизни. Собственно, пани Брониславу мало   интересовали политические  убеждения миллионов  русских солдат и  офицеров. У каждого своя правда, а  её любовь, внезапно  вспыхнувшая и горевшая ярким пламенем, одна. Стасик такой   славный,  красивый,  храбрый,...  скорее  бы  ночь.   
Ночи, наполненные кипящей яростью революционного  духа,  витающего  в  эфире смутного  времени,  были однообразны  по  смыслу и неповторимы  по сути. Каждый вечер молодожёнов  представлялся началом начал, и они,  обретя друг друга,  сливались в единое целое... Сознание пропадало, наступало  блаженство - истинное  состояние  фанатично  верующих   людей,  вера которых - любовь... Изнеможённые, чуть  вздрагивающие от  пережитой  близости, супруги отдыхали  среди  полночной  суеты  войскового   подразделения.  Постепенно  силы   возвращались,  и  она,  положив   голову на его плечо, слушала непривычную и удивительно красивую  русскую  речь Стасика...

          Так-таки  русскую!  Может  быть  и  красивую,  но  русской  её  назвать никак  нельзя.  Мало там  русского, больше малорусского... 
Муж, терзаемый неопределённостью, огорчённо сетовал.  «Уважаемый  Лавр  Георгиевич - благородный,  боевой   российский  генерал, живая  легенда, возомнил из себя  политика...  Связался,  с  кем  связался!...  С   Конституционными  демократами,  с  адвокатом   Керенским! Уж лучше бы якшался с большевиками...» Супруга блаженно засыпала, ей снились крылатые голуби, рогатые олени, злобные демократы и тучные большевики… 
Что было бы предпочтительней для  Корнилова, империи и её  граждан, определить невозможно. Придётся исходить из посыла «Что Бог ни сделает - всё к лучшему». Коль уж случились, так должно быть, это и есть самое наилучшее. А как ещё мыслить, если вспомнить начало прошлого века, царизм, зарождение капитализма. Кому на  беду, кому  на  счастье, России достался случайный император. Царь-миротворец Александр, который третий, любивший  бухнуть  с истопником, родил сына Николая, второго. Третий – второго, второй попытался скинуть власть на первого своего сына, совсем больного мальчика, но передумал. Увы, обратный отсчёт царственного рода Романовых пошёл и стал неотвратимым. Падение монархии завершилось громким выстрелом с крейсера «Аврора». Николя, страстный любитель колки дров, без всякой надобности, токмо по собственной внушаемости получивши приставку «кровавый», (а ему  больше подошло бы «подкаблучный»), наломал  немало  дров  в  российской  истории. Рубил, колол, страдал, наконец устал.  Отрёкся  от престола, как справедливо замечено выше, в пользу… непонятно чего и кого, то есть в  свою пользу. Во, как! С  виду не очень, а умный... Дурной пример заразителен - россияне тоже захотели быть умными,  и  пошло-поехало. Плебеи возомнили себя  патрициями,  патриции,  нацепив  красные  банты,  ринулись  в  объятья  плебса. Тут то наступил момент прозрения,  -  оказывается,  народ  по  прежнему  вонюч,  ленив  и  алчен  до  чужого.  «Ату   их,  загнать  скот в стойло!» - возопили дворяне-пастыри, но было поздно. Прозрение постигло и низы: «Оказывается,  богатые-то - подлецы, нас простых, за людей не считают!» Быдло, сломав  ветхие   ограды, стремительно  опустошало барские  нивы,  наставив  на  ревнителей  прежнего порядка рога стальных штыков. Потеряв империю, император, возомнивши из себя блаженного странника, страдающего за державу, собрал узелки с брильянтами и запылил по кривым рельсам рассейских дорог. Нет бы, один странствовал, так ведь император, а царю ума не занимать, семью потащил... Большевики,  конечно, не агнцы, одначе, скитаться  по городам  и  весям отвергшей тебя Отчизны занятие не из шибко умственных. А уж, коль есть столь безудержное желание изобразить  из  себя  непонятого  народом  царя-батюшку,  мыкайся   один, предварительно устроив домочадцев у европейской родни. Перст ли судьбы или талант к глупости привёли экс-императора на Урал. На беду несчастных, в Екатеринбурге у ярого революционера Яши (вот уж кому под стать кликуха «кровавый») имелись свои верные люди. Яшины ручонки давно зудели по скипетру и державе, а тут такой шанс - расправиться с беспомощным, но всё-таки конкурентом… «Потом попытаемся своих подмять...» решил Яша и загубил, мерзавец царя-батюшку… Да и Бог с им, с царём-то, и бабой евонной, им по должности положено в особых случаях жизни лишаться, деток ихних жалко, и доктора с прислугой, хорошие люди были, верные. А в белокаменной, первопрестольной Яшка побежал на доклад к «Старику», на ходу размышляя, кого первым из своих мочить...  Со своими не взошло… Заболел Яков Михайлович и помер, а мо… отравили. Кто поймёт этих пауков в банке?

             Однако?  вернёмся  в  расположение  третьего   конного   корпуса  генерала  Крымова. Ужаснувшись  подлости  кадетов  и  стремясь  сохранить  честь  русского   воина,  генерал,  бросив   на   произвол  судьбы   веривших   в   него  людей, мужественно застрелился.  Какая,  к  чертям  собачьим,  подлость,   и  о  спасении   какой   чести  может   идти  речь,  когда  ты   так   поступаешь?  Поневоле  зародится сомнение,  а  за   тем  ли  я   шёл,  и,  быть  может, большевики действительно правы?... Осиротевшее  воинское   подразделение разбрелось как стадо блудливых коз,  вооружённых  отнюдь не рогами  и копытами. Судя по туманным  высказываниям  бабушки Брониславы,  молодожёны  принимали   участие во  многих  столичных событиях осени семнадцатого  года, вот только  на  чьей стороне? Впрочем, какая разница? В хаосе событий диаметральная противоположность взглядов за истекшие сутки сменялась несколько раз. Двадцать пятого  октября в Зимнем  дворце убитых и  раненных Броня не видела,  Керенского  тем  более. Действо, впоследствии гордо названное Великой Октябрьской  социалистической  революцией, не произвело на её  участников столь грандиозного впечатления. Грязные, дурно пахнущие казармами, солдаты и матросы, прибежав невесть  откуда,  для  острастки  постреляли, затем всю ночь  напролёт ошеломлённо  бродили под золочеными сводами дворца.  Всё.  Станислав, спрятав офицерские  погоны   в  голенище, закинул карабин  за  спину  и  вместе с супругой отправился  с толпой  революционеров  на  осмотр  помещений.
 
                Той известной ночью Бронислава впервые почувствовала  слабый  толчок в животе. Дала о  себе знать зародившаяся в её чреве новая  душа. На рассвете из темени угловой комнаты сверкнул огонь, и прозвучал выстрел. Пуля, просвистев между головами супругов, впилась в  серую стену за ними. Выхватив  из кармана наган, Стасик несколько  раз пальнул в ответ.  Тишина. Знаками  приказал  супруге  спрятаться  за мраморную  чашу, которую  они  пытались рассмотреть. Комарницкий скрылся в темноте.  Вскоре офицер притащил за  шиворот прыщавого  юнкера.  Юноша  весь  в слезах  и соплях, упираясь, как гимназист, не желающий  быть выставленным  из   класса, монотонно канючил:
- Дяденька,  миленький,  отпустите,  я  не  хотел. Дяденька...
- Ты  зачем стрелял?   
- Я  больше   не  буду.
- Зачем  стрелял,  спрашиваю?
- Так  я  же  это...  сторожу.
- Кого   сторожишь.
- Флаг  сторожу.
- Юнкерский?
- Российский.
- Один?
- Флаг?
- На   часах, спрашиваю,  один  стоишь?
- Не  знаю.  Петька,   когда  началась   стрельба,  пошёл   разведать и не   вернулся.  Можно  мне  в  уборную?
- Погоди. - Комарницкий   сорвал с  юнкера  погоны,  кокарду. Сняв  с  себя,  нацепил  на  грудь несмышленыша  красный  бант. - Ступай  домой,  к  маме... сторож.
- А  как  же  флаг?...
- Как   старший  по  званию, - Комарницкий   вынул  из  голенища и показал юнкеру  свои  офицерские   погоны,  -  снимаю  тебя  с  поста   номер  один. Приказываю  покинуть  помещение!  Ясно?
- Так  точно,  господин...
- Товарищ,  теперь  все  товарищи.  Давай   иди.  Если  кого  встретишь,  пой  Варшавянку.
- Я   слов   не   знаю.
- Тогда  ори: «Да  здравствует  революция!»
Осчастливленный  юнкер  ушёл.  Комарницкий  снял  государственный  флаг  с  древка,  засунул  в  вещмешок.  Пригодится.

          Унылый край, тоскливая Подолия - холмы, равнины, жирный,  чавкающий под ногами чернозём. Кривобокие, выбеленные известью мазанки насуплено смотрят из-под соломенных крыш на возвышенности и долины  соседней Бесарабии. Ни ёлки, ни сосёнки, ни милой Брониному сердцу берёзки. С правой стороны реки долетают скучные звуки ботал - бессарабский мальчик гонит овец   на  выпас.  Тут, суждено,  ей  жизнь  коротать,  тут  и  детей  рожать.  Смотрит пани Бронислава на  новую родину, а из глаз в два ручья солёные слёзы текут. Одна отрада в жизни - Станислав, да ещё   ребёночек, неистово сучащий ножками по натянутому барабану живота. Успокоилась, высушила слёзы, не так уж плохо здесь, если  подумать. Родня мужа встретила приветливо, хоромы у них не бог весть какие, но им выделили просторную комнату с окном на   виноградники. По утрам после лёгкого ночного заморозка,  земля, причудливо искривляя действительность, парит невидимыми глазу струйками. Хозяйственный  болгарин Стоянов вывел батраков открывать прикопанную на зиму лозу. Его сосед, Борух Сэрбэр, опасаясь апрельских заморозков, выжидает. Холостяки, братья  Божемские, свой виноград на зиму не укрывают. Они, не мудрствуя лукаво, засадили склон молдавским сортом - Корница, не боящимся местных морозов и не знают с ним горя. Вино, как отстоится, бочками сдают в харчевню хохлу Шинкарю или в  лавку  жида Гуральника. Так и живут: неспешно, убого, экономно. Ни революции до них не доходят, ни войны, ни голод, ни холод. Центральная улица местечка, пронзившая селение с востока на запад, на въездах проходит сквозь заросли лебеды, вытянувшейся выше человеческого роста, ближе к центру - невысокой крапивой, а  уж в самом центре низким ковром подорожника, загаженного зелёными червячками гусиного помёта.  Брусчатка, выложенная в центре по указанию Григория Потёмкина, ещё при матушке Екатерине, с тех самых пор не ремонтировалась. Улица повсеместно покрыта кучками застаревшего, расклевываемого птичками, конского навоза. Темнеет рано и быстро. Про электричество в местечке знают несколько  человек, но объяснить, что это за чудо такое, никто из них не пытается, поскольку  сие  никого не интересует. Не волнует местечковых и то, что творится в столице империи. Какое  им  дело  до  столицы?  Царь им корову не доил,  Керенский свиней не кормил, и Ленин не станет за них поля пахать, а коли так, зачем ими  интересоваться?  Земля   у   каждого   своя,  от  дедов,   прадедов   досталась. Стало быть, проживут...  лишь бы кто окаянного Лозана  пристрелил, «всем бы обчеством расплатились».
 
          Колька Лозан, - местечковый бандит, вооружённый маузером,  болтавшимся сбоку на длинном ремне, в деревянной кобуре.  Однажды он зашёл к Стасику, выпили, поговорили. Слово за слово,  разгорелась ссора, раздался выстрел...

          Тело уркагана, с камнем на ногах, Стасик кинул в воду посредине реки. Вроде, никто не видел. На следующий день явился брат Николая Борис, интересовался, приходил ли Мыкола к ним вчера. «Якый   Мыкола? Та мы його з мисяць нэ бачылы». Ушёл Борька Лозан с большими  сомнениями в башке и злобой на рябой  роже.
 
          Вскоре Бронислава родила сына, назвали Васильком.  Семейство Комарницких облегчённо вздохнуло, наконец-то  забрезжило, продолжится их род и фамилия, в чём совсем недавно  существовали большие сомнения. Старший брат Станислава Степан, родившись болезненным, вырос коварным, желчным и завистливым.  Особливо Стёпа ненавидел  цыган. Цыган  в местечке мало кто   жаловал, но ненавидеть - это уж слишком. По-видимому,  у Степана   был некий порок, не позволяющий обзавестись женой, и виной тому  он считал цыганское племя, в частности Сару, сестру кузнеца Ивана  Кафтанатия. Сара, как и всё цыганьё женского рода, обличьем своим народ местечковый не восхищала, но была в её глазах бесовски  притягательная сила, очаровавшая завистливого Степана. Пообещав  болезному небо в диамантах-яхонтах, выманила у жадного  влюблённого  изрядную  сумму денег и ушла с табором мадьярских ромал за холмы Бессарабии. Цыгане, что с ними связываться. Однако с тех самых пор возненавидел Степка вольное племя, а заодно и женскую половину человечества. Такова фортуна убогого.

        Революция, плавно перейдя в Гражданскую войну, со временем докатилась даже в забытое Богом захолустное местечко. Каково бы ни была глухомань, а человеческая натура, густо замешанная на крови завистливого Каина, всюду одинакова. Пошёл брат на брата с топорами, вилами. Конфронтация, сказываясь даже  в дружных доселе семьях, разделила общество на непримиримые группировки, враждующие по самому ничтожному поводу. Степан   незамедлительно поверил в Симона Петлюру, присовокупив к  цыганоненавистничеству антисемитизм. Линия логики сего умонастроения была четка и исчерпывающа. «Обманула меня Сарка, а любимое еврейское имя - Сара,  значит  все  они  такие... В газетах, ещё при царе писали, что жиды христианских  младенцев  жрут. И за это мы должны их любить?...  Нет, Станислав, ты меня не убедишь, всех пришлых надо изгнать с нашей земли. И поляков тоже. Чем лучше  кичливые поляки, осевшие на исконно украинских землях? Чем?... Опять же молдаване? Народ туповатый, и хотя на чужие земли не   зарятся, но тоже не  того...  не наши  люди.  Про  кацапов и говорить не стоит, далеко они, а о тех которые в старообрядческой  деревне живут, ничего доброго сказать нельзя: длиннобородые, замкнутые, нелюдимые. Вот  германцы... те, конечно, сила...  и английцы тоже  люди, но далеко живут, далеко. Пожалуй, народов, достойных   внимания, больше нет, разве что турки, но турок, как известно, не  козак...  Революцию, чтоб замутить воду и прибрать чужое к своим рукам, жиды придумали. Тилько украиньськи козаки не таки дурни, как с виду, мы всем покажем, где раки зимуют. Наш  батько, Симон  Петлюра...»
 
                Степан  читал  свои  проповеди  каждый  вечер. Станислав,  познававший мир сквозь прорези прицелов и кривую призму революции, брата не поддерживал, но и спорить не спорил. Горестно слушая, он искренне удивлялся столь явному перерождению представителя благородного рода кошевого атамана Серка. «Россию захлестнула эпидемия зависти, народ сошёл с ума».
Отряд петлюровцев в двести сабель занял благодатное местечко, отбив его у краснопузых. Затем,  так  же  внезапно, как и  явился, исчез, оставив на память о себе двух повешенных активистов, разоренные  еврейские  лавки, эпидемию  сыпного тифа, посетившую и семью Комарницких. Станислав, подтравленный немецкими газами, оказался самым нестойким к популярной революционной болезни. Отпевали офицера в церкви святого Николая угодника.

В  садах   неистово  куковали  кукушки.
Ку-ку, ку-ку, ку-ку...

       (Пора  закругляться  с  этой  главой,  я  же   не   историк,  я  беллетрист...  (замечательное  слово,  лучше  чем  писатель)  и  завязывающий ал... пьяница.
Мне  кажется,  что  людей  создал  Бог,  но  если  эти  заумные  твари  возникли  путём  эволюции,  то   никак  не  от  обезьян,  скорее  от кротов.  Оглянитесь  на  видимую  часть истории человечества...  Роют,  роют,  роют!  Троглодиты  какие -то...  Я   сам  однажды  зарыл  бутылку,  до  сих  пор   найти  не  могу...   Может  под  грушей?...  Ладно.)
               
                Глава 5 ВОЙТЕХ


           В том же местечке, на крутом берегу речушки с ласковыми,  мутными водами, жили, уже упомянутые, два брата польских кровей - пан Ян и пан Войтех. Паны справные, при «пенёнзах», но, не   смотря на принадлежность к кичливой  нации ляхов, сокровища   напоказ не выставляли. Винарня, сложенная  из  песчаника  непосредственно на  винограднике, сооружена ещё их отцом  Иосифом,  что  на  польском  звучит  как  Юзеф.  Подвалы   под  ней  братья углубили  и  расширили  собственными  руками,  к  тому  же  нарыли потайной лаз в колодец, оборудовали  пещеру...  Зачем?..  Да  так,  на   всякий   случай.

        Кроме винарни, братья Божемские владели сушарней, где  сушились вишни, сливы, груши, яблоки и прочая садоводческая продукция, да ещё свинарней, вонючей  донельзя. На  кой  ляд  двум  бобылям сии заботы, есть великая непостижимая тайна загадочной  польской души. Горбатились  сами,  понукали  переборчиво  нанятых батраков, преображали кинетическую энергию труда в  потенциальную силу золотых  червонцев, аккумулируя  их в пузатую  кубышку - «скрыню». Скрыню постоянно перепрятывали,  изощряясь  в  сооружении  замысловатых потаённых  мест.   В  ходе  очередной прибавки непременно производили аудиторскую  проверку состояния золотого запаса, пересыпая  червонцы  в  ведро   и  обратно. В  этом,  вероятно, заключался  смысл их  жизни.  Ибо  за  суетой накопления и перепрятывания  наличности паны забыли о   продолжении   рода,  откладывая   сие  на  более   поздние   времена.  Даже католическая истовость не коснулась меркантильно  настроенных  братьев.  Нет, «кшыж» на стене у изголовья кровати висел,  в  костёл на мессу  они  ходили каждое  воскресенье, что  да,  то да. Терпеливо слушали проповедь, крестились, «ручкаясь» прощали общине грехи, как и та, прощала  им, бросали медяки  на «тацу» - медный   поднос,  носимый  служкой   между рядов удобных скамеек...
 
            Вообще-то, местечковый люд был довольно религиозен. Каждая  конфессия  имела  свой   храм и искренне убеждена, что их-то вера лучше всех. Наш Бог своих в обиде не оставит, а что касательно других, то пусть надеются, дурачьё. 
Православные христиане, соорудивши свои церкви на холмах, гордились занятыми высотами, синими луковицами куполов, а также суровостью обрядов, волосатостью и громогласием попов. Церквей было две; одна, построенная после воцарения российской короны над землями местечка, на подворье которой установлен обелиск с крестом в честь отмены крепостного права, и более древняя - трехъярусная  украинская церковь.
 
              На фронтоне притвора церкви изображён, хранящий храм от пожаров, святой Мыкола. Покровитель моряков и плотников, нарисован масляными красками в полный рост, справа от святого изображена маленькая церквушка, слева - лихо мчащийся по волнам житейского моря аллегорический корабль спасения. Бурные волны затихают у ног святого Мыколая.  Церковь изумляет поразительным вкусом мастера, изваявшего храм. Соразмерное соотношение объёмов, их взаимная подчинённость и гармоничность восприятия вызывают чувство восхищения верующих, их причастность к высокому, неземному. Лёгкий, законченный силуэт украшают изящные главки с коваными крестами. Из приоткрытых дверей доносится низкий рокот голоса батюшки и заунывная тягучесть добровольных певчих.
 
         Католики устроили свой храм на уютной площади недалеко от  земства. Костёл отличается как удобством расположения, так и  внутренним обустройством. Окружённое каменной, с коваными ажурными решётками, оградой, здание стоит на выровненном участке земли, обсажено вековыми липами и дубами - ровесниками костёла. Главный фасад, обрамлённый спаренными пилястрами тосканского ордера с отголосками рококо, смотрит на запад. Плоскость боковых стен, украшенная конструктивистским декором, разделена на прямоугольники ритмом спаренных лопаток и линиями подоконников. Крещальня, да и ризница украшены аналогично, но более мелким и более изящным декором. По каменным дорожкам двора, вечно торопясь, скорбно  поджав губки, снуют ксендзы.  Ханжеские лица святых отцов излучают  ласку, кротость и неземное  богопослушание.
   
               Иудеи же, как Богом избранный  народ, а по сему находясь с  Всевышним на более короткой ноге, не особо витийствовали над   архитектурой, убранством и местоположением храма относительно  уровня мирового океана. Синагога представляла из себя приспособленное к обороне прямоугольное здание с толстыми стенами и живописным аттиком. Композиция, напоминающая мавританскую архитектуру, в плане - близкая к центрической, с амвоном-бимой посредине. Бима, окружённая четырьмя опорными столбами, подпирающими своды, являлась важной конструктивной частью сооружения, так как столбы обеспечивали десятипольную систему покрытия. Девяти внутренним объёмам принадлежат крупные окна, по три на фасаде. Синагога служила центром религиозной и общественной жизни. За её стенами иудеи прятались, оборонялись, молились, проповедовали, проводили судебные заседания, диспуты. Чтоб изучать Божественное писание, в пристройке к храму располагалась школа-хедер. Здесь в душной тесноте за изучением талмуда и торы просиживали весь день еврейские мальчики. Каждый читал своё, а все разом вслух. В хедере стоял невообразимый шум и гам, казалось, человечество вернулось к моменту до сотворения мира. За кафедрой восседал учитель-меламед, изредка, сонным голосом прерывая вселенский гвалт, понукал нерадивых учеников. Представители христианских конфессий, желая обличить евреев в их любви к галдежу и внутренней противоречивости, а заодно подчеркнуть свою любовь к спокойствию и порядку, придумали поговорку: «Шум, гам, как в хедере».
 
            Малочисленных  представителей  всевозможных   сект   упоминать  не   имеет   смысла,  поскольку   в  умах  и  сердцах  основной   массы  верующих  они  воспринимались  как  язычники,  презренные  и  недостойные.
Братской  любви  между  главными  религиозными  группами  не   наблюдалось,  но,  слава  Богу,  веротерпимость  была.  И  не  потому,  что местечковые  догадывались  о единстве  Бога,   скорее   потому,  что  активные взаимные  противодействия не  приносили   ни  одной   конфессии  ничего,  кроме   вреда.
 
                Православные,  как   самая   многочисленная  община,  справедливо  полагали  следующее:  если никто  не   помнит,  когда  они  сюда  пришли,  то  обитают с  незапамятных  времён.  Логично. А  коль  так,  то  это  их  исконные   земли, которые   они   обрабатывали,  обрабатывают и  будут  обрабатывать  всегда.   К  тому  же  в  здешнем  храме,   венчался  то ли  сын  Богдана  Хмельницкого,  то  ли  внук  Тараса   Бульбы,  отдавший   свою  жизнь  за   процветание  православного  люда.  В  доказательство  правдивости  своих доводов  показывали  обгорелый  дубовый  пень,  на   котором их Героя  благополучно  сожгли  ляхи,  подзуживаемые  иудеями.  Слава  Героям! И  всё  же,   поскольку   православные  люди - люди  добрые, покладистые, то они не возражают против   проживания  на  их  землях  инородцев  и  иноверцев,  но пусть те помнят, где  находятся  и  кому   обязаны.
 
              Католики, как образованная  европейская община, сплошь культурная и очень, ну  очень образованная,  утверждали, что  изначально земли по-над Тирасом принадлежали жившим  «от  можа  до  можа» сарматам,  а   сарматы,  как  известно,  истинные  предки   польской шляхты. Вывод - кому  должны   принадлежать земли, напрашивается сам собой. Что касается схизматиков,  то  им  следует   пересмотреть  свои  взгляды  на  веру,  и  пусть себе живут  на  этих  землях, принадлежавших предкам правителей гордых Полян. Касаемо упрямых иудеев, ясно  одно, от своей веры они не откажутся. Жиды должны помогать католикам склонить православных к истинной католической вере, и тогда  пусть  себе  живут.
 
             Иудеи,  как  им   известно,   из  священной Торы,  народ избранный. Посему, для  детей Авраамовых, всякая  земля, куда  бы  их  Бог, их  не  водил - Обетованная,  и,  с  момента  прибытия  в  сии   края,  должна  принадлежать  им.  Население же, существовавшее  здесь  до того,  ну,  как  всякие  Аммореи,  Хананеи,  в  лучшем  случае,  могут продолжать  жить... пока.

         Логично.  Очень  логично  во  всех   трёх  случаях, как логично  и то, что любые земли принадлежат...  сильнейшему,  в  данном   случае  Российской   империи.
Однако царская империя рухнула, следом, как в глубокий омут, кануло временное  правительство, далее, по принципу домино, стало валиться всё. Но местечковыми жителями эти события отождествлялись с долгожданной   волей, с началом  освобождения от  гнета...  всех  от  всех.  Да,  нас давили:  и  царь,  и  паны,   и  русские,   и   евреи,  и  украинцы...   Теперь  заживём  свободно,  по  справедливости. 
Справедливость - это,  когда  у  всех поровну...  а  у  меня  чуть  больше, поскольку  я  умнее.  Ум-то  есть,  а  средств  мало...
Учуяв смрад погромных настроений, некие богатые, но неразумные,  собрав в котомки свои ценности и, не  иначе как по собственной глупости,  отбыли в неизвестном направлении. 
Умные  принялись  делить  по-справедливости...

            Войтех Божемский, младший брат Яна, искренне  полагал,  что  уж он то, точно умнее  всех.  Нет, ничего делить молодой пан не собирался,  напротив,  Войтех  замыслил  прикупить,  за  бесценок,  родовое  гнездо  панов  Вишневских.  «Почему  бы   и  нет,  пенёнзы  у   нас есть...»  Янек, как старший  и  умудрённый,  задумался...
«Конечно, маенток стоит тех грошей, файный маенток, пся  крев! Правда, в хоромах доживает отпущенный Богом земной век старый шляхтич пан Сигизмунд, но ему недолго осталось...  Войтех,  через краковскую родню местечкового жида Волоха, договорился   со  спесивым  сыном пана Сигизмунда выкупить дворец за пол   ведра «царских злотых». Жалко пенёнзы, но и с дурковатым братом  спорить трудно,  вбил  себе  в  голову,  глаза  горят... Что поделаешь,   молодой,  горячий… ещё  и  сорока  лет  не  прожил. Весь в  ойтеца  покойного,  тот  таким  же сумасбродным  был, чистый бандюга  с  откушенным в драке ухом, царство  небесное. Много золотых монет   от  него досталась».
 
              Янек  характером  в  матку, сам спокойный,  рассудительный,  даже по молодости, когда кровь в жилах бурлит, и хочется  сотворить  нечто такое!  Не творил.  Работал, копил, мечтал, опять копил, для  будущей свадьбы, для семьи. Незаметно прошли годы, не молодой   уже и не старый ещё, но с женитьбой одни проблемы, молодую брать  страшно, старая не годится. «Э, пся крев, пускай Войтех женится,  он девок любит. Ни одну вдову мимо не пропустит, вечно чуб в  перьях от чужих подушек. У нас и подушек то нет, спим по-простому, соломенный тюфяк под бок, шапка под голову да   кожух  поверху. Оно, конечно, не плохо кобету в доме иметь, так  этот гонористый только шляхетного роду возжелал. Станет тебе шляхетная жена подштанники стирать, ей служанок подавай, а  прислугу кормить, одевать надо... Предлагал ему Анелю Багновску...  Добжа, ох добжа  кобета... Отказался!  «Купим   маенток,  поеду  в  Краков,  шляхетского роду найду». Как же купишь, когда пан Сигизмунд жив?»
 
            Пан Сигизмунд, достойный  потомок  воинственных  сарматов,   содержал маенток в полной боевой готовности, как никак, места беспокойные, кругом холопы живут, схизматики... Своё быдло, хотя и католической веры, но не лучше. Затаились проклятые,  выжидают случая, когда возможность пустить шляхетную  кровь представится. Дряхлый сармат курил люльку, крутил седой ус  и, дожидаясь из Кракова непутёвого сына, готовился  к круговой  обороне. На белый свет извлечено огнестрельное и холодное оружие, всё ржавое.  Выглядел грозный арсенал достаточно занятно, как в оперетте.  Правда, старику так не казалось. Челядь неумело чистила оружие золой, смазывала конопляным маслом и приносила слухи из  окрестных  сёл - пока тихо. Вишневский разумел, что затишье бывает перед бурей, свержение  царя  и  столичные  перевороты,  не  те  события, которые  ведут к спокойным временам. В молодости пан Сигизмунд помышлял об основании своей независимой Вишнепольской державы,  но  на  восьмом  десятке  не  те силы,  чтоб королевства создавать. Потому и ждал ясновельможный подмоги от сына  Збышека  из  Кракова... 
Збышек  всё  не объявлялся.

Конюх Михась Барнавега нашептал, что в Филициановке объявился солдат-революционер и будоражит земляков, подбивая их к бунту. Холопы внимательно слушали, неопределённо ухмылялись, но молчали. Виданное ли дело, грабить безнаказанно. Оказалось, можно. Солдат самолично, в открытую поджёг панские кошары за селом. Возмездия не последовало. Злыдни осмелели и под предводительством главаря собрались у стен  маентка.  Выстрелом из средневековой фузеи бунтующий люд был рассеян, но не усмирён. Противостояние продолжилось. Через три дня, ночью, не выдержав осады, панская челядь разбежалась.

            Трусливые холуи оставили престарелого хозяина в полном  одиночестве, если не считать за гарнизон свору  охотничьих  собак. Под стенами замка опять собрались  бунтари. Храбрый пан Сигизмунд, облачился в  основательно тронутый  молью мундир, напялил на плешь конфедератку и, затворившись изнутри на  все  засовы, приготовился к отражению босяцкого штурма. Шляхетная кровь взбурлила как в юные годы. В порыве удали витязь яростно рубил уланской саблей  изъеденную шашелями   мебель.  Холопы,  окружившие   поместье,   настороженно  слушали  грохот  падающей   мебели,  лай   собак,  звон  посуды  и  вдохновенное   исполнение  «Еще  Польска  не  сгинела...»  Непонятное  кажется  самым  страшным.   «А   вдруг,  пан Збышек из  города  приехал, с полицией, на выручку отцу?»   Через витые решётки сморкнуло дымом, раздался ужасающий рокот.  Отсыревший  порох  горит  медленно и  рождает звук не резкий, а протяжный как дальний гром за холмами. Выстрел с замедленным выплёвыванием содержимого ствола поверг души черни в тартарары.  Нестроевая  голытьба  плюхнулась  в месиво из  навоза  и грязи. Над бунтарскими задами пролетели ещё  три  огнедышащих  плевка. Все, кроме солдата-предводителя,  задались вопросом:  «А  не   лучше   ли сидеть  в  своей  хате  и  обжираться  варениками?»   Густой, смердящий пеклом дым стоял сплошной завесой, в  окрестностях  замка  бродило  эхо  обороны. Уткнувшись   носами в овечьи окатыши, содрогаясь  душой  и  телом, быдло проклинало упрямого пана, своего  атамана и всю эту непонятную  революцию.  Солдатик, бесстрашно бегая  между  лежащими, пытался  поднять селян в атаку. Тщетно, умирать  не  желал  никто, ни за какие блага.  Когда боеприпас в замке иссяк, рыцарь оседлал  единственную,  оставшуюся после подлого предательства челяди, клячу и с  палашом в деснице вылетел из центральной брамы. Повстанцы, узрев Всадника Апокалипсиса, кинулись врассыпную. Только  неустрашимый   солдат  сохранил  присутствие  духа.   Выбив  из   немощных  рук  старика  благородное  оружие,  возопил  к  своим  о  победе. Революционное войско, убедившись в безопасности   собственной шкуры, воротилось обратно и, храбро  держа   вилы   наготове, окружило несостоявшегося гетмана Вишнепольской державы. Пан, ругаясь на  трёх местных диалектах, поднял  нагайку,  собираясь  попотчевать  ею  зарвашееся  быдло.  Раздалась  команда: «Коли!»  Сноровистые крестьянские руки засадили  вилы в сноп из тела, души и одежды. Кляча, почувствовав отсутствие седока,   медленно вышла из  круга  бунтарей. Старческие останки опустили на землю и долго кололи  вилами, били  кольями, пинали   ногами.
Революция, о которой и не мечтали жители окрестных сёл,   свершилась. Распалённые упорной борьбой, освобождённые от  недавних страхов души смутьянов требовали контрибуции в любом   её выражении. Грабёж, в смысле экспроприация, сопровождаемая  погромом маентка, вступила в завершающую фазу. После взлома  массивной дубовой двери, ведущей в винные погреба,  эксплуатируемый  веками  народ получил полное удовлетворение.  Залитые сургучом,  покрытые старинной  пылью тёмные   бутыли  опорожнялись и разбивались под  весёлый гогот экспроприаторов.  Дубовые бочки прострелили из единственной трёхлинейки. Под   пенную струю подставляли, кто что мог, чаще  всего рты. Хлебали  суетливо и жадно. Некоторые, найдя загадочные сосуды  китайского  происхождения, с удовольствием справили туда малую нужду. Налакавшись вдоволь и набрав про запас, стали  искать съестное. Не нашли, до прихода чужих в закромах поработали свои - лакеи. Повстанцы поймали панскую боевую клячу, освежевали.  Опалённая огнём конина, мерзко воняла лошадиным потом, застревала  в  зубах,  но  жрать  хотелось.  Насытившись,  козаки  запели «Роспрягайте,  хлопци,  кони...» «За Сыбиром  сонце  сходэ...»  и много других «гарных писэнь», пока не вспомнили о музыкальном сопровождении, как это было в стародавние времена при «колиивщине». Бандуристов в округе не наличествовало, а по сему послали Нюму Ямпольского за его братом Йоськой, скрипачом. Принявши панский «келых» вина, Йося  сначала   рубанул  «фрелйыха»,  потом  «Ты  ж  мэнэ  пидманула...», а когда стал  выводить «Полонез», сердобольные бунтари даже прослезились. Искусство, как  и  классовая  борьба,  дело  интернациональное...
 
              Проклятые паны, на то и эксплуататоры, что просто так свои  богатства не  отдают. Маенток  той  же ночью  сгорел. Возгорание   произошло  от... От чего возникает  пожар? От огня, естественно.  Оставшиеся в живых, впоследствии утверждали, что дух пана  Эдварда, покойного отца,  покойного  пана  Сигизмунда, со  свечой   в  руке,  разгуливал среди них и жутко хохотал. Хохотавшие  вместе с  духом  люди  внезапно засыпали, остальные, выматерившись и перекрестившись, продолжали гульбу, но без особого удовольствия,  мешал панский хохот. Никто толком не заметил, когда и как пламя охватило мирно спящих людей. Сгорело восемь  человек,  обгорело  много. Над окрестными сёлами  повис бабий  вой и причитания. Представители  духовенства  трёх  основных  конфессий  занялись  привычным  делом - отпеванием  усопших.
 
                Честолюбивый Войтех не поверил донёсшимся в местечко   слухам о разграблении маентка. Бросил работу, оседлал  коня и ускакал через поля к почти осуществлённой мечте. Печальный  вид пожарища, запах гари, скулёж голодных борзых над  обезображенным телом хозяина вмиг развеяли все сомнения. Воздушный замок  разметала  буря  революции. Найдя  лопату, Войтех первым делом похоронил останки старика, соорудил  примитивный крест на его могиле. Смотреть разграбленные и  сожженные владения не стал, противно. Медленно тронул коня в  обратный путь. За подслеповатыми окнами мазанок, угадывались  едва уловимые  движения  и  настороженные   взгляды  вчерашних  героев-бунтарей.
 
              Со временем, когда руины замка поросли травой, набрал силу   слух: «Добрейшего пана убил местечковый полячок, метивший   в хозяева маентка. Ограбивши  в Галиции полковую кассу, он де   вернулся с фронта революционером и продолжил свои тёмные дела  в мирном уезде. Банда, с которой полячок грабил маенток пана   Сигизмунда, состояла из цыган и одесских блатных, а мы, местные  селяне – люди тихие, пужливые, в страхе за своё хозяйство из   дворов ни ногой не ступали». 
Бог нам  всем  судья.
Потрясённый крушением романтической мечты и отсутствием цели, Войтех потерял всяческий интерес к хозяйству,  крестьянскому   труду и даже к бесчисленным Марухам, блудивших с ним явно и тайно. После очередной размолвки с братом, вынул из-под стрехи  припрятанный карабин, вскочил на коня  и скрылся за холмами. Ян,  бурча под нос ругательства, продолжал кормить свиней. «Вернётся,  пся  крев!  Где  это  видано,  чтоб  человек   от  своего  добра   ушёл,  от  хозяйства, от  винных  подвалов,  от  «скрыни»...  Пора   бы посмотреть... может, он её с собой утащил или ополовинил? Нет, вот она, на месте, но надобно перепрятать, мало ли чего...  Он   молодой,  горячий,  наделает  глупостей...  Три дня  прошло, а Войтеха нет...»  «Уж   две   недели...»  «Целый   месяц...»  «Пропал  бедолага,  один   я на всём белом свете остался, один... Пойду перепрячу золото... Слава  Богу, есть немного, на чёрный день...  Войтех, Войтех,  где  ты? Может, он взаправду в Краков за шляхетной невестой  подался...  Дай  то, Бог!»

            Нет, Войтех вступил в первую попавшуюся на его стрёмном   пути банду. Шайка насчитывала сто тринадцать сабель, три тачанки,  два  пулемёта, шесть телег и гордо именовала себя: «Отдельный  интернациональный  отряд селянского гнева  под   командованием революционного Красного знамени и батьки Изяслава  Шустеренки».
      Двоюродный брат  командира,  по  совместительству  начальник обоза, Йойна Шустер, на счастье Войтеха, оказался  местечковым земляком и поручился за его истинно крестьянское  происхождение. Разухабистые  дни пролетарской  борьбы потекли  сплошной  чередой. Не связываясь с превосходящими силами  противника, умело маневрируя мобильным отрядом, Изя…слав Шустеренко успешно наносил значительный  урон куркульской,  фабрикантской и прочей богатой сволочи. Зажиточный аграрий Войтех, превратившись в меткого стрельца  и  лихого  рубаку, самозабвенно   срубал сучья, на которых вырос. Он не виноват, виновата эпидемия смуты, охватившая страну и населявших её людей. Впрочем, не всех. Пока красногвардеец  Войтех неистово удобрял землю чужими телами, брат его Януш  привычно  орошал  почву своим  потом.
 
      (Пойду,  возьму  бутылку...  Нет,  сначала   надо  объяснить  значение  некоторых   слов, например  брама. 
Брама - ворота  замка,  закрытого  двора  или  хозяйственной   постройки.  Теперь  можно  по  рюмочке,  по  маленькой...  чем  поят  лошадей... Нет, есть ещё непонятки.
Кобета – женщина.
Кшыж – распятие И.Х.
Теперь сам Бог велел.
…Так пить  нельзя!  ...Целую  неделю потерял,  ханурик..)

                Глава 6 ЯН


             Лишённое верхового коня, хозяйство Божемских  значительного  ущерба  не  претерпело. Ян  верхом почти  не  ездил.  Не  любил,  мешала  левая  нога,  покалеченная  в  детстве.  Он заметно не  хромал,  так,  малость  припадал  к  концу  дня. Роста Ян  был  невысокого,  коренастый,  сильный,  волосы ёжиком,  густые  тёмные, лоб низкий,  брови  чёрное,  лицо  рябое, округловатое...глаза внимательные, нос прямой, губы  большие, подбородок  крепкий, усы роскошные. Усы действительно роскошные, в  волосах  ни единой сединки. Не брал дурное в голову Ян Божемский, потому   и не знал седины. Видимо, даже частое  перепрятывание  кубышки  имело чисто ритуальный характер и душевных страданий не  приносило.  Руки...

             Одним  из  наиболее  выразительных  элементов человеческого  облика   являются  руки.  Руки  как  ничто  другое  выказывают  суть  человека,  его  характера,  доброжелательного  или  враждебного  отношения  к  вам.  Пожмите  руку  человека,  и  то,  что  вы   ощутите   в  первые  мгновения,  будет  ему  лучшей   характеристикой.  Не  ждите   ни  его  слов,  ни   собственных предубедительных   рассуждений,  ошибётесь.  Пусть  вас   не   смущают  мысли о  том,  что  ваши  руки иногда  не  нравятся вам  самим,  иногда  дрожат,  иногда  потеют.   Во  первых,   люди  редко сами  себе  нравятся,  во  вторых... пить  надо  меньше,  в  третьих -  врать не  гоже...  Это  автор  о   себе,  а  надо  бы  о  Януше...
Руки у Яна были крепкие, жилистые, пальцы длинные,  ладони  сухие, малость шершавые. Пан Янек любил выпить,  но никогда  не  напивался, любил работать, но не перерабатывал... В целях  экономии  средств, не курил, не ходил в гости и  к женщинам  лёгкого  поведения,  по этой же причине жил  в полуземлянке...

(И  это  жизнь?!)

       ...которая, впоследствии, должна стать первым этажом его дома  и  использоваться как помещения для батраков, скота и прислуги.  Грандиозные  планы  строительства  дома,  существовали  не  одно  десятилетие, но с каждым годом полуземлянка становилась всё   роднее. Тут летом не жарко, зимой не холодно, имеется потайной  лаз в подземелье, где спрятаны золотые. Со второго этажа подземный  ход не устроишь, а пронырливые батраки, прислуга могут найти   имеющийся.., да и едят они много. К тому же столь тёмные  времена,  не  до  строительства.
 
         Итак, далёкие революционные события докатились, таки, в захолустную окраину великой империи. Власть в центре местечка так часто менялась, что обитатели окраин утратили первоначальный  острый интерес к смене флага на здании Земства. Разве что в базарный день народонаселение узнавало о неведомой доселе бандитской  силе,  в  смысле - политической.  Справным  хозяевам  надобно о  своём  заботиться, о хлебе  насущном. И не только о том, как его вырастить, как надёжней  схоронить. Спрятать дело не хитрое,  сложнее скрыть от соседей истинные размеры  собранного урожая и нажитого добра. Только свои гады, сохраняя  доброжелательную  мину на лице, способны, по тем или иным мотивам, навести вновь пришедшую власть на закрома ближнего своего. По сему преобладали разговоры  о  полёглых,  залитых   дождями  и  сожжённых  хлебах,  отбившихся  и  съеденных  волками  лошадях, коровах, овцах,  о   бесчисленных падежах скота, о голодных  детях, о прочих ужасах бытия и природных катаклизмов. Как будто рассказывается это пришельцам из заморских стран, а не людям живущим рядом. Что  касаемо власти, то не обсуждалось. Власть… она от Бога, будь то белые, красные, жовто-блакытные, германцы,  турки,  поляки, чтоб не попасть впросак, моя  хата с  краю...  Ушлые  дядьки  научились  прятать дорогие сердцу ценности в таких местах, о которых сам  чёрт не догадается. Коровы обитали в горницах, овцы на чердаках,  домашняя  птица, прошедшая школу хозяйской дрессуры, таилась  в  кронах  деревьев. По ночам рылись спасительные схроны с   подземными тоннелями в ближайшие овраги и непроходимые для чужаков  заросли терновника. Обустройство схронов выполнялось  в  строжайшей тайне от всех, даже от родственников. Снедаемые  завистью, давней обидой, или вне всяких  видимых  причин, жители   местечка устраивали взаимные козни и большие неприятности ближним.  Смута -  она  и  есть  смута.

             Однажды на рассвете в дверь полуземлянки громко постучали.  Недовольный ранним визитом, пан Ян открыл засов. На пороге, весь  в  коже и портупеях стоял пан, пшепрошем, стоял товарищ Войтех...  Ещё раз просим  прощения, на пороге стоял красногвардеец Вася.  «Матка Боска, Войтех!» Братья обнялись, из глаз Яна брызнули  слёзы. Старый стал, сентиментальный. Сердечная встреча   затянулась до поздней ночи, до первых петухов. Осушено не два и не три жбана доброго хозяйского вина, чего не случалось  ни разу за всю совместную жизнь. Под утро аполитичный Януш выразил  желание вступить в войско гетмана Пилсудского и навсегда   закрепить за Польшей земли «от можа, до можа»... Вот тебе  законопослушный  гражданин  Российской   империи,  «сколько  волка   ни  корми»,  а   пшеку все два моря  подавай.  Войтех,  как   политически  подкованный,  предрекал  мировую  революцию  и  обещал   самолично  отрубить   голову  недобитому  пану  Пилсудскому,  чтоб  не  смущал  умы русских  аграриев  польского  происхождения.... 
Уснули  в  согласии.

              На   следующий   день  в  местечко  сунулись  жовто-блакитные.  Получив  от  красных  неожиданную   взбучку,  паны  добродии   ускакали.  Свист  и  улюлюканье   краснопузых  были  преждевременными. Через три дня подлые петлюровцы  с  большим   численным  перевесом  вернулись и,  после небольшой,  но яростной   стычки,  заняли  полунаселённый  пункт.  Красногвардеец   Вася,  покинувший  по  общей   тревоге  родную  обитель,  в  кустах   не   отлеживался.  Проявляя  недюжинную  ловкость  и  боевое   мастерство,  рубился  в  самой   гуще  врага,  там  же  столкнулся  нос  к   носу  со  своим  закадычным  дружком  и  соперником  среди  поклонниц,  Тарасом Семенюком.   Полоснув  приятеля  по   спине  саблей... плашмя, разумеется, Войтех проскакал на подмогу   командиру.  Там  его  настигла  и  выбила   из   седла  вражеская  пуля.  «Если  смерти,  то   мгновенной,  если  раны...»  Рана  была  как   в  песне -  небольшая,  но   в   голову.

        Тёмной  ночью,  вернувшись  к  сознанию,  боец  пробрался   в  родную землянку.  «Езос  Христос!  Живой!»  Пан  Ян,  имеющий   некое  представление  и  навыки   в  ветеринарии, перевязал  брата  исподними  рубашками  покойной   матери,  хранящимся  лет  двадцать  в  кованном   сундуке  бабушки,  тоже,  естественно,  покойной.  Недели  полторы  раненый   отлеживался  в   схроне. Брат лечил брата народным способом - прикладывал  к  ране  листы  подорожника и промывая её крепким самогоном. На медицинском   поприще Ян добился поразительных успехов. Вскоре Войтех   поправился   и  стал   исчезать  по   ночам.  Видимо,  проводил   пропагандистскую  работу   среди  многочисленных  вдовушек,  ох  как  истосковавшихся  по настоящей  мужской  пропаганде. Однако в подпольной  деятельности много сложных моментов и неписанных правил. Не обходится без измен и предательств, не важно  по  какой  причине они совершены, по идейной, корыстной или из ревности.  Увы, Войтех не солнышко, обогреть всех желающих не в состоянии.  Некие слухи докатились в коридоры жовто-блакитной власти. К землянке Божемских, в смушковых папахах, с обвислыми усами и запахом самогонного перегара явились яркие представители национальных патриотов. Во главе тройки героев важно ступал  Тарас Семенюк. Уж больно обидный показался казаку удар шашкой   по спине, да  ещё плашмя. Смачно матерясь, он долго тряс Яна за   грудки, припоминая ляху все претензии украинского народа к Речи Посполитой. Из конкретных  вопросов, выделялись три: где Войтех, где самогон, где сало? Самогон нашёлся сразу, сало - после  двух   подсрачников, полученных Яном от коллег Тараса, явно страдающих   похмельем. «А  Войтеха, паны добродии, не бачыв, кажуть вбылы  його ваши козакы. То, панэ Тарас, дуже добрэ, бо цей краснопузый брат з  комунякамы забрав у мэнэ майжэ всэ сало и кабана  на  шисть  пудив». Опохмелившись, казачество подобрело и, пообещав безмозглому  ляху  большие   напасти,  а  его  брату  пулю  в  сраку,   удалилось, прихватив невесть откуда вышедшего во двор петушка.  Птицу пан Ян отдал без всякого сожаления, даже с удовольствием, поскольку для представителей украинской власти ему ничего не  жалко... тем более, чужого, соседского. Своих же курочек он держал  в надёжном месте и раздавать кому ни попадя не намеревался.  Войтех, глядя из-под собачьей будки, где была обустроена  наблюдательная щель  из  схрона, лишь посмеивался над действиями  Тараса и его козаков-петлюровцев. Один из них недавно сбежал из красноармейского отряда. Оно и понятно, после смены командира многие оставили краснознамённые ряды. Кому охота воевать просто так – за идею. Войтех тоже подумывал о Пилсудском, но товарищи свыше прислали в летучий отряд нового комиссара, убедительно пропагандирующего задачи мировой революции. Боец революции попал на искусный крючок пропаганды и личного обаяния политработника. Ах, какой славный у них в отряде  комиссар  был...  Анелька Свидерская не менее хороша... Даже брат Ян не обошел вниманием: «Курва, пся крэв! Яка матка, така дзятка!» Давным-давно, по глупой молодости, Янек сватался к матери Анельки  Альбине Медуньчик, но та, поднеся неудачливому  жениху гарбуз, вышла за Болика Свидерского. Чахлый Болик в девятьсот пятом году умер от поноса. Альбина, оставшись без средств к существованию и с малым дитём на руках, передала Яну, что согласна стать его женой. Увы, то ли арбуз оказался слишком тяжёл, то ли память у Яна крепка, вдова осталась при своих интересах. «Альбина  до  сих  пор стать держит, но брат Януш обозлён на весь их род и не одобряет моих устремлений. Старый уже, годов пятьдесят  стукнуло, а то и больше. Не стоит его расстраивать, лучше сегодня к Ганке Махновецкой схожу, тоже хороша». На самом деле сомнения терзали Войтеха не по причине родовой неприязни брата к родне Свидерских. Красноармейцу не столько была мила Анелька, как  чувство к далёкому комиссару, грезившему мировой революцией и освобождением угнетённых масс. Душевные  метания   не  давали  покоя  блудливому телу. Получив отлуп от одной, подтоптанный  парубок находил отраду в объятиях другой вдовствующей Марухи и обычно  возвращался  в  схрон только  под  утро.
 
            На православного Спаса сосед Яна Роман Бурковский шепнул  через тын: «Убылы Войтеха паны добродии у мэнэ в выногради.  Зараз туда не ходы, бо бачыв там людей в кущах с обрезами, може  тэбэ пиджыдають».  Разузнав  подробнее,  где  лежит  тело  брата,   Ян опечалился. Ромка врать не станет. Предварительно   сняв  дёрн  и выложив его в сторонке, выкопал под орехом глубокую, узкую щель. Тёмной  ночью  прокрался  к Романовым виноградникам  и  стал швырять по кустам камнями... Тишина, засады не  наблюдалось.  Может,  ушли  или  уснули  с  перепою,  праздник  всё  же. «Поцюлюйте пана в дупу, пан Ян на Спаса мед пыв» - злобно молвил  невидимым  врагам  Янек, положил тело брата на  веретку  и  поволок к свежевырытой могиле. Вот так:  в ночи, без соборования,  без отпевания, без ксендза похоронил Ян  Божемский  самого  любимого, на сей грешной земле человека - младшего брата Войтеха. Опасаясь осквернения могилы, тщательно притоптал её,  положил дёрн на место, и тут (Сам Бог помог) хлынул  ливень,  ударила  гроза,  смывая  все  ночные   следы. От горя и возбуждения Ян в ту ночь так и не заснул. Молча лежал, тупо и монотонно размышлял.  «Кто выследил и убил брата? Может Тарас Семенюк, мо Лозинский, тоже подбивавший клинья  к  Анельке, мо кто из братьев Лозанов, шлявшихся по ночам с известной  грабительской  целью? Царство  небесное,  Войтех».

           Петлюровцы зацепились бы в местечке надолго, но власть    прибирал в костлявые руки сыпной  тиф, а с таким грозным   противником лучше не связываться. Атаман жовто-блакытных - Батько Йосып Тонкопий, нашёл новое место для  передислокации,  что особых забот не принесло, ибо подобных населённых пунктов  существовало бесчисленное множество. Всегда можно найти  гарнизон послабее и  выгнать из насиженных хат. Патриоты, как и подобает истинным героям, покинули тифозное местечко ночью. Эпидемия подобно грибнику бродила из хаты в хату, часто возвращаясь (шаг вперёд, два шага назад). Бабы над  покойниками уже не выли, а мужики гробы не строгали. Хоронили молча, в одном  месте без разбора на вероисповеданье (не до того), посыпая трупы  известью. Там, на том свете, Бог разберётся, кого  куда  направить.
 
Ян  переселился из землянки в винарню и задумался, что ему теперь делать с ведром золотых червонцев?
 

(  Да...  я, с  похмелюги,  составил словесный портрет   генерального   секретаря  ВКПб товарища Сталина...  Ну   и  что? Если  малость  похож,  куда   от  этого   денешься?...
Слова, употребляемые на  местном  диалекте и  требующие  разъяснения: дупа - задница, веретка - домотканая  дорожка  на  пол. )

                Глава 7 КЛАД


          Сакраментальный вопрос – куда припрятать золото, чтоб была возможность в любой момент им воспользоваться, мучит  человечество не одну тысячу лет, но ответ так и не найден. Каждый   поступает  по   своему  разумению… удивительно   совпадающему  с  разумением древних. Стереотип стяжательского мышления  не   отличается палитрой  разнообразия. Потратить,  раздать, вложить в дело  и  прочие  подобные  предложения  не   втискиваются  в  рамки  стереотипа... Как это потратить? А вдруг понадобится? Даже на том свете, кто знает что там и как? Или пропить?... Пропить! Сие Яну в голову придти не могло, поскольку совсем  недавно, когда брат пришёл в дом весь в офицерских портупеях и с  красной звездой на лбу… Надо  бы  написать «с  красной   звездой  на  картузе,  на  будёновке,  на   фуражке,  на  кашкете,  на  головном   уборе», но это будет неправдой, в сознании местечковых людей красная пятиконечная  звезда   навечно  припечатана  на  лоб Войтеха. Так и останется он в памяти современников, никогда не стремившись к этому и не помышляя о том, вечным  коммунистом... Чего не скажешь о брате его, как и не скажешь, что Ян был пропойца. Единственный раз в жизни он допустил грех виночерпия в момент их недавней встречи.

           «Что делать с золотыми царскими червонцами? Царя нет, (он,  конечно, вернётся), Петлюра не царь, Пилсудский... Пилсудского  покойный Войтех грозился зарубить... Зачем мне Пилсудский и эти польские поляки, презирающие нас русских поляков?... У Ленина, говорят, жена полячка, она не обидит своих, католиков, даже если по  мужу православие приняла, или кто он там. Говорят, Ленин обещал  своей бабе и тёще, как только завоюет  власть, освободить от России  Польшу, а все спорные земли разделить по справедливости. Советы  обещают землю раздать нам, крестьянам. Это  правильно, справным  господарям земля нужна. У меня немного есть, немного прикуплю, и  на долю Войтеха должны дать, не зря же воевал за них. Сам намекал  на комиссара, мол, справедливый... Дадут, непременно дадут...  гектаров десять... сорок. Больше не надо. Или... да, пусть ещё  отдадут панский маенток, найму батраков, конюха, челядь...  Ясновельможный пан Божемский, в панбархатном халате с  чубуком... Усы на грудь свисают, длинные, расчёсанные. Кругом  псы бегают, жена шляхетная, дзятки маленькие... Маенток...  «Фольварк Червоного Войтеха»... Жаль, он не дожил... и краснопузые  ещё не победили. Не ровён час добродии меня, как брата… в спину  из обреза или топором по темечку... Золото найдут... Опасно пенёнзы  держать рядом, даже глубоко зарытыми. Людишки хитрые станут  искать и найдут потайной ход, схрон, скрыню... Закопать следует  на  своей земле, но в глухом месте... на поле возле одаи. То поле ещё  при царице-матушке Екатерине Великой прадед Болеслав купил. Купчая  сохранилась. Землю, честно купленную, никто не имеет права  отобрать...»

                Превращение царских червонцев из реального золотого запаса в тайный клад, происходило, как  водится,  ночью  при  мерцающем  свете светильника из козьего жира. Ян  сперва  высыпал  содержимое   кубышки в мерное ведро. Всё на месте. Звенящая струя хлынула в  старинный, кованный турецкими мастерами, медный кувшин.  Любовно разгладив бесценное фамильное достояние, Януш плотно  закрыл монеты  войлочным  кругом... Войлок  гниёт  медленно, а при  повышении влажности укупоривает сосуд почти герметично, но для  бережливого пана этого показалось мало. Тщательно укутав кувшин вощёной бумагой, он опустил куль в холщовый мешок, надежно  завязал и оттёр пот со лба. Всё, посылка  к путешествию во времени подготовлена. Закладка капсулы состоялась через три ночи возле  дуба, по родовому  преданию, посаженного всё тем же прадедом   Болеславом. Отсчитав в сторону казацкой одаи тридцать три (!) шага, выкопал яму, в яме  приямок, положил в углубление клад...  подумал и перевернул его таким образом, чтоб горло кувшина  смотрело вниз. «Добже, если даже водой зальёт, то пенёнзы сухими   останутся». Нагрёб глины и умелыми руками обмял ею своё   сокровище. «Глина  воду  не  пропустит». Снял с телеги специально привезённую плиту из песчаника. Окропил камень святой водой,  поплевал на удачу через левое плечо (там обычно сидит чертёнок и подглядывает), сбросил в яму. Плита  легла не совсем удачно,  не на то место, где засыпан кувшин. «Пся крэв, холера ясна!»  Спрыгнул в яму и с трудом передвинул плиту в нужное положение.  Постоял на каменюке и, убедившись в надёжности её залегания, вылез из ямы. «Добже, по-хозяйски!» Тщательно утрамбовывая  каждый слой, принялся зарывать. Взошла круглая, жёлтая луна, за ярами, за русавским лесом взвыл волк, но страха вой не внушал. «Волки не люди, чего их бояться?» Всё, дело сделано, можно отдыхать и наслаждаться. Януш ткнул кукиш в сторону местечка.  «Вот вам, паны добродии! Теперь если даже убьёте, золото всё равно не найдёте. Вот вам! Найдут свои, кровные родственники... Какие  родственники? Была одна родная душа, и ту погубили...  догадываюсь кто. Кому ж достанется золото?... По  закону сестре Петруньке  и  её  детям, они  ближайшие   родственники?... Только  не им! Ослушалась, вышла замуж за православного Марчука! Плодят  голытьбу, уже семерых  нарожали,  работать  не  хотят,  батрачат.  Нет, Марчукам не оставлю, ни за что! Дожил, завещание некому  оставить...» Ян остервенело, сплюнул в туманное будущее, малость  поворочался на телеге и уснул.
 
                Три дня с рассвета до заката пахал на зябь. Над  турецким  кувшином легли рваные борозды распаханного чернозёма. Ян  малость  запаниковал,  вдруг,  сам  не  найдёт  когда  понадобится...  «Найду, я своё добро учую, и закопано не так уж глубоко. Найду».
 
              Смута продолжалась, власть в местечке менялась часто, вероятно, мир сошёл с ума... Не весь, за рекой, в Бессарабии, наблюдалось  спокойствие и нищета. Раз есть нищета, значит, есть сильная  власть,  которая к ней приводит, это успокаивало, придут и  на левобережье  стабильные  времена, установится власть... Однажды, в базарный  день, местечко захватил летучий отряд Красной гвардии под  командованием товарища Криворучко. На Царской долине, пустыре,  постоянно заливаемом в половодье, развернули  митинг... 
Долина в основном использовалась как выпас для коз и  водоплавающей  птицы, а в благоприятные засушливые  времена на  площади проводились ярмарки. Какие в революцию ярмарки? Так баловство одно, вот при царе… Долину, кстати, каждая  власть   переименовывала на свой лад, была  она  и  атаманской,  и  козацкой,  и красной, и белой, и... Местечковый люд, с маниакальным  упрямством, называл её Царской, - рудимент прошлого, аппендикс  монархии. Помост, сооружённый во времена царствования  Александра третьего - миротворца, для обеспечения праздничных  гуляний и выступления странствующих лицедеев, превратился в  политическую трибуну, безропотно сносившую выступления  комиссаров, атаманов, офицеров... Впрочем, по мнению обывателей, все ораторы были бандиты и годились только для одного, быть  повешенными на этом старинном сооружении.
            Однако этого ни к  счастью, ни к сожалению не случилось, а помост, обладая необходимыми революционными качествами, служил верную службу представителям всех разношерстных  властей.   Вместительный, акустически удачно расположенный, прочно  сбитый... на  столько  прочно,  что  доморощенные  диктаторы  картинно гарцевали  по его  кривым  доскам верхом  на  коне. Местоположение  трибуны  позволяло  в  считанные  минуты   превращать   базар   в   митинг   и  наоборот...

          «Наоборот»,  с  окончательным   установлением  советской  власти  прекратился.  Плановой  экономике  базар   не  нужен. 
А  пока  митинг  продолжался.  Голытьба,  сверкая  из  прорех  голыми  задами,  толпилась   у  помоста,  солидные  хозяева  неплотно  сбились  чуть   поодаль,  особнячком.  Мол,  ваши  разговоры   нас  мало  интересуют,  но  почему  бы  не  послушать,  коль  представление  бесплатное.  Дали слово стриженой барышне с волоокими глазами и наганом в кожаной  кобуре. Она громко  верещала о гидре мировой контрреволюции - Антанте, об  интервенции, о справедливости, хлебе, земле и Ленине...
Справные хозяева были бы не против дать Ленину хлеба, но  всех злыдарей и лодырюг не прокормишь, у самих семеро по лавкам.
 
                Завершая пламенный визг, бабёнка вспомнила о герое  красногвардейце  Василии  Божемском,  принявшим  смерть  за  дело  угнетённого пролетариата. Януш побагровел. Позор, о котором  многие только перешёптывались, громогласно выбился в люди.  Справные хозяева малость посторонились от пана Януша. Кто знает,  какая власть придёт завтра... Раздосадованный брат красного героя, смущённо  покинул  ярмарку,  забыв  купить  новую  лопату,  старая то  совсем  никудышная.
Ближе к вечеру, в убогое жилище хромоногого бобыля  пожаловала кареглазая ораторша.
- Здравствуйте! Вы брат товарища Васи...  товарища Войтеха?
- Я... пани... товрыщ-ка...
- Можно  войти? - Бобыль  неуклюже  посторонился. - Будем знакомы,  комиссар  отряда  Фаина  Божемска,  жена  Войтеха.
- Пшепрошем...  Як  то  жона?  Войтех  брав  пани до  шлюбу?
- Пережитки,  товарищ  Ян.  Нас  записали  революционным  браком  на  пролетарском  митинге в  селе  Жабокряк,  а  в  свидетели  занесены  товарищ  Маркс и  товарищ Ленин.
- Ленин!  Сам  Ленин? 
- И  Маркс.
- Пшепрошем, пани,  той  Маркс,  часом,  не  сын  Хайки,  торговавшей  мылом  на  могилёвском  шляху?
- Карл  Маркс - учитель  и  вождь  мирового  пролетариата,  темнота.
- Зараз  я  каганец  запалю...
- Темнота  в  переносном  смысле...  Товарищ Маркс - создал «Капитал».
- Капитал  трудно нажить,  пани.  То значит Маркс  не  сын  Хайки?
- Карл  Маркс  революционер-экономист.
- Ага, раввин. То  по  якому  обряду он  вас  венчал,  по  иудейскому?
- Нас  не  венчали, мы  записаны  в  протокол  митинга  как  муж  и  жена. Революция  отменила  поповские  обряды. Войтех, свято исполнял  и  хранил  идеи  мировой   революции.
- То,  значит,  он  их  хранил в  мазанке  у  Анельки?
- Почему?  У  какой  Анельки?
- Свидерской,  дочки  Альбины.  - Пан  Януш  разволновался. - То знамо,  пани-товаришке  комиссарше,  цо  Войтех  Анельку  сватать  собирался,  из-за  Анельки   его  убили!  Знамо?... То  добжа  жонка,  от  которой  муж   гуляет?...
- ...Контра   недобитая! - комиссарша   выхватила  наган. Пан  Януш  попятился  к  стенке. - Пропаганду  свою  куркульскую  проводишь,  мироед  хромоногий! - Взвела  курок.
- Пани,  то  правда, Анелька  привечала  Войтеха...
- Может, он вёл разъяснительную работу среди бедноты, агитировал  за  советскую  власть,  конспирируясь  Аделькой...
- Анелькой, пани,  пшепрошем,  не   стреляйте,  пани. - Комисарша  опустила наган,  Ян  осмелел,  разжалобился. -  Може,  пани  правду  каже,  може  Войтех  агитацию разводил.  Не  может  муж  от  жены  гулять  напропалую. У  той  Анельки,  пани,  курва  мама,  и  вона  така  сама,  пся  крев!  Я  ему  говорил,  та Войтех...  Вы же  знаете  Войтеха,  пани?...
- Фаина.   
- Пани Фаина, он  дурноватый,  поляк  безмозглый! Садитесь  за  стол,  я  зараз  сала  принесу,  молока  козьего.  Пани  родом  з  Могилёва?
- С  Одессы.
- То от  нас дужэ далеко,  пани  Фаина,  а  я  тилько  в  Могилёве  був,  там  аж  две  синагоги.  То  пани  взялы  нашу  фамилию?
- Мы  с  Войтехом  решили  взять фамилию  революционную - Комиссаровы  и  сына  так  записать,  но  не  успели  оформить.  Меня  партия  направила  на  подпольную  работу  в  Одессу.  Там  я  родила  Мишу,  сына  Войтеха...
- У  Войтеха сын?
- Михаил  Васильевич  Божемский.   Войтех  не  знал,  что  Миша  родился...
- Як  не  знал?  То  сын  Войтеха?
- А  вы  думаете,  я  вас  обманываю?...  Зачем?
- Може,  пани Фаина,  хоче   наследство,  то  у  нас  ниц  нема, ни гроша. Выпейте  молока,  пани,  добже  молоко. То  як  у  пани  фамилия?
- Зильберман.
- У  нас,  пани  Зильберман,  нема  сребра...
- Любила  я  Войтеха,  понимаешь,  старик,  любила!  Не  нужно  мне  ни  наследство,  ни  серебро,  ни  золото...
- Того  золота  нема,  петлюры  забрали...
- Где  Войтех  похоронен?
- То  тайна, пани...
- Где?
- Под  орехом...
 
          На следующий день к ореху прискакал летучий отряд  товарища Мирона Криворучко с флагом, походным оркестром  и австрийской  пушкой. Истоптав копытами огород, устроили митинг. «Холера,  ясна, пся крев!» Пан Януш обречено плямкал губами, изображая совместное с отрядом пение Интернационала. Далее краснопузые  установили на могиле брата деревянный шпиль с бесовской звездой,  зарядили пушку и стрельнули снарядом в небо. Как выяснилось  впоследствии,  целились  в  небо,  а  попали  в  козу  горбатой  Домки  Баранецкой, что живёт за Броварской кладкой. Командир Мирон Криворучко с ближайшим окружением, посетил  жилище  павшего красногвардейца. Выпив ведро… (мерило  золотого  запаса) доброго  червонного вина, расцеловал Яна в губы и велел хранить прах героя  как зеницу ока. Комиссар отряда товарищ Фаина, с влажными  глазами, по-родственному обняла Януша и ускакала вслед за  командиром. Пан Януш облегчённо сплюнул и вытер губы рукавом.

             Через день отряд, как ему положено по названию, улетучился.  Пан брат, пана-товарища героя, под покровом темноты уволок  обелиск со звездой в курятник. Перевернутый обелиск с успехом  выполнял функцию гнезда, в котором неслись куры. «Пся крев,  холера ясна!» Окончательно пан успокоился, когда отдал горбатой  Баранецкой пачку керенок, за убитую козу. Керенки, давно не  ходили, но Домця припрятала их в ожидании других времён, всё  лучше,  чем  ничего.
 
              С памятного визита свояченицы, мозги ретрограда пошли в  полную раскоряку. Не смотря на, вроде, искренние терзания Фаины,   он ей не поверил и мысленно сокрушался, что Войтех связался с  иудейкой... «Хотя… он и с цыганками шашни заводил, и с молдаванками. Эт, харцизяка, холера ясна! Эта Фаня, похоже,  про червонцы не знает или прикидывается. Евреи народ битый, к чужому  золоту у них нюх особый. А про сына выдумала, не может у Войтеха  мальчик родиться. Ульяна,  цыганка, родила ему белокурую  девочку Азку, Верка Галапайда, тоже девочку... Была бы девчонка, может и  поверил... Не дам я никому никакой доли!  Эта  комиссарша, зря на  могиле  плакала... Наган подарила, зачем мне наган?...»

(Как бы  не  болела  голова,  похмеляться   не  стану,  разве   пивка?...  Угу,  для  рывка.  Нет.  Надо  работать. 
Когда  пил, курить с  утра  не мог,  воротило,  теперь  ничего, затянешься  с  утра  натощак,  башка кругом  идёт...  Может,  мне  и  курить  бросить?  К  чему  это  «и  курить»,  можно  подумать,  я  пить  завязал,  так,  малость  пристегнул... 
Чой-то  я  местечковым  диалектом  увлёкся,  надо  бы  объясниться; кашкет - фуражка  восьмиклинка, одая - балка  поросшая  кустарником,  каганец - жировой  светильник,  пенёнзы - деньги,  Зильберман - серебряный  человек,  скорее  всего  седой, кладка - мостик.)

 
                Глава 8 СОЦИАЛИЗМ       


          Над землёй скифов, уличей и тиверцев, истерзанной смутными временами, поднималась кровавая заря новой жизни. Хроника событий предрассветного времени изобилует пёстрыми картинками калейдоскопа  человеческих  глупостей,  ловко скрывающих    божественную мудрость бытия.
 
              Наполненный монетами магометанский кувшин покрывался  зеленью благородной патины. Войлок, как и предполагал Ян, впитывая естественную влагу, надёжно укупоривал ёмкость,  оставляя на  её стенке чёткий  след - уровень  наполнения, ставший  впоследствии очень важной  деталью...
    
             Отчаянный сокол революции,  Мирон Криворучко, устав летать  по холмам и долам Подолии, организовал в родном селе, недалеко  от знакомого нам уездного местечка, независимую республику   Селезнёвку. Республика насчитывала одноимённое село и три  ближайших хутора, не признавала над собой ничью власть, включая  советскую. Селезнёвская республиканская армия обстреливала   любой  вооруженный  отряд  или группу  людей,  двигавшихся  в её  направлении.
 
                Из более отдалённых и менее существенных событий можно  вспомнить расстрел известным одесским налётчиком Мишкой  Япончиком машиниста паровоза на узловой станции Вапнярка. Моня, прищемлённый за хвост сотрудниками ОГПУ, собрал уголовное  отребье для имитации борьбы революционной красной малины против пшецких жолнеров. Завсегдатаи знаменитого кичмана одесские уркаганы по пути следования на польский фронт  сообразили, что им предстоит совершать налёты не на беззащитных обывателей, а на кавалерийские пики конфедератов спереди и  заградительный огонь чекистских пулемётов сзади. Такой  безысходный  расклад джентльменов удачи не радовал, и на станции Мардаровка они сошли по-английски, не прощаясь. Япончика  разбудили в Вапнярке и обсказали атаману весь его контрреволюционный  конфуз. Босяцкий командарм, выигрывая время у сопровождавших его чекистов, ругался, пучил глаза. Пуская  понты, застрелил ни в чём не повинного машиниста, после чего ускакал в лесостепь, якобы искать свою уголовную армию. Чекисты и комиссары доверчиво ждали возвращения блудного революционера  Моню аж до самого вечера. И-таки  напрасно. Какой умный человек  поменяет лучший город мира на какой-то захудалый  фронт? Армия  красноармейцев-налётчиков тонкими  ручейками стеклась обратно под сень приморских акаций. Вскоре булыжные шкуры тенистых улиц ощутили на себе лёгкую поступь и босяцкого предводителя Мони, шоб он нам был здоров.
 
             Батька Махно, маракуя над тайными тропами, ведущими в  Европу, не раз посещал благодатные земли Подолии. О чём помышлял, то и осуществил в районе села Каменки, известной просвещённому обществу в связи с длительным  пребыванием в ней  русского гения Александра Сергеевича... конечно же, Пушкина. Говорят… врут поди, что где-то, в укромных местах, на берегу Тираса, анархо-коммунист Нестор Иванович зарыл на многие лета свои скарбы, награбленные его лихими хлопцами. Сокровища не бог весть, всё больше безвкусные украшения упитанных барышень из  разбогатевших семей Новороссии. Побрякушки в те времена имели ценность номинальную, выражавшуюся в граммах и каратах, но  если бы их нашли… или когда найдут, они будут представлять ценность историческую.
 Однако всех махновцев, знавших о  местоположении  батькового  клада,  положил  в  сыру  землю  отряд  ЧОН, рубивший вражеские головы под командованием кавалера  Революционного  Красного  Знамени,  товарища  Малыша.  Нестор  Иванович, опечалившись потерей личного состава и большевистским коварством, спешно лёг в гроб… чтоб переправиться на правый берег, в Бессарабию. Не найдя общий язык с молдаванами, затаив обиду на большевиков, батька отбыл в город Париж, где умер в нищете от туберкулёза, подхваченного ещё во время отсидки в Бутырке. Его соратница и жена Галина Андреевна Кузьменко,  завлечённая вместе с дочкой Еленой Несторовной в Советский  Союз агентами НКВД, мужнину тайну не  выдала...  скорее всего, не посвящена. Батька, человек предусмотрительный, унеся секрет с собой, с того света следит, чтоб его богатства  попали  в руки достойного ему анархиста. У автора есть подозрение, что никакого клада не существовало, а батька Махно есть реинкарнация славного кошевого атамана Сирко в двадцатом столетии. Таков краткий экскурс в недавнюю историю края.

                Ошеломлённый  безвременной  кончиной  любимого брата,  в  обстановке  всеобщего  хаоса  пан Ян  задумал  дерзновенное...  Если  кто подумал, что дерзновенное  для  католика – это нарушение десяти заповедей или поджёг  костёла, то он  ошибается. Аристократ лозы, сохи и лопаты задумал нечто более существенное,   всполошившее местечковую общину не  менее,  чем обрыдшие всем  революции и войны.
                Задуманное  повергло женскую часть общества  в пучину тайных мечтаний и несбыточных грёз. Мужскую половину - в зависть, в чувственный сарказм, изливавшийся потоками грязных  слов, перемешанных с желчью… Пан Януш решил жениться. А что,  пожалуй, пора. Парубок он хоть куда, не какой-нибудь вдовец,  загнавший на тот свет не одну жену и мечтающий о прижизненных  мучениях следующей. Нет, жених Ян завидный... Правда, малость  хромает... Значит, не станет бегать к другим... и не  догонит  супругу  при  её  подлом  поведении.  Подслеповат… не беда, жениться, не в  дозоре стоять. Глуховат…  очень  хорошо,  детский  крик раздражать  не будет. Косноязычен… так это ж здорово, наслушались в  последнее время этих революционных и прочих краснобаев. Словом,  жених недурственный, главное - не целованный. Засидевшиеся в  старых девах католички, отложили вязальные спицы, праведные  мысли о целомудрии, о Боге и его  наместнике  на  земле. Предстоял животрепещущий марафон по охмурению мозгов новоявленного  претендента на разбитые безнадёгой бабьи сердца и вялые,  подёрнутые сетью морщин, руки. В стане конкурирующих свах  возродился давно забытый ажиотаж. Сначала попытались втиснуть  выжившему из ума  пану залежалый  товар. Бобыль крутил носом,  дёргал ус и отказывал. В ход  пошли  невесты  покруче,  некоторые  с  приданным.
 Опять облом. Ушлые свахи, не мудрствуя лукаво,   предложили себя, «куда  уж  лучше»...  Не подошли! Обозлённые  служки Гименея устроили бойкот привередливому клиенту, но пан не растерялся и занялся поиском самостоятельно. Наплевав на приличия и усердные молитвы, он высматривал себе пару не где-либо, а в костёле и высмотрел, даже не пару, но тройню...
Шведская семья и групповой секс к столь странному выбору невесты здесь не при чём. Пан Ян, не взирая на  некоторые  отрицательные черты характера, был человеком  праведным, семейным, богобоязненным.
 
             Что же повлияло на задумку и выбор старого холостяка?  Возможно, учение профессора Зигмунда Фрейда? Его теория в циничном  изложении профессиональной свахи пани Поцюлинской звучит  незамысловато: «Идеал - идеалом, а всё кончается одеялом».
           Возможно,  но  не  точно, поскольку  пан  спал  под  кожухом. Тогда что же? Быть может, нежелание отдать наследство в чужие руки? «Племянникам Марчукам, известным в местечке лодырям и голытьбе, да ни за что! Уж лучше племяннику Михасю... Хотя, какой  из него Михась, скорее  Мойша,  и раввин давно сплюнул  кески на ритуальное блюдце одесской синагоги. Хитрая Фанька замыслила  меня  своим  байстрюком завлечь, так таких байстрючат после Войтеха по местечку полно  гуляет,  пся крев!»  Правда, невестка Фаина больше не заявлялась, и  Ян решил, что убили несчастную, а кровного племянника Мойшу  своя родня приветит.  «В Одессе,  говорят, одни  иудеи,  и  находится   она далеко, за  морем». По правде сказать,  Януш географией не  увлекался и отчаянно боялся покидать родное местечко, так как единственный совершённый паном вояж в близлежащий Могилёв  окончился печально - на базаре босяки вытащили все деньги из его кармана. Слава Богу, главная сумма, предварительно зашитая в  кальсоны, осталась в целости. Ни паровоза, ни автомобиля пану  видеть не хотелось и не пришлось до конца жизни. Однажды над  местечком  пролетал аэроплан, но он  не  видел и подозревал, что все, сговорившись, его  просто дурачат. «Врите больше. Разве может  кто, кроме птиц и Ангелов, летать по небу?.. Ероплан!» Можно  подумать, что Ян где-либо видел летящих Ангелов, кроме  как  на  иконах,  но  ведь  верил.

                Итак, главным фактором в выборе невесты был… её сын…  даже   не сын как таковой, а его имя - Василий. Вася, Вацек, Войтех, -  вот  так трансформировалась любовь Януша к покойному брату.
 
                Глава 9 БОЖЕМСКИЕ


               
          Бронислава, схоронив умершего от тифа любимого мужа Станислава, а за ним его родителей, влачила свой крест под мучительной опекой  Степана. От жадности и глупости Стёпа совсем одурел, к оголтелой  юдофобии и цыганоненавистничеству добавился национал-патриотизм.  «Проклятая  полячка,  мало  того,  что  не  даёт,  так  ещё  и может стать полной  наследницей в его доме. Её ублюдки  жрут за троих, кричат, шумят, обрывают зелёные фрукты в саду.  Ляхи - бич украинского народа!» Увы, Степан совсем не был  достоин памяти своего предка, кошевого атамана Серка. Кроткая невестка и её дети стали походить на тени, недолог казался их путь  в подлунном мире. От отчаянья Бронислава вспомнила Пана Езоса, отцовскую веру и, гонимая ниспосланной свыше надеждой, пошла с  детьми не в церковь, а в костёл. Там её надыбал, озабоченный  проблемой женитьбы, пан Януш Божемский. «Все  браки  рождаются  на небесах». С известной долей скептицизма их случай подходит  под сие крылатое изречение. Дальнейшие события развивались  столь стремительно, что никто из доброжелателей не успел придумать причин для расстройства союза. К превеликой радости  Степана, двери его хаты навсегда закрылись перед невыносимой  гордячкой Брониславой и её сопливыми выродками. Некому  претендовать на его дом, землю, веру. Бронислава же Комарницка  как нельзя лучше подходила Яну для осуществления дерзновенных  замыслов продолжения рода. Католичка, полячка шляхетских  кровей, (Войтех желал такую) имеет двух детей!  Чем не претендент  для детородной роли? А если, вдруг, чем чёрт не шутит, у Яна  патроны отсыреют или окажутся холостыми, значит, планида маленького Васи сыграть роль убиенного Войтеха и стать  единственным  наследником  всего добра,  даже  фамильного  золота.
 
        А любовь? Как же без любви? Почему без любви? Ян обладал  достаточным умом, шармом, одни усы чего стоили, не говоря уже о разбуженной мужской страсти. Врачи утверждают: «Воздержание   полезно». Можно представить объём полезности, накопившийся за  три с небольшим десятилетия воздержания и, наконец-то, получившей  право  на  реализацию сохранённого потенциала... Ранее закоренелому холостяку представлялось, что телесная  близость слишком примитивное отражение божественного чувства. Наверное, он просто заблуждался или опасался прослыть несостоятельным  в супружеских ночных утехах. Теперь,  бывало,  и   днём... Оказалось, что  Ян, о-го-го как силён, да при хозяйстве, при  деньгах... Топчан совсем расшатался, грозя развалиться на части, невыносимо скрипел. Заказали постель местному столяру, из своих,  из поляков. Пан Томаш заломил  невероятную цену, но пан Януш великодушным жестом прервал торг, затеянный практичной супругой, и потребовал изготовить ещё более дорогой экземпляр  столярного искусства. Вот вам и отсутствие любви. Помпезность  доставки мебельного шедевра в убогую хижину дала мощный повод к недельному обсуждению землячками психического состояния бывшего  холостяка. Кобеты,  недавно мечтавшие занять вакансию невесты Божемского, изливали потоки желчи в адрес строптивого  Яна, тем самым очищали свои организмы от накопившихся шлаков  и...  хорошели. Их прелести замечали вдовцы, давно потерявшие  интерес  к  прекрасному  полу, и засылали сватов.
 
                Жизнь - цепная реакция человеческих эмоций.
              Бронислава застилала постель льняными простынями,  купленными  в  лавке Захара Хануковича. Захар привозил их с Полесья от своего брата Боруха. Януш по вечерам незаметно совал  под матрас свою кепку, по-старинному поверью - предмет значимый, приносящий потомство мужского рода. Для этой цели он сшил у  Сёмы Швестера кашкет-восьиклинку. Прежнюю кепку с высокой   тульей, кстати, изготовленную ещё дедом Семёна каких то двадцать  лет назад, расточительный молодожён повесил на огородное чучело.  Любовь меняет человека и его жилище. Как-то незаметно в обители  появились подушки, одеяла, венские стулья. Бельё часто стиралось,  из второй половины полуземлянки выселен как крупный рогатый   скот, так и мелкий безрогий, невесть куда исчезли постельные насекомые, досаждавшие бобылю не  одно десятилетие. От таких  перемен вполне допустимо малость свихнуться. Возможно,  местечковые кумушки были не так далеки от истины, когда изливали  своё предвзятое мнение. Ян парил гордым соколом, свысока  поглядывая на сверстников, давно утративших  интерес к проблемам продолжения рода, ему бы побалакать с молодыми производителями, так не с кем, паны-товарищи рубят  головы друг другу, им некогда. Пусть воюют, а мы тут тоже  времени не теряем, делом занимаемся. Ян при каждом удобном  случае любовно поглаживал свою гордость - вздутый выше носа  живот беременной  супруги.  «Как  там  наш  Войтех?»

            В октябре  по  всем  признакам  ожидался  мальчик.
    Ох уж эти октябри! Чего только не приносят они на золотых  крыльях осени. Пану Янушу двойное разочарование: первое от  жены, второе от вина. Бабка повитуха, приглашённая и оплаченная  заранее, вытурила будущего папашу за  дверь. Пребывая в сенях и надеждах, Ян грезил маленьким Войтехом. «Ваську обижать не  стану,  но наследство только Войтеху, моему Войтеху...» Вместо  Войтеха родилась девочка.
          С расстройства «новоиспечённый  ойтец» увлёкся недобродившим вином. Кто не познал вкуса и очарования молодого вина, тот не подозревает о возможных последствиях, куда  как менее прелестных. Обгадился  новоявленный папаша в прямом  и в переносном смысле. Ночь, проведенная в незамысловатой   крестьянской «обсерватории», астрономических открытий обществу не принесла, но мозг винодела посетили некие зачатки  философских   мыслей. Утром, выкушав, по совету жены, водки с солью и  сушеных груш, пан Ян провёл следующую ночь в том же помещении из  кукурузных стеблей, натужно рассматривая мохнатые звёзды и туман млечного пути. Средства народной медицины  укрепили  не только желудок молодого отца, но и маниакальное желание обрести  наследника.
 
                Однако наследник не спешил радовать папу и мир своим появлением на свет божий. В обойму родителя, то ли по ошибке, то  ли по неведомому умыслу, вложили не те патроны. Рождались одни  девочки: милыё кудрявые, с пухленькими щёчками, розовыми ноготочками. Папа Ян, пытаясь сотворить собственного Пинокио,  строгал как папа  Карло... Тщетно! На небесах, оказывается, есть  свои соображения, свои планы и мотивации, неподвластные законам  подложенных под матрац кепок... Бог не Микишка, у Него своя книжка.
 
                Практичная жена подвигала супруга на очередные подвиги.  Фамильный замок, замышленный на фундаменте землянки, не  соответствовал насущной необходимости семьи. Рядом выстроили  приличную для справного хозяина хатку с двумя половинами,  жилой и парадной. В землянку вернулся скот, а счастливая хозяйка после новоселья вынашивала под сердцем очередной плод своей любви и мужниной  надежды.
 
                Мудрая Бронислава, предугадав полную победу красных,  вовремя заставила мужа вытащить из курятника шпиль со звездой и  установить под орехом, на могилу героя-красноармейца Войтеха. После замысловатых кульбитов товарища Криворучко от советской  власти в сторону Селезнёвской  республики  определенный   риск,  конечно, был. Но и тот факт, что Советы крепли изо дня в день, тоже не отринешь. Осторожный пан Януш вытащил шпиль, установил... подумал и прикрыл снопами обмолоченного жита. «До  полной  победы краснопузых, погодим  открывать».
 
              Вскоре грозы Гражданской войны отнесло в дальние дали.
 
              После окончательного установления власти рабочих и крестьян в местечке возник некий дефицит пролетарских святых. Захоронений  много, а святых, беспорочных нет. Энтузиасты новой идеологии ринулись в поиски. Краснозвёздная могила, надыбанная комсомольцами, пришлась советским властям как нельзя кстати. Уездные партийные функционеры, произнося у шпиля под орехом  пламенные речи, яростно грозили  мировой  гидре контрреволюции  кулаком...  почему-то всегда в сторону Бессарабии. Надо полагать, пресловутая гидра славно пригрелась на солнечных молдаванских пригорках. Одначе странно, хлопцы, ходившие  на ту строну за  контрабандным табаком, никаких гидров не видели... Правда, в Сороках случались выступления Лещенки, Вертинского, Баяновых, в  своё время сбежавших от войны и смуты. Так какая же  они гидра?
 
          Вскоре грозный ГПУшный кулак повернулся  от недосягаемой бессарабской гидры в сторону своей  внутренней, залёгшей в зажиточных хозяйствах мироедов-куркулей. Распроклятая змеюка, обладая частной собственностью, беспощадно «исплуатировала» бедняков, не желавших за копейки трудиться на чужих землях.
«Верно говорят, это-таки несправедливо!» - возмутились  большевики и придумали: «землю придётся... отнять  и  разделить».  Сказано - сделано. Отняли у богатых, разделили  между всеми.
 
            Бедняки, не отвыкшие работать на чужих землях, не жаждали обрабатывать и свои делянки, поскольку нечем, и им за это вообще  не  платили. 
«Резонно...» Большевики малость призадумались и сообразили... «а что если... отнять и разделить». Отняли тягло и инвентарь у справных и разделили между всеми поровну.
Мироеды продолжали трудиться на своих делянках, а бедняки, по привычке, на чужих, совсем за бесценок и ещё больше жаловались властям. Совсем де, мы угнетённые.

                Власти подумали, подумали… и решили, что с принципом разделения они перегнули палку и принялись объеденять в коллективные хозяйства, тогда уж заработают…
Трудиться  перестали  все.
 
«Странно»,- удивились большевики  и  ловко придумали... «всё-таки лучше отнимать и разделять, тогда хоть кто-то работает». Отняли свободу у одних, разделив их колючей проволокой с другими...
Заработало!

               В учебниках истории это называлось раскулачиванием и коллективизацией, а руководил всем этим товарищ Яковлев, тот который был Яша Эпштейн, племянник тёти Зины Мехлис, она, таки, до сих пор живёт в конце Комсомольской улицы.
   
                Обелиск со звездой свято  охранял  хозяйство Божемских от  посягательства   сторонников метода «отнять и разделить».
 
               Очередная дочурка, родившись через год после первой,  подтвердила филигранное мастерство и точность родителя как  специалиста по девочкам. Наместник не явился и в этот раз. Прагматичный аграрий, продолжал пахоту и внесение семян в  благодатную почву супружества с завидной интенсивностью. Врачи,  утверждающие, что воздержание  полезно, предполагают и другое - «излишества  вредны». Словом, Ян заболел. «Все болезни от нервов, - говаривал местечковый врач Арон Исаакович, - только сифилис от удовольствия». Нет, нет, любимая присказка эскулапа не имеет к болезни Яна никакого отношения. Но факты вещь упрямая, и попробуй пойми, в чём залог здоровья: в  воздержании  или  в  исполнении  желаний?

             Кстати, о желаниях. Один из предметов, хранившийся Янушем  в тайне от всех, вызывал  неутолимое желание, даже жажду  воспользоваться им. Вещи, создаваемые людьми, всегда служат  определённым потребностям. Предназначение револьвера, системы  Наган, можно истолковывать однозначно, а полный барабан  предоставляет возможность использования  предмета по назначению  не менее шести раз. Однажды вечером, в те дни болезнь Яна для окружающих ещё была не видна, а его внутренний голос уже произнёс приговор, произошёл  разговор  двух   родственников  о  взаимном  уважении  и  помощи.  Сговорившись о своём заветном,  свояки на следующий день, но разными путями, отправились в сторону Козацкой  одаи...
   
                Каждый имел свои собственные задумки, не совпадающие с  намерениями партнера. Отсчитали положенные тридцать три шага,  сноровисто принялись рыть. Смеркалось. Копали  молча,  до  изнеможения, наконец,  лязгнул  камень. Марчук алчно ухватился  за край плиты, поднатужился... Выстрела он не услышал, пуля вошла в  затылок раньше, чем звук в уши. Незадачливый шурин распластался  поверх, так и не ставшего ему одному принадлежать, (как он  полагал) сокровища. Ян тщательно привёл место захоронения в  состояние могилы Чингисхана. Дело  сделано...
   
           «Зачем расспрашивать подлюгу самого, мол, ты убил? Кто ж  признается? Нет, «око, за око, зуб за зуб», спасибо невестке за  дорогой  подарок - наган, да еще с полным  барабаном. О, эта  Фаня  знала, что дарить! Вовремя я подсуетился, пока  Марчука  не сослали  на  соловки  за  связь  с  петлюровцами.  А он  мнил,  что я  на  него  в ГПУ  настучу... не   дождался!»
 
              Чем же был вызван столь дикий и мерзкий акт?.. Конечно же жаждой  торжества справедливости. Подлое душегубство совершено не  более  гнусно, нежели лишение  жизни Войтеха, такой же тёмной  ночью,  также в спину. Ян видел вещий сон: приснился Войтех и его убивец.  Всё было как въявь... Войтеха лишил жизни этот, с виду кроткий и  добрый родственник, расплывавшийся при встречах в сладенькой   улыбке. Кто бы  мог  подумать? Желание пылать  жаждой  отмщения и вендетты  не  помещается  в  рамки  правил  христианина,  но не  бывает правил без исключений. Ян посчитал предательством и святотатством  выискивать улики  против  убийцы, настолько был уверен  в  правдивости  сна  о гибели брата.
 
            Огонь душегубства, порой угасая, вдруг, вспыхивает и полыхает в сердцах людей с несокрушимой силой. Такова низменная  сущность, переданная нам, потомкам праотца Каина. Не суть важно кто повинен, а кто невиновен, кто убил  вначале,  кто в ответ, все мы «хороши».
 
               Дочка Вера умерла, простыла и умерла. Бронислава почернела  от горя. Ян тоже пожалел своё творение, но с маниакальной  настойчивостью, ждал наследника. Чтоб задобрить небеса, через мельника передал сестре два мешка муки: «Нехай жрут, раз Марчук  сгинул неизвестно где. Я ей своеволия не прощаю, но в нужде  помогу. И пускай на наследство не рассчитывает, оно ей отдано  сполна, с  приданым». Мельник муку передал, но в ответ ни полслова  благодарности. Сестрины дети, завидев Яна, издали показывали  голые зады и с обидным хохотом разбегались, ловко  увёртываясь  от  дядюшкиных камней, запущенных им вдогонку. «Родственнички,  пся  крев!.. Господи! Ну, почему ты ей дал семерых мальцов, а мне  только девок?» С сестрой Эльжбетой, после её замужества, Ян не  разговаривал ни разу, при встрече отворачивался или делал вид, что  сильно занят. А в детстве они  здорово  ладили,  он её защищал от  соседских мальчишек, от того же Марчука, который звал Эльжбету  Лиза-подлиза.
 
             В июле опять родилась  девочка. Ян впал в уныние и...
              Нестерпимо  болела  нога...  Впервые она так заболела в день, когда выкопали останки  Войтеха... Кости положили  в гроб, обшитый  кумачом, и увезли в центр местечка.
 
«Герои должны лежать на виду, а не где-то там,  под орехами,  в  усадьбе...  куркуля». 
Перенос  мощей -  знаковое предзнаменование.  На помпезный  митинг, устроенный  при перезахоронении,  красноармейца  Войтеха,  товарища  Януша  не  пригласили, как и  особого  разрешения,  на   все  эти  перетаскивания  не  спрашивали.  Дело пахло  Соловками.  Уж  куда  как  менее  справных  хозяев  давно  раскулачили,  а  Ян  Божемский, прикрываясь геройской могилой брата-революционера, благоденствовал. 
Ян, вспахал под яровые, перекрестился над местом с кувшином,  посидел  в  тоске  под  заветным,  от  прадеда  Болеслава,  дубом  и,  вернувшись домой,  слёг.  Слёг  навсегда.
Саркома...
 
            Януша ничто не радовало и не интересовало в этом неприветливом мире. Католик пожелал  исповедаться. Послали за  ксендзом. Пришёл глупый служка, осуществлявший долг святого  отца по самоуправству. Старый ксендз, венчавший Яна и  Брониславу, уж с полгода как отправлял иную службу  на кедровых делянках Сибири… в связке с православным священником и главой секты пятидесятников. Служителей культа сгруппировал в одну  бригаду начальник лагеря, исполнявший должностные обязанности  весело, с чекистским задором, с партийным огоньком и тюремным  юмором. Дантисты у него работали на раскорчёвке пней,  священнослужители заставляли кедры бить поклоны советской  власти, кавалеристы рубили  сучья...  Весёлый  был  товарищ...  пока  самого не арестовали, как врага народа, по  сигналу заместителя... и  заместителя потом... по сигналу... Яна участь заключённого миновала. Представители бедноты,  в том числе родной племянник, старший сын Эльжбеты Иосифовны, и сотрудники карающих  органов, пришедшие раскулачивать  куркуля-мироеда, наткнулись на свежевыстроганный гроб, скорбную вдову и сирот - мал, мала, меньше. Не по зубам оказался для советской власти Ян  Иосифович...

               Он умер в полной уверенности, что результат всей его жизни и  жизни трёх поколений предков надёжно сохранит земля,  купленная  прадедом  Болеславом... Как бы не так, купчая была осмеяна и  раскурена. Брониславу с большой неохотой, только по причине родственной связи с павшим героем, приняли в коллективное  хозяйство. Да, только по причине родства с Василием  Бажемским...  Да, Бажемским, ибо «Боже…» это нечто старорежимное, не подходящее герою-коммунисту. Впрочем, достоверных сведений о его принадлежности к партии, так и не нашли.

                Трансформация фамилии продолжалась вместе с традицией   перезахоронения героя. К семидесятым годам двадцатого столетия на бетонном обелиске, шестом по счёту, гордо реял  краснозвёздный  флаг с выбитыми на нём золотыми словами «Герой-комсомолец Василий Иванович Бажко». Комсомольцы-краеведы  выяснили, таки, девичью фамилию матери Яна и Войтеха - Бажковская. Хотели её написать честно, но не хватило места в строке, а переносить как-то  не  очень... Чуть ниже шли вирши местного поэта, чтение  которых  предназначено не для слабонервных... Рисковать не стоит, вернёмся  к реалиям.

               На последней исповеди Ян, доверившись служке, приоткрыл  завесу сокрытия золотого запаса. Служитель культа, используя  тайну исповеди в корыстных целях, сначала вечерами, а потом  днями все ходил и ходил к заветному дубу, пока не остался на ночь.  Переночевал... и больше не покидал сокровенное место. Рыл, шагал, шагал и рыл, рыл... Наивный, истинные координаты и срок залегания - промысел божий. Бока магометанского кувшина должны  налиться благородной патиной, а золотой резерв вылежаться. Недостойного служку, с безумным огнём в глазах и лопатой в  руках,  обнаружили землеустроители. Им он представлялся ксендзом, утверждая, что ищет Святой Грааль. Какой Грааль и дары Господни? В стране полным  ходом идёт строительство социализма,  а самое священное на данный момент - партия  коммунистов-большевиков-ленинцев. С иронической подачи землеустроителей Казацкую одаю  записали Ксендзовой. Ирония и сарказм забылись, но название, как ни странно, прижилось. Впоследствии, глядя на  отметины,  оставшиеся  от  предтечи  знаменитого  Стаханова,  юные пионеры предположили,  что  под  дубом  проходила  линия  фронта,  а  неровные  ямы  -  окопы, вырытые  ротой  солдат.
 
           Летом фамильный дуб сразила молния.  Дерево сгорело. Земля  Болеслава,  уже  как   часть  владений  колхоза  имени  Климента  Ефремовича  Ворошилова,  заколосилась  тучными  хлебами.  Новая  жизнь  пришла - наступил социализм.

 
 ( «Пся  крев, холера  ясна!» 
У христиан считается, что  впадать  в  уныние,  тосковать - значит  совершать  грех,  смертный   грех...  Странно, человек   тоскует  сам  по  себе,  не  причиняя  другим  вреда,  в  чём  же  здесь  грех?...  И  тем  не  менее,  если  порассудить,  ясно,   что  люди,  пребывающие  в  унынии,  быстро  заболевают  и  умирают, в  то  же время преступники,  маньяки,  убийцы,  чем  больше  пакостят  на  земле,  тем  лучше  себя  чувствуют...  Парадокс!...
Надо  подумать,  какие  слова  могут  быть  непонятны читателю... Если  читатели,  как  таковые,  найдутся... 
Кажется,  я  впадаю  в  уныние,  а лучшее  средство от  тоски... 
Кажется,   я  впадаю  в   запой,  а лучший  способ  от  запоя...
Кажется,  я   впадаю  в  детство,  а  детство- лучший  советчик  в  написании  книг...
А  не  вкусить  ли   мне  винца?...
К перу, к бумаге!... Следующая глава…  )
   
                Глава 10 Перед ГРОЗОЙ
         


        ( Классное заглавие… Я  опять был  в...  в  заезде?... Давал  же слово, не более четырёхсот  грамм за  вечер...  Ну  да,   за  вечер...  за  вечер   я  и  трёхсот  не  выпил, а куда  денешь  три дня,  или   четыре... Какое   сегодня  число?  Как бы  узнать?  Позвоню...  Тринадцатое!...  Пожалуй,  я   увлёкся...  но ничего, очистился... за  две   недели.  Всё  эти...  аграрии,  поляцкие!...  За...  надоели! Спровоцировали   своим  образом  жизни,  убогостью, рачительностью западного  мышления, скаредностью,  праведностью.  Этот  запад,   Европа  протухшая...  и  полячишки  туда  же...  со  славянским   менталитетом...  По-большому  счёту,  мы,  славяне - коренные  жители  Европы.  Мы,  славяне, истинные  европейцы,   согнанные   с  своих   земель  пришельцами  из Африки,  Азии...  Да  отовсюду!   Пришли...  и  до  сих  пор  прутся...  Албанцы  в  Сербию,  кавказцы   в  Россию...  Вытесняют  нас...  спаивают  некачественной  водкой...  революции  устраивают,  культы  личности,   социализмы... Испохабили  генофонд...  Геноцид  коренной  нации!...  Лучших  сынов   народа - дворян,   разогнали  по  заграницам,  хозяйственных  крестьян - кулаков,  репрессировали...
Пора  разъяснить  значение   некоторых  слов  в  этой  главе...  Ну  да,  главы,  как  таковой,  ещё  нет,   а   я   уже   с  комментариями спешу.  Хорошо  устроился, придумал  заглавие...  «Перед  грозой»  - потрясающая  пошлость...  не  только  излагать,  так  даже  думать  стыдно! 
Синяк,  алкаш,  алканавт,  пьянь!...  Не  стоит  впадать в тину частной жизни  всяких  мироедов,  есть  другие люди .)
 
                Глава 11     НИКОЛАЙ

       

            Сын состоятельных родителей, салонный шаркун, вечный  студент, поэт, бабник, выпивоха, заика, умница – далеко не полная характеристика на Николая Александровича  Коншина... Что  ещё?  Ах да, ко всем перечисленным качествам, необходимо добавить дремучую аполитичность и пристрастие к исполнению романсов.

              Родители Николая и единственная сестра утонули в Волге,  когда парню исполнилось двадцать лет. Лодку, во время  праздничных  катаний  по  реке,  протаранил  пароход...
 
              Оставшись один, молодой, совестливый человек опечалился,  поклялся вечно хранить память о безвременно покинувших его  родных,  но  время  взяло  своё. Душевная  боль утихла, близких не   вернёшь, заниматься отцовским делом в молодые-то годы скучно,  даже где-то неудобно. Часто посещать занятия  в университете - банальность, достойная  посредственности. Другое дело написать   статью в журнал «Геология  России»... Даже три статьи, вызвавшие   бурную реакцию профессоров-ретроградов. Пусть возмущаются, негодуют... Россия бурлит, богемная молодёжь манерничает,  футуристы  шокируют,  декаденты отрицают,  все пророчат... Вот  это  пик жизни, вот это перемены! Открываются  новые салоны,  дорогие  рестораны, шампанское  пенится,  кружит  головы... Серёга Есенин - гений и дерётся нормально... Коншин пишет не хуже Серёги, тоже гений. Вова Маяковский равнодушен к драке,  но девки его любят, чем  он  их  берёт?  Не  морковкой  же...  Салон  мадам  Полины полное  дерьмо,  салон  Кульчицкой самый дорогой,  а  толку?.. Скучно,  надоело!... Эх,  чем  бы  заняться,  стоящим?..
 
          Большую  половину   унаследованных  денег  Коляша  спустил  на  ветер  самостоятельно,  остальное  -  заслуга  революции  и  победившего  пролетариата.  Гегемон, обвешав  грудь  красными  бантами, распевая  песни,   долго  колобродил  по  мостовым, мочился  в  подворотнях. Вскоре песни  орать  прекратили,  но   справлять  малую  нужду  продолжили,  преимущественно в  парадных  подъездах.  Не  то  чтобы  сильно  прихватило,  нет, лили на  мраморные  лестницы  из  принципа. «Не  одним  нам  в  дерьме  жить,  попробуйте  и  вы баре-буржуины». Дворники  вкривь  и  вкось  забили  парадные  подъезды  горбылём.  Что  с  них  взять, они  не   настоящие   пролетарии,  не  передовой  класс,  так, прихвостни.  Все  сословия  потащились  через  чёрный  ход,  да  так  и  привыкли.  Революция  победила!
 
                Но  контра  ещё  не  сдалась. И погнали комиссары пролетариев свою власть  защищать, дескать родную, советскую...  Иначе,  мол, вернутся хозяева фабрик, заводов,  дворцов, пароходов  да  спросят  таких сяких  смутьянов: «По  какому  праву   воровали,  растаскивали  хозяйское  добро?»  Всех   найдут, призовут к ответу,  и  в  кутузку...  Что  поделаешь,  надо  так   надо...  в  армии  кормят поди... и  поживиться  можно  остатками  буржуйского  добра.  Рабоче-крестьянская молодижь,  туды  её  мать, «покинула  хаты,  пошла  воевать…»

            К  Коншину  это  не  относится,  он «за  революцию»,  но  врождённый  пацифист... 
- Паци...   чево?
- Умиротворяющий.  Я  против  войн  и  насилия...
- В  ресторане  кто дрался  с?...
- Мы  дискутировали.
- Додискутировался,   скубент. Скажи  спасибо,  что  с  офицерьём  дрался,  а  не  с  нашими.  Так  офицериков  к  стенке,  этого  и  барышню  в  лагерь  на  перековку.
 
              Скорый  пролетарский  суд закончен, уставший чекист потянулся, зевнул  и  продолжил  наслаждение   морковным  чаем. Во  дворе  раздались  беспорядочные  выстрелы.  Цербер  революции бил когтистой лапой по черепушке заумной   части  общества.  Надоели  её  полемики,  поэзии,  романсы,  салоны  и  прочее  мещанство. Некогда  с  вами  тары-бары  разводить.  Не  желаете  добровольно  работать  на  пролетарское   государство,  не  надо...  работайте  по  принуждению:  лопату   в  руки  и:  «Бери  больше,  кидай  дальше,  отдыхай,  пока   летит...» Лопата, кирка, лом, тачка - инструменты  перековки недругов   советской  власти  в...  её  непримиримых  врагов...  если  выживут.
 
             К  исходу третьего года заключения Коншин отощал,  покрылся  коростой, смирился  с  мыслью, что  человек  смертен. Жизнь уже не  представлялась некоей особой  ценностью,  за  которую необходимо во что бы то ни стало цепляться. Спокойно  и  обыденно  зэк  влился  в  тихую  стайку  доходя: грелся  у  титана,  подлизывал  тарелки,  кастрюли,  сосредоточенно  рылся  в  помойке,  обсасывая рыбьи головы, вернее кости от рыбных голов. Доходяг, из гуманных соображений,  на  общие работы не гоняли… не  хватало,  чтоб по пути подохли. С мертвяком по пути канители не оберёшься, отвлекай  конвой  или  ищи  труп  на обратном  пути,  а  его,  может,  снегом  занесло,  может,  волки  или  собаки  утащили...  Начальство   решит, что сбежал, что не досмотрели, пиши рапорт. А когда конвоирам рапорта писать, коль и так людей не хватает? То-то и оно, людей, не зэков, конечно, беречь надо. А доходяги пускай уж в  жилой  зоне, под присмотром околевают, тут и врач есть:  если  что, засвидетельствует смерть, бумагу оформит, грамотный, поди, до лагеря главврачом служил.  Другие   зэчата   сволокут  в  сарайку...  Николай  понимал, уже  скоро,  максимум  через  неделю,  и  его  оттащат...
              Жизнь  хороша,  в  любом  состоянии, но  умирать  легче,  когда  организм  истощён  и  не  сопротивляется.  Прижавшись  спиной  к  тёплому  чану,  разговариваешь  с  человеком обо  всём,  прежде всего о хорошем. Незаметно засыпаешь, а он всё говорит… Приятно засыпать  под чей-то рассказ о путешествии  по  горам, о неземной красоте балета, о...  Просыпаешься, рассказчик уже мёртв, лицо застыло с блаженной улыбкой на устах, тело не   распрямляется.  И не надо его распрямлять,  там,  в  сарайке,  почти  все такие...  сидячие. И в общую яму некоторые так падают, что как  бы сидят, другие лежат, поджав колени. Археолог, профессор Самсонов утверждал, что на востоке в сидячем положении хоронили  только вождей и правителей. Тело его упало в яму на бочок,  видимо их род не был знатным. Не  важно,  как  и  где  похоронят,  важно  другое - отойти  в  благости...
 
               С очередным  этапом  в ОЛП (Отдельный  лагерный  пункт) пригнали Строителева  -  однокурсника Николая по  университету. Алексей только год мытарил, силы и большевистский задор ещё не  иссякли. Совершенно случайно он узнал в полустертой человеческой  тени бывшего фаворита золотой студенческой молодёжи - господина Коншина. В стенах Alma mater они не очень-то поддерживали  отношения, даже недолюбливали друг друга. Николай - пофигист и  умница, Лёшка - глуповатый романтик-революционер, бескорыстный ратоборец за освобождение трудового народа. Организовывал  всяческие  сходки,  студенческие  митинги... Освободил, за что и  посадили. Пролетариат-то один, а борцов  за  его  освобождение много,  всем   места   на  арене  битвы  не  хватает,  вот и  попросили Строителева подождать до лучших времён,  лет   этак...  десять… с гаком вольного поселения до особого указа,  а  там  видно  будет. Но  не тот человек большевик  Алексей  Строителев,  чтоб безропотно  сдаться судьбе,  даже  по  приговору   ослеплённой  бюрократами пролетарской Фемиды. Приносить пользу  обществу можно и в  заключении, не зря же учился в университете. Первым делом  Алексей  принялся за доходягу Коншина. Нечего помирать, надо  делом  заниматься,  уголь  искать,  руду,  бокситы. И  хотя  Алексей   в геологии,  как и в других  прикладных  науках, смыслил  немного,  но в людях  толк знал. Он помнил бурную  реакцию профессуры на статьи Коншина о прогрессивных методах поиска полезных ископаемых. Как тогда всполошились  ретрограды, о, бумажные  души! Раз буржуазная профессура так ощетинилась, значит Коляша прав.
 
                Под воздействием дружеской заботы и улучшенного питания, доходяга начал подавать признаки прежнего интереса к  биологической  активности  собственного  тела.  Тем  временем,  Алексей  вёл работу  с  лагерным  начальством  за  возвращение  к  жизни  ещё  пяти  дистрофиков,  но,  то  ли  из-за  слабого  здоровья,  то  ль  по  другим  причинам,  трое  из  пяти  отправлены  в  сарайку,   и,  после  достижения  ровного  счёта  в  сотню  трупов,  партия  тел  была  предана   мёрзлой  земле.
               Сарайка  приготовилась  к  приёму  очередной  сотни. Коншин, к счастью, в рядах претендентов на свободные вакансии общей могилы уже  не  состоял.  Его  зачислили  в состав бригады геологов под научным руководством заключённого Алексея Строителева.
              Первопроходцы-искатели готовились к дальней  экспедиции,  за  Полярный  круг.

                В  начале  мая,  три  тяжёлые весельные  лодки  отвалили  от  крутого  берега  и  пошли  вниз  по  течению  реки - на  север.  Зэки  взялись  за  вёсла  и, не  веря  своим  глазам,  взирали  на   медленно  удаляющуюся  колючую  проволоку,  вышки,  бараки.  Темп  гребли  нарастал, нарастал, нарастал... пока жуткие очертания не скрылись  за весенней  дымкой... Бросив весло, Николай закричал, что было  мочи: «Ура-а-а!» Остальные заключённые, со слезами на  глазах, подхватили. Вопили недолго, ликование прервал выстрел из   последней лодки. Стрелял боец Деревягин, нёсший полную  ответственность перед партией, страной и органами за неусыпную  охрану заключённых - врагов советской власти. Второй стрелок  Тюрин, находился в первой лодке и по молодости, по неопытности  кричал вместе с заключёнными, за что вечером получил замечание  от старшего, закалённого в классовых боях товарища Деревягина.
 
- Ты, это, Тюрин, чё с имя-то блажил? Не забывай, кто оне и кто  мы...
- Дак  известно,  люди.   
- Люди,  говоришь,..  люди  то  люди,  токмо  разные.  Оне  нам  враз бошку свернут, коли случай представится...  Буржуазия,  офицерьё,  им  простой  народ,  что  скотина  тягловая.  Собаки они  шелудивые,  зря их выпустили. Моё  дело телячье,  но я бы их,  на зоне  гноил... 
- Умные они,  учёные.
- А  мы, значится, дураки?... Я, вона,  читать  могу  и  считать,...  до  тысячи.
- До  тысячи!
- А то!... Не   глупее твоих учёных. Вот такие, как энти, народ  дураками  представляли.  Теперь  посмотрим,  какие  мы  дураки.
- Они  чё  искать-то  собрались?
- Пёс  их  поймёт,  золото  вроде.  Врут,  поди.  Но  ты,   на  всякий  случай,  смотри  в  оба,  чтоб  не   утаили,  коли  найдут.
- Я, Фёдор,  золота  в  глаза  не  видел.
- Да  блестит  оно,  как  алтарь  в  церквах,  а  тута  песком  лежит...
- Песком!
- Собирай,  знамо,   в  мешки  и  отправляй...
- Как  же  мы  отправим,  в  лодках-то  места  мало?
- Как,  как...  Пароход  вызовём...  с  баржой.
- С  баржой! 
- Главно,  не  упустить  момент…  Как   найдём  золотишко-то,  зеков  по  рукам  и  ногам   свяжем.  Случай  чего,  в  расход... Вот  так  Тюрин,  это  тебе  не  шти  лаптём  хлябать,  меня  слушай,  не пропадём. Они  учёные,  но и мы, поди, не  пальцем  деланы,  смикитим,  что  да  как.

             Поиск минералов в полевых  условиях  вести несложно. Собирай  образцы, лучше в местах  выхода  пластов  на  поверхность, классифицируй  собранное,  записывай  в  журнал,  отмечай  на  карте...  Более  подробно  сие  занятие  описали древние  мудрецы, ещё  подробней  отражено  в тысячах  трудов современных  геологов  и  уж  совсем  досконально  будет обрисовано  в  будущем, но  точного  ответа,  точной   рекомендации,  как  найти  полезное   ископаемое  в  том  или  ином  конкретном  случае,  никто  не  даст...

               Пользуясь  положением  старшего,  Деревягин   решил,  что  ему  следует  руководить  и  поисковыми  работами. Однако, к великому  огорчению  Деревягина,   золотопесчаной   пустыни за ближайшим поворотом  реки не встретили... Покрикивая,  поругивая   нерадивых,  начальник  присматривался  к  каждой  песчаной  косе,  усмотрев  нечто,  командовал  причалить.  Ушлые  зэки,  просекли  чаянья  новоиспечённого изыскателя и включились  в игру. Показывая  очередную  песчаную  отмель, с  издевательскими  ухмылками  пробовали  лопаты  на  ноготок, перетряхивали  пустые  мешки. Деревягин задумался, задумался  и  затаился. Не  ровён  час,  не  найдут  они  золотой песок,  кто  отвечать  будет?...  «Не-е-е, я  не  дурак,  я  не  Тюря  безграмотная!...  Пускай  пыль  лагерная,  золото  ищет,  наше  дело  государственное, - охрана.  А  уж  коли  найдут,  не   пропущу  и   по  возвращению  доложу  как   следоват».
 
              Спустя  неделю  уткнулись  в  ледяной  затор,  переночевали  и решили  идти  в  большой  приток,  против  течения,  на  северо-восток.  Гребли  по  очереди,  придерживаясь  берегов   с  заводями,  там   легче,  иногда  только  подправляй,  и  лодка  сама  идёт  вверх  по  реке.  Лес стал  редеть,  деревья  всё  мельче,  чахлые  берёзки  сменялись  низенькими  ёлками.  Встретили небольшое,  голов  на  тридцать,  стадо  диких  оленей.  Деревягин  три  раза  выстрелил. Лишившись двух  сородичей, животные резво убежали. Люди,  отощавшие   на  госхарчах,  огорчились, что мало добыли,  но   оказалось  - много,  грузить-то  некуда.  Освежевали,  наелись  от  пуза,  уснули  у  костра.  Ночью,  впрочем,   ночи  как  таковой   уже  не  наблюдалось,  в  сопровождении  своры  собак приехал  на оленьих  нартах   абориген  в  малице.  Долго  лопотал  о  чём-то  о  своём,  показывая   на  лежащие  вокруг стоянки  кости.  Члены  экспедиции  недоумённо  смотрели  на  человека  в  дивном  одеянии.  Распалясь  от  собственных   слов,  оленевод  достал  из-под  шкур, лежащих  на   нартах  американский  винчестер и тряс  им  в  воздухе.  Собаки  заливались  злобным  лаем.  «Кажется,  олени  были  не совсем  дикие? Тогда  почему  они  бродят  по  тундре  без  присмотра?...»
 Деревягин,  как  лицо  обличённое  властными  полномочиями, вступил  в  переговоры:  «Ты,  Самоед вонючий, чего  орёшь?  Мы тута по заданию  правительства,  понял!  У  нас  документы...  А  оленей,  это,  реквизировали,  ясно,  тунгус  криворожий!...» Абориген,  действительно  кривой  на  левый  глаз, отошёл  к  оленьей   упряжке,  присел  перед  мордами  оленей,  помочился. Олени  стали  жадно  слизывать  лужицу, а  их  хозяин  закричал  ещё  громче,  не  желая  ни  слушать,  ни  глядеть  в  официальные  советские  документы. Из  всех слов выделялось  одно - «козяин». Деревягин,  сунул  правую  руку  в  карман шинели и, как бы  нехотя,  толкнул  частного  собственника  в  грудь.  Тот  упал,  но  резво  вскочил  и  направил на  представителя  государства  оружие.  Чекист выстрелил  через  шинель.  Револьверная  пуля  вошла  ненцу  в  грудь,   опрокинула  навзничь.  Он  уже  не   кричал,  только хрипел  и  сучил  ногами.  Собаки,  жалобно  скуля,  облизывали  хозяину  лицо. «Козяин,  бля!  Мы  вас  научим советскую  власть  любить...  и  ссать  стоя!...»
 
               В  Большеземельскую  тундру  пришла  новая  власть.
       Оленевод не умер.  Пуля, потеряв разрушительную  силу  в  волокнах  шинели  и  в  коже малицы,  застряла  в  мягких  тканях  груди. Свинец выковыряли ножом, рану  прижгли порохом, грудь перевязали. Винчестер и патроны к нему Деревягин   предусмотрительно  экспроприировал. Посадил  ненца  в  нарты,   отправил к своим, пусть расскажет сородичам, что  советская  власть   сильна  и  угроз  не  потерпит. Молва  по  тундре   впереди  людей  бежит,  никто  больше  не  намекал  о  незаконном  отстреле   оленей.  Впрочем,  кого  прельстишь жёсткой  олениной,  когда  вокруг полно лебедей, гусей,  уток,  рыбы.  Ешь,  не  хочу...  Все  питались   вместе, последним к общей трапезе подсел  Деревягин,  предпочитавший вначале похода питаться отдельно от  заключённых.  Увы, в  тундре не  до лагерных  церемоний,  баланды  нет,  колючей  проволоки не  натянешь,  вышки  не  поставишь,  отдельно  пищу  не  приготовишь.  В  иные  дни  все  так   намаются,  что  до  стоянки  еле  доползают,  и  заключённые,  и  конвоиры.  Алексей, умудрявшийся ладить даже с Деревягиным, сумел убедить  бдительного  стража,  что  убежать  отсюда   невозможно,  следовательно,  и  сторожить  их  нет  необходимости, лучше охранять провиант,  снаряжение  и  образцы.  «Ну, провиант  и  лодки  я  понимаю,  а  твои  камушки  кому   нужны? Ты  Тюре  безграмотному,  яйца-то  про  образцы  морочь, не  мне.  Вот  когда  золотишко  найдём...  тогда  конечно.  Я  бы  тебя,  Строитель, за  милую душу  расконвоировал, ты-то  наш, из  большевиков... Ну,   проштрафившийся, но  я  тебе  верю...  А  остальные?  Да  энтот   Коншин,  гнида   не  додавленная,  контра  мировая!... Смотри  мне,  убегут,  тебя  первого   к  стенке...  Найду,  не   лыбся,   всем  стенку  найдём,  и  в  тайге,  и  в  тундре...  Ладно,  снимаю  конвой».

Жить  стало  лучше,  жить  стало  веселее.
 
          Бледное, немощное солнце, коснувшись горизонта,   призадумалось  и,  набирая  жар,  опять  ползло   в  небо. Полярный  день  медленно  и  упрямо  овладевал  пространством.  Река,  втянувшись в  привычные берега, украсила  их  нежной  зеленью  травы и бархатной патиной кустарника, очистив мутные воды, разыгралась хищными всплесками щук, хариуса, сёмги.     Обезумевшие  куропатки,  меняя   белые  одежды  на пёстрые,  запели  брачные  песни.  Перелётные  птицы, готовые  к  кладке  яиц, обустраивали летние  гнездовья. На  бескрайние   просторы, невесть  откуда, хлынули  мириады  комаров, отвратительно  жужжа, застилали  взор, норовя  ужалить любой  мало-мальски  открытый  участок  кожи.
 
               Геологи втянулись  в  работу. Обследуя  обнажённые  пласты,  уходили  от  стоянки  на  десятки  километров  и,  не  имея  сил,  к   великому  неудовольствию  Деревягина, ночевали там  же, под  открытым  небом.  Постепенно  сложилась  профессиональная  ориентация  членов  экспедиции.  Главным,  в  кавычках конечно,  был  Фёдор  Деревягин. Своё  кредо Федька,  а  лучше  Фёдор  Григорьевич,  определил  как  постоянное  ворчание,  угрозы  и  препирательство со Строителевым. Алексей, здравым умом понимая,  что геология не  его  конёк, не страдал жаждой признания себя  как  научного руководителя. Он  знал,  Коншин  сделает  всё  как  нельзя  лучше, если ему не мешать, не указывать и оградить от Деревягина.  По сему просто ловил рыбу, отстреливал из винчестера дичь,  собирал  корешки,  готовил  пищу  и  убеждал  бдительного начальника  в  необходимости  исследования  участков,  лежащих  далеко за  линией  горизонта,  иначе  не  найдут  они  золотые  россыпи. Чекист  упрямо  сопротивлялся,  однако  под  натиском  Лёшкиной  революционной  демагогии  сдавал   позиции, но с  условием: «Пусчай  идут... в сопровождении Тюрина». В  этом была  определённая  хитрость  Алексея  и  его группы. Стрелок Тюрин, неотступно шагая подле Коншина, вскоре позабыл о своих прямых обязанностях и пристрастился  к  поиску  минералов.  В неграмотном  деревенском  парне   пробуждалась  жажда  познания,  формировался  талант  землепроходца. Отколов  кусок  интересующего  материала, привычно слизывал  скол  языком,  определяя наличие  вкраплений  тех  или  иных  минералов.  Если  возникали  вопросы,  без  всякого  стеснения бежал  к  Коншину.  Николай  терпеливо  объяснял...  Иногда,  бросив  свой  участок,  переходил  к  Тюрину,  и  они  исступленно  искали  приглянувшуюся  породу,  пытаясь  выяснить  случайность  это  или  закономерность.  Совершенно  понятно,  что  главным   геологоразведчиком  во  всей  экспедиции  был,  несомненно,  Коншин.  Его  слова  были  истиной  в  последней   инстанции,  так по  крайней  мере  предполагали  все  заключённые-геологи  и, конечно же, Тюрин, незаметно влившийся  в стан профессионалов поисковиков. Земля, которую они  исследовали,  густо напичкана  полезными  ископаемыми.  Тут  было  всё: уголь,  молибден,  сера,  соль,  свинец,  платина, медь, бокситы  серебро  и,  конечно  же,  золотой  песок. Коншин,  впервые  за  многие  годы  с  удовлетворением  подумал  о  революции  как  о  благе, изменившем  образ  жизни миллионов  людей и его  в  том  числе. Не   случись  революции,  ареста,  заключения,  вряд  ли  он,  богатый,  благополучный  гуляка  и  транжира  отцовских  богатств  отправился бы в  подобную  экспедицию,  о  которой   мечтал  с  отрочества.
  Возможно, и отправился бы, возможно, но  маловероятно.  Уж  больно  весело  жил, много  гулял,  встречался  с известными  и  просто  с  интересными  людьми,  уж  никак  не  со  Строителевым.  На  Алексея всегда  смотрел  как  на  чудака,  пытавшегося  привлечь  к  себе  внимание революционными  идеями. «Кому... кому   нужна  его  революция?  Народу?  Что   такое  народ?  Вечно пьяный  рабочий  люд или елейные  приказчики?  Может,  услужливо-хамовитые  официанты - вчерашняя деревенщина  или  те  же неграмотные,  хитрые, завистливые  крестьяне?... Я,  разве я, не  народ?... Конечно,  не  все  пьяницы,  лодыри,  хитрованы...  Взять, к  примеру, Сергея  Тюрина. Если  бы   ему  образование,  он  бы  меня  за  пояс  заткнул.  Тот  же  Деревягин,  даром  что  партиец,  а  в  Империалистическую  Георгия  из  рук  самого  царя  получил.
                Георгиевскими крестами самодержец просто так не разбрасывался... Вернулся  солдат  в  родное  село,  а  мать и  отец   с  голоду  помирают. Богачи-соседи, посмеиваясь в мохнатые бороды, Георгиевского  кавалера  в  батраки  зовут,  за хлеб,  за  одёжку... Всю  весну  и  лето  горбатился  в  чужом  хозяйстве,  а  к  осени  на  тех  же  бобах  остался.  Ни  денег,  ни  одёжки,  ни  хлеба... Ну,  пустил  Фёдор  красного  петуха  в  кулацкий дом...  Понятна  обида,  но...  Мерзавец,  не  лучше  тех,  которых поджёг!...  Я своё  не  защищал,  не  воевал  ни  с  красными, ни  с  белыми,... за что  посадили,  за  разграбленный  ими  же  отцовский  дом?...»  Николай  ловил  себя на  мысли,  что  вначале  экспедиции он  не  задумывался  над  подобными  проблемами  и понял: лето  кончается,  скоро  обратно  за  колючую  проволоку.  Мозг  искал  выход  из  тяжёлой  ситуации.  «Может,  чёрт  с  ним,  пойти  на  компромисс,  смириться  с  властью?... Мы такие  богатые  месторождения  открыли,  должны  учесть... Может вправду свобода, равенство и  братство их  конечная  цель?...»

             Да,  короткое  заполярное  лето  заканчивалось,  впереди маячили  тоска  и  безысходность  лагерного  существования.

(Мир не  познаваем.) = ( Мир познаваем,…  бесконечно.)
 
                Глава 12 ОСЕНЬ
   

             В  сентябре  двинулись   обратно.  Реки  обмелели. Шумя  непроходимыми  перекатами,  вскрыли  взору  огромные  валуны.  Ладьи,  изрядно  нагруженные  образцами,  цепляли  днищами  по  дну, натыкались на камни. Мелкие, надоедливые дожди  положения  не  улучшали,  уровень  воды  в  реке  не  поднимался,  и  геологам  приходилось  раз  за  разом  лезть  за  борт,  чтоб  стянуть  лодку  на  глубину.  На  некоторых  перекатах  приходилось  перетаскивать  все  грузы  на себе.  Пустые  лодки  то  упрямо  цеплялись  за  прятавшиеся  под водой  камни,  то  срывались  и,  ударяясь  о  валуны,  стремительно  неслись  по  течению.  По  закону   подлости  ковчег  выносило  к  противоположному  берегу.  Однажды прибило  обе лодки.  Пришлось  Николаю   плыть   в  ледяной   воде.  Он  сам  так  решил, считая, что в этом его  вина,  поскользнувшись,  не  удержал  последнюю. Удержишь её, когда в дуре пудов двадцать,  да  течение  бешенное...  Поплыл.  На  средине  плёса  стало  сводить  ногу.  «Чёрт  с  ней,  с  жизнью,  лучше  сгинуть,  чем  на  зону... Образцы  жалко,  вдруг  не  доставят,  если утону!  Нет,  мы  ещё  повоюем...  Правая  нога  пока   чувствуется  и  руки.  Надо  проверить, глубоко  ли...  Глубоко!  Ещё  немнго  проплыву...  Оп...  Глубоко,  но  не  так...  Ещё...  плыть,  плыть,  плы...  Сил  нет...  Глубоко...  глубже  становится...  Плыть,  плыть...  Ну,  всё,  руки  сводит...  До  лодки  метров  десять...  Не  смогу...  Дно?..  Дно!  Я  касаюсь  дна!  Господи,  помоги...  Только  бы  не  потерять  сознание...  Вот  и  руки  касаются...  Мелко...  Можно  ползти...  Метра  три... Через  борт...  нет,  с  кормы...»

              Насильно  мил  не  будешь.  Заключённому свершать героические  поступки  перед  охранником,  что  бисер  метать...  Не  любил  вертухай Деревягин  буржуина  Коншина,  не  лю-бил,  и  всё  тут.  Плыви  за  лодками, не  плыви,  всё  едино - враг.
На  следующей  неделе, восьмого  сентября, к  вечеру,  причалили у зырянской деревни. С десяток  столетних  изб,  низких,  приземистых,  лодки,  собаки,  дети.  Из  темноты  дверных  проёмов  настороженно смотрят старухи. Кого  там  нелёгкая  принесла,  места  глухие,  люди  с  оружием,  никак  опять  война?  Непохоже.  Самая  смелая  вышла  во  двор,  прогнала  собак,  отправила  ребятишек  в  избы, неровён  час  стрелять  кто  начнёт,  жалко  детей.  Поздоровались.  Русские,  но  без погон,  поди,  красные,  те,  которые  весной  останавливались.  Значит, бояться  нечего,  из сеней  вышли  мужики,  помогли  разгрузиться.
 
                «Русские часто  к  нам  жаходили; раз  в  дешятом  году,  при  царе  ишё, Николашке,  ш  погонами,  второй  раз,  в  ошемнацатом  году - красные, беш  погонов, за  имя  приплыли  другие  ш  погонами, убили красных  и  уплыли.  Вашкя  Попов,  который  горюч камень  находил,   с  имя  уплыл,  топерь  вы  вот...»
 
                Лодки, побитые  на  перекатах,  протекали.  Решили  остановится, подремонтировать.
           Река  уже  большая,  глубокая,  впору  судоходство  налаживать,  а  на   таких судёнышках только  тонуть.  Деревенские обещали помочь с инструментом и  материалами,  денег  не  спрашивали,  попросили  только  вернуть  винчестер Петьке Анагуричи, сродственника  Рочевых  из  ненецкого  стойбища.  «Больно  Петьке  тяжело  ш  одним  ружьём  в  тундре,  росомах  много  развелось,  волки,  однако». Деревягин   неохотно  упирался,  но Алексей  уговорил, «всё  равно винчестер  без дела  лежит,  патроны  кончились».  Отдали.
 
                Осмотрели  зыряне   лодки,  неспешно  принялись  за   работу.  Геологи  сначала  тоже  засуетились,  но  только  мешали.  Их   потихонечку   оттеснили,  отправили  отдыхать,  сил  набираться.  «До  Печоры  далеко,  однако,  надо  жир  нагулять,  ш  девками  поваляться». Девок  в  деревне  много,  мужиков  не   хватает... Тут  все  вспомнили,  что  они  тоже люди, им  бы тоже нормально  жить, женщин  любить.  Годов-то  каждому...  в  самый   раз  для  любви,  самому старшему  Деревягину,  едва  тридцать  стукнуло,  он   не  в  счёт,  тем  более,  Федька   себе  вдову   присмотрел,  с  медовухой  - Зойку Попову. Ушлые   зыряне  с  ремонтом  лодок  не  торопятся,  работают тщательно, на совесть, да к бабским разговорам  прислушиваются,  кто  с  кем  хороводы  водит  да  на  сеновалах  выкатывается.  Девки все рыжие  в  конопушках,  хороши,  не  рассказать  словами...  пробовать  надо.  Кругом  природа  к  зиме  готовится,  птица  на  крыло  становится,  в  стаи  собирается.  Бабье  лето в  разгаре.  Мохнатая  тундра  на  правом  берегу  разноцветным  ковром  покрылась,  тайга  на  том,  на  левом,  жёлто-зелёная,  далее  синева  предгорья  и  белые  вершины  Урала -  сказочное  видение.

              Хороша  жизнь  у  геологов,  днём  сладко  спят,  по  ночам...  По  ночам  того  сладе...  Девки-то  молоко, сметану  вёдрами  носят, чтоб сыты  были,  крепче  целовали...  «Русский,  поди,  сильный, всю  ночь - фырты-пырты,  фырты-пырты,  не  то  что  наши - нюры-нары и шпать...»  Мужики  отъелись,   расслабились,  в  баньке  парятся,  разговоры  разговаривают,  былое  вспоминают,  у  кого  какая  жизнь  раньше была.  О  будущем  думать не  хочется,  больно  мерзкое  у  них  ближайшая перспектива, у  каждого не  менее  десяти  лет  сроку,  а  там,  в  лучшем  случае,  поражение  в  правах  и  ссылка.  Что  об  этом  вспоминать.

- Ну  и  парок!  В  Сандунах  такого  удовольствия   не  получишь. - Алексей  плеснул  на  грудь  холодной  водой,  в  изнеможении  плюхнулся  рядом  с  Николаем  на  лавку.
- В  Сандунах  теперь   чекисты   моются, с  комиссаршами. - Коншин  ещё  не  парился,  только  пришёл.
- Зырянские бабы  не  хуже.
- Лучше.  Женщина  должна  детей  рожать, быт  украшать, а  не  с  наганом  по улицам  бегать,  на  потраву  хамам.
- Ну  уж, сами  довели  рабочий  класс  и  крестьянство  до  хамского  состояния.
- Лично  я  никого  никуда  не  водил. Мои предки,  по  матери, были  крепостные.  Часть их  потомков  в  купцы  выбилась,  часть  в  зажиточных  крестьянах  ходила,  а  остальные  в  батраках  и  рабочих - ваш  хвалёный  пролетариат,  своего  ничего  нет,  всё пропили.  Я  тоже в класс неимущих собрался, всё  отцовское  состояние   промотал  бы,  и  вот  вам  новоиспечённый  пролетарий - ни  кола,  ни  двора,  ни  желания  работать.
- Советская  власть  привела  в  чувство,  минералы  ищешь,  пользу  обществу   приносишь.  Иди, Коля,  погрейся,  душа  отмякнет.
- Спасибо.  Я  не  желаю,  чтоб  меня  таким  образом  воспитывали,  голодом  до  смерти...  Ты  слышал  о  горючем  камне  на  реке  Воркуте - уголь,  не  иначе. 
- Глупости,  откуда  тут  уголь  в  вечной   мерзлоте? Вверх  по  Усе, ближе к  Уралу, явные   запасы  минералов, золота...
- Ты,  Лёша,  как  Деревягин,  «где тута  золото,  буржуи?»
- Ладно  издеваться,  он  не  со зла и  вполне  логично. За  золото  мы  угля  сколь  угодно  купим...
- Золотой  песок   мыть  надо,  а тут север, холодно. Уголь,  Алёша,  - хлеб  промышленности.  Будет  хлеб,  будет  и  пища. Не  уверен  до  конца,  но  в  предгорье   имеются  более  ценные,  нежели  золото, запасы,...  молибдена, например. Пойду, пока  пар  не  вышел - Коншин  пригнулся  и  нырнул в парилку.  Лежал,  кряхтел,  потом  пулей  выскочил  из  бани, ухнул  в  реку  и,  поплескавшись,  вернулся   в  предбанник.  Здорово!
- Уголь,  на  сколько  мне  известно,  образуется  из  тропического  леса,  а  вечная  мерзлота  не  совсем  подходящая   почва...
- Вместо,  митингов  и  демонстраций, Строителев,  надо  было  лекции  посещать, а  то  Тюрин  в  геологии  вскоре  лучше  тебя  разбираться  будет. 
- Ты,  кстати,  зря  Сергея  грамоте  учишь,  Федька  злится. 
- Плевать  мне  на  Федьку...  Уголь  здесь  есть,  помнишь  на Сейде  выходы  пластов?
- Разве  то  уголь?
- Не  уголь,  но  характерные  признаки  имеются.  Слушай,  Алексей,  ты  Евфимию  Туманову,  знал?
- Арктиду  Социндустриеву,  как  же эту  сволочь не  знать?  Она  меня  на  партактиве  так   пропесочила...  С  этой  критики  все  мои  беды,  вплоть  до  ареста.
- Вот  дура!
- Стерва!  Редкая  стерва,  но  не  дура,  далеко  не  дура.  К  чему  ты о  ней,  родственница,  что  ли?
- Да  так...  знались  мы,  любили...
- Не  ври,  этот  ходячий  устав  ВКПб,   кроме  Маркса,  никого  не  признавал,  идиотка!   Да  чтоб  она,  с  тобой... 
- Напрасно  ты  так,  нас  Маяковский  познакомил.  Она  очень  любила  и  знала  его  поэзию,  особенно  лирику.  Мы  славно  проводили  время... Потом  рассорились,  по   моей   вине.
- Я  слышал, что  она  родила  от какого то  комбрига  с  Туркестана.
- Это  мой  сын.  Из-за  него  вся  размолвка  случилась.  Я,  дурак,  был  против,  ну  и  наговорил  всякого...  Ева  обиделась...
- Какая  Ева?
- Я  её  Евой  звал... Евфимия - Ева. Если  со  мной   что  случится...   передай   при  встрече,  что был  не  прав,  сожалею...
- Вот  стерва!  Комбриг, Туркестан...  всех   вокруг  пальца  обвела,  Ева!
- Ты  никому  про  нас  не  говори,  не  то  и  её  посадят,  за  связь  с  врагом  народа.
- Коль  захотят,  без тебя  найдут,  за  что  посадить.

                Бабье  лето  закончилось  внезапно, как  и  началось, шестнадцатого в ночь  выпал  снег,  по  реке  пошло  сало.  Стали спешно  собираться,  иначе  можно  не  успеть,  а  это  равно  побегу.  Под  суд  пойдут  все:  и  заключённые,  и  конвоиры.  Деревягин  взял  бразды  правления  в свои  руки,  как  ни  как,  искать  более нечего,  теперь  его  черёд  командовать.  Понукивая,  покрикивая, Федька  зорко   следил  за   всеми,  не  дай  бог  чё  оставят,  запрячут  от  советской  власти. Зыряне  всей  деревней  в  стороне  стоят,  меж  собой  переговариваются,  девки  слезу  утирают,  бабы  детей   за  руки  держат,  мужики  самосадом  дымят. Деревягин  как  на  параде,  вместо  фуражки  будёновку   со  звездой  напялил,  ус  подкручивает,  на  свою  пассию - Зойку  глазом  косит,  ни  дать  ни  взять - Ворошилов. Злополучные   образцы  велел   в  одну  лодку сложить,  чтоб  не  путались  под  ногами.  Но  заключённый  Коншин   воспротивился:
- В-в-в  р-разные   над-до.
- Энто  пошто? 
- В-все  яйца  в  одну  к-корзину  т-только  д-д-дураки  к-кладут. - Глупые  девки  засмеялись,  мужики,  пряча  улыбки,  отвернулись.
- Какие   яйца  с  корзинами?  Ты  энто, Коншин,  сам  дурак.
- П-п-еревернётся,  и  все  н-наши  т-труды   насмарк-ку.
- Ладно  грузите  в  разные,  а  ты  не  командуй. - Девки опять  прыснули  ладони.
- П-почему?
- А,...  рожа  у  тя  не  та...  Ишь, пыль  лагерная... Тюрю  грамоте  учит.  Знам  мы  ваши  грамоты...  Живи,  паря,  без  книжек,  да  зорче  приглядывай  за  учителем,  вот  и  вся  пролетарская  грамота.  Понасобирали  оне...  камни  всякие   непотребные,  придуряются - «образы».  Мол,  нетути  в  тундре   ни  серебра,  ни  злата,  одни  «образы»  ляжат.  Все   вы  буржуины  недобитые,  обкрутили  молодого чекиста,  обвели  вокруг  пальца,  да  так,  что  он  золотого  песка  не  увидел!...
- Ч-ч-ч-что в-вы  п-п-пристали,  г-г-гос-п-по...
- Я  тебе,  вражина,  сотню  раз  говорил,  не  господин,  а  гражданин.
- Х-хорошо, г-г-ражданин.  С-серёжа  вправе  обучаться...
- Ты  научишь!...  Серёжа...  Кому  Серёжа,  а  кому  боец  Тюрин.  Развели  тут,  понимаешь...  консерватории.  Серёжа,  Коляша,  пализой-мазазой, с  толку  сбиваете.
- Ч-ч-ем?
- Пализоями  своими,  гигриками.  Ты  чё,  думашь  я  не  видел,  как  ты  ему  на  ху  иксгигрик  говорил?...  Что   замолчал?  Испугался, учитель...  Мы  тоже  грамотные,  небось,  читать  умеем.
- Го-го-лубчик,  в-вы  в  своём  у-ум-ме?
- В  своём,  в  своём.  Ты,  это,  брось  заикаться,  мне  твоё  притворство,  тьфу.  Я  тебя  давно  раскусил, ещё  весной, когда  ты  свои  буржуйские  романцы  выводил.  Забыл,  там  ещё  берега  крутые  и  поворот.  Я  помню...  Коды  пел,  не  заикался,  а  нам  тут  Ваньку   ломаешь,  зы-зы-зы,  гы-гы-гы.
- Не  серчай,  Иваныч,  - вступился  за  Коншина   Алексей, - как  ещё  учить,  у  нас  кроме  специальной  литературы   никаких  книг...
- То-то,  что  специальная.  Поди,  все  книжки  при  Николашке...  кровавом  напечатаны. Икс,  понимаешь, придумали... Окромя  икс-плуатации  народа  ничему  другому ваши гигрики  не  научат.  Мы-то  понимам,  не   Тюри,  не  зыряне  какие,  одначе.
- Ч-ч-что в-ва-ш-ша  в-в-в-ласть  в-в-вы-вы-пуст-тила?
- Коля,  не  встревай, - попросил  Строителев, -  я   поговорю.
- Как  же,  выпусти  вас,  так  вы  сразу  за  бугры  и  втихаря  золото  ищете,  а  нам  камни  собираете,  агитацию  перед  местными  разводите  супротив  совецкой  власти.
- Фёдор  Григорыч,  погоди, ничего  никто  не  прятал,  никакой  агитации  он  не  разводит,  литература-то  геологическая.  - Алексей  пытался  спасти  положение. - Мезозой и  Палеозой  - геологические  периоды.  Мезозойская  эра...
- Ты,  Строителев,  контру  не  защищай. Эра!... Щя  новая   эра наступила...
- Х-хамства  и  н-невежества.
- Свободы,  равенства  и  братства.
- Х-хорошо,  если  у  в-вас  ц-царст-тво  с-с-своб-боды,  я  ух-хожу. - Заключённый  Коншин  повернулся  и  молча   пошёл  в  сторону  горной  гряды,  покрытой  снегом.
- Ты  чё?  Стой!...  Это,  Ликсей,  он  чё,  куды?  Стой,  стрелять  буду! - Деревягин  выстрелил  вверх.  Николай  продолжал  шагать. Грянул  второй  выстрел... «Беглец»  упал.  Зойка  Попова, Федькина  зазноба, схватила винтовку за ствол и толкнула недавнего  дролю  в  реку.  Пока  охранник  выбирался,  громко  ругалась  на  своём  тарабарском  языке.  Фёдор  огрел  бабу  в  ухо,  но  та,  лёжа  на  земле,  продолжала  ругаться.  Конвоир  поднял  винтовку,  нажал  на  спусковой  крючок.  Осечка.  Перезарядил,  выстрелил  вверх.  Те, кто  побежал  к  упавшему  Николаю,  повернулись  на  звук  выстрела.
- Именем  советской  власти!... Приказываю!...    Заключённым, ладони  на  затылок,... марш  в  лодки!  Немедленно!  Шаг  вправо,  шаг  влево,  прыжок  вверх,  считаю  побегом,  стреляю  на  поражение! - Свободные  геологи  опять  превратились  в  зэков. Безропотно подчинились  команде.  Зыряне  испуганно  сбились  в  плотную  кучку. -  Красноармеец  Тюрин,  что  с  заключённым?
- Мёртвый,  кажысь.
- Что  значит,  кажысь? - раздражительно  спросил  Деревягин
- Убит,  поди.
- Труп  в  лодку...   нет,  не   нужна  нам  эта  падаль  буржуйская. Прокоп,  закопаете  его.  А  ты,  отродье   бесовское,  благодари  бога,  что  бабой   родилась,  иначе  не  жить  тебе  на  белом  свете... - Фёдор  пальнул  вверх,  перезарядил. - Отчаливай!
 
              Уныло  скрипя  уключинами,  лодки  поплыли  вниз  по  течению. Заглушая  звуки,  на  головы  людей  медленно  спускался  пушистый  снег.  Из  тундры  пришла  долгая,  привычная  зима.

                Лодки странных государственных людей скрылись за снежной  пеленой. Зырянская деревня, поохав, повздыхав, вернулась к   собственным  заботам.  Мужики  решали,  где захоронить убитого  и  брошенного  человека. Русские   всегда  были  загадкой  для  зырян - лесного  народа,  ведущего  свой  род  от  медведя.  Убили и велели  захоронить...  «Плохие  люди,  однако, страшные  и  непонятные.  То  стреляют  и  не  убивают  наших,  то  убивают  своих  и  просто  так   отдают винчестер.  Нет, с имя  лучше  не  связываться. Похоронить,  так похоронить,  только  гроб  надо сделать,  он  же   не  ненец, не  хант,  его в  тундру на  нартах к  духам  не  отвезёшь».   Снесли  тело  в  ближайшую баню к Зойке  Поповой.  «Надо  бы  обмыть  к  завтрему,  пока  гроб  отстрогают,  яму  выдолбят  в  мерзлоте.  Зойке-то  что,  вдова,  еённый   муж  как   ушёл  с  белыми,  так  и  не   вернулся,  а  еённый  Федька  застрелил  человека,  пусть  обмывает.  Не девкам  же  да  замужним бабам чужака  к  земле  готовить...»   Судили  рядили,  как  быть  с  домовиной,  да  тут  Прокоп  Мезенцев  свой гроб предложил,  что  человека  в  сыром  хоронить,  у  Прокопа  лет  двадцать  как  для  себя  заготовлен,  сухой,  поди.  Надобно  новый  отстрогать  поменьше,  усох  Прокоп  за последние  двадцать  лет,  стоптался.  Принесли  домовину  в  баню,  примерили.  В  самый  раз,  осталась  только  Зойкина   забота.  Зойка  баба  справная,  до утра   справится.

  «Обмыла  в  гроб  положила,  крышкой  закрыла,  гвоздями  забила.  Хороните-то  без  меня,  не  моё  это  дело».
«Известное дело, не её, ея родитель шаманил, и дед ея  шаманил…» 
«Им  в  землю  хоронить  не  положено, не  православные,  из  тундры  оне -  ненцы,  маненько  из  хантов.»
«Лечили,  однако,  хорошо,  снадобья  знали,  заклинания».
«Николаю-то,  поди,  хорошо  будет  лежать,  привольно.  У  нас  места  хорошие,  в  России  таких  нет,  поди».
«Знамо,  нет».

                Бабы  и  собаки  повыли  для  порядку, мужики  засыпали гроб  мёрзлыми  комьями земли вперемешку   со   снегом,  поставили  крест,  разошлись.
Был  заключённый  Николай  Коншин,  да  весь  вышел,  о   чём  и  была   составлена   соответствующая  бумага  в  лагере.  Советская  власть,  порядок  любит,  социализм это,  прежде  всего,  учёт.
 
(  Достаточно.  Про  лагеря  сказано  достаточно  много,  но  была  в  те  времена  и  другая  жизнь.  Пить  не  буду, хотя  и  тянет... )

                Глава 13 МАНЮСЯ

               
             Визиты  чекистов,  даже  ночные  визиты,  не  всегда  заканчивались  арестом,  иначе  кто  поверил  бы  в  праведность  карающих  органов.  Надо отметить, что игра  была   не   настолько  сложная  как,  например,  шахматы,  но  и  не  проста - забрали,  значит   навсегда.  Н-е-ет,  карающий  меч  государства,  работал   иногда  в  режиме   дубины,  направляющей  дубины.

- Гражданка  Социндустриева?
- Да,  член  ВКПб   с...
- Мы  знаем  с  какого  года  вы  в  рядах  партии. - Следователь перевернул   несколько пожелтевших  залапанных страниц  в  грязной   картонной   папке,  что-то  пометил   химическим карандашом  на  полях.  В  кабинете полумрак, горела   только настольная  лампа,  стояла  гнетущая  тишина,  сквозь  которую едва  пробивались   неясные  звуки,  вроде,  кто  кричал  и  ругался,  потом  опять  тихо. - Нам известна и старая  фамилия,  госпожи Тумановой,  и  ваше   прежнее  имя...
- Я  не  скрывала...
- Что  вы  можете   сказать  об  Алексее  Строителеве?
- Я  уже  давала  показания...
- Да,  мы  читали,  но  органы  интересуются,  насколько  Строителев  увяз  в  своих  заблуждениях,  и  есть  ли  возможность его   исправления.
- Алексей  честный  человек...
- И  потому   посажен  в  лагерь,  а  мы,  выходит,  бесчестные?
- Я этого  не  говорила.
- Ладно,  поставим   вопрос  иначе.  Могли  бы  вы,  как  член партии,  поручиться  за   Строителева?
- Его  освободят?
- Не  совсем. Стране требуются  сырьевые  ресурсы, есть  установка - привлечь  к   решению  этой   проблемы  специалистов...
- Ну, как специалист Строителев,  на  мой   взгляд,  не представляет  особой  ценности...
- А  Коншин?
- Что  Коншин?
- Здесь  вопросы  задаю  я.  Вы  с  Коншиным  знакомы? - Из  полумрака  в  Арктиду  вворачивались  буравчики  глаз. - Знакомы?
- Да.  Я  не  разделяю  взглядов  Коншина...
- Мы  знаем,  в  своих показаниях  он  нелестно  отзывался  о  вас.  Как  специалист  в  области   геологии,  Коншин,  пригоден  для  использования?
- Коншин   умница...
- А  Строителев?
- Строителев   хороший  организатор...
- Потому-то  вы нещадно  критиковали его?
- У  нас  были  разногласия...
- Хорошо,  вот  вам  чистые  листы  бумаги, ручка...  Постарайтесь  объективно  описать  возможности  Строителева  и  Коншина как  специалистов  в  области  геологоразведки.  И  не  забывайте, это  будет  своего  рода  поручительством...
- Но  я  не  могу   ручаться...
- Пишите,  что  считаете   нужным,  товарищ  Социндустриева.  Учтите,  стране  требуется  сырьё, и  субъективный   подход,  а  также  личная  приязнь-неприязнь  могут  повредить  в  решении  государственной   задачи. Иные  ошибки  и  заблуждения  дорого  стоят. Пишите спокойно,  основательно,  за   работу  не  беспокойтесь,  мы  позвоним  кому   следует.

              Вернувшись  домой,  Арктида увидела  зарёванное  лицо сына,  страх   в   его  глазах  и  впервые  за  много  лет,  потеряв самообладание,  накричала  на  Эрика.  Нервно   закурив,  малость  успокоилась, накормила  растерянного  мальчика  овсянкой,  отправила   в   школу.  Едва  сын   вышел  за   порог,   разрыдалась  в  подушку, чтоб  не   слышали  соседи.  Наплакавшись  вдоволь,  стала  методично перебирать разбросанные при... осмотре бумаги,  раскладывая  их  на  две   стопки. Перетряхнула  книги,  некоторые  присовокупила  к  большей  стопе  перебранных  бумаг.  В  дверь  постучали.
- Кто?
- Офигеновна,  открой,  это  я,  Кашафов. 
- Что  надо?
- Открой,  дело   есть.
- Я  сплю.
- Ладно,  попозже  зайду.

              Арктида   закурила.  «У,  хорёк!  Одну  комнату  уже  занял,  на  нашу   прицелился.  Ну,  ничего,  посмотрим,  кто  умнее,  у  кого  классовое  чутьё  лучше...  Коншин  не  сказал  про   сына.  Сидит,  по-видимому,  в  одном  лагере  со  Строителевым.  Зря  я  Алексея  критиковала,  теперь  эта  сволочь  Будякин  на  его  месте.  Не  туда  мы  идём, не  туда... Разве  так  я  представляла   построение   социализма...  Трудности  роста?  Возможно.  В  целом  страна   идёт  приличными  темпами   развития...  Коляшу  жаль,  он  такой  беззащитный. Может,  и  меня  к  ним  посадят...  Так,  эта  стопка  подлежит  уничтожению...»  В  обогревательную  печь  полетела  первая  партия  документов,   способных,  при  необходимости,   скомпрометировать  светлый   образ  большевички.   «А,  гори  оно пламенем!...  всё   сожгу,  кроме  учебников,  пусть  ищут   в  следующий  раз...  Коляша  не  выдаст,  а  более  о  тайне   наших  отношений никто  не  знает.  Я  ему  дала   великолепную  характеристику...  как   спеца.  Откуда  у  нас  столько  мерзавцев   появилось,  пишут  и  пишут  друг  на  друга.  Даже   неграмотный  обрубщик,  ниже  некуда,  и  тот  ловчит,  подсматривает,  докладывает.  Ну,  погоди,  Кашафов!  Понравилась  тебе  комната  революционерки... Таких  тупорылых,  но  хитрых   отец  не   привечал,  на  работу   не   принимал...  Зря  мы   допускаем  этих  разгильдяев  к  решению  серьёзных  дел.  Всё  развалили... Зато  их  дети  учатся  грамоте,   страна   на  подъёме...»

                Вернувшись  из   школы,  Эрнст  даже  присел  от  неожиданности.  В комнате  тепло,  чисто  вымыто,  на  столе   духмяные   оладьи,  мама - милая,  нежная,  заботливая.  «Эх,  почаще   бы  к  нам  с  обысками  приходили!»

                В  целом  в  их  жизни  мало  что  изменилось,  разве  что  соседи.  Кашафов   оказался  врагом  народа,  мочился  в  опоки с  песком  перед  заливкой  жидкого  металла,  в  результате  отливки  были  с  раковинами  и  трещинами.  Бдительные  товарищи   пресекли подлую  деятельность  вредителя. Кашафов утверждал,  что  мочился  он  из-за отсутствия  туалета  в  литейном цехе,  приходится,  мол,  бегать  в  механический.  Понятно,  мало   того  что  вредитель,  так  ещё злобно критикует  временные  трудности  советской   страны. Туалет  в  литейном   цехе оборудовали,  Кашафова  осудили,  а  в  освободившуюся  комнату  поселился  новый   жилец, тоже  обрубщик,  но  человек  грамотный.  Доносы писал...  вернее,  сигнализировал  куда  надо,  честно  и  открыто,  чем  заслужил  почёт  и  уважение  работников  Наркомата   внутренних  дел. Он-то,  кстати,  и  поймал Кашафова  на  месте  преступления. Вскоре  обрубщика  по  партийному   призыву  приняли  в  органы и  отправили  на  Дальний  восток  охранять  врагов  народа -  повсеместно   расплодившуюся плесень  на   здоровом   теле   молодой  страны  социализма.  В его комнату  въехала многодетная семья  тихого служащего из  заводоуправления  Вячеслава Васильевича.  Через  год  они  «расширились»,  заняв освободившуюся комнату бухгалтера Иванова,  отправленного куда следует за махинации  и  приписки.
 
             Арктида с  соседями,  как прежде,  общалась  мало,  сохраняя  привычную  суровость и  неприступность.  По  служебной   лестнице   не   росла,  но   и  не  падала.   Эрик   успешно  закончил  среднюю  школу,  поступил   учиться  в  индустриальный   институт. Повзрослел,  покрылся   прыщами,  сквозь  петушиные  нотки  пробивался  довольно  трескучий, неприятный  мужской   баритон. Стирая  его  нижнее  бельё,  Арктида  всё   чаще   натыкалась  на  следы   ночных поллюций,  хотела   высказаться   по  этому  поводу,  но  передумала.  Что  говорить,  против   природы  не   пойдёшь... Отца,  на  которого  можно   взвалить  неоднозначную  беседу,  нет,  «убит  в  Туркестане».   Со  взрослением Эрнста,  Арктида  отметила  у   него тягу  к  девушкам,  хвастовству  и  желание  пощеголять.  «Коншина  кровь  и  манеры   его  и  профиль...  Ну,   почему  не   в   меня?...  Впрочем,  Коншин  не   худший  отец,... биологический.  Других   не наблюдалось...  Где  он   теперь,  жив  ли?...  Напрасно  я  с  ним  так...  во  многом  прав  оказался  Коляша,  а  я  дура дурой,  одно  слово - революционерка.»

              Стояла сиротская  зима,  капели сменялись лёгкими  морозами  и  обильными  снегопадами.  Дворники,  в  большинстве   своём  татары,  ожесточённо по-русски матерясь,  с  утра  до  ночи  убирали во  дворах   снег.  К  концу   февраля  навалили  огромные,  выше человеческого  роста,  снежные  курганы - раздолье   для  ребятишек, рывших  в  них  фантастические  туннели  и  жилища  полярных  исследователей.  Дворники  гонялись  за  дворовыми  челюскинцами  и  папанинцами  с  мётлами,  забивали  ходы   мокрым  снегом,  крутили  уши  захваченным  героям,  но  всё  бесполезно.  Назавтра  ходы  восстанавливались,  на  смену   пойманным  и  наказанным  приходили  новые  когорты  юных  исследователей  снежного  безмолвия.  В  один  из таких тёплых  дней  уходящей  зимы,  в  воскресенье,  Эрик  пришёл  из  библиотеки  не  один.  «Красивая»,-  мысленно  отметила  Арктида  и  решительно  поставила  точку  в  конце  предложения.  Она  готовила  доклад  к  очередному  партийному   собранию.

- Ма,  это  Мария,  будущий  учёный-селекционер.
- Здрасти. - Девушка  немного  смутилась. - Не  дурачься,  Эри.
- Здравствуйте. - Арктида  выдернула  из  пишущей  машинки  листы. 
- Я  серьёзно,  ты  будешь  учёной,  учёным...  Ма,  мы  торт  принесли.  Я поставлю  чайник.  Чёрт,  у  нас  же  керосин  закончился!
- Что  за  манеры,  Эрнст.  Возьми у Антонины Кузьминичны, взаймы.  Усади  свою...  своего  товарища,  наконец.  Сколько  раз  прошу не бросать  вещи  на  стулья.
- Так  это  же  твоё  пальто,  ма.
- Ну  и  что,  убери  в  шкаф.  Присаживайтесь,  милочка. - Товарищ  Эрнста   скромно  присела  на   краешек  освободившегося   стула.  Эрнст, заговорщицки  подмигнув товарищ Марии,  схватил  чайник  и  выскочил  из  комнаты.  Арктида,  дымя  папиросой,  сосредоточенно перечитывала  напечатанное. 
- Вас,  кажется,  Софией  звать?
- Мария.
- Оч-чень  хорошо,  - мама  Эрика  удовлетворённо  исправила опечатку,  -  значит,  Маруся,  прекрасно.
- Манюся.
- Маруся.
- Маню...
- Не  спорьте,  милочка,   в  русском  языке  Мария  значит Маруся.
- Я  не  русская,  не  совсем.  По-польски - Манюся... Божемска...я.
- Божемская?!  -  Изумление  Арктиды  взметнулось  к  высшей  отметке  в  шкале  человеческих  чувств.  Бедная  девочка,  как  можно  жить  со  столь  ужасной  фамилией,  и  что   себе   думают  по  сему  поводу  её  родители!...

                Родители -  это  когда  их  двое,  а  Бронислава   осталась  одна  с  четырьмя   детьми.  О  какой  перемене  фамилии  может  идти  речь,  если  только   она,  благодаря  Войтеху,  и  спасла  её   от раскулачивания  и  высылки  в  Сибирь,  куда  отправили  многих  из  местечка  и  окрестных сёл.  Может, вы  предложите   вспомнить  девичью  фамилию - Симонович  и  ужасный факт,  что   отец  её за границей  да ещё и владелец пивнушки?  Об  этом  не  то   что   говорить,  об  этом  и  думать  нельзя  и  детям  говорить  нечего,  малы   ещё,  глупые.  Ляпнут  где   невпопад,  и  слава  героя  Гражданской   войны  не  поможет.  «Спасибо   советской   власти,  помогла  поднять  и  выучить  детей.  Медаль  дали  за  доблестный   труд  и  высокий   урожай   в  тридцать  третьем  году. Ох  уж  этот  тридцать  третий!...  Урожай  был... смертельный. Как  сама   выжила   и  детей   сберегла?  Чудо.  Потом  всем  велели  говорить,  что  урожай  был  небывалый,  дескать,  колхозникам привозили  зерно,  заработанное  на  трудодни  и  ссыпали   прямо   во  дворе.  Да,  ссыпали...  Хорошо,  что  коза  была и солома  на  крыше...  У  других  дети  стали  опухать  к  весне,  а  это  уже   не  жилец,  хоть  корми  его,  хоть  не  корми...  Урожай...  Урожай,   за  который  мне  и  Дарье  Бобровской  медали  нацепили,  был,  да  только  исчез  куда-то.  Вредительство,  говорят,  диверсии  капитализма... Посадили  многих,  и  председателя  колхоза,  и  двух  бригадиров...  Из  Вильно  на  Комарницкого  недавно  конверт пришёл,  с  фотографией. Хотели  уничтожить  за  отсутствием  адресата,  но  Ядвига  Малабенска,  которая  на  почте  работает,  припрятала  и  принесла,  поздним  вечером  тайно. Господи,  что  за  времена   наступили!..  Отца на  фотографии   нет,  наверно  умер,  мама  постарела.  Отвечать  не  буду,  страшно. Лучше   не  высовываться,  не   напоминать  о  прошлом. Прости  меня,  мама,  не   со  зла   я. Дети  комсомольцы,  Манюся   студентка...»
 
             Мария,  первая   дочь  Яна  Божемского,  росла  умненькой,  трудолюбивой  и  дисциплинированной,  слыла  первой  ученицей   в  классе...

              Все  Марии,  начиная  с  Богородицы, красивы, добры, умны   мягкосердечны,  а  пошлые  упоминания  о  женщинах,  носивших  настоящее  имя,  но  обладавших  иным  душевным  складом  и  характером,  как  то:  Мария  Тюдор,  Мария-Антуанета  являются исключением  из общепринятого  правила.  Её  покойный  папа Януш  был   не прав,  проклиная  рождение  ребёнка   женского  пола,  ибо  генная   инженерия   наиболее  чётко  работает  в  женском  организме,  нежели   в  мужском.  Старый  ретроград  вбил  себе  в  голову,  что  наследником  и  продолжателем  фамилии  может  быть  только  сын,  в  чём   злостно  заблуждался.
 
           Конечно  же,  Мария  росла   самой  обычной  девчонкой:   воображалой,  в   меру  трусихой,  занудой,  плаксой,  язвой   кокеткой.  Симпатичная,  даже  красивая - открытый   взгляд,  пышные,   ниспадающие  плавной   волной,   волосы...  Плавная   волна  появилась  в  семь  лет,  после   стрижки  наголо.  Нет,  это  было  сделано  не  с  целью  искусственного   создания   вышеупомянутой   волны,  цель  была  более   прозаическая - избавление   от  вшей   и  гнид,  расплодившихся   в  густых  и  крепких  волосах  девчонки.  У   её  сестёр  и  брата   этого  добра   оказалось  куда  как  меньше.  Борьба   с  насекомыми  успешно  завершилась  с  помощью  керосина  и  густого   гребешка.  Во  второй  класс  Манюся   пошла   в  белом  с  синими  цветочками  платочке, покрывающим  абсолютно  лысую   головку.  Впрочем,  сие  обстоятельство   не  помешало  ей  получить  в  конце  учебного   года   свою  первую  почётную  грамоту  с  изображением  в  профиль всех  вождей   мирового  пролетариата,  начиная  с  Карла  Маркса.   Дальше  -  больше,  её  грамотами   были  завешаны   все  стены   в  хате.  Серебряная  медаль по  окончанию  средней  школы  послужила   весомым  поводом для направления  на   учёбу   в   Сельскохозяйственную   академию.  Направление  Манюся  получила   от колхоза  имени товарища Климента  Ефремовича Ворошилова,  где  одна  четверть  колхозного  земляного  клина  ранее   принадлежала   её  покойному   отцу  и  дяде  Васе - славному  герою-революционеру.   Но  упоминать  этого  никто  не  посмел  и  не   считал  нужным.
 
(  От   недостатка   алкоголя  в  организме,   меня   потянуло  на  лакирование   действительности.  Я, наверно,  врождённый   алкаш,  только не  пойму, от  кого  приобрёл  сей   злостный   ген.  Мама  моя,  о которой  я  начал   сейчас  столь  святочное   повествование,   абсолютно  не  любила  спиртное.  Она  могла   выпить  рюмку  водки  или  бокал  сухого  вина,  но  никакого  удовольствия  от  этого  не  получала.  Я,  наоборот,  как  пригублю,  так   распахиваются  предо  мной   врата  небесные, впадаю  почти  в  нирвану  и   неделями  из  неё   не   могу   выбраться,  потом  наступает  второе  действие - мозг  иссушает  беспричинный  страх,  спиртное   на  дух  не  переношу...  Опять  я  о  своём,  о  сакраментальном.  Надо  бы  о  маме...  только  объективно.  Если  передам  её  образ   точно,  напьюсь  от  удовольствия...  Если  нет - с  горя...
Сыны  часто  рождаются   абсолютно  неспособные   передать  уникальную  ДНК,  выпестованную  многими  поколениями  предков.  Только  дочь  может  воспроизвести  на  свет  достойного  продолжателя   рода  Бож... Это  меня,  что  ли?  Не  хочу  я  быть  его  продолжателем...
Отбросим  в  сторону  ложную скоромность  и  признаемся - я - молодец,  нет, я - гений!  Я  заслужил,...  то,   что  хотел...  Прощай,  разум!  Надеюсь,  что  встретимся,  а  если  не  встретимся,  ничего  страшного,  не  такой  уж  ты, разум, великий, коли  даёшь свободу глупым  чувствам  и  низменным  страстям.  Я  вот  возьму   и   сожгу   всё,  как  Гоголь...  И  перевернитесь  вы  трижды...  Ещё,  по  Марусин  поясок...  А  непонятных  слов  нет,  нет  и  всё   тут.  Всё  понятно,  всё  в поря...дку... )

                Глава 14 СВАТАНЬЕ

 

           Не  заключайте  браки  в  мае,  не  планируйте  детей  в  июле, иначе  вам  и  детям  вашим  всю  жизнь  маяться  вашей  дурью  и  беспечностью.

               Студент-комсомолец Эрнст, терзаемый гормонами  молодости,  в  приметы  верить  отказался.  Первого мая  сорок   первого  года,  пригласил  обожаемую  сокурсницу  Манюсю  Божемскую     в  кино,  угостил сливочным  мороженным  в  бумажном  стаканчике  и  предложил   расписаться  в  Загсе.  Манюся,  измученная  аналогичными  проблемами,  мысленно согласилась с заманчивым предложением и даже приготовилась срочно  бежать  в вожделенное учреждение,  но  природная  интуиция  и  слабое,  но  католическое  воспитание  шепнули   прелестнице   на  ухо,  что  следует  немного посомневаться,  повременить.  Её  неуверенный   отказ, распалил  жениха  не  на  шутку.
         Не  зря мама  воспитывала  в сыне   дух  революционера  и, развивая   недюжинный  размах тщеславия, пророчила   ему  посты   в  различных   наркоматах  народного  хозяйства.  Эрик  уломал  Манюсю  менее   чем  за   полторы недели.
         
           Девятого   мая  сорок   первого  года, в  заурядный,  немного хмурый, с  раскатами  далёкого  грома   весенний  день,  они расписались.  В  честь  столь  торжественного  события съели по две порции  сливочного   мороженного. Гуляя  в  парке,  планировали  будущую  семейную  жизнь.  Ничего  удивительного,  коль  вся  страна   жила   строго по плану, который предпочиталось выполнять, а лучше  перевыполнять.  Говорили  много  о  разном,  хотя   обоим  хотелось  одного и того  же...  Однако  студентам,  комсомольцам,  всей   советской  молодёжи не следовало желать плотского «того же»   или  вульгарных многокомнатных квартир, а стремиться к новым  трудовым   свершениям.  Манюся,  хитро  воспользовавшись  новой  коммунистической идеологией,  подозрительно  похожей  на   старую  христианскую, в ответ на прозрачные намёки  мужа  обзавестись  общей  постелью,  настояла на  торжественном  пуске  семейных  отношений только после родительского благословения. Что касается  Арктиды Афиногеновны,  то  её  благословение  прозвучало  вполне по-современному. Выслушав сбивчивый  рассказ молодожёнов о регистрации их отношений  должным  образом,  свекровь тщательно помяла между пальцами папироску и, прищурив один глаз,  прикурила, затем, выпустив   тонкую  струйку   дыма,  спросила:
- Вы  зачёты  ГТО  сдали?
- Я  на  прошлой  неделе,  а  Манюся  вчера,  -  бодро ответил  Эрнст.
- Впрочем,  это  не  играет  никакой   роли, -  задумчиво  сказала  мама  и  продолжила,  -  вы  намерены  жить  у  нас?
- Нет-нет, - поспешно  заверила  невестка, - мы...  мы  как  прежде,  я  в  общежитии...  После  благословения   найдём  квартиру  или  угол  снимем.
- После   какого  благословения? - не  поняла   свекровь.
- Маминого и  вашего...
- Моего? - Свекровь  растерялась.  - Я  атеист,  воинственный атеист,   у   меня  образов,  кадил  и  плащаницы  нет...  Вы   что  придумали,  может, венчаться?...   Вы,  комсомольцы...
- Ма, Манюся, как  бы сказать... немного неверно выразилась,  старомодно... - Эри  попытался  выручить  молодую  жену. - Она... мы хотели бы услышать мнение её мамы,  твои  напутствия,  пожелания...
- Мои  пожелания?...  Мои  полностью  совпадают   со   словами  Владимира   Ильича  Ленина,   высказанными  на  съезде   комсомола - «Учиться,  учиться  и  учиться!»
 
        Да,  чем  хороша  молодёжь  в  любые   времена - она   не   обращает  особого   внимания  на  занудство  взрослых.  Иначе, исполняя  бредни  мудрых  стариков  и  всезнающих   старух, жить человечеству в  застывшей  архаичности  и  старческой   убогости.
      Молодые, дождавшись летних каникул, отправились на местечковый юг за, так необходимым молодой жене,   благословением  матери.  Сборы  были  достаточно хлопотными, это вполне  понятно, если  вспомнить  факт добровольного вхождения Бессарабии в состав свободных   республик  Советского  Союза, свершившийся год назад. Долгожданное братание молдаван с  нерушимым Союзом внесло в местечковый  быт  военную   суматоху, полчища вшей, орды кочевых румынских цыганок, ворующих с  помощью  обширных  юбок,  кур,  гусей  и  остальную,  попавшуюся  под  руки живность.  Как писали газеты, в начале сороковых весь советский  народ,  под руководством  мудрой коммунистической  партии, пребывал в перманентной борьбе  с  определёнными  трудностями   роста, но жил счастливо. Чего не скажешь о  беззастенчиво угнетаемом своими  и  румынскими  эксплуататорами молдавском народе.  Вскоре семьи мироедов-богачей  благополучно  отправили  на  перевоспитание   в  места  не  столь  отдалённые, но за Уралом. Ночами их незаконно накопленные богатства растащила голытьба, предполагавшая, что ворует. Наивные, они ещё не знали слова экспроприация.  Советская власть поставила трактора,  сеялки, веялки  для  вновь  организующихся  колхозов.  Над  древней  Валахией зареял флаг социальной свободы.
          Тугодумистые крестьяне,  продолжая  корпеть на  прежних полях  и  виноградниках, натужно мараковали, на кого они теперь работают? Не найдя ответа, обречённо махали рукой…  «Дутен  дракуле!»

             Замасленный паровозик, в просторечии - «Кукушка», отчаянно  засвистел, выпустил облако белого пара и остановился. Приехали. Эрик и Манюся вышли из вагона. Эрнст попытался оценить обстановку. От  железнодорожной  станции  до  центра  местечка  метро  ещё  не  прорыли,  троллейбус  не  пустили,  о таксомоторах  даже  не  помышляли.
             Вопросы перевозки решал пережиток прошлых времён, упрямый еврей Элык Гутермахер,  не  пожелавший  вступать  со  своей   клячей  ни  в  единое  коллективное  хозяйство  местечка и продолжавший  заниматься   частным   извозом.   Он,  таки,  довёз   молодожёнов  в   родную  обитель  Манюси. Из  подслеповатой,  по  Эрикиным  понятиям,  крытой  соломой мазанки  выскочила  бесчисленная  родня суженой,  сплошь  хохлы  да  хохлушки.  Он  понимал,  что  украинцы должны  разговаривать на  родном языке,  но  не до  такой  же  степени!  Нет,  он не представлял, Манюсю,  балакающую  украинскими  словами.  Спору  нет,  акцент  у  жены  наблюдался,  очень  милый  южнорусский  акцент,  но  чтобы  вот  так  примитивно  «шокать»... Косой  Элык  с  открытым  ртом  и  каплей  на  кончике  носа,  наблюдал  встречу   чуть  со  стороны,  не  забывая  напоминать  о  себе  и,  главное,  об  оплате, согласно предварительной  договорённости. Со свойственной  извозчикам настойчивостью, звенел медяками в бездонном  кармане  выцветшей брезентовой  хламиды,  с  незапамятных  времён  исполнявшей  роль  плаща.  Гутермахер  не  спешил.  Уезжать  не  было  необходимости,  ибо  такой  денежный  клиент  попадается  в   местечке  не   часто  и  сегодня  «достался-таки,  ему,  а  не  конкуренту  Мойше  Трахтману».  Трахтман  после   ожесточённого  торга  повёз  в Селезнёвку  жадную  старуху  с  немощным   стариком.  «Ой-вэй,  десять  верст,  за  такие  гроши! Мне,  таки,  попались  порядочные  люди,  они  расплатятся  честно».  Единственный   момент,  беспокоивший  Элыка,  как  бы  не   вышла  пани  Бронислава  и  не   устыдила   его  за  непомерно  высокую  для   местечка  оплату.  Пронесло,  Брониславы   не   оказалось  дома,  а   молодой русачок,  услышав звон  монет,  пристыжено  извинившись,  расплатился чисто по-городскому - без  сдачи.  Издав губами  поцелуйный   звук,  щёлкнув   над  спиной  мерина батогом,  Гутермахер,  соколом  стоя  на  передке  таратайки,  лихо  поскакал  по   переулку.  Недельный  заработок  приятно  грел карман,...  «но  Двойре  говорить  об  этом   не   стоит».
 
             Великоросс  Социндустриев  довольно скептически  смотрел  на  малую  родину   своей  суженой. Надо  же  родиться  в  этакой   глухомани!...  Хорошо,  что  они  ненадолго  приехали,  всего  на   недельку,  тут от  скуки за  три  дня  подохнуть можно.  Электричества   в  доме   нет,  приёмника   нет,  радиоточка  одна  на  весь  городишко - в  центре   на  столбе,  телефоны  только  на почте.  В  любой  конец  добираться  приходится   пешком.  В  день  приезда   отправились  на  ближнее  поле   сообщить  матери,  что  приехали.  Два  часа  шли!  Сколько  же   надо  ковылять  до  дальнего  поля,   если  оно  и  вправду  имеется.  Переходя   речку,  Эрик   свалился  в  воду,  валуны,  исполнявшие  роль  моста, были  мокрые   и  скользкие.  Если  идти  по  настоящему  мостику,  следует  дать  крюк  в  три  километра. Поневоле   станешь  учиться  на  «хорошо»  и  «отлично»,   лишь  бы  вырваться  отсюда  на  учёбу.  Что   самое  поразительное,   все  эти  ужасы   провинциального  быта Манюсе   нравились.
          После  неудачного  форсирования  реки  взобрались  на  холм,  присели   отдохнуть,  просушиться.  Трава почти  сухая,  ковыль  под   напором  ветерка  тихо  пел  бесконечную степную песню,  весело  прыгали  кузнечики,  по  ногам  ползали  муравьи.  Один  больно  ужалил  городского  жителя  в  ягодицу.  Не  будешь  садиться,  не  посмотрев  куда.  Эрнст,  пересев   на   другое  место и  незаметно   почесываясь,  разглядывал  великолепную  панораму. С запада на восток огромную, в  виде чаши котловину пересекала    река. На  склоне  правого  берега, растянувшись  от  каменного  карьера  до  дальнего,  аж  в  синеву  лиственного  леса, прилепилось  молдавское   село.
            Городок,  или  как  говорила  Манюся  «мистэчко»,  располагался на левом берегу по  дну  чаши,  довольно  плоском  и  обширном. Над множеством одноликих хаток возвышались голубой   купол церкви  и  шпиль её же звонницы. На  правом,  молдавском  берегу,  тоже  стоял  храм, также православный, но с тёмной  крышей.  Между  храмами,  расположенными почти  напротив,  угадывались  остатки  деревянного  моста,   наведённого  военными  сапёрами  чуть  более  года  назад,  при  вступлении  дружественных  советских  войск  на  земли  младшего  брата. Середину   инженерного сооружения сорвало половодье, а остатки  использовались  женщинами  обеих  берегов  для  полоскания  белья.   Чуть  ниже власти натянули трос,  наладили  паромную  переправу.  Паром,  состоящий   из трёх  металлических   понтонов   и   деревянного  настила,  двигался  туда  и  обратно   под  воздействием   течения,  довольно  быстрого.  Плыть  против  течения   не   мог   никто. Даже  самые  быстрые  пловцы, при  интенсивных  гребках,  умудрялись только  удержаться  на одном  месте  и  то  не  более  минуты.
          Для  ловли  рыбы, перевозки  сена  и  других  грузов  молдаване  использовали  тупорылые,  похожие  на  гробы  лодки, пренебрежительно  названные  украинцами - душегубки.  Лодки  двигались  и  управлялись  одним  веслом  наподобие  Венецианских  гондол, на этом  сходство  завершалось. Осколки  древних  даков,  были смуглолицы,  худощавы,  с  непременными  бессагами  на  плечах.  Бессаги - род  двойного мешка, использовавшийся турками для  навьючивания  ослов,  представляли  из  себя  домотканый  коврик   длиной метра  полтора  с подогнутыми  и  подшитыми карманами, в которые равномерно  загружалась  поклажа.  Очень  удобно  -  нагрузил  по  пуду  в  передний  и  задний  карман,  закинул  на  плечо,  и осла не надо.  Иди  куда  хочешь  в  своих  залатанных  портках  серого  цвета.  Заплаты, из совершенно инородного штанам  материала, нашивались, как  правило,  на  ягодицах  и  коленях.  Нитки  применялись суровые разного цвета, в  основном  коричневые  или  бордовые, стежки  широкие,  надёжные,  малость  неряшливые, узелками  наружу. Под  жилеткой,  отделанной  по  краям  каракулем,  носилась  домотканая  рубаха  на  выпуск.   На  голове в  любое  время  года непременная  папаха  чёрного  или  серого  цвета.  На  ногах   нечто  из  сыромятной  кожи,  сложенное  лодочкой-душегубкой, прошнурованное  сыромятными  ремешками. С правого берега на левый вновь обретённых братьев  пропускали  по пропускам,  ибо  на  нашем  берегу   располагался секретный военный объект.  Укрепрайон,  сооружённый на  манер   финских линий  обороны,  принесших Красной  армии  немало человеческих  жертв. О понесённых  жертвах  предпочиталось  не  вспоминать, а Укрепрайоны  строили,  как  принято, тайно,  по  ночам,  с  привлечением заключённых  и  местного   населения.  Зэков  впоследствии  распылили  по  разным  лагерям,  вслед  за   ними  наиболее  болтливых  местных  строителей,  остальные  боялись  не  только  вспоминать  о  проделанной   работе,  но  даже  глядеть  и  думать  в сторону  линий  обороны.
 
             Крепка  советская  власть,  сумевшая  за   столь  короткий   срок  перевоспитать  частного  собственника, неграмотного агрария  в   полноценного   советского  гражданина,  радеющего  за   обороноспособность  страны  и  сохранение   её   стратегической  военной  тайны.

              Встреча   зятя  с  тёщей,  произошла  в  поле  возле  обгорелого  пня,  изрытого  вокруг  непонятными,   для  понимания  Эрнста,  окопами.  Откуда  молодому  человеку  знать,  даже  предполагать,  какие   страсти   разыгрывались  здесь  совсем  недавно. Будущая  тёща  со  странным, не  похожим  на  украинский,   акцентом  довольно  хорошо  изъяснялась  на  русском. Присутствовавшие  при  встрече  члены  полевой  бригады  колхоза  имени  товарища  Ворошилова  встретили  молодых  с  нескрываемым  интересом.   Жених бригаде понравился, понравился даже  бригадиру, и он, сойдя   с заоблачных  высот руководящего  достоинства,  царственно  отпустил  подчинённую  ему  колхозницу Брониславу домой  для  обеспечения  достойного  приёма  уважаемого  гостя,  приехавшего  аж из самой столицы.  Мало  того,  бригадир попытался  разговаривать  на   русском  и  поинтересовался  о  текущей   международной   обстановке.  Услышав  достойный   высших  похвал  ответ,  что   Красная  армия  крепка  как   никогда,  руководство  самое  мудрое  в  мире,  а  товарищ   Сталин  не  только  вождь  советских  людей,  но  и  всего  мирового  пролетариата,  бригадир  прослезился  и   попытался   перекреститься,  но  вовремя   спохватился.  Напустив  на  обличье  суровость,  руководитель  велел   продолжить  работу. Бригада, нехотя  разойдясь  на  ланки,  продолжила  тяпать  цукровый  буряк.
 
                Свадьбу  наметили  на  двадцать  второе  июня,  воскресенье.  Робкие попытки Брониславы склонить  молодых  к обряду   венчания, не  возымели  успеха.
              Молодёжь спесиво заупрямилась.  Больше  всех возмущалась Варвара, по-домашнему - Бася. По  глубокому  убеждению малохольной  Баськи,  «вэсилля   треба  играть комсомольское, с обязательным  исполнением  интернационала  и  поклонением  могилам  героев,  павших  в  жестокой  борьбе  за   освобождение человечества   от ига  эксплуатации»... Не успев завершить патриотический монолог, Баська  получила  адекватный ответ  от  невесты: «Разбежались, аж  спотыкаемся,... себе  устроишь  таку  свадьбу,   а  нам  и  без поклонений  хорошо». Остановились на нейтральной вечеринке с гармошкой и бубном.

                Варвара Комарницкая искренне  огорчилась. Она с  энтузиазмом  веровала в большевизм, социализм, коммунизм.  Молодую комсомолку не переубедишь, что её вера, на  первый  взгляд  новая, по   сути   хорошо  забытая   старая,  языческая. Её  идолы, восседая на семи холмах древней столицы, обещали обустроить  мир  по справедливости,  чтоб  всем  поровну...  Баська  же  не  сомневалась  в  праведности   постулатов  коммунизма,  служа  ему   всей душой.  Вот  кому    бы   стать   невесткой   Арктиды  Социндустриевой,  да  бодливой  корове,  как  известно,   Бог   рога   не  даёт. Только благодаря Брониславе, их  хата  не  превратилась  в  филиал  отдела  пропаганды  московского  кремля,  а  Баська  в  пациентку  психиатрической   больницы  или  строителя   железных   дорог,...  по  принуждению.  И сейчас,  пораскинув  умом,  мать рассудила мудро. Зарегистрировать  молодым  свой  брак  в   храме  божьем  не   суждено,  по  вполне   объективным  причинам.  Эрик - некрещёный,  ксендза  нет,  в  костёле  склад  вторсырья.  Православный батюшка   не  годится,  поскольку  Манюся окрещёна  в  католическую  веру,  оба  комсомольцы. Вообще,  зачем  дразнить  власть  и  общественность? Отошли  в  прошлое   попы,  ксендзы,  религиозные  забобоны,   внёсшие   сложности  даже  в  их  маленькую  семью.  Вася  и  Бася,  рождённые  в  первом  браке,  окрещены  по   православному  обряду,  Манюся  и  Ануся,  плоды   взошедшие  от  семени  Яна  Иосифовича,  естественно, - по  католическому. Бронислава,  успевшая   побывать  на  противоположных  плечах весов  Христианства,  особого  различия  не  заметила,  вероятно,  не  смогла  достичь  глубины веры и, соответственно, понимания  столь  непримиримых  противоречий...

                Итак,  свадьба   наметилась   нейтральная: без  попов  и  партийцев,  выпивка  и  еда  домашняя,  музыка   местная,  интернациональная:  гармонь - Славка  Дзеховский,  барабан - Петро Шевчук,  скрипка - Забар  Жоварло. Репертуар  -  от  гопака  до  фрейлыха,  от советских песен  до  знаменитых   чёрных  очей. Самый подходящий день - двадцать  второе  июня,  ждать  осталось  не  долго...


(  Бог,  пребывая во  многих  ликах  и  ипостасях, един. Каждый   имеет  счастье любить  Бога   по  своей,  данной  свыше,  но  принятой   им  самим,   вере. Кто любит вино, а кто предпочитает более крепкие напитки… Нет, не то сравнение.
Дутен  дракуле - пошли  к  чёрту.
Цукровый  буряк - сахарная  свекла. )

             
                Глава15 ВОЙНА


 
        Всеобъемлющий  гул   самолётов  с  крестами  на   плоскостях   и на фюзеляжах, хищными птицами, летящих к восходящему солнцу,  сорвал с тёплых  постелей не один  миллион советских людей. Первую армаду фашистских  бомбардировщиков местечковые жители наблюдали из   приоткрытых  дверей   подвалов  и  подполий,  ждали   бомбёжки.  Грозная   туча  пронеслась,  не   уронив   ни  капли.  Вторая лавина, пролетела   над  захолустным  местечком подобно  первой, ноль  внимания.  У  лётчиков были  более  важные   цели   и  задачи - Севастополь,  Одесса,  Черноморский  флот. Но  кто  тогда  это  знал   или  догадывался?  Перепуганный  люд,  забившись  в  свои  норы,  молил  Всевышнего: «Пронеси,  Господи!»  Пронесло.   Пронесло первых  две  волны, пронесло и третью...  Храбрые,...  скорее  глупые,  осторожно   глядя  из  укрытий,  попытались  сосчитать  пролетающие   самолёты,  вдруг  товарищу  Ворошилову  или  даже  товарищу  Сталину   понадобится  информация.  Бесполезно,  точно  не  сосчитать,  а  сведения  надо  давать  достоверные.  В  других   домах тоже   пытались   сосчитать,  но  с  иной   целью: хватит  ли  сил   сломать  хребет  советам? Трудно  сказать. По  воздуху  летать,  не  по  земле  топать, да супротив русских танков... Погодим  маненько, посочувствуем. Сочувствовали, но в  голосах  слышались  плохо  замаскированные,  торжествующие   нотки.  «Ая-я-яй,  смотри  как  прут,  окаянные!  Куды  нам  против  Европы?  Силища! У  Сталина,  небось,  тоже   самолёты  имеются,  мо  и  одолеют  германца,  но  силища,...  силища-то  большая». Собаки  выли, бабы  плакали,  дети  хныкали,  мудрые  старики  думу  думали:  куда  спрятать соль, табак, сало,  спички,  мыло.  У   стариков  сомнений   не  возникло - война.

                Эрик, рассчитывавший  к  вечеру   залечь  с  милой  в  одну  постель, насладиться...  Чем  насладиться   он точно  не  знал,  но  предполагал,  -  это  будет  более   прелестно,  нежели  случалось  во  снах.  С  восьмого класса  ему  снились  незнакомые  миловидные  девчонки... Просыпался  от  ощущения,  что  это  произошло  взаправду, но суровая  действительность  разочаровывала...  Опять  сон! Ещё  в  школе  одноклассники  хвастливо описывали  ситуации,  в  которых  они  получали  пик  наслаждения  и   приводили  в  безумство  своих  партнёрш, не  то,  что  он. Разговоров  об  этом  было  достаточно.  Каждый   подросток  знал  о  возбуждающей   силе   шпанских  мушек,  которых   следует наловить,  засушить,  истолочь  в  пыль  и  подсыпать в  пищу   или  напиток  желаемой  им  девушки.  Девушки вовсе не  любимой, с  которой  таким  образом  поступать  не  честно, а  как  бы  экспериментальной,  где-то  даже презираемой им. Шпанская  мушка - жутко  коварная   штука,  которой  опаивают  всяких  ****ей,  но  где  её   наловишь?  Ещё  Эрик  знал  многие  ругательные  и  нецензурные  слова, но употреблял редко без насущной необходимости,  так,  для  бравады.  С  аналогичной  целью придумывал  разные  похождения,  якобы  случавшиеся  с  ним  в  пионерских  лагерях. Конечно,  девчонки и  приятели, с  которыми  он  устраивал оргии, друзьям из  класса неизвестны. Одноклассники  верили, или  делали  вид...  В  десятом   к  нему  в  комнату  зачастила  соседка  Лида,  Серёжкина   мама.  Серёга  был  на  полтора  года  младше  его,  но  не  по  годам  развитой, даже  усы  брил.  Тётя  Лида,  впервые   зашла   спросить,  не  заходил  ли  к  нему   Серёжа.  Присела   на  краешек   дивана  и долго,  очень доброжелательно   разговаривала.  Шёлковый   халат,  небрежно  завязанный, предательски выдавал,  даже  подчёркивал  неплохо  сохранившиеся  прелести  странной  взрослой  женщины.  Эрик  покрылся  испариной.  Ему очень хотелось,  но  было  стыдно  смотреть на влажные губы, на завлекательную щель груди наивной соседки, даже  не  подозревающей,  какие мысли  роятся  в  голове  ученика  средней   школы, комсомольца,  к  тому  же,  приятеля  её  сына.  Тётя Лида  трогательно,   продолжала   рассказывать,  как  её  подруга  развелась  со  своим  мужем  только  из-за  того,  что  тот  по-лошадиному   фыркал,  когда   умывался.  Накрашенные  губы соблазнительно  искривлялись,  волоокие  глаза   манили,  грудь  мерно  колыхалась...  Эрик,  как  загнанный  зверёк,  мечтал  выскочить  из комнаты   вон.  Да  как  выскочишь в сатиновых  спортивных  шароварах,... с  предательским шатром  посредине. Выручил, внезапно  вошедший, Серёжка. Тётя  Лида,... Лида,  сурово  отчитывая  сына,  ушла.  Эрик  до  сумерек просидел  за  открытым  учебником  алгебры,  в попытке разделить одночлен на многочлен. Тщетно, математическую мысль затмил физиологический инстинкт.  Третий  или  четвёртый   визит соседки принёс ошеломительное откровение,  Эрик  сообразил,  что  его  соблазняют  и  растерянно,  весь  в  сомнениях,  решал,  допускать  ли  ему  такое  предательство  по  отношению  к  Серёжке  и  его  отцу  или,...  подождать  немного. Решал,  перерешал,  опять  решал.  Всё  закончилось внезапно,  как  и  началось,  посещения  прекратились. Тётя Лида видимо одумалась; снисходительно  здороваясь  с  юношей  на  кухне или в коридоре, больше не допускала прежних  тёплых  слов,  улыбок,  касаний.  Эрик запаниковал,  как  же  так,  ведь  всё  было  так   реально - разложи он  Лиду  на  диване... Не было бы нужды искать шпанскую  мушку, врать одноклассникам,  что познал  женщину,  которая,  естественно,  без  ума  от  его  мужских   достоинств,  но  он  её  презирает,  поскольку  есть  одна  девушка...  От безысходности  Эри  принялся следить за  коварной соседкой,  прислушивался  к  каждому  звуку в коридоре. «Выйду  и  скажу: «Пойдём  пои...»  нет,  так  нельзя.  Скажу  что,..  вывихнул  ногу,  надо  перевязать... Так, кажется,   её  дверь  скрипнула,  погляжу   в  замочную  скважину...»  Из Лидкиной  комнаты,  по  воровски,  выскользнул  мужчина  пижонской  наружности,  натянул  на  глаза  клетчатую  кепку  и  был  таков.  Эрик  кинулся  к  окну,   чтоб  разглядеть  соперника  получше,  но  тот  очевидно  был  непонаслышке  знаком  с  правилами любовной  конспирации.  Подняв воротник, хахаль вскочил  в  проходивший  трамвай. «Предательница!...  Сама  приходила, разговаривала,  улыбалась...  Раз  ты сподличала,  я  тоже  имею  право...  Скажу  Серёжке  про  мужика...  Нет,  при  чём  здесь  Сергей,  он  подлая...  Я  маме  скажу...»
 
                Рассказал.  Мать, иронично поинтересовалась,  с  каких  это  пор её  сын стал собирать  сплетни  коммунальной  квартиры  и  зачем  ему  это  понадобилось?  Эрнст   бессвязно  загундел  про  моральный  облик  советских  людей, строительство  Днепрогэса,  задачах   молодёжи... Арктида  резко  прервала: «Ты  по  химии  тройку  исправил?»  Раздосадованный  блюститель  нравственности ушёл,  якобы  в  читальный  зал.  Как  ни  странно,  после   этого   он  стал  чувствовать  себя  легче  и  со  временем  очень  даже  презирал  соседку  Лидку.  «Захотелось  чой-то,  дряхлой   старушке,  да  не  на  того  налетела...  Что  ни  говори,  повезло мне  с  мамой,  никаких  любовников,  никаких  мужей.  Мама - это  святое,  работа,  общественные  нагрузки,  дом,  я.  А  эта,...  в  её  то  годы!...  Ну  и  при  чём  здесь,  что она  на семь лет моложе мамы?  Мама  не  позволяет  себе   ничего  такого. С мужчинами ровные  товарищеские   отношения. К  нам   вот  так  по-воровски  всякие  в  кепках  не  заскакивают.  Приезжал однажды  её   товарищ  по  университету,  кажется  Алексей  Николаевич,  геолог. Все  вместе  пили   чай, он рассказывал,  как ведётся  поиск   полезных   ископаемых,  какими  темпами  движется   советская   власть  в освоении  несметных  богатств Севера.  Не  всё  легко  даётся,  их  с  мамой  товарищ Николай  Коншин утонул  в  ледоход,  или  в  ледостав.  Видимо,  мама хорошо  относилась к  Николаю,  поскольку  при  вспоминании  её  глаза  увлажнялись.  Но  ведь  никакого  намёка  на  фривольность,  на  похоть  и  притязания.  Как   эти озабоченные  старушки  могут  думать  об  этом.  Лет  до  тридцати,  до  тридцати  двух,  как   утверждал  Бальзак,  ещё  понятно,  но  чтобы  в  тридцать  три,  тем  более  в  сорок  лет  желать  постельных   радостей,  это  уж   слишком...»
 
                Пролетела  очередная  волна  фашистских  бомбардировщиков.
«Распроклятый  Гитлер,  не  мог подождать  денёк!  Кстати, в  тридцать  девятом  году  к  нам  заходил  странный   человек  в  малице  оленевода.  Лицо,  опалённое  морозными  ветрами  и  заполярным  солнцем,  вполне   русское,  хотя  мама  утверждала,  что  он  коми-зырянин,  знакомый  Алексея  Николаевича  по  геологоразведке.  Они  вместе  открыли несметные   залежи  каменного  угля  в  Ненецком  округе  Архангельской  области,  а  в  Москву  приехал  на  праздник   народов   Севера.  Советская  власть  заботится  о  развитии  коренных  и  малых   народов... Вот и  все мамины  знакомые  мужчины,  про  которых  не  скажешь - любовники.  Не  то,  что  эта  проститутка  Лидка.  Чёрт  с  ней,  я женат, почти... »
 
              Послышался  странный   вой,   и  где-то  ухнул  взрыв.  Земля  задрожала,  со  сводчатого  подвального  потолка  посыпался  песок  с пылью.  «Вот  она  звериная  сущность  фашизма,  теперь  войны  не   избежать,  коль  они  бросили  бомбу...  Ну  да бомбу,  одну  бомбу,  а  остальные   пролетали  ради  прогулки».  До сознания   молодых  людей  тоже  дошло -  началась  война.
   
             Бомбу сбросил  самолет, летевший  в  западном  направлении.  Надо  отметить,  что  обратно  фашисты   летели не  так  стройно  и  торжественно  как на  восток,  их  количество  как -бы  уменьшилось,  но  наверняка  это  не  утверждал  никто.  Эрнст  и  Мария   собрались в  обратную  дорогу,  Бронислава  им  не  перечила.  Пускай   едут,  уж  куда-куда,  а  в  глубь  страны  фашистов  не  допустят.  Они  же  тут, почти  при  границе,  перетерпят,  пока   Красная  армия  прогонит  врага.
Некоторые  люди  и  даже  народы  привыкли  жить  в состоянии перманентной  оккупации,  даже  не  помышляя   что  может  быть  иначе.  Через  их  земли  туда-сюда   проходят  волны  чужестранных  войск, одинаково враждебных  как  для  непосредственных   своих  врагов,  так  и  для  коренных  жителей.  Однако  сильные  и  агрессивные  захватчики  уничтожают  друг друга,  а  никчемная  оккупированная  нация  продолжает  жить  и  здравствовать,  к  тому  же   привносит  в  свой  генофонд струи  свежей  крови  с  обеих  сторон.   Парадокс,...   или  закономерность?...

             Бронислава  собрала  в  дорогу  продукты,  предназначенные  для  свадебного  стола,  всплакнула  вместе  с  дочерьми.  Вот  и  справили   свадьбу...  Эрнст  раздумывал,  где  легче  вступить  добровольцем.  Ведь может случиться  непоправимое, пока  они  доберутся  домой,  война  закончится.  «Конечно же,...  рабочий  класс  Германии  изнутри,   Красная   армия   извне  зажмут   фашиста  в  стальные   клещи...  Надо  спешить!  Угораздило  нас  с  этой женитьбой, нашли время и  место.  Эти  мерзавцы   разлетались  тут  на  окраине...  Хитрые,  знают,  что  в   Молдавии   ещё  не   все  войска так сильны,  как  в  центральных  областях  Союза.  Туда,  небось, не  сунутся...  Жаль  радио  молчит,  видимо,  диверсия...  Надо  скорее  отсюда  выбираться».
 
             Узкоколейный  паровозик  заученно свистнул, для  пущей  важности напустил клубы белого  пару,  часто  зачмыхал,   бешено  вращая  блестящими  колёсами,  и,  наконец-то,  сдёрнул  состав  из  трёх  пассажирских  и  двух  грузовых  вагонов.  Впереди открытый   семафор, чистый   путь  и  неизведанная  судьба.  В  окне   мелькнули  родные  лица,  Бронислава,  перекрестив молодят,  долго  смотрела   вслед  отдаляющемуся   составу.  Храни  их, Господи!  Последний  вагон,  медленно,  словно  утопая  в  землю,  скрылся  из  вида.  Уехали,...  и  слава  Богу,  и  правильно.  Надо  было Басю  отправить  с  ними...  Ануся  ещё  маленькая,  ей  с  мамой  лучше  будет.  Эрнст парень  хороший,  Манюсю,  в  обиду  не  даст,  опять  же   свекровь  есть,  грамотная,  на  партийной  работе...  Манюся  пристроена,  главное  беспокойство  Вацек...  Бронислава называла  сына   Вацек  вместо  Вася,  он   сердился...  Пусть  сердится,  только  бы  на  войну  не  отправили.  Может  в  танке   и  не  так  опасно,  как  в  пехоте, но  все  равно  не  надо...  Эх,  зря  я  не  отправила  Басю!  Придут  немцы,  арестуют  за  её  непомерную  комсомольскую  деятельность.  Ну,  что  ты  с  этой  идейной  дурой   поделаешь!  Ведь  говорила  ей...  Ладно,  нечего раньше   времени   страдать,  молодые все,  почти  все  комсомольцы,  авось  пронесёт.  С  комсомолом-то пронесёт,  а  как  быть  с  молодостью,  девка  видная,  грудастая...  У  Ануси  тоже  грудь  наполняется,  волосы  шелковистые,  густые...  Ох,  не  ко  времени  эта  война,  ой  как  не  ко  времени...   Кому как,  кому ко  времени,  кому  нет.

        Над  рекой,  из  сада  Завадских, прилетели  знакомые  звуки.
Ку-ку,  ку-ку,  ку-ку...


(   Кодироваться   не   стоит,  надо  преодолевать  болезнь  собственными  силами.  Кажется,  я  не  соблюдаю  установленный  график...  Кажется,  это  никто печатать  не  будет,  тем  более читать...    Крестись,  когда  кажется!  Наше  писательское  дело  писать, даже если печатаешь.  Кажется,   меня  тянет  на  подвиги  в  области  физиологии?  Интересная  новость!  В последнее  время  это  действительно  большая  новость...  Я  полагал,  что  с  сексом,  как  рудиментом  туманного  прошлого,  покончено  окончательно. Пожалуй,  выпивка  менее  интересное   занятие.  Почему   именно  при   написании  этой  главы  сие   случилось?...  Война?...  Может  война  полов?
Пить - здоровью  вредить.  )

   
                Глава 16 ВОЗВРАЩЕНИЕ

      

             Грузопассажирский состав  весело  катил  среди тронутых  желтизной,  пшеничных  полей,  мимо свекольных плантаций, уходящих к горизонту прямыми  рядами листиков.  Ни  тебе  самолётов,  ни  людей,  ни  огня,  ни  дыма. «Может, вчерашние  кошмары  с  бомбардировщиками,  бомбой,   сброшенной   на  МТС, привиделись?...  Нет,  по всей видимости, фашисты испугались, одумались...  Ох,  и задаст  им  трёпки  Красная  армия!... Пока мы  тут, в  захолустье, прохлаждаемся,  наши,  поди,  уже  Варшаву  берут. Дурацкая провинция, связисты трансляцию  не  могут  наладить!  Скорее   бы  доехать...»  Впереди   ухнуло,  и  поезд,  с  противным   скрежетом,   остановился.  Пассажиры  высыпали   наружу.  Далеко  в  небе   растаяли  две  тёмные  точки,  рядом  с  полотном  железной  дороги  дымилась  свежая  воронка.  Перепуганный   машинист  ругался  с  молоденьким  кочегаром,  обзывая  его на  свой   железнодорожный  лад всячески  и  изощрённо. Спор   заключался   в  двух   словах:  проедут  или   не  проедут.  Кочегар,  со  свойственной  молодым  людям  бесшабашностью, утверждал  что  проедут,  машинист,  с  присущей  старшему  поколению осторожностью,  сомневался.  На  сторону  кочегара   встали  пассажиры,  что  вскоре решило  вопрос  в  пользу  чумазого  труженика  кочерги  и  лопаты.  Едва  сдерживая  ликование,  кочегар  старательно  бросал   в  топку  уголь.  Старший сплюнул,  вытер руки  чистой  ветошью, встал  на  своё  место,  проверил  давление  пара  и  медленно   стронул  состав.  Военный   пилот  по-своему, по-лётному  подавал  руками  знаки  «на   меня».  «Кукушка» ползла со скоростью улитки,  передние  колёса  приблизились  к  опасному   месту...  прошли!  Машинист  решил  прибавить скорости,  паровозик  дёрнулся  и  стал  медленно  крениться  на  правую  сторону.  Водитель сдуру резко сбросил пар, крен  всё   увеличивался,  рельс   изогнулся,  деревянная   шпала  треснула. Пассажиры,  глазевшие  рядом,  отскочили  на   безопасное  расстояние.  Всякое  движение   прекратилось.  Паровозик,  задумчиво  шипя  парами,  застыл  в  накренённом  состоянии.  Засели  прочно,  ни  вперёд,  ни  назад.  Старшой,  смачно  выругался и  хрякнул  кочегара   по  спине   кулаком. Продолжая   материться,  он   искал  руками  что  потяжелее.  Кочегар  не  стал  дожидаться окончания  поиска,  кубарем  слетел   с  паровоза, чесанул  в  поле.  Машинист   метнул  вслед  своему   помощнику  совковой   лопатой.  Бросок  был  скорее   символический,   нежели  прицельный.  Лётчик,  руководивший  манёврами,  смущённо  чесал  затылок.  Да-а,  к  сожалению,  паровозы  не  летают.  Всем  здраво рассуждающим  было  понятно,  что  повинен  в  случившемся машинист,  но,  как  зачастую  бывает,  дружно  обвинили  безвинного... Кочегар, по  словам  машиниста,  не  развил  необходимое  давление.  Виноватого  отправили  к  ближайшему  полустанку  сообщить  об  аварии  и  попросить  технической   помощи.  Молодой,  бубня  под нос  слова  оправдания,  напялил  на тельняшку двухцветную  бобочку, ушёл.

                Припекало, день  обещал  быть  жарким.  Неопределённых  лет   колхозница,  присев  в  тень  вагона, принялась  уминать  здоровенную  паляныцю  с картофельной  начинкой,  сдобренной укропом, петрушкой и жареным луком. Вдоль  вагонов  поплыл   соблазнительный  запах.  Остальные  тотчас  вспомнив  мудрую  поговорку – «война  войной,  а  обед  по  расписанию», зашуршали  газетами,  в  которые   были  завёрнуты  съестные  припасы.  Жевали   все,  даже  огорчённый  аварией   машинист.  Мало-помалу,  насытились,  подобрели,  стали  взаимно   предлагать  ближайшим  сотрапезникам  отведать  их  яств.  Кое-кто  принял  грамм  по  сто,...  с  гаком.  Разговорились,   сбиваясь  в  кучки  по  интересам.  Оптимисты  придерживались  мнения,  что  бомбу  в  бессильной  злобе  сбросил  недобитый   советскими  ассами  фашист.  Теперь  наверняка  сбит  и  догорает.  Когда  животрепещущая  тема  пошла  на  обсуждение   по  третьему  кругу,  Эрнст  заскучал.  Многие  прилегли вздремнуть...  Только  вздремнуть,  но  вскоре крепко  заснули,  захлёбываясь  собственным  храпом.
 
        Эрнст  предложил   жене...  Впрочем,  трудно  сказать,  была  ли  она  его  женой.  Да,  они любили  и были   расписаны,  но  спали  раздельно,   общего  хозяйства   не   имели,  дома   или  квартиры  тоже,  фамилии   носили  разные,  даже   свадьбу  не   сыграли.   Эрнст  предложил  Манюсе  искупаться.  Неподалёку змейкой извивалась тихая   речушка,  с  бесчисленным  множеством   лягушек   в  мутных  водах.  Взявшись  за  руки,  молодожёны   пошли   подальше  от  людских  глаз, искать  удобное  и  глубокое   место.  Всё  равно  не  менее  трёх  часов   понадобятся  для   приезда  ремонтников  и  восстановления  пути.  Прошли  поле,  покрытый   разнотравьем луг, обогнули   небольшую  болотину.  Вокруг   райские  места,  порхают  бабочки,  поют  жаворонки,  живи  да  радуйся.  Местечко  нашли   отличное:   с  крутым  берегом,  глубокой  заводью  и,  наклонённой  над  водой,  старой  дуплистой   вербой.
                Накупавшись  до  дрожи  в  теле,  занялись  привычным  делом – поцелуями,  грозящими  перерасти  в  более  существенное  для  влюблённых   занятие...  Не  случилось.  В  небе  послышался  знакомый  гул  и  взрывы,  аккурат  в  том  месте,  где  по  прикидкам  должен   стоять  покинутый  ими  аварийный   грузопассажирский  состав.

           Молодые,  наспех  одевшись,  побежали  к  поезду.  Выбежав  на  бугор,  увидели  страшную  картину  безнаказанного убийства. От  паровоза  осталась  только гора  рваного  металла и колёса,  вагоны  горели,  два  фашистских  самолёта поочерёдно стреляли  из  пулемётов  по  людям, бегавшим  на  свекловичной  плантации.  Супруги  остановились.  Не  сговариваясь, спрятались в кусты. К  счастью с  воздуха  их  не  заметили.  Самолёты,  сделав  контрольный  облёт, улетели на  юг. Ребята,  опасливо  глядя  в  небо,  пошли  к  поезду. В наступившей  тишине   слышался  треск   догорающих  вагонов, стоны  раненых  и  пение  жаворонков. Резкий  запах  гари  подслащал  дух развороченной  человеческой  плоти.  Над  убитыми  летали  бабочки, прыгали кузнечики.  Из  под  комьев  земли  выползла  любительница  паляныць   и,  подойдя  к  Эрнсту,   спросила: «Панэ,  чы  нэ  бачылы  вы  мою  Зирку?»  Эрик,  ничего  не  понимая,  отмахнулся от  бабы,  как  от  надоедливой  мухи.  «Нэ  бачылы?  Шоб  вона  клята  здохла!   Зирка,  Зирка!...  Товарышу,  куды  вы  пишлы,  дэ  моя  корова?»  В  луже  крови  лежал  знакомый  лётчик, на  губах пузырилась  кровь. Эрик  приподнял  ему  голову.  Пилот   открыл  глаза  и  отчётливо  спросил: «Ви хайс  ду?»  «Их  хайсе  Эрнст» - как  на  уроке  ответил  Эрик.  Военный  закрыл  глаза  и  больше  не  говорил.  Вроде  живой,  дышит.  Перевернули  на  живот.  В  спине  торчала  рукоять давления пара от  разбомбленного  паровоза.  Осторожно  вынули,  рану  перевязали  первыми  попавшимися  под  руку  тряпками.  Пилот, не  открывая  глаз,  скрипел  зубами,  но молчал.  Манюся  осторожно  вытирала  носовым  платочком  пот  с  его  лба.  Эрнст  пошёл  искать  живых,  за  ним  сомнамбулическими  шагами  ходила  колхозница  и  бессвязно  бормотала  про свою Зирку.  Живых  больше  не  нашлось.  Эрнст,  непонятно  для  чего,  упрямо   стаскивал трупы  в  одно  место.  Складывая  рядами,  тщательно   равнял  по   ступням.  Устал.  Присел  под  телеграфный  столб  и  закрыл  глаза.  В  голове  абсолютная  пустота,  во  рту  сухость  и  горечь.  Рядом  стояла  владелица  коровы  и  канючила   ровным,  без  эмоций  голосом: «Товарышу,  пани,  дэ  моя  Зирка?...  Га,  пани?...»  Эрнст  встал,  толкнул  бабу  в  грудь.  Та  упала  и  замолчала.  Эрик  пересел  в другое  место.  Уставился  бессмысленным  взором  в  пространство.  Тупая  лень  и  безразличие  разливались по  телу,  в  голове  мерно  стучал  метроном,  прямо  по  темечку.  Тук, тук,  тук...  Прохладная  струйка  потекла  за  ухом  и  далее  по  спине. Эрик  поднял  взор...  На  телеграфных  проводах   висели  человеческие  кишки,  из  остатков  внутренностей  скапывала  ему  на  голову  мутная,  бурая  жидкость.  Он  отполз,  его  вырвало,  потом  ещё,  ещё, ещё...  Поднялся  и  с  бледным  в  зелень  лицом  подошёл  к  Марусе,  сидящей  у  изголовья  лётчика.
- Живой?
- Спрашивал,  зачем  я  помогаю  врагам.
- Бредит?
- Пытался  на  немецком  говорить, потом  перешёл  на  русский.
- Может  он  диверсант?
- Нет,  вот  его  документы.  Советские...
- Откуда  мы  знаем,  документы  могут  быть  поддельными.
- Там  печать  с  гербом.
- Печать?..   Товарищ  лётчик...  Слышь... Эй, хер!  Вас волен  зи?  Шпрехен  зи  дойч?.. 
- Шпрехен,  шпрехен,  товарищи! - Лётчик  выхватил  из  кармана  пистолет  и  выстрелил.  Маня присела,  Эрнст,  навалившись  на  раненого,  пытался  вырвать  оружие.  Не  тут  то  было,  лётчик,  с  кровью  на  губах,  отчаянно  сопротивлялся,  то матерясь,  то  восклицая  на  немецком.  К  ним, внимательно  глядя  на  Манюсю,  стоящую в  странной  позе  на  коленях  с  зажатыми в  промежности  ладонями, подошла контуженая баба. Неуклюже, неловко,  некрасиво  Эрик  вырвал у  военного  пистолет  и  отбросил  его в  сторону.  Лётчик  забился  в  конвульсиях,  обмяк  и  затих.  Черты  лица  стали терять  прежнее  злобное  выражение,  приобретая некую  умиротворённость.  Эрик  в  ужасе  затряс  противника.
- Товарищ  лётчик!  Товарищ,  мы  свои,  комсомольцы  мы,  студенты...  Мы  наши,  товарищ  лётчик.  Манюся,  покажи  ему паспорта,  скажи  ему.  Манюся,  он не  дышит!...  Эрнст  истерично  зарыдал.  Манюся  молчала.
- Пани-товарышу, ось  ваша  зброя.  Дэ  моя  Зирочка,  га,  хлопчыку? Чуетэ,  пани,  де  корова? - баба  протянула  Эрику  пистолет.  Он  взял  его  и  зашвырнул  ещё  дальше.  Баба  отправилась  на  поиски.
- Эрик,  я,...  меня  ранили. Он  ранил.  Кровь...
- Куда,  зачем  ранили?
- В  это,...  кажется  в  ногу.
- Покажи.
- Не  хочу.
- Почему?
- Потому...  Мне  стыдно...
- Что,  что  стыдно?  Может  рана  смертельная...  надо  перевязать,  обработать.  Дай  посмотрю,  не  стесняйся...  Я  осторожно,  ну  же,  Манюся...  Так,  хорошо,  молодчина...  Ещё  немного  подними...  крови  много...
- Пани,  ось  ваша  зброя... - Эрик   в  бешенстве  пнул  бабу  ногой.  Та   упала  и  заныла. - Люды,  дэ  моя  корова?...
- Зачем  ты  её   обидел?  Мне  уже  лучше...
- Не  ври.  Ложись  на  спину,  расставь  ноги..
- Ты  что,  Эри?
- Шире  ноги!  Надо  снять  трусы...
- Нет!
- Я  снимаю.
- Не  смотри.
- Не  смотрю...

             Пуля  прошила мякоть с  внутренней   стороны  бедра,  почти  в  паху, не  задев  ни  кость,  ни  жизненно важные  артерии.  Промывая  рану,  Эрнст впервые  увидел ранее  недоступное и вожделенное  с  отрочества  женское  место... «Довольно  красиво  смотрится,  даже  рядом  с  раной...  Если  обстоятельства  будут  складываться  таким  же   образом,  мы  никогда  не   сможем  осуществить  своё  самое  заветное  желание».
 
                О  чём   мы  только  не  думаем  в  неподходящее   время...

                Эрнст  ошибся.  Таинство  соития  произошло   в  тот  же  день,  двадцать  третьего   июня,  поздним   вечером,  в  стогу  сена,  по  инициативе  Манюси...

             Смотреть  на   то,  что  осталось  от  их  недавних   попутчиков,  сил  не  было.  Не  зная,  что  делать,  решили  идти  обратно  в  местечко. Там  мама, дом, сёстры. Контуженая  баба с  пистолетом   в  руках,  призывая Зирку,  ушла   в  поле.  Эрнст  догнал  её,  не  говоря  ни  слова, забрал  оружие.  Колхозница  опять  пошла  за  ним,  но  он  развернул  её   и  легонько   подтолкнул  в  спину.  Женщина,  словно  заводная  кукла,  пошла  и  больше  не  возвращалась.
 
                Пистолет  оказался  немецким...  Почему?... Ладно, может  пригодится. 
Придерживаясь  берегов  речушки, двинулись  в  обратном  направлении.  Брели  медленно  и  долго,  пока  не  наткнулись  на стог  сена.  В  стогу заночевали...  и  не   только.
Божественно,  бесподобно!
   
               Проснулись  поздно,  от  самолётного  гула.  Опять  летят.  Из  опасения  попасть  под  обстрел,  только  лишь  по  этой  причине  и  никакой  другой,  решили  дождаться  темноты.Весь  день занимались любовью...  учились на  собственном  опыте.
Продвигались  по  ночам... до  очередной подходящей копёнки.  На  третьи  сутки,  под  утро  постучали  в  мамино  оконце.
- Маня,  Манюсечка,  жива!
- Ма,  ты  только  не  волнуйся,   я  уже   не...  мы  это...  Паровоз  сломался…  Его  бомба...  И  лётчика  бомба,  Эрик  не  убивал.  Мамо,  мамочко,  мыленька  моя,  я  бильше   нэ  можу... -  Упала.

             Обессиленную  Манюсю  внесли  в  хату,  положили  на  кровать,  дали  воды.  Она  закашлялась,  разрыдалась,  вслед  за  ней   расплакалось  всё   семейство. 
«Женщины...»  Эрик,  почувствовав  непомерную  усталость,  присел на  пол,  прислонился  к  стенке  и  сразу  уснул.
 
               Вдоволь наплакавшись, занялись  расспросами.  Беспорядочно   перескакивая  с  темы  на  тему,  Манюся  рассказывала домочадцам пережитое,  нажимая,  однако,  на  то,  что  «лётчика  Эри  не  убивал,  его  бомбой разорвало».  Баська,  заподозрив  нечто, стала  клонить  сестру  в  нужном  ей  направлении. «Может,  всё-таки,  Эрнст  убил  красного  командира?  Ты  его  хорошо  знаешь?  Кто  у  него  родители,  чем  до  революции  занимались?»  Маруся  опять  разрыдалась.  Бронислава,  не  желая   терпеть  в  своем  доме  отдел  дознания, отправила  Баську  к Гольдману,  врачу  районной  больницы,  жившему  неподалёку. 
              Эрнст спал  сном  праведника. 
               Рыжий  лекарь, осмотрев  рану, успокоил  семейство,  дескать,  всё  в  порядке, стресс,  усталость, небольшая  рана  без  признаков  нагноения,  требуется  отдых  и  уход,  более  ничего.  Взял  саквояж,  вежливо  удалился.  Бронислава,  к  великому  недовольству  Баськи, опомнилась, дала  Анусе  корзинку  с десятком куриных  яиц, велела  догнать доктора. «Отдашь вместе с корзиной».  Вскоре младшенькая вернулась  и  сказала,  что  доктор  ни за что  не  хотел  брать с  корзиной, ей  пришлось  донести  и  выгрузить  яйца  у  него  дома.  Баська  опять  за  своё:  «У  нас  медицина  бесплатная...»
 
             Примак  Эрнст,  забытый   всеми,  спал на  полу,  за  сундуком.

(  «Кто  хочет  лечиться  даром,  даром  лечится.»
Однажды,  во   времена  развитого, ну очень развитого   социализма,  прозванные  позже - застоем,   я  летел  из  отпуска,  но  деньги  в   карманах  ещё   водились.  Накануне, попраздновали день  рождения,  кажется  мой.  Недолго,...  три  дня,  в  пяти  местах,   с  женщинами,  с  шашлыками,  с  рыбалкой,  с  милицией,  с...  С  чем  ещё  не  помню,  но  было  весело,  так  весело,  что   в  день,  в  утро  отъезда,...  отлёта  страшно  болела  голова.  Меня  провожал друг, единственный сумевший  вынести  празднество...  Настоящий,  верный  друг,  мы  познакомились  на  второй  день  и  путали  имена.  Очень  смешно. Я  ему  говорю  Коля,  а  он мне:  «Федя, меня  мама  в  детстве  звала Рафаэль». «Странная  мама,  то  Рафаэль,  то  Коля...  Меня,  кстати,  тоже  мама  не  Федей   зовёт». «А  кто  у  нас  мама?»  «Мама  у  нас  святое!» Смешно. Так  вот,  страдая  синдромом  похмелья, испаряя  телами  продукты алкогольной  токсификации,  мы,  после должной  регистрации  на  рейс  24 дробь 82  КЦ,  мой  рейс,  пошли   искать  пивной  ларёк.  Нашли, но   не  ларёк,  нашли  третьего,  у  которого  была   знакомая  подруга  в  штучном  отделе.  «Эврика!» - воскликнули   мы  с  Рафаэлем,  которого  мама  в  детстве  называла  Петей.  Нет, Петей, вроде, звали третьего,  тоже  нашего  друга...  Неважно,  как  его  звали,  главное, что  он  был  свой  в  доску.  У  него  везде  были  знакомые,  даже  в  вытрезвителе,  откуда  нас  выпустили  на  следующее  утро.  На  копейки,  собранные  новыми  друзьями,   я  дал  телеграмму другу. Друг  выслала  необходимую  сумму,  и  я  благополучно  долетел  домой... Но  для  чего   я  это  рассказал?  Ах  да,  тот   первый  самолёт  разбился,  и  меня  долго  тягали  по  различным   следственным  кабинетам,   пытаясь  выяснить,  почему  я  не  полетел  в  то  утро? Что  им  ответить, я  сам  не  понял  почему.   Судьба!
И  в  питие   есть   польза.
Паланыця - круглый  пирог.  )


                Глава 17 ОПОЛЧЕНИЕ

 
       Любовь... 
      Любовь  придумали  жадные,  чтоб  не  платить...

              В  молодости любовь так  же   естественна  и  необходима,  как  глоток  свежего  воздуха,  в  менее   романтичные  годы - как  глоток  воды  из  колодца,  чуть  позже  -  как  фужер  доброго,  бьющего  в  голову   вина,  в  зрелости - как  стакан  водки,  в  перезрелости - как  глоток  воды,  сдобренной  отравой,  в  старости - как  всё  тот  же  глоток  воздуха,  но  принесённый  с  кислородной  подушкой...
 
    Любил  ли  Эрнст   свою  жену?
    Тупость  риторических  вопросов  всегда  очевидна. 
Нет,  не  любил...  в те  дни  он   её   обожал,  и  ни  секунды  не  представлял  себе  жизнь  вдали  от  Манюси... Только   чувство  долга перед  Родиной  и  глупая  юношеская  бравада  привели  его  в местный военный  комиссариат  записываться  добровольцем.  Честно  признаться, таких  патриотов  в  местечке  было   немного,  ещё  честнее,  -  один, звали  его Эраст  Тихонович   Социндустриев. Сотрудники  военкомата  долго  и  подозрительно   слушали юношу,   не  понимая,  что  ему  надо,  не  немецкий  ли  шпион к  ним  пришёл  выведать  главную  военную  тайну? Разобрались...  Оказывается, товарищ не местный, а приезжий - представитель  центра, из комсомольцев. С  таким шутки  в  сторону,  ибо,  при  оказии,  может шепнуть  кому  надо. Открыли  запись  в  ополчение, записав  туда Эрика  под  номером  один.  Лиха беда  начало - в местечке, в окрестных  сёлах  началась  всеобщая  мобилизация...   
После войны районные идеологи наскребут  по  сусекам  бюрократии  бесчисленные  фамилии ополченцев и приставят через  дефис к слову  «ополченцев» слово «добровольцев».  Глупости,  Эрнст  был  первым  и  единственным  добровольцем,  остальных  ополченцев,  в  том  числе  и  будущих  идеологов,  пришлось  выколупывать из-под  маминых  юбок на  защиту   социалистического  отечества  грозными  повестками.
 
           За  неделю  набрали  целую  роту...  не  совсем  полную. Численность  гарнизона  сразу  засекретили, после  чего  в  местечке  никто  не  должен  был  догадываться,  что  за  дырявым  забором  военкомата   муштруют не  роту  призывников,  а,  возможно,  дивизию,  может  даже  армию  кадровых  военных. Жизнь  военнослужащих  особая... Для  начала   салаг  пугали  смертными  карами  за  потерю  оружия,  военной  формы,  которые  им потом выдадут,  а  также  за  нарушение  воинской  присяги,  которую  они  примут  в  торжественной  обстановке  после должного  изучения  Воинского Устава и прохождения  курса  молодого бойца. Ополченцам, для  успешного  ведения  боевых  действий крайне   необходимо: научиться  шагать  в  ногу, петь  в  строю, особливо важно научиться  отдавать  честь старшим  по  званию.   Что  ещё?  Пожалуй,  всё. Поскольку тыловые службы Красной армии не  сочли  нужным  развернуть  свою деятельность, питаться  и  ночевать  новобранцам  предлагалось  дома,  при  этом строго  хранить  военную  тайну  даже  от  родных.  Однажды  перед  рассветом,   над  холмами,  окружавшими  городишко,  грохнули  мощные   взрывы.  Ополченец Социндустриев,  воспринявши  это  как  сигнал  всеобщей   тревоги,  метнулся  к  военкомату.  Опять  в  единственном  числе.  Дежурный  старшина   объяснил  малость  придурковатому  бойцу,  что  никакого  наступления  нет,  просто  доблестные сапёры  под  контролем  ещё  более  доблестных  чекистов  взрывают некоторые  сооружения Укрепрайона. На  вопрос  Эрика - дилетанта  в  военном  деле:  «Зачем?» Последовал   чёткий  ответ  профессионала: «Так  надо».  Озадаченный  собственной  тупостью,  Эрнст  отправился  домой  досматривать  сны...

             По  ночам  в  городке  слышалась  далёкая  канонада.  По  этой  или  другой,  но  тоже  засекреченной,  причине,  местечковую  роту,  то бишь дивизию, в смысле,  армию...  я  полагаю,  тайные  сведения  открывать  не  стоит,  направили  на  сооружение  линии  обороны.

        Как  известно,  война - дело  умственное,  доступное   для понимания только адептам из командного состава и... некоторым  посвящённым  старшинам. Поскольку Эрнст ни в одну из двух  вышеперечисленных  категорий милитаристской иерархии не  входил,  следовательно,  не  понимал,  зачем  они  рыли  окопы  рядом  с  взорванными  недавно укреплениями  из  стали  и  бетона.  Больному  воображению  гражданского лица  представлялось, что  лучше  было использовать   укрепления по  их  прямому  назначению,  а  не  натирать  мозоли,   ковыряясь  в  твёрдой  как  камень  земле. Вот  так  глупо  и  непрофессионально рассуждают гражданские белоручки. Кадровые  военные  понимали,  что  предстояло  вырыть окопы  по  полному  профилю... 
«Копайте.  Воевать,  не  бумагу  марать».
 
               Представим,  гипотетически, что соображения  подобные  преступным мыслям Эрика в виде вопроса будут  заданы старшине.  Как  настоящий   военный,  старшина  выдаст  положенные  по  званию,  два-три  наряда  вне  очереди. Пусть непонятливый… якобы  непонятливый, боец прочистит  мозги  естественными  запахами  солдатского  сортира.  Что же  ответит на  тот  же  вопрос офицер,  например,  капитан? Капитану  делать  нечего,  только  отвечать  на  глупые  вопросы.  Капитан  отошлёт  солдата  к  старшине...  Другое  дело старший офицер - полковник.  Полковник  не станет  сваливать всё   на  старшину,  а  отошлёт  солдата  к  капитану,  капитан  к  старшине... И только генерал, не  станет переадресовывать  выполнение  своих  обязанностей  на  подчинённых,  а  накажет  их  за  слабую  политподготовку  в  дивизии,  за  возникающие  у солдат  пораженческие  вопросы,  когда  все  сортиры  дерьмом  завалены...  Маршал  отве...  Маршалу  подобные  вопросы  задавать  никто  не   осмелится,  да  он  их  и  не  услышит,  тактика - дело  низов,   его  удел - стратегия.

                Все армейские  сортиры  содержатся  в  образцовом   порядке.
Без  отвлечения  на  ненужные  вопросы,  ополченцы вырыли  окопы,  замаскировали  бруствер  дёрном  и  принялись  ждать  неприятеля,  не  забывая, по  заданию  командования,  отлучаться  в  расположение  родных  и  близких  за  продуктами.
Итак, представим театр военных действий: кругом окопы, брустверы, ячейки, новобранцы. Товарищ  капитан из военкомата  бдит  в  бинокль,  не  появятся  ли где  супостаты  буржуинские. Куда  там, те  видно  гнилым  нутром  чуют  силу  недюжинную,  не  идут... Товарищ старшина следит за порядком в гарнизоне, за тыловым обеспечением. Первую  фронтовую  заповедь  про  обед  по  расписанию  вскоре  осмыслили  все,  даже  те,  кто  не  побывал  под  бомбёжкой.  Вторая  заповедь -  не  терять  присутствия духа  и  травить, что  ни  попади,  нажимая  на  собственный  героизм.   Эрнст,  как ополченец, прошедший боевое крещение, рассказывал много интересного, даже  отцы-командиры  заслушивались, но  скептически  улыбались.  Салага  необстрелянная,  вот  они,  кадровые  военные,  не  допустили  бы  бомбардировки  поезда  и  расстрела  мирного  населения,  а  лётчик - переодетый  шпион,  это  и  ежу  понятно. Что  ни  говори,  так  воевать,  как  сейчас,  приятно;  нажрутся салаги домашних  борщей от пуза и обсуждают  разное,  кому   спать  неохота.  Только  кому это  в  молодости  сон   мешает?  Другое  дело  командир,  ему  бдеть  положено,  что  он  и  делает...  Но  командир  тоже  не   железный,  и  его буйную  головушку Морфей  к  земле  клонит.  Отложил  товарищ  капитан  в  сторону  бинокль, свалился  в  усталости  на  плащ-палатку.  Спит,  сморенный ратным трудом. Старшина  со  всей  ротой  ответственно  выполняют  боевую  задачу,  всматривается  в  непонятную  возню  на  правом  берегу.  Что  же  там  открывалось  бдительному  взору  капитана? Без  спроса  воспользовались  командирской  оптикой.  Интересные  дела  творятся  на  молдавской  стороне - в  винограднике, на  колхозной  земле!... Что  вытворяют,  мерзавцы!...  И  это в  тяжёлую  годину,  в  то  время, когда  они, советские  солдаты, готовы  встать на героическую защиту родной  земли...  Да,  сразу  видно, что  молдаване  всего  год  назад  вошли  в  состав  семьи  единой,  так  сказать,  братья  наши  меньшие...  Закончили,  лежат  довольные...  «Опять  он  на  неё  полез! Товарищ  капитан,  посмотрите.»  «Вот,  сволочи   ненасытные,  второй  день...»  «Товарищ  капитан,  может  из  сорокапятки  по   ним?...  Пугануть...» «Отставить».  «Есть,  отставить... Эх,  я  бы  им показал!...» «Не  надо,  старшина...  Разве  что  не  прицельно...»  «Мы  выше  возьмём!»  Пуганули,  попав  в  курятник.  Из   молдавской  мазанки  выскочила  древняя  старуха  и  давай  грозить  сухоньким  кулачком  в  сторону  левого  берега.  «Не  нравится,  сильна  ещё буржуйская  закваска.  А  эти  двое  так  и  не  испугались,  идут  помаленьку. Ну,  погодите,  в  следующий   раз  мы  точнее...»  Сзади  послышался  треск   мотоциклов.  Забыв  молдаван,  бойцы  недоумённо  повернулись,  кого  там с  тылу принесло?... Немцы!  «К  бою!  Развернуть  орудие...»  Не  совсем  громко, чуть  громче  мотоциклов,  затрещали  автоматы.   Новобранцев  как  ветром  сдуло   на  дно  окопов.  Подлые  фашисты  не  с  той   стороны  нападают,  их  ждут  с  юга,  а  они  с  севера...  Стреляют  боевыми!  Пули  вжикают...  Первым  пришёл  в  себя  товарищ  капитан,  не  зря  же  учили...  К  счастью  он  плюхнулся  прямо  на  бутылки  с  бензином.  Профессионал,  знает,  куда  падать.  Капитан  стал  швырять  пивные  бутылки  в  сторону  неприятеля.  Никакого  эффекта.  Герой  вспомнил  политзанятия,  где  сотни  раз  твердили, что  от  искры  возгорится  пламя  и...  Произошло  чудо, вдруг загорелся  бензин  ранее   брошенных  бутылок!... Чудо?  Чудес  в  Красной  армии  не  бывает, это  старшина  Беспрозванный,  из   соседнего  окопа, орудуя  по  всем   правилам  ближнего  боя,  бросил  бутылку  с  зажжённым   фитилём.   Бензин  не просто  возгорелся, пары  бензина,  смешанные  с  воздухом,  взорвались. Взрыв   получился  мягким  и  объёмным...  Как в самозащите  без оружия, - мягко,  но  в  промежность. Между  противоборствующими  сторонами  встала  стена  огня  и  дыма...  Капитан,  швырнул  бутылку  уже  по  правилам  и   пинками  побудил  ополченцев  к  действиям.  Из  окопов  раздались  редкие   выстрелы,  вскоре  перешедшие   в  шквальный  огонь...  Стреляли  бы  до  ночи,  но  капитан,  вглядевшись  в  сторону  неприятеля,  отметил,  что  такового  на  поле  боя  нет...  совсем  нет,  отсутствует...  «Не  стрелять,  беречь   патроны!»  Может  фашиста  не  было?...  Показалось?...  Да,  нет  же,  были.  Вот наш  бидон  с  водой  изрешетили,  там  их  мотоцикл  догорает...  Ай  да  мы,  задали  фашисту  трёпки!...  Героический  гарнизон,  одержавши  первую  победу и не  понеся  потерь, воспарил   духом. 
«А  мы-то  думали,  что  воевать  не  сможем,  что  не  совладаем...» 
Правда,  изрешечённый  бидон  нагнетал  грустные  мысли и нездоровые ассоциации.  Представлять  себя  любимого  на  месте  бидона  никто  не  хотел.  Хотя,  бидон  не  думает  и  в  окоп  не   прячется.  Ответ  на  вопрос:  «Зачем  рыть  окопы?»,  пришёл сам  собой.
 
                Товарищ  старшина  построил  личный   состав  гарнизона,  товарищ  капитан, от  имени  командования  Красной  армии, объявил благодарность  доблестным   воинам  и  присвоил  очередные  воинские  звания  «ефрейтор»  наиболее  отличившимся бойцам.  Последовала  команда: «Вольно,  разойдись».  Пошли  смотреть  результаты  недавнего  сражения.    Каждый  новобранец  пытался  рассказать  скольких  фашистов  он  сразил своими меткими  выстрелами.  Одна  незадача,  на  поле  боя  ни  единого  вражеского тела,  только  обгорелый  остов  мотоцикла...  Война штука  загадочная.  Куда,  например,  подевались  патроны?   Неужели  все  расстреляли?  Не  все,  осталось  восемнадцать  патронов,  бутылка  бензина,  сорокапятка  и  шесть  зарядов  к  ней...  Для  проведения  стратегических  операций  недостаточно,  тактические  задачи  решать  тоже  проблематично...  Ликующие  солдатские  массы  постепенно  стали  догадываться  о  плачевном огневом  обеспечении  ополченческой   армии.  Задумались,  погрустнели.  Некую  живость  мысли  внесли  два  бронетранспортёра,  показавшиеся  на  правом,  молдавском  берегу,  именно  там,  откуда  их  ждали  доблестные  красные воины. Выпустили по  машинам почти весь  сорокапяточный  боезапас.  Мимо.  Немцы  ответили  прицельным  огнём  крупнокалиберных  пулемётов.  Спасли,  опять  таки,  окопы.  На  театре  военных  действий  опускался  занавес  наступающей  ночи.  Бронемашины,  освещая путь  фарами,  уехали.  Капитан,  пульнувши  вслед  неприятелю из  трёхлинейки,  угомонился.  До  утра  можно  не  беспокоиться.
   
              Разожгли  костёр,  затем  решили,  что  огнём  можно  выдать  месторасположение  боевого  подразделения  и  в  спешном  порядке  погасили.  Встал  извечный  русский  вопрос:  что  делать?  Городок,  по  всей  вероятности,  окружен  превосходящими   силами  противника.  Канонада  слышна и на  северо-востоке, и  на  юго-востоке.  На  западе  тишина,  но  нам  туда  не  надо.  Собрали  военный  совет  гарнизона,  насчитывавший  одного  капитана,  одного  старшину  и  двух ефрейторов,  получивших звания  после  боя,  из  уст  капитана.  В их  числе  был  ополченец  Социндустриев.  Неплохой  карьерный  рост,  первая  ступенька  к  обладанию  маршальским  жезлом.  Историческое  совещание  наметило  план  прорыва  и  воссоединения   с  регулярными  частями  Красной  армии.
 
               Пока  руководство совещалось, головы  неких  индивидуумов из  числа  народных  ополченцев  породили разные  замыслы  и  предположения,  лучшим  из  которых  считался  стремительный  бросок  под  крышу  родной  мазанки,  ближе  к  харчам  и  тёплым  постелям.  Наиболее  борзые,  воспользовавшись  темнотой,  осуществили  задуманное.   Воинское   подразделение   понесло  первые  потери  не   в  бою,  не  по  причине  неопытности  своих  командиров,  а  в  результате  элементарной  человеческой  трусости  и  подлости.  По  большому   счёту,  укорять  дезертиров  мы  имеем  право,  но  они  тоже  имеют  право  на  свои  действия. Присягу  не  нарушили,  ибо  не  присягали.  Часть из  сбежавших  впоследствии  записалась на  службу  новой  власти  и  ушла  из  городка  с  отступавшими  фашистами.  Возможно,  они  действительно  не  любили  коммунистов,  советскую  власть,  русских,  наконец.
 
                Двадцать  четыре  храбреца  и  один,  прибившийся  к  ним  сумасшедший, откликавшийся  на кличку Мыя, под командованием  капитана Авакумова походным строем двинулись просёлком,   ведущим   на  восток.  Небо  густо  покрыто   звёздами,  в  местечке заполошно  взлаивают  собаки. Окна домов, за  стеклом которых ни  единого  огонька, испуганно  таращатся  в  темень.  Спят  обыватели,  затаились  дезертиры,  переживают активисты.  Многие молятся своему  Богу,   близится  оккупация. 
Просёлок  незаметно  повёл  на  северо-восток.
 
«Ничего,  можно  и  туда,  там  Москва,  там Сталин...  Столицу  не  сдадут,  большие  города,  возможно,  уступят,  с  боями, а столицу  никогда, она священна. Полторы тысячи  вёрст, не  мало, но  дойти  можно,  а  там,  гляди  и  остановят  немца,  может  уже  остановили.  Красная  армия  спереди,  мы  сзади  подмогнём.  Одолеем.  Пожрать  бы...  Где  же  наши  танки,  самолёты?  Наверно,  на  других  направлениях  действуют,  а  здесь   вроде  как  западня,  заманят  фашиста  и  зажмут  в  стальные   танковые  тиски.  Эх,  не   повезло,  не  на  том  участке  фронта   оказались.  Неудачники.  Вроде,  воевали,  а  немцев  вблизи  не  видели.  Мотоцикл  подбили,  не велика  радость,  вот  бы  с  десяток  танков  наступали,  мы  бы   их  бутылками...»
   
         На  рассвете  за  спинами  послышался  гул  моторов,  не  самолётный, другой. Остановились,  прислушались.  Звук   медленно  нарастал. Насторожились. Только сумасшедший счастливо  улыбался,  показывая  два  ряда  совершенно  гнилых зубов.  Мыя  любил  людей,  приветливо  мычал,  козырял  каждому. Бойцам  было  не  до  забав. Кажется  танки.  Чьи?  Хорошо  бы  наши...  Капитан  приказал  залечь в  кукурузу,  растения  не  больно-то   выросли,  но  при  необходимости  спрятаться можно,  больше  некуда. Нарастающий гул облегчения не приносил, скорее  наоборот,  многим  хотелось  встать  и  улепётывать  во  все  лопатки.  Сначала  в  лучах  восходящего  солнца  показались  клубы  пыли,  потом ополченцы  увидели  огромные  хищные  чудища с  крестами  на  башнях. Сомнения  отпали.  Из   кукурузы  выскочил  сумасшедший  и,  встав  смирно, отдал  честь  танкистам.  Неплохо  запомнил   курс  молодого  бойца,  подглядывая  сквозь  дырки  в  заборе   военного  комиссариата. Франтоватые бюсты,  торчащие  из  люков  орудийных  башен весело загоготали.
 
«Хороша  же  Красная  армия  с  палкой  в  руках. Этак мы быстро в  Москву  приедем,  аккурат  к  седьмому  ноября,  как  обещал  фюрер.  К  Рождеству  вернёмся  в  Фатерлянд  с  трофеями.  Впрочем,  какие  тут  трофеи,  одна  дикость  славянская,  да  нищета  коммунистическая...»
 
            Мыя,  поощрённый  человеческим   смехом,  показывал  чудеса  строевой  выучки,  бросая  палку  «на   плечо»,  «на  грудь»,  «за  спину».  Танки  прошли,  за  ними  проехала  легковая  машина,  следом  двигались  бронетранспортёры  с  пехотой.  Мыя  перешёл  к  демонстрации  приёма  «коли»,  отчаянно  топая  босой  ступнёй  в  дорожную  пыль,  совершал  колющий  выпад  в  сторону  продвигавшихся  машин. Из  сидящих в кузове солдат-пехотинцев  не  улыбнулся  никто. Замыкающая  колону  бронемашина,  резко  вильнув,  сбила  сумасшедшего  с  ног.  Он,  растерянно   улыбаясь, поспешил  подняться,  но  прозвучал  залп не  менее  чем  из  трёх  стволов,  и  Мыя  навсегда  затих  в  покрытых  пылью  придорожных  сорняках.
 
             Потрясённые  увиденным,  ополченцы  уволокли  тело Мыя подальше  от  дороги, наспех  закопали  в  укромном  овражке. Да,  с  фашистом  шутить  не  моги,  особенно  с  пехтурой...  Со  стороны  дороги  периодически  слышался  гул  проходящего  транспорта.  Хотелось  пить,   есть  и  спать.  Выбрали  последнее,  первые  два  желания  были  попросту  неосуществимы.  Прокимарили  в  колючем  кустарнике  до  обеда.  Голод  и  жажда  усилились.  Капитан  отправил  старшину  с  двумя бойцами  на  разведку,  по   крайней  мере,  хоть  воду  найти.  Через  час  с  небольшим  разведчики  вернулись  с  водой  во  фляжках  и  лихорадочным  блеском  в  глазах.  Они  сначала  наткнулись  на  ручей.  Вдоволь  напившись,  набрали  фляжки,  отдохнули.  Ещё  раньше  заметили  одинокую  то  ли  кошару,  то  ли  колхозный  курятник,  решили  разведать  и  пошли  в  том  направлении  по  берегу  ручья.  Через  сто,  сто  пятьдесят  метров  наткнулись  на  запруду  из  человеческих  тел... 
- Нас  долго  рвало... - Многие  ополченцы  срыгнули.
- Ты  что, нам  эту  же гадость  дал? - Капитан  схватился  за  кобуру.
- Никак  нет,  товарищ  капитан,  мы  потом  выше…  этого места,  из  родника   набрали.  Сами  прополоскались.  Вот,  немного  хлеба  нашли. Чистый, товарищ  капитан, на  берегу лежал,  только  птички  поклевали.
-  Сами-то  ели?
-  Немного,  товарищ  капитан,  не  смогли  удержаться.
-  Прокопенко,  раздели  на  всех.

                Хоронить  было  нечем.  Трупы  тронутые  тлением  испускали  приторный  запах. У  некоторых  имелись  подсумки  с патронами,  в  рюкзаке  нашли  гранату  без  запала - бесполезная  вещь. Вытащили  всех из воды,  присыпали  землёй.  Отдыхать разместились  в  кошаре,  предварительно  выставив  дозорных.  Не  обращая  внимания  на  надоедливых  мелких  мух,  забылись  то  ли  во  сне, то ли  в беспамятстве. К кошаре внезапно  и  неожиданно  запылили  два мотоцикла с колясками. Дозорные, слишком  рано  открыв  по  врагам огонь,  не  попали.  Не  помогли  и  выстрелы  остальных  ополченцев,  спросонок  не  понимавших,  что  творится.   Фашисты,  круто  развернувшись,  покатили  обратно,  строча  из  всех  видов  автоматического  оружия,  пока  не скрылись  из  виду.  Не  иначе,   как за  подмогой  поспешили.  У  отряда  опять  проблема  с  боеприпасами.  «Немец проклятый, товарищ  капитан,  из  автоматов  поливает,  а  мы  под  ливнем  пуль  целится  должны,  к  тому  же  каждый  выстрел  считать».  «Отставить разговорчики!...  Не  больно-то  мы  целимся...  Слушай   мою  команду,  за  мной  бегом   марш!  Старшина,  замыкающим.  Отдохнём  в  лесочке...» 
Хороший  командир - отец   солдатам,  он  своих в  обиду  не  даст  и  зря  под  пули  подставлять  не  станет.  Бежали  долго,  проклиная  эту  невесть  откуда  взявшуюся  войну, судьбу,  капитана,  старшину  и  сотоварищей  по  оружию, то мешающих  бежать,  то несущимися  быстрее  тебя  без  всякой  усталости...  Лес,  пора  бы отдохнуть, но капитан,  сволочь  всё  мчится...  и  старшина  сволочь!...  Наконец-то  остановились...

             Капитан  Авакумов  страдал  и  сомневался  в  одиночку.  Таков  удел  первого  руководителя,  будь  он  верховный  главнокомандующий великой  страны  или  командир  затерянного отряда  ополченцев.  Рассуждать  могут  все,  но  принимать  верное  решение  должно  ему,   на  то  он  и  первый...  «Патронов  нет,  обстановка  неизвестна,  пищи  нет,  связи  нет,  бойцы...  какие  они  бойцы,  даже  Присягу  не  приняли...  Раз  не  присягали,  значит,  я   не  имею  права  посылать  их  на  погибель,  а  в  таких  обстоятельствах  дальнейшее  сопротивление -  верная  смерть.  Они  почти  дети,  горя  не  видели,  пусть  идут  по  домам,  а  там,  глядишь,  наши  вернутся...»

- Старшина,  построить  роту...  Товарищи  бойцы,  выражаю  вам  всем  благодарность  за  успешные  действия  по  отражению  автоматчиков  противника!...  Товарищи...  ребята,  положение   наше  незавидное,  обстановка  сложная,  мы  в  окружении...  Приказ...  Предлагаю   разбиться  на  небольшие  группы  до  пяти  человек  в  каждой   и  скрытно  продвигаться  на  восток,  или  к...  Действовать  лучше  по  обстановке.  Я  лично,  намерен  продвигаться   к  нашим...
- А  до дому  можно? - спросил  лопоухий  Сандульский.
- Со  мной  не  выйдет.  Кто  желает  войти  в  мою  группу,  шаг  вперёд. -  Из  строя  вышел  Эрнст  Социндустриев.
- То  з  вамы  нэ  можна,  а  самым?... - не  унимался  лопоухий.
- Повторяю,  действовать  соответственно  обстановке.  Подставляться  под  фашистские  пули  и  идти  поодиночке,  не  советую.  Напоминаю,  никто  из  вас  Присягу  не  принял  и  волен  поступать  по  велению  совести...
- Та  то  ясно,  а  до дому  можно,  товарыш  капитан?
- Рота...  равняйсь...  смирно!... Вольно,  разойдись. -  Капитан привычным  жестом  поправил  гимнастёрку  и  молча  пошёл  на  восток,  за  ним  поспешил  Эрнст. 
Старшина  Беспрозванный  сделал  зверскую  рожу  и  грозно  спросил  у  остальных:  «Кому  что  не  ясно?...  Скрытно,  тройками,  по  домам,  салаги! Кто  с  кем  пойдёт,  разберитесь  сами...»  Увидев  жалкие  растерянные,  почти  детские  лица,   с  пробивающимся  пушком  на подбородках,  сменил  тон.  «Прощевайте,  козаки,  не  поминайте  лихом...  Кто  доберётся,  передайте  моей  жене  Валентине,  она  возле  больницы  квартирует, у  Оныськовых,  что  жив...  скоро  вернусь...   Я  военный, буду  пробиваться  с  капитаном.  Мы  вернёмся...  с  победой...»
 
              Тройка скиталась  больше недели. Часто натыкались на тела советских  солдат,  лежащих  поодиночке  и  сваленных  в  кучи. Особенно много лежало в ржаных и пшеничных  полях.  Получит  солдатик  свою  пулю  и  долго, кругами  ползает в  густой  пшенице,  там  и  смерть  приходит. Как-то  Эрнст  поймал  себя  на  мысли,  что  ни  одного  убитого  немца  не  видел.  «Что  они  заговорённые,  может,  их  пули  не  берут?  Живых повидал  не один  раз...» Заслышав  чужую  речь, окруженцы  прятались,  пережидали  и  снова  брели  на  гул  канонады.  К  сожалению,  стрельба, шла  повсеместно,  и  им приходилось брести  в  разных  направлениях.  Люди  в  сёлах  ничего  не  знали,  некоторые  вовсе  молчали  и  закрывали  дверь  прямо  перед  носом  и  уже  через  дверь  кричали,  что  немцев  позовут.  Две  такие  хаты  Авакумов  поджёг... из  второй  в  окна  полезли  перепуганные  дети,  пришлось  тушить. Еле  справились,  хорошо,  что  дождь  перед этим  прошёл.  Охота спрашивать,  о  чём-либо  у  местного  населения,  прошла,  да  и  бесполезно.  Обычно заходили  в  крайнюю  мазанку,  молча  забирали  краюху  хлеба  и,  если  повезёт, самосад, сало.  В  ответ  ни  злобы,  ни радости, ни сочувствия. Много,  видать, таких  визитёров  побывало,  поскольку  вскоре  и  хлеб  на  столах  только черствый  лежал,  и  сала  не сыскать,  и  табачку. 
Война.

              Однажды,  услышав  шум  телеги,  выскочили  на  дорогу.  В  телеге  немцы  с  автоматами.  А  у  них  по  три  патрона  на  брата.  Побежали  отстреливаясь.  Улепётывали  долго, до  изнеможения.  Упали  без  сил  в  чащобе.  Беспрозванный  отхаркнул  сгусток  слизи  и  злобно  выругался.
- Ты  чего? - Авакумов  тщательно  мастерил  самокрутку.

- Надоело. Бегаем  как  зайцы... Где  наша  армия, где танки,  самолёты? Он с автоматами, а мы с допотопными трёхлинейками...
- В  умелых  руках...
- Брось  капитан,  на  кой  они  без  патронов?
- Оружие  по  уставу  должно  хранить...
- А  драпать по  уставу  положено?  Я  с  из-за  этой  бесполезной  железяки  чуть  жизни   не  лишился.  Немец  палит,  а  я  фузею  с  сучка  пытаюсь  снять,  сберечь.  Тяжело  мне  таскать скатка,  трёхлинейка,  не  молодой  уже,  сорок   стукнуло   сегодня.
-  Поздравляю,  Вань.  На  покури,  последняя  махра.
- Поздравляю, товарищ  старшина. - Эрнст  протянул  Беспрозванному  перочинный  ножик. -  Вы  бы  лучше  шинель  выбросили или на  харчи  выменяли,  на  кой  она  летом?  - Старшина сунул  подарок за голенище, сделал две  большие  затяжки, отдал  самокрутку  капитану.   
- Шинель,  говоришь,  лето... Ну-ну,  посмотрим... Не  пробиться  нам  к  своим,  мужики.  Я  в  финскую  так  же  попал...  Случайно  спасли,  доходил  уже.
- Ты  что  предлагаешь?
- Оружие  спрячем  и  налегке...
- А  если наши  спросят?
- Когда  спросят, тогда  и  отвечать   будем,  а  пока  оружие  в  козлы, знаки  различия  срываем...
- Зачем?
- Затем.  Тебя  спасти.  Видел раны у офицеров?...  Расстрельные.
- Ты  откуда  знаешь?
- Знаю. В  упор  стреляли,  одежда  подпалена... Финны  офицеров не  миловали, а  немчура  и  того  лучше...  Документы тоже  спрячем,  звать  будем  по  именам...  Слушай  Социндустриев,  что  это у тебя  за  фамилие  такое?
- Фамилия  как  фамилия... - обиделся  Эрнст.
- Да  мне-то что, я и вовсе  Беспрозванный.  Смотри,  решат,  что  коммунист, расстреляют.  Твоё  отчество,  какое,  отца  как  звать?
- Не  знаю,  а  зачем?
- Для  фамилии.  Допустим  Николай,  значит  ты  Николаев.
- Тельманович  я...
- Не  годится,  они  евреев  не  любят...
- Фамилия  по  деду  давалась,  -  поправил  Авакумов.
- У  меня  нет  деда,  и  не  было.
- Приютский,  что  ли?
- Нет,  у  меня  мама  -  Арктида  Афиногеновна.
- Пожалуй,  Иван  прав. - Авакумов   снял  гимнастёрку  и  стал  аккуратно  срезать  кубари. - Пока  побудешь  Афиногеновым,  меня зовите  Дмитрием.  Но  оружие,  Вань,  бросать  не  будем.

             Четырнадцатого  июля  их,  измождённых и грязных,  разбудил  в  стоге  сена  огромный  рыжий  немец. Толкнув сапогом в  грудь  Беспрозванному, презрительно  спросил: «Официрен?»  Иван  побледнел.  Эрнст  набрался  мужества  и  попытался  выручить  старшину: «Найн,  мы  зольдатен,  это,  алес  гевёхндлих,  айнфах...»  Рыжий  детина  ударил  Эрнста  в  нос,  чтоб  не  вмешивался.  Полилась  кровь.  Пожилой  солдат  вытащил  из  стога  три  трёхлинейки. Малость  посовещавшись, немцы принялись  вплотную  рассматривать Беспрозванного. Пожилой, показывая  на  трёхлинейки,  по-видимому говорил,  что  офицеры  с  таким  оружием  не   воюют. Рыжий  тупо  соображал,  незамысловатость  и  противоречивость  мыслей  читалась  на  лице. Старшина,  которого приняли за офицера,  опустив  глаза,  стоял  ни  жив  ни  мёртв.  На  дороге  показалась  колона  военнопленных.  Ополченцам  жестом  и пинками приказали   к  ней  присоединиться.  Пронесло.  «Спасибо,  Иван!»  «Ладно,  Дмитрий.»

           К   вечеру   тройку  с  остальной  массой  военнопленных  пригнали  к  месту  обитания.  За  темя  рядами  колючей  проволоки,  ни  помещений,  ни  навесов. Для  прибывших  война  закончилась,  впереди  плен  и  неизвестность.  Ночью  зарядил  мелкий  дождичек.

             Плен,  даже  почётный,  раем  не  назовёшь.  Во  временном  лагере, постель - пыльная  земля,  одеяло - звёздное  небо, это в  лучшем  случае,    в  худшем -  снизу   грязь,  сверху  дождь,  рядом   стонут  во  сне  такие  же, как  ты,  бедолаги. В  качестве  пищи  разносолы  не  предлагались.  Привезут  раз  в  день  или  через  день  машину  овощей,   собранных  на  колхозных  полях,  сгрузят  в  грязь  и,  как  говорится: «Просю  отведать».  Хочешь   чисть,  хочешь  не  чисть,  хочешь  ешь,  хочешь  постись,  это  никому  не  интересно.  Первые  дни  спали  в  волю,  больше  в полдень,   пригретые  солнышком,  на   старшинской  «шинэлке»,  ночью под ней же шептались.  Говорить  громко  даже  днём  не  разрешалось,  а  в темноте  на  всякий  подозрительный  звук  или  движение  раздавалась  очередь  из  пулемёта   с  трассирующими  пулями. Хорошо,  если  над  головами,  чаще,  чтоб  не  попасть  по  своим  на   противоположной  вышке,  охрана  брала   прицел  ниже... Тут  поневоле  задумаешься  в  выборе  места, то ли  на сухой  возвышенности,  то  ли  в  сырой,  но  более  безопасной   низинке.  Убитых  и  умерших  вывозили  на  той  же  машине,  что  поставляла  пищу.  Так  что  при  постоянном  пополнении,  людей  в  лагере  не  прибывало,  скорее  наоборот,  но  кто  ж  их считал.
 
             Иван Беспрозванный, с самого  прибытия  в  лагерь,  ни  разу  не   съел   немытый  под  дождём  или  не  очищенный   перочинным  ножом овощ, и не рекомендовал  это делать своим. Они  по-прежнему   держались  вместе, не ввязывались  в  разговоры  с  военнопленными  из  других  частей.   Однажды  Беспрозванный  встретил  бывшего  сослуживца,  долго  беседовал  с  ним, после  чего   избегал  встреч,  сказываясь  спящим  или  больным.   Не   внушал  доверия  товарищ,   кажись,  собирал  сведенья  про  офицеров,  евреев  и  коммунистов.  Дмитрий,  которому  больше  других   следовало  опасаться,  предложил  задушить  информатора,  но  Иван  не  согласился.  «Мало  ли  что  мне  показалось,  вдруг  я  ошибаюсь.  Вы  лучше  следите  за  своими  словами,  на  другого  и  не  подумаешь,  а  он  стучит...  О,  харчи   везут,  в  первых  рядах   не   стойте,  но  и  не  отставайте.  Финогенов,  ты  лучше  не  ходи,  мы с Митькой  принесём,  береги  место и  «шинэлку». Перочинный  ножик, подарок Эрнста, Иван хранил с необычайной   тщательностью,  использовал  незаметно  для   остальной  массы  военнопленных,  не заморачиваясь,  внушали ли  они доверие   или  нет.  Тщательно   вычищенные  овощи,  в  зависимости  от  погодных  условий,  или  мылись  под  дождём,  или  вялились  под  солнцем  и  ветром.  Сказать,  что  в  животах  у  них  не  бурчало,  не  скажешь,  но жутких  поносов,  от  которых  страдали  остальные,  не  наблюдалось.   Держались.

             Ближе  к  осени,  немец  подобрел,  видимо  их  дела  шли  неплохо.  Говорили,  что  седьмого  ноября  будут  маршировать  на  Красной  площади. Врут,  проклятые,... но  от  вновь  прибывших  доходили  слухи,  что  уже  под  Москвой  воюют...  Силища!...  У  колючей  проволоки  стали  появляться  женщины   из  окрестных  селений,  искали  мужей,  братьев,  отцов.  Через  охрану  передавали  скудные  передачи.  Некоторых  военнопленных  отпустили  домой.  Оставшиеся  грустили,  только  Иван   повеселел.  Ходил  и  всматривался  в  женские   лица,  авось  увидит  знакомое.   Выглядел,  перекинулся  парой  слов...  В  другой  раз  крикнул  просто  так  в  толпу  незнакомых  женщин,  чтоб  те,  кто  из  местечка,  зашли  к  его  жене  Валентине  или  к  Марусе  Божемской,  пусть,  мол,  выручают...
Стали  ждать.  Больше  всех  нервничал  капитан  Авакумов.  Странно...  Впрочем,  Митьку  можно  понять,  уйдут  его  други,  с  кем  дни  коротать  в  плену,  кто  его  поддержит  в  трудную  минуту?

             Через   неделю  с  небольшим,  у  колючей  проволоки  появились  три женские  фигурки,  Валентина,  Манюся   и  Варвара.  С  котомками  за  плечами  женщины   пошли  к  лагерному   начальству...  Странные   явления  случаются  в победной  неразберихе.  Например,  Авакумова  выдали  Варваре   в  первую  очередь,  Манюсю   долго  мытарили,  потом  Эрнста,  таки,  отпустили  к  жене.  И  только  Ивана   никак...  Валентина  уже  и  кольцо  обручальное   отдала,  и  бабушкин  золотой  крестик...  Обещал  завтра.
 
         Остановились  в  ближнем  селе,  у  двух  стариков  на  полу,  за  отрез  ситца.  Манюся  отхаживала   в  конец  обессилившего  Эрика,  Баська  вполголоса   втолковывала   гениальные  идеи  вновь  обретённому  супругу  Митьке,  Валя, отвернувшись  к  стене,  молчала.  На   следующее   утро,  Валентина  и  другие  жёны  стояли  у  забора,  с  ними  за  компанию  стояла Варвара.  Иван  издали  улыбался,  предвкушая  свободу  и  встречу   с  верной  супругой.  К  лагерю,  в  сопровождении  двух  мотоциклов, подъехала  легковая  автомашина.  Через   час  эскорт  удалился,  пленных  построили.  Валентина,  выскочив  из  небольшой  толпы  товарок  по  несчастью,  кинулась  к  офицеру,  обещавшему...  Получив  прикладом  в  грудь,  женщина  упала.  Солдат,  стоявший  подле  начальства,  передёрнув  затвор,  крикнул: «Цурюк!»  и  сделал  одиночный   выстрел  вверх.  Ворота  открылись,  военнопленные,  сопровождаемые  конвоирами,  побрели  по  дороге  к  ближайшей  железнодорожной  станции  за  двадцать  вёрст.  За  колонной, на  небольшом  отдалении, сгрудившись  в  кучу, печально  следовали  женщины...
Баська,  вернувшись  к  старикам,  рассказала   своим  об  увиденном.  Решили  ждать,  авось Ивана   отпустят.  Через  три  дня,  потеряв  надежду, все  ушли  домой -  в  местечко,  к  маме.

                Глава 18 ОККУПАЦИЯ
          


             Герои-ополченцы,  выуженные из немецкого плена подолами  женских  юбок,  вернулись  к  месту  боевого  крещения.  К  тому  времени  через  завоёванную  землю  прошла  лавина  немецких  танков  и  бронетранспортёров,  колонны автомобилей  итальянских  приспешников,  парад  оккупантов  завершился  грохотом  телег  румынских завоевателей.  Потомки  воинственных  даков, грозивших  в  своё   время  могучей  Римской  империи, остались  на  прежней  стадии  развития  цивилизации, но с годами поумерили былой воинственный  пыл...
 
                Впрочем,  кто  из  ныне  существующих  народов  далеко  отошёл  от  тех  времён.  Всеобщая  компьютеризация  и  интернет,  не  изменили  облик  человека,  сложившийся  в  доисторические   времена, мы  до  сих  пор  не   написали  труды, способные  составить  конкуренцию  Библии,  а  Римское  право  явилось основополагающим базисом законотворческой   надстройки  последних  тысячелетий.  Разве  что,... да, человек  научился  уничтожать  себе  подобных   миллионами...  Однако, дурное  дело - не хитрое.
   
                Оккупационный  режим  вступил в местечко по могилёвскому   шляху: в бричке – офицеры, на трёх  каруцах, запряжённых  трофейными колхозными  клячами - солдаты. Отчаянно горланя национальные  песни,  соревнуясь  с  лошадьми  в громкости  испускания  газов,  румынская  деревенщина,  закамуфлированная  на  военный  лад,  прибыла  к  месту  службы.  Офицеры  с  важностью  опереточных героев сошли  с  брички  и  последовали  в  здание,  бывшее земской  управой,  штабом  петлюровских  войск, комитетом  компартии...  Дверь нараспашку,  вокруг валялись  бывшие  важные  бумаги  с  печатями,  штампами,  грифами...  Офицер  с увядающими  остатками  интеллекта  на моложавом лице  был старшим по званию. Второй,  возможно,  даже  унтер,  с  избытком  предприимчивости  в  плутовских  глазах,  младшим  по  званию,  но  старшим  по возрасту.  Захватническая  масса,  серо-зелёного  цвета,  помаленьку  сползала  с  телег  на  грешно  шатающуюся  землю.
 
                Дождалась, таки,  местечковая   громада  новых   властей,  мать  их...  румынскую!
         
                Первыми  осознали  благодать  невесть  откуда  свалившейся  румынской  власти  ветви  корней  Давидовых,  вторыми - бывшие коммунисты,  третьими - частные  предприниматели. Между  тем,  если  подумать, поразмышлять,  все  три  категории  возликовавших  местечковых граждан абсолютно правы. Предположим,  оккупировали  бы  немцы...  О,  не  дай,  Господи,  нам  таких  цивилизованных,  серьёзных,  и  надменных.  В  итальянцах  был  некий европейский  шарм,  но,  к  сожалению,  в  период  недолгого  постоя,  сии  любители  макаронных  изделий   отличились  тем,  что  одолжили  у  Таньки  Кошелевой  керосиновую  лампу.  Прибор  требовался отнюдь не  для  освещения  скудного  солдатского  быта,  а  токмо  для  приготовления  пищевых  деликатесов,  в  избытке  водившихся  в  речке.  Любопытная  Танька  подсмотрев,  как  готовятся  лягушачьи  лапки  на  её  бесценной,  доставшейся  от  мамы  реликвии,  долго  изрыгала  за  сараем  остатки  вареников   с  вишней,  съеденных  в  обед.  Итальянцы  вскоре  снялись  в  сторону  Сталинграда  и  при  этом   сделали  непоправимую  ошибку,  захватили  с  собой  лампу. Практичные   европейцы  предполагали  испробовать  лягушатины  из тихого Дона  и  самой Волги-Матушки. Кошелиха,  острая на язык, потерявши дорогой мамин подарок, расписала  местечковому  обществу  такие   страсти-мордасти про их итальянские  нравы,   что укрепила  в  головах  слушателей  стойкую  неприязнь к представителям  древней европейской цивилизации.  Разумеется,  приход  румын,  вначале  расстроивший  обывателей,  оказался  самым  лучшим  из уготовленных  войной  вариантов.

                Итак,  гарнизон,  состоящий  из  двух  офицеров  и  семи  деревенских  байбаков,  одетых  в  военную  форму,  разместился  в  бывшем  здании  Земства,  штаба  петлю...  Перечислять  все  общественные  и  государственные  структуры,   функционировавшие    в   здании  не  стоит,  хотя  и  заманчиво...
 
                Оккупационные  власти  в  помощь  себе,  победителям,  организовали  местную администрацию  из  представителей...  Каких там  представителей!...  Брали  всех,  кто  ни  пожелает.  Желающих  было  немного,  умных  и  толковых  среди  них  ещё  меньше,  так  всякое  безыдейное,  злобное  и  ленивое  отребье.  Умные выжидали,  кто  из  двух  титанов  победит,  тогда  уж  можно,  подсуетиться.  Идейные...  Идейных  никто  не  поймёт,  то  ли  это их  кредо,  то  ли  промежуточный  вариант  на  пути  к  истине.  Короче,  из  огня  да  в  полымя, бросаются  только  идиоты  или  изображающие  из  себя  таковых.
 
                Власть  принялась  наводить  порядок, как  того  требовали  союзники  и  старшие братья  по  оружию. Что понимали румыны  под словами «арийский порядок»,  определить трудно. Но нам известно, что  требовали немцы,  доведшие   покорённые  народы  до  партизанского  сопротивления… Борьбы с этими  самыми  партизанами.
                Бороться,  конечно, можно,  но  где  ж  их  взять,  тут  вам  не  суровые брянские  леса,  не  топи  пинских  болот,  да  и  вообще  народ  в  местечке  забитый,  вежливый,  знает как  здороваться: «Буна  сара,  буна  зева,  буна  медемяца...»  Никто  не  стреляет,  красные  флаги  не  вывешивает,  поезда  и  броневики под  откос  не  пускает.  Нет  в  местечке  поездов,  автомобилей  и  прочей бронированной  чертовщины!...
 
             Если нет  партизан, значит  надо  бороться  с  проявлением  всяческой  смуты.  Смуту  в  городишке  разводили  бабы,  особенно  старухи,   ругавшие  всех  без  разбору,  окромя  Сталина  и  Гитлера.  Дежурный  комендатуры,   получив  тревожный  сигнал,  не  спеша  запрягал.  Это  только  у   русских;  долго  запрягает - быстро  едет. Нет,   румын  он  ушлый, он и запрягает,  и  едет  медленно,  авось  смута  рассеется.  Чаще  так  и  случалось,  но  если   бабий  мятеж  разгорался  не  на  шутку,  тут только  держись. Узрев  присутствие  официальной  власти,  женщины  распалялись  пуще  прежнего,  вспоминая  под горячую  руку  не  только  всех  матерей,  но  и   самого  Антонеску.  Упоминание  о  политическом  лидере - это  вам  не   фунт  изюму,  не  заурядная  свара  по  поводу  перенесённой  межи  или  завлечения  чужого  мужа,  это  почти  политическая  борьба.  В  таких  случаях  дискуссии  неуместны,  лучше  всего  рукопашная.  Сойдясь  вплотную и получив изрядную  толику  тычков, царапин, плевков, стороны отходили  на  заранее подготовленные позиции, за родными  заборами.  Продолжалась  словесная  перестрелка...  «Что  толку  в  этакой  безделке?» -  риторически  вопрошал  поэт.  Бабы  в  поэзии   смыслили  мало,  они  вообще  не  читали  Михаила  Юрьевича,  но   смысл  крылатого  выражения  чуяли  нутром... в  ход  шла  бабья  артиллерия,  лучевая.  Молодайки,  долго скрывавшие  от  посторонних  глаз  то, что скрывать надобно,  но чем  любо-дорого  восхищаться, выскакивали  из-за  тына  на  хорошо  освещённую  солнцем  сце...  улицу... Подняв  подол  и  похлопывая  себя  по  чудной  кучеряшке,  предлагали  оппонентке  поцеловать место,  которое  летом  не  пересыхает,  а  зимой  не  замерзает.  В  ответ  следовало  аналогичное  действо  с  ещё  более  белыми  ножками и  рыжеватой  лохматкой…  Бабы  пожилого  возраста  в  дискуссиях  применяли  оголённые  зады...  Зрелище  грубое, неэстетичное,  способное  рассмешить,  заметьте,  рассмешить,  а  не  восхитить ребят, и  то  возрастом  не  старше  десяти  лет.  Вдоволь  насмотревшись  на  прелести  срамных  мест,  румын,  зажмурив  глаза,  стрелял  в  воздух,  тем  самым,  извещая  присутствующих  об  окончании  представления.  Если  стороны  не  обращали  внимания  на  звуковой  сигнал,  в  ход  шёл  сплетённый  из сыромятной  кожи  с  непременным  красным  бантиком  кнут,  по-местному  батиг.  Обычно  отоваривалась  более  молодая  и  ядрёная бабёнка,  что  весьма  понятно.  Приятней  стегануть  по  молодому, упругому  заду,  нежели  по  костлявой,  смахивающей на  хребет  цыганской  клячи, спине  старухи.  Бунт  подавлен,  партизанки  наказаны  по  всей  строгости  военного  времени,  можно  возвращаться  в  комендатуру,  выпить  цуйки.


                Повезло  местечковым  жителям  на  завоевателей.  Карательных акций с  сожжением  целых  деревень  не  проводилось,  бывшие   офицеры  и  активисты  с  оккупационными  паспортами в  кармане, спокойно  разгуливали  на  свободе,  даже ветви Давидовы,  завидев  пьяного  румына, не  прятались.  Некоторые  колхозы   функционировали  в  прежнем   режиме,  при  церквях открыли  церковно-приходские   школы...  Живи,  не  хочу.

             Жили...  Только  комсомолке   Варваре  Комарницкой  было  не  до  спокойной  жизни.  Прямо-таки  зуд  в  одном  месте.  Не  нравилась  ей  румынская  власть. «За что  опрокинули  памятник  герою-революционеру  Василию?...» «Войтеху...»  «Пусть  Войтеху,  но  опрокинули».   «Так...  то  ж   немцы   сделали,  когда  проезжали  на  танке...»  «Всё   равно,  если  бы   у  румын  были  танки,  они  сделали  бы  то же  самое», - алогично  рассуждала идейная. Она  бы  продолжила,  да  во  дворе  послышался  странный  шум,  вроде  кто прошёл, поскрёбся.  Варвара  вспомнила, что  не  успела  собрать  стираное  бельё  на  ночь.  Цыгане  у  своих,  у  соседей,   не  воруют,  но лучше  не  искушать.  Вышла.   В  сумерках  угадывалась  фигура  молодого  человека с  курчавыми  волосами,  незнакомого.

- Что  надо? 
- Я  могу  видеть  Яна  Иосифовича  Боржемского?
- Нет.
- Почему? 
- Он на  кладбище.
- Что можно  делать  на  кладбище  в  такое  время?
- Лежит.  Ты  кто  такой,  чего  надо?
- Я  Миша. В  каком  смысле  лежит?
- В  смысле  умер.
- Умер!  Куда  ж  мне  теперь  идти?
- Цыгане  на  той  стороне  речки  живут.
- Какие  цыгане?  Скажите,  этот куркуль, он так-таки  и  умер,  на  самом  деле?
- Ты  тут  не  выражайся!  Куркуль...  может  и  куркуль,  но  его  брат  Василий -  герой...
- Я  знаю,  а  ты  кто  такая?
- Я?  Я  его  племянница.
- Яна  Иосифовича?
- Войтеха,  в  смысле   Василия,  почти   племянница...
- Что  такое,  почти? 
- Почти.
- Зачем ты  мне  голову  морочишь своим  почти, что  пристала?
- Я  пристала?  Ты  бач,  цыганчук  якый,  пришёл  сорочки  красть... Мамо, Митя, Эрик, на  помощь!  Давай,  показывай,   шо  в  котомке? - Из  мазанки  выскочили  все  домочадцы: Бронислава,  Манюся, Ануся, Эрик, Митя. Несчастный  воришка  хотел  было  бежать,  но  Дмитрий, отрезав  путь к  отступлению,  саданул незнакомцу  в  ухо.
- Ша, шо  вы  руки  распускаете?  Зачем  мне  ваши  лифчики?  Я  племянник  Яна  Иосифовича,  Миша   Боржемский,  из  Одессы...
 
                Михаил  Васильевич  Боржемский, (так вот исковеркали  на  одесский  лад  благородную  католическую  фамилию), сын  знаменитого  в  здешних  местах  героя-революционера, прибыл  на батькивщину. Мудрая  мама,  перед  самой  эвакуацией  обсказала-таки  Мише,  кто его  папа,  где  живут  родственники  по  отцовской  линии.   В  трудную  минуту  пусть  сын  знает про запасной  вариант.  Папин  брат  Януш,  если  не  раскулачили,  в  глуши  живёт,  должен  помочь  племяннику.   Мама зашила  в  обшлаг письмо  Яну Иосифовичу, но пиджак вместе  с  кепкой  восьмиклинкой по  дороге украли, то  ли  в  Балте,  то  ли  в  Мардаровке.
 
                Никто,  естественно,  не  подозревал,  что  имеется  какой-то  Миша  в  Одессе, да  к  тому  же  сын  Войтеха...  Бронислава, малость поразмыслив,   решила,  что не  станет человек  придумывать  себе  отца  на  пустом  месте,  тем  более,  нечто невразумительное  про какую-то  Фаню  и  Мойшу,  Ян  ей  толковал,  но  за  заботами,  хлопотами  забылось.  Пусть уж поживёт,  где  шесть  ртов, там седьмой  не  помеха,  тем  более   мужчина.  Остался одессит Миша  в  родовом  имении  покойного   папаши.  Отлежался  день  другой  и  давай   мужиков   подбивать  маслобойню   восстанавливать.  Голод  не  тётка, а  по   окрестным  полям  подсолнух  уродился,  народ втихаря урожай собирает, захочет  олию  надавить,  «тут  и  мы  со  своей  маслобойней, людям  полезно, нам  выгодно».  Эрик,   терзаемый  смесью  любовных и идеологических  переживаний,  мало что  понимал  в  этой  одесской  предприимчивости.  Дмитрий,  точимый  бездельем  и  собственным  нахлебничеством, с  восхищением  поддержал  идею.  Баська, мнившая,  что  сын  героя,  подобно малохольному отцу,  схватит  шашку  и  пойдёт  рубить  головы  оккупантам,  разочаровалась  в  Мише.  «Да  лучше  с  голоду  подохнуть,  нежели  восстанавливать  частную  собственность!»  Одначе, впоследствии бурча  и  корча недовольные  рожи,  трудилась.  Наверно  из  памяти активистки  не  стёрлись  воспоминания  о  тридцать  втором  и  тридцать  третьем -  «годах обильного  колхозного  урожая».  Манюся,  витая  в  облаках  любви  и  семейного  счастья,  согласна  на  всё,  главное  они  с  Эриком  вместе; все живы,  здоровы,  свекровь  тоже  в  безопасности,  за  линией   фронта.
 
                Анусе,  не  по  годам  серьёзной,  рассудительной,  идея  с  олийней  понравилась.  Более  того, она предложила  восстановить  инкубаторную  станцию,  в  которую  их  класс  до  войны водили на  экскурсию.  Миша   с  большим   вниманием  выслушал  проект  младшенькой   сестрички,  в  его  карих   глазах   мелькнуло  нечто  вроде ревности,  и  он  опять перевёл  разговор  на  маслобойню.  Курочка,  дескать,  в  гнезде...

            Вскоре  олийня заработала,  пусть  не  так  успешно,  как  планировал  Михаил,  но  на  прокорм  семьи  и  некоторые  излишества  хватало.  Бронислава  планировала увеличение  жилой  площади  мазанки.  Миша задумчиво кружил  вокруг   заброшенного  здания  инкубаторной  станции.  Баська  с  мнимым  супругом  Митькой...  Похоже,  что  слово  «мнимым»  с  некоторых  пор  стало  неуместным.  Варя  грезила  подпольной  организацией, даже  придумала  подходящее  название «Красные  Подолы».  Ануся,  большой  любитель  подслушать,  перерыла  все  Баськины  убранства,  но  ни   платья,   ни  юбки  с  красным  подолом   не  нашла.  Понимая,  что  поступает,  не очень  прилично,  подслушивала,  продолжая целенаправленно  размышлять,  что  же  за  секреты  таит в  себе словосочетание,  только смахивающее  на  принадлежность  к  элементу  женского  туалета,  а  на  самом  деле?...  Увы,  подпольная  организация  обязана  соблюдать  правила  конспирации,  даже  от  родственников,  дабы не подвергать  себя  и,  главное,  их   смертельной  опасности.
 
            Эрик   и  Манюся, невзирая на идеологические   страдания  главы маленькой семьи, всюду  были  вместе, беспрестанно  целовались,  ища  уединения.  Им  нравилось вдвоём  давить  подсолнечное  масло,  ходить  в  заброшенные  сады  за  дровами,  ставить  петли  на  зайцев  и  силки  на  перепёлок.  В большой  семье к их  влюблённости  относились  по-разному:  Варвара осуждала, Дмитрий хмурился и вздыхал, Миша лишний  раз предлагал подежурить ночью в маслобойне, заодно посторожить, Ануся ликовала шумно  и открыто,  Бронислава радовалась тихо,  чтоб  не  сглазить.  Может  быть,  так  и  надо  жить?  Заниматься  кто  чем  пожелает,  думать  о  хлебе  насущном,  любить,  уважать,  понимать  других?
Миша  с  Дмитрием,  за  приличную мзду,  по  меркам  голодного  времени  и  оккупационных  же  обстоятельств,  выхлопотали  право  на  восстановление бывшего межколхозного  инкубатора.  Техническое  руководство  принял  на  свои  плечи  Авакумов,  он  худо-бедно разбирался  в  некоторых  вопросах  теплотехники,  а  яйцу,  кроме  тепла,  ничего  не  надо,  само выдаст  на  свет  цыплёнка.  Вези  на  базар эти  цыпающие  комочки,  продавай - и  прибыль  наша...  Такой  монополизм и предприимчивость чужаков  не  понравился  местечковым  завистникам,  подожгли  окаянные   маслобойню...  К  счастью,  сырьё   в  олийню   не  привозили,  оборудование,  в  основном, - железное,  стены   из  песчаника,  соответственно  и  убытки  не  большие,  но  сам  факт...

             Требовалось  подумать  о  защите  собственности, поскольку  от румынских властей покровительства  не  жди,  одни  поборы.

 
(  Цуйка,  чача, коньяк, виски, бурачанка, сливовица, чемергес,  шмаровидло,  самогон,  буха,  каких  только  названий  не  придумал  пытливый  человеческий  ум  с  момента  великого  открытия  средневековых  алхимиков - возгонки  спирта.  Напиток  гонят  из плодов  винограда,  слив,  пальм,  пшеницы,  ржи,  сахарной  свеклы,  кактусов...
Русские  офицеры - дворяне,  эстеты,  гурманы, осевши  в  Тунисе,  научили-таки,  правоверных  мусульман  пить  буху,  в  смысле  бухать.  До  сих  пор  в  древнем  Карфагене  или Карташе, как зовут его муслимы,  продаётся  сей  отвратный   самогон  из  плодов  фиги   по  непомерной  цене.  Безобразие...
Вчера  познакомился   с  одной  девушкой...  с  женщиной,  но  очень  молодой.  Сказал,  что  я  беллетрист, что пишу под  псевдонимом.  Она  изумилась,  никогда,  мол,  не видела  живых  литераторов.
 Я  тоже...  Симпатичная...    
 Мои  мысли  безобразны,  сказал   ей,  что  писатель,  а  сам  пишу  о  самогоне.  Безобразие...  )


                Глава 19 КРАСНЫЕ  ПОДОЛЫ
               


               Однажды деловой  отпрыск  героического Войтеха,  предложил  заслать  в  стан  неприятеля  своего  казачка.  Семья,  занятая  поеданием  мамалыги  со шкварками,  непонимающе  уставилась  на  одесского  родственника,  слабо   освещённого  пламенем  свечи.  И  что  ему  неймётся?  Живём  не  хуже   других,  а  может  даже   лучше,  кто   ж  это  знает,  а  он!...  Миша   не  унимался:
- Надо,  надо  иметь  своего  человека  в  полиции.  Бабушка  Хая, мамина  мама,  до  революции  держала пекарню  на  Ближних  Мельницах,  её  булочки  и  баранки  были  знамениты   на  всю  Одессу. Ви  знаете,  какая  у тогда  неё   была   фамилия?...
- Не томи, – подал голос Дмитрий.
- Ви не знаете,  потому   что  дедушка  в  революцию  был  сильно  старый  и,  когда  Петлюры  записывали   всех  по-новому,  сказал   что  свою  фамилию  он  забув...  И  как  его  записали?... 
- Боржемский, - предположила  Варвара.
- Боржемский  у  нас  только  я, -  польский  шляхтич...
- Шляхтич,  с  обрезанным...  шнобелем,  -  саркастически  заметил  Дмитрий.
- В  каком  смысле  обрезанным? - спросил  наивный  Эрнст. - Нос  у  Миши  о-го-го. 
- Суёт его  не  в  свои  дела,  -  заметила  Баська.
- Забудько, - высказалась  Ануся.
- Аня,  в  этом  доме  только  два  умных   человека, - взглянув  на  Брониславу,  Миша  добавил, - и  один  мудрый.  При  Петлюрах  они  стали Забудьки,  а  при  царе  были  Гуральники.  Почему?...  Потому  что,   где  хлеб,  там  и  дрожжи,  а  где  дрожжи , там  и...
- Самогонка,  - опять  предположила  Варвара.
- Фи, самогонка,  у  бабушки  была  настоящая   горилка...
- Понятно, горилка,  Гуральник, но  при  чём  здесь  полицай? - спросила  Маня.
- Какой   полицай?...  А  полицай!  Полицай  нам  нужен,  чтоб  охранял  олийню  и  инкубатор...
- Тогда  при  чём  здесь  твоя  бабушка  Харя? - повернул  в  прежнее  русло  разговора  Авакумов.
- Хая.  Бабушка  Хая  на  Пасху,  Троицу   и  в  Рождество  давала  уряднику  рюмку  горилки   на   серебряном   подносе,  и  её таки,  никто  не  трогал...
- За  три  рюмки  в  год?  Сомнительно...
- А  солёный  огурец  на  закуску,...   и  червонец.  Достаточно?
- Три  червонца  в  год  достаточно. - подытожил  Дмитрий
- Господин  урядник  не  любил  эту  арифметику,  в  год,  в  два,  в  десять...
- Миша  ты   комсомолец? - в лоб  спросила  Баська.
- Я?...  А  у  нас  заседание  комитета  комсомола?  Тогда   может  позовём  в  президиум  почётных  гостей,   из  румынского  руководства?  Какое  имеет  значение, кто  я,  что  я?  Я  говорю,  нам  нужен  свой  человек  в  полиции,  чтоб  охранять  дело...
- С  ними  бороться  надо!  - не  унималась  Баська.
- А  разве   свой   человек  помешает  с  ними  бороться?  Когда  надо, он   может  и  выведать,  и  заложить...
- Бомбу!  Миша,  ты  гений,  -  воскликнула  Баська,  -  взорвём  их,  к  чёртовой  матери!  Кого  подкупать  будем?
- Какую  бомбу,  зачем   подкупать?  Одному  из  нас  надо  записаться  в  полицию.  Я,  естественно,  не  гожусь,  у  меня  дел  много,  Дима  занят  инкубатором,  женщин   не   берут...
- Ты  на  что намекаешь,  на  Эрика? -  возмутилась  Манюся.
- Я  разве  это  сказал?
- Правильно,  зашлём  в  полицию  Эрнста,  его прошлое  в  местечке не  знают,  он  владеет  немецким,  примут! - приговорила  Варвара.
- Бася,   уймись,  что  ты  несёшь,  бомбы,  язык. -  забеспокоилась  таким  поворотом  суждений  Бронислава. - Слава  Богу,  все  живы,  уйдут  румыны,  придут  русские,  а  у  нас  в  семье  полицай...
- Ганя,  выйди,  будь  ласка, бо нам  треба  поговорить. - Баська,  заглотнув  Мишину  наживку,   загорелась  новой  идеей.
- Не  пиду. - набычилась  малолетняя   сестрёнка.
- Мама,  пусть  она  выйдет!
- Выйди,  Ануся,  ну  пожалуйста, - миролюбиво  попросила  мать.
- Бо Баська у  нас дуже  идейна?... Дура!... Ой-ой,  тоже  мне  партизанка!... С  красным  подолом. Добре,  иду... -  Обиженная  Ануся  поспешила   в  своё  обычное  место  для  подслушивания.
- Мы  создадим  подполье...
- «Красные  прорехи»  -  съязвила  Манюся, но Баська не обращала  внимания  на  мелочный   выпад  сестры.
- В  качестве  лазутчика  отправим  Эрика  в  полицию...  Придут  наши,  всё   объяснится...
- Да, а  вы  нас-то  спросили?  Может,  мы не  согласны?  Скажи  им  Эрик... - Манюся  не   желала  подвергать  любимого  опасности.
- Я  согласен.
 
           Немая сцена.  Затем  в  сенях  послышался  грохот,  это  Ануся, подслушивая  с  лестницы   ведущей  на  чердак,  свалилась  на  кадку  с  водой.

             Никто  не  ожидал  утвердительного  ответа,  даже  Эрнст,  ещё   минут  пять  назад  не  предполагавший  ничего  подобного.  Свои  решения  мы  принимаем  обдуманно,  но  бывает...  Ничего  подобного,  не  бывает.  Любое,  казалось  бы,   спонтанное  действие   есть  результат  внутренних  переживаний,  терзаний  и  прочей  психологической  дребедени.  Обрыдла городскому  парню  провинциальная  тоска,  олийня,  местечковые  разговоры,  сладкая  любовь  жены...  Нет,  он   никогда  бы  не  признался  в  этом  не  только  ей,  но  и  себе.  Манюся  милая,  добрая,  ласковая,  но  страна  в  опасности,  враг  оккупировал  советскую  землю!...  Что  там  ещё?..  А,   землю  предков... Наличествовал  ещё один  немаловажный   момент,  многие  местные  жители  не  жаловали  Эрнста,  обзывая его кацапчуком  и  прочими  обидными  эпитетами,  метафорами, сравнениями. Особливо  витийствовал  один  из  полицаев,   давний   поклонник  Манюси,  уж  как  он   изгалялся  при  каждом  удобном  случае,  не  передать.  Тупая  ограниченная  скотина,  жалкий  предатель,  хохляра!
 
              Процесс  создания  подпольной  организации  «Красные  Подолы»   пошёл.  Командиром  избрали  Дмитрия  Авакумова,  комиссаром  Варвару  Комарницкую.   После  оформления  соответствующих  протоколов,  заверенных  печатью  школьной  комсомольской   организации,  приступили  к  реальной  деятельности.  Тёмной  ночью  умыкнули  душегубку,  в  которой  оккупационный   гарнизон   периодически  переправлялся  на  молдавский  берег  испить красного  вина,  пообщаться  с  сородичами,  попеть  родные   румынские  песни.  Дерзкая  операция  подпольщиков  не  возымела на завоевателей  никакого  эффекта.  Румыны  справедливо   решили,  что  лодку  снесло  течением,  когда  они,  «в  сильно  усталом  состоянии»,  бросили  её  на  берегу, как всегда забыв  привязать  к  огромному  валуну.  Раньше  не  уносило, а  в  этот  раз  унесло...  Видимо,  в  Карпатах  прошли  дожди,  вода  поднялась...  Поблагодарив  Господа  за  избавление   их  от  ненадёжного   плавсредства,  румыны  сделали  единственно   правильный  вывод - не  боярское  дело  самим  грести,  да  ещё  в  пьяном  виде,  на  то  есть  подневольный  «руцький» народ.  Господин   офицер  обязал  Гришку  Чабанюка  перевозить  по  служебной   необходимости  солдат  румынского  гарнизона  на  правый  берег  и  обратно.  В  качестве   платы,  ибо  румынские   власти  в  отличие  от коммунистических  всегда  платят,  были  обещаны  горы  золотые... после  окончания  военных   действий.  Кое-что  Гришке  перепадало, но  самый  мизер.  Устав  от перевоза,  Чабанюк  в  базарный  день,  принародно,  обещал  ведро  самогона  тому,  кто  притаранит на  место эту проклятую румынскую душегубку.  Командир  Митька, в  тайне  от  комиссара  Баськи,  произвёл некоторые  экономические  подсчёты  и  получил от  Гришки  обещанное   вознаграждение. Только  ведро оказалось  на  удивление  маленьким, самогон слабым  и  вонючим... 
«Вот  тварь!...  На  худой  конец, не  составляет  труда   стащить душегубку во  второй  раз.  А  пока,   пусть  румынская  армия  спивается».
 
                Такова, коварная,  ну,  очень  коварная партизанская диверсия. 
Неутомимый комиссар подпольщиков,  обуреваемый жаждой  личной  деятельности, придумала  взорвать  сознание  местечковых  патриотов правдивыми  листовками.  Одна  беда - информации  никакой,  так  бабьи  сплетни  по  поводу  того,  что  немцы уже  под  Москвой и Ленинградом...  Да  где  ж  это  видано,  да  кто  им  позволит!  В  общем  -  брехня,  сплошная  гебельсовская  пропаганда,  на  что  требовался  адекватный  ответ.  Листовки  с большим  чувством,  печатными  буквами  писала  сама  Баська...  Сама  придумывала  текст,  сама   тиражировала,  сама  расклеивала  на  столбах  и  стенах  в  центре  местечка,  на  базаре. Следя  за  одной  из  первых  листовок,  Варвара  увидела  ласкающую  взор   картину,  сельский дядько бережно  сорвал  прокламацию  и  спрятал за голенище. Значит,  наибольшей  популярностью  печатные   листы  пользуются  у  крестьян...  Замечательно,  будем  писать  с  аграрным   уклоном.  Варвара  с  удвоенной  силой   строчила сочинения  на  вольную  тему...

             Исписав   весь  имеющийся  в  доме  резерв  ученических   тетрадок,  Варвара  пошла  в  народ  за  пополнением  запасов  бумаги.  Там  в  народе,  а  конкретнее   у  Дуньки  Галапайды,  она  узнала  об  истинном  предназначении  бережно  сорванных  листовок. С бумагой  в  селе  туго,   не  то,  что  до  войны,  когда сельские  хаты  были  завалены всякими  «Правдами»,  как  скотный  двор  навозом. Теперь не те времена, но курить-то  хочется...  Варя  искренне  расстроилась.

  «Темнота  местечковая,  крипаки  колхозные,  что  они  смыслят  в  подпольной  работе,  в  агитации.   Их  призываешь  к  борьбе,  а  они  цигарки  накручивают...  Эх,  далеко  ещё  крестьянству  до  передового  класса  пролетария...  К  примеру, американский  рабочий придумал сигары...  Берёт  себе Джон из  Техаса тот  же  табачный  лист, скручивает  и  курит.  Никому  в  голову  не  придёт  использовать  листовки  на  самокрутки... Партия учит, что народ всегда  прав... Так то ж народ, а здесь одни  обыватели.  Разве  им докажешь,  разве  им  интересно  читать:  «Смерть  фашистским  оккупантам!»  Начинаются  всякие  досужие  разговоры.  «Ну,  смерть,  ну  и  шо?»    «Та  дэ  ци  оккупанты?»  «Фашысты  то  жы ж, нимци,  а  у  нас  румыны,  яки  воны  оккупанты?»   «Позор   полицаям!»  «Та  яки  воны  полицаи?  Так, - гыцели,  ходят соби по мистэчку,  приблудных  та  бешеных  собак  стриляють,  воны  ж  свои  хлопци...  Рази  воны  власть?...  От,  не  дай  бог,  совецька  власть  вернётся...  я  в том смысле, шо, дай  бог, шо  вернётся...  Ото  власть,...  всим  покаже,  шо  вона  власть,  у  той  листовочки  не  намараешь...»  Поговори  с такими...  Одно  радует, -  люди  помнят  и   уважают  советскую  власть.
 
                Поняв,  что  жечь  сердца  земляков  глаголом  не  её  стихия,  Варвара  бросила  бесполезную  писанину  и задумалась, как  бы покруче насолить ненавистным  захватчикам... Она была в полном расцвете сил - рослая, волосы тёмно-русые, прямые. Лоб высокий, крутой, приятный. Глаза зелёные, ресницы длинные, брови шелковистые, взгляд прямой, требовательный.  Лицо худощавое, губы небольшие, чётко очерченные, нижняя губа чуть выпячена, в уголках симпатичные морщинки. Подбородок округлый. Шея длинная, фигура грациозная, ноги стройные, но поросшие на лодыжках жёстким тёмным пушком…
 
                В  сорок  втором  году,  к  осени,  Баська сильно  затосковала  за  красными  флагами,  праздничными  демонстрациями  и  приняла  решение  ознаменовать  тридцать  пятую  годовщину  революции  достойным  образом  -  вывесить  на  общественных  зданиях  красные  знамёна.
 
               Осень  в  местечке  пора  замечательная,  желтые  листья,  ласковое  солнце,  тепло,  урожай  в  подполье...  В  подполье  не   в  переносном,   а  в  прямом  смысле,  картошка,  морковка,  бурак,  орехи,  молодое  вино,  самогон...  Всё  есть,  только  флагов  и  демонстраций  не  хватает.  Не  оказалось  в  запасе  и  кумача.  Странно,  до  войны  от  красной  материи  отбоя  не  было...
Голь  на  выдумки  хитра. Коль скоро алый стяг есть символ пролитой   пролетарской  крови,  то  её можно  заменить    свиной  или  телячьей. Цепь логичных рассуждений привела  Варвару   на  местную  скотобойню.  Благо  дело,  к  осени  многие   режут  скот,  крови  на  скотобойне  полно...
 
             Двадцать пятого октября по старому стилю, то есть седьмого  ноября  по  новому,  с  утра  зарядил  мелкий  назойливый  дождичек. Проклятье!.. Настоящие подпольщики не пасуют перед трудностями.  Баська незаметно пробралась в помещение бойни.

          Братья Савицкие,  выхлопотавшие у властей разрешение использовать помещение, где  они  трудились  и  до войны,  делали привычную работу -  забивали,  разделывали. Кровь скота бережно  сливалась  в  отдельные  горшки.  Каждый заказчик забирал  не  только мясо, но и шкуру, и  ливер, и промытые кишки на кровьянку.  Лёгкой  тенью,  метнувшись  в  угол,  Баська  замочила  в  первой  попавшейся ёмкости заранее  приготовленную  простынь  и,  так  же  незаметно,  как  вошла,  выскользнула  наружу.
            Чёртов  дождь  не  переставал, просвета  в  тучах  не  наблюдалось.  Комсомолка, разорвав  простынь  надвое,  вторую  половину  планировалось  повесить  над  зданием  комендатуры,  прицепила  полотнище  к    заготовленной с вечера  палке...  Штандарт  бодро  истекал бурыми  потоками  поросячей  крови.  «Этак  он  вскоре  опять  станет  белым,  надо  спешить».  Драбына,  к  счастью,  прислонена  к  крыше.  Ловко  взобравшись  на  конёк,  патриотка  примотала  флаг к  дымоходу.  Спустившись  вниз,  идеологическая  диверсантка  отметила  про  себя,  что  картина  вовсе  не   революционная,  и  стяг  не  особо  красный,  к  тому  же  из  трубы   повалил  дым.  Савицкие   разожгли  печку,  свежатину   жарят,  по  запаху  понятно.
 
           Пристроившись  в  укромном  местечке,  Варя  замерла  в  ожидании.  Наблюдая  за  обстановкой,  подпольщица  горестно  вздыхала,  до  чего в  местечке  народ  бестолковый,  приземлённый.  Напялят  на  голову  мешок,  сложенный  в  виде  капюшона  и  месят  грязь,  уткнувшись взором  в  землю.  Ничего  их  не  интересует, даже про  тридцать  пятую  годовщину  забыли...  Вот  ещё  один   идёт, как и  остальные,  под  хмельком... Нет,  этот  не  под  хмельком,  этот  совсем  пьяный,  Петро Хоменко. Встал  под  дерево  помочился, ветры пустил, бесстыжий... Посмотрел вверх...  Ну,  наконец-то,  хоть  один  знамя  увидел,  перекрестился...  Едва  попал  в  дверь  бойни.  Надо  бы  подслушать.
- Здорови  буллы,  козакы!  Чы  вы  запорожцы? - Петро  пребывал  в  дуже  шутейном  настроении.
- Здоров, кум. - Савицкие  заканчивали  разделку  бычка. 
- То  вы, йо па мать,  козакы  чы  запорожци?...
- Кум,  нэ  пашталакай, сходы прынэсы пляшку  горилкы...
- Не  пиду. - Лица  у  братьев  помрачнели,  что  это  с  кумом,  не желает за  самогоном  идти. -  То  вы  запорожци?...
- Москали.  Сходи, кум,  до  Параски...
- Нэ   пиду, йо па мать… бо  я  уже  прынис! - Петро  достал  из-за  пазухи  сулею,  заткнутую кукурузной  кочерыжкой,  и  громко  рассмеялся.
- От  ботало! - лица  забойщиков  скота  подобрели,  они по-стахановски  разделались   с  остатками  бычка. - Налывай!

           Под  хорошую  закуску,  козакы  способны  на  многое.  Работа  закончена,  заказчики  довольны,  всё  мясо  забрали,  деньги  уплатили, самогона  море,  любо повеселиться. Любо! Чарка  за  чаркой,  слово  за  словом...  договорились  до  нечистой  силы.  Кум  Петро, клевавший  носом,  услышав  о  нечисти,  встрепенулся  и  хотел  было  опять  спросить  про  любимых  козаков  и запорожцев...  Об  этом  он  спрашивал  уже   лет  двадцать  подряд, имея  совершенно  неожиданную  присказку   на  любой  из  выбранных собеседниками  ответ.  Если  ему  отвечали  что  они козаки,  то  должны  были  «сунуть  в  сраки  языки»,  если  запорожци,  то  съесть  «гимна по  ложци».  Дуже  весёлый кум,  главное, оригинальный, но сегодня  мысли  Петра  потекли  по  совершенно  иному  руслу.
- Хлопци,  вы, йо па ма,  запо...  Чы у  вас шо, ведьма  в печи?  Нечиста...
- У  нас на  бойне  один  нечистый, Петро  Хоменко.
- А  шо за бабськи  рейтузы  висят?
- Де? - Младший  Савицкий  быстренько  кинул  взглядом  по  помещению,  видать  было  дело,  приводил  молодыць  сюда. 
- Знамо  дэ,  на  трубе.  Як  кацапы  кажут, «а» и «бе»  высилы  на  трубе... «а»  упало,  «бе»  пропало,  шо  осталось  на  трубе?...
- Шо?...
- Трусы, йо па мать.
- Де?
- На трубе! Ведьма  свои  трусы  постирала  и  у  вас  сушить  пристроила...
- Шо  ты,  кум,  плетёшь?
- Корзины,  меблю. - Хоменко вправду  плёл  удивительные  изделия  из  лозы, его  работы  даже  в  Москву  на  выставку  отсылали.
- Наливай...
- Так  ты,  кум, говоришь  бис?
- Ведьма, йо па мать.
- Один  бис,  шо чёрт,  шо  ведьма.
- Я  кажу,  ведьма.
- Брешешь.
- Я  брешу?  Наливай...  Идем,  глянем. -  Встали, пошатываясь,  вышли.  Дождь,  вроде,  угомонился,  но  небо  было хмурым.
- То  ж  где  твоя  ведьма, кум... без  трусов?
- Ведьмы, йо па мать,  нема,  а  трусы  он  высят,  глянь  на  трубу..
- Свят, свят, свят! - старший  Савицкий  перекрестился.  Петро  и  Мыкола Савицкий,  разинув  рты,  натужно соображали,  что  бы  это  значило?...
 

        Варвара,  окончательно  продрогшая  в  ожидании  славного  мига  пропагандистской  деятельности,  решила,  что он настал...  Стремглав  выскочив  из  укрытия,  взобралась  на  лестницу.  «Товарищи!  Пролетарское  знамя  вновь  гордо  реет  на  флагштоках  страны. Тёмные  силы  беснуются  в  бессильной  злобе,  пытаясь  запугать  свободолюбивый  советский  народ,  но  мы  отвечаем: «но  пасаран,  но  пасаран,  но  пасара!...»  Игривый  ветерок  поднял  подол  платья,  оголив  стройные  ножки.  Баська  поправила  юбку  и  поднялась  на  пару  ступенек  выше.  «Товарищи!  Доколе  нам  терпеть  прихвостней  фашизма,  лакеев  Антонеску?  Я  призываю, идите   к  нам. «Красные  Подолы»  ждут  вас...» Младший Савицкий отчётливо  увидел  вожделенную  часть  женского  тела и, внемля страстному  призыву, инстинктивно  двинулся  в  сторону  оратора,  вернее,  в  сторону  беленьких ног  докладчицы.  Баська опасливо попятилась до  конца  лестницы...  Дальше -  мокрая  и  скользкая  крыша  бойни. От  отчаянья и  безысходности вспомнила Тараса Григорьевича Шевченко, истово  продекламировала: 
«А  щоб збудыть  хыренну  волю, 
                Треба  мыром,  громадою  обух  калыть,
                Та  добрэ  выгострыть  сокыру
                И   заходыться  вже  будыть...
«Товырыш,  вы  чого,  вы  куды?»  Мыкола  Савицкий  полез  к  оратору.  «Товарыш,  не  тяните  меня  за  ногу,  товарыш...»  Поскользнувшись на  мокрых  ступенях лестницы,  Савицкий  полетел  вниз,  увлекая  за  собой  агитатора. « Лез  по  лестнице,  упав  з драбыны.» Падали поочерёдно, но  в одну  кучу.  Баська прелестным  задом  въехала  в  пьяную  харю  забойщика   скота, мигом  вскочила   и, от  греха  подальше, скрылась  за  забором.  Впопыхах  потеряла  вторую  половину  простыни,  то бишь знамени.
Тридцать  пятая годовщина  Великого  Октября  отмечена  в  массах  с помпой  и  пиететом.
 
             На  следующий день базарный  люд  обсуждал  происки  нечистой силы. Братья Савицкие  и  их  кум  Петро  Хоменко,  который  корзины  плетёт... Ну тот, который  «козакы  чы  запорожци»...  Крестясь  и  божась, рассказывали  приключения,  случившиеся  с  ними   на  бойне.

      «Мы  себе  преспокойно  работали.  Тут  в  трубе   как  завоет,  таким  жалобным  воем,  будто баба,  шо  гроши  потеряла,  и  опять  тихо.  Ну,  мы  продолжаем   работать,  как  вдруг  телёнок,  которого зарезали,  поднимается  и  говорит  человеческим  голосом.  «На пасран,  на  пасран»... Та  трезвые  мы  были, ну  так, малость  после  вчерашнего... скажи  Мыкола». - «Трезвые,  были». - «Покричал  себе  и  упал  обратно.  Мы  насторожились...» - «Тут  я  захожу...» - «Да,  кум  Петро  заходит  и  говорит,  шо  над  бойней   ведьма  на  помеле  летает...» -  «Распатланная,  босоногая,  красный  подол  развевается...» -  «Точно». -  «Мы  все  выходим,  а  эта  прыг  Мыколе  на  шею...  Взнуздала  и  полетела,  в  Михайловский  лес,  там  у  них  шабаш наметился,  Мыкола  сам  бачыв...» -  «Бачыв,  як  вас  бачу...  Ведьмы  все   старые,  а  наша  молодая,  ноги  белые. Вокруг  костра  скачут,  поджарить хотят...  Яке  мясо,  мэнэ!  Я  перекрестился...  Нечисть  завыла,  не  понравилось,  видать,  крестное  знамение...  Ну,  я  на  свою  верхом  и  назад...» -  «А  мы  смотрим  летит  Мыкола   пид  хмарами  и  на  трубу  садится.  Ведьма  не  будь  дурой   в  трубу  шасть  и  пропала,  с  дымом  вылетела...» -  «Я  в  калюжу  впав». -  «А  я,   з  ведьмы   одёжу   сорвал…   Вся   в  крови  христианской.  Ось  гляньте...»

                Варвара,  стоя  в  сторонке,  слушала этот  похмельный   бред  и  негодовала.  «Спрашивается,  разве  можно  ждать  от  такой  публики  героизма,  патриотизма,  большевизма  и  коммунизма? Что  за  народ,  стоят  и  слушают,  а  эти  пьяницы  уже  в  пятый  раз  рассказывают... «Красные  Подолы»  ещё  покажут и  для  чего  созданы, и  на  что  они   способны!» Потерпев  очередное  поражение,  она  не приуныла  и  решила  удесятерить  усилия  по  продвижению  Эрнста  на  полицейскую  должность.  С  этой  навязчивой  задумкой  в  голове,  ушла  с базара,  где, посмеиваясь, скептики слушали  брехунов  с  бойни,  подмигивали  друг  другу,  но  к  ведьминым  одеждам  прикасаться  опасались  и  посоветовали  братьям  обратиться  к  попу.  Чертовщина  по  его  специальности.
 
            Батюшка Серафим с  матушкой  Ольгой  степенно прибыли  на  бойню,  основательно  покурили  ладаном,  обильно  окропили   производственное  помещение  святой  водой  и,   повелев  сжечь  в печке  бесовские  одежды, с  чувством  выполненного  долга,  удалились.  Не  забыв,  однако,  принять  от  прихожан  причитающееся  в  таких   случаях  подношение...  на  храм,  разумеется.


(  Творцу  важно  донести  плоды своего  труда  в  массы.  Тогда  у  него  вырастают  крылья  творчества,  и  он   свободно  парит  в  эфире  фантазий...
Может  быть,  пригласить  её  в  ресторан?...  Нет,  лучше   в  театр...   Божественное   создание,  она  и  вправду  верит,  что  я  писатель...  Может,  она  глупая?  Нет,  она  доверчивая.  Конечно,  я  сочинитель...  в  душе.  Осталось  только  завершить сей  опус  и  издать.  Ну,  с  изданием  проблем  не  предвидится,  издатели  наперебой   станут  хватать  рукопись,  предлагая  свои  условия.  Тут  важно  не  продешевить,  назначить  достойный   гонорар.  Гонорар,  прекрасно  звучит...  Где  бы  взять денег?  У   кого  бы  занять,  хоть  немного.  Не  дают  скряги,  сидят  на  шуршащих  колготках  и  не   дают  даже  взаймы... Эх,  люди,  знали  бы  вы,  кого  лишаете  маленьких  радостей  жизни...  литературного  гения!
Что-то  я  раздухарился...  Продам,  пожалуй,  дублёнку,  она новая...  почти,  впереди  весна...  Решено. 
Продолжим.  )
 
                Глава 20  БЛАГОВЕЩЕНЬЕ

               

          Наконец  то  подпольщикам   удалось  раздобыть  довоенный  приёмник, правда,  без   батарей  питания.   Миша  случайно  выменял  аппарат за  фунт  соли у  Яши   Брамарецкого. Яша  предложил Мишке дверь, снятую им лично с дверей  магазина   сельпо.  И это, таки, справедливо, поскольку до  революции здание принадлежало Яшиному деду Аврааму. Мише же дверь понадобилась для  обустройства  представительного  хозяйского кабинета в помещении  инкубаторной  станции. Требовалась она  не  как  прозаичное  устройство  для  сохранения  тепла  и  отделения  человека  от  суеты  бренного  мира, а как добротная  вещь,  олицетворяющая  размах  дела,  вкус  хозяина,  стабильность  его  положения… Миша, глядя в мутные воды зеркала, сам себе вполне симпатизировал. Ничего себе парниша: чуть выше среднего роста, тёмно-русый, чуть рыжеват. Волосы кудрявые… чёрт, с перхотью, зато лоб выпуклый, нос большой, благородной картошиной. Глаза карие с зеленью, правый глаз при разговоре чуть прикрывается (от сглаза) густыми крепкими ресницами… Одно слово – хорош! Волоокий, лопоухий, губы большие, пропорциональные, подбородок округлый выдаётся вперёд, щетина рыжая. Плечи широкие, грудь покрыта густой кудрявой растительностью. Низ, увы, тяжеловат, но ноги прямые, в коленях сомкнуты, второй и третий пальцы правой ноги чуть сросшиеся
 Порода!... С такими данными не хватает только хорошего кабинета за прекрасной дверью.

        Предмет столярного искусства, по праву принадлежавший Яше, всколыхнул память молодого  предпринимателя,  ему   вспомнился  дом  на  Молдаванке, мама, бабушка, безумный  дедушка, - бабушкин  брат  и  почему-то,  пляж  Лонжерон.  Ах,  Одесса, каких только дверей там нет!... Эта, дверь тоже шикарная: дубовый  массив  отделан   искусной  резьбой, блестящая с позолотой латунная ручка,  игриво  изгибаясь  под  матовым стёклами  вычурной    решётки, манила к себе... Одна  беда - габариты,  ни  в  одну  коробку в хате Яши  не  подошла,  пришлось  на   сарай   навесить,  не  пропадать  же  добру. Но это Яшины проблемы. Сошлись  в  цене, ударили  по  рукам, разоткровенничались... В  незабываемую  ночь, когда ополченцы,  завершив  героическую оборону  местечка,  двинулись  на  северо-восток,  Яша  снял не только  дубовую  дверь, принадлежавшую покойному дедушке, но надыбал кое-что  другое...  Например,  в  райкоме   партии,  после   спешной  эвакуации  большевистского  учреждения  остался   почти  новый  приёмник...
- Многие мародёрничали,  что  Яше нельзя?
- Ой,  Яша, а почему  нельзя? Он  работает?
- Почему  бы  ему  не  работать?
- А  почему  бы   нам  его  не  послушать?
- Скажи,  Миша,  и  зачем  его  слушать?
- А  почему  бы  и  нет,  Яша?
- А  где  взять  батареи?
- Может,  он  не  исправен,  и  как  тогда  его  покупать?
- А  кто  его  собирается  продавать?
- Почему  бы  ненужную  вещь  не  продать?
- Кому   не  нужную?  Мне  не  нужную?  Может,  я  захотел  сберечь  социалистическую  собственность?
- А  кто  в  этом  сомневается?
- Нет,  я,  таки,  уважаю советскую  власть,  но  зачем  продавать  её вещи?
- А  кто  её   собирается  покупать?
- Миша,  зачем  эти  странные  разговоры?
- Яша,  к  чему  этот  неуместный  торг?  Разве  у  кого  возникнет  сомнение,  показать  на  человека,  отдавшего  вещь  на  ответхранение,  тем  самым  помогшего  сберечь  народное  имущество?
- Миша,  если  вы  здесь   видите   такого   человека,   я  первый  плюну  ему   в  глаза,  где  он?...

                Руководство отряда  в  лице  комиссара, удовлетворённое  неожиданными результатами, поручило  товарищу  Боржемскому  завершить  задание  по обеспечению  подпольщиков средствами  радио информации, найти  батареи.  Мишка, взывая  к  человеческой  справедливости, долго возмущался, ведь  свою  лепту  в вопрос радиофикации он уже  внёс, пусть другие…  Но  комиссар отряда  была  по-большевистски  принципиальна и по-бабьи  неумолима.  Более  того,  раскритиковав демагогическую  полемику товарища  Боржемского,  пообещала   наказать  нерадивого  бойца...  «да  бойца»,  за   необоснованный   отказ  от  выполнения  боевого...  «ну,  почти  боевого  задания».   Раздосадованный  делец,  в  смысле - боец,  бурча  под  нос непристойности  из  лексикона  Молдаванки  и  Привоза, отправился  в свою  инкубаторную  станцию   греть  и  лелеять свои яйца, то есть  цыпающую  продукцию. 
 
                «Борьба  с  врагом,  оно  таки,  дело  святое,  но  кушать  хочется,  да   и  интересно  организовать  производство.  На  той  неделе  ещё   один  цех   запустили   в  эксплуатацию,  от  колхоз...   от  селян  отбоя   нет,   скупают  цыплят  прямо  с  инкубатора.  Власти   никаких  разнарядок  и  плановых  заданий  не  спускают,  к  соревнованиям  не  призывают.  Благодать,  заплатил  в   натуральном  виде  положенный   налог  и  крутись...  Все  довольны,  кроме   Баськи... Стерва!  Комиссарша   нашлась! Вот  моя   мама,   в  Гражданскую...   Видать,  такая  же была,  да  ещё   и  с  наганом  в  кобуре...  Где  я  ей  эти  батареи  достану?  Спрошу  у  Изи  Цапа, мол, надо для  инкубаторских  приборов, он селянам кожухи   шьёт,  знакомых   много,  найдёт...»

             Цап,   лукаво  глядя  через  плечо,  поинтересовался,  что  же  это  за  приборы  такие,  которым  нужны  батареи?... Миша благоразумно промолчал. Изя не стал переспрашивать, он сосредоточенно работал, тем не менее, успевая вставить свои два-три слова в промежутках между стрекотом швейной машинки.  «Вот  у дяди  Ицыка,  который  в  Томашполе  жил,  до  войны  радиоприёмник  был,  тоже  на  батареях   работал...  Мне, Изе Цапу,  с  простым  скорняжным  умом,  понятно,  что  на   инкубаторной  станции,  никаких  приёмников  нет  и  быть  не  может, а приборы всякие есть.  Разве  я  не  прав?... Вообще-то, Миша, Изя Цап до войны был кершнер, по-русски - шапошник, но кто в такое время спрашивает за специальность? Савик был шистер стал шнайдер. Не всё ли равно, чем заниматься, чтоб прожить. Адик Гольцер до войны был шмуклер, теперь думает стать маклером, если красные не вернутся... Советская власть не любит маклеров, почему?... Потому, что ей, советской власти, нет заботы помогать бедным евреям, у неё полно других забот. Так евреи не такие поцы, чтоб не помогать своим. Мише помочь - святое  дело. Думаю, наши ребята поспрашивают, а селяне -  народ   не  гордый,   всё   прибирают,  авось  в  хозяйстве   сгодится...  Кого  сейчас   просить,  при  этих  вонючих  румынах,   если  не   наших?  Наши  ребята  всегда  помогут,  хоть  при  румынах,  хоть  при  советской   власти... Советская   власть  крепка, разве я не прав?... Когда  вернётся, припомнит,  кто   румынам  прислуживал,  а  кто  своим  помогал...  Конечно,   помогу... вот   только   подол... подол  у  кожуха  отстрочу...  Хотя   подол,  он  чаще  у  женского  платья...  Эти  женщины   любят   всё   яркое,   а  красное  так   вообще...  Отчего  же  не  помочь человеку,  из  самой   Одессы.   Ах,  Одесса, как я  там гостил у тёти  Голды, как гостил!...  Да-а...  при  советской  власти...  Одесса  была  не   город а...   сплошной   одеколон!...  У  тёти  Голды тоже  был  приёмник, на батареях...»
«Послушайте, Изя, если есть на свете мудрый Цап, то и Миша  не  такой тупой баран,  как  кто-то  себе  думает!...  Слыхали  мы за  эти  притчи».
«Если у человека есть язык, то он, таки, должен делать своё дело. Разве я не прав, Миша?»
«Изя, зачем вам говорить, а мне слушать этих ваших тонких намёков? Разве мы не понимаем друг друга?...»

             Через  неделю,  кочегарку  инкубаторной   станции завалили всевозможными  батареями  аккумуляторами   и  прочими   устройствами,  некогда вырабатывавшими  электрический  ток  на   подбитых советских, немецких,  итальянских   машинах,  танках,  самолётах,  мотоциклах.  Михаилу пришлось  приостановить  поток аграриев,  жаждущих  сбыть  никому   не  нужный  хлам   за  целый  десяток   цыплят.
 
                Упрямый приёмник  только   шуршал  и  более   никаких  звуков. Эрик  и  Дмитрий,  совсем  отчаявшись, собрались  похерить  идею  с  передовым  средством  информации,  кабы   не   вмешалась  Манюся,  посоветовав  поднять   антенну   на  трубу  инкубаторной   станции.  Радиомастера   скептически  улыбнулись, и  кто  это  им,   мужикам,   говорит, что  она   понимает  в  радиоделе, девчонка?...  Другое   дело вывести  на   тополь,  он  и  выше,  и  антенну  замаскировать   можно,  тем  более  что провода   от полевых  армейских телефонов было  в  достаточном   количестве. Изобразив  заготовку  сухих   веток  для, якобы, использования  в  качестве  дров, конспираторы  полезли  на  все   пять  тополей,  по  выражению  зевак ,«посаженных ещё  при  царе Горохе». Прагматичные  мещане,   кто   с  недоумением,  кто  с  иронией  наблюдали  за  действиями  дурноватых,  вознамерившихся  заготовить   дров   на  огромной   высоте.  К  вечеру,  когда   страсти   немного  улеглись   и  умные   советчики,  разойдясь  по   хатам, рассказывали  своим  домочадцам  до  чего же  глупые  эти  кацапы,   подпольщики  вывели   антенну  на  верхушку  тополя. Тщательно  замаскировав  провод   в  ветвях  кроны и в трещинах  коры,  приступили  к  набившим  оскомину терзаниям упрямого  аппарата.  Откровенно   говоря,  в  идею  Манюси  связисты  не   верили,  и   для  её  ушей  было   заготовлено столько скептического  сарказма...  что  куда там убогой иронии  местечковых  обывателей.
 
          Включили. Шипение и  треск  усилились, в остальном всё  по  прежнему. Митька  в  сердцах  хрякнул  кулаком  по  упрямому  аппарату... из приёмника грянул  бравурный   марш!... Подпольщики  бросились обниматься. Заработало!... Вскоре музыку сменил  торжествующий голос  немецкого  диктора.  Не   беда,  будем   искать  своих.  Эфир отчаянно  сопротивлялся: выл,  трещал,  гудел,  но наконец послышался знакомый марш «Мы   красные кавалеристы  и про нас...» У Варвары и  Манюси брызнули слёзы,  ребята   подозрительно отвернулись, украдкой протёрли  уголки  глаз.  Марши  звучали  около  получаса,  затем   раздался  торжественный  голос «От  советского   информбюро...»  Слушали,   оцепенев  от  восторга.

                «Красные  подолы»  вступили  в  фазу  активных  действий.
  Командир  Митька  отпустил  бороду,  отчего  стал  похож  на  цыгана-конокрада   с  примесью  славянской  крови. 
Миша  раздобыл кожаную  куртку, пенсне,  что, по мнению одессита, соответствовало  образу   несгибаемого   революционера-большевика,  каким  был  его  папа.

             Эраст Тихонович Афиногенов, так в соответствии со справкой,   выданной   немцами  в  концлагере,  был  выправлен  оккупационный   паспорт Эрнста  Социндустриева, стал  полицаем  и,  естественно, тайным соглядатаем в стане врага. Логово  приспешников  оккупационного  режима, устроенное в стенах бывшего управления  НКВД, никакими стратегическими тайнами не обладало,  тактических   секретов  в  нём  тоже  не  водилось.  Обшарпанные  стены помещений, спёртый, пропахший запахом  перегара, закисшей  обуви и чеснока, воздух, красноречиво  говорили: «Оставь надежды всяк входящий сюда лазутчик».  Да,  разведывательная  миссия не ахти, но зависть местечкового люда к хозяевами «олийни» и  инкубатора, ставших родственникам  полицая, сильно  поубавилась.
 
            Миша  Боржемский от удовлетворения в собственной  предприимчивости  «пел  тухесом».  Варвара  не  очень,  но  всё  же...  Эраст,  пользуясь  должностным  положением,  был  в  курсе   дел,   связанных с  розыском мерзавцев,  расклеивающих сводки  совинформбюро на телеграфных столбах. Если что,  сумеет  вовремя  предупредить...  Собственно,  особой   угрозы  подполью  со   стороны  властей  не  предвиделось;   румынам   было  наплевать  на  листовки, а большинство полицаев живо интересовалось  написанным  в потёкших от утренней  влаги листочках,  долго  ли быть оккупации  и  не   спешило  затыкать  источник  информации. К  тому  же,  мудрая  политика  командира, товарища   Авакумова - «не  тронь  говно - вонять  не  будет», позволила   мирно  сосуществовать  двум  противоположным   идеологиям   в   отдельно  взятом  оккупированном местечке. К  неудовольствию  комиссара,  командир запретил подпольщикам предпринимать какие-либо террористические действия против румын-захватчиков и предателей  Родины,  полицаев.
 
                Наступление  Красной  Армии,  вносило  положительные   коррективы  во  взаимоотношениях  населения и приспешников   фашизма.   Последние   справедливо   рассудили,  что  срок  их  власти  стремительно  тает,  вскоре   грядут  иные  времена, пахнущие, в лучшем случае кедровой  делянкой  на просторах  морозной  Сибири, в худшем - намыленной верёвкой.  По  сему в  дежурке  комендатуры  всё  чаще   слышались  рассуждения,   как  спастись  при  наступлении  краснопузых.  «Немчура,  своих  людей  бросить  не   должна,  верой  и  правдой  им  служили,  пускай  берут  к   себе   в  фатерлянд,  на  худой  конец  в  Румынию».  Эраст,  знай  себе,  ухмылялся   и  утверждал,  что  Гитлер  замыслил  особый  манёвр,  на   манер  Кутузова - заманить  красных  в  Германию  и  там   уничтожить.  Ушлые полицаи снисходительно ухмылялись, но против  подобного   расклада  не   возражали.

                В стане наших неугомонный   политрук   отряда,   поручила  начальнику  тыла  организовать  сбор  средств для  ведения  активных  боевых  действий винтовок,  автоматов,  гранат...  Мишка,  как   всегда,  взвился  от  негодования, но,  помня  Баськину  упёртость,  в  качестве   развития  мудрого  решения  комиссара,  предложил  объявить тайную всеместечковую   мобилизацию  молодёжи  в  ряды  «Красных  подолов».  Непременным  условием  вступления  в  организацию  должен   быть  вступительный   взнос - стрелковое   оружие.   Разрешается  учитывать  и  другие   виды  вооружения  вплоть  до  миномётов, танков, самолётов,  мало   ли  кто  что приберёг  для  лучших  времён. Варвара  с  восторгом  приняла предложение.  Воистину  верно,   сын   героя-большевика  дурного  не  посоветует.
 
              План   мобилизации   разработал  командир   отряда.  «Претендент  в  подпольщики  должен  придти   в  кочегарку  инкубатора   с  бутылкой   самогонки...  Объясняю,  для  тупых -  бутылка  используется  в  конспиративных  целях,  дескать,  заурядная  пьянка   на  производстве,  не  то,  что  некоторые  подумали...  Более  того,  если  претендент  имеет  две   единицы  оружия,  значит,  несёт  две   бутылки,  и  так  далее.  Опять  же  в  целях  конспирации, никаких  разговоров  об  оружии  в  помещении  кочегарки  вести  не  следует...  Чтоб  враг  не  догадался,  а  нам  всё  будет  ясно  как  дважды  два.  Вся  гениальноость   в  простоте...»   
Варвара  нехотя   согласилась  с  проектом   командира,  но  обещала  присутствовать  при  каждом  приёме  в  отряд,  как  бы  чего  не   вышло.  А  что  могло  выйти,  при  хорошо   организованной закуси... в смысле записи. Одна   незадача,  поди, заблаговременно  узнай  да  сообщи  комиссару,  что чёрт  принес очередного  претендента... По негласной традиции приёмной  комиссии, тайные  дела вершились в тёмное время суток, когда   народ,  в  том  числе  и  комиссар,  спит, а  оккупанты  в полной  отключке.

             Ряды подпольщиков неуклонно пополнялись, приёмная  комиссия  во  главе  с  товарищем  капитаном трудилась  в  поте  лица... Товарищ   капитан   вполне  резонно   полагал, что по  годам  и  по  проделанной  организационной   работе,  ему   следовало  бы  присвоить  очередное   воинское   звание...  к  тому  же,  не   мешало  бы  наградить,  но  кто  ж  это  сделает?...  Всему   своё   время.

                Итак, приёмная комиссия,  буквально  с  ног  валилась от  массовой мобилизации  молодёжи  на   службу отошедшему  на  восток  социалистическому   отечеству.  Некоторые   несознательные  и  не  очень  стойкие  претенденты в  ходе  задушевной беседы петушиным   фальцетом  призывали  всех  присутствующих   к  беспощадной  борьбе...  Сей факт, комиссию настораживал,  и  запись  о   зачислении  горячливого   претендента   откладывалась.  В серьёзном деле торопиться не  надо. Ты,  голуба,   вначале   научись  достойно владеть собой   и,  главно...  заручиться  доверием  старших   товарищей,  а  не  строй  из   себя  Кармелюка.  Нам  такие  шустрые   не нужны, организации требуется  крепкий и выдержанный личный  состав,  иначе могут быть разные неприятности.  Подполье дело  умственное,  порой   смертельно   опасное...
 
            Однажды  на  шум   приёмной  комиссии  заявились  румыны...  Какого  дьявола  они  бродили  по  ночи, непонятно... Претендент,  предлагавший  в  качестве   вступительного  взноса  пушку  и  только  что  гугнивший  «Если   завтра  война,  если  завтра  в  поход...»,  предательски поднял руки. Жидкий оказался  на  расправу...  Выручили матёрые, со стажем подпольной работы бойцы невидимого  фронта. Адам Тереверко привычно растянул меха   гармошки.  Комиссия,  как  бы  по  призыву  молодого,  подняла  руки и  пошла  в  пляс,  окружив   незадачливого  капитулянта. С  поднятыми  руками подпольщики искусно  изобразили исполнение диких половецких плясок.   Никаких,  мол,   тайных  сборищ,  хлопцы  просто танцуют...  если уж  не  половецкие  пляски,  то  украинского  гопака,  смахивавшего  на  молдовеняску...  Особливо старался Зюня  Зальцман, сын  тёти  Бетти... Ну,  у  которого  от  рождения  три  яйца  в  мошонке...  Зуй, изображая перед  незваными  гостями удаль и лихость козацкого гопака... переходящего в  фрейлых, расквасил крючковатый нос  об  угол  печки. Танцы  прекратились,  Авакумов   пригласил  представителей  власти  за   стол...  Кажется,  это  было  именно  то,  что   искали   румыны  в  тёмной  ночи.  Из   обильных   запасов,  накопившихся  в  ходе  мобилизации,  достали  несколько  бутылок  первача...  Тайная   вечеря,  а  дело  было  в  канун  Пасхи,  прошла  без  намёков  на   злосчастные тридцать Серебренников.  Набожные  румыны, соблюдая  Великий  пост, отказались  закусывать  скоромным  салом,  предпочтя  квашенную  капусту  обильно  сдобренную  ароматным   подсолнечным   маслом  из  хозяйской  олийни. Пускай  давятся  капустой,  скорей  напьются, мудро  рассудил  председатель, приёмной комиссии,  он  же  командир  подполья...
 
                Что  ни  говори,  а  хороший   руководитель  -  залог   успеха   коллектива. 
              Изрядно  угостившись,  румыны  размякли,  разговорились,  горько  сетуя  на  свою  тяжкую  долю.  Вот  скоро  Пасха  -  главный  православный  праздник,  а  некоторые   несознательные  бабы  с  красными  подолами  расклеивают  на  столбах   бумажки,  за  которые  господин  офицер,  особенно  после  очередного  визита  на  молдавский  берег,  страшно  ругает  личный  состав  гарнизона.   На  молдавском  берегу,  никаких  листовок,  там  никто  читать  умеет, пожалуй, только  батюшка и немного  староста...  Проклятые  коммунисты  научили  людей  писать  всякие   мерзости,  а  им  приходится   терпеть  оскорбления  и  унижения  от  начальства.  Выпили  за  единение  всех  истинно  верующих: «Православные  всех  стран - соединяйтесь!»   Оккупантам  тост  понравился,  но  к  счастью  подпольщиков текст  румыны  не  запомнили.  Разошлись  под  утро,  поклявшись  на  иконе Николая-Чудотворца-батюшки,  в вечной  любви  и братской  дружбе. Икона, естественно, висела в инкубаторе для  конспирации...
В  условиях  подполья,  конспирация - превыше  всего.
Эту  сакраментальную  мысль   поддерживали  многие   в  местечке,  и   более  всего  родные   членов  подполья.  По  мере   продвижения  Красной  Армии  на  запад  количество  желающих  бороться  с  ненавистными  захватчиками  неуклонно  возрастало.  Помимо   молодёжи  в  отряд  просились  граждане  старшего   поколения,  а  также  представители  заблудших  слоёв  населения.  Давний  сотрапезник  Дмитрия  Мыкола  Пинтя,  при  очередном   дружеском   возлиянии  честно  признался: «Я,  Митька,  в  полицию  записался  только  с  одной   целью - выведать  у  супостатов  побольше   буржуинских секретов  и  передать   их  родному  совецькому  правительству  и  лично   товарищу  Калинину,  а  если  повезёт,  то  самому  Иосифу  Виссарионовичу. Вот... В  обстановке  смертельной  опасности  мне  удалось  сберечь  портреты  наших  дорогих  вождей  и  вождей  всего  мирового  пролетарьята,  вот  так,  друг  Мытя...  А  ты  думал,  я  просто...  Я  того, Мытя,  я  тоже  хочу  в партизаны. Вот  ты  мово  племяша  записал?... Записал.  А  зачем?  Шо  он  может,  сопляк,  зачем  ему  партизаны,  его  и  так  судить  не  будут,  малолетка...  А  мне  надо,  понимашь,  друг  Мытя?  Давай  ещё  по  одной,  и  я  покажу  вождей...»

              Лики  вождей, засиженные  мухами, в  паутине, обнаружились на  чердаке  здания  НКВД,  куда  Мыколу  недавно  послало  начальство, дабы  заткнуть  дырку  в  прохудившейся  кровле.  Лежать  бы  им в  безвестности до  второго  пришествия родной  радянськой  власти,  да  судьба  распорядилась  иначе,  попались  на  глаза  предприимчивому  полицаю.  Дмитрий  справедливо  рассудил,  что  двух  лазутчиков будет  многовато,  и  затемнил  вопрос  приёма  Мыколая  туманными  отговорками.  Нет,  не   отказал  совсем,  а  посетовал,  дескать,  в  особых  случаях  необходимо  запросить  центр  и  лично  товарища  Молотова,  ведающего  кадровой  политикой  партизанских  соединений... 
«Вообще  то,   пора  прекращать  приём,  иначе   в  списках  отряда  окажутся  все  местечковые  жители,  а  это  явные  приписки,  за  которые  придётся  ответить».

             В канун Нового, сорок  четвёртого  года,  аккурат  перед  католическим  Рождеством,  разрядились  батареи.  Был  где-то   ещё  один  комплект,  но  как  будто  в  воду  канул,  или  украл  кто?  Впрочем,  кому   они  нужны?...  Миша  предложил  Дмитрию  проехаться  по  сёлам,  поискать  источники  тока...  «А  чтоб  истинная  цель  поездки  не  бросалась  в   глаза,  поедем  вроде  бы  как  заготовители  яиц  для  инкубатора,  тем  более,  что  яйца  действительно  нужны.  Я   уже  договорился  с  Элыком,  он   нас  повозит  с  недельку...»   Митя  с подозрением  осмотрел  одессита  с  ног  до  головы...  Тот, моргая ясными  глазами  политического  функционера, излучал готовность  к  любой  подпольной  и комсомольской   работе. 
- Что  ты  на  меня  так   смотришь?
- Ну,  Моня!  Яйца  говоришь?  Чёрт  с  тобой,  поехали.
«Муж  в Тверь,  жена...»  Варвара,  лишённая  радиоинформации,  обуреваема  жаждой  борьбы,  воспользовалась  отсутствием  Дмитрия  и  замыслила  ужасную  диверсию  против  румынского   гарнизона.  В  ночь  на  католическое  Рождество  должно  запылать  здание  земства,  в  котором  располагался  личный  состав гарнизона,  состоящий  из  семи  волонтёров  и  двух  офицеров,  из  которых  старший  по  возрасту  был  младшим  по  званию  и  наоборот. Исполнителем  акции главная  местечковая  террористка  наметила  себя, помощником  -  младшенькую  Анусю.

             В Святой вечер, по-русски  в  сочельник,   когда тёмные  силы  беснуются  в  бессильной  злобе  противостояния  Рождеству,  а правоверные  католики  живут  ожиданием  чуда, Бронислава  собрала  «вечерю» - калач  несколько  варёных  яиц,  пряники,  орехи.  Вечеря  предназначалась Петруньке  Володовской, крёстной  матери,  Ануси.  Таков  местный  обычай,  носить «вечерю»  своей  крёстной. Начиная с  семи  лет, Ануся каждый год исполняла  обряд,  даже  будучи  пионеркой  и  ничего  страшного  не  случалось.  Коварная  Баська,  вызвалась  сопроводить  сестричку,  мол, время  тёмное,  война,  цыгане  пьяные  с вечера  ходили  по  переулку... 
«Что это  случилось  с  нашей  идейной?  То  на  драной  козе  не  подъедешь,  о  Боге  слышать  не  хочет,  а  тут...  Неспроста  это,  ох  неспроста...  А  может, повзрослела,  поумнела?...  Ну  это  вряд  ли...  Пусть  сопровождает, не  ровён  час, налетит  кто  в  ночи,  у  девочки грудки  всё  наливаются,  симпатичная,  соблазнительная...  Я  ей  своё  платье  красное,  выходное  разрешу  одеть,  пусть  покрасуется  перед  крёстной...» 
И  на   старуху  бывает  проруха...
 
           Вышли.  Темень, под  ногами  хрустящий  снежок,  воют собаки  хозяев-католиков.  Оно  и  понятно,  чуют  псы  присутствие  нечистой  силы   перед  наступлением  Рождества.  Только  собакам  хозяев,  исповедывающих  православие,  беспокоиться  нечего, их  предрождественские  бесы  выползут  аж  через  две  недели. На  небе ни звёздочки, видимо, чёрт и звёзды,  и  луну с неба умыкнул, настырно подталкивая атеистку Баську и по-детски верующую  Анусю  к  повороту  линии  судьбы.  Всё  бы  ему  пакостить... Идут  сестрички,  зябко  кутаясь  в  пальтишки  на  рыбьем  меху,  вполголоса  обсуждают  детали  предстоящей  операции.  Варвара  за  выполнение  боевого  задания  обещала Ганне,  (она  предпочитала  звать  сестру  на  украинский  лад),  вручить запретный  плод - внести  в  списки  подпольной  организации.  В  закутке,  между  зарослями  гледичии  и  больничным  забором  Баська  заранее  подготовила набор  поджигателя - полмешка  соломы,  две  спички с  обрывком  серы  от коробка и, для  подстраховки, солдатскую зажигалку, замастыренную  умельцами  из  стреляной  гильзы.  Взвалив  мешок  на  спину,  двинулись  к  заветной  цели  трёхэтажному  зданию.  Пришли,  огляделись. Громадина  дома с тёмными  окнами  и  обшарпанными  стенами  внушала  благоговейный  ужас,  шутка  ли,  самое  большое  здание  в  местечке.  Поди,  подожги  его  пучком  соломы,  когда  до  крыши  метров...  Ой,  как  много,  не  достать.   Двор  голый, как  тонзура  у  ксендза...  Морочатся  девки  на  плацу,  как вши  на  блюдечке,  от  страха  ноги  свело...  Да,  не  подумали  вовремя,  что  не  соседскую  мазанку палить надо, тут план нужен, а  мы... Уйти  бы, да,  кажись,  страх прошёл... Может дверь поджечь?...  Нет, желательно изнутри  здания, снизу... Правильно! С полуподвала, там же маленькое оконце  есть... Есть! И  не  заперто, но  слишком  маленькое, только Анусе  впору пролезть.  Ну,  повезло,  так  повезло!  Девочка  рыбкой  нырнула в темень. Варвара опорожнила в оконце мешок с соломой и  наклонилась,  чтоб  подать  сестре  зажигалку.   Далеко  не  достать... бросать  не  стоит,  как  её  в  темноте  найти?  Баська, пытаясь передать  зажигалку,  встала  на  колени  и  сунула  руку в  оконце по  самое  плечо. Бесполезно... В это время, то ли бес изрыгнул месяц, то ли ветер разогнал тучи, а чёрт понёс румына, доселе спавшего на  боевом посту, до  ветру... Словом,  не  лучшее  стечение  обстоятельств. Опроставшись,  часовой  продрал  глаза  и  заметил  нечто  округлое  и  непонятное,  шевелящееся  у  фундамента  боковой  стены.  Отважный  воин,   не  раздумывая,  пальнул  в  опасном  направлении...
Пуля,  срикошетив  от  стены,  пропела прощальную  песню  и,  в  горечи от  неудачного  попадания,  секунд  пять  кружилась  на  мёрзлой тропинке... Наконец-то, расплавляя  вокруг  себя  рождественский  снежок,  застыла.  Тихо  испуская  парок, пуля  опускалась  сквозь  снег  на  землю.
 
                Покуда  свинец  свершил  сии  замысловатые  действия,  Баська умудрилась  преодолеть  расстояние  от  стены здания  до высокого,  каменного  забора. Сходу взяв плёвое  препятствие, неустрашимая комиссарша стала  недосягаемой  для  поражения  от  шквального  огня,  поднятого  румынами не  столько  спросонок,  сколько с удивления. Над сонным местечком пронеслось раскатистое  эхо. Ничего подобного в  расположении их гарнизона  доселе  не  случалось. Старший по званию офицер  обругал  нерадивых  солдат,  велев им бежать по следам террористки. «Больно надо», подумали все хором. Одначе подчиняясь приказу, солдаты нехотя перелезли  через  забор  и,  покурив  за  ним,  вернулись  через  калитку.  Не  нашли,  ваше  благородие,  никого,  темно  очень.  Офицер, с  ещё  большим удовольствием,  распёк  подчинённых  и, велев младшему  по званию офицеру выставить дополнительный караул, отправился  досматривать сны  о своей невесте  из  Констанцы.  Младший  по  званию,  но  старший  по  возрасту  офицер,  не  стал  исполнять приказ начальствующего прыща, а повелел прочесать полуподвальные  помещения,  где  успешно  нашёл  то,  что  искали  оккупационные  власти  местечка  не  один  месяц, не  один  год - партизанку в  платье...   с  красным  подолом!
 
                На  следующий  день,  в  католическое Рождество, с  яйцами,  батареями  и  в  полном  душевном  благодушии,  вернулись  домой  Дмитрий  и  Михаил.  Их,  как  и  ночью  румын,  ждал  неприятный  сюрприз.  Впрочем,  у  румын  дела  обстояли  лучше, они  изловили  диверсантку,  террористку,  члена,  а  может  быть  и  главное  действующее  лицо   подпольной  организации «Красные  Подолы».  Старший  по  званию  офицер,  ранним  утром, лично, под  усиленной  охраной,  отконвоировал  партизанку  в  расположение  вышестоящей  оккупационной  структуры.  Что  он  рассказывал  о  своём героическом  руководстве при  поимке опасной  преступницы,  никто  не  слышал,  но,  глядя  на  самодовольную  рожу  прыщавого  гусака,  догадывались  даже  самые  тупые  волонтёры  румынского  гарнизона.
 
             Подполье  такими  успехами  хвастаться  не  могло.  Первым  активным  желанием  командира  отряда,  было  стремление  найти  и  крепко  поколотить  комиссара,  но  опытный политработник,  чуя   неминуемую  расплату,  заблаговременно  исчез  из  материнской  обители.  Миша  и  Митя  метнулись  в  комендатуру...  Младший  по  званию  офицер, хороший  приятель,  а  иногда,  после  приличного  подношения, большой  друг  предпринимателей,  с  нескрываемым сожалением  сообщил  о  поспешном  решении  прыщеватого  начальника.  Теперь  Ануся  была  в  недосягаемом  для  подпольщиков  месте,  никакая  мзда  и  возлияния  не  помогут  освободить  девочку  из  румынских  застенков...   
      Весть  об  аресте  партизанки  к  обеду  обсуждена  в  каждой  хате  местечка.  Родители  подпольщиков,  вступивших  в  организацию  по  методике  Авакумова,  спешно  отправляли  свои  неразумные  чада   к  родственникам  в  дальние  хутора и  сёла.   Кадровым  «Подолам»  следовало  поразмыслить  и  о  своей  участи,  даже   если  девочка  ничего  не  расскажет,  следствие  непременно  заинтересуется  её  семьёй. 
  Настроили долго молчавший  приёмник  на  знакомую  волну...  Новости  были  потрясающими: Киев,  Кировоград, Умань освобождены!   Так  это  же  совсем   рядом!...
Тридцать  первого  декабря,  в  полдень,  над  местечком  пролетели  самолёты  с  красными  звёздами  на  крыльях.  Через  окраину  прогудели  на  восток  несколько немецких  автомобильных  колон. Фашисты злые,  глядят  с  ненавистью,  даже  лающих  на машины  собак  перестреляли.   Пора  и  нам  действовать,  но  против  кого?...  С  румынами  вроде  сжились,  разве  что  их   старшего  по  званию  офицера  подстрелить...  Так не  выходит мерзавец  на  улицу  даже  в  туалет,  а  старший  по  возрасту предупредил,  что  готовится  облава на  подпольную организацию «Красные  Подолы». Спланированная  свыше,  операция  намечалась  с  участием  в  ней  не  только  румынских  волонтёров, но  и  полицаев,  и  немецких  карателей. В  воздухе  запахло  гарью,  арестами,  смертями. Эраст подтвердил  неприятную  информацию. Он,  по  распоряжению  полицейского  начальства,  уже полгода  жил с  Манюсей  в  брошенной  хате,   неподалёку  от  полиции  и  сегодня   пришёл  к  своим  под  покровом  ночи,  один.
- Эх,  зачем  мы  столько  яиц  закупили?  -  посетовал  Михаил.
- Тут  не  куриные яйца  в  опасности,  тут  свои спасать   надо! - здраво  рассудил  Дмитрий.
- Может  бежать,...   в  смысле,  идти  на  соединение  с  частями  Красной   Армии?...  В  сторону  Одессы. - предложил  Моня.
- Лучше  в  Умань, - парировал Дмитрий, Эрик молчал.
- Чем  Одесса  хуже  какой-то  там  Умани?
- Умань   в  три  раза  ближе.
- Зато  в  Одессе  румыны,  а  в  Умани  немцы.  Ты  с  немцами  договоришься?
- Договорюсь! - командир  внушительно  потряс  пистолетом.
- Ой, Митя,  я  вас  умоляю,  зачем  этих  пистолетных  героизмов?  Договорится  он  с  наганом   против  танки! - от  волнения  Миша  стал изъяснятся странным  одесским  сленгом. - Зачем  нам  эти Уманские хасиды?  Чем  хуже   Яша,  мамин  брат,  который  живёт в  Крижополе?...  Это  жы-ж  по  дороге  в  Одессу...
- Не  знаю  в  какой  жополе  живёт  твой  брат...
- Я  разве  сказал,  брат?
- Чёрт  тебя  поймёт!  Тебя  и  всю  твою бесчисленную  родню...
- Я  не  пойду, - тихо  и  твёрдо  сказал   Эрик, - ни  в  Умань,  ни  в  Одессу.  Не  имею  права...
- О,  ещё  один  поц  нашёлся!  Нет,  ви  только  посмотрите  на этот мишигине! Конечно,  я  понимаю,  что  в Умани,  таки,   делать  нечего,  так  идём  в  Одессу,  кто  против?   Может ви, Эрик, боитесь нарушить  полицейскую  присягу?...
- Почему  не  пойдёшь,  Эрнст? - с  не  меньшим,  чем  у  Михаила,  изумлением  спросил  Дмитрий.
- Как  я  Манюсю  оставлю?
- Ой, мине захлёбывает хохот!  А  скажите, как я  оставляю  своих  прихехе?  Одна  Гелька   Багновска  чего  стоит?... - Пристрастия папы и сына  сильно  совпадали.
- Да  уймись ты,  Моня,  со  своими  бля!...  Пойдём  вместе,  Эрнст, с  Варей  и  с  Маней.
- Правильно,  сами  пойдём.  Зачем нам  эта  Гелька,...  в  Одессе?
- Не  можем мы  идти...  Маша  беременна,...  четвёртый  месяц,  уже.

Если  бы  в  зимней  морозной  ночи  да  при ясном  звёздном  небе  прозвучали  раскаты  грома,  это  произвело  бы    на  подпольщиков в  сотни  раз меньшее  впечатление  нежели  последние  несколько  слов  произнесённых  Эрнстом...
Почему?... 
В  войну   люди  привыкают  к  смертям,  но рождение  нового  человека  более  удивительное  чудо...


(  Как лихо  я  подвёл  к  первому  упоминанию  о  пришествии себя обожаемого  в  мир  земной,  как  Благовещенье!...  А  что,  если безоговорочно принять догмат  веры,  утверждающий,  что  Бог  находится в  душе,  а  тело человека  есть  Храм  Божий,  то рождение  каждого  из  нас,  есть  не  что  иное  как  Его  пришествие... 
Кажется,  меня  не  туда  тянет,  не  в те  степи...  Лучше бы поработать  над  текстом,  объяснить  значение  некоторых слов...
Слова  подождут,..  где взять денег?...  Красивая  женщина  требует  соответствующего  обрамления. Я,  кажется,  в  очередной  раз  влюбился.  Но не  так,  как   раньше  было, это  настоящая  любовь...  Только  в  определённом  возрасте   мужчина  способен  на сильные  чувства.  Она  прелестна, с юмором, шаловлива!  Я  буквально  брежу  её чудным  образом. А  какие  ночи  у  нас!...  Это  очень  интимно,  и описать  невозможно.  Грешно описывать то, что принадлежит великой всепобеждающей   любви. У  неё  чудно  обставленная  уютная  квартира,  не  то  что  моя  жуткая  берлога.  Может  мне её  продать?  Появятся  деньги...  Господи,  какая  пошлость  эти  материальные  проблемы! Но,  увы,  где  всё-таки  взять  денег?...  Где,  где -  работать  надо!
Цап - в буквальном  переводе  с  украинского, козёл.
Кацап - русский.
Кармелюк - украинский  Робин  Гуд,...  без  лука.   )
      
                Глава 21 КАПИТАН  АВАКУМОВ
               


             Разгром  подполья  поручили  невесть  откуда  взявшейся  новой   национальной  силе - бандеровцам.  Их  батько  Степан, недавний  заключённый  концентрационного  лагеря,  получил  от  фашистов  карт-бланш  на  собственную  борьбу  с  ненавистным  ему жидо-кацапским коммунистическим  режимом. Идея самостийного государства  вновь  дурманила  умы  украинских  патриотов. Слово  «малороссы», оскорбляло  гордый  дух казачества.
«Это  мы-то  малороссы,  когда  эти  самые  россы  от  нас,  от  киевской  Руси  пошли?...  Если они  там   с  татарвой,  с  мордвой  да  черемисами  всякими смешались, так уже «великими»  стали?...»

            Полицаи,  недавно  надеявшиеся  получить  от  советов  срока  поменьше, воспарили  в  мечтах. Кому  как  не  им  защищать  свои  национальные  интересы,  попранные  ненавистными кацапами, жидами и коммунистами.  «Покончим  с  этими,  займёмся   немцами» - шушукались  недавние поклонники оккупантов. Даже  сторонники  страны  советов  в  тайне  мечтали  о  самостийности.  Нэнька  Украина,  сданная  «ворогамы»  на  разгром  Гитлеру,  жаждала  контрибуции  в  виде  самостоятельного  государства.

           Эрасту,  как  представителю  кацапского  меньшинства, в  полиции  перестали  доверять.  Тем  более,  что  сестра  его  жены - партизанка.  Опасность  сгущалась,  взывая  предпринять  упреждающие  действия.
В   один   из  ненастных  февральских  вечеров  Мыкола  Пинтя  предупредил  Митьку:  «Вы,  хлопци,  тикайте, бо завтра заарестуют,  и  тоди  прощайся  з  жытям.  Я,  Мытя,  пиду  в  бендеровцы,  бо  твои  совдепы  так  и  так  в  Сыбир  зашлют».

       Геройствовать не стали, в  ту  же  ночь  сбежали  на  хутор Флымында  к  крёстному  Варвары на  местном диалекте - нанашко.  Нанашко  Макар  был  из  дальних  родственников  её  отца  Станислава  Комарницкого.  Хутор, расположенный в  пятнадцати  верстах  от  местечка, насчитывал  тринадцать хат, славился тишиной, мамалыгой и рыбными  местами.  Косяки плотвы,  стерляди,   мурены,  стоявшие  на  перекате,  насытившись  уходили  в  глубь  плёса,  уступая  место  голодной  рыбе,  бросавшейся  на  любую живность  и приманку. Этим  обстоятельством  с  большим  успехом  пользовались  местные  жители, редко оставшись  без  улова. Зимой рубили  лунки,  и рыба,  в  борьбе  за  кислород,  порой  сама  выскакивала  на  лёд.  Летом,  в  засушливые  годы,  уровень  воды  позволял  переходить  реку,  не  замочив  портки.  Удобный  брод  был  известен с  незапамятных   времён и сарматам,  и скифам, и казакам, и  ляхам. При  царе им  пользовались только цыгане,  кочевавшие  из  мадьяр  в «руси» - российские  земли.  Большевистская  власть  устроила  на  хуторе погранзаставу, чем основательно пресекла  несанкционированное   брожение  туда-сюда.  Хитрые  чекисты  не   совсем  отгородились  от  запада,  кое-какие  таборные  караваны  пользовались  дорогами  предков,  но  не  все.  Было  в  этом  что-то  противоестественное...  А  не  используется  ли  вольное  племя  в  качестве  прикрытия  для  советских  шпи,...  разведчиков?... Кто  ж станет на  этот  вопрос  отвечать,...  правдиво. После  добровольного  присоединения  Бесарабии надобность  в  заставе   отпала, пограничники  выступили  на  новые  рубежи,  а  их  строения  переданы  колхозу «Чэрвоный рубиж».  В  оккупацию Флымында  существовала  в  полном    забвении  и  относительном  благоденствии.  Рыба не  переводится, картошка,  кукуруза,  мёд  есть,  до  большака  не  менее  десяти  вёрст  да  всё  по  бездорожью,  чем  не  райский  уголок?
 
            Беглецы, просидев  в  овраге  часа  три, зашли  в  хутор  только  поздним  вечером.  Неровён  час,  кто  приметит,  лучше  осмотреться  выведать.
 
         Нанашко Макар  и  титка  Горпына  обрадовались незваным  гостям.  «Та  шо вы  злякалысь,  та у  нас  нэма  никого,  ни   полицаив,   ни  старостив,  тилькы  собакы  прыблудни  з  того  боку.  Сидайтэ  за  стил,  а  я  зараз  рыбкы  спиймаю...»
Дмитрий вызвался в помощники длинному  рыжему  Макару.  Взяли  пешню  ушли  за  свежей  рыбой. Рыба  в  хате  была,  но  вчерашняя,  а  гостей  надо  свеженькой  угостить,  живой,   прямо  из  сетей. Лёд  на  реке  ещё  стоял,  но  уже испещерился,  почернел,  не  сегодня  завтра  тронется.  Шли  осторожно,  Дмитрий  вслед  за  дядькой  Макаром,  иначе  попадёшь  в  промоину,  «и жаба  цыцки  дасть».
- Кто  чего  даст?
- Утопнешь  и  жаб  сосать  будешь,  чы  воны тебя.
- А-а...  Тут  глубоко?
- Та  ни  мэни  выще  колин,  тоби...
- Ясно,  ниже  пояса.  Дно  болотистое?
- Яке  болото,  гранит!  У  нас  за  хутором  начинается,  он  там  в  Бесарабии  кончается.  Прыйшлы.  Давай  корзину.
    
             День  отдыхали,  два  маялись, наконец  Дмитрий  не  выдержал, опять предложил  мужикам  собираться  на  восток  к  Умани. Эрику нравился план…
«Да и командир Дмитрий толковый, не то что мы. Фигура среднего роста, ладная, Белокурый, лицо открытое, нос прямой, широкий, чуть курносый. Глаза серые с татарской желтизной, брови белёсые ресницы короткие. Уши средней величины, прижатые. Руки короткие, мускулистые, кисти маленькие, крепкие, цепкие. Голос тихий, тон уверенный. Улыбка милая, как бы растерянная… Одно слово – русский».
 
               Мишка опять задул в свою  волынку  про  Одессу. Эрик  молчал,  чутко  вслушиваясь  к  каждому  шороху  за  стеной,  Манюсю  периодически  тошнило,  прямо  наизнанку  выворачивало,   и  он  нервничал.  Слово  за  слово, повздорили. Сидели словно сычи,  не  разговаривали.  Митька  вышел   во  двор  с  листом  бумаги  и  принялся  что-то  рисовать  химическим  карандашом.  Мишка источал  колкости  про  художника  от  слова  худо.  Варвара,  после  неудачной  диверсии, ходившая  как   в  воду  опущенная, вышла вслед  за  Дмитрием,  присела  рядом.
- Мить, хоть  ты  прости  меня,  дура  я,  дура  полная,  ребёнка  погубила...  Повесится  хочется.
- Аньку  не  вернёшь,... сейчас  не  вернёшь, Варюха.  Не  горюй,  вскоре  наши придут, война  закончится,  Аня  вернётся, заживём.
- Ой,  Митенька,   не   вернётся-а-а!...
- Не  надо  плакать,  Варя,  успокойся.  Есть  у  меня  одна  задумка.  Тут  нам  всем  принять  участие  придётся,   может  и  Победа  скорей  придёт.  Ты  местная,  постарайся  вспомнить  расположение  сёл,  хуторов,  изгибы  реки...

              Так,  негромко разговаривая,  сидели  они   на  завалинке  рисовали  на  пожелтевшей  от  времени  царской  бумаге,  которую  отец  Макара  нашёл  в  брошенной  цыганами  кибитке.  Для  самокруток  бумага  не  годилась,  для  писем  тоже  страшно  применять,  поскольку  на  просвет  на  бумаге  царские   гербы  проступают,  вот  и  лежала  она  у  нанашки  Макара  который десяток  лет  на  горище.  Хорошая  бумага,  даже  мыши  её  грызть постеснялись.

              В  воскресенье  послышался    гул,  все   выскочили   из  хаты.  Вдоль  реки,  на  малой  высоте   пролетел  самолёт  незнакомых  очертаний, с  красными  звёздами  на   крыльях.  Он  летел  так   низко,  что  сквозь  стеклянный    фонарь  кабины   отчётливо  видны  головы  пилотов.  Скорость  была  приличная,  не  то  что  до войны,  видно наши  научились  делать  скоростные  машины.  Через  минут  двадцать  тот  же  самолёт,  но  намного  выше,  пролетел  в  обратном  направлении.  Что  он  ищет,  что  высматривает?... 
Дискуссия   идти  или  не   идти  на  восток  возобновилась  с новой   силой.  Идти  то  надо,  тут  сомнений  нет,  однако,  как   и   кто  с  кем?  Большой  группой  -  слишком  заметно,   поодиночке   опасно.
 
             Через  два  дня,  на  рассвете  с  запада  на  восток в  сопровождении истребителей пролетела армада немецких бомбардировщиков.  Картина  была  не   менее  внушительна,  нежели  в  первые  дни  войны.  «Есть  ещё  силы  у  фашиста,  а  мы  здесь  отсиживаемся...»  Через час  с  небольшим  на  западе  опять  раздался  мощный  всепоглощающий  гул.  Новая   волна  чёрных  крестов  закрыла   небо.  Собака,  в  ужасе поджав  хвост, забилась  в  будку,  стены  хаты  дрожали,  оконные  стёкла противно дребезжали.  Да-а,  внушительное   зрелище...  Внезапно,  сверху  из-за  туч   выскочили  два краснозвёздных  ястребка! С  лёту   поразив  один   из  бомбардировщиков,  заложили  вираж  на  разворот.  Тяжёлая  машина,  пронзительно завыла и,  испуская  чёрный  дым,  понеслась  к  земле.  От  фюзеляжа  отделилась  небольшая  точка,  вскоре  превратившаяся  в  парашютиста.  Дмитрий,  выхватив  пистолет, побежал  в направлении  предполагаемого  приземления  фашиста.  Впереди  грохнул  мощный   взрыв,  это  вместе  с упавшим  в  реку  самолётом  взорвался  боезапас.  Эрик   и  Михаил  побежали   вслед  за   Дмитрием.  Женщины   и  нанашко  Макар   со  страхом перемешанным  с любопытством   следили  за  действиями,  развернувшимися  почти   у  них  над  головами.
 
               Армада,  не   меняя  скорости  и  направления  движения,  продолжила  полёт.  От хищной стаи,  чтобы  разобраться  с  двумя  наглецами,  сбившими  их  священную  птицу,  отделились  четыре  истребителя  сопровождения   и  пошла  круговерть  боя.  Натужно  воя,  самолёты  то  стремительно  набирали  высоту, то  меняли  направление   полёта, то сваливались вниз, разыгрывая сложную  комбинацию  схватки.  Наши,  в  отличие  от  фашистов, стреляли  мало и, словно  связанные   невидимой   нитью,   летали парой. После   очередного  виража  раздался  короткий   залп  автоматических   пушек...  Немецкий  самолёт,  как  перепел   на   излёте,  завалился  на  правое  крыло  и,  несуразно  кувыркаясь,  упал  в  лес на  молдавской   стороне.  Что-то  изменилось  в   небе,  чёрные  кресты  всё  больше  увёртывались   от  красных  звёзд,  нежели  нападали. Видимо сбитый камрад был главным  асом в разбойничьей   шайке. Советская  пара,  перестроившись,  зацепила   ещё  один  самолёт.  Фашист  метнулся   вверх,  в  густые  тучи,  следом  за  ним  скрылись  его   коллеги... Воздушный  бой  закончился,  все   улетели,  над  рекой  и  хутором  повисла   первозданная  тишина. 
«У,  сволочи,  получайте,  это  вам  не   сорок  первый  год!»
 
              Вскоре   в  хату  вернулся Дмитрий.  Парашютиста  снесло   далеко,  аж  за  молдавский  лес,  а  лёд  в  реке  ненадёжен,  вот-вот  тронется.  Собрали  срочный  совет.  Рассуждали  недолго,  решили  женщин  оставить  на  попечении  дядьки  Макара,  сами  пойдут  в  сторону   Умани,  заодно  постараются  найти документы  Эрнста  и  Дмитрия,  запрятанные,  по  совету  Ивана,   при   отступлении. 
Ночью  пошёл  дождь,  как   утверждает Макар,  через   неделю  вторую   река   очистится,  паводок   сойдёт  и...  Болтай-болтай,  дед,  язык-то  без  костей, а  нам,  молодым,  озабоченным  спать  надо,   в  следующую  ночь  на  восток  трогать.
 Собрались  основательно,  у  каждого  пистолет,  три  обоймы,  у  Дмитрия ещё  и  немецкая  граната  за  пазухой,   сапоги  крепкие,  ватники  тёплые,  в  рюкзаках  сало,  мёд,  хлеб, первач, в  душе  надежда,  в  голове   тревога,  доберёмся  ли?...  Первые  две  ночи  шли  по   степям  и   запущенными   полями.  С  людьми  не  встречались,  отдыхали  днём. Заброшенных  колхозных  строений,  стоящих  на  отшибе,  а  то и  вовсе  в глухих  местах,  сёл,  хватало. На  третью  ночь  вошли  в  леса,  к  сожалению  лиственные,  почти  прозрачные.  Документы,  спрятанные  под  стреху  наполовину   сгоревшего   сарая,  малость  отсырели,  но  имели  вполне  узнаваемый  вид.  Ополченцы  возликовали,  только  Михаил  огорчился: 
- Говорю  вам,  пошли  в  Одессу,  там  меня  знают. Этот  румынский  паспорт!..  Кто  в  Умани  подтвердит  моё  советское  гражданство?
- Мы.
- Вы!...  Кто  вы  такие,  чтоб  вам  поверили  в  НКВД?
- Да  я  капитан  Красной  Армии!...
- Видели  они  таких  капитанов...  Вот  если  бы  мы  поймали  немецкого   лётчика...
- Угу,  за  фалды.  Есть, для  командования, кой  чего поинтересней  лётчика...
- Ой, Митя, зачем  этих   понтов?  Что  может  быть  интересней? Может  сведенья,  где  Чабанюк  спрятал  душегубку?...
- Вроде  того...  Кстати,  нам  предстоит  форсировать  Южный  Буг.
- Что  значит,  форсировать?  Вплавь?
- Может  и  вплавь  или  на  плоту...   На  льдинах,  наконец.
- Папанинцев  нашёл...  Вот  если  идти  в  Одессу...
- Как  же, в  Одессу,... через Крыжопу...
- Крыжополь...
- Ложись!

             «Красные  Подолы» дружно  плюхнулись  на  землю,  к счастью,  сухую.   В  их   направлении  скакали  два  всадника,  вооружённые  немецкими  автоматами...  Заметили,   или  нет?  Бойцы   изготовили   пистолеты  к  бою,  напряжённо  ждали.  Нет,  вроде,  не   заметили,  убавили  шаг  скачут,  разговаривают на  украинском.  Обрывки  фраз,  доносятся  всё   отчётливей.  Кажется,  немцев  ругают?...  Точно,  свои,  значит.
- Миша,  спроси  кто  такие? - шёпотом  приказал  Дмитрий.
- Почему  я?
- Стреляешь   неважно,  давай  мы  прикроем.  Пистолет  мне  отдай.
- Чуть  что,  так  сразу  Миша! - Михаил  встал,  отряхнул  с  колен  прошлогоднюю  траву,  прошёл  немного   вперёд,  в  сторону. - Эй,  мужики,  на  Одессу  туда? - Всадники  остановились,  потянулись  за  оружием.
-  Ты   хто?
- Я?  А  вы   кто?
- Мы  украйинськи повстанци.  Ану  рукы  в  гору,  зброя   е?
- Яка  зброя,  хлопци?  Мэни  в  Одэсу  трэба... 
- Пидийды.  Рукы  в  гору!  Ты  одын?
- А  шо   вы  не  бачыте?
- Бачу,  то  бачу,  а  потом  як  прытохмачу!... Чого  шляешся  в  биля  фронту?  Чы, може  ты  розвиднык  радянськый?  Га,  жыдяра?  То  мы  тэбэ  зараз...
 
              Три  выстрела   слились  в  один.  Усатый   всадник  стал  медленно  заваливаться   с  взбрыкнувшего  от  внезапного  звука  коня.  Второй,   молодой   и  здоровый,  подняв   свою  кобылу  на  дыбы,  успел  выстрелить,  после   чего  был   сражён  огнём  из пистолетов.  Гнедой конь   усатого  всадника  отбежал  к  кустам и кося глазом  на чужих, стал  нервно  грызть  набухшие  соками  ветки.  Усатый, лежа  в  грязи  без шапки  и  одного  сапога,  хрипел,   испуская   кровавую  пену.  Второй, неподвижно висел  на  стременах,  покрываясь  синевой.  Преставился. Мишка лежал  с  закрытыми  глазами,   лицо  бледное.

- Чё,  Моня,  перетрухал  маненько? - Съязвил  Дмитрий  присматриваясь к  усатому. - Не  боись,  вставай,  не  то  простынешь.
- Миша,  что  с  тобой? -  Эрнст  заметил  лужицу  крови  рядом  с  Михаилом. - Мить,  он  кажется  ранен.
- Э, всё  равно  не  жилец,  пусть  не   мучается. - Дмитрий не  целясь выстрелил. Усатый  задёргался  и  затих. - Хай  жывэ  вильна-самостийна...   
- Митя,  подойди  скорей,  Мишка  умирает!
- Только без  истерик, Социндустриев.  Расстегни  его...  Так  в ногу, в  мякоть  навылет... Жить  будет.  Дети?... Дети  тоже  не  отменяются.  Мишка!  Михаил, очнись. Сомлел,  Ганнибал,...  в  крыжопу  раненный. Эрнст,  давай  самогон.
- Зачем?
- Затем!  Пить,  гулять  будем,...  быстрей  давай!...  - Дмитрий  смачно  выругался,  задрал  Мишкину   рубаху, оторвал  клок  материи  и  сложил  вчетверо. - Принёс?...  Лей!
-  Так,  это,  нечего...
-  В  смысле?
-  Бутылка  разбилась,  водка  разлилась...
- Чего? - Дмитрий изумлённо  смотрел  на  Эрика - А,  понятно.  На,  помочись  на  тряпку,...  поэт.
- Зачем? - Эрнст   совсем  растерялся,  стоял,  хлопая  ресницами.
- Надо. - Дмитрий,  понимая,  что  активной  помощи  в  ближайшее  время  не  дождёшься,   сам  проделал  необходимую  процедуру  и  приложил   тампон  к   ране. - Мало.  Нарви тряпок у  этих,...как их, повстанцев. Им  на  том  свете  не  понадобится, а нам на  перевязку.  Эх,  зря  я Мишкину  рубаху  порвал... Ты   чего   стоишь?
- Не  могу  я,  это,  я  не   могу  мародёрничать...
- Понятно,  держи  тампон, я  сам...  О,  ты  смотри,  запасливые вояки,   бинт,  вата...   Серьёзные  хлопцы.  Моча,  Эрик,  для  дезинфекции,  так  меня  старые  солдаты  учили...  Мишка! Да  очнись  ты,  наконец! - Дмитрий  шлёпнул  Михаила  по  лицу,  тот  открыл  глаза.
- Где  я?
- В  Одессе,...  у тёти  Моти!

                Идти  Мишка  не  мог.  Лошадей ловили долго, особенно  гнедого.  Схватив за уздечку,  Дмитрий  повис  всем  телом, пытаясь  удержать возбуждённого коня.  Испугалась  скотина,  или  хозяина  жалко?...  Жалко,  не  жалко,  а  оттуда  уж  не  вернёшь.   «Тпр-р-р,  Гнедой!»

           Тела  врагов, кое-как  прикрытые  прошлогодними  листьями,  ветками,  камнями,   нашли  последний  приют  в  овраге. Укрыли  не  от  собак и зверья  дикого,  нет,  для личной безопасности,  чтобы обнаружив своих собратьев убитыми,  бендеровцы  не  организовали  погоню...
Война  продолжается.


(  Когда  покупаешь  что-либо,  тебе  опишут  все  лучшие  качества  товара,  когда продаёшь...  Квартира  моя,  оказывается,  расположена  в  непрестижном  доме, на  непользующемся  спросом  этаже, сантехника  гнилая, потолки  низкие,  окна   выходят  не  на  ту сторону,  улица  шумная, общественный  транспорт  далеко...  Сумма,  которую  я  хочу  получить,  нереальна  при  данном  неблагоприятном,  для  меня,  положении  на  рынке  недвижимости...  Но  не  стоит  думать  о  грустном.
Наша любовь на  подъёме. Вчера  ходили  в  оперу,  ах как  она  тонко  чувствует  музыку,  я  её  не  достоин!  За что  мне  такая  награда?  Занял  денег,  купил ей чудные  серёжки.  Я  почти  перебрался  к  своей  любимой,  не  жизнь,  а  блаженство... )


                Глава 22 ВАРВАРА


               
                Первые  дни  после  ухода  ребят  из  хутора, Бася и Манюся всё  всматривались  в  подёрнутую  весенней  дымкой  синеву  холмов.  Казалось,  вот  сейчас,  из-за  недалёкого  горизонта,  покажутся  три  точки  и,  постепенно  увеличиваясь,  сначала  превратятся  в  ползущих  по  склону  муравьёв, потом,  вглядевшись,  сёстры  распознают  очертания  своих  сужденных  и  родственника.  Увы,  кроме  рези  в  глазах  никаких ощущений, видений  и  приблудных  одесситов. Унылый  вид  запущенных,  заросших  чертополохом  полей  к  особому  оптимизму   не  располагал...

            Варвара,  в  силу  необходимости  помогала  крёстным  по   хозяйству,  не  считая  это занятием  достойным  её  участия. «Безделье  и  тоска.  Где-то  люди  жизнью  рискуют,  с  врагом  борются,  а  тут...  сплошное  куркульство: корова,  свинья,  овцы,  куры!» Баська  раздражённо  пнула  ногой величественно  ступавшего петуха. Петька со  страху взмахнул  крыльями, уронил  перо и,  дабы  не  уронить достоинства  в  глазах  пеструшек, выпустил  струю  помёта. Проклекотав  нечто  сварливое, герой  покрыл  первую  попавшуюся  из  своего  гарема.  Осчастливленная  курочка,  пригнувшись  грудкой  книзу, распушила  перья и,  потрясши  жидким  хвостиком,  принялась энергично  разгребать  землю,  выклёвывая  мелкие   песчинки.  «Примитивные  создания,  клюют,  размножаются,  только  для  одного - быть  пищей  для  других,  более  сильных  и  умных.  Эх,  надо  было  с  ребятами  уходить,  чем  я хуже Эрика  или  Мишки?...  Сиди  теперь  тут  с  этими  аграриями  несознательными.  Им   что   советская,  что    немецкая  власть - всё   едино,  лишь  бы   корова   отелилась  да  кукуруза   уродилась.  Фашист страну   топчет,  а  они  в  огородах,  как  кроты  роют,  всё  «для  сэбэ»  стараются...  Манюсю не  вовремя угораздило   с  этой  беременностью...  Ганусю  поймали...  могла  бы  спрятаться,  когда  я  отвлекала...  Да  уж,  так  отвлекала  - аж  рейтузы  выпачкала... Никто  не  знает,  не   то   язвили  бы,   издевались.  Пусть  докажут,  что  я   испугалась,  пусть!  Может я  на   себя   все   силы  оттянула,  а  она   из   подвала  сбежать  не  удосужилась...  Зря  с  малолеткой  связалась, ой  зря, теперь  вся   ответственность  на  мне,  но  я  не   виновата,...  разве  самую  малость  в  том,  что   доверилась  ребёнку,  поддалась  на  её   уговоры.   Так  ведь  хотелось как  лучше!...»
Из хаты,  бережно  ступая,  вышла   Манюся  и  направилась  к   сестре.  Варя  отвернулась.   
-  Бась,  ты  плачешь?
-  Я,...  я  не  плачу,  Мань.
-  Значит показалось.  Хорошо   тут,  правда.
-  Что  хорошего?
-  Красиво.  Река,  поля,  овраги,  лес...  Люди  хорошие.
- Ну  да,  куркули  недобитые.  Отгородились  от  мира  непролазной  грязью  и  копошатся  в  навозе.  Жируют.  Нет  чтобы  партизанский  отряд  создать, с  оккупантами воевать.
-  Так  их  нет,  с  кем  воевать?
- На  хуторе  нет,  пусть  идут  и  в  других  местах   ищут.  Хорошенькое   дело,  на  тёплой  печи  сидеть,  ждать  когда  тебя  другие   освободят.
-  От  кого.  Здесь   отродясь  немцев   не  бывало,  прошлым  летом  полицай  приезжал  и  то  свой,  погостить.  Сын деда  Мефодия,  что  в  крайней  хате  живёт...
-  Да  все  они  тут  крайние,  «моя  хата   с  краю...»
-  Потому  и  живут  вдали  от  всех,  что не хотят вмешиваться...
- А  это уж фигушки!  Мало ли  что  они  не  хотят,  мы  вмешаемся...
- Уже.
- Что  уже?
- Вмешались.  Прячемся,  подвергаем  опасности. 
- Какая  опасность?  Война  закончится,  а  мы, средь  этих бурьянов и первобытнообщинных  красот, ничего  знать  не  будем. Нет,  надо  поднимать  народ,  будоражить... 
- Анусю  жалко.
- Только  давай  не  будем.  Борьба  есть  борьба,  бывают  и  жертвы. 
- Борьба, жертвы -  всё  от  лукавого,  мне  бы  родить,...  крепкого  и  здорового...  А  Анусю  жалко,  рано ей  было...
- Чем  я виновата,  что  под   пулями  бежала,  уводила  румын   от  комендатуры?... Ну  конечно, ты не  веришь, думаешь  я  просто  убегала.  Да, и убегала,  но  она  за  это  время  могла  выбраться...
-  Может  не  смогла, растерялась  или  испугалась.
-  Ганя  испугалась,  а  я  виновата...
-  Да  не  виню я тебя,  мне  Анусю  жалко  и  маму,  и  Эрика. Всех  людей  жалко.
-  Полицаев,  фашистов,  предателей?...
-  И  их,  они  тоже  люди.
-  Люди!...  Ну,  Маня,   я  прямо  не  знаю!...  Вы  Божемские,  какие-  то  как  и  эти  нанашки...  куркули   недобитые!
- Что  ж  мы  у  них  на  шее   сидим,  подвергаем...
- Дивчата,  идить  вжэ  до  хаты,  бо  стара  борщу  насыпала,  стыгнэ. - Дядько  Макар  неожиданно,  но  вовремя  встрял  в  разговор,  грозивший   перерасти  в  локальную  гражданскую  войну.
В  среду на  рассвете  река затрещала, загрохотала, сквозь  образовавшуюся  паутину  трещин  на  лёд  хлынула   вода,   и  пошло безостановочно.  Середина  вся  в  промоинах  медленно   тронулась,  льдины, наползая  одна  на  другую,  создавали  причудливые  торосы,  ломались,  крошились  и  исчезали  навсегда.  Сёстры   смотрели и  смотрели  на бурно  меняющуюся  картину  ледохода.  Созерцание настолько  захватило их,  что  Манюся  ни  разу не вспомнила  о  токсикозе,  терзавшем  её  круглосуточно. Через три  дня  река  почти  очистилась,  только  кое-где  на  берегах  лежали  глыбы  грязного,  истекающего  прозрачной  водой  льда. Тут  им  было  уготовлено  последнее  пристанище...  Ан   нет, не   последнее.  Иногда   уровень  воды  в  реке  резко  поднимался, и  льдины, медленно  кружа,  снимались  со своих  лежбищ.  Ничто  и  никто  не   ведает  точного  времени  и  места   своей   кончины.  Однако  думать  о  кончине  весной,  когда распускаются  подснежники,  птичий   гомон   не  смолкает  даже  по  ночам, а влажный  воздух напитан радостью  пробуждения,  не  хотелось.  Да,  шла  война,  но это  было  где-то  далеко-далеко,   в  иной  жизни,  в  ином  мире,  не   имевшем к  хутору   никакого   отношения...

За  излучиной  послышался  знакомый  гул.
 
Советский   самолёт  пролетал  над  рекой  ежедневно,  бывало  что  и  по  два  раза  на  дню.  Что  он  искал,  кого   высматривал?  Случалось  слышать далёкие  взрывы  где-то  вверх  по  реке,  тогда  поток  льдин   увеличивался.  При  бомбёжке   заторов  внизу уровень  воды   спадал,  обнажая  зализанные  гранитные  породы.  Ох  неспроста  все  эти  полёты,  бомбёжки,  видимо,  готовится  нечто  доселе  не  ведомое,  и  не  так  уж  далеко  спрятался  от  людей   хутор  Флымында.
 
«Флымында,  что  за  дурацкое   название? Вот  вернутся  наши  и  переименуют   его  в...  Красногранитский  или  в Первомайский,  уж  к  Первому  мая  освободят.  Может  Митя  действительно  убедит  командование,  и  мы   окажемся  в  самой  гуще   боевых  действий,  он  умный,  не  то что  я.  Не  смогла   Ганусю   сберечь.  Дура   я,  дура!...  За  что  ни  возьмусь,  всё   не  так,  всё   плохо.  Тогда,  с  этими   флагами  на  бойне...  У  людей  «Флаги  на  башнях»,  а  у  меня  на  бойне...  Главное,  никакого  эффекта,  никто  даже   не  вспомнил   о годовщине  революции,  перевели  разговоры  на  нечисть.  Ничего   я  не   могу,  ни  для  чего  не  пригодна!  Даже  детей  рожать,  не   способна.   Маня  моложе,  а  вот  успела....  Зря  я  её   нервирую...  Впрочем, она   не   очень-то  обращает  внимание...  Ходит,  как стельная  корова. Ничто   ей  не  интересно,  посмотрела   ледоход   и  пошла  спать.  Всех   ей  жалко,  «все   люди  человеки».  Кто  этих  «человеков», с бомбами, звал на  нашу  землю?  Бендеровцы  какие-то  объявились,  националисты. Оно понятно,  недобитки   петлюровские,  молодёжь  с  толку   сбивают.  Никто  меня  не  понимает,...  только  Митя,...  а  я  ему   и  дитя  родить  не  могу.  Зато  нет верней меня на  белом  свете,  мы  с  ним  такое,...  верней,   он   такое   придумал!  Настоящий  военный, кадровый офицер.  Никто  додуматься  не   сможет... Нанашко  бежит, кажется что-то  случилось.»
- Дивчата   ану  ховайтесь,  бо  до  кума  Мефодия  чорты гостей  прынеслы.  Сын  Охрим  з  нимцямы  прыбув.
- На  що?
- Та  ж  кажу   в  гости.  Ховайтесь  от  гриха.
- Яки  гости,  нанашко,  хто  зараз  по  гостях  ходэ?
- Та  кажуть  трэба,  броду  шукать.  Залазьте  в  пидпил,  бо  Охрим  дуже  кацапив   нэ любе,  а  вы  хоча  и  свои,  та  всэ  ж...
- Як  броду,  нанашко?   
- А  я  знаю?  Мефодий  каже,  що  нимцям  трэба.   Може  тикаты  збыраються,  а  мосты  зныщени.  Ото  Охрим  и  прывиз  показаты.
- Не  зная  броду,  Фриц  не  лизэ   в  воду...
- Та  мо воно й так,  але  нам  шо  до  того.  Нехай  соби  тикают. А  вы  сховайтесь,  бо  отой  Охрим  дуже  злый.  Вы  ховайтесь,  а  я пиду.
- Куды?
- Охрим  просыв  допомогты  брид  показаты   нимцям.  Я  на  вэслах,  а  вин  будэ  миряты.
- Шо,  чым?
- Глыбыну,  грабэльныком.
- Ось  що  нанашко,  замисть  вас  я  пиду.
- Цэ  для  чого,  ты  що  прыдумала?...
- Та  ничого  я  нэ  прыдумала.  Допоможу  нимцям,  може  воны  за  цэ  нас  не  тронуть.  Нэхай   тикають  соби.
- А  мо  нэ  трэба,  Варваро,  мо  так  обийдэться?...
- Нэ  обийдэться,  Охрим  захочэ  выслужытысь,  и  нас  арэштуе.
- Вин скажэный,  дийсно можэ,...  натякав  мэни.
- Отак,   нанашко,  вы  краще  сыдить  тут,  а   я  за  вас  пиду,  дивчыни  легше   з  молодым  договортысь.
- Може  и  твоя  правда,  дытыно,  нэ  знаю. 
- Нэхай  Манюся сховаеться,  а  я  пиду,  нанашко.
- Ну  йды,  тилькы   вэсла  визьмы, бо  у  Мэфодия  дуже  важки.
 
Варвара  зашла  в  хату   одела  фуфайку, незаметно  сунула   запазуху  что-то  завёрнутое   в   платочек,  пошепталась  с  Манюсей  и,  захватив  вёсла,  ушла. На  берегу,  возле  лодки  деловито   копошились Дрончаки,  старый  Мефодий  и  его сын  Охрим. Немцы,  пожилой  и  молодой,  громко  разговаривая,  курили  поодаль.  Увидев   Варвару,  шагающую  с  вёслами  на  плече  старший  подтолкнул  молодого и  сделал  неприличный  жест, испуская  столь  же  неприличные  звуки.  Варвара  покраснела,  немцы  весело  загоготали.  Не  очень-то  фашисты  смахивали  на  отступающих  и  побеждённых. Мефодий  недоумённо  уставился  на Варвару, почему, мол, кум  Макар  не  пришёл?  Варя,  охая  и  причитая,   рассказала  как  нанашко доставал  вёсла,  неловко   повернулся,  и в  спину  вступило, «кажысь,  радикулит».  Мефодий  понимающе  поцокал   языком,  сам  страдал   этим... Весна,  лечиться  нечем,  вот  скоро  пчёлы  вылетят,  тогда  и  полечатся  жалами  пчелиными,  очень  помогает.

  Кое  как  законопатив  плоскодонную  душегубку,  отчалили.  Варвара   на  вёслах,  Охрим  грабельником    показывал  солдатам  глубину,  те   сосредоточенно  смотрели делая  пометки  в  планшете.  Далее  глубина  стала   увеличиваться,  и  Мефодий   закричал,  чтоб  подгребала   выше,  но  бестолковая  баба  только  брызги  поднимала. В  горячке   старик  даже   заматерился  и  велел   возвращаться  к  берегу.  Попытки  продолжались  одна  за  другой,   а  брод   так  и  не   прощупывался. Немцы, скептически опустив  планшет,  поскучнели  и,  презрительно  поглядывая  на славянское   быдло, переговаривались, что  с  них  возьмёшь, низшая  раса,  соврали,  как   всегда....

Охрим   злобно  отдал   Варваре  шест,  сам сел  за  вёсла, из-за бабы-дуры доверие  потеряешь...  Оттолкнулся,  стал  грести.   Мефодий   удовлетворённо   командовал  с  берега. Немцы  возобновили  нанесение   отметок. Варвара   старательно  мерила,  пытаясь  поставить  грабельник  вкось,  чтобы  изобразить   глубину   побольше,  что  не   осталось  незамеченным  со  стороны   гребца.  Смачно  выругавшись,  Охрим  велел  тыкать   шестом  строго  вертикально.   Варя   повернулась  таким   образом,  чтоб  ему   не   было  видно, как  она  замеряет  и,  незаметно помогая  течению,  проталкивала  лодку  вниз.  Их  опять  снесло  на  глубину.

  Мефодий,  брызжа   слюной,   орал,   чтоб  подгребали  выше.  Охрим,  опять  выматерил  Варвару,   пообещав сталинской сучке большие   неприятности,   развернул  лодку  носом  против   течения, яростно   загрёб. 
Солдаты,  ничего  не  понимая,  поглядывали   то   на  Мефодия,  то   на  лодку. Им  эти  глупые   русские  порядочно  надоели.  Старый  до  того  набегался  и  наорался,  что даже  вспотел.  Стоит,  сняв   шапку,  тяжело  дышит,  над  неприятной   плешью парок вьётся.  Молодой  полицай злобно  гребёт   вверх.  Зачем?   Ему  надо  показать  место   возможной  переправы,  а  он   совсем  бестолковый.  Что  они  делают,  когда   будут  измерять глубину? Красивая  русская девушка, сидя  в корме,  перекрестилась,  сделала  странное  движение,  после  чего будто  собралась  выскочить  из   лодки, но  замешкалась.  Полицай бросил  вёсла,   наклонился  к  своим  ногам,  поднял  гранату...
Солдаты   инстинктивно  упали  на  землю и  изготовились   к  стрельбе.
Грянул  взрыв.
   
    Мефодий   ошеломлённо  открыл  рот,  с  ужасом  глядя   на  облако   дыма,  зависшее   после   взрыва. Рядом коротко,  для  острастки,   застрочили  автоматы.  Немец,  он   воевать  горазд,  если  что  непонятно,  лучше  лишний  раз   выстрелить.
- Нэ  стиляйтэ,  ваши  благородия,  там  же  Охрим.
- Хальт,  хенде  хох! - Пули  просвистели  над  самой  лысиной  Мефодия.  Старик   упал  на   колени.
- Ваше  благородие,  нэ  стриляйтэ,  бо  цэ  нэ  я,  цэ   ж  нэ  вин,   нэ  Охрим... - Фашисты,  держа   Мефодия  под   прицелом,  переговаривались  на   своём... Мефодий  твердил  своё. - Цэ  ця  курва  сталиньська.  Мабуть  вона  гранату  кынула.  Воны  вси  коммунисты  и  жыды.   Идить  я   вам покажу,   дэ  воны   жывуть.  Коммунисты  и  жыды,  юды  по  вашому...

Старик,  стоя  на  коленях,  плаксиво  причитал  про  коммунистов  и  евреев,  кося  глазом  на  гладь  воды,  стремительно  несущуюся  мимо. Вскоре осколки утлого  судёнышка,  недавно несущего  непримиримых врагов, исчезли из  виду, облако  дыма  развеялось.  Делать  нечего,  солдаты  завели  мотоцикл.  Мефодий,   поднявшись  с  колен, кричал:  «коммунисты,  юды,  юды,  коммунисты...»  Мотоцикл  медленно  тронулся  по  дороге   к  большаку.  Плешивый старик, повторяя своё: «коммунисты,  юды...» бежал  впереди,  возле крайней  хаты,  впрочем  все  хаты  в  хуторе  были  крайними, растопырив   руки, остановил   мотоцикл.  Немцы  в  нерешительности  смотрели,  соображая,  что  это  значит?  Из  хаты  вышел  высокий  худощавый  человек.
 
«Коммунист,  юда,  коммунист,  юда...» - заорал Мефодий  показывая  пальцем  на  кума  Макара.

Старый   немец,  сидя   в  коляске,  передёрнул  затвор   крупнокалиберного   пулемёта,   полоснул   веером. Из   поклёванных  стен  полетела  пыль, Макар  упал.  Фашист  выпустил   вторую  очередь  по замшелой  крыше.  Из-под   соломы   показался  дым,  засветились  язычки  пламени.  Зарокотав,   мотоцикл   понёсся  вверх  по  склону,  подальше   от   опасного   места,  вдруг и  вправду   коммунисты   засели.  Кто их дикарей разберёт?  Одно  ясно, брода здесь  нет,  врал  полицай.
Едва  мотоцикл  скрылся  за  горой, как  из  всех  хат  выбежали  люди  с  вёдрами  и  принялись  гасить  огонь,  пока  не  разгорелся...
  Мефодий,  сидя  в  дорожной  грязи,  твердил  своё - коммунисты,  юды.  Где он  их  увидел? 
Макар  лежал   в  луже   собственной  крови  без   сознания,  но  дышал. 
Бабы  занялись  перевязкой,  мужики упорно  боролись  с  огнём,  наконец  победили.  В  хате  пахнет  гарью,  тихо,  только  ходики  тикают.  Гукнули  живых... Из подполья   выползли  баба  Горпына  и  Манюся,   слава  Богу,  невредимые.


(  Хожу  в  свою  берлогу,  только чтобы  писать, она  часто  спрашивает,  когда  закончу.  Не  знаю,  мне  кажется,  я  только  начал.  Перечитал  некоторые  главы  и  расстроился,  не то я задумывал, не то. Из  меня  писатель,  как  из...  Может  мне  опять  пойти  работать  на  завод  или  ещё  куда.  Занял  денег.  Квартира  всё  не  продаётся,  снизил  цену...)




                Глава 23 ПТИЦЫ ПЕРЕЛЁТНЫЕ
               


             Пристроив Мишку у лесника Дмитрий и Эрнст брели ещё два дня, покуда в сумерках не пришли к извивающейся среди холмов и равнин реке - Южный Буг, наконец-то. Завтра можно поискать плавсредство…  Пристроились в полуразрушенном коровнике, один угол которого оказался выгороженным в небольшую комнату и вполне пригодным для ночлега. Надёргали соломы, сладко уснули, но вскоре чуткий слух Дмитрия уловил подозрительный шум. Так и есть – немцы. В полтораста метрах ниже окапывалась пехота, позади коровника, на бугре обустраивалась – артиллерия, они посредине. Вот влипли так влипли, но уходить ещё опаснее. Кое-как замаскировав свою берлогу, решили выждать до рассвета. Утро хороших вестей не принесло, вокруг сновали немцы, ни вперёд, ни назад не пробраться.
         Единственной удачей можно считать обнаруженное подполье, служившее до этого животноводам ледником. Спешно перебрались в темноту и сырость, малость обустроились. В опасной близости от врагов прошло три дня. От пещерной темноты и мокроты тела покрылись чирьями, кожа коростой, в волосах струпья  Продукты были на исходе, вода закончилась давно. Выручал мелкий дождичек, наполнявший неглубокие лужицы.

          Весна. На четвёртый день послышались звуки возбуждённого курлыканья, разносившиеся на многие  километры.  Вояки с обеих сторон, услышав клекот, оторвали взгляды от прицелов и изумлённо уставились в высь. В небе над позициями появились перелётные птицы. Впервые за многие месяцы оно дарит не смерть, а радость. От увиденного и услышанного на души воинов ниспустилась благодать, губы непроизвольно  растянулись в улыбке. «Дождались!...» Никто из них не знал, чего дождался, да, собственно,  птиц никто не  ждал, не  подсчитывал  дни,  не  беспокоился  «прилетят,  не   прилетят»,  даже  не  думал  о  них. Не  до  того  было, война.  Но, стройный,  знакомый  клин, заставил всех  ностальгически  вздохнуть. Хорошо  быть  птицей, вольно парить в синеве времени, из  прошлого  в  будущее…
 
           И летели птицы над твердью земной и гладью водной, и было воинам покойно и благостно, и тишина стояла над древней рекой. Задумались многие, зачем они здесь, зачем убивают других и почему сами вынуждены прятаться от смерти в щелях окопов и норах блиндажей. И не было ответа им ни от неба, ни от земли. И был вечер, была ночь и было утро, день шестой. И пришло в окопы пополнение, силы свежие, люди ратные - и были средь них змием выпестованные… И полетели на заре птицы перелётные…
 
Тишину  нарушил  неестественно  громкий одиночный выстрел,  потом  второй,  третий, очередь автоматная, очередь пулемётная... С  чьих  окопов  выстрелили  раньше, то не  ведомо и значения не имеет, так  как через  пару  минут с обеих берегов поднялся   шквальный   огонь  из  всех  видов   стрелкового  оружия. Расстреляв  изрядную толику боезапаса, попали в гуся. Птица неуклюже кувыркаясь упала на стремнину и затихла.  Обе   линии  фронта напряжённо  застыли. «К  какому  берегу   прибьёт?»  Не  дождались, ток  воды и течение времени  уносило  охотничий   трофей  в  дальние  дали. Отцы-командиры  зазвонили   своим   соседям по флангам  с  предложением  принять  эстафету,  дабы  не  отдать  врагу  «сбитого  нами  гуся».  Что   поделаешь,  война   на   излёте.  Отцы-командиры,  даже   старшие,   не  такие   уж  отцы,  скорее  дети,  не   научившиеся  жить,  но  знавшие,  как  лучше   и  легче   убить... 
 
Дмитрий, и Эрнест,  выползшие из подполья на звуки стрельбы,  недоумённо наблюдали за странной охотой.  Ладно  немцы  с  жиру  бесятся,  но  нашим-то,  что,  делать нечего,  патронов  не  жалеют?...  Да-а, перед  войной  учили  беречь  каждый   патрон,  а  теперь  строчат  погуще   фрицев.  Чудны  дела  твои,  Господи!
- Похоже,  тут  нам   не  прорваться,...  слышь,  Эрик. 
- Слышу.
- Ну  и  что  ты  скажешь?
- Я? Думаю, что обезумел  народ,  мало  им   стрелять   друг  в  друга,  им бы ещё гуся сбить. Люди  самые   отвратительные   хищники...
- Понятно,  совсем  одурел в этих катакомбах.
- Я  не одурел, просто не могу убивать,...   ни  птиц,  ни  людей.
- Ладно тебе, не могу…  А кто пол обоймы  в повстанцев выпулял?
- Я, я  это,  я выше брал.
- Как выше?  Да    ты  чё?...
- Думал,  они  испугаются.
- Думал  он...  Ты не смей и дальше так думать, иначе… И вообще, что за бабство: «ни могу, ни хочу». Война, Эрик, а ты из себя старовера корчишь.
- Пацифиста.
-  О как! И зачем тебе эти секты?
- Пацифист это не секта, это движение против войны.
- Так кто ж за войну? Мы все против, но если надо, куда деваться?
- Значит не все…
- Короче, пацифист,  адвентист,  ты  уж  лучше  молчи.  Не  хочешь  убивать,  попросись  в  тыловые  службы.  Только  не  думай,  что  в тылу намного  лучше.  Отправят в похоронную команду, и будешь жмуриков собирать…
- Ну, знаешь…
- Знаю, видел, я кадровый. Так вот, одежду с  полчищами  вшей,  похоронные  команды   снимают  с  трупов  и  отдают на  пропаривание, а поскольку сапоги высоких температур боятся,  их,  слегка  обработав раствором  хлорной  извести, пускают в дело. Хлор  почти  не  отбивает  запаха  ног  предыдущего владельца, так что сначала  обуваться  неприятно.  Носить  ничего,  а  обуваешь - чувствуешь. Но  вскоре  чужой  дух  перебивает  своя,  родная  вонь, значит ты и обувка сроднились, до самой смертушки... Окончательно  разбитые, ногами  доброй  дюжины  убиенных,  сапоги отходят  на  вечный  покой  с  телом  последнего,  вечного  их  обладателя...
- Ладно, не стану я никуда проситься, куда пошлют, там и буду.
- Да уж,  чой-то мы губёшку-то раскатали, не к добру это. Нам  ещё  добраться  до  своих  надо. Жаль Мишку ранило, а может быть и к счастью. Только бы Моню хохол не сдал Бендерам или фрицам.
- Да,  он же свой, советский.
- Все  мы  свои,  когда  прижмёт  или  выгодно.
- В  чём  же  их выгода  или  прижало?
- Прижало  то,  что  советская  власть  не  сегодня  завтра  вернётся,  а  выгода  в двух  лошадях,  которые   им  оставили.  Брали  бы  верх  фрицы  или  эти...  повстанцы,  хрена б  с  два  приютили  бы.
- Есть украинцы  доброжелательные…
- Ты в  сорок  первом много таких  встретил?
- А  Беспрозваный,  а,...  другие?
- Иван  не  в  счёт,  он наш, кадровый,  других  не  видел...
- А  Варвара?
- Ну-у, нашёл кого вспомнить. Варька исключение. Боюсь, не  выдержит она этих хуторских посиделок  и сотворит  что-либо. Впрочем, не должна я ей,  на  всякий  случай, схему возможной переправы  на  правый  берег оставил.
- Зачем?
- Что,  оставил?  Говорю, на  всякий  случай,  вдруг  убьют.
- Кого?
- Меня.  Тогда  она  покажет,  как   и  где  форсировать,  если  немцы   раньше  наших   не  укрепятся.  Брод - место  стратегическое,  я  там  каждую  точку,  каждую  примету  изучил, запомнил  нанёс  в  план.  Так  что  и  ты  знай,  случай  чего  со  мной  или  с Моней,  веди  наших  прямо  в  Варваровку.
- В  какую  Варваровку?
- Ну  в  Флымынду,  название больно чудное, на  ругательство  смахивает. Уж  лучше   Варваровка.
- Мишка тоже знает про брод?
- Я ему свой листок оставил, когда уходил, так верней будет. Он-то отлежится, а нам ещё выжить надо, только тогда в Варваровку.
- В Дикарское,  значит.
- Почему?
- Варвары - дикие,  Варвара - дикарка,  Варваровка...
- Грамотный ты мужик, Эрик, только  жаль, бесхитростный, того и гляди  или  немцы  убьют,  или  свои  посадят... 
- За что посадят?
- За наивность, короче, если захотят, надут причину.
- Обидно...
- Досадно,  но  ладно.  Не дрейфь, прорвёмся.
- Обидно,  что  ты  план  в  тайне строил,  не  доверял...
- Варюха  всё  знает. Запомни,  материалы  подполья  и  черновая  схема  переправы   у  неё.
- А  мы,  мы  что,  хуже  тебя  и  Баськи?
- Не  страдай,  Эри.  Вы - лучше,  но  военное  дело,  не  колхозное   собрание.  Спи.

 

             И был вечер, и ночь, день седьмой. И отдыхал Бог… И развёрзся ад… Нет,  в аду артподготовки не бывает. И вздыбилась земля, и заполнилось бытие первозданным хаосом, и застыли души живых во плоти дрожащей а души убиенных в жалких остатках храмов своих. И прошла по земле гиена огненная. И с Небес в белых одеждах спустились Ангелы-хранители, и увлекли души усопших на Небеса прямо в сад Эдемский… И видели Ангелов люди живые, но были они немы как рыбы, ибо потеряли дар речи.
 
           Когда  оглушённых  и  контуженых подпольщиков подобрали  советские  солдаты,  сил  радоваться  уже  не  нашлось.
 Капитан  Авакумов,  начистил  сапоги,  привычным  жестом  кинул  складки  новенькой  форменки  назад,  поправил  фуражку,  решительно  шагнул  в  просторную  штабную  землянку.
- Разрешите  доложить,  товарищ  генерал.
- Докладывайте,  мы  вас  давно  ждём.  - Полковники,  сидящие  рядом  с  седым  генералом, подвинули  поближе  оперативные  карты,  схватились  за  остро  отточенные  карандаши. 
- Имею  ценные  сведенья о  возможности  форсирования  водной  преграды  в  районе  хутора  Варваровка  с  выходом  в  тыл  противника.
- Интересно, именно  этих  сведений  нам  не  хватало.  Заброшенные  в тыл  врага  четыре  группы разведчиков  вернулись  ни  с  чем.  Аэрофотосъёмка  тоже  не  приносит  информации.  Такую  быструю  и  глубокую  реку  без  наличия  брода  форсировать  трудно, мосты  наводить  невозможно.  Где  ваш  план, товарищ  капитан?
- Мой  план  в  голове,  товарищ  генерал,  дайте  мне  топографические  карты,  я  изложу  подробно...

Стремительный  бросок  танковой  бригады  на  юг  и  уже  видны  знакомые   очертания  молдавского  берега.  Дмитрий  вылез  из  башенного  люка,  огляделся. Сзади  генерал  со  свитой  полковников,  штабисты,  далее,  на   сколько  видно,  колона  танков,  машин,  самоходок.  Дмитрий  поднял  руку,  всё  остановилось...  Небольшая  рекогносцировка  на  местности,  и  первый  танк  въезжает  в  реку.  Механик-водитель  чётко  исполняет  команды  капитана  Авакумова, и  вот  он  правый  берег. Река  форсирована! Следом  хлынули  колоны бронетехники, войска,  создавая плацдарм  для  дальнейшего  наступления...  Генерал  по  отечески  обнял  Дмитрия.
- Товарищ  начальник  штаба,   подготовьте   документы  для  представления  капитана...  А  почему  вы  до  сих  пор  капитан?  Непорядок,  вы  достойны  звания,..  подполковника.  Полковник  Егоров,  представить  подполковника  Авакумова  к награде... 
- Награда,  товарищ  генерал,  у  нас  одна - Победа...
- Да,  Авакумов,...  Авакумов,  хватит  дрыхнуть.  Вставай  на  допрос.  Руки  за  спину.
Допрашивал пожилой старлей: «что  да  как,  да  откуда,  почему   с  оружием,  чем  занимались  при  оккупации,   о  переправе  потом,  понимаем,  что  важно,  и  мы  пустяками  не  занимаемся,  проверим  информацию,  форсировали  уже...»  Он был болезненно худой, с серым лицом, рыбьими глазами большими залысинами. Безразлично  сажал подследственных на  табуретку,...  перевёрнутую  вверх  ножками, спрашивал и нудно скрипел пером.  Моститься разрешалось  на  любой  из  четырёх ножек,  но  сидеть  обязательно.  Поторчишь  часика  два,  может  надоест  отпираться,  предатель. Дмитрий  сначала  искренне  удивлялся,  какой  же  он  предатель? Потом  надеялся - разберутся. Затем осознал,  что впереди  маячит расстрел. Почти смирился.  Однако, пронесло. В  перспективе  возникали то  лагеря, то штрафные  батальоны... Наконец  следствие  закончилось.  Капитана  облагодетельствовали званием  рядового  и направили  в  стрелковую  роту смывать позор собственной кровью...
Случай – призрачная химера справедливости.
  Эрнст Социндустриев, получивши через мытарства следствия гордое  звание  «рядовой»,  был направлен во  взвод связи. Главная обязанность  новоиспечённого связиста быть на подхвате; таскать  тяжёлую  катушку   с  проводом ПРГД,  разматывающимся   по  ходу  движения,  соединять  обрывы,  случавшиеся  довольно  часто,  особенно  от  работы  немецких  миномётов. Он  был  рад  такому   назначению.  Стрелять  приходилось, но  мало, и главное - никто  не  следил  за  прицельностью. Стреляет  телефонист Климкин,  и  Эрнст    не  отстаёт, пуляет  себе,  авось  фашист  испугается.  Как же напугаешь матёрого… Боялся он не выстрелов, боялся отчаянной русской рукопашной.  Бывало и наоборот,  немец, пытаясь  окружить, мощно контратаковал, тогда  спасали  только  ноги. Бегать  приходилось  часто. Перебежками при наступлениях, долго  и  лихорадочно  при  отступлении.  Добежав  до  своих окопов, связисты в изнеможении  падали  на  дно и открытыми,  как  у  рыб,  ртами  глотали  воздух.  Голова кружилась, очертания предметов, лиц и всей жестокой действительности расплывались в призрачном туманном сиянии, душа покидала трепещущую плоть и парила в эфире небытия. А в бытии, вдоль по небу синему плыли тучи белые, а под тучами: то ли Ангелы белые, то ли птицы перелётные…
(  Кредиторы  требуют  долги.  Отдал  с  процентами,  пришлось  занять  у  других.  Ничего,  главное,  что  у  нас  на  личном  фронте  всё  в  ажуре.  Она  такая  милая!  Когда намекнул,  что  как  порядочный человек, должен  жениться,  обиделась.  Заплакала  и  сказала, что  не  собирается  опошлять  наши  отношения  каким-то  дурацким  штампом  в  паспорте.  До чего  я  глупый  человечишка, какая я  жалкая,  ничтожная   личность... )

            Глава 24 ОСВОБОЖДЕНИЕ
 

В  середине   марта,  ночью  далеко  на  севере  долго гремело  и  сверкало.  «К  холодному   лету» подумали  старые,  но  ошиблись. Гроза  была  искусственного  происхождения,  то  наступала  Красная  армия.  Доблестный румынский  гарнизон под  прикрытием  темноты мужественно  форсировал  водную  преграду  и,  предусмотрительно  пробив  днища  душегубок,  растворился  на  просторах валашских  земель.  Потомки даков отвоевались.
Потерю  оккупационной  администрации  местечко  заметило  только  к  вечеру. Событие   не  вскружило  голову  никому  из  обывателей.  Свято  место не  бывает пусто, придёт иная  власть,  не  задержится.  И  точно,  восемнадцатого  марта  часов  в  десять,  а  может  и  раньше,  на пологом холме, бывшем собственностью Сербера, показались фигурки с оружием. Местечковый  люд долго всматривался: неужто  красные.  Спустившись  на  вторую  линию  виноградников, солдаты  малость  постреляли  из  автоматов...   В  ответ  тишина,  если  не  считать  редкий  лай  собак,  довольно  быстро   затихший  под  грозным  шиканьем  хозяев. Не  стоит  злить  новые  власти,  это  вам не румыны,  с  советами  шутки  плохи.  «Где  же  наш  рушнык  та  буханка   хлиба!...»
Семеро  русских  разведчиков шли  по  весенним  улицам  украинского  местечка,  громко  разговаривая.  Девки  и  молодые  вдовы,  принарядившись  выходили  навстречу,  здоровались,  некоторые  приглашали  в  гости.  Освободители  благодарили, но  не  заходили,  мол,  сначала  дело,  потом  веселье.  Обследовав  центр,  комендатуру,  запрягли  трофейную  румынскую  бричку  и  отправили  двоих  к  своим.  К  полудню, в  местечко вошли  передовые   части. Полилась  русская  речь,  забегали  ординарцы,  посыльные, в начищенных  кирзачах. В  яловых  сапогах, тоже  начищенных, важно  вышагивали  офицеры. Окопная пехтура  сапоги  не  чистила,  не  для  чего  и  нечем.  Солдаты по велению политработников откинули  борта  полуторок… и временный  помост  готов. Послали  добровольцев  из  числа  местных  кликать  народ.  Народ,  в  основном  бабы  да  ребятишки, не  спеша  потянулся  к  Царской  долине. Там  уже стоял  батюшка, с котомкой  в  руках.  Местечковые  недоумённо  размышляли,  «То ли советы попов принародно сажать будут,  то ли  что  другое  придумали»? 
Придумать не  придумали, но нечто произошло,  о чём не догадывался ни народ, ни бедняга поп. Предполагая получить немалый  тюремный  срок  за  веру  и  служение  в оккупацию, батюшка, собравши  котомку, покорно ждал  прихода НКВД. Дождался. За служителем  культа явился узкоглазый  азиат с автоматом  за  спиной. Истово  перекрестившись,  поп схватил собранный узелок, торопливо попрощался с поповнами, перекрестил  упавшую  без  чувств матушку...  Шли  молча,  о  чём  разговаривать  представителям  разных верований? Увидев помост батюшка приготовился  к  худшему:  «Повесят,  ей  богу  повесят,  иноверцы,  богоотступники!  Пронеси,  Господи!»  Навстречу  вышел  совсем  грозный,  весь  в  портупеях, офицер.  «Этот молодой, повесит не  задумается...»
- Ну  что, товарищ  батюшка,  готовы  слово  сказать?
- Яке слово?
- Ну  своё,  это, церковное,... поздравить  народ  с  освобождением.
- Господи! Да  неужели!...  Освободители  вы  наши,  наконец-то  мы  дождались  светлого  дня! - Поп  упал  на  колени  и,  крестясь, бил  поклоны  в  сторону  офицера.
Митинг  прошёл  под  колокольный  звон.  На  глазах  у  многих  присутствовавших  блестели  слёзы. Советская  власть  вернулась.
  Двадцатого  марта  к  хате  Божемских  подкатила  полуторка,  из  кузова  спрыгнул  Михаил в форме  советского  солдата  и  предупредительно открыл  дверцу  кабины,  в  которой, бережно  поддерживая огромный  живот, сидела Манюся.  Бронислава,  как  была  простоволосая,  выскочила  на  улицу.  Вид  дочери  был  ужасен,  видимо  её  здорово  укачало. Обнялись,  расплакались,  зашли  в  хату.  Мишка  пошептался  с  водителем  грузовика,  сунул  в  кабину  бумажный  свёрток,  и  шоферюга,  недовольно  бурча, уёхал. 
Маня,  от  обеда  отказалась,  легла  на  кровать, отвернулась  к  стенке. Мишка  знаками  пригласил  Брониславу выйти.
- Миша,  где  остальные?
- Кто  где,  мы  разделились. Девушек  оставили  на  хуторе,  сами  ушли  навстречу  Красной  армии.
- Слава  Богу,  а  где  Бася?
- Бася?  Они  оставалась,  а  мы  ушли  в  сторону  Умани.  Нет,  вы   мне  скажите,  зачем  мы  шли  в  эту  Умань?  Гораздо  лучше было  идти  в  Одессу.  Я  им  говорил,  но  они  не  слушали  и  нате - меня  подстрелили...
- А Эрик,  Митя?
- А  что  им  будет,  когда  они  были  в  засаде?  Я  говорил,  надо  идти  в  Одессу.  Но  кто ж  меня  слушает?...  Иди,  Моня, спроси у  этих  бандюг  дорогу,  потому  что  у  тебя  целкость  не  та...  И что  вы  думаете,  я  не  пошёл?
- Куда?
- Куда  послали,  туда  и  пошёл,  так  меня  чуть  не  убили... Откуда  он  взял,  что  у  меня  мало  целкости?  Этот   Митя,...  нет,  он  хороший  человек,  правильный  план  составил,  но  надо  было  идти...
- Понятно,  в  Одессу...
- А  я  о  чём  говорю?  Через  Крыжополь,  на  Балту...
- Куда  тебя  немцы  ранили?
- Я  разве  сказал  немцы?  Меня  ранили  прямо  в ногу,  я  не  мог  идти,  и  меня  повезли  на  лошади.
- Ничего  не  понимаю.
- Что  непонятного,  Бронислава  Казимировна?  Я истекал  кровью,  как  колхозный  бугай  на  бойне.  Но  у  нас  было  задание  для  Красной  армии,  и меня  пришлось  оставить  с  секретными  сведениями.  Когда  пришли  наши,  я  им  всё  обсказал  и  показал  дорогу  к  броду,  в  Флымынду.
- Ты  вернулся  в  Флымынду?
- А  где  бы  по  вашему,  я  взял  Марусю? 
- Понятно. Где  Бася,  Митя  и  Эрик?
- Так  они  же  ушли  в  Умань,  я  же  говорил,  надо  было  в  Одессу.  Теперь  за  Одессу  можно  забыть!  Меня  записали  в  солдаты... Вы  знаете,  как  они  меня  записали?...  Боржевский!  Дали  вонючие  сапоги  на  три размера  больше и обещали  медаль.  Нет,  вы  представляете?...  Медаль!  Я, таки, не против медали,... боже  сохрани! Но  такие  сведения,  которые  мы  дали командованию, тянут  дороже.  Особенно  Мите,  я  говорил  им,  пусть ему  дадут  орден. Вы  не  согласны?
- Согласна.  Почему с  вами   не  приехала  Бася?
- Бася?  Вы  же  знаете  Басю,  тётя  Броня,  она,  таки,  была похожа  на  мою  маму.  Всё  её  не  устраивает. Она  поплыла с  полицаем  на  ту  сторону,  в  лодке  что-то  случилось  и...  Я  сам  не  видел,  а  эти,...  «мы  сильски»...
- Утонула?
- А  я знаю,  я там  был?...  Я  в  это  время  истекал  кровью.  Эти  хуторские  не  скажут  толком  ничего. «Мой-брей,  люды, воно  як  грымнэ, вода понэсла,  а  нимци  стриляють, Макарову хату  пидпалылы...» Вы  что  ни будь  согласны  с этого понять?...  Я  тоже... Бася - как  мой  папа - героиня.   Может,  она ещё  вернётся,  и  ей  дадут  орден. А  кто  откажется  от  ордена?  Что  с  вами?...
Кое-как  отходив  Брониславу,  Миша  побежал  в  свою  часть.  Конечно,  он  теперь  солдат,  тут  не  до  гражданских  вольностей,  дисциплина.  Остались  мать  с  дочерью одни,  длинные  вечера коротать.  Днями  занимались  по  хозяйству,  к  Брониславе  невесть  откуда   прибилась  совсем  маленькая  тёлочка.  Она  её  прикормила  и  спрятала  в  сарае.  Осторожно  спросила   соседей,  не  пропал  ли  у  кого  телёнок...  Скажи   сразу,   что  нашёлся,  так  и  соврут,  что  наш,  дескать. Нечего  подставляться,  сейчас  война,  мало  ли  приблудной  живности  гуляет.  За  рыжий  цвет  назвали  тёлочку  Мурелька,  что  в  переводе  с  местного диалекта  значило  как  Абрикоска.  Славный  был  телёнок,  игривый.  Пару  раз  заскакивал  Миша,  интересовался,  нет  ли  вестей  от  ребят.  К  сожалению...
На  Пасху  Мишка  привёл корову. «Тётя  Броня,  давайте  того  телёнка, я  его в  МТС отведу..  Что  значит,  зачем?  Кто вашему  внуку молоко  даст? Тёлку  ещё  растить и  кормить  надо,  а  Маня  скоро  разродится,  или  я  не  прав?...  Как я могу  оставить  вам телёнка,  если товарищ  Дворман,  начальник тыла, должен отчитаться головами?... Что  тут  сложного?  Мы  имели  сто  тридцать  восемь  голов,  оставленных  румынами,  мы  их  будем  иметь  и  дальше.  Кто собирается  у этих  животных  спрашивать  их  метрику и  год  рождения?  Я  вам скажу  такой  анекдот,  который  мне  обсказал товарищ  Дворман.  Парикмахер Изя и протезист Йося  устроились служить в кавалерийской  части... коновалами.  И  привели  им  больную  кобылу  на  лечение.  Ви  же  знаете,  чтобы кого лечить,  надо ему  поставить  диагноз. Принялись  за  работу.  Йося,  а  он,  таки,  был неплохим медицинским работником,  открыл  скотине  рот и посмотрел зубы. Зубы  были  не  первой  свежести,  но  коронки  не  требовались. «Изя,  что  вы там стоите, как осёл  Пржевальского  в  пустыне  Гоби,  делайте  диагноз  по  вашей  специальности.»   Изя  поднял у  кобылы хвост и  посмотрел  туда.   «Йося,  откройте  ей  рот  и  посмотрите,... ви  меня  видите?»  «Изя, как  я  могу  вас  видеть?...»  «Значит  у  неё  заворот  кишек!»  воскликнул Изя,  и  Йося,  таки,  согласился.»  И  они  её  вылечили  и  получили  благодарность  от товарища  командира.  Вот  что  значит  правильно  поставить  диагноз...  Ну,  я  погнал  эту  маленькую  корову  в  стадо.  Скоро  их  отправят  в  Россию,  на  историческую  родину... Тётя  Броня,  такая  умная  девочка,  как  Аня,  не  может  пропасть,  она вернётся... Бронислава  Казимирвна,  может  мы  не  увидимся,  так  я  вам  скажу,  что вы мне  были,...  как  у  моей  мамы.»  Мишка  круто  повернулся  и  пошёл  прочь,  не  оглядываясь.  Сзади на  гнилой  верёвке  семенил  телёнок.  Бронислава  осенила  уходящего  крестом. 
Вроде  и оккупация кончилась,  только  веселья  от этого  не  прибавилось,  даже  наоборот.  Существовали,  благодаря корове  Мурельке.   Молока  она  давала  немного,  но  характер  имела  добрый,  покладистый.  При  отсутствии  травы  ела  всё:  и  пожухлое   сено,  и  солому  с  крыши  сарая,  и  ветки  ивняка.  В апреле  пробилась  трава,  к   маю  загустела,  покрыла  холмы  сплошным  зелёным  ковром.  Погонят  бабы   скотину  в  поле  и  пасут  досыта,  в  обед  молочком  парным  побалуются,  родных  вспомнят…  одни  они  остались,  ни  письма, ни весточки.  Была  бы  женщинам  жизнь  не  в  радость,  да  новые   ростки  к  свету  пробиваются,  сучит дитятко  в  животе  ножками,  предупреждает  скоро  выйду,  приготовьтесь. Ох, сыночек,  незачем   тебе  торопиться   в этот  страшный  обозлённый  мир. Погоди  ещё  немного,  может,  папка  вернётся...
Фронтовая  война  прошла  рядом с  местечком и откатилась  далеко за  молдавские  земли, за  реки,  за  леса,  за возвышенности. Рядом с церковью военные  мост  навели.  Гонят  по  нему  колоны с грузами,  военную  технику. Переправляются  в  основном  ночью.  Днём   опасно,  нет-нет  да  и  налетят  бомбардировщики  с  чёрными  крестами  на  крыльях.  Все  по  щелям  прячутся,  только  зенитки яростно отлаиваются... Подбили! Задымил фашист,  да  погибель чуя,  просто  так   не   сдаётся.  Направил   самолёт  на  бензовозы  с  горючим,  что военные  под  горой  у  Томашпольского  шляха   поставили...  Фашист, он и есть фашист! Мало  ему  самому  помирать,  надо  напакостить  под  конец. Три  недели  в  местечке  гарью несло. Военных  долго  учить  не  требуется,  одного  раза  достаточно.  По окрестным  оврагам  рассредоточат  свои  машины,  орудия, танки, маскировочными  сетками  прикроются  и  ждут  темноты. Самые  ушлые  да  предприимчивые  по  хатам пройдутся,  «шило  на  мыло  менять»,  у  кого  что.  Некоторые  молоко  любили,  на  американскую  тушёнку  выменивали,  но  всё  больше   наручные  и  карманные  часы  на  самогон и сало меняли.  Солдату  часы  без  надобности,  а  горилка под сало и  согреет  и  развеселит.
Восемнадцатого  мая,  с  рассветом, погнала Бронислава корову  на  росу. Шли мерно, не торопясь покуда не пришли на поросшие травой виноградники покойного мужа. Виноградные кусты ещё угадывались средь шелковистой зелени.  Травы  к  тому  времени  сочные  стояли, некому было их щипать,  колхозы  только организовывали. Местечковые гадали, будут  ли скотину забирать в  коллективные хозяйства?... Навевая грусть и тоску, на горе за третьей  виноградной линией долго куковала кукушка. Сосчитав по привычке печальный счёт, Бронислава призадумалась. «Столько не прожить,  сколько  она  накуковала… Мурельку,  конечно,  жалко,  да  против  власти  не  пойдёшь.  Пусть  уж  попасётся  вволю рыжая.  Молочка  надоим,  масла набьём,  глядишь,  и  проживем на  своих харчах  месяц  другой  после очередной коллективизации,  а  там - как  Бог  даст. Спасибо  Мише  за  коровку,  если  бы  не  она,  совсем  худо  было.  Раскидала  война  всех  по  белу  свету,  может  живы,  может  вернутся,  только  Басю не  воротишь и  на  могилку  не  сходишь, погибла  родненькая,.... Активная  была,  вся  в  отца  своего Станислава. Жив  ли  Вася?  Ах,  Стасик, одни  воспоминания  о  вас остались  и  флаги,  твой  царский, её - красный. Царский  от  всех  прятала,  берегла, теперь красный с  кистями,  с  Лениным  там  же  лежит. Никому не  отдам, память.  Успеют на  тряпки  извести.  Вся  моя  жизнь  непутёвая,  мужья  со  мной  долго  не  живут,  детей  растеряла...»
В ореховой роще опять закуковала кукушка.   
В  небе  появились  самолёты,  возле  моста  привычно  залаяли  зенитки. И  пошла  круговерть  со  взрывами.  С  горы  отчётливо видно,  как  ложатся авиабомбы, одна  почти попала  в  середину  моста. Нет, показалось. Лай зениток усилился и бомбардировщики,  чтоб  освободиться  от  груза,  сбросили  бомбы,  пролетая  над  её хатой. За  зеленью  садов ухнули  два  взрыва...  «Господи,  Манюся!» Не помня  себя,  Бронислава  побежала  домой.  Хата  стояла  целёхонькая,  только  в  огороде,   на  расстоянии  тридцати  метров  курились  две  свежие воронки.  В  большой  комнате  на  полу  каталась от  боли  Манюся,  у  неё  начались  схватки...
Бабка  повитуха,  проживавшая неподалёку,  пришла  не скоро,  но  вовремя.  Она  всегда  так  приходила:  и  когда  принимала  Манюсю,  и  когда  Анусю,  и  к  другим  роженицам.  Ковыляя  как  утка,  с одинаковыми, грубыми,  но  не  обидными  шутками  переступала  порог,  измеряла  локтем  температуру   приготовленной  заранее  воды,  почти  всегда разбавляла холодной...  Нехитрых  премудростей  и  нужных  слов  у Пестимеи  было  в  самый  раз, потому  роды  проходили  легко  и  удачно.  Родился  мальчик.  Следом  за  криком  новорождённого  с   улицы  донеслось протяжное мычание - то Мурелька, впопыхах оставленная  на  пастбище,  пришла  домой  сама,  вот умница!

(  Незавидное  младенчество  Бронислава  Эрнестовича  Божемского  отражать  не  резон,  поскольку  это  не  пособие  для  молодых  матерей,  родивших  впервые  при  отсутствии  всякой  медицинской  службы,  подгузников, колясок, при  недостатке  питания,  а  порой  при  полном  отсутствии  пищи  как  таковой.  Какой  уж  тут  интерес,  скорее  напрашивается  вопрос,  зачем  человечество с маниакальной  настойчивостью,  доводит  себя  до  войны  и  голода?  Может, в этом заключён   некий  латентный   смысл?
Кажется,  с  продажей  квартиры  дело  налаживается!  Занял  денег,  всё  равно  скоро  получу  много  и  отдам.  Купил  прелестный  перстенёк  с  брюликом,  приняла  с  восторгом.  Дело  было  в  ресторане...  Странно,  в  последнее  время  я  почти  не  пью,  и  не  тянет.  Скорее  бы  закончить  хотя бы  первую  часть.  Наши  отношения  в  фазе  взаимной  любви  и  уважении.  Только  в  глупой  молодости  любовь  ассоциируется с  сексом... ) 

                Глава 25 ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ


Эрик  до  конца  войны  всё  бегал и бегал с катушками за спиной.  Пробежал  Яссы,  Бухарест, запылил было по мадьярским полям, но малость  задержался  в  медсанчасти возле  венгерской столицы,  там  же  получил соответствующую  медаль  «За  взятие Будапешта».  Он  его  не  брал,  даже  не  трогал,  поскольку  был  ранен  на  подступах. В медсанчасть  пришло  известие и о награждении, и о рождении  сына,  а  также  ответ  от  мамы. От избытка чувств и собственной значимости Эрик отрастил  усы.  Ему  казалось,  что  так  будет  посолиднее. Молодой  отец, правительственная  награда, конец  войны, демобилизация,  и  они  с  Манюсей  будут жить как прежде, лучше прежнего.  Однако,  война закончилась, Бронику стукнул год, а ефрейтор Социндустриев    продолжал  службу. Придётся потерпеть  с  демобилизацией, не наступили ещё мирные времена. Трепыхается в агонии  японский милитаризм  на  Дальнем  Востоке,  Ядерная опасность висит над страной. Да  и  тут,  недалече  в горах Карпатских да в лесах прибалтийских, требуется  приструнить кой-кого...
Радетели за «вильну та самостийну», поддерживаемые родственниками, земляками и спецслужбами запада, воевали отчаянно, упрямо, изощрённо. Не  желали  «лэгини» впрягаться  в ярмо «москаливщыны».  Их ненависть к русским оккупантам, не знала границ. Впрочем, суть любого национализма - нетерпимость  к другим нациям. Скрученные как пружины боевого оружия,  боевики выжидали удобного момента для удара по чужой власти. Власть по древнему обычаю окрестила их бандитами, боевики незамысловато звали себя – героями и патриотами. К чести людей обеих сторон надо отнести полную убеждённость в правоте своего дела.
Патриоты, воспринимали советскую власть как чуждую оккупационную и будучи в меньшинстве, тайно вели пропаганду, совершали диверсии, убивали  представителей  власти.  В плен герои не сдавались, их  брали разве   что  в  бессознательном  состоянии,  а  те, которым вязали руки, зубами рвали кольцо  лимонки,  закреплённой  в  специальной ячейке на  портупее, чуть  ниже  ключицы. Один  боевик  уносил  с  собой в могилу  две-три  жизни советских  солдат.
Бывшие  фронтовики, почитали патриотов за недобитых приспешников фашизма и поначалу воевали с ними по-честному, как на фронте. Однако  снисходительно  отпущенные  на  все   четыре  стороны  простоватые и  глуповатые  селяне  преображались,  когда  солдаты  попадали в их лапы.  Жестокость одних порождала ненависть других,  никто  не  хотел  уступать. Где  это  видано,  умирать  после  войны, в  адских  мучениях  от  руки  безумных!  Трупы  боевых  товарищей  в  редких  случаях  находили  без  следов  пытки. Может,  патриоты  пытались  выведать  некие  военные   секреты?  Но  какими  секретами  владеет   рядовой  стрелковой  роты?  Практически  никакими.  Пытали солдат  без  всякой цели и  надобности,  просто  так,  для  морального  наслаждения.  Впрочем,  была одна  цель  - запугать.  Напрасно  они  это  делали, запугать  людей,  прошедших  войну  и  переживших  не  одну  артподготовку,  гиблое  дело.   Боевиков  перестали  беречь как  людей,  даже  как  свидетелей,  всё равно  ничего  не  добьешься,  лучше  убить издали.  Убивали,  даже  тех,  кто поднимал  руки.  Потом   с  удовлетворением  вынимали  гранату  из  ячейки  и  презрительно  спрашивали  у  трупа,  «Ну  как, бендера,  перехитрил?»
Эрнст  в  боевых  операциях  участвовал  в  качестве  радиста  при  командовании,  и  стрелять  в  людей  ему  не  приходилось.
Взаимное уничтожение продолжалось,  и, задевая многие семьи, могло  превратиться  в  локальную  войну, что  не  входило  в  планы  руководства.  Солдат  фронтовиков  постепенно  заменили  на  профессионалов НКВД, им запретили убивать бандитов без надобности. Объявили амнистию. Накал страстей снизился. Многие герои дрогнули и уже не рвали кольцо лимонки при аресте. Жить хотелось всем, некоторые вернулись под крыши родных домов, авось не заметили долгого их отсутствия, авось пронесёт. В лесах и схронах остались самые яростные и непримиримые.
  Ближе к средине сентября сорок шестого,  в  разгар  бабьего лета  сержант  Социндустриев,  позвякивая  медалями,  вошёл  в тёщин  двор,  обнял  жену, взял  сына  на  руки.  Орущее  создание  мгновенно выпустило в ладонь незнакомца тугую защитную  струю.  «Вот  и  познакомились, папа.  Густое  счастье  тебя  ожидает,  а  меня  братик   или  сестричка».
Схлынули слёзы радости, отлилось, отпенилось вино скудного застолья, потекли убогие местечковые будни. Механизм времени, запущенный Окопирмсом (Тем, Который узнал Себя в Перкунасе) открывал всё новые страницы бытия.  Отполыхало багрянцами бабье лето, зарядили бесконечные дожди, полегли травы, задымили трубы.  Добротно сработанный шедевр мебельного искусства, закупленный Янушем для продолжения рода, превозмогая огромные перегрузки, скрипел и скрипел. Ночи  стояли  тёмные,  свечи экономили, силы восстанавливались быстро, запретов не существовало. Ночи стояли тёмные… Ночи стояли… Ночи… Утром взору Эрнста открывалась милая картина: на постели мирно спящая жена, в окне крутой косогор с шелковистой травой, во дворе - мерные шлепки коровьих лепёх. По утрам взору Эрнста открывалась привычная картина: мирно спящая жена… С утра взор Эрнста натыкался на унылый косогор… Засветло Эрнест представлял себе процесс падения коровьих лепёх, вид косогора, тело привычно спящей жены… «Интересно, есть ли возможность продолжить учёбу в этом году?...»
Ночи стояли тёмные…В темноте  бродила  всякая  нечисть,  воровала,  грабила...  Казалось  бы  уже и взять нечего,  а  находили:  то  ведро  квашенной  капусты,  то  шмат  сала.  Бывало убивали, но  мало, скорей  по  неосторожности,  нежели  по  необходимости,  завопит  кто,  а  ему  острым  в  бок  или тяжёлым по  голове...   Корову  на ночь стали  заводить  в  сени,  поскольку:  «У Михайловских, у тех,  что  возле  карьера  живут, бандюги  зарезали бычка прямо  в  сарае.  Лучшие  куски  унесли, а требуху, яички и голову с рожками   оставили  хозяевам.  И  на  том   спасибо!»  Однажды  под  утро,  но  было  ещё  темно,  послышались странные ритмичные звуки. «На скрип кровати не похоже?...»  Бронислава  приподнялась,  прислушалась. Снаружи   у  окна  кто-то  скрёб  стену.  Не  иначе  воры.  Хорошо,  что  в  доме  как  в  тюрьме, на  всех  окнах граты - металлические  решётки. Дмитрий  всегда  посмеивался  над ними,  мол,  пустое  дело,  ан  нет,  пригодились.  Тихо разбудила  Эрнста  и  Манюсю.  Посовещались.  Далее  устроили  спектакль,  Бронислава  громко  закричала:  «Эрик,  проснись,  к  нам  воры  лезут, выставляют  окно  вместе  с  рамой!»  Эрнст  не   менее  громко  отвечал.  «Я  им  сейчас  покажу.  Манюся,  дай  пистолет,  да  там  он,  под  подушкой, сейчас  проверим,  кто  кого...  Всажу  полную обойму!  Бронислава  Антоновна,  стойте  с  топором  у  окна,  если  сунутся,  бейте  прямо  по  лбу.   Я  пойду  проверю  остальные   окна...» «Манюся,  возьми  вилы»... Рассвело,  Эрнст  осторожно  открыл  дверь.  Никого.  Окно  действительно  пытались  выставить  вместе  с  рамой.  Испугались  бандюги,  убежали. Маленький  домашний  гарнизон  ликовал, долго  смеялись, подтрунивая  сами  над  собой,  как и  что  кричали,  на  кого  страху  нагоняли. Воришки-то,  поди,  и  не  слышали,  убежали  к  тому  времени.  Победу  праздновать  хорошо. 
После обеда  Эрнст  сходил  в  милицию  с  заявлением  о  попытке  ограбления,  там  обещали  расследовать. Как  расследовать,  если этаких  заявлений  полный  шкаф?  В  милиции  дел  невпроворот,  тут  бы  с бывшими  предателями  закончить  да  с  бендеровской  отрыжкой  справиться,  потом  и  до  бандитов  руки  дотянутся. «Да, похоже, что влип, как их одних оставишь?»
Ночи стояли тёмные… Бронислава  прислушалась, вроде опять кто ходит,  споткнулся,  чертыхнулся.  «Надо бы  собаку  завести...  Пожалуй,  придётся  опять  молодых будить.» Мать  поднялась  с  лежанки. В  окно тихо  постучали.  «Странные  грабители?...» Постучали  сильнее. 
- Кто  там?
- Мама,  это  я, Вася...
Василий  пришёл с войны худой, израненный, измождённый.  Грудь, не чета двум медалькам Эрика, вся в медалях и орденах.  Манюсе, не иначе как по бабьей мере справедливости… или ещё по какой причине, стало  обидно  за  Эрика,  ведь и он воевал, тоже рисковал  жизнью.  А из  рассказов  брата  непонятно  было  за  что,  за  какие  такие  геройства его награждали. «Что  поделаешь,  солдатское  дело  подневольное,  куда  пошлют, там  и  воюем.» «Да,  только одни, сидя в  танке грудь,  орденами  украсили,  а  другие,  не  менее  рискуя, и после  войны сражались.»  «Манюся,  ты  не  справедлива.»  «Может  быть,  мама,  но за  что  он  получил  свои  награды?» «Первая  Слава  за  Сталинград.»  «Понятно - большая битва, там  всем  давали.»  «Да,  всем,..  кто  жив  остался. Вторая - за  Курскую  дугу...» «Что  за  дуга  такая?»  «Огненная, там  же  и  поджарился  немножко  в  танке.  Подлечили, и  опять  на  передовую...»  «Сидя  в  танке...»  «В  самоходке.  Близ  Берлина  схватил свои  главные трофеи...» «Покажи.»  «Здесь  они, в  груди.  Один  осколок застрял  под  сердцем,  остальные  в  рюкзаке,  хирург  отдал. Из  госпиталя  не  писал, поскольку  сначала  был  без  сознания.  Потом,  думаю, зачем  беспокоить,  выпишут,  и  сам  приеду.  Но  как  видите,  долго  держали,  больше  года...»  «А Эри в это  время  бедеровцев  ловил.  Бася себя   гранатой   подорвала,  чтоб  не  выдать  немцам  брод. Миша  говорил,  что  ей  за  это  положено  звание  Героя,  посмертно.»  «Ну  извини,  что  живой  остался.  Воевал,  как  мог,  за  наградами  не  бегал.  Однажды отказался, почти.»  «Ну  уж...»  «Не  то  чтобы  отказался,  просто  неправильно начальством  поговорил.  Меня  комбат  учил,  скажи,  мол,  что,  когда в разбитом  доме отстреливался  по  кругу  из  разных видов  оружия,  то  думал  о  Сталине,  о  партии.  А  я  брякнул  как было  на  самом  деле:  «Если  б  не  я  их,  то они  меня,  вот   и  держался,  товарищ  полковник.»  «Ну  и  дурак.»  «Да, так и  майор  сказал,  послушал  бы  его,  был  бы  полным  Кавалером  ордена  «Солдатской  славы»  или Героем Советского Союза...» «Вот-вот, тебе бы за это и должность, и квартиру дали бы, а то приехал с пустым вещмешком… У нас и так места мало. Сходил бы в райисполком, пусть тебе хату Комарницких отдадут, герой…»
Эрнсту, понюхавшему пороха были неприятны Манюсины разговоры, ещё более настораживала мысль о продолжении будущей жизни в местечке, а судя из разговоров супруги, к этому были все предпосылки. Через неделю после приезда Василия Эрнст благополучно покинул местечко, якобы ненадолго, но в тайне вынашивал большие планы о переезде и продолжении учёбы.
На узловой станции с  помещениями для  пассажиров дела  обстояли туго,  а  идти  просить  ночлег  в ближних хатах  не  разумно.  Поезда  ходили  по  расписаниям,  составленным  его  величеством   случаем,  то  опаздывали  на  многие   часы,  то  приходили  раньше. Эрнст с демобилизованным  сержантом,  направлявшимся  в  Николаев,  решили  прикорнуть  во  дворе.  Плащ-палатки  с собой,  одну  подстелили,  другой  укрылись,  и  спи  себе  на  свежем   воздухе,  наслаждайся.  Утром  оказалось,  что  место  выбранное  в  кромешной  темноте,  находится  прямо  посреди  перрона. Проснулись,  огляделись,  вокруг мешочники  и  спекулянты снуют, мечтают  в  Одессу  попасть.  Бабы, сидя  на  мешках, семечки  лузгают,  шпана  отирается,  ждёт  момента. Только не  у  служивых,  у  этих  воровать  нечего,  разве  дырявые  портянки.  Поднялись сержанты,  отряхнулись,  пошли  за кипятком.  Тяготы и невзгоды  для  солдат  привычное  дело. Перекусили,  закурили. Поезд  на  Москву  в  ближайшее  время  не  предвиделся, на  Одессу  обещали  через  пару  часов,  может  раньше.   Дежурный  милиционер,  проверил  документы.  Ушёл. 
Осеннее   солнышко  приятно  грело  спины.  Бывшие  фронтовики удовлетворённо курили,  рассматривая  чудной  гражданский  круговорот. На  площадь  перед  зданием  станции  подъехало  несколько  телег,  подошли  местные торговцы  с  поклажей  на  ручных  тележках  всевозможной  конструкции.  Мало  помалу,  организовался  базарчик.  Продавали  всё,  и  вещи,  и  продукты.  Румяная  баба  в цветастом  платке и чёрной  плюшевой  телогрейке, сидя на  импровизированных  козлах на  передке  телеги, принимала  у  мужа выручку за  картофель. Слюнявя пальцы, тщательно пересчитывала грязные  засаленные  купюры и  прятала  в  надёжное  место.  Вскоре в груди,  и  без  того  необъятной, стало  теснить. Наконец-то товар  продан. Занялись  пересчётом  выручки. Сбились.  Муж,  постучав  по  лбу  пальцем,  забрал  у  жены деньги и принялся пересчитывать самолично. Женщина  пристально следя за движением рук шевелила губами - осуществляла  контроль. Супруг,  приостановив счёт,  попросил  достать  холщовый  мешочек. Только жена отвернулась, рука  мужа  молниеносно  сунула  две купюры в карман  галифе.  Дальнейший  подсчёт  пошёл  гораздо  быстрее.  Сосчитали,  завернули  в  газету.  Баба  попыталась  втиснуть  пакет  в  надёжное место. Послышался  треск  материи, ну, что ты  будешь делать?... Супруг  намерился  пристроить деньги  во  внутренний  карман  своего  пиджака.  Не  тут -то  было,  жена, сунув  мужу  дулю под  нос, выхватила  выручку, положила  её  в холщовый  мешочек и в  полном  удовлетворении  села  сверху. Так-то  надёжней. Пусть  будет  так.  Супруг,  в  радости  от  удачной  махинации,  побежал  в  буфет,  сказавшись,  что  до  ветру. Сержанты  понимающе  переглянулись,  туалет-то  в  другой  стороне.  Хранительница денег, вооружившись  кнутом  с  резной   рукоятью и красным  бантиком  посредине,  гордо  оглядывалась  по  сторонам.  Вот  какая  я  ловкая  и  бережливая.  Пусть  только  кто  позарится  на  наши  кровно  заработанные... Нет,  обстановка  вокруг  спокойная.  Только  один  небритый тип   отирается  да  двое  пьяных,  длинный  и  короткий,  идут,  шатаются... Эти  не  страшны,  сами едва  на  ногах  держатся.  Подозрительный  тип  ушёл,  слава те...  Тут пьяный дылда  искривился, упал  и засучил  ногами в стоптанных  сапожищах.  Поскрёбыш растерялся,  присел  рядом, грязной водой из  лужи длинному  в  рожу  брызгает. Вот  пьянь! Лежачий  схватился  за  живот  вылупил  зенки  и   истошно нечленораздельно замычал,  не громко,  но очень жалостно. Его  товарищ,  бросив  исполнять  водные  процедуры, поволок собутыльника  в  сторону  телеги. Вокруг   стал собираться  любопытствующий народ. Баба  угрожающе  подняла  кнут. Маленький  жалостливо  заныл. «Тётенька,  будьте  милостивы,  помогите   больному...»   «Ничего  не  дам. Иди-иди  отсюда, не  то  перетяну батогом  по хребту!»   «Нам  ничего  не  надо,  тётенька.  Только  дозвольте шкворень  полизать.» «Какой  шкворень?»  «У  вашей  телеги,  тётенька.» «Зачем?»  «Жорику  легче  станет,  у  него  припадок  дорожной  падучей  болезни,  только  шкворень  помогает...»  Зеваки  с  интересом  слушали,  неужто  и  вправду  поможет? Женщина беспомощно  оглядывалась,  ища глазами мужа.  «Тётенька,  милостивая,  не  дайте  человеку   умереть!»  У  мычащего  изо  рта  пошла  кровавая  пена. Бедная  женщина  растеряно возразила: «У  нас  и  так   шкворень  слабый...  Иди  вон у тех проси,  у  них  телега  поновее...»  «Тётенька,  ему срочно  надо,  не  успеть!»  «...Нехай  лижет.»   Длинный  на  четвереньках  полез  под  телегу  и принялся  жадно  лизать  ржавый  болт,  используемый  вместо  шкворня.  Народ  с  удивлением  наблюдал  процесс  лечения,  некоторые  даже  встали  на  четвереньки.  Не  избежала  соблазна  и  владелица  целебного  средства,  приподнявшись   стала  ревностно  смотреть,  не  слизал  бы  весь,  может  потом  самим для лечения  пригодится.  Маленький    потянул  длинного  за  ногу  и  спросил: «Ну  как,  Жорик,  отпустило?...»  «Отпускает  понемногу.»  «Пойдём,  хватит  уже.» Жадная  баба  спохватилась. «Да-да,  хватит действительно. Ишь  припал… к  бесплатному...» Длинный с перепачканной рожей вылез из импровизированной амбулатории,  поблагодарил  хозяйку  за  исцеление, громко рыгнул. В  тот  же  миг  лошадь,  запряжённая   в  телегу  всхрапнула  и  попыталась  встать  на  дыбы. Баба упала за  сиденье на  грязную  солому. Стоявший  рядом  парень  схватил  коня  за  уздечку, потянул  к  низу. Пока скотина  и  народ  успокоились, больной  со  товарищем  исчезли. Поражённый  необычным  способом лечения,  народ   медленно  расходился.  «Надо  же  какие  чудеса  бывают  на  свете,  полизал  шкворень  и  здоров!...»   «Люди  добрые,  рятуйте,  обворовали!»  Народ ринулся  обратно.  Баба,  продолжая  истошно  орать,  шарила  руками  по  телеге.  Увы, выручка исчезла.  Прибежавший  на  крики  супруг, матерясь  на  жену, тоже  шевелил  прелую  солому.  Как  же  найдёшь... Под  целительное  вылизывание  шкворня умыкнуть деньги  из-под  неосмотрительно  поднятого зада  одно  удовольствие.  Пришёл  милиционер,  народ  поскучнел. Никто  ничего толком не  видел. Разошлись.  Скрашенный бесплатным  аттракционом  базарный  день  продолжился.
  Вскоре  подошёл  поезд  на  Одессу.  Толпа  хлынула  к  вагонам.  Все  двери  были  закрыты,  только  из предпоследнего  вышли  три  пассажира.  Люди  кинулись  туда,  но  поздно  дверь  захлопнулась. Проводница,  крикнув  в окно, что  будут  впускать в  пятый, исчезла  за  грязной  занавеской. Наиболее  шустрые  понеслись  к  пятому,  за  ними  семенили  женщины  с  детьми.  Стали  стучать,  чтоб  открывал.  Голос из закрытого  пятого  объяснил,  что вагон  переполнен,  и  он  открывать не  собирается,  идите  в общий,  тринадцатый. Человеческий  рой  полетел  обратно.  Последняя  дверь  открылась,  в  проёме  стоял небритый  проводник  в  форменной  фуражке  с  засаленным  околышем.  «Билеты!...  Кто  с  билетом  проходи.»  С  билетом  оказался только приятель  Эрнеста, демобилизованный сержант. Паровоз  протяжно  загудел,  безбилетники  умоляли  впустить их за  любые  деньги.  «Знаю  я  ваши  любые,  как  только влезете,  сразу  мелочь  совать  станете, сказано нет  мест...  Ладно,  ты,  ты   и  ты,  заходи.  Остальным  отойти.»  Счастливчики  с  мешками  и  корзинами  втиснулись  в  дверь. У пятого  вагона возникла смуглолицая женщина  неопределённых  лет  и  два  товарища, недавно демонстрировавшие чудеса  излечения  от «дорожной  падучей» болезни. В  мгновение  ока тройка  иллюзионистов исчезла, то  ли  были,  то  ли  показалось?  Ударил  станционный  колокол, динамики  захрипели  марш  «Прощание  славянки». Проводник  закрыл  ступени  площадкой, вытянул  руку  с  грязным кирзовым  чехлом, в котором  покоились  два  флажка.  Поезд  дёрнулся  и  медленно  покатил  в  сторону  моря.  Вслед  неслись  ругательства мужиков, проклятия баб  и  плач  детей.
Эрнст,  помахав  уезжающему  приятелю  рукой направился  к  зданию  станции  выяснять  о  времени  прибытия  московского  поезда. Навстречу шёл  почти  знакомый   милиционер.  Козырнув,  страж  закона  попросил  пройти  для дачи свидетельских  показаний.  Эрнсту  не хотелось изобличать  воришек,  но  вспомнив  о  троице,  севшей  в  пятый  вагон  без  особых  проблем,  решил  помочь. Наведение  должного  порядка - обязанность каждого сознательного  советского  гражданина. В дежурке за  облезшим  столом сидел капитан с серым  землистым  лицом.
- Садитесь.  Фамилия,  имя,  отчество?
- Социндустриев  Эрнст  Тельманович.  Сержант...
- А  точнее?
- Не  понял.  Я,  Социн...
- Хватит! Надо же он  не  понял... А Афиногенов Эраст Тихонович - предатель, румынский прислужник и полицай,  кто?...
- Я.  Я  по  заданию  подполья. Я  всё  объясню...
- Молчать.  Ты  арестован, мразь...
Задержали  бывшего  полицая  по  сигналу  человека,  тайно  сотрудничавшего  с  органами.  Следствие  и  суд  были  скорыми.  Подельником и свидетелем  предательской  деятельности  Эрнста оказался его непримиримый враг, воздыхатель  по  Манюсе.   Некоторые  коллизии,  возникшие  при  определении  фамилии  имени  и  отчества,  подсудимого  разрешились  в  пользу  оккупационного  псевдонима. Решение  вполне  логичное и понятное любому советскому  человеку. Сношения с  родными  и  близкими,  как  в  устной,  так  и  в  письменной  форме,  подследственным  не  разрешались.   Получив  десять  лет  лагерей  плюс  пять  лет  поражения  в гражданских  правах,  бывший  полицай  Эраст  Тихонович  Афиногенов  отправился по  этапу  в  места  не  столь  отдалённые. Отныне его сотоварищами будут те люди, которым, он совсем недавно противостоял, но на зоне откровенничать не  стоит.

(  Квартира  не  продаётся.  Занял  денег.  Не  пишется,  вчера  целый  день  чинил  замок.  Не  получилось,  стёрлась  собачка  на  запорном  механизме.  Плюнул  и  купил  новый,  дорогой.  Она  не  нарадуется  моей  хозяйственности. Приятно, чёрт  побери...  Семейная  жизнь  имеет  некоторые  преимущества  перед  холостяцким  существованием...  Впрочем,  некоторые  издержки,  всё  же  имеются...  Не  стоит  о  грустном.  Наша  взаимность   выше  обыденных  проблем  быта.  Ходили  в  театр, постановочка  так  себе,  но ей  понравилась,  я  не  стал расстраивать...  На  вкус,  на  цвет..  ).   

                Глава 26 ГЕРОИ  СИНОПА


В  марте коммуниста  Социндустриеву   вызвали  в  партком.  Разговор  с  председателем комитета  был  долгий  и  тягостный,  шутка  ли  сын  старейшего, в  их  первичной  организации, члена  партии оказался  предателем,  полицаем. Настоящий  большевик,  соблюдающий  чистоту  рядов, должен открыто,  отказаться  от  родственных связей с перерожденцем...
  Большевичка Социндустриева, игнорируя партийную дисциплину, не отреклась от собственного сына. Товарищам  по  партии её  поведение  давно казалось недостаточно  искренним,  и они, на  закрытом  партсобрании, единогласно  проголосовали  за исключение матери  перерожденца  из своих  рядов.  Решение  первички  без  долгой  волокиты  утвердил Районный  комитет. Дальнейшая  трудовая  деятельность  беспартийной  не   соответствовала  занимаемой должности,  и  Социндустриева  написала заявление  об  увольнении  по  собственному  желанию. Уволили  и  рассчитали  её  в  тот  же  день,  а  на  следующий,  Арктида  Афиногеновна  сидела  в  купе  скорого  поезда  Москва - Одесса.  Путь  предстоял  в  местечко,  покрывшее  имя сына позором...
Нет,  не  тот  человек  Арктида,  чтоб  просто  так,  на  пустом  месте  сломаться.  Её  сын  не  может  быть  предателем,  не  так   она  его  воспитывала.   Из  писем Эрика  и  Манюси  ни  о  каких  предательствах  речи  не  шло,  наоборот  скупо  сообщалось  о  подпольной  деятельности,  борьбе  с  националистами.
Пока  Арктида  на  перекладных доехала  на  место,  наслушалась  от  разных  попутчиков   всякого.
«У  нас голодомор.  Хотят  коммуняки  Украину  заморить,  козацкий  дух  с  людей  выбить.  Не  выйдет!...» 
«Над  рекой  дымятся  костры,  у  костров тихо  шевелятся  отощавшие люди, прибывшие  сюда  из ещё более голодных мест. Некоторые опухли, смирились, другие  пытаются  ловить и готовить на  углях  рыбу,  раков,  мидии,  школьки  по  местному.   Опухшим  есть  не  дают, зачем?  Их  уже  не спасёшь,  всё  равно  отойдут...  Только  переведёшь несчастные  крохи,  которые  могут  помочь  голодным...» 
«Опухшие  голода  не  чувствуют, жадно  пьют  воду, набрякая  ещё  больше,  поскольку  мочиться  они  не  в  состоянии,  отказали  почки...» 
«Людей,   снующих  по  берегам  никто  не   считает,  не   контролирует.  По  старым  окопам  валяются  обглоданные  человеческие  кости,  преимущественно  детские. Бывали  случаи  людоедства,  но  власть  утверждает, что  эти  слухи  бездоказательны.  Доказывать  никто  ничего  не  собирается...» 
«Милиция  занята  государственным  делом - ловит  бендеровцев  и бывших  полицаев.  Человеческие  кости  не  факт,  мало  ли  что  с  детьми  случается,  когда  они  без  присмотра  остаются.  Их  матерям  не  надо  было  отдавать  последнее,  а  стараться  выжить,  может  и  дети  оставались  бы  целые.  Может  дети  тонут,  а  потом  бродячие  собаки  дерут  их  тела  на  части,  вот   вам  и  кости...»
«Кормить  беспризорных  голодающих  местная власть не  обязана,  у  неё  другие  задачи. Кто  их  сюда  звал? Голод,  он,  конечно,  есть,...  немного. Куда  денешься,  такой  год,  зато  мы  войну   выиграли... Ничего  скоро  завезут  продовольствие,  наладим  колхозы,  совхозы...  Вон  в  Молдавии,  в  молодой республике,   никакого  голода,  скоро и у нас  всё  будет  хорошо, настоящие советские  люди  поймут  и  потерпят...»
По   приезду   в  местечко большевичке  стало  ясно,  все  дорожные  разговоры  только  малая  толика  настоящей  правды.  Арктида  отправилась  на  поиски Брониславы  Божемской.  На   улицах   пусто,  за  заборами  угадывается  движение,  но  людей  не  видно.  Так   мелькнёт  некая  тень  и  исчезнет,  и  никого  не  достучишься...  Хорошо,  что  Эрик  в  одном  из  писем  описал,  как  найти  хату  родственников...  Нашла.   
Невестка на сносях,  золотушный, худой  как  скелет  первенец Бронислав, просительно  улыбаясь,  непонятно лопочет на ужасном местном диалекте. Сватья - странный  и  скрытный  человек,  с  утра  до  вечера  на  работе.  В  колхозе  хорошо,  там  кормят.  По  вечерам Бронислава приносит под подолом то  краюху,  то остатки  каши.  В  доме  шаром  покати,  ни  крошки  хлеба.  Варят  крапиву с отрубями,  лебеду,  картофельные  очистки.  Картофельные  очистки  варят  отдельно,  потом  аккуратно  очищают  от  тоненьких  шкурок  и  смешивают  с  остальным  варевом.   Говорят,  раньше  была  корова  Мурелька,  но  пришлось   сдать  в  колхоз.
«Нет,  нас  не принуждали  сдавать,  просто  предложили  отдать,  потому  что  мы  не  в  состоянии  прокормить  скотину. А  не  дай  Бог  подохнет  - вредительство. Нам  за  корову  заплатят,  в  конце  года,...  если  в  колхозе  будет  прибыль.  Соли  и  спичек  нет,  когда  по  недосмотру  угли  в  печи  угасают,  идём  к  соседям.  Соседи огнём  делиться  не  любят,  врут,  что  у  них   тоже  загасло,  хотя  дымок  из  трубы  вьётся.  Приходится  идти  к  дальним  родственникам  или  просить у  церковного  сторожа,  обладающего  старинным  кресалом.  Вот  бы  раздобыть  такое  же...  Вася  с  женой  ушёл  жить  в  отцовскую  хату,  когда  его  дядю  Степана  бандиты  задушили.  Тоже  голодают.  Вася  совсем  больной.  Если  повезёт, собак  изловит  и  съест,  ему  полезно  от  болезни  лёгких.  Эрик вправду  был  полицаем,  по  заданию  «Красных  подолов»,  только  как это  докажешь?  Документы  подполья  сгорели,  Бася  погибла,  от  Мити  и  Миши  никаких  вестей,  может  на  войне  убиты.  Миша  приходил  после  освобождения. Мурелька  тогда уже  была  и много  молока  давала,  хотя  некоторые  соседи  намекают...  Сами  не  знают,  что  намекают.  Теперь пусть  намекают,  мы  её  в  колхоз  сдали,  прокормить  не  смогли.  Не  поеду  я  никуда,  Арктида  Афиногеновна,  мне  рожать  скоро,  с  мамой  Броника  родила,  авось  и  другого  ребёночка  не  упущу.  В  местечке  роддом  открыли,  там рожениц  кормят,  а  у  вас  поди  голодно.  Город  всё-таки, даже  крапивы  не  найдёшь.  У  нас  места  хлебные,  редко  бывает  неурожай. Была  бы  Мурелька... Езжайте,  может  найдёте  Мишу  или  Митю.  Какие  были  адреса,  я  дала,  счастливо  вам,  Арктида  Афиногеновна.»
Одесса в руинах.  Дом  Михаила по указанному  невесткой  адресу   стёрт  с  лица  земли.  «Авиабомба  или  снаряд  из  «Доры»,  была  такая огромная пушка  у  немцев.» Люди, вернувшиеся  после  эвакуации,  до  войны проживали  по  другим  адресам. Никто  ничего  не  знает,  но  помочь  стараются. Одесситы  народ  приветливый,  доброжелательный. Маразмирующая  старушка  утверждала,  что  она, знала и Мишу, и его  покойную  маму... 
«Они,  таки,  утонули,  как  и  моя  Инна. Я  их лично  провожала.  Теплоход  разбомбили  немцы, и никто  не  вернулся...  Миша,  какой  Миша? Что  вы  такое  говорите?  Миша всегда  был  Борщевский. Это  древняя  еврейская фамилия.  А  вы  думаете  он,  таки,  выплыл?...  Может  быть,  он,  таки,  рос  спортивным   мальчиком,  не  то  что  наша  Инночка...  Вы  знаете,  как  она  играла  на  скрипке?   Как  она   играла!...»
Арктида  Афиногеновна  уехала по  другому  адресу,  в  Россию,  к  Авакумову.
По  заплёванному  перрону, на  самодельной  тележке  с  колёсиками  из 405  подшипников, ловко  лавируя  между  людей  и  поклажи,  катился человеческий  обрубок.  Чёрный флотский бушлат,  тельняшка, бескозырка  без  ленточек,  вот  и  вся  одежда.  Из-под  бушлата  виден  мешок с разводами  мочи,  в  мешок  втиснуты остатки  того, что  раньше  являлось  нижней  частью  мужского тела. На спине болтается холщовая  котомка, из  которой  торчит  горлышко бутылки,  заткнутое  грязной, влажной  тряпочкой.  Рядом  с калечным хозяином  деловито трусит маленькая,  уродливая  собачонка – единственное живое существо, скрашивающее жизнь получеловека. Калека, зажимая  зубами  сигаретку  «Север»,  весело  повествует о героическом  рейде десанта морской пехоты в степях  под Херсоном. Денег не просит, но в жестянку, пришпиленную к пуговице с якорем, падают то медяки, то гривенники. Подают прежде всего те,  которые, судя по  одёжке, сами едва сводят  концы  с  концами.  Сердобольные   старушки  за  отсутствием  денег суют в  котомку краюхи  хлеба,  прибережённые на  дорогу для  себя.  Народ, который  посолиднее, побогаче, стоически смотрит сквозь и выше всего этого безобразия. «Развелось ноне этих попрошаек, шагу не ступить, чтоб не вымараться, морально. Ползают, клянчат, бранятся, как будто мы виноваты в их неустроенности. Небось,  как   инвалиды  войны,  солидную  пенсию  получают?...  Не  в  коня  корм,  водка  всё  вытянет. Алкаши   проклятые! Просят на хлеб, а разит перегаром, табаком и ещё чем-то кислым и фекальным. Твари, специально доводят себя до полной потери человеческого  облика.  Да, может быть, он  воевал, может быть, но война давно  закончилась... Сколько  можно ею спекулировать?» 
Подошёл  пассажирский.  Народ быстро  разбежался  по  вагонам. Дежурный дал отправление  и  ушёл. На  перроне  остались  трое.  Калека,  собачка   и  сухощавая  женщина средних  лет  с  редкой  проседью  в  волосах.  Лицо  женщины  ещё  хранит  остатки  былой  миловидности,  но  острые   скулы,  волевой  подбородок  и жёсткий   взгляд  выказывает информацию, свидетельствующую  о  нелёгком  прошлом  и  отнюдь  не о счастливом  настоящем.  Женщина решительно направилась к калеке. Собачка забеспокоилась и  пару  раз  предупреждающе  тявкнула.
- Пусик,  харя собачья,  глохни.  На погрызи бабкиных  гостинцев.  -  Инвалид  с враждебным интересом  смотрел  на  приближающуюся  незнакомку.
- Здравствуйте. - Женщина  подала  миниатюрную  ладошку.  Калека положил  на  землю приспособление для  отталкивания и протянул  было  навстречу   свою  клешню,  но, словно впервыё   увидев на  ней  въевшуюся  грязь,  смутился  и  отдёрнул  руку.
- Чё  надо? – прохрипел «моряк», собачка  яростно  залаяла.
- Я  ищу  капитана  Дмитрия   Авакумова.
- О  как!... Фу  ты,  ну ты,... прям  таки,  капитана.  Ну  и  чё?
- Мне  сказали,   что  его  можно  найти  здесь  на  вокзале.
- Кто  сказал?
- Сестра.  Его  сестра  Анастасия,  Настя.
- Много  она  знает...   Пусик, тварь,  ты  уже  хлеб  не  жрёшь,  тебе,  поди,  мяса   подавай,  колбасы...
- У  меня  есть  кусочек. - Женщина  суетливо  открыла   сумку. 
- Не  надо,  это  я  его  так  воспитываю.  А  те Митька-то  зачем?
- Надо.  Поговорить  надо.
- Сама с собеса что ль? Небось, на  Валаам  отправить  хотите,  в  богадельню,  на  мыло!
- Нет, я  просто  знакомая.
- Знакомая? Врёшь!  Нет у  него  таких  знакомых,  поняла,  а  в  богадельню  я  не  пойду!...  Подох  он,  твой  капитан,  поняла.  Иди  отсюда,  знакомая, не то костей не соберёшь! – Инвалид лихо развернулся и покатил в сторону складских построек. -  Это  было  в  степях  под  Херсоном...  Мы  с  командиром  остались   с  одной  гранатой... А, раскинулось  море  широка...  Пусик,  ко  мне! Капитана   ей  подавай,  матросы  не  годятся...  Отвёртка  хренова,  крыса  собесовская!  Хрен  вам,  а  не  Валаам...  Наверх  вы,  товарищи,  все  по  местам...
- Послушайте,  товарищ  моряк,  я  не  хотела  вас  обидеть...
- Иди  отсюда,  пронырливая,  не  то  собаку натравлю.  К  сестре  она  ходила,  швайка  цыганская.  Ты  давай,  давай  по  полной  программе  меня  лови,  легавого  позови,  Петьку  рыжего.  Он  меня  враз заберёт.   Не   стесняйтесь,  война  закончилась,  калек  и  собак пора на  мыло пустить,  чтоб  не  ёрзали  под  ногами,  светлую  жизнь  не  поганили...
- Извините,  ошиблась.  Думала,  он  мне  с  сыном  поможет,  а  он  умер,  извините. - Женщина  круто повернулась сделала несколько  быстрых  шагов, да  вдруг поникла  и,  понурив  голову,  медленно  побрела  к  билетным  кассам.
- Эй, постой!  Погоди,  говорю.  Так ты  не  с  собеса? - Калека    подрулил  к  собеседнице. -  Ну  не  надо  обижаться.  Чё  надо,  говори,  помогу.
- Мне  капитан...
- Нет больше капитана, разжаловали в рядовые. Я Авакумов, вы кто?
- Арктида  Афиногеновна,  мама  Эрнста.
- Мама  Эрика!  А  сам-то он где?
- В  тюрьме,  в  смысле,  в  лагере.
- О,  как!  За  что?
- Предатель,  полицай...
- Ну,  вы  даёте!  Охринеть  не  встать,  он  же  по  заданию.  Баська-то  чё,  молчала?
- Варя  погибла,  документы  подполья  пропали,  Мишу я  не  нашла,  а  остальным  веры  нет.  Не  было,  говорят,  никаких  «Красных  подолов»...
- Как  погибла,  когда?
- Взорвала  себя  и  полицая, чтоб  не  выдать  немцам  место  брода.
- Во,  дурак!...  Какой  же  я  дурак!  Не  писал,  не  хотел  быть  обузой,  а  она...  Эх,  Баська!..  Варюха  моя!...
- Дмитрий,  надо  выручать  Эрнста.
- Вы,  это,  на  меня  шибко не  рассчитывайте. Кто  я - обмылок  военного  времени,  пьяница, попрошайка...  Мне  веры  нет. Я  даже  сведенья  о  переправе  не  донёс...
- Донёс.  Михаил  ваш  план  представил  командованию,  и  всё  получилось,  как  вы  предполагали.
- Молодец  Моня!  Так  он  вернулся  в  свою  Одессу?
- Не  знаю,  я  его  не  нашла.  Дмитрий,  надо   написать  о  подполье,  об  Эрнесте, изложить  всю  правду...
- Кто  мне  поверит? 
- Я.   Я  вам  верю.
- Ладно,  только  не  сегодня,  у  меня  ещё  два  пассажирских  и  один  скорый...  После  выпью...
- Зачем  пить?  Мы  бы  сегодня  вечером...
- Не  выйдет.  Мы  с  Клавкой  каждый  день  квасим,  иначе  она  меня  выбросит  на  улицу,  и  тогда  волей-неволей  в  богадельню.
- Вам  не  нравится  дом  инвалидов?   
- Так, нахрен, с  богадельней  вопрос  закрыт.  Завтра в  восемь,  я умоюсь,  поброюсь  и  буду  ждать  здесь.  Понятно?
- Поняла,  извините.
- Не  обижайтесь,  Арктидия  Афиногеновна,  дом  инвалидов хуже  тюрьмы.  Туда   идут  совсем  безнадёжные, которым  жить не  больше  месяца.
- Но  почему,  там  же  уход,  врачи?...
- Хуже  тюрьмы, говорю. На волю  ни-ни.   Обос..  Обгадился,  допустим,  сиди  и  жди  в  говне  день,  два,  неделю,  покуда  санитарка  соизволит...  Нет,  давай  не  будем.  Вам  переночевать  бы  найти.
- Я  в  гостиницу...
- Дорого.  Меня  туда  не  пустят...  Вот  что,  тут  недалеко одна бабка  живёт.  Я  дам  адрес...
Мемуары получились то корявыми и злобными, то  помпезными  и  пафосными.  Писали  часа  два-три  начерно,  потом  Авакумов уезжал на  заработки,  а  Арктида  Афиногеновна...  Дмитрий  по-прежнему  коверкал её  имя,  но  она его не  поправляла. Арктидия  звучало как-то  милей  и  человечней.  Арктидия  Афиногеновна,  переписывая  начисто,  исправляла  неверно  выбранный  стиль,  сглаживала  до  сдержано бюрократического.  К  сожалению,  никаких  особых  действий  подполье  не  совершало,  пришлось  нажимать  на  численность  членов  организации  и  их  потенциальные  возможности.  Самым  сложным  оказалось  заверить  воспоминания бывшего  командира  отряда  в  райкоме  партии.  Методом  ухищрений  и  надувания щёк, ей удалось получить  подпись второго секретаря «как  партийца,  остро чувствующего  требования  текущего  момента для  дальнейшего  развития  коммунистической  идеологии  и  внесения  в  анналы  истории.»  От  «анналов  истории»,  районный  подбожок   сильно  себя  зауважал и обещал  Арктиде  Афиногеновне  увековечить  имя  героя-подпольщика  в  скрижалях  района.  Ударив на  свеженькую  подпись «второго» райкомовскую  печать,  Арктидия Афиногеновна  удалилась. 
От чувства нужности народу и тонкого понимания момента истории партийный функционер  вскоре  запил  и  после  трёх  недель  пьяного  бубнежа про «скрижали  и  анналы» благополучно  переведён  на  руководящую  должность, в  комунхоз.
Прощание  с  Дмитрием  было  недолгим. Хотя  на  вокзальных  часах  показывало  одиннадцать, он  уже  был  навеселе.
- Ну,  мать, вызволяй  Эрика. Жалко его. Он после артобстрела малость того… контуженый. Говорит мне: «Смотри, Ангелы сверху слетели, души немцев собирают и на небо возносят. Видишь?»Я вру ему: «вижу». Какие там Ангелы… у самого башка трещит, и круги в глазах. Ладно уж, не  поминай  лихом, кого  найдёшь,  привет...
- Я  полагаю,  Дмитрий,   мы  ещё  встретимся.
- Как  Бог  даст.  Только,   кажысь,  мне недолго  коптить воздух. До  зимы  дотяну,  а там...  И  так,  чой-то  задержался, ноги  болят,  спасу  нет...
- Как  болят,  их  же  нет... 
- Нет,  а  болят,  вот  так... Фантомные  боли.  Спасибо  тебе,  Арктидия  Афиногеновна,  за   всё, что  нашла,  что пообщались  по- человечески.  Теперь  и  помирать  можно.  Со  мной  уже  давно  так  не  разговаривали.  То  жалеют,  то  ругают,  как  будто  я  сам  себе  ноги  оторвал,  чтоб  медяки  сшибать...
- Поехали  ко  мне...
- Не  надо,  мать,  не  твоя  это  забота,  да  и  хреново  мне  будет,  что  у  тебя,  что  у  других  людей.  Мне  теперь  только  Клавка-алкоголичка  подходит...  Ты,  это,  попробуй тот хутор -  Флымынду   в  Варваровку  переименовать.  Варя,  она  хорошая  была,  даром  что  стибанутая  Марксом.  Может,  она  одна   из нас всех  настоящая  партизанка.  И  ещё,  постарайся  найти  Мишку,  вишь,  как  ему  по  жизни  прёт. Поднимут  архивы,  а там пишется,  что  Моня  брод  указал.  Как  бы  герой.  Ему тогда  больше  веры  будет,   и  тебе  при  нём,  Эрика  высвободите...  Вот  и  всё,  открыли  семафор,  сейчас  твой,  скорый  подойдёт.  Ну,  чем  мог...  Да,  мы  Аннушку  в  списки  внесли?
- Внесли.
- Прощевай,  Арктидия  Афиногеновна...
- Прощайте,  Дмитрий,  спасибо  вам  за  сына...
- Ладно, не  поминай  лихом Митьку  Авакумова,  русского  солдата.  Беги,  стоянка  всего  две  минуты...  Товарищи  пассажиры,  позвольте  протиснуться  герою  Синопа! 
Граждане,  я  парень  из  Баку, ха-ха! 
Дайте на  закрутку  табаку, ха-ха!...
Умер  Дмитрий  зимой.  Замёрз.  С  вечера  сильно  мело, к  утру  занесло  снегом.  Верный  Пусик,  жалобно и протяжно  выл  всю  ночь. От  горя  у  собачки  отняло  задние  ноги,  и  она стала  лёгкой  мишенью для  мальчишек.  Они бросали  в  колченогую  чем  ни  попадя,  кто  кирпичом,  кто  чернильницей,   вырванной  из  рук  аккуратной  одноклассницы.  К  следующей  ночи   пёсик   околел.  Так  они  лежали  заметённые  до  весны,  а  когда  вытаяли,  то  послужили  немалой причиной  для  нагоняя начальнику коммунхоза за  слабую  очистку  улиц.   Начальника, обещавшего  внести  имя  героя-подпольщика  в  «районные скрижали»,  понизили аж до  должности  мастера. Он,  в  отместку,  приказал  дворникам   бросить  трупики  в  общественный   сортир,   но  работяги,  то  ли  не  поняв,  то  ли  по  другим  соображениям,  тайно положили бюст  замёрзшего  матроса в  одну из домовин,  предназначенных  для  помпезного  перезахоронения  костей  ополченцев-добровольцев. Подобные мероприятия тогда были  не  в  диковину. Красные  гробы  с  костями  и половиной  тела  Дмитрия  захоронили на центральной  алее, в  парке  культуры  и  отдыха   имени  товарища  Калинина.  Вскоре на  братскую  могилу  поставили  бетонный  памятник, изображавший  солдата с  автоматом  в  руках  и  надписью: «Землякам,  погибшим  на  фронтах  Великой  отечественной  войны». 
В списках  захоронения  рядовой  Авакумов  не  значился.
    Земля  ему  пухом.
(  Квартира  продалась,  долги  отдал...  Писать   негде,  пробовал  на  кухне, в  прихожей,  окончательно  пристроился  в  чулане. Дал  ей  почитать  первые  главы...  Восторг,   фальшивый  восторг...  Кажется,  моё  дарование,  если  такое  имеется,  ей  не  по  душе.  Занялись  ремонтом  квартиры,  пришлось  ограничить  свою  чуланную  деятельность...  ) 

        Глава 27 ПОБЕДА


         Бронислав с  братом  Иваном  росли  в  странном  семейном  образовании. Мама...  мама - это  святое:  родная,  милая,  добрая,  красивая...  Папа - совсем  чужой  незнакомый  дяденька, судя  по  желтеющим фотокарточкам, богатырской статью  не  отличавшийся. Для  ребят сильный отец - мечта детства,  а если он  ещё признанный герой, тут  и  говорить  нечего.  Увы, отсутствующий  родитель, по официальному статусу -  полицай и предатель, повода  для  гордости  не  сулил. От сыновнего презрения родителя выручали странные  обстоятельства;  у некоторых пацанов  отцов  и  вовсе  не  было, а  у  других  находились  в тех  же   местах,  где  обретался их папашка.  Правда, благодаря  усилиям бабушки  Арктиды, дома папа  считался вроде  святого  мученика. Не то чтобы  мама  не  помнила  папу  или  отзывалась  о  нём  нехорошо,  просто  в  отсутствии  Арктиды об  отце  говорилось  мало.  В  других  семьях и того хуже.  Близнецы  Яша  и  Игорь,  обидевшись  на  родителя,  попавшего  в  тюрьму,  наотрез  отказались  упоминать слово «отец»  и  всевозможные   производные  от  него.  Вместо  отчизна  они  читали  «матьчизна»,  а родного  папу Гришу,  иначе  как  «чёртиком»  не  обзывали.  Так что Эри, в  сравнении  с  Григорием Эрлихом, был  у  сынов  почти  в  почёте.  По-большому счёту, детям не до человека,  числящегося их отцом, но не известно где пропавшим.  Какая  разница,  как  его  посадили,  ошибочно  или  за  дело.  Знал  бы,  как  плохо  и  голодно жить его детям, не ошибался бы. Садясь за стол, выслушав молитву  бабушки  Брониславы, пацаны крестились и, возблагодарив  Бога  за  посланную пищу, принимались давиться постной  кашей.  Ниспосланная  снедь  подвергала  неокрепшую  веру  большим  испытанием,  ибо  по  приезду  ба  Арктидии,  они, безо  всяких  молитв  и  благодарения,  уплетали  за  обе  щёки вкусные  бутерброды, лакомились  шоколадными  конфетами и зефиром. Буркнешь  ба  Арктиде  «спасибо»  и  побежал  на  улицу,  удивлять  пацанов  неимоверным  видом  и диковинным  запахом  городских гостинцев.  Только  через желудок,  набитый бабушкиной   колбасой  и  конфетами,  ощущалась  зыбкая  связь с  отцом, отнюдь не Небесным. Занудные  разговоры,  какой  он  был  добрый  и  милый,  не  более  чем  «сю-сю,  ля-ля». Вот  если  бы  папу  не  угораздило  на  нары,  они  бы  это  каждый  день  вкушали.  Однако визиты  бабушки случались  раз  в  году, а отец  упорно  сохранял  инкогнито,  и  надежда его  увидеть  становилась  всё  эфемерней. Чего  не  скажешь  про  его  маму - ба Арктиду. Впрочем, после встречи с Дмитрием она  предпочитала  представляться как Арктидия  Афиногеновна.  Хитромудрыый  план прожжённой советской аппаратчицы  заключался  в  признании  властями деятельности  подпольной  организации  «Красные  подолы»,  и  только  потом  можно действовать  в  направлении  освобождения Эрнста. По  мере  накопления  материала, мать всё чётче  вырисовывала  образ  единственного  сына - не  трибун, не  боец, не  гений, не предатель. Если в отношении  заурядности  и отсутствии революционных  качеств ранее  существовали  некоторые  сомнения,  то касательно последнего,  она никогда не  сомневалась.  Её  сын не  способен  на  предательство  и  осуждён  ошибочно.
 
«Не  слишком ли  много  ошибок?...»

         Зачастила  Арктида... или как говорил Дмитрий,  Арктидия Афиногеновна,  к слугам народа – ревнителям коммунистического будущего. На  дверях их кабинетов должности  не  указывались. Какие должностные различия могут быть между своими? Между товарищами по партии!  На дубовой двери партийцев скромные кумачовые таблички: «т. Иванов И.И., т. Петров  П.П...».  Товарищи граждане  и  товарищи  коммунисты,  приходящие к сидящим  за  дубовыми  столами, товарищам из партаппарата, взглянув  на  табличку, должны ощущать «нерушимый  союз партии  и  народа». К  аналогичным  ощущениям призывали строгие, но  с  открытыми и оч-чень  честными  лицами,  работники  партучреждения.  Уж такие они деловые и честные, такие принципиальные, что только они могут решать  дела государственной  важности. Да-да, товарищи,  иные  вопросы   здесь  не обсуждаются. В  стране  набирают  темпы послевоенные пятилетки, идёт восстановление народного  хозяйства, кругом руины, по периметру страны империализм затаился,  а  вы   со  своими  пустяками... Стыдно отвлекать! В «комитетах»,  в  ногу  со  временем, перманентные строительные леса... Ремонт служебных помещений партийцы предпочитали начинать поздней осенью,  когда  на  улице  слякоть  пополам  со  снегом,  отопление  почти  не  работает, тут-то самое  время.  Летом  не  тот  эффект...  и  вообще, настоящие руководители  должны  сначала  думать  о  людях,  а  потом  о  себе. Среди  суеты  строителей,  запахов  краски,  ужасного  вида  строительных лесов из горбыля нет ни  «Тов.  Петрова П.П.»,  ни  «тов. Сидорова  С. С.»,  ни  многих  других  «Тов.». Неужели опять «Райком  закрыт,  все  ушли на  фронт»? И  да,  и  нет, средь  полной  разрухи  ведёт  приём  товарищей   и  граждан.  «Тов.  Иванов  Иван  Иванович».  Работает  сердечный  за  двоих,  а  то   и  за троих,  как   в  славные годы  революции. «Сам  пропадай,  а товарища  выручай». В слякотные российские сентябри, октябри и даже ноябри, внезапно открываются фронты  на  приморских направлениях.  Невыносимо сложная  обстановка  в  городах: Ялта,  Сочи,  Сухуми...  Тяжело  бороться...  до  обеда   с  голодом,  после  обеда  со  сном,  но  приходится.  Следующей  осенью «Тов. Петрову П.П.»  придётся сидеть  в холодном  кабинете, чтоб  принимать  людей,  нескончаемым  потоком  текущих,  со  своими  насущными  проблемами в  партийное  учреждение, в храм веры и надежды.  Тяжела  и  ответственна  ноша  партработника.  «Тов.  Иванов»  в  пальто,  в пыжиковой шапке  сидит  за  столом,  на  котором  лежит  початая  пачка  «Беломорканал»  з-да  им. Урицкого.  В  кабинете  зябко,  неуютно,  но  партиец  ответственно  выполняет  свой  долг даже  в  столь  невыносимых  условиях. Что  поделаешь, надо, слуга демоса обязан  принимать свой народ вопреки  любым  обстоятельствам. За  стеной  слышится стук  молотков  и  вжиканье  пил.  Референт  «Тов.  Иванова» т. Строгикова  в  строгом  костюме, со  строгой причёской, строгим  взглядом  окинув  приёмную,  понесла Ивану  Ивановичу грузинский  чай  в  стакане  с  подстаканником  из державно  почерневшего  металла со звёздами и серпами-молотами  на  боках. Она  блюдёт,  чтоб  «Тов.  Иванов» не  надрывал здоровье, чтоб берёг силы, необходимые для выполнения предначертанных центральным комитетом грандиозных  задач. Ведь  Иван  Иванович  такой  самоотверженный, буквально  всё  отдаёт  людям. Даже   электрический  обогреватель  выставил  в  приёмную,  чтоб  посетителям  было   тепло,  а  он  и  в  холодном  кабинете  примет. Вот  какой  он,  наш  «Тов. Иванов И.И.»,  самый  человечный  человек...  в районе!  На  приём  записались  просто граждане и товарищи коммунисты, но никакого подбора посетителей по партийной  принадлежности райком не признаёт,  исключительно  строго  по  записи.  Кичливой  «старой  большевичке» придётся  подождать.  Вот  ведь  настырная! Социндустриева...  знаем  мы  эти  метаморфозы  с фамилией: Сахаров - Сахаревич - Цукерман. Говорят  ей,  что  всякие  партизанские  отряды  не  относятся  к  компетенции... Совсем  одолела  мягкую  душу  Ивана   Ивановича...  А  ведь  ему  сегодня  необходимо быть  на  заседании  исполкома.  Ох  уж  эта  советская  власть  и  её председатель  Сироткин  Альфонс  Лазаревич.  То им  денег  не  хватает, то  людей,  только  и  знают,  что  «Лазаря  поют». Что  бы  они  делали  без  направляющей  роли?
«Тов.  Иванов И.И.»  утвердил  копии   характеристик, виданных до  войны в высших  учебных  заведениях,  где учились комсомольцы  Социндустриев   и  Божемская. Характеристики  положительные,  как  рассказала  старая  большевичка, ребята  бесстрашно ковали  победу  в  глубоком  тылу  противника. Возможно,  советскому  обществу  вскоре  предстанут  подробности  деятельности  новой  «Молодой  гвардии». Иван Иванович спросил референта т. Строгикову, все ли посетители охвачены его вниманием?  Услышав утвердительный ответ, т. Иванов попросил вызвать машину к подъезду, расслабленно откинулся на спинку кожаного кресла. «Прощай, немытая Россия, теперь ты, товарищ Петька Петров, садись в холодный кабинет, твоя очередь выслушивать бредни старых большевичек и склоки секретарей парторганизаций. А я, товарищ Ваня Иванов, устал и желаю отдохнуть. Согласно мудрых установок ЦК и партийной этики имею полное право вкусить абхазского вина и насладиться прелестями фешенебельных курортов черноморского побережья Кавказа».
 
            Собрав пухлую папку официальных бумажек, Арктида  Афиногеновна  отправилась  в  привычный  вояж на  окраину  Украины, где в майские праздники намечалось очередное перезахоронение  героев,  в  том  числе  доблестного героя  Гражданской  войны  Василия Божемко. Могилу коммуниста,  попранную  в  годы  оккупации,   теперь обихаживали  только  передовые пионерские  отряды, об этом попросил сам сын  революционера. Михаил  Васильевич, на ответственной  работе  в Одесском  горторге,  не  чужд делам  и  памяти отца. На шевиотовом  пиджаке поплавок о высшем образовании,  поблескивают  строчки  орденских  планок,  в  густой  курчавой  шевелюре  затаились  серебренные снега седины, видать, много пережил товарищ. Михаила  и Арктиду  радушно  принял  первый  секретарь  райкома  партии  товарищ  Руденко Мыкола Карповыч.

- Проходьтэ,  товарыши.  Сидайтэ. Чы  можэ з  вамы  по  российськи  розмовляты?
- Я  была  бы вам  очень  благодарна,  Николай  Карпович.
- Украинский  поэт сказав: «Не  русский  я,  но  россиянин...» У  нас  одна  страна,  ещё  с  Переяславской  рады. Украина  готовится  к  широкому  празднованию трёхсотлетия  воссоединения с  Россией.
- Николай  Карпович,  мы  к  вам  именно  по  вопросу  нерушимой  дружбы  русских  и  украинцев...
- И советских  людей иных национальностей. - добавил  Михаил Васильевич.
- Инициативной  группой  товарищей  собраны  материалы  о  деятельности  подпольной  организации  «Красные  подолы»  активно  действовавшей  на  территории  вашего  района   в  годы  фашисткой  оккупации. - Продолжила  Арктида  Афиногеновна.
- Интересно,  интересно...
В ходе продолжительной беседы Мыкола Карповыч  изучил собранные «старым большевиком» т. Социндустриевой  материалы  о  деятельности  героического районного  подполья, выслушал  воспоминания бывшего подпольщика Михаила Васильевича, обещал  товарищам рассмотреть вопрос об официальном признании  деятельности  подполья и об увековечении  памяти погибшей  комсомолки  Варвары  Комарницкой путём переименования  хутора  Флымында в посёлок Варваровка. Боясь вспугнуть заполошную птицу удачи, Арктида никаких разговоров об осуждённом  сыне  не  заводила,  рано  ещё. 
Во  дворах кучерявилась  мохнатая  сирень, в  садах  отцветали  жёлтые  ковры  одуванчиков. Окрылённые  успехами родственники, праздновали очередную годовщину победы над  фашизмом.  У тихой  речушки  накрыли  скатерть,  принесли  граммофон,  и  полились  песни советских  композиторов.


(   Семейная  жизнь  в  полном  разгаре,  купили  новую  мебель,  ковёр.  Писать  что-то  не  тянет,  но  бросать  на  полпути...  По  «бырому»  закончу  и  устроюсь  на  работу, хватит  валять  дурака.  Уж лучше  горькую  пить...  )


                Глава 28       ВЕЛОСИПЕД


           После  праздников Михаил  Васильевич уехал  в Одессу,  Арктида  Афиногеновна, готовясь  к  решающему  раунду нелёгкого  боя за освобождение  сына,  задержалась. Надеялась дождаться  обещанного  рассмотрения  и  официального  утверждения о  деятельности  подполья.  К  сожалению,  бюрократическая  машина  работала  медленно,  с  оглядкой,  с  боязнью: «как  бы  чего  не  вышло». Арктида  Афиногеновна   переживала,  нервничала,   её  не устраивала  провинциальная  неспешность, однако проявлять  настойчивость  в  таких  случаях  опасно,  вероятен  обратный  эффект.  Бесплодные  ожидания  и  бездеятельность  раздражали.  Родственники  с  головой  ушли  в  свои  аграрные  заботы,  с  утра  до  вечера  только  и  разговоров,  что  посадили,  что  взошло,  что  не  взошло.  При  всём  больше  переживали о  своих  огородах,  нежели беспокоились  колхозных  и  совхозных  землях.
 
           «Невестка,  вроде  на  современной  работе - телефонистка,  ан  нет, придёт  с  ночной  и,  даже  не  поспав,  к  своим  грядкам.  Молодая   интересная женщина, а  руки  как  крюки  заскорузлые.  Да  и  мышление от  рода  занятий недалеко  ушло,  на  уме  одни семена,  рассады,  заморозки.  Арктида  Афиногеновна  попробовала  было  помочь,  только  они  после  неё  всё  переделывали,  то  не  так посадила,  то  не  то  полила. Внуки без  присмотра, об отце ничего не  знают,  Бронислав  дерзит, Ваня тоже  не подарок,  мал,  но  уже  хитрит.  Соседи  вокруг   скучные,  убогие,  себе  на  уме.  Не  зря  её  простодушный  Эрик  запутался,  тут даже  я,  умудрённая  жизненным  опытом, порой  оказываюсь в затруднительном  положении,  куда  уж  ему,  несмышленому.  Сватья  Бронислава -  скрытый, загадочный  человек,  из  её  слов  никакой  информации  не  вытянешь,  вся  в  себе.  Впрочем,  потеря  двух  дочек - большой  удар,  плюс  ежедневное  беспокойство  за  израненного  сына,  поневоле  замкнешься.  Василий,  конечно,  не  жилец, в  любой момент  осколок,  застрявший  рядом  с  сердцем,   может  оборвать  пульс.  И жена  у  него глупая.  До  того глупа...  как  и  многие  в  этом  захолустье.  И  свиньи  визгливые,  орут,  как будто  их  режут... Чёрт,  тварей  пора  кормить!  Бронислава  просила  в  час  дня  вылить  эту  гадость  из  ведра  в  лоханку.  Сейчас  уже  три  часа.  Немного опоздали,  извините. Чавкают  как  свиньи... Впрочем,  они  и  есть  свиньи.  Надо  отсюда уезжать,  иначе  скоро  сама  захрюкаю,  всё  равно  не  дождаться  документов...  Манюся  заберёт  и  перешлёт.  Манюся...  Придумали  имя,  сю-сю,  му-сю...  Нет,  никуда  я  не  поеду, пока не  получу  документы.  На  Марию  надежды  мало, молодая, легкомысленная... Если  Эрика  не  удастся  освободить,  он  только  через  семь  лет  выйдет.  Дождётся  ли  жена?  Не  больно-то она горюет.  Может,  виду  не  подаёт. Не посыпать же  ей  голову  пеплом ?...»
К  середине  мая  поспела  ранняя  черешня,  Манюся  попросила  свекровь  отгонять  от  дерева  скворцов,  чтоб  не  клевали  ягоды.  Арктида  Афиногеновна  ревностно  исполняла  волю  невестки,  ей  самой  хотелось  сохранить  лакомство  ко  дню  рождения  Бронислава. Усердствуя, наивная горожанка  соорудила страшное  пугало и повесила  продукт собственного творчества  на  дерево. Глупые птицы летали, галдели, но садиться на  ветки  не  осмелились. Замечательно! Арктида  за  ужином похвасталась  своей  сообразительностью,  но  сватья  и  невестка  довольно  скептически  промолчали,  только  внукам,  особливо  младшему  Ивану,  пугало  понравилось.
 
«Молодёжь  всегда  стремится  к  передовым методам, на  то  человеку и  даден  ум,  чтоб  не  бегать  с  метлой  за  каждой  мелькнувшей тенью.  Ретрограды  местечковые...»
Шестнадцатого мая к хате подкатил на трофейном  велосипеде   посыльный и передал,  что товарищ  Социндустриеву  приглашают  в  канцелярию райкома  партии. Наспех собравшись, Арктида  вышла  во двор. Черешневое деревце, обезображенное  страшилой,  розовело наливными  ягодами.  За  урожай  можно не  беспокоиться.
Отвратительные  копии  документов  на  плохонькой  жёлтой  бумаге,  но  с  настоящими  бюрократическими  штампами: «Копия  верна»,  «Канцелярия  райкома  партии»,  «Отдел  пропаганды»  радовали  глаза,  холили  надежду. Окрылённая Арктида  Афиногеновна  на  радостях  зашла  в  универмаг  приобрела  довольно дорогой велосипед «Орлёнок» -  подарок  старшему  внуку  в  день  рождения.  Денег  осталось  в  обрез,  но не беда,  на  обратный  путь  хватит.  По  приезду  Арктида  рассчитывала  сдать  в  ломбард  бабушкину бриллиантовую брошь. Были ещё кой-какие  побрякушки, оставшиеся от былых  фамильных  драгоценностей,  но  это  на случай  освобождения  Эрика. Потребуется хорошая одежда,  обувь. Конечно, следовало бы и Ване небольшой  презент  прикупить,  но  увы,  не  на  что...

                Неумело  держа  велосипед  за  руль,  пошла  обратно. Ещё  издали  за  метров  сто  услышала  визг.  Проклятые   свиньи  орали  словно  ослы.  Как  орут  ослы,  Арктида  не  слышала,  но  где-то  читала.  Больно  ударившись  об  угол  загона,  вылила  поросячью  еду  в  лоханку. Над  миром  повисла   первозданная  тишина,   прерываемая  глухим  чавканьем.  На  тишь,  как  на  зов  прибежали голодные  внуки.  Бабушка  принялась  разжигать   примус,  ребята  вышли  с  велосипедом  на  улицу,  вызвав  неподдельный  восторг  у  соседских  мальчишек. Примус  заупрямился, то испускал вонючий  белый  пар,  то  вспыхивал  как  факел. Пока  бабушка боролась  с  чудом человеческого гения, Бронислав, оседлав  необъезженный  подарок, упал  и  рассёк  лоб  об  острый  камень.  Так, с  окровавленным  лицом,  в  соплях  и  слезах, предстал перед  совершенно  ошалевшей  от  бытовых  подвигов  городской  бабушкой.  Отложив  неравный  поединок  с  непокорным  агрегатом, Арктида  занялась  перевязкой.  В  результате  внук  стал  походить на раненного корабельного кочегара.  За  время проведения  перевязки  шкодливые  соседские  мальчишки  успели  сломать  новенький  велосипед,  о  чём  внук и  бабушка  узнали  из  громогласного  вопля  младшенького.  Выскочив  на  улицу, увидели  Ваню,  скорбно  воющего  над  простёртым  велосипедом,  и  удаляющиеся  фигурки  пацанов. Поди  теперь  разберись,  кто  сломал. «Толку-то, коль и узнаешь,  хитрые  хохлы,  как  всегда,  прикинутся  тупыми  и  бедными.  Придётся  самим  ремонтировать».
 
                Закатные  лучи  солнца  осветили возвращающихся с  работы колхозниц -  согбенных, усталых,  с  вязанками  хвороста  за  спиной.  Впереди  полеводческого  звена  топала  сватья  Бронислава. 
«Так  вот  каждый  день,  как  ослы  вьючные...»

             Бронислава разожгла хворост в летней  печке,  построенной посреди двора Дмитрием, поставила  греть  воду. Сварила мамалыгу,  достали солёные огурцы, нажарили  лук  со  шкварками. Смеркалось.  Чтоб  не  мусорить  в  хате,  накормили  внуков во  дворе.  Почти  засветло, уложили спать. Сами  ели  уже  при свете керосиновой лампы. Хлопотливый весенний день завершился, пришёл поздний вечер. Над  отцветающими  деревьями  загудели  майские  жуки,  бархат  неба  украсили  звёзды,  в  садах  над  рекой заливаются соловьи. Наломав  молодых  побегов  чёрной  смородины  и  вишни,  Бронислава  заварила  взвар. Спать не хотелось. Сидя  за  грубым,  колченогим  столом,  сватьи тихо беседовали. Говорили о разном: о выправленных документах, о том что  скоро в  хаты  проведут электричество, что  в  Москве  строится  огромный  университет, что  детям  нужен  отец,  что  к  октябрьским  праздникам  обычно  объявляют  амнистию...  и  снижают  цены. Завтра, по  графику, у  Манюси  выходной,  а  Бронислава  договорилась  с  бригадиром  и  тоже  останется  дома.  Как-никак  у  внука  день  рождения,  к  тому  же  гостья  в  доме...  Война  давно  прошла,  да  не  забыть,  руины  так  и  стоят.  Нет  ни  весточки  от  Ануси,  нет  Баси... Эрику  не  повезло, но, вроде, налаживается.  Может,  проверят  и  отпустят. Дай –то,  Бог,  а  Басю  уже  не  вернёшь, даже  могилы  нет. Заказали камень  у  Гришки  Гитлана,  который  в  карьере  живёт,  безногий. Думали  к  годовщине  на  могилу  отца  её  Стасика  поставить,  чтоб была  отметина  на  земле...   Гришка  клялся  к  началу  марта  высечь,  но  не  сделал.  Пьяница... Райком  сулит  бюст  поставить  на  берегу,  где произошло...  Все обещают, а толку... Огонь  в  лампе потускнел,  потянуло противным чадным дымом. Жаль,  хотелось дождаться Манюсю с дежурства, но не  вышло, закончился керосин. Заблистала ущербная луна. Пора спать. Закрыли курятник, спустили  с  цепи собаку,  ушли  в  хату.
Утром  Арктида  ушла  с  внучатами чинить  велосипед к  местному  умельцу по  прозвищу  «Баба  Вася - от  скуки  на  все  руки». Прошли  полдороги,  только  тогда  бабушка  вспомнила,  что не знает как обратиться к мастеру, не станешь  же пользоваться  кличкой.  Вернулись  обратно. Невестка  ходила  по  двору  сердитая,    насупленная,  в  глаза  не  смотрела.  Буркнула  что  фамилия  «Бабы  Васи...» Гуменный  и  ушла  в  хату.   Что  случилось,  непонятно?... Шли по пыльным, размытым ручьями улицам  больше  часа. За  каменными заборами лаяли  псы,  мычали  коровы. В усадьбах,  где держали скот, на заборах  висели  кизяки - бурые лепёхи  из коровьего  навоза,  перемешанного с соломой.  Рачительные  хозяева  сушили  топливо  к  предстоящей  зиме. 
«Убогий  край,  даже  дров  нет,  дерьмом  топят...» 
 
              У «Бабы  Васи...» на дверях огромный замок, возле сарая беснуется свирепый  пёс. Отошли, сели цыганским  табором  в  тени  цветущей  белой акации. Жарко. На  верху  гудят  пчёлы,  нежный  ветерок  шевелит  бархатистую  травку  под  ногами.  Дети,  малость  отдохнув, занялись  своими  делами,   Арктида задумалась, когда  ей  ехать  домой,  завтра или  послезавтра...  Вопль  Ванюши  прервал  бабушкины мысли. Младшенького за  щеку  укусила  пчела.  Час  от  часу  не  легче.  Приложили  пятак,  но забыли  вытащить  жало,  о  чём  догадался мастер «Баба  Вася...» , пришедший  через  полчаса  с  базара. От  расстройства  Арктида  опять забыла, как  звать местного Кулибина  и  нарекла «Дядя  Вася», тот  меланхолично заметил, что вообще-то его зовут Юрий  Васильевич, а кличут «Баба Вася - от  скуки  на  все  руки»,  но  он  не  обижается.  Загнал  свирепого  пса в  сарай,  открыл  дом, вынес  оттуда  пинцет  и  лупу.  Операция  по  удалению пчелиного жала  прошла  успешно. Если не принимать во внимание раздутую щёку, можно считать инцидент исчерпанным.
 
              Приведение велосипеда  в  рабочее  состояние  много  времени  не  отняло,  средства,  потраченные  на  ремонт,  смехотворные.  Ба  Арктида,  в  сопровождении подраненной  команды,  двинулась  «до дому,  до  хаты». По  пути  Броник несколько  раз  падал,  сбил  коленку,  но  велосипед  почти  укротил. Клоунаду, которую троица  демонстрировала, идя  по  кривобоким обвешенным  лепёхами улицам, местечковые рассказывали на различных торжествах  и  вечеринках много лет. Все гости слушали  давно  известную историю  и  снисходительно  смеялись. Вид  юродивой  клоунессы   и  её  малолетних  партнёров  потряс  устои  провинциального  общества.  Никакая  уважающая  себя  женщина,  а  в  местечке  все  женщины себя  уважали,  не  станет  бегать  за  велосипедом  внука  с  целью  обучения  последнего  навыкам  езды.
«Малохольная  кацапка!... Як цэ они  там  в  городах  живут  такие  дурные?»
Пришли. Невестка, всплеснув руками, кинулась к младшенькому.
- Ванюша!  Арктида,  Афиногеновна,  что  случилось?
- Пчела  укусила,  но  ничего,  жало  вынули...
- А  вы  куда  смотрели?
- Ма,  я  умею  на  велосипеде... – Бронислав попытался продемонстрировать своё умение.
- Погоди,  Броник...  Что  с  тобой?
- Где?
- На  голове.  Ты  почему  такой  грязный?
- Он  упал.  Не  беспокойтесь,  Мария...
- Упал...  Что значит  не  беспокойтесь,  Арктида  Афиногеновна?  Вы  взрослый  человек,  вам  ничего  поручить  нельзя!  Вы, вы...
- Мам,  бабушка  не  виновата,  я  сам  упал...
- Зачем  нам  ваш  велосипед?  Нам  к  школе  одеть  нечего...  Ваня  донашивает  вещи  Броника.
- Не  нервничайте,  Маша...
- Я не  Маша, сколько  раз говорить?  Я не   Маша!  Я  не  русская...
- Мам,  хочу  черешни.
- Нет  черешни,  свою умную  бабушку  благодарите  за  это. 
- Как  нет,  вчера  ягоды были?
- Были  да  сплыли.  Просила  же,  посторожите.
- Я  охраняла,  пугало  повесила...
- Пугало!...  Сами  вы...  Взрослый  человек,  образованный!...
- Наверно  скворцы  склевали,  когда  я  в  райком  ушла.
- В  райком...  А  дети  на  что,  Бронислав  мог  бы  посторожить.
- Их  не  было дома.  Я  думала  пугало...
- Индюк  думал,  да в борщ  попал. Что  вы  с  этим  пугалом!...  Ничего  поручить  нельзя,  свиньи  целыми  днями голодные кричат,  помидоры  завяли,  дети  грязные,  а она  по  райкомам  шалает!   Надоело!...
- Мам,  я  кушать  хочу.
- У  папы  своего  спроси  покушать...  Где  он  ваш  кормилец?
- Вы  несправедливы,  Мария.  Эрнст  не  по  своей  воле  в  тюрьме  оказался.  Здесь  его  арестовали.  Будь  он   в  России...
- Ну  да, в  России... Вы, сдали  Украину  немцам,  чтоб  разорить  её  и  уничтожить  народ.  Голодомор  устроили...
В  то  же  день  Арктида  Афиногеновна,  несмотря  на  извинения  невестки,  уехала  домой.  На  станцию  её  проводила   сватья  Бронислава  Казимировна.  Разговаривали  мало,  сухо.  Узкоколейный  состав  отправился  по  расписанию. Бронислава решила  на  обратном  пути  зайти  к  Гришке  Гитлану,  напомнить  о плите  для  покойной  Баси. Спустилась  к  речке,  пошла  по  тропинке.  В  саду  у  Завадских  куковала  кукушка.  Гришка, мертвецки  пьяный,  спал  в  тени  грецкого  ореха  рядом  с заготовкой под  её  заказ.  «Теперь  сделает.» Успокоенная Бронислава перекрестиась и пошла домой, а над рекой неслось - ку-ку, ку-ку...


(  Нам,  писателям,  все  завидуют.  Дал  ей  почитать  некоторые  главы.  Просто  почитать,  а  не  рецензировать... Тоже  мне  критикесса,  на  полях...  Целый  день  ремонтировал  кровать. Вроде  новая,  только  недавно купили,  а  уже  расшаталась...  Эти расшатывания,  эта  знойность...  )



                Глава29 ТОРМОЗ


          На зоне,  среди  уголовного  элемента   не  существовало  особых  разногласий,  скорее  наблюдалась иерархия - воры в законе,  блатные и суки.  У  политических ситуация, подобная паукам  в  стеклянной  банке. Всевозможные мнения, внутренние   разногласия,   моральные   сопли  и зубовный  скрежет...
             Литовские  «зелёные  братья» презирали хохлов-бендеровцев,  хохлы  не
навидели  власовцев,  власовцы  не  жаловали  ни  тех,  ни  других. Никто  не  любил  стукачей. Стукачество в основном  зарождается из  корыстных  побуждений,  хотя  никогда  не  приносит  желаемых дивидендов,  никогда  и  нигде.   Однако,  стукачей  хватало и  у  уголовников,  и  у  политических.  Человек  слаб, мечтая  о  лучшей  жизни,  готов  на  разные  ухищрения, извороты и праведные действия, справедливые,  как  по  закону, так  и  по  моральным  критериям. Эрнст  много  об  этом  думал, сомневался. Непреодолимое  желание  доказать,  что  он   свой,  советский,  что  его  посадили  по  ошибке,  как бы  сглаживало  острые  углы  морали. Нет,  он  не  станет  стукачом,  он  будет  разведчиком  в  стане  врага. Эрик принялся следить,  подслушивать, собирать  информацию.  Чтоб  войти  в  доверие,  выведать  побольше,  поддерживал  всякие  разговоры...  Бог  спас.  На  него  стукнули  раньше,  нежели  он  на  других.  Наказание  было  молниеносным  и  яростным.  Отсидев  своё  в  бараке   усиленного  режима, зэк  начисто  отбросил  мысли  о праведности,  разведдеятельности  и,  как  ни  странно, приобрёл  приятелей  из  уголовной  среды.
   
           Два вора, Чиря и Шах,  как  водится,  мотали  срока  ни  за  что,  по  навету.  Будто  бы  один  ограбил  ювелирный, другой сберкассу. 
«Легавые организовала чистую подставу, прокурор прибавил...  Вот  если  бы  попасть  к  настоящему  прокурору...  Да  как,  кругом  колючая  проволока,  собаки.  О  побеге  лучше  не  мечтать,  разве  что  из  ОЛПа,  там  иногда  на  самоохране  парятся,  вертухаев  не  хватает.  Настоящий  прокурор   разберётся,  скостит  срок,  а  то  и на  волю выпустит. Были  такие  случаи.  Вас,  политических  без  прокурора  сажают,  а  не  имеют  права...» 
«Какое  право,   меня  на  станции  забрали,  после  демобилизации.  Я  воевал,  под Будапештом  ранен.»
«Видно сразу, что свой парень, паришься, как и мы, не по  вине.» 
«Ты простой,  русский парень.  У  меня  прадеда  звали  Эраст,  век  воли  не  видать.» 
«А  что  если  с  рабочей  зоны  попытаться?» 
«Не  подбивай, давно в БУРе не парился? Мы  тебя  не  слышали.» 
«Да  не  бойтесь  меня.  Насобираем   сухарей...» 
«Лучше  бутерброд,  правда,  Шах.» 
«Ну.» 
«Не  смейтесь,  подготовимся  втроём...» 
«Ну  да,  а  потом  ты нас  заложишь.  Полицаям  веры  мало...» 
«Вы  что, я  же,  мне  же  десять  лет...» 
«Тут  у  всех  по  червонцу. Побег  дело  рисковое,  только  за  подготовку  могут  по  пятёре  добавить.» 
«Да  никто  не  узнает,  мужики.» 
«Мужики  в  другом  бараке.  Если  бежать, то  без  всякой  подготовки,  без  сухарей  с  повидлом.  Да,  Чиря?»
«А  то.  В Новочеркасске бендеры  готовились.  Тоже, вроде  тебя, умные, сухари  там,  заточки,  подкоп. За  ними  кум  по  наводке  следил, посекли  из   пулемётов  как  капусту,  одни  клочья.  Не,  фраер,  ты  нас  слушай,  у  нас не  по  одной  ходке  на  нос,  мы  не такое  видели.  Слышь,  Шах,  мо  взять  его  с  собой?» 
«Куда  ему.  Худой...» 
«Я  выдержу.  Пусть худой,  но  выносливый.  С  катушкой  два  года  бегал.»
«Не,  не   годится,  правда,  Чиря.»
«Ну.  Надо  его  на  кухню  пристроить,  сам  бы  отъелся  и  нас  подкормил.  Я  поговорю.»

              Чиря  и  Шах,  через уголовные  связи,  пристроили заключённого Эраста  Афиногенова  рабочим  кухни,  объяснили,  с  кем  быть поосторожней, что кому говорить, как  приворовывать  из  общего  котла...  Красть  у  своих  не  слишком  этично,  но  на что  не пойдёшь ради  воли и торжества справедливости. Приворовывал,  жрал  втихаря  сам,  подкармливал  Чирю и  Шаха.  От  сытости  ему  даже  бежать  расхотелось,  особенно  после письма  от  матери.  Она  в  иносказательной  форме  сообщала,  что  встречалась  с  Манюсей,  с  Дмитрием  Авакумовым  и  собирается  написать письмо  товарищу  Сталину  о  пересмотре  его  дела.  Приятели только  посмеялись  над  фантазиями  женщины.
 
«Ну  ты,  Тормоз, даёшь, бля!...  Как  же  жди,  вождю  больше  делать  нехрен,  только  дела  пересматривать. Сталину  письма  не  доходят,  он ничего  не  знает,  чё  НКВД  творит.  Другое  дело прокурор. Не, если ты  не  собираешься  в  побег,  мы  тоже  не  согласны.  Мы  думали   вместе. Ты  грамотный,  всё  напишешь,  не  то  что мы  сермяжные.  Нам  протокол  сунут  в  нос,  мы  и  расписались. А  потом оказывается,  что  магазин  грабанули  или  ещё  чего. Зря  ты  нас  подбивал на  побег. Хорошо,  что  не  узнал  никто,  не  стукнул.» 
«Да  вы что,  я  не  передумал!  Просто  мать  написала...» 
«Я  свою  старушку  уже  не  увижу...  Во,  Чиря,  говорил  тебе,  не  надо  связываться  с  полицаем,  он  родину  продал  и  нас продаст.»  «Ну  чё  поделаешь, Шах, хотелось  как  лучше.  В  третьем  бараке  ночью  стукачка  на  перо  поставили,  во  шухер  был.» 
«Ребята,  вы  не  думайте,  я  побегу,  как  только  будет  возможным.  Я  вас  не  предам!...»
«Ну,  гляди,  Тормоз!...»
 
                В  конце  мая,  Эрика  выгнали  из  кухни  на  общие  работы, в  шахту.  К  счастью  он  попал  в  одну  бригаду  с  приятелям.  Те  посокрушались,  что пропал  свой   приварок  с  пищеблока,  но  делать  нечего. 
«Бери,  Тормоз,  кайло  и  руби,  пока руки  не  отвалятся,  не  выработаешь норму,  тебе  же  хуже. Нам  с  Чирей пахать за падло, поал,  иначе  свои на  перо  поставят. Жить-то  хоца.»

              Общие  работы  мало  кто  выдерживал,  особливо  в  шахте.  На  третий  день,  спустя  полчаса  после  начала  работ к  Эрику  подвалил  Шах  и  тихо  кивнул.  Отошли  в  штрек.
- Слышь,  Стаханов,  кончай  хернёй  заниматься.  Побежали.
- Куда?
- На  волю!
- А  Чиря?
- Чиря, за  тобой  послал.  Бежим  втроём,  как  договорились.
- Спасибо,  ребята!
- Благодарность на воле примем, бычок  ты  наш годовалый.
- А  как  же  мы  из  шахты  выберемся?
- Не  сцы,  поал,  Чиря  знает. Все  эти  штреки,  забои,  печки  для  Чири,  что  два  пальца  против  ветра.

           Выбирались  ползком  по  узкому  наклонному туннелю,  расширявшемуся  иногда  в  довольно  объёмные  камеры.  Чаще  всего  впереди  полз  Эрик.  Наконец  забрезжил  дневной  свет. Осторожно  выбрались  наружу.   Воля!

              Воля,  она  и  пять  минут  воля,  и  год,   и  в  Африке,  и  в  тундре.   Воля  не  состояние,  воля  ощущение.  Ощущение себя  как ветерка,  лёгкого  незаметного  ветерка,  способного  по  своему  желанию  и  разумению  дуть  в  любую сторону. Ему  нет  надобности  быть  сильным,  яростным,  сокрушающим  ветром, переходящим в ураган.  Ураган - это  уже  неволя,  это  принуждение  одиночек единой силой. Нет больше миллионов милых, добрых, ласковых движений воздуха, приносящих  радость  и  благодать. Нет. Собраны они воедино,  задули  в  все   в  одну   сторону,  превратились  в  ураган,  смели   на  своём  пути, что  смогли  и,  обессилев,  затихли, разбрелись  мириадами  вольных  ветерков...   И  снова  воля!

             Над  тундрой  слегка  парило,  низкое  солнце настойчиво  плавило  остатки  рыхлого  снега,  в синем  мареве  угадывались  дальние  горы.  Воля!  Иди  куда  захочешь...
- Слышь,  Чиря,  куды  нам  чухать? – обалдело спросил Шах.
- К  гражданину  начальнику,  бля,  на  зону!  Слы,  Тормоз,  чё  хавло  разинул,  бери  сидор,  пристрой  как  удобней. - Эрнст  взвалил  на  плечи  довольно увесистый  мешок  с  лямками  как  у  рюкзака.
- Тяжёлый,  что  там!
- Партейная  литература,  эти,  бля,  тезисы... -  сострил  Шах.
- Харэ  базлать! Идти  след  в  след,  пригибаться,  когда  я  пригибаюсь.  Нам  бы  отскочить  вёрст  на  двадцать,  да  на  другой  берег перебраться,  иначе  настигнут  и  посекут из  автоматов. 
- Слышь,  Чиря, как на  тот  берег?
- Вплавь, Шах,  вплавь,  со  сдачей  норм  ГТО.  Тормоз,  идёшь  за  мной,  Шах,  за  Тормозом.
- Чиря,  я  плавать  не  умею.
- Не  трави  пар,  Шах,  По  реке  льдины  плывут,  поал.  Пошли.


«К  Сталину,  конечно,  не  пробиться. Хорошо  бы  попасть  к  всесоюзному  старосте Калинину.  По  портретам видно - Михаил  Иванович  человек  добрый,  интеллигентный,  понимающий...  На  зоне  распускают  слухи, что  у  него  жену  посадили...  Злостная  ложь!... Мне прежде  всего  надо  не  о  себе  думать,  а  о  ребятах.  Они  только  из-за  меня  на побег  решились.  Откормили  на  кухне, сами  не  устроились,  меня  пристроили.  Есть  и  среди  уголовников  порядочные  люди.  Они,  конечно,  не  сильно  грамотные,  рецидивисты, с  тяжёлым  прошлым, но не  мне  на  них  обижаться.  Что  получится  из  нашего  побега,  трудно  сказать,  однако мы  постараемся  добиться  справедливости.  Прежде  всего  напишу  прошение  за  ребят,  а  уж  потом  буду  стоять  за  себя.  Шах  не   очень  совестливый, скользкий  какой-то. Взгляд  масляный - петушиный  ходок. Пару  раз  меня  оглаживал  по  ягодицам. Мерзость...  Петухи на  зоне - презренная  каста,  но им  хоть  бы  хны,  у  них  своё  на  уме.  Извращенцы.  Чиря силён,  такой  и  ротой, и  полком  мог  бы  командовать,   ему  бы образование.  Зачем  они  со  мной  связались,  я  моложе лет  на  десять,  политический? Неужто  они  сами  не  смогли  бы  всё  объяснить  прокурору?  Значит  не   смогли  бы,  коль  меня  послушались.  Я  тоже  хорош.  Авантюрист,  подбил  людей  на  побег  и  сам толком  не  знаю,  что  делать,   куда  бежать...  Чиря  знает,  как  только  доберёмся,  там  уж  мой  черёд...  Мама  поможет,  она  всегда  помогала, Дмитрия  нашла.  Правильно,  Дмитрий  командир  подполья,  он  им  всем докажет,  тут  и  волноваться  нечего.  Может  нас  ещё  и  наградят...  Ну  да,  за  то,  что  умыкнули у румын душегубку....  А  листовки!  Мы  же  расклеивали  листовки.  Варвара  сама  меня  предложила  в  полицаи, она  же  не просто  так -  комиссар  отряда. Если  бы  не  погибла,  меня  б  не  посадили.  Ничего,  пересмотрят,   следователь  ещё  извиняться  придёт.  Я  на  него  не  в  обиде,  попробуй  разберись,  кто  полицай,  а  кто  подпольщик...»

Впереди  показалась  полноводная  река. Пришли.  Упали  на  кусты  тальника.  Ноги  гудели.  Чиря  достал  из  мешка  по  два  сухарика.  Тормоз  и  Шах  своё  проглотили  мгновенно.  В  животах  пошли  рези.  Стали  пить.  Вода  ещё  не  очистилась, мутная,  со  взвешенными  песчинками.  Чиря  молча, сосредоточенно  жевал.  Его  крепкий,  волевой  подбородок двигался  мерно,  как  деталь  диковинной  машины.  Глаза  гипнотизировали  реку.  Шах  и  Тормоз,  разомлев  на  солнышке,  незаметно  для  себя  уснули.  Чиря  всё  жевал  и  смотрел  вверх  по  течению.  Поверхность  реки  покрылась  небольшими  льдинками,  далее   пошли  покрупнее,  наконец  из-за  поворота  выплыла  громадная, метров  восьми  в длину и  трёх  в  ширину.  Чиря  ястребиным  глазом  впился  в плавсредство,  пинками  ног  разбудил  попутчиков.  Те  ошалело  моргая,  ничего   спросонок  не  понимали.  Разобрались,  вскочили   на  ноги,  тоже  впёрились  глазами  в  спасительный  предмет.  Большая,  ну  просто  айсберг!  Только  далеко,  почти  посредине.  Решили  идти  вниз,  должен  же  быть  поворот,  излучина,  где  их  выносит  к  берегу.  Вода  в  реке  неслась  быстрее хода измождённых  беглецов,  вскоре  их  несостоявшийся  шлюп  скрылся  из  глаз.  Когда  усталость  и  отчаяние достигли  наивысшего  предела,  и  Эрнст  про  себя  решил, «лучше  утонуть,  нежели»...  Наткнулись  на  огромный  затор.  «Час  от  часу  не  легче!»  Долго  шли  вдоль  нагромождения  грязных  глыб  льда,   сбившегося  в  узкой  горловине.  «Где  гарантия,  что  таких  горловин  больше  не  будет?»  Прошло  уже  более  десяти  часов  с  момента побега.  Солнце понизилось,  потускнело  и  даже   коснулось  горизонта.  «Значит,  сейчас  полночь.  Есть  охота.»  Чиря  велел  выломать  из  ивняка  колья  подлиннее.  Выломали.  Осторожно переправились по  торосам  на  противоположный  берег.  Не  совсем  удачно:  Шах поскользнулся  и  подвернул  ногу.  Вытащили  на  берег  повыше,  положили  на  сухое.  Пожевав,  заснули  все.  Шах, во сне, скулил матерился.  Чиря  спал  тихо,  не  переворачиваясь,  не  шевелясь. Дышал  ровно,  почти  неслышно.  Тормоз  поспал  недолго,  лежал  и  мучился  угрызениями совести. «Зря я их подбил...» Ниже по реке  загрохотало,  ледяное  поле,  содрогаясь  пришло  в  движение.  Чиря,  словно  не  спал,  открыл  глаза,  посмотрел  вниз  и,  кивнув  Тормозу,  чтоб  следовал  за  ним,  пошёл на  берег. Шумя  и  трескаясь,  лёд  стремился  вслед  за  водой.   С  помощью  кольев  притянули  к  берегу  три  пригодные  к  плаванью  льдины.  Вернулись  к  Шаху,  больной  зэк,   натянув  на  глаза  шапчонку  из  рыбьего  меха, всё  дрых.  Чиря  проверил  содержимое   мешка.  Еда,  вроде, на  месте.  Закинул мешок  себе  за  спину,  велел Тормозу тащить Шаха на  берег,  сам  пошёл  вперёд,  не  оглядываясь.  Солнце   уже  поднялось  повыше,  пригревало. «Весна,  почти  лето.» Вскоре  река  очистилась,  и  беглецы,  оседлав  льдину  потолще,   вышли  в  плаванье.  Плыли  день,  можно  было  бы  ещё,  но  заморосил  дождь,  и  пришлось  причалить.  К счастью, по  берегам  стали  встречаться  деревья,  пошла  лесотундра.  Из  лапника  соорудили  нечто  подобное  шалашу.  Малость  пожевали, уснули.  Чиря, с  мешком  под  головой, посредине,  Тормоз  слева,  Шах  справа.  Спали  долго,  когда  проснулись,  их  плавсредство  исчезло. Вода  поднялась, и белоснежная  яхта уплыла  в  дальние  дали.  Не  смертельно, теперь  они  от  лагеря не  менее  ста  километров,  да  всё   по  дикой  тундре.  Нога у  Шаха  распухла,   пульсировала.  С  таким  попутчиком  далеко не  уйдёшь.  Оставили  бедолагу  в шалаше,  пошли  оглядеться,  что  да  как.  Только  отошли,  послышался  звук   мотора.  Спрятались  за густой  елью.  Над  рекой  пролетел  фанерный  «кукурузник». Чиря  криво  ухмыльнулся.  «Опомнились,  ищут,...  авиаторы.»  Шум  мотора  затих,  повисла  оглушительная  тишина.  Беглецы  вышли  на  берег,  осмотрелись.  Да-а,  местечко  не  больно  уютное,  тут  не  отсидишься.  Жидкий  лесок   с  проплешинами,  ни  тебе  бугров,  ни  буераков.  А  залечь  бы  не  мешало,  на  месячишко,  только   не  здесь.  Ниже,  километрах  в  трёх   угадывался  боле  густой  массив,  и  местность  холмистая...
С едой  намечались проблемы, мешок  с сухарями  таял  на  глазах. Солнечный  диск  опять  склонился  к  горизонту,  часов  девять  вечера. Чиря мрачно  смотрел  вдаль,  Шах  пытался  заглянуть  вожаку  в  глаз.  Не  получалось.  Подранок  понимал,  что обуза, что они  могут в каждую  минуту уйти, а он  останется  здесь  навсегда. Умрёт. Потом, обглоданный  зверьём, труп поклюют птицы,  заполируют  букашки...  К  осени  белые  кости  покроет  ещё  более  белый  снег...   Решать будет  Чиря,  Тормоз  не  в  счёт,  фраер. Да,  для  сохранения  жизни одного понимания мало.  Шах,   отвернувшись, тихонечко  по  шакальи  подвывал.

- Не  скули,  не  бросим,  да,  Тормоз?
- Конечно,  как  можно...
- Тормоз,  канай  к  тому  лесу,  присмотри  местечко.  Иди  спокойно, рядом  с  рекой,  но  не  по  берегу.  В  это  время  летать  не  станут.  Пилотам  тоже  спать  надо. А  вот на лодке вертухаи могут  справить  удовольствие.  Весенняя  охота  на  перелётных  зэков.  На  похавай.  Жри  врастяжку,  когда  силы  покинут.  К  утру  вернись.  Не  успеешь,  жди  и  возвращайся  вечером.  Не  наследи.

Эрнст  благополучно  дошёл  к  лесу.  Это  была  почти  тайга,  вековые ели, толстые  берёзы,  распускающиеся  лиственницы.  В  вервях  угадывалась  живность,  вероятней  всего  белки,  громко клекотали  невидимые  птицы.  Под  горкой  на  южном  склоне   наткнулся  на  аккуратно  сложенные  брёвнышки.  Сначала  испугался,  думал жильё,  но  присмотревшись  понял.  Деревья  срублены  года  два-три  тому  назад,  скорее  всего  заключёнными. Эри  одно  время  работал на  лесоповале,  такие  поленницы  для  зэка  не  в  диковинку.  «Порой  натыкались  на  подобные  следы,  оставшиеся  от   заключённых, работавших  на  этих  же  делянках  лет  десять,  пятнадцать  назад.  Рудничную  стойку  заготавливали. Добрая  весть,  значит,  в  ближайшее  время  вряд ли  сюда  кто  сунется.  Из  стоек  можно  соорудить  землянку,  перетащить  Шаха...»

Солнце медленно  пустилось  в  путь  к  освещению  нового  дня. Тормоз,  сунув  за  щеку  последний  сухарик,  бодро  двинулся  в  обратную  дорогу,  на  север к  друзьям  по удаче.  Желая  срезать  угол, немного  промахнулся  и  вышел  дальше  их  временного  логова.  Пришлось  возвращаться.  Уже  на  подходе  донеслись  громкие   голоса, как  показалось,  чужие.   Тормоз  осторожно   подполз  к  шалашу,  прислушался.  Кажется  он  напрасно  испугался, глядя  в  сторону  далёкого  леса, разговаривали друзья-уголовники. Странный разговор...

- Потерпи,  Шах,  он  ещё  пригодится.
- Чё  тянуть,  Чиря,  скорей  замочим,  скорей  нажрёмся. Зря  ли  откармливали?   
- А  к  лесу  я  тебя  на  своём  горбу  понесу,  бля…?
- Да  я  сам  доползу!
- Доползёшь...  И  мясо  дотащишь!...  Ты  чё  ссышь,  Шах. Ты  чё  меня  боишься?  Я  в  законе,  я  своих  мочить  не  стану,  поал.  Тормозок  у  нас  он,  а  не  ты,  поал,  мы  друг  друга  жрать  не  станем.  Пусть  он  тебя  туда  дотащит,  оборудуем  ледник.  Там  и    замочим,  мясо  закоптим...
- Чем  закоптим,  откуда  огонь?
- Найду,  поал.  Не,  он  уже  не  придёт,  послушный,  бля.  Давай  по  салу,  только  не  глотай  как  гусь,  соси  с  сухарём.  Как  тебя  угораздило  с  ногой!
- Чиря,  я  ж  не хотел.  Я тебе по  гроб буду  должен...
- Кончай,  Шах. Тёбя  мочить  не  резон.
- Чё  это? 
- Старый,  мясо  жёсткое,  а  Тормоз  молоденький.  Вырезку  на  углях  запечём...
- Не  догадается?
- Фраер, зоны  не  знает.  Только  бы  не  оказался  заразным.  От туберкулёзного  мясо  жрать  нельзя,  сами  заразимся,  подохнем.  Бывали  случаи...
- Да  не,  наш  тормозок   здоровый,  я  же  спрашивал...
- Давай  спать.

Зэки, забравшись  в  шалаш, заснули. Эрнст, в  холодном поту, боясь  шелохнуться,  пролежал  в  засаде  не  менее  часа.  Потом  осторожно  отполз  подальше.  Силы  иссякли. Прилёг  на  мох  против  солнца. Паника чувств прошла, уступив  место безразличию.  Живой  бутерброд, наслаждаясь  теплом, почивал  в  неге.  Пригревало.

«О,  комарик  пролетел.  Кровососущий...  Эти  двое - плотоядные,  каннибалы.  А  я - тормозок,  пища,  которую  берут  с  собой  вольные  работники  в  шахту,  чтоб  перекусить. Они  и  не  скрывали,  называли  Тормозом, откормили...  Скоро  зарежут  и  съедят...  Закоптят.  Надо  бежать  от  них  обратно  в  лагерь.  Ну добавят   срок,  так  может  жив  останусь.  А  с  этими  день  два  и... Совсем  сил  нет. Немного  посплю  и  побегу...  Побегу...»
- Тормоз,  ты  чё  тут  дрыхнешь? - над  головой  стоял Чиря.
- Я?   Я заблудился,  лёг  и  заснул.  Кричать  боялся.
- Присмотрел?
- Да.  Там  хорошо,  Чиря,  лес,  белки,  глухари.
- Поймаешь  их,   за  хвост,  бля.
- На  бугре  лес  валили  года  два  назад.  Рудстойка  осталась.  Можно  землянку  скатать.  Место  укромное,  молодняком  поросло  и  большой  холм   рядом,  случай  чего,  есть  откуда  осмотреться. Рыбу  будем  ловить,  силки  ставить,  пищу  найдём...
- Тебя  послушать,  просто  курорт,  бля. Ты  чё,  силки  ставил?
- Ставил...
- Лады,  верю.  Пойдём  обрадуем  Шаха.  - Чиря  пошёл  вперёд.  Эрнст,  следуя  за  ним,  быстро  сунул  палец  в  рот  и  расцарапал  щеку  изнутри.   
- Погоди,  Чиря,  кажись,  опять  у  меня  туберкулёз  открылся. - Эрнст  закашлял.  Кашель  получился  что  надо,  с  кровью.   
- Какой  туберкулёз,  ты  чё,  бля?  Ты  же  не  болел.  Ты  чё?  Сядь.
- Извини,  Чиря,  я  думал...  Мне  сказали,  что  вылечили.  Коновалы. - Пока  Эрнст  кашлял,  Чиря  мрачно  соображал.
- Думал  он... Связался,  бля,  один  чахоточный,  другой  калечный. Ну всё?  Возьми  мох  вытри  харю.  Шаху  ничего  не   говори, он туберкулёза боится, как  волк  огня. Кстати,  тебе серые не  встречались?
- Нет. 
- Выли,  когда  ты  ушёл,  далеко  выли. Слышал?
- Нет.
- Мы,  Тормоз,  так  сделаем.  Шаха  оставим  здесь,  пойдём  вдвоём,  я  осмотрюсь.  Если место  подходит,  смастырим  берлогу,  потом заберём  Шаха,  поал.
- Понял.
- При  нём  кровью  не  харкай,  лучше  отойди,  бля!

                Чире  место  понравилось.  Рудстойка  была  с  гнильцой,  но  в  середке  нашли  немного  лиственных  брёвнышек,  довольно  прочных. Эрнст,  показывая  свою  нужность,  даже  необходимость, работал  с энтузиазмом,  порой  забывая  про кровавый  кашель. Вспомнив,  отходил  в  сторонку,  демонстративно  плевал кровью  на  видное  место.  Чиря, как  бы  справляя  нужду  в  том же  месте, проверял. Лачужка получилась  сухая  с  очагом  посредине.  У  Чири  имелся  полный  коробок  спичек,  плотно  завёрнутый  в  промасленную бумагу.  Растопили.  Дымок  уходил  в  дыру,  далее  растекался  между  еловых веток и исчезал. Подобные  конструкции встречались  Эрнсту  при  осмотре  бендеровских  схронов. Чиря вылез  наружу,  отошёл  в  сторону,  придирчиво  присмотрелся,  не  заметят  ли?  Удовлетворённый  заполз  в  землянку   растянулся  на  куче мха.  Эрнст, подбрасывая  в  огонь  сухие   ветки,  подглядывал  за  вожаком.
         «Запасливый  уркаган. За  голенищем  нож,  во  внутреннем  кармане   спички,   при  себе  мешок  с  сухарями.  Предусмотрел  многое; жертву  заклания, крышу  над  головой, очаг,  теперь заляжет   и  будет  ждать, волчара.  Одно  не  учёл - случайный  выход  информации.  «И  на  старуху...»  Оставаться  среди каннибалов  в  качестве  пищевого  запаса  перспектива  безрадостная. Надо бы бежать,... на  зону  за   прибавкой  к  сроку.  От урок мнимый  туберкулёз  не  спасёт,  так, небольшая  передышка,  информация  для  Чириных раздумий. Прикинет,  падла,  хрен  к  носу и придумает, как  обеззаразить мясо  туберкулёзника.  Скрыл  же  он  от  Шаха  мою  болезнь.  Для  чего? Будет  ставить  эксперименты,  а  подопытный  кролик - Шах. Впрочем, кто ему  помешает приспособить в пищу Шаха.  Все  взаимные  заверения  уголовников,  для  отвода  глаз... Слабая  надежда, но тогда и мне придётся,...   употребить!...»

               Питаться  человечиной  Эрнсту  было  противно,  но   быть  съеденным  другими  хотелось  ещё  меньше. Соблюдать  моральные  устои  в  глухой  тайге,  при  сложившихся  обстоятельствах  было  бы  странным.  Прошло  уже  более  суток  после  шокирующего  известия.  Мозг   напряжённо  работал,  инстинкт  самосохранения  диктовал  оправдательные  мотивы.
 
             «В  известном  смысле,   человек  не  сильно  отличается  от  других  млекопитающих.  В  странах  юго-восточной  Азии,  едят  обезьян,  а  они,  как  и  мы,  приматы.  Дикари  жизни  не  представляли без употребления  вражеской  крови,  мозгов,  сердца,  печени.  Надо  бы  сделать  Шаха совсем  безнадёжным,  чтоб  Чиря  поставил  на  меня.  Наступлю   ночью  на  больную  ногу,  якобы спросонок... Изловить бы живность, любую, например,  белок.  Подпереть бревно, подсыпать   под  него  шишек  и  выжидать. Скажу  Чире...»


(  Деньги  на  исходе,  наши  отношения  дают  трещину.  Утром  случился  скандал...  Куда  подевалась  милая,    хрупкая,  неземная,   романтично смахивавшая  слезу  в  театре?  Почти  не  разговариваем.  Она  уходит  на  работу  пораньше,  я  притворяюсь,  что  сплю.  Пишу  из  упрямства, прячу  рукописи,  чтоб  не  подсматривала    и  всё  же  изредка,  в  периоды  перемирий,  вернее,  в конце периода  перемирия,  она  роняет  едкое  замечание,  и  мы  снова  не  разговариваем...  )


           Глава 30 ВЕНИК



               Веник,  хороший  берёзовый  веник в русской бане первейшее  дело.  Чиря  предложил  накалить  камни  и  попариться  по-  чёрному.  Эрнст не  знал,  что  значит  по-чёрному,  но  возражать  или  спрашивать  не  осмелился.  Оказалось   весьма  занятным  делом.  Назвать  действо баней,  язык  не  повернётся. Из  ближайшей  лужи носили  в  шапках  воду и  плескали  на  камни, по  очереди  сидели  в  лачужке,  натирались  мхом,  исходили  потом,  потом  смывали  его  в  той  же  луже.  Распаренные  и  чистые  пожевали  сухариков,  крепко   уснули.  После  сна  Эрнст  проверил  уготовленную  зверькам  западню.  Бревно  раздавило  маленькую  худую  белочку.
«Есть  шансы  выжить...»

                Чиря  быстро  и  профессионально  разделал  тушку.  Приготовили  на  углях,  съели без  остатка,  обглоданные  кости и шкурку сожгли.  Солнце  показывало  поздний  вечер,  пора  идти  за  Шахом.  Шли молча, не  спеша, думали о том, как выжить, чем  питаться, но каждый  размышлял  по-своему. Тормоз наивно романтизировал труд  охотника.  Чиря  пытался  конкретизировать  первоочередную  задачу  каннибала.   При  подходе  к  шалашу  все  сомнения  отпали.  Волчья  пара  решила  вопрос  не  более  чем  полчаса   назад.   От   Шаха  оставалось  едва  половина.  Кровавая  оргия  шла  в  полной  тишине,   только  изредка  лязгали  зубы  и  трещали  кости.  Чиря   вынул  нож,  Тормоз  схватил  палку,  которой  они  позавчера  притягивали  к  берегу  льдины.  Стычка людей  с  насытившимся  зверьём  была  недолгой.  Волки  отступили,  скрылись  за  бугром.  Через  некоторое  время  послышался  протяжный,  недовольный  вой.   
- У,  падлы!...
- Да...  Как  бы  похоронить?
- Чё?
- Нечем  яму  вырыть.
- Зачем? - Чиря отхватил  от  почти  целой  ноги  большой  шмат, проделал  в  мясе  дырку бросил  Тормозу. - Вешай  на  палку.
- Как?
- Осторожно,  чтоб  не  оборвалась  когда  понесём.  Закоптим,  лучше  сохранится.
- Зачем?
- Хавать  будем.
- Я  не  хочу.
- Не  жри.  Вешай,  чё  встал,  едло  разинул?  Благодари  серых.  Шах  предлагал  тебя  на  жрачку  пустить, а они  его опередили.  Везунок.
- А  ты  тоже  хотел  меня?...
- Я  в  законе,  мне  на  мокрое  никак,  поал?   Да  не  стой  пнем, если  твои  дружбаны  вернутся,  не  отобьёмся.
- Какие  дружбаны?
- Серохвостые.
- Может  пойдём,  Чиря?
- А  лопать  чё  будешь?  Не  хочешь  Шаха,  не  хавай,  подыхай,  твоё  дело.  Мне  форту  нет,  мне  бы  упасть, отлежаться  и  свалить.  Тут одному  месяца два жевать.  Столько  отлёживаться  западло.  Месячишко,  полтора  и  будя,  швырнёмся  по  лету на  юга.
- К  прокурору?
- Чё? Ну ты, Тормоз!... Да нам без прокурора первый же стрелок лобешник  зелёнкой  намажет.  Станут  они  разбираться, мы - пыль лагерная...  Голову  брать  не  стоит,  в  ней  мяса  мало,  а  мозги  варить  не  в  чем. Нехай  волки  жрут,  им  тоже  голодно.  Шмотки  почти  целые,  пригодятся. О падла, заточку в  рукав  зашил.  Острая, на  меня  точил...  Бери,  носи  при  себе,  вдруг  пригодится.
- Чиря,  ты  не  думай,  я  тебя  не  стану...
- Во, фраер! Да  я  в  законе, поал! Если ты  чё, тебя и на зоне, и на  воле  найдут,  поал.  От блатных не  свалишь.  На,  будешь белок  добивать, если  поймаешь.  Понесли. - Чиря  пнул голову шаха ногой. - Надо  было  смотреть  под  ноги,  падла.

              От  Шаха   осталось  килограмм   двадцать.  Мясо  как  мясо,  если  бы перед  глазами Эрнеста не  болтались ошмётки с  остатками человеческой кожи. Первым  был  фрагмент  левой  груди  с  тёмным  в  синеву  соском.  Над  соском грубо наколот  портрет Иосифа  Виссарионовича,  вероятно, копия  с какой  то  медали.  Такие  профили  изображали  часто,  в основном  уголовники, полагая,  что  при  расстреле  они  распахнут  рубаху,  и  обескураженный  боец  не  посмеет стрелять  в  вождя. Зэки  знали,  что  стреляют  в  затылок  или  в  спину,  но  всё  же  надеялись, наивные. Далее, аляповато наколотая тюремным художником, полногрудая русалка щеголяла вместо  ног рыбьим  хвостом,  волосы  длинные,  лицо  круглое,  губки  бантиком.  Потом  якорь  с  остатками  надписи «Не забу...» Кого-то  Шах  обещал   не  забыть,  но  увы,  теперь  о  нём  самом  осталась  только  память да пищевые отходы, не каждому пригодные  в употребление.  Наколки  раскачивались  в  такт  ходьбе,  вызывая  приливы  тошноты.
- Чиря,  давай  отдохнём,  не  могу  я  больше, мутит.
- Тащи,  не  до  нежностей.
- Да нет  сил  на  это  смотреть.  Сейчас  вырву.
- Ты чё, Тормоз,  на  мясо  не  блюй,  испоганишь.  Погоди  до  того  распадка,   а  там  отдохнём  и  поменяемся  местами.

                После  отдыха  Эрнст шёл  впереди. Первым  идти  веселей.  До их  базы  осталось  с  полдороги.  Трава за  пару  дней  здорово  подросла,  почки  на  деревьях  набухли  кое-где  виднелись желтенькие  цветочки.  Ручьи талой воды, вливаясь в реку, журчали весенние  песни...
- Сталина  наколол, пидор  вонючий!  Слышь,  Тормоз,  вождя  жрать  будешь,  или  русалку?  Она  у  Шаха  на  ляжке  была,  возле  яиц.  Две  было,  только  правую  волки  съели.  Чё  молчишь?
- Что  говорить,  я  человечину  не  могу...
- Ладно,  шутю,  бля.  Ты  чё  сильно  образованный,  итилигент?
- Да  так,  до  войны  в  университете  учился.
- Херня.  В Игарке мне один профессор  говорил,  что  жрать  можно  всё.  В  пузе  жратва  растирается  на  малекулы...
- Молекулы.
- Я  и  говорю,  часть  молекулов  всасывается  в  мясо,  часть  идёт  в  говно. Сам он из Питера  был, башковитый. Подох, бля, обожрался  молекулов  на  помойке. Я  его  спрашивал  на  счёт  человечины,  так  он  такую  пургу  поднял...
- Нельзя?
- Вас заумных хрен поймёшь. Вроде бы,  по  химии можно, а по  совести нет.  Какая,  бля,  совесть,  когда с  голоду  подыхаешь! 
- Верующий?
- Чё?
- Профессор,  верующий  был?
- Не, Абрамчик,  они  Христа  распяли.
- А  ты,  веришь?
- А  то.  Бог  не  фраер,  всё  видит...
- И  то,  как  Шаха  есть  будешь?
- Пусть  смотрит.  Я  в  законе,  мне  мочить  западло,  а  жрать  можно. В  Норильске  на зоне  попов  много  было,  так  они  крыс  за  милую  душу  уминали, и  ничего.
- Крыса - не  человек.
- Нашёл  человека.  От  Шаха  трупами  за  версту  несет. Один  из  нас  был  на  очереди,  да  не  повезло  ему. Ты чё  ли не  убивал?
- Не  знаю,  надеюсь, что  нет. На  фронте  всякое  могло  случиться...
- Будя  врать-то,  «на  фронте»,  полицай...  Я  вор,  а  ты,  бля, Родину  продал.
- Я  Родину  не  продавал,  я  по  заданию... 
- Шухер,  Тормоз,  слышал  выстрел?... Ещё  один.  Похоже, Родина за  нами соскучилась,  ищет.  Еслив  с  собаками,  то  хана.

                Зэки  наскоро  зарыли  продовольственный  запас  в  снег  и  долго  бежали  по  ручью  подальше  от  реки.  Отбежав  километра  три, нашли  укромное  место,  принялись  сушить  обувь  и  портки. На  счастье  день  стоял  погожий,  с  запада  тянуло  теплом.  Основательно  переждав,  пошли  разведать,  кого нелёгкая принесла в  их  дикие  места.  Никого.  Постепенно,  осторожно,  прислушиваясь,  приглядываясь  вышли  на   старую  стоянку.  Там  случилось  нечто не понятное. Рядом  с почти  обглоданными  человеческим  костями  валялись   два  пушистых  тела:  огромного  пса  и  волчье.  Волчью  голову  разнесло  в  клочья. 
- О, бля,  вертухаи  нам  жратвы  настреляли,  теперь  и  без  Шаха  не  подохнем.  Ну,  Тормоз, повезло  тебе.
- За  нами  шли?
- Плыли...  Вниз  по  течению на  лодках,  да  со  жратвой -  одно  удовольствие.   Теперь уже   не  вернутся.  Чё  они  могут  без  пса?  Отчитаются  головой  Шаха,  может,  заодно  и  нас  спишут.  Здоровый  кобелина,  только  и  волк  был не  промах,  ишь  как  полоснул  клыком  по  горлу.  Матёрый,  падла!
- А  они  ему  голову  вдребезги.
- Не,  это  волчица.  Матёрого, видать,  уволокли,  суки!
- Зачем?
- Шкуру слупят начальству подарят. Начальник повесит над  кроватью  или  под  ноги  кинет,  для  тепла.  Нам  тогда  повезло,  что  звери  сытые  были... Иначе  только  клочья  бы  полетели. Не  пойму, кто из  нас  такой  везунок,  чё  ли  ты,  Тормоз?
- Не  знаю,  я  не  хочу  есть  человечину.
- Будем  жрать  собачатину  и  волчатину.  Не  против?
- Придётся.
- Ишь, придётся. Куда денешься,   или  ты заговоренный?
- Нет,  имею  ранения.
- Собери  дров,  свежатинки  отведаем.  Слы,  Тормоз,  собачатиной  туберкулёз  лечат.
- Меня  звать  Эрнст,  а  вас?
- Тельман,  чё  ли? Ну  ты,  бля,  ваще!  Вас!
- Эрнст  Тельманович.
- Чё  шпион, немецкий?
- Русский.
- Шпион?
- Лазутчик. Я  Социндустриев. А вы,... ты, Чиря,  в смысле, как  вас  звать?
- Чиря. Я  в  законе,  поал.  Вали  за  сушняком,  диверсант  хренов.
- Понял...  Чиря,  на  берегу  ещё  один  волк  валяется,  без  шкуры  и  без  головы.
- Я ж сказал, освежевали  падлы! Ну, товарищ Гутер  Морген,  теперь  точно  выживём.   Соли  бы...

             Пёс  был  жирным  и  вкусным.  Беглецы,  не  евшие  много  часов,  наслаждались  свежим   мясом,  зарумяненным  на  углях.  Экономить  не было  никакого  резона.  Три  тушки, свалившиеся  как  благодать  с  небес,  радовали  взор.  Подспудно  маячил  вопрос,  как  их  сберечь,  но думать  о  таких  пустяках  сейчас не  хотелось.  Подстелив  шкуры,  лежали  и  ели,  ели  и  лежали.   В  конце  концов,  по  оврагам  полно  снега,  который  не  растает  до   следующей  зимы.
 
  «Можно  зарыть   как  Шаха...  и  привлечь  запахом  медведя  или  росомаху...  Можно  закоптить,  завялить...  При  чём  здесь  мясо?  Что  мне  дальше  делать? Стать  вором   и  бегать  с  Чирей  по  хазам  да  малинам?  Не  годится.  Бежать  обратно  ещё  хуже, срок  добавят,  могут  убить   при задержании... До чего же  я  дурак,  связался  с  блатными...  Надо  было  с  литовцами  поддерживать  отношения,  или  сам по  себе... Сам  по  себе  на  зоне  не  выживёшь.  Чиря,  большая  падла, скорее он  задумал  с  живым  бутербродом  бежать,  теперь на  Шаха  сваливает.  Хитёр,...  только  и  у  меня  есть  голова...  Надо  ещё  немного  похаркать  кровью,  чтоб  не  сомневался,  а  после  скажу,  что  от  собаки  улучшение  наступило.  Где  мы  находимся,  непонятно.  До   Уральских  гор  километров  сорок  река  течёт  параллельно,  значит  на  юг,  а  я  такой  не  помню.  Надо  было географию учить.  Может  нам  плот  сделать...  Топора  нет.  Скатать  рудстойку  на  воду,  там  недалеко.  Перевязать  ивовыми  прутьями  к  поперечинам... Ну,  поплывём,...  доплывём  до  первой  деревни  и...  опять  на  зону.  Эх  жили  бы  мы  в  Африке.  Тепло  джунгли... К  маме  нельзя,  к  Манюсе  нельзя,  никуда  нельзя.  Придётся  идти  к  ворам...  Шестерить  перед  Чирей  и  подобной шушерой.  Может,  сдать  Чирю?  Нет, не  по-людски  это,  я  уже подумывал  стучать,  благодаря  чему  здесь  оказался.  Даже  если  бы сдал, он  «в  законе»,  долго  мне  не  жить.  Чиря,  при  случае меня  сдаст, и ему зачтётся, и  свои  не  прирежут,  одна  шайка-лейка. Охрана больше с блатными  якшается,  социально  близкие... Ничего  дурного  не  сделал,  не  убивал,  не предавал... За  что?  Что за  власть,  которая  не  в  состоянии  разобраться,  своих  защитить.  Надо  бежать  за  границу...  И пропадите  вы  пропадом.  Правильно!  Доберусь  к  матери,  приоденусь  и...  Ну  да,  в  Америку,  через  Ледовитый,  на  льдине... Папанинец. У  меня  даже  папы  нет, погиб  в  Туркестане,  и  у  детей  моих  не  будет. Я Маманинец... Можно  попытаться  в  Финляндию.  Здравствуйте,  я  Социдустриев,  вам  неудачники  не  нужны?...  Чиря  подозревает обратное - везунок,  не  стоит  его  разубеждать.  Чиря - свой  человек,  думающий...»
- Чир,  что  это  за  река?
- Уса.
- Куда  она  течёт?
- Вниз.
- В  смысле,  куда  впадает?
- Не  знаю.  А  чё?
- Может,  нам  плот  связать...
- Не.  На  плоту, не проскользнёшь, усекут падлы.  Нам  бы на железку  и  в товарнячок  до  Вологды,  а  там  ищи  свищи. «По  тундре,  по  стальной  магистрали...»  Не  ссы,  Тельман,  доедем.  Отожрёмся  и чухнем бережком до  железки. Дальше как подфартит, или  по  этапу  на  зону,  или  на  юга.  Гуляй  пока  на  воле.  Глянь  на  угли.  Кабыздох  ещё  не  протомился? 
- Ещё  немного,  и  будет  готов.  Ты  раньше  кем   был?
- Вором.
- А  работал  кем?
- Работал! Я те чё, ссученый? Я  в  законе, мне  зона - дом  родной. Первую  ходку схлопотал по  малолетке,  вторая  за  «гоп-стоп»...  Работал!...  Да  я  после  первой  ходки,  на  воле года  три  был.  Все  там  чудные,  бля,  послушные...
 
   Эрнст  поймал  себя  на  мысли,  что он тоже официально никогда  не работал. 
«Болтался  по  жизни,  по  войне,  по  зонам.  Ничего  не  постиг, не  понял,  не  добился. В  двадцать  восемь  лет  никакой  определённости,  кроме  клейма  предателя и тюремного  срока. Всё не  как  у  других,  даже  имя  отчество  не  русские.  Чиря  и  то  более   однозначен. Воровал - сидел,  сидел - воровал.  По  крайней мере,  у  него  есть  свои - блатные,  есть чужие - суки, есть враги - вертухаи.  А  мне:  свои - не  свои  и  чужие - не  чужие.  Разве  что  мама  и,  может,  Манюся с  детьми, но... Я папа! Смешно. Первенец  Бронислав  весь  в  маму. Нет  сомнений,  что  он  сын,... но не  похож,  и  фамилия  не  моя. Второй  Ваня,  почему Иван?  Ну  да,  в  честь  деда  Януша...  Теперь  после  побега  срок  прибавят,  если  вообще  выживу...  Дали  десять,  три  отсидел,  прибавят  восемь, в  итоге пятнадцать,  потом  поселение...  В общем  сыновья  будут  взрослые,  Манюсе,...  далеко  за  сорок.  А Маме?...  Много!  Десять лет её  не видел, может больше не увижу... Рвану  к  маме. Потом  обратно  на  нары...»


(  Семейная  жизнь  невыносима.  Сижу  в  чулане,  она  включает  телевизор  на  полную  громкость...  Что  делать  не  знаю.  Надо  бы  закончить  первую  часть,  и  тогда  уйду.  Куда?...  Квартиры  нет,  денег  почти  нет,  на  носу  зима...  )


                Глава 31 НАЛИМ



                Собачья  и  две  волчьи  тушки  не   так  уж  мало  на  двух  человек.  Особенно,  когда  приходится  нести  их  на  себе.  Дотащили.  Повесили  на  ветки,  легли  спать.
 
            Выспавшись, Эрнст выполз  наружу. В  заполярье  царил июнь, короткая северная  весна  заканчивается,  журчат  ручьи, зеленеет  трава. Скоро  лето. Так  тепло  было,  когда  они  шли  втроём  на  встречу  с  Красной  армией.  Опять  вдалеке  курлычут  перелётные  птицы,  набухают  почки,  только  не  слышно  артиллерийской канонады...  В  естественные  звуки  природы  вклинился  гудок  паровоза?...
«Послышалось. Галлюцинации от  безделья.»

                Попробовал  рыть  яму..  Под  мягким   мхом  мерзлота,  похоже,  что  вечная.  Раздул  костёр,  немного  оттаяло.  Сдвинул  головёшки  в  сторону, поковырял палкой, собрал  грязный грунт руками. В образовавшемся  углублении  опять  раздул  огонь.
«Времени  дополна,  спать  не  хочется... Я не блатной, а сукам не  грех  поработать. Чире  копать западло,  и  не  надо.» 
Растаяло  сантиметра  три. Сгрёб  головёшки,  поковырял,  собрал  землю, вернул головёшки  на  место,  добавил  дров,  раздул...  Через  пол  дня  яма  была  приличного  размера,  но доставать  землю  и  головёшки  стало  неудобно. Куда  денешься,  продолжил,  как  выразился  Чиря,  «мартышкин  труд». Он, с интересом  наблюдая  за  суетой Эрнста, полулёжал на шкуре  пса, отпуская тюремные прибауточки. Неожиданно  резко  вскочил  и  молча  удалился. Блатные  любят  творить  необычное.  Эри  всё  рыл  и  грел,  грел  и  рыл.  Через  часа  полтора,  с  обломком  двуручной  пилы, вернулся Чиря.
«На,  колупайся, рудокоп, бля».
«Спасибо». 
Дело  пошло  быстрей.  Стальной  обломок  принёс  массу  облегчения. Им Эри доставал  головёшки, скрёб  дно, подчистил  берега  ямы.
«Пожалуй  поместится.»

               В  шкуре  волчицы  принёс  снег, ссыпал  на  дно,  пошёл  за  очередной  порцией.  Вернулся.  Мясо,  аккуратно  разделанное,  уже  лежало  в  яме.  Чиря,  лежа  у  костра, равнодушно  смотрел  в  синь  неба. Блатной  зэк  не  желал  признавать,  что  участвовал  в совместном труде  с ссученным  зэком. Эрик  достал  пару  кусков  на  ужин  и  высыпал  принесённый  в  шкуре  снег  на  мясо  в  яме. 
«Мало,  придётся  ещё  пару  раз  сходить.»

               Чиря  не  проронил  ни  слова.  Эрик  опять  ушёл  за  снегом.  Принёс,  высыпал,  вроде  достаточно.  Закрыл  яму  мхом,  придавил  камнями.  Ледник  готов.  Положил  мясо  на  угли.  Приятно  потянуло  жаренным.
 
                Хорошо на  воле.  Спали  много,  ели  экономно.  Из  остатка  пилы Эрнст сделал нож и нечто  похожее  на  топорик.  Проржавленное  полотно ещё от копания  ямы  пустило  трещину.  Обломок  шириной  в  три  пальца, почти готовое  лезвие. Нашёл  подходящий  камень  и  целыми  днями  обрабатывал заготовку.  Чиря  не  препятствовал,  даже  давал  дельные  советы,  как  ни  как  он  прирождённый  рыцарь  босяцкого  оружия. Сталь крепкая, пружинит, не  тупится,  из  волчьей  кости  получилась  неплохая  рукоять.  Таким  оружием  можно  защищаться, можно  нарезать  бороздки  на  берёзах  для  сбора  сока.  Нарезал,  засочилось,  но собирать  не  во  что.  Им  бы  ёмкость...  Сколько  ни  рыскали вокруг, ничего,  кроме ржавого шомпола  и  двух  солдатских  пуговиц,  не  нашли.  Обломок  пилы,  найденный  Чирей,  почитай  подарок небес. На  крутом берегу реки обнажился жёлтый пласт. Глина?... Вылепленная   неумелыми  руками  плошка больше  походила  на  лапоть,  при  обжиге  раскололась  на  кусочки.  Неудачный  опыт только раззадорил творческий зуд новоявленного  гончара. Продолжая ваять более  прочные  экземпляры,  он  упорно  полз  к  вершинам  мастерства.  Однако,  ковырять  глину  ножом  не  технологично  и  не  рационально.  Вырезал топорище,  вставил  в  проушину  оставшуюся  на  остатке  пилы, получился  топор. Наточил  жало,  попробовал  срубить  ветку.  Получилось. Нарубил  глины,  затёр  ветками  следы  своей  деятельности,  дабы  проплывающие  по  реке  не  заметили  ничего  подозрительного,   что  могло  бы  выдать  место  их  стоянки. Не смотря на скудость питания и шаткость положения, в неволю не хотелось.
 
«От  уголовника особой опасности не  предвидится,  по  крайней  мере  в  ближайшее  время. Мясо  есть,  лачуга  не  протекает. Какой смысл Чире оставаться  одному?  Чтоб  самому  себе  топить, готовить...  Не  царское дело.  Когда-нибудь  нас  поймают  или  пристрелят,  но  пусть это  случится  попозже.» 
Эрик, сидя на  солнышке, тщательно  вымешивал глину  извлекая  малейшие  песчинки,  корешки, комочки.   Потом   выкладывал  вымешанную  глину  в  одну  кучу  и,  когда  она  становилась  пригодной для  работы,  лепил  ёмкости  всевозможной  формы.  Одну  из  необожжённых плошек  положил  под  берёзу  с  надрезом.  Накапало   до  краёв.  Отведал.  Сок  больше  напоминал  воду,  но  не  совсем,  присутствовал  неуловимый  и  приятный  привкус, возможно, витамины. Чиря  пить  отказался.  Он  много  спал,  бродил  и  просто  лежал  на  солнце  глядя  в  небо.  «Стратег.»
 
             Эрнст  продолжал  бесполезную  гончарную  деятельность.  Наконец  до  него  дошло,  что  изделия  растрескиваются  от  неравномерного  нагрева. Поразмыслив, принялся  сооружать  на  месте  очага  нечто  подобное  камину  или  русской  печи.  Свод  не  получался,  камни  скользя  по  сырой  глине  падали  в  очаг.  Чиря хмуро  посоветовал  смастерить  свод  из  веток  и  на  него  уже  выложить  камни.
«Советовать  легко...  Впрочем, ничего другого  не  придумаешь.»
Через день в печурке заполыхал огонь.  Задымило.  Пришлось  загасить,  поскольку  день  был  ясный,  и  дым   могли  заметить  издалека. Чиря  недовольно  ворочался  на  своей  стороне  жилища, Через  пару  дней,  в  туман,  Эрнст  окончательно  просушил  своё  детище.  Дрова и деревянный  свод горели  ярко,  горячо,  бока  печи  приятно  согревали  их  конуру.  Чиря  уснул.  Эрнст  разгрёб жар  по  бокам печи,  сунул  вовнутрь большую  плошку  и  две  кружки  с  ручками, на  обжиг. Закрыл  жерло  плоской  каменной  плитой.  «Ну,  с  Богом.» 
                Долго  не  спал,  так   и  подмывало  заглянуть  вовнутрь,  убедиться,  что  процесс  идёт  нормально.  Однако,  вытерпел,  уснул. Разбудил  Чиря. Лихорадочно  блестя  глазами,  вор  сообщил,  что  слышал  гудок  паровоза.  Выбрались  наружу,  долго  прислушивались.  Никаких  посторонних  шумов,  гудков  и  прочих  признаков  цивилизации.  Нещадно жрали  комары,  засосало  под  ложечкой.  Эрик  отворил  камень,  вытащил ещё  тёплые  кружки. 
«Вроде  получились. Твёрдые,  при простукивании  никакого  намёка  на  трещины,  почти  звенят.»
Зачерпнул из  углубления,  в  котором  накапливалась  вода  для  питья. 
«Не  течёт.» 
Отпил.  Хороша  водица,  и  пить  удобно, не  надо  ложиться  на  землю  и  сосать  из  ямки.  Зачерпнул  ещё  раз,  подал  Чире.  Тот, презрительно, по-блатному  кривя  губы, попил.  Понравилось. Эрик   осторожно вытащил  плошку. 
«Цела,  целёхонька!»
                Решили  сварить  мясо,  похлебать  горяченького.  Эрнст  раздул  огонь  и  ушёл за  тундровым  луком. На  берегу  уже  во  всю росла трава, цвели  цветы. Драл  аккуратно,  старался  не   наследить. Свобода  дорожала  с  каждым  днём,  и  лишатся  её  ой   как  не  хотелось.  Когда  вернулся,  печь  была  готова  к  использованию.  Положили в плошку  рёбра от  матёрого  волка.  Томили   долго,  под  конец  закинули  в  варево  корешки  лука.  Малость  подождали. Вытащили... Запах  божественный,  мясо  на  рёбрах  мягкое   сочное,  бульон  наваристый.  Наелись.  Разморило, потянуло  в  сон. 
«Чем  не  счастье,  зачем стремиться  к людям?...  Когда-то, от завистливых, злых племён откололись добрые  миролюбивые  люди  и  пошли  на  север. Захотели  жить  отдельно,  не  причиняя  никому  худа. Спустя  некоторое  время их нашли завидущие  южные  сородичи  и  разорили богатое стойбище. Добрые ушли дальше,  но  злые  их  преследовали  и  преследовали.  Наконец  добрые  ушли  так  далеко, в  такие  пустынные  дали,  что  невозможно  было  предположить  о  возможности  проживания  в  столь  суровых  условиях.  Зловредные  решив,  что их  ничтожные   сородичи  пропали, устремили  зависть и злобу  на  соседние,  отнюдь  не  добропорядочные  племена. Воинственные  народы воевали,  а  добрые, прибившись  к  оленьим  стадам, кочевали  по  тундре  в  поисках  пищи. Олени  ели  ягель, люди  утоляли  голод  олениной  и  рыбой...  Оленей  не  видел,  а  рыба  в  реке  плещется,  но  как  её  поймаешь?... Ни  сетей,  ни  удочек.  Где-то  читал,  что  надо  светить  ночью  факелом  и  бить  острогой.  Острогу  можно  сделать  из  заточки...  Зачем   светить,  если  круглые  сутки  светло?  А-а,  острогой   можно  бить  в  тёмное  время,  когда  рыба  не  видит  человека.  Острога  отпадает. Эврика!... Надо сделать  из  ивовых  прутьев вершу,  как  у  Макара  в  Флымынде...  Хороша  была  рыбка,  с  чесночком  и  мамалыгой.  Манюся  не  ела,  её тошнило от  беременности...  Похоже,  что  я  тогда  тоже  слышал   гудок  паровоза. Чиря,  кажется,  что-то  надумал,  подолгу  сидит  на  бугре,  всматривается,  прислушивается.  Придётся  покинуть  насиженное  место  и...»

                Верша  не  получалась  никак,  прошлогодние  ивовые  прутья  ломались  беспрестанно, а новые  побеги  были хлипкие, к  тому  ж  коротки.  Повозившись  дня  два,  Эрнст  забросил  идею с ловлей  рыбы  и  занялся  полярными  куропатками.  Бесполезно,  птицы  близко  не  подпускали,  потом  вовсе  исчезли  с  поля  зрения.  Эрик  занялся  кулинарией  и  собирательством.  Выискивал  различные  корешки,  травы пригодные в  употребление.  Сварил  суп  из  почек  берёзы.  Чире  не  понравилось,  ээк  долго  и  злобно  ругался. Его  матерные  слова  сочетались  в  исключительно  мерзкой  и  циничной  форме.    Ясно, дразнить  уголовника  не  стоит,  больше   почки  варить  не  будем.  Найдём  что-либо  другое.  Однажды  взгляд случайно  упал на розовое соцветье. Ковырнул.  Корешок  оказался  толстеньким,  приятно  пахнущим.  Нашёл  ещё  пару,  помыл  в  воде  принёс  и, дабы  не  злить  Чирю,  отварил  в  своей  кружке.  «Узвар»  получился  довольно  терпким,  но  ароматным. Чире не понравится, немного  попил  и  выплеснул. Поели, напарник  уснул,  Эрнст  всё  бодрствовал.
«Тонизирующее  зелье,  надо бы  запомнить  и  насобирать  в  дорогу...»
Чем  плохи  удобства  в виде  печки  и  посуды?  Тем,  что  еды  потребляется  больше, чем планировалось ранее. Вскоре в «леднике»  осталась  только  собачья  голова,  которую  зэки не  желали  готовить.  Может она  и  вкусная,  но  вид и запах  ужасен.  Чиря  с  наслаждением  вспомнил о  мясе Шаха.  Эрнст  предположил,  что  его  уже  давно  там  нет,  на  что  Чиря предложил  пойти  и  проверить. 
«Попробуй  откажись,  и  так  в  последнее  время  с  уголовником  творится  неладное - злобен,  раздражителен,  смотрит  странно.»
 
               Пришли  к  распадку.  Снег  в  овраге   ещё  был  и  довольно  много,  но  то  место,  где  прятали Шаха растаяло. Эрнст  облегчённо  вздохнул.  Чиря  подошёл  к  торчащей  из  снега  палке  и  велел  рыть. 
«Рыть  так  рыть,  всё  равно  его  здесь  нет.» 
Эрик   импровизированным  топориком   снял  один  слой,  второй,  третий  и,... о  ужас,  отвратительные куски с наколками  лежали  аккуратной  стопочкой. 
«Проклятый  каннибал  вовремя  перепрятал свой пищевой запас,  теперь  заставит   есть...»
 
                Куски  Шаха  несли в  его  же  портках,  как в молдаванских  «бессагах».  Чире  понравилось  идея  Эрнста для  переноски сухой  глины.
«Придумал  на  свою  голову... И  всё  же  лучше   нести  так,  нежели  смотреть  на  раскачивающиеся  наколки. Я  «это»  есть  не  стану,  пусть  он  и  меня  убивает.  Донесу  и  пойду  ловить  белок  или  ещё  что  либо.  Должна  же  быть  живность  в  лесу...  А  что  если попробовать поймать рыбу...» 
Принесли, бросили  запас  в  «ледник»,   раздули  огонь.  Чиря,  с  наслаждением  скребя  ножом  по  татуировке, спросил:
- Ну,  чё,  Тельман, Жугашвиля  жрать будешь?
- Нет,  не  смогу.  Это  противоестественно... 
- Хрен  за  мясо не  считаешь?  Ну  смотри,  бля.  Воще,  чё  ли  не  будешь?
- Может  мне,  собачью  голову?...
- Хавай,  только  она  уже  с  душком,  чуешь  анчоусы?
- Да,  запах  противный.
- Смори,  как Шах сохранился, бля.  Давно  шашлычки  не  готовили, а,  Тельман?
- Нет,  не  могу.  Я  лучше попробую рыбу  поймать.
- Ну, ну,  брезгливый, пробуй,  мне-то  хули...
 
             Эрнст  нагрел докрасна шомпол, насёк  топором  бородку и  согнул его в виде  рыболовного  крючка.  Пока  грел  и  гнул, Чиря  криво  ухмылялся.  Не  по  нутру вору,  когда  поступают  не  по  его  воле.  Да  ладно,  покобенится  сучёнок  и  будет  чавкать,  добавку  клянчить...  Эрнст,  чтоб  не  раздражать  напарника,  ушёл  на  берег  и  там  закончил  изготовление  оснастки.  Крючок  получился   большой,  достаточно  острый.  Срубил  подходящий  кол,  зашёл  по  колени  в  воду,  вбил  его  в  дно  реки.  Выскочил,  пробежался  для  согрева.   Насадил  вонючий собачий  мозг на  крючок  и , одевши  сквозь  кольцо  на  кол,  опустил  на  дно.  Осталось  только  ждать. Лёг  против  солнца.  Очень  хотелось  есть. Незаметно  уснул.  Спал часа  два, покуда  не  разбудил  напарник.  Залез  в  воду  проверил  крючок.  Пусто,  ни  рыбы  ни  наживки.  Чиря, вдоволь поиздевавшись  над  горе-рыбаком,  ушёл.  Эрнст  выдрал  собачий  язык  и  нанизал  на  крючок. Поранил  руку, от  голода  тошнило,  тело  била  мелкая  дрожь.
 
«Господи,  помоги,  не  дай  есть  человеческое  мясо!  Господи,  помоги...»   
             Сидел  на  берегу,  смотрел  на кол  и  творил  свою молитву.  Он  ранее  не озадачивался  проблемой  веры, не было  особой  необходимости. Вырос в годы воинственного  атеизма,  отрицавшего существование Бога, когда с бесшабашной энергией разрушались храмы и насаждалась новая вера - материалистическая. Однако, у  Эрика, как и у всех нормальных людей,  присутствовали некий страх перед непонятным и надежда на чьё то покровительство. Разве  это  вера? Нет,  конечно. Пережив  первую  бомбёжку, он отметил некую  избранность  положения,  но сразу не стал задумываться, помог ли им Бог, только со временем... В доме верующей тёщи  привык  к атрибутам верования, в  христианские   праздники  с удовольствием  садился  за  стол,  выпивал,  закусывал. Но  и  это назвать  верой  никак  нельзя. Хотя,  некий  сдвиг  в  сознании  происходил. «Тогда, над, после артподготовки, спустились Ангелы…» На  фронте,  в  опасные  минуты, он уже мысленно просил у Бога покровительства,  которого не представлял ни как  человека, ни  как  Ангела,  просто  просил. Вроде,  помогало... В тюрьме, при  огромной  скученности и взаимной  агрессивности людей, чтобы выжить требовалась пустыня внутреннего одиночества, для осмысления  бытия. Эрнст  просыпался  под  утро,  когда  все  спали, и  много  думал  о  себе,  о  людях,  о Силе,  которой  подвластно  всё. Результаты   раздумий  истины не открыли, но  позволили  более  снисходительно  воспринимать  действительность. На  зоне  были  и  атеисты, и сомневающиеся, и искренне  верующие люди. Блатные,  единственным  смыслом  жизни  которых было  нарушение  заповедей, крестились не менее искренне, нежели иные  священнослужители. Наколки  с  изображением  соборов, крестов,  распятий, были  в  не  меньшем  почёте  нежели  профиль  Сталина. Каждый  зэк  мысленно  заключал  с  Богом  двусторонний  договор, неведомый   остальным.  Нечто  подобное  происходило  сейчас  с  Эрнстом,  он  сидел на  берегу  и просил  об  улове,  не  желая понимать, что  шансы  ничтожно  малы, что  на  такой  крюк  только  акул  ловить  в  Тихом  океане.
 
«Господи,  помоги!  Господи, вот Ты запрещаешь есть человеческое мясо, а когда в Тайную вечерю подавал хлеб, то говорил что это Моя плоть, ешьте её... Чем же отличается плоть людей от плоти собаки? Шаха давно нет, если бы мы не забрали его останки, их бы склевали птицы...  Если я не поем, то умру, и кому от этого лучше будет, Тебе?... Чиря доест Шаха и примется за меня. Я очень хочу есть и не вижу особой разницы между собачатиной и... Вот мы на войне убивали друг друга неизвестно за что. Зачем я стрелял, может, убивал людей? Почему в меня стреляли, пытаясь попасть, неизвестные мне люди? Кушать нам давали, и мы не ели трупы. Я так хочу есть, Господи!...»

             Кол вдруг  странно  задрожал  и  стал  расшатываться  в  разные  стороны.  Эрнст, как  был  в  одежде, молча, бросился  в  воду.  Огромная  рыбина,  почуяв  вонючую  наживку, попала  на крючок.  Зэк  с  остервенением бил заточкой в  место,  где  по  его  разумению  была голова.  После  множества ударов  рыба  заметно  ослабла. Подтянув левой  рукой  крюк вверх сантиметров на  десять,  правой  схватил  палку  у  дна  и  стал  выдёргивать её  из  земли.  Рыбина,  окрашивая  воду  кровью,  продолжала  шевелиться. Вытаскивая  кол,  Эрнст  потерял заточку,  но  сейчас  не  до  неё,  только  бы  не  сорвалась.  До  берега  метров  семь. Осторожно  поволок  рыбу по  мелководью, чтоб  она,  почувствовав  воздух,  не  дёргалась.  Не  дотянув  до  берега,  Эрнст  упал  сверху и решил  душить... 
Душить  рыбу?  Оригинально! 
Понял, что ошибся,  зато  нащупал  жабры. Схватил и на  боку  пополз  на  сухое.  Человек  и  налим  с  открытыми  ртами  лежали   на  прибрежном  галечнике.    Победил  голодный  разум. 
«Благодарю Тебя!...»


(  Это  сладкое  слово -  свобода!  Устроился  как  нельзя  лучше,  в  моём  распоряжении  целый  коттедж.  Хозяева живут  в городской  квартире,  чтоб  не  париться  на  своём  «Мерине»  в  пробках,  мне  обещали  приличное  вознаграждение,  а  пока-  кормёжка  от  пуза.  Живу  во  флигеле  с  собаками,  для  связи  с  хозяином  имеется  сотовый  телефон.  Он  не  звонит,  я тоже.  Хозяйка проверяет  два  раза  в  сутки - утром  и  вечером, одно  слово - женщина.  Плавали,  знаем.  Раз  в  неделю  приезжает  с  водителем.  Внимательно  осматривает  помещения,  участок.  Недовольно  хмурится,  но  придраться  не  может.  Выдав  очередную  порцию  указаний,  уезжает.  Бай-бай,  ба-ба.  ) 


                Глава 32 НИКИТА



             Свежая  рыба  благотворно  действует  на  пищеварение,  ещё  лучше  на  работу  мозга.  Голову  налима отварили  в  лоханке  и  долго  черпали  кружками  духмяную  жижу. Чиря  не  больно-то  жаждал  жрать человечину, то ли козлом отдавала,  то  ли  слишком  жёсткая. На  Шаха  поймали  ещё  две  рыбины,  правда менее  крупные, нежели ниспосланный Эрику налим. Речной падальщик внёс свою, положительную лепту во взаимное благорасположение  людей. После отказа от мяса и безумной  рыбалки, Эрик заслужил  должное уважение подельника и пребывал с  ним почти  на  равных.  «Вор  в  законе»  предпочитал  кликать  «полицая» Тельманом,  что,  кстати,  на  много  приятней,  чем  Тормоз.  Рыбу  аккуратно  разделывали, вялили  и  коптили  на холодном дыму  в  ветвях  ели. Собираясь в  дальний  путь, выточили ножи, побрились, устроили  баню, долго  хлестались  можжевеловыми  вениками.  Жалко  покидать  обжитое  становище,  но  не сидеть  же  в  приполярной  тайге  до  зимы.  Скоро  лето  закончится,  кое-где  грибочки  появились,  комарьё  жрёт  нещадно,  река  очистилась,  вода  стала  прозрачной,  даже  заточка  нашлась,  только  теперь  она  вроде  и  ни к чему, у  Эрнста  и  нож,  и  топор  имеется...  Чиря  заныкал  заточку  в  голенище  левого   сапога,  в  правом  у  вора    обоюдоострый  «финак»  с  наборной  рукоятью.  «Пригодятся».
 
                Вышли ближе  к  вечеру,  продвигались вдоль  берега  всю  ночь,  днём  спали,  пока  не  услышали  явный  звук  паровозного  гудка.  «Дотёпали?» За  ближайшей  излучиной  обнаружили железнодорожный  мост.  Присматривались  издали. Требовалась  предельная  осторожность,  обычно  мосты  охраняются,  а  «вохра»  зэкам  не  товарищи.  Подобрались  совсем  близко,  так  и  есть, на правом берегу будка  охранника.  Залегли,   осмотрелись.  Мост  в  три  пролёта,  от  будки  тянутся  провода - телефон.  Плохо  дело.  Приступом  мост не  возьмёшь,  да  и  смысла  нет,  у  охраны  карабин... «Нам  бы  наган,  но  это  вряд  ли...» Из-за  сторожки  вышла  собака  и  стала  глупо  лаять  на  рельсы.   Нет, не  глупо.  К  мосту подъехала  дрезина,  пёс  завизжал  от  удовольствия,  видимо,   на пост заступал человек, небезразличный  псине.  Так  и  есть,  на   гальку  соскочил  молодой  высокий  боец...   «С  карабином! Эта фузея без надобности, её  в  карман  не  спрячешь.» Пёс,  поднявшись  на  задних  лапах,  повис  на  цепи  в  сторону  прибывшего  охранника.  Вохровец  сунул  в  собачью  пасть кусочек  хлеба  и  отстегнул  цепь.  Пёс,  задрав  хвост,  рванул  по шпалам.  «Эх,  нам  бы  туда...»  Четверо  охранников,   дымя  папиросами,  громко  разговаривали,  смеялись. «Курнуть  бы...»  Собака,  набегавшись  вволю, сидела, вывалив  язык, преданно  глядя  на  молодого  бойца.  Вдоволь  нагоготавшись, три  караульных укатили обратно, молодой  ушёл  в  сторожку.  Пёс в  полном  удовлетворении  лёг  у  двери. Беглецы  продолжили  наблюдение.  Движение  по  однопутке  не больно интенсивное. Составы идут сборняком, вагоны большей частью с охраной на  площадке,  но  встречаются  и  пустые.  «Есть  надежда.» Рассчитывать  на  посадку у  моста  бесполезно,  лучше  искать  разъезд и там  попытаться  проникнуть  в состав,  идущий  на  юг. Надо  перебираться  на  тот  берег. Беглецы  двинули вверх  по  реке, обратно, там,  километрах  в  трёх,  остров, за  ним  перекат,  течение  быстрое,  но  довольно  узко.  Если  повезёт,  можно переплыть.  Только  бы  не  свело  ногу. 
Первым  поплыл  Эрнст.  Завязал   одежду  в  узел,  пристроил  на  голове  и,  стараясь  не  тратить  силы,  грёб  то  правой,  то  левой  рукой,  ногами тоже шевелил, но  без  особых  усилий.  Почувствовав  прикосновение  ко  дну, стал отталкивался ногами.  Чиря  тоскливо  и  ненавистно смотрел вслед удалявшейся голове. Вору испытание  водой только  предстояло  и  мало  радовало, плавал он  чуть  лучше  топора.  Эрнст  благополучно выбрался  на  правый  берег,  огляделся,  махнул рукой. Чиря, смачно  выругавшись, резко  бросился  в  ледяную  воду.  Плыл  по-собачьи,  вздымая  брызги,  делал  лишние  движения,  в  итоге стал  тонуть.  Тонул  молча,  не  призывая  к  помощи,  но  Эрнст,  почуяв  неладное,  бросился  на  выручку.  Успел  в  последний  миг,  когда товарищ, потеряв  сознание,  шёл  ко  дну.  Беспамятство  спасло  обоих, обычно  утопающий  хватается  мёртвой  хваткой  в  руки  спасателя,  и впоследствии оба  благополучно  кормят  налимов. С  усилием  вытащив  на прибрежную  гальку  синее   от  наколок  и холода  тело приятеля,  Эрик  побежал  за  его уплывающей  одеждой.  Догнал...
   
                Разъезд обнаружили в  километрах  десяти  от моста, на  второй  день.  Три  стандартных, деревянных  строения,  семафоры  и  свора  собак,  снующих  по  путям.  Близко  подходить опасно,  идти  дальше  нет  сил.  Собственно,  зачем  идти?  Какая  гарантия,  что  в другом  месте,  на  другой станции  собак  вовсе  не  будет,  а  для  беглых  заключённых  приготовят  специальный  вагон,  зафрахтованный  для поездок к наиглавнейшему прокурору?   Лежа  в  засаде,  высматривали, запоминали  порядок  прибытия,  отбытия,  осмотров. Чтоб  быть готовыми  к  появлению  на  людях,  ежедневно   брились.  Вглядываясь  друг  другу  в  опостылевшие  морды,  показывали,  где  ещё  надо   поскрести. Вяленная  рыба  осточертела,  выручали голубика и царская  ягода - морошка. Лето  намечалось  урожайное. От  полустанка  заманчиво  тянуло  дымком,  поджаренным  луком...   «Поставить  бы  их  на  ножи.»  «Я  не  буду.»  «Шутю,  Тельман.  Я  в  законе,  мне  западло...  Там  девять  человек,  двоим  не  совладать.»
 
           Однажды  на  поляну  опустилась  большая  полярная  сова. Эрнст метнул в птицу палкой  и  подранил.  Накрыли  лупоглазую  ватником,  кое-как  спутали.  Что  с  совой  делать  не   знали. Жрать сырую  не  станешь,  да  в ней есть нечего,  один  пух  и  перья.  Ничего толком  не  придумав, продолжили  наблюдение.  На  полустанок   со  стороны моста  прибыл  сборный  состав  двенадцать  единиц  с  одним  охранником  в  четвёртом  вагоне.  Паровоз, тихо шипя и чихая,  стоял  под  парами.  Ждали  встречного. Чиря  с  птицей  в  руках  пополз  ближе  к  поезду,  Эрнст  следовал  за  ним,  ничего  не  спрашивая.  До  пустого  полувагона рукой  подать.  «Близок  локоть...»  Подняли входной  семафор,  значит  встречный  уже  в  пути,  вскоре  прибудет,  и  сборный отправится  на  юга  без  них... Проклятый  «мухобой»  торчит  на  площадке...  «Бдит,  сволочь!»  Опять  же,  собаки  у  входного   семафора  уши  насторожили,  к  счастью  ветер  от  них  тянет,  иначе... Охранник, словно  опомнившись,  прислонил  карабин и стал  лихорадочно  снимать  шинель.  Упрел,  сердечный?..  Нет, не   упрел,  соскочил  с  площадки  и побежал  к  кустикам.  Зэки отчаянно  рванули  к  полувагону.  Завидев  бегущих,  от  семафора  с лаем  бежала  свора.  Чиря  швырнул  птицу  на  рельсы.

       Собаки, клюнув  на  приманку,  устремились  к  ней, беглецы полезли  в  полувагон. Сова тяжело  взлетела  на  будку  с  железнодорожным  инвентарём и, устроившись на уголке крыши, надменно вращала  круглой  головой. Возбуждённые псы, обступив  недосягаемую  добычу,  жалобно  брехали  с  поднятыми  мордами.  Только  одна, маленькая и шелудивая,  потявкивая с остальными,  подозрительно   поглядывала  в  сторону  полувагона. «Бдительная,  видать  из  вертухаев...»   На  ходу  застёгивая  брюки,  к  составу возвращался «мухобой». Собачий концерт заинтересовал охранника,  он   даже  прицелился  в  сову,  но  не  выстелил.  Птичка не  человек,  сбежавший  из  лагеря,  за  сову,  вернее  за  патрон,  потраченный  на  птицу,  придётся  отвечать.  Вохровец  слез  и  попытался  сбить пернатую  камнем.  Далеко.  Постоял,  подумал,  закинул  карабин  за спину,  поднял  два  камня,  пошёл  к  будке.  Не  пройдя  и  половины  расстояния,  увидел  приближающийся по  кривым  рельсам встречный  поезд.

           Эх,  не  повезло!  Уронил  камни, побежал  на  свою  площадку. Из  среднего  барака  вышел  железнодорожник. Представление  закончилось,  на  полустанок прибыл обычный  в этих широтах эшелон. Открылись двери двух зелёных вагонов,  из  которых бодро  сигала  с  подножек  тюремная охрана. Залязгали  затворы,  полетели  зычные  команды  командиров,  захлёбываясь  лаем,  рвались  с  поводков  овчарки.  Беглецы, припав  к  щелям,  почти  сомлели,  вот  она  смертишка,  рядом  ходит...  Впереди  раздался  протяжный  гудок,  сборный  состав  дёрнулся  и покатил.  Мимо  проплывали  до  боли  знакомые  «вагоны-телятники»,  из  которых  выпускали  очередной  этап - женщин  в  летних  платьицах  с  короткими  рукавами,  простоволосых,  ещё  не  измождённых  непосильным  трудом, голодом,  неволей. Эх,  бабоньки,  конечная  ваша  остановка  ст.  НИКИТА, о  чём  гласит  надпись  из  деревянных,  крашенных  белой  краской  букв на  коричневом  фасаде  покосившегося барака. Недолго  вам  под заполярным солнцем  нежиться,  через  месяц грянут  морозы, полетят белые  мухи... Прощайте,  милые.

                До  следующей  станции  чухали часа полтора.  Там  их  вагон  отцепили  и  перецепили  к  порожняку.  Беглецы , улучшив  момент,  перелезли  в  полувагон с  углём. «Что  ни  говори,  а  в  на  крупной  станции  легче  затеряться».

                Зарылись в сыпучий,  но  влажный  уголёк,  ещё  недавно  рубленный  заключёнными. «Плацкарта...» Угольный  летел  скорее  курьерского,  стране  давали  угля  хоть  мелкого, да  много. Через  сутки  ночь  стала  отличаться  от  дня.  Не как на  юге,  но  всё  же существовала  возможность  воспользоваться  тёмным  временем  суток. Спали  по  очереди,  чтоб  не залететь  на  неприятности.  С  рассветом  прибыли  на  большую  узловую  станцию.  Эрнст  спал. Чиря,  пошатав  его  за  плечо,  прошипел.
- Станция  Березай, хватай  шмотки,  вылезай. 
- Может,  дальше?...
- Не,  приехали,  Вологда. 
- Куда  мы  такие,...  «ухоженные»?
- Самое  то. У меня тут корешок  имеется, на  Новгородской  улице Перекантуемся,  прибарахлимся  и - на  юга. Не  ссы, Тельман,  всё  путём. У  Фоки  шмары  фартовые...
- Как  прибарахлимся,  у  нас  же  денег нет.
- Займём,  бля,  маненько,...  у  государства...
- Я  воровать  не  пойду.
- Не  выё,  бля! Постоишь  на  стрёме... Не  зли  меня,  Тельман! Ты  меня  из  воды  вытащил,  я  тебе  по  гроб  обязан,  я  в  законе,  бля! Ну,  бля, негр  курчавый,  ты  чё?  В  таких  шмотках  до  первого  легавого,  и  кранты. По  тебе меня  вычислят.
- Ладно, пойду  с  тобой,  чтоб  не  сомневался,  но  воровать...
- Щя  мы махнём  к  вон той  сарайке,  поал. Отлежимся  на  чердаке  до  вечера,  а  по  ночи  к  Фоке  переберёмся.  Выгляни  по  своей  стороне,  есть  кто?
- Никого.
- Рви,  Эря, за  мной,  бля!
 
             Воровская братва приняла  Чирю  как  родного,  по  сути  они  и  были  родные,  разве что  не  по  крови. Отмылись,  приоделись. Водка  лилась  рекой,  закуски  хоть  отбавляй, не  жизнь,  а  малина.  Гужевали  беспрестанно  с  короткими  урывками на  сон  и  девок.  Шутка  ли,  свой  блатной   в  бега  ударился  и  не  попался,  такое  редко  бывает.  Девки  лихие  ядрёные,  готовые  на всё.  На третий день Эрик не устоял, соблазнили,  падлы!  Мучаясь  похмельем,  терзаясь  совестью,  он  хмуро  ждал,  когда  проснётся  Чиря.  Не  выдержал,  разбудил.  Чиря  спросонок  выхватил  из-под  подушки  «Парабеллум».
- А,  это  ты,  Тельман.  Чё  не  спишь?
- Мне  бы  домой.
- Чё  так?
- Мать увидеть, неровён  час  заметут  или  кокнут,  так  и  не  свидимся, старая она  уже, одна.  Сам  понимаешь,  Чиря,  отпусти...
- Мать-старушка  дело  святое...  Дык чё я  братанам  скажу,  фраер?  Если  чё,  они меня  в  решето...
- Да  не  выдам  я,  Чиря. А  ребятам  объясни,   поймут...
- Лады,  впарю,  мол,  сберкассу послал  пасти...  Бери шляпу, макинтош,  в  кармане  ксива  имеется...
- Не  надо...
- Вот котлы, шесть  кусков,  больше   нет.  Бери,  бери...  Ходи  в  толпе,  так  незаметней.  Купи, небольшой  чемоданчик,  очки...
- Зачем?
- Под  командированного  коси,  постригись,  побрейся,  бля.  Билет  купи  самый  дорогой,  с  попутчиками особо не  базлай,  проколешься,  если  легавый  попадётся. Они  падлы  ушлые. Ментам в глаза  не смотри, зырь поверху. Будут  брать,  не  беги, - «руки  в  гору, мордой  в  лужу»,  поал.  Им  одно  удовольствие  «при  попытке  к бегству...»,  поал. Если чё  надумаешь за долю фартовую,  шукай  меня  в  Ростове,  у  Нюрки,  Больничная  семнадцать,  поал.
- Не  знаю,  у  меня  жена,  дети...
- Тюрьма  твоя  жена,  а дети - вши барачные, бля. Эх, Эря,  не  будь  ты  фраером,  мы  б  с  тобой  не одну кассу ломанули. Ну, канай, покуда вологодские дрыхнут. Опохмелись коньяком в  рюмочной  на  вокзале,  чтоб  свежаком  несло. Шляпа, шипр, коньяк, совсем  за  нижинера  сойдёшь. Маманьке  привет.  Мо,  я  к  те  заеду,  свидимся.
(  Видел  по телевизору, в модном ток-шоу  про  семейную  жизнь,  бывшую,...  то  ли  жену,  то  ли  любовницу.  Рассказала  нашу  историю  на  свой  лад.  Оказывается,  я  сволочь  и  подлец... Не знал, но подозревал.  До конца не досмотрел,  скучно...  Хозяин  обещал  привезти  компьютер.  Засел  за  учебники,  но  рано,  без практических  действий  не  освоить.  Будем  ждать.  Пишу  по  ночам...  ) 

                Глава33  МАМА


          Первое,  что Эрик  увидел  на  привокзальной  площади -  щит  с  красноречивой надписью «Их  разыскивает  милиция».  Прямо  посредине,  средь  всевозможных  уголовных  рож троица - Чиря, Шах и Эрнст.  Морду  Шаха перечёркнули накрест красным  карандашом,  дескать,  поймали.  Не  останавливаясь, прошёл  дальше,  сел  в  автобус  и  отъехал  три  остановки.  Вышел,  зашёл  в  универмаг,  приобрёл  фибровый  чемоданчик,  прикупил  носки  рубашки,  мыло,  зубной  порошок,  носовые  платки.  В  аптеке подобрал  очки, якобы  для  товарища.  Примерял долго, но  всё  расплывалось. Аптекарша,  устав  советовать,  выставила  не  прилавок  коробку, раздражённо  отошла  в  сторону.  «Неровён  час,  заподозрит.»   Наконец  выбрал.  Не  так  видно,  как  хотелось  бы, но при необходимости метров  сто  пройти  можно.  Потренировался  смотреть  поверх  очков.  Вполне  сносно,  можно  ехать.

               Скорый  прибыл  в  десять  тридцать.  Мама,  по  всей  вероятности,  на  работе.  Эрнст  подскочил  на  трамвае  ближе  к  дому,  прошёлся  мимо, столкнулся  нос  к  носу  с  соседкой  Лидой.  Не  узнала,  постарела,  волосы  седые,  одета  неряшливо. Лучше  не  шляться  перед окнами собственной  квартиры,  неровён  час нарвёшься  на  более  внимательного. Зашёл  пообедать. Ресторанное  зеркало  отразило  молодого  интеллигентного человека,  критически осматривающего  себя  сквозь  стёкла  очков. Снял  очки,  тоже нормально. Симпатичная  официантка  принесла  меню. «Любезная,  мне  бы  собачатинки  на  рёбрах,  волчью  грудку тушённую  в  тундровом  луке  и  печень  налима,  отварную.  Человечинки  не  надо, изжога...» Заказал  сборную  солянку,  отварную  осетрину,  лангет,  салат,  кофе.  «Вкусно. Может,  обратно  к  Чире,  и  пропади  оно  пропадом.  Всё  равно  не  сегодня,  завтра  на  зону,  так  хоть  пошикуем?...С  мамой увижусь,  посоветуюсь,  тогда  решу.»
 
             Мать высматривал  долго,  узнал  издали. Очки затуманились,  снял. Одинокая, тоненькая,  худенькая,  в  сером  платьице.  Шмыгнул  в  подворотню,  встал  за  воротами.  Когда  проходила,  тихо позвал:
- Ма!...  Ма, это  я. - Мать  остановилась,  присела,  как бы  поправляя  обувку. - Ма,  я  в  сквер  пойду,  а  ты,  пожалуйста,  за  мной.
- В сквер не  ходи, опасно... - Арктида замолчала, мимо  прошла  влюблённая  пара. -  Езжай пять  остановок на тридцатом, жди  меня  у  кинотеатра «Луч»,  возьми два билета  на  последний  ряд. Деньги  есть?
- Есть, ма.
- Ты  не  голоден?
- Сыт, ма.

         Поздней ночью, когда соседи  уснули, Арктида Афиногеновна поставила зажжённую свечу на подоконник и открыла  входную дверь. Сын тенью  проскользнул в родную  обитель. Продолжили  разговор в темноте, шёпотом, до  утра.  Так  и  не  сомкнув  глаз, Арктида,  оставила  включённую  на  полную  громкость радиоточку,  заперла на  два  оборота  ключа дверь, ушла  на  работу. Эрик  проснулся  после  обеда. В коридоре  коммуналки слышались знакомые и чужие голоса, не совсем лестно  отзывавшиеся  о  старой  ведьме,  забывшей  выключить  радио. 
«Хорошо  дома!...»

               Эйфория  первых  часов  встречи  отошла,  наступила  благость  нескольких  дней  совместного  проживания, но вскоре и  она  миновала.  Мозги  точил  червь ожидания.  Тревожно. Оставаться  в  квартире  длительное время опасно, бдительные  соседи  донесут  или  участковый придёт  с  проверкой.  Сбежать  за  границу - утопия, жить в Союзе без паспорта, без прописки полная фантасмагория. Мать и сын постепенно проникались обречённостью  положения. Четыре  стены,  даже  знакомой  с  детства  комнаты,  становились  зэку хуже  жилого барака на зоне.  А естественные  нужды?...  Арктида  не  жалуясь,  выносила  горшок  по  ночам,  но  Эрнсту  это  было  невыносимо. Просидев  неделю,  он  стал  подумывать  об  очередном  побеге.

- Ма, я,  пожалуй,  поеду  к  Манюсе.  Увижусь...
- Там тебя  точно  арестуют. Провинция,  все  как  на  ладони. 
- Не  схватят,  я  сам  сдамся.  Младшего  увижу  и...
- Оба  на  тебя  не  похожи.  Связался  с...  Обабилась,  учиться  не  желает, в  голове  дети, хозяйство. Если  бы  ты  к  ней  не  поехал...
- Положили бы под Вязьмой,  или  ещё  где  ни будь,...  с палкой  в  руках против  автоматов.
- Извини,  может  быть  я  не права,  но посетив  семью,  ты  только  усугубишь  их  положение.  Наколоворотил.  Сначала записался  в  полицаи,  теперь  сбежал,  не  вовремя...
- Хотел  как  лучше.  Видит  Бог,  моя совесть  чиста.
- При  чём  здесь  совесть?  Какой  Бог,  Эри?
- Бог?  Бог,  создавший  нас...
- Нас!... Ну  да,  тебя  из  глины  меня  из  ребра. Грамотный человек, учился  в  университете...
- Учился. Когда  под артобстрелом  сидишь,  или  от  голода пупок  к хребту  прилипает,  университет  не  спасает...
- Бог  спас?
- Помог.
- Как  знаешь,  у  нас  свобода  совести.
- У  нас  свобода  тирании.
- Ну  знаешь,  тираны  не  вечны.            
- Утешила.  Меня ,  как  и  тысячи  других,   упекли не тираны, а их преданные  слуги.  Народ,  с  завидным  постоянством  порождающий тиранов - главный  виновник...
- Эрик,  ты  вправду  по  заданию  подполья?...
- Ма,  оставим  это.  Как доказать другим,  если  родная  мать  не  верит? Ты  видела  Дмитрия?...  Видела.  Я  его  знал, он мне жизнь  спасал... Что  мы  заслужили?  Он - нищенскую  котомку, я - десять  лет  лагерей... 
- Ты  против  советской  власти?
- Я  против  таких  дур,  как  ты!
- Не  кричи,  услышат.
- Извини. Плевать мне  на  власть...
- В  тебе  говорит обида,  ты  обозлился...
- Да,  обозлился...  Лучше  бы  меня  убили,  как  отца  в  Туркестане,  не  пришлось  бы  в  предателях  ходить. Теперь терять  нечего,  махну  на  Украину,  через  Ростов... 
- Забыл,  туда  надо  Одесским   ехать.
- Помню... Ма,  меня  всё  равно посадят,... если  не  расстреляют...  Не  перебивай.  Я решил:  погуляю,  зашибу  денег  побольше... Не  себе,  детям. Наплодил,  изволь  обеспечить.  Так?
- Что  за  бред, как  ты  их  заработаешь?
- Наворую. Что  смотришь? Я  их  давно заработал: воевал, на  зоне  вкалывал,... за жидкую баланду.   Пора  государству  со  мной  рассчитаться. Чиря - «вор  в  законе»,  мы  условились  встретится  в  Ростове...
- Эрик,  воровство  не  лучшее  занятие. Ни твои  предки, ни  я,  никогда  не  воровали,  неужели  ты  пойдёшь...
- Ещё  как  пойду! Я  за  справедливость.  Пара очищенных  сберкасс  компенсирует физические  и  моральные  издержки.
- Хорошо,  Робин  Гуд.  Допустим  ты  прав.  Я  говорю,  допустим... Устройство  государства,  даже   социалистического,  не  исключает  всевозможных  судебных,  политических  и  других  ошибок...
- Этими  ошибками  тюрьмы  и  зоны доверху  забиты...
- Надо  полагать, там  одни  невинные?
- Не  все.  Не  будем  спорить,  я  решил...
- Хорошо, ты  уезжаешь, а я  пишу в  милицию заявление,  что сын заходил  ко  мне  и  поехал...
- Здорово,  ма! Ты  просто,  Павлик  Морозов,  только  наоборот... 
- Сначала  выслушай,  потом  язви.
- Не надейся,  я  не стану тебя  топором  по  голове...
- Что  так,  господин  Раскольников,  а  как  же  воровать, грабить?
- Воровать не убивать. Я  не  убийца,  я,...  пацифист, сторонник буржуазной  идеологии,  если  будет  угодно...
- Угодно.  Яблочко  от  яблони... Зазорно подозревать родную  мать в дурном.  Стыдно  и  недостойно!...
- Извини,  ма.
- Поедешь  на  север,  до  станции  Никита...
- Куда?
- Станция  Никита,  запомни,  записывать  не  надо.
- Да  уж,  я  её  на всю  жизнь запомнил,  мы  там  два  дня,  свой  «литерный»  высматривали.  Помнишь рассказывал,  только  перепутал  название,  сказал  Никола...
- Тем  лучше.  Рядом,  на  берегу  реки,  деревня. 
- Видел,  километра  полтора  от  железки.
- Не  знаю, я  не  была,  мне  рассказывали.  Найдёшь  там  Абрама  Сметанина...
- Еврей  что  ли.
- Зырянин. Светловолосый,  худощавый, кстати, фронтовик - Абрам  Иванович  Сметанин.  На  коньке  его  избы прибиты олени  рога,  самые  большие  ветвистые  в  деревне, тринадцать  отростков  по числу  детей.  Я напишу...  Нет,  не  напишу,  запомнишь всё.  А  если  схватят,  говори, что  ехал обратно, сдаваться.  Про  Сметанина  ни  слова,  подведёшь  человека.
- Ма,  сколько  можно,  я  не  предатель.
- Знаю.  Скажешь  Абраму  Ивановичу,  что  от  меня,  что тебе надо на  факторию,  к  Василию  Альфонсовичу.
- Это  кто?
- Бригадир  рыболовецкой  артели.
- Чудно,  Абрам  Иванович,  Василий  Альфонсович...
- Не  о  том  думаешь. Василию  Альфонсовичу  расскажешь  без  утайки  всё... Сметанину не  открывайся. Впрочем, он расспрашивать не  станет.
- Василий  у  нас  прокурор?
- Не  смешно.  Он  мой  старый  товарищ  по,...  революционному  времени,  если сочтёт  нужным,  расскажет  больше.
- Абрамы Альфонсовичи, троцкисты-уклонисты, никак пятый  интернационал  сколотили, в  революцию  играют...
- Твоя  ирония неуместна,  людям  придётся  рисковать.
- А  мне  не  придётся?  Я из  тюрьмы, так,  погулять  вышел...
- Сам  виноват,  они  здесь  не  при  чём.  Попытаюсь немного  пособить  тебе.
- Как?
- Пущу  милицию по  ложному  следу,  скажу  что  собирался  на  Украину...
- Думаешь  поверят?
- Ты  же  собирался.  По  крайней  мере,  такой  ход не  помешает.  Да,  чуть  не  забыла. На вот, за  пару остановок до своей   станции  переоденься.
- Что  это? 
- Малица  и  пимы,  может  в коми деревне будешь органичнее,  нежели в шляпе.
- Откуда  маскарад?
- Василий в  сорок  шестом  заезжал,  сувенир оставил.
- Дурдом,  а  я  в  нём  главный   пациент.  Ладно, допустим,  доберусь на факторию,  дальше-то  что?
- Переждёшь,  может  ситуация  изменится.  У  меня документы  на  твою  реабилитацию  подготовлены.
- Какая реабилитация, мам, а побег? Чиря говорил, что беглых  политических  не  задерживают,  сразу  в  расход,  чтоб  с  судами  не  заморачиваться.
- Много  твой  Чирий  чирикает.  Ты  о  воровстве не  помышляй,  мы  люди  честные,  твой  отец  просто  помешан  на  чести... 
- Ма,  отправь  Манюсе  три  тысячи,  мало  но  больше  нет.  Передай привет...
- Желательно  оставить для  НКВД  адрес  отправителя...
- Манюся  не  тот  человек...
- Она, может,  не  тот,  только  милиция  свою зарплату не  зря  получает,  так  что  не  вздумай  ей писать,  вычислят... К  сожалению, и  люди  со  временем  меняются,  твоя  Маруся - не  исключение.
- Что  ты  имеешь  ввиду?
- То  и  имею,  о  чём  ты  подумал. Деньги  передам, но сохраню  анонимность  источника.  Кстати,  когда  доберёшься  на  факторию,  попроси  Абрама  Ивановича,  прислать   мне  вот  эту  поздравительную  открытку. Обычная,  «С  днём  рождения!»,  я  всё  пойму,  и  никому  ничего  объяснять  не  придётся.  Скажешь,  мол,  забыл  бросить  по  пути. 
- Конспирация,  прям  как  дети...
- Приходится,  коль дети  выросли,  но не  поумнели. Ты уже собран, я так  понимаю?
- В  общем...
- Малицу  и  пимы  положи  в  старый саквояж.  Я выйду,  открою  входную  дверь  и  подам  знак.  Будь  готов  к  выходу...
- Ма,  я  могу  остаться  на  ночь,  мы  возможно  больше  не  уви...
- Что  за  сантименты, Эрик?  Раз  решили,  надо  действовать.  Уложил? Хорошо,  твой  поезд  отправляется  через  два  часа,  успеешь. Паспорт на  какую  фамилию?
- Кажется  Ласкин...  Сейчас  посмотрю,  Ландесман  Мордухай   Срулевич.
- Да,... уж! Ландесман... Совсем  в  «яблочко», почти Поль  Робсон. Но  ничего  не  сделаешь.  Запомни  фамилию,  а  имя  отчество  можешь  представлять  в  русской  транскрипции - Марк  Сергеевич.  С  очками  правильно  придумал...
- Чиря  посоветовал.
- Присядем  на  дорогу...
- Ма,  если  что,... в  общем,  прости  меня...
- Не  надо,  Эрнст,  мы  ещё  увидимся.  Помолчим...  Пора.

          В ту ночь  из комнаты одинокой жилички Социндустриевой,  матери  полицая, совершившего  побег  из  тюрьмы, слышалось  нечто  непонятное, то  ли  собака  скулила,  то  ли выла  нечистая  сила?  Вообще-то, с  ней  уже  несколько  дней  творится  неладное; котлеты жарит, с  соседями,  которых  ранее  в  упор  не  замечала,  здоровается,  радио  на  полную  громкость  включает,  дверь  свою  на  ключ  запирает.  Неспроста  это...

             Ранним  утром коммуналку  посетил  участковый, с ним пожарник  и  электрик. Тщательно  осмотрели  помещения,  выявили  человека  без прописки, проживавшего  в четвёртой комнате,  которая  рядом с  кухней.  Поинтересовались  у  гражданки  Социндустриевой, что за  свежий  пепел  в  её  печке,  ведь  лето  на  дворе.  Она  молча  протянула  участковому  заявление  о  посещении  беглого  сына.  Лейтенант мельком просмотрел написанное и  протянул  бумагу  штатскому пожарнику. Тот внимательно  перечитал  её, хмыкнул  и,  кивнув электрику следовать  за  ним,  быстро  вышел  из  квартиры.  Милиционер  предложил гражданке Социндустриевой  после  работы  зайти  во  второе  отделение,  комната тринадцать пять и занялся  служебной  рутиной - составлением  протокола  на  нарушителей  паспортного  режима.
 

                (  Компьютер  очень  хорошая  штука.  )


                Глава 34 САНАВИАЦИЯ


                В  июне  Манюсю  вызвали  в  милицию,  долго  мытарили  разными   заковычными  вопросами,  потом  строго  настрого  предупредили:  «Если беглец объявится, немедленно  сообщи,  иначе  и  тебя  посадим  за  укрывательство».  Как  ни  странно,  особого  впечатления  на  молодую  жену  угрозы  не произвели.  Манюся  пообещала  сделать,  как  требовали в  милиции,  пришла  домой  и  села  за  зеркало.  Долго  смотрелась, выщипала  брови,  высмотрела первый  седой  волосок  на  левом  виске. Выдернула,  поставила   греть  воду,  вымылась  сама,  вымыла  детей  и  уложила  спать. Раздув  утюг, принялась  гладить  бельё. Бронислава,  поняв  что  произошло  нечто  серьёзное,  к  дочери  не  приставала.

- Мам,  Эрик   сбежал  из  тюрьмы.
- Где  он?
- Не  знаю,  меня  в  милицию  вызывали,  велели  сообщить  как  заявится.
- Разбежались.  От прыти на  колени  падаем...
- Мам,  ты  говорила,  что  у  папы  был  схрон.
- Был.  Я  лаз ещё  перед  войной  завалила,  в  тридцать  девятом.
-  Жаль. Может  откопать?
- Найдут. Помнишь,  за  рекой  у  Пани-Гапко нашли.  Ихнего Ваську посадили за укрывательство  брата-бендеровца.  Хорошо старика  оставили...
- Что  хорошего?  Лучше  бы  деда  взяли,  всё  равно  помер  летом. 
- Пожалуй...  Если  бы меня  румыны  забрали  вместо  Ануси...
- Мам,  не  надо. Ты  думаешь  Эрик  ко  мне  сбежал?
- К  кому  же?
- К  матери.
- Что  он  дитя  малое,  у  мамки  под подол прятаться? Просто  сбежал,  на  волю,  надоело  по  войнам  да  по  тюрьмам. Намаялся  бедный.  Ведь  не  разобравшись  посадили.  Может  сватья  добьётся  своего,  освободят.
- Теперь   вряд  ли. Участковый  сказал,  что  беглых  полицаев  стреляют  без  предупреждения.  У  них  инструкция.
- Так  Эрик  им  и  подставится.  Нашли  дурака.  Не  горюй,  в  коровнике  ещё  один  лаз  в  схрон  имеется.  Нам  двоим  тот  камень  не поднять,  а  втроём  да   с  ломиком...
- Только  бы  он   добрался.

                В  ожидании  и  надеждах  незаметно  проходило  лето,  Эрнст  не  появлялся. Вскоре от свекрови  пришла  посылка  и телеграфный  перевод  на  три  тысячи  рублей.  В короткой  записке,  положенной  в фанерный ящик, глупые  поздравления  с  началом  учёбы,  пожелания  слушаться  маму...  «Вот  старая  мымра! Не  может  по  существу  написать...»  Разъярённая Манюся  вызвала  свекровь  на  телефонный  разговор.

- Здрасти,  Арктида  Афиногеновна,  это  Манюся.
- Кто?...  Мария,  это  вы?  Что  случилось,  дети  здоровы?
- Здоровы.  Арктида  Афиногеновна,  вы  знаете,  где  Эрик?
- Нет.  Очень  плохо  слышно,  наверно  кто то  вклинился  в  разговор.  Костюмчик  Брониславу  подошёл?
- Эрик   бежал.
- Броник  упал?  Как  упал,  с  велосипеда?
- С  печи!...  Эрик   к  вам  заходил?
- Он  собирался  к  вам,  я  написала.
- Кому  написала?
- Кому  надо,  органам.  Ванюше  тюбитеечка   не  велика?
- Мала.  Деньги  от  Эрика?
- Какие  деньги?  Плохо  слышно.
- Глухая  тетеря.  Три  тысячи  рублей...
- Не  кричите, Мария,  я  не  глухая.  Деньги я послала  для  приобретения  зимней  одежды.  Эрнст собирался  к  вам,  я  заявила  в  милицию.  Не  объявлялся?  Какая  у  вас  погода?
- Плохая.  Зачем  в  милицию?
- Как плохая? По  радио  сказали,  что  на  Украине  тепло...
- Жара. Над  всей Украиной  безоблачное   небо.  Зачем  вы  заявили  в  милицию?
- Положено.  Мария, не  беспокойтесь...
- Слушайте.  Вы  помните,  что  я  вам  говорила  перед  отъездом?
- В  общих чертах. Не расстраивайтесь, Мария, вы  же  извинились...
- Напрасно.  Всё  что  я  говорила,  могу  повторить  и  сейчас...
- Зачем  же,  я  помню.
- Я  беру  свои  извинения  обратно...  Больше  не  звоните   мне.
- Это  вы  звоните.
- Дура,...  потому  и  звоню. Вы  не   пишите,  и  не  звоните,  и   не  нужны  нам   ваши  деньги...
- Мария,  можно   восстановиться  на  заочном...
- На  заушном!...  Извините,  у  нас  время  закончилось,  прощайте.

             В  конце   августа,  когда установились тёмные  ночи,  в  окно  тихонечко  постучали.  Манюся,  не  спрашивая  «кто  там»,  открыла  дверь. На пороге стояли двое  в гражданском, с обрезами в руках.  Поздоровались,  спросили  Эраста.  Из  хаты  в  ночной  сорочке   вышла  Бронислава  и,  загородив  собой  дочь,  громким  голосом   велела  незнакомцам  уходить  иначе  она  будет  кричать.  Затолкала  в  дом  Манюсю, захлопнув дверь, заперла  на  засов.   Мужики,  витиевато  выругавшись,  ушли.  Дети  спали,  женщины,  дрожа  от  страха,  всматривались  в  щёлочки  занавесок.  Вроде тихо,... поют  сверчки,  да  изредка  взлаивают  собаки. Только  Шарика  во  дворе  нет,  у  Михайловских  сучка  гуляет,  видать,  туда побежал озабоченный кобель.  «Без  мужика  в  доме  и  собака  не  охранник.»  «Пошли   спать,  мама...»
Ткань тишины пропорола автоматная  очередь,  за  речкой засверкали огоньки фонариков, сполохи выстрелов, раздались  невнятные  крики. Понятно, милиция  вылавливает  врагов  советской  власти. Вспыхнула  осветительная   ракета,   вторая.  Средь  цыганских  хат и  кибиток  забегали  люди.  Вскоре  ракеты  погасли,  но  шум  возбуждённых  людей продолжался.  Через   час  заурчал  мотор полуторки. Тусклый  свет  фар  медленно  поплыл  в  сторону  Броварского  моста.
 
              Утром  на  той   стороне  кочевые   цыгане,  гостевавшие  у  оседлых  местных,  засобирались  в  дорогу.  Сборы  были  как  всегда  бестолковые - с  руганью,  драками,  поножовщиной.
 
                Худой,  усатый  цыган,  злобно  сверкая  глазами,  бегал  за  маленькой лохматой сучкой, тяпнувшей его за палец. Собачка,  отчаянно  скуля,  ускользала  от  преследователя,  чем  всё  больше  раздражала  хозяина.  Раз  пять  упорный  усач   садился  отдыхать  и  опять  возобновлял охоту. Псине сбежать бы куда подальше, но  несмышленое,  доверчивое  животное,  пытаясь  доказать людям свою преданность, прижималось к ногам сопливых детишек, испуганных  женщин.  Цыган,  тяжело  дыша,  сипиляво  вопил  на  домочадцев, и те  трусливо отталкивали  собачонку  от  себя.  При  очередной  попытке, в прыжке с падением, усатый настиг несчастное животное и пришпилил его огромным  кованым  ножом  к  земле. Собачка истошно завизжала, тяпнула  человека  за  руку  и испустила  дух. Царь  природы, удовлетворённо оскалился, оттёр  пучком  травы  кровь  с  лезвия,  сунул  нож  за  голенище, хромового, с белыми отворотами сапога. Поднял за  хвост мёртвое тельце, бросил в  речку. Возвращаясь  к  телеге, стеганул кнутом по  бесчисленным  юбкам ни  в  чём  неповинной  жены,  взобрался  на  козлы.  Кибитка  тронулась.  Женщина  покорно  побежала  вслед  за  повозкой.  Через  метров  сто муж сжалился,  и осчастливленная  жена  залезла во  внутрь. Уехали.

              Манюся,  наблюдавшая  происшедшее   с  противоположного  берега,  кликнула  Татьяну,  старую  цыганку,  занимавшуюся  гаданием  на  базаре.  Худая  носатая  старуха,  у  которой  старшего  сына  недавно посадили  за  разбой,  ворожить  соседке  отказалась,  но  присоветовала гадальщицу Оляну, из  кочевых,  мадьярских.  Манюся  согласилась.  На  берег  вышла невысокая, горбоносая карга,  с, поросшей седыми  волосами, бородавкой  на  подбородке, позвала  клиентку  к  себе. Подобрав  подол, Манюся перешла по  мелкому  месту  на  цыганский  берег,  поздоровалась.  Присели  на  принесённую  цыганкой  домотканую  дорожку,  сложенную  вдвое.  Незаметным  движением  ворожея  достала  из  юбочных складок карты. Сухие, костистые руки, привычно тасовали замусоленную колоду. Ладони  припухлые,  без  мозолей, на длинных пальцах белые  и  жёлтые  кольца.  Голос  низкий, прокуренный  с приятной хрипотцой.  Поговорили  о  том  о  сём,  «позолотили  руку», опять  поговорили,  «позолотили»...

          Процесс  гадания  весьма  примитивное  и  глупое  действо.  Что  может  сказать  выживающая  из  ума  цыганка,  которой  не  ведомы  не  только  принципы научного  прогнозирования,  но  даже  элементарная  грамотность  прошла  мимо,  не  затронув  ни  единого  нейрона  в  коре  её  головного  мозга? Ничего хорошего. Несёт абсолютный  бред про «дальние дороги, казённые  дома,  крестовые  короли,  пиковые  дамы,  бубновый  интерес».  Озабоченные, страдающие  любовным  угаром барышни, с  квадратными  глазами  слушают  всякую  белиберду,  платят  гадалкам  немалые  деньги,  советуются  с  такими  же  гусынями,  как  они сами,  и - опять  к  ворожее.  Совестно советским  людям  заниматься  глупостями  в  просвещённом  двадцатом  веке!...  Очень  совестно,  все  стесняются  и  предпочитают заняться  ворожбой  не  на  виду  у  знакомых, а  где  ни будь  на  чужом  далёком  базаре  или  на  вокзале.  Гадают  до  тех  пор,  пока  ворожея  не  скажет  именно  то,  что  они  хотели  бы  услышать. Тогда  наступает  озарение.  «Вот она  истинная  правда  о  будущем  и,  скрытом  завесой  тайны,  настоящем!  Я  сама  так  думала,  нет,  знала,  но  не  могла  выразить  словами...»  Впоследствии, затуманенное разными  словами предсказание сквозь  долгие  годы  несётся  по  жизни  ожидая  всплеска памяти: «А  ведь  тогда  цыганка  меня  предупреждала...»
                Предупреждать  в  иносказательном  смысле  можно  о чём  угодно  и  сколь  угодно.  Иное  дело - как  вы  это  воспринимаете.  Мы  сами  себе  лучшие  гадалки, мы  и  только  мы  знаем  своё  будущее,..  но  боимся  озвучить.  А цыганке  сделать  это,  да  ещё  и  за  деньги - плёвое  дело.  Она  просто  считывает  информацию  с  нашего  мозга  и  в  заученных  фразах  выдаёт  её  нам. Каким  образом  считывает  не  имеет  значения.  Есть  люди, которые запросто читают  с  жёсткого  диска  личности,  а в повседневной  жизни  не  способны  ни  на  что...  Есть индивидуумы,  которые  в  обществе могут выдавать  миру фантастические   научные  идеи  и  тому  подобное. Однако, посадив  такого  человека  на  необитаемый  остров,  с  изумлением  увидим,  что умирая  от  голода  и  жажды, он  не  догадался  взять  палку и сбить  кокос. Почему? Потому  что не способен к  самостоятельному существованию.  Его удел черпать информацию из окружающей толпы и  выдавать в рафинированном  виде.  Одни  способны  считывать  информацию  из  пространства,  другие  могут считывать  её  из  копилок  людей.
 
             Облегчив содержание собственного кармана на  определённую  сумму, Манюся  вернулась  домой.  В  голове  царил  хаос и сумбур  мыслей...  впрочем,   зарождающий  некий   порядок.
 
          Велосипед, подаренный Арктидой  Афиногеновной,  раздражал. «Конечно, это хороший подарок...  с  гнусной   целью...» Бронислав  совсем  отбивался  от материнских  рук.  Как  уедет, так  не  дозовешься.  Потом  является  с расквашенным  носом, разбитым  коленом  или  в  рваной  рубахе.  Одни  расходы  от  таких  подарков. Вся улица  катается,  а  когда приходится ремонтировать,  никому  дела  нет.  Циркачи! Научились  ездить «под   раму», «без  руля», однажды целых семь  метров  проехали  впятером...  Могли  бы  и  больше,  однако  сломалась передняя  ось. Разобрали  колесо, пошли  гурьбой  в  МТС  к  токарю.  Работяга  долго  измерял обломки,  морщил  лоб,  чесал  репу,  сдвигал  кепку  то  на  лоб,  то  на  затылок. Окончательно  упрев  от  подсчётов,   назначил божескую цену - литр  красного  вина. Опять Манюсе раскошеливаться.
 
«Дело  не  в  деньгах...  Как он  мог не приехать  ко  мне?  Сразу к  матери  побежал...   Значит  она  дороже,  а  клялся  в  любви  до  гроба. Сбежал,  и  ни  слуху  ни  духу,  тоже  мне  - муж  нашёлся,  отец  двоих  детей.  Что   мне  теперь  с  ними  делать,  как  растить,  воспитывать? Если Эрик не  сгинул по  пути,  или его не  застрелят при  задержании,  то  лет  двадцать  сидеть  придётся,  а  в  тюрьме  такие  сроки  никто  не  выживает,  не  те   условия...  Жалко,  но  детей  жальче,  чем  они,  неразумные,   виноваты?...»

            Велосипед  отремонтировали, и опять  пошли  синяки, ссадины,  порча  одежды.  К тому  же, нерадивый  токарь  выточил  ось  из  плохой  стали, однажды она  на  полном  ходу  сломалась. Бронислав,  перелетев  через  руль,  ударился  головой  об  камень.  Слава  Богу,  недалеко  от  больницы.  Детишки  на  тачке  отвезли  пострадавшего в  приёмный  покой.  Рана  была глубокой  и  опасной.  Вызвали  самолёт  санавиации  для  переправки  в  областной  центр.  Манюсю,  отдыхавшую после  ночной  смены,  разбудила  Мария  Сандульска - санитарка  хирургического  отделения. Впопыхах  накинув  кофточку,   Манюся  побежала  к  больнице.  Успела. В  телеге,  на  которой в  бессознательном  состоянии  лежал её Броник, сидела  медсестра  Валя  Голопуз,  держа  флакон  с  прозрачными  трубочками от  капельницы. «Как  он?» - «Живой.»  Молодой,  симпатичный  врач  велел   отправляться. Помчались  на  лётное  поле,  где  должен  приземлиться   самолёт.  Прискакали,  а  самолёта  всё  нет  и  нет!...  «Господи,  помоги!...»
 
            Операция  прошла  успешно.  Пожилой  хирург как-то  странно   оглядел  её,   беззлобно  поругал, но тотчас  уверил: «жить  будет». Велел устроить нерадивую мамашу рядом с больным сыном.  В  палате  мест  не  было, их  разместили  в  коридоре  недалеко  от  стола  дежурной  медсестры. Вдоволь  наплакавшись, Манюся  успокоилась.  Собравшись  прилечь,  вдруг  заметила, что целый день ходит  в  ночной  сорочке  и  маминой  кофте.  «...За  двести  вёрст  от  дома!  А,  ну  и  пусть,  главное - деньги  захватила,  надо  будет  дядечке  хирургу  дать,  он  такой  милый  и  ответственный.  Все  его  слушают,  Броника  спас...  Специалист...»

                (  Вчера  хозяин  выдал  зарплату.  Зачем  мне  деньги?...
В  мире  ничего  не  надо  придумывать,  всё  существует  вечно:  и  колесо,  и  лук  со  стрелами,  и  баллистические  ракеты,  и  любое  мгновение  времени...  Люди - не  самый  сложный  приёмник  вселенского  разума.  То,  чего достигла земная, есть её нынешняя степень познания бытия.  То, чего достигли  иные более развитые цивилизации,  есть их уровень постижения.  Люди Земли и создания иных измерений способны к взаимным пересечениям, но нам не дано  существовать вместе,  поскольку  мы  существуем  параллельно в  иных временных рамках.
 Время - константа, переменные  составляющие  которой - материя  и  пространство...  )

                Глава 35  ПЛОТЫ



                Домой  вернулись  к  Октябрьским  праздникам.  В  местечке  царила  осень. Ночами примораживало,  по  утрам стояли  туманы, было тихо и зябко. Немощное солнце, с трудом разогнав сырую ватную пелену, сушило  пожелтевшие  листья и, печально шелестя, они покрывали грязную землю нарядным покрывалом. В  прозрачном воздухе носило паутину. Перебиваемый чадной горечью дыма, над землёй витал лёгкий аромат тлена. Вот и прошло лето, остались только воспоминания да костры из опавших листьев, уносящие в небесную даль несбывшиеся грёзы и чаянья.

            По  утрам одногодки  Бронислава  деловито спешили  в  школу,  а  после  уроков небольшими  стайками бродили местечковыми  улицами, дразнили из-за  заборов собак,  гоняли   кошек,  считали  ворон,  круживших  над  прибранными  огородами. Птицы парили с  надеждой  высмотреть пищу:  обронённый  орех,  початок кукурузы, не доглоданную собаками кость. Когда узрев добычу, пернатый счастливчик хватал её, галдящие  сородичи  налетали  и  пытались  отнять  находку.  В  небе  то возникал,  то затухал  вороний  гвалт. Наблюдать за всеми этими событиями очень интересно только в компании себе подобных, а одному никакого удовольствия. Бронислав, поджидая конец школьных занятий, слонялся по улицам в одиночестве. От  безделья  и досады по поводу неосуществлённой мечты - стать школяром, он заглядывал в окна  школы,  корчил  рожи  друзьям и приятелям, те отвлекались, нарочито грозно грозили кулачками, жаловались учительнице.  Учительши, пытаясь  отогнать  хулиганствующего мальчишку, возмущённо  стучали  в  стёкла и (как казалось Брониславу)  беззвучно  ругались. Бронька  показывал  «училке»  язык   или  неприличный  жест,  подсмотренный у каменотёсов. Там, над рекой , в  каменоломнях, когда обпившись вина, труженики лома и кувалды выясняли  отношения, он почерпнул много запретного.  Учительница,  покраснев  от  стыда, злости  и  негодования,  выходила из  класса.  Спустя  пару  минут  на  крыльцо  школы вылетала молодая  рыжая уборщица  с мокрым веником  в  руке  и  делала  попытку  поймать  сорванца.  Броник,  выставив   в  сторону   ретивой  бабы  костлявый   зад,  поджидал.  Когда  рыжая  подбегала  совсем  близко,  по  собачьи  поднимал  ногу, громко  пукал  и  срывался  с  места.  В  окнах  класса  покатывалась  от  хохота  знакомая  ребятня. 

              Однажды,  когда  учительница  ещё  продолжала беззвучно  ругаться  сквозь  двойные  стёкла  окон,  а  Бронислав  не  израсходовал  и  полвины запаса смешных издевательских  рож,  чьи-то  крепкие  пальцы  больно  впились  в  его  правое  ухо. То  был  милиционер.  От  легавого  исходил  запах злобы, табака,  пота и тройного  одеколона.  Широкие   синие  галифе,   яловые   сапоги,  портупея,  кобура  с  наганом, фуражка  с  малиновым  околышем -  всё  внушало  мощь  и  силу  власти.  Бронислав  попытался  укусить  стража  порядка  за  руку,  но  профессионал  так  потянул  за   ухо  к  верху,  что  в  глазах  потемнело  от  боли.  Пришлось  покориться. Броника, обливающегося  слезами  и  соплями, за  ухо  тащили  в  милицию. Глаза первоклассников наполнились  ужасом.  Из  школы  выбежала  учительница и  попыталась склонить  милиционера  к  снисхождению... Тщетно,  гроза  хулиганствующих  элементов  был  непреклонен.
 
             Вечером, с  угрозами  и  назиданием, Бронислава отдали  Манюсе.  Мать  и  сын  печально  брели  по  притихшим  улицам.
- Мам,  кто  такой  ублюдок?
- Это  нехорошее  слово.
- А  мы  с  Ваней  зековские  ублюдки?
- Кто  тебе  сказал?
- Никто,  я  просто  слышал,  как  они  разговаривали.
- Подслушивать  не  хорошо.
- Я  не  нарочно.  Мам, папу  правда  застрелили?
- Броник,  ты  зачем  хулиганил  под  окнами  школы?
- Я  больше  не  буду.  Мой  папа  бандит?
- Твой  отец - хороший  человек.
- Тогда  почему  его  посадили  в  тюрьму?
- Так  случилось,  виноваты  плохие  люди.   
- Ублюдки?  Жалко,  что  его  застрелили,  он  бы  им  показал. Да?
- Да...  Мы  найдём  другого  папу.
- Сильного?
- Сильного.
- Ма,  я  буду  сам  учиться  читать,  считать,  писать.  А  когда   вырасту  большой,  пойду  в  гастроном  и  куплю тебе самое-самое  красивое  платье...   из  панбархата.  Себе  куплю  мотоцикл,  Ваньке - велосипед,  ба  Броне  - тёплые  варежки,  а  ба  Арктиде  -  дулю.
- Почему  ж  Арктиде  дулю?
- Ты  её  не  любишь.
- А  ты  любишь?
- Немножко.
- Так зачем  же обижать,  дули, когда  любишь?
- Ладно, я  ей  дом  построю  у  речки,  хай жывэ  кацап  на Украине.
- Броник,  больше  не   ходи  к  школе,  пожалуйста.
- Да,  а  зачем  они  дразнятся,  что  я  психбольной!
- Кто?
- Пацаны. Васька  сказал,  что  у  меня  через  дырку  в  голове  мозги  вытекли, и  мне  туда  вместо   них  олию  влили,  но  немного  не  хватило,  и  потому  я  теперь  малахольный,...  кацапчук.
- Ну  и  дурак,  ты  никого   не  слушай.  Я его  отцу  скажу.
- Не  надо,  он  Ваську  ремнём  бьёт.  А  наш  новый не  будет  нас  бить?
- Какой  новый?...  А, нет,  не  будет.  Кто  ему  позволит?
- Правильно,  нечего  руки  распускать.  Мы  его   в  сарае  поселим,  с  козой,  пусть  не  думает...  Лучше  бы  нашего  не  убивали.  Пусть  ему  ба  Броня  девчонку  родит,  сопливую.
- Пусть.

               Перед  Октябрьскими  Брониславу  Казимировну  наградили  медалью  «За  трудовое  отличие», дали в счёт  трудодней триста  рублей  и   два  мешка   пшеницы.  Ба Броня  на  радостях  накупила внукам всяких  вкусностей,  Манюсе - трофейные   наручные  швейцарские  часики,  себе  плюшевую  шубку.  Пшеницу  смололи,  напекли  пирогов  с  картошкой,  с  яблоками,  с ливером.  Ближе  к  обеду,  будучи  навеселе, заявился  Михась  Белинский.  Поставил  на  стол  бутылку  казёнки  и  заявил:
- Тётка  Броня,  с  праздником!
- Взаимно.
- Где  твоя  Маня?
- Ещё  не  пришла  с  демонстрации.  Тебе  зачем?
- Вы  же   знаете,  у  меня  хата  под  горой  на  той  стороне.  Я  в  Бога  верую,  Езоса  Христоса.   Могу  покреститься.  Хошь?
- Зачем?
- Я  честный  человек,  бондарь.  Могу кадушку  или бочку   склепать. К  примеру,  дубовую  для  вина.  Ваш  пан  Януш  был  добрый  винодел,...  куркульская  морда,  ему  ещё  мой  дед  бочки  делал,  я  помню.  А  ваша  Маня  не  почитает  нашу  веру, гордячка. С  москалём  связалась,  так  говорят  его  убили,  в  Сибири.  Ладно,  я  её и  с  байсрюками возьму. Двое  детей - не  беда,  лишь  бы  целка  была.
- Шёл  бы  ты,  Михась,  домой,  проспался.
- Вы  шо  думаете,  шо  я  пьяный? Я  хозяйственный  и дуже порядочный. Хотите  повенчаемся  в  костёле,  шо на  Мурафе?...  Дети  её  тоже  пригодятся, там,...  сапоги  почистить,  воды  принести.  У  меня  не  забалуют.  Я, тётя Броня,  вам  шерстяной  платок  куплю.
- Иди,  Михась,  домой,  проспись...
- Не  понял?  Цэ  хто  против  советской  власти?  У  меня  гроши  есть, тётя Броня, и  хата,  и  специальность.
- Михась,  не  гневи  Бога,  уходи.  Вот  и  Манюся  возвращается,  с  детьми.  Забери  бутылку.
- Я такой, пью  только  казёнку.  Сам  пью,  сам  гуляю...  Такого  жениха, как  я - надо  на  руках  носить.  О,  Мария!  С  праздничком,  а  я  свататься  пришёл,  в  честь  Ноябрьской  революции.
- Опоздал,  Михась,  другому  обещала.
- Врёшь!  Кому?
- Начальнику  милиции.  Может  отбить  у  него  хочешь?
- Зачем?  Мало  ли  невест  на  примете,  а  то...  Таких  женихов...
- Куда  бутылку  забираешь,  раз  на  стол  выставил?  Не  хорошо.
- Мне  тётка Бронька  велела. Вы  теперь за  казённый  счёт  пить  будете,  а  мне  свататься,  ещё,...   на  троих.
- Иди  уж,  жених.  Что  с  тремя  делать  станешь.
- Да  они  все  стервы, вроде  одной  милицейской  невесты.  Цэ  тонкий  намёк...
- На  толстые  обстоятельства.  Гарбуз  брать  будешь,   или  так пойдёшь?
- Так.  У  меня  этих  гарбузов...  Не  поминайте  лихом...
- Иди  здоровый....  Пятый,  мам.
- Что  пятый?
- Сватается  за  последний  год.
- Может  и  вправду тебе  замуж,  Мань?  Эрик  пропал...
- За  Михася?
- Он  хозяйственный,  малость  выпил...  Можно  другого...
- А  чувства,  мама? 
- Ну,  как  знаешь.  Трудно  без  мужчины  в  доме.  Да  и  ты  молодая  ещё,  что  жизнь  гробить?
- Ладно,  мам,  не  будем... Эрика  жалко... Собирай  на  стол,  я  ребят  позову,  праздник  всё  же.  Мы  с  тобой  наливочки  дёрнем.

          В мае  пятьдесят  первого  года  Манюся  вышла  замуж.  Данное  обстоятельство  не  помешало  Брониславу  осуществить  давнюю  задумку - вояж  в  дальние  страны  на  плоту,  сооружённому  из  автомобильных  камер,  старых  досок  и  полугнилых  брёвнышек.  Экспедиция,  насчитывавшая  троих  сорванцов,  вооружённых  луками,   рогатками  и  пистолетом  системы  «Браунинг»  с  тремя  боевыми  патронами.  Патронов,  при обмене  пистолета  на  футбольный  мяч,  было  четыре,  но  какой  же серьёзный   путешественник  отправится  в  опасную  дорогу,  не  проверив  оружие.  Проверили.  Пуля  почти пробила толстую  церковную  книгу  с  рукописными  страницами,  взбугрив  кожаный  переплёт  задней  обложки. Не хило! Восхищённо рассмотрев использованную  мишень,  ребята выковыряли искорёженную пулю, а ветхое  церковное старьё выбросили в овраг. Хорош «пистоль», с таким  оружием  можно  и  льва  завалить,  и  бегемота.   Брат  Ванюша,  поклявшийся не  отвечать  маме  на  вопрос  «Где  Броник?»,  слово  своё  сдержал.  Не  дожидаясь  коварного  вопроса,  Ванёк  затеял  «угадалки»  с бабушкой Броней,  в ходе которых  выяснились и   цели, и  маршрут  экспедиции.

                Полузатопленный  плот, по  наводке доблестной украинской  милиции,  взяли  на  абордаж  славные  бойцы  внутренних  дел  братской  Молдавии.  В  ходе  задержания  было  изъято  имеющееся  в  наличии  холодное  и  метательное  оружие...  Что удивительно,  «Браунинг»  в  протокол  задержания  не  вошёл. Это  обстоятельство  как  нельзя  лучше  повлияло  на  дальнейшею  судьбу   отважных  путешественников,  получивших  в  качестве  награды  свою  долю  отцовских  тумаков,  материнских  слёз  и  решений  педагогических  советов.  Впрочем,  первое  и  последнее  к  Брониславу  не  относится,  поскольку  он  был безотцовщина,  к  тому  же  самый  младший  в  команде  и  школу по причине «недостатка олию в голове» не  посещал.  Новоявленный папаша  потянулся  было  к  ремню,  но,  наткнувшись  на  красноречивый  взгляд  молодой  супруги, отсрочил  экзекуцию.  «Успеется.»  «Папа»  вынул  из  кармана  карамельку  «Барбарис» в  замусоленной  обёртке  и  протянул  её  младшенькому   Ивану.  Осчастливленный  Ванёк,  примостившись  на  коленях  отчима, причмокивал, внимательно  слушая  наставления  взрослых, пребывал  в  полнейшем  детском  счастье.  Бронька  насуплено  молчал,  прикидывая,  где   бы   раздобыть  автомобильные  камеры  для  следующего  плота.

(  С первой  частью пора  заканчивать,  не  токмо  по  причине  вступления  в  свои  права  второй  половины  двадцатого  столетия,  но  и  в  силу обстоятельств,  о  которых  не  стоит  здесь  упоминать,  поскольку эта  повесть, ( а  может быть  роман)  не  является  в  высшей  степени  автобиографичной.  Впереди... Впрочем,  кто  знает,  что ждёт  впереди, по  какой  из  мириадов  тропинок  поведёт  нас  фортуна?  Поживём-  увидим...
Может, мне в монастырь уйти?... )


                Глава 36   ФОСА



                В  детстве  очень  хочется  спать,  часто тянет шкодить, всегда - жрать.  Бронислав ел  всё,   что  давали и что смог умыкнуть.  Давали  мало,  но  с  каждым новым  годом,  больше,  чем  в  предыдущем. Жизнь  налаживалась,  хотя  местечко  стояло  в  руинах.  Заработали  предприятия,  колхозы,  маму по  блату приняли на  работу  телефонисткой.  Бабця  приносила  под  полой   остатки  колхозной  пищи. Иногда  перепадал  кусман  хлеба,   иногда  кусок  мяса.  К  сожалению или к счастью, Бронька уже  не  мог  претендовать  на  мамино  молоко.  А,  глядя  на  аппетитные  причмокивания  и  сытое  отвращение  мордашки  Янека  от  груди,  очень  хотелось  любого  молочка. Вообще-то, брата  записали  по-русски - Иван,  но  в  семье он  получил  множество  ласкательных  имён  на  пшецкий  манер,  средь  которых  Брониславу больше  всего не  нравилось  Ясь  или,  как  говорила  бабушка,  Ясьо.  Кстати, после войны все записалась украинцами и  считали  себя  таковыми,  хотя  на  улице  братьев  дразнили  безмозглыми  ляхами. Вообще-то,  они  были  новой советской  нацией,  какой  из них  русский,  украинец ,  тем  более  поляк? Ни  языка,  ни  обычаев,  ни  веры  от  предков  не  унаследовали.  Бегали средь  таких  же  заморышей, как  сами,  «балакалы  на ридний ураинський мови» и,  честно  говоря,  не очень хотели отличаться  от коренной  национальности. В местечке  на  тот  момент быть  украинцами - лучше всего.  Ну, кацапами  куда  ни  шло,  но поляками... 
 
                Ляхи в  своё  время  сильно  «поскубали козачи осэлэдци», оставив о  себе отрицательную память. Кого из  пришлых украинцы не любили больше: русских,  евреев,  поляков, трудно  сказать, но  презирали больше последних,  это  точно. А  что  их  не  презирать: войну проиграли,  независимости  кот  наплакал,  сами  дурноватые,  притом на  пустом  месте - на  пшецком  гоноре.  Даже  храма  католического  у  них  нет,  отдали неряшливому еврею Йоське Кучерявому под склад вторсырья.
 
                Йоська,  как  и  все  его  родственники  по  фамилии  Кучерявые, на  самом  деле  был  абсолютно  лысым.  Предыстория парадоксального «призвыща» относится  к  началу восемнадцатого  века,  когда казацкий  писарь, в  отместку  за  распятие Иисуса, с намёком  на  тонкий  «гумор» записал плешивого родоначальника  Кучерявых согласно  облику, но с точностью наоборот.  Кучерявые, с младых лет терявшие кудри, не роптали. За тысячи  лет  странствий по планете евреи привыкли  к юмору аборигенов  любой  страны.
«Что  поделаешь, разве  у этих агои есть  глузды в голове? Вы  бы  поверили  какому-то  сумасшедшему  еврейскому  байстрюку,  возомнившему себя...  Нет, ви только подумайте, что придумал этот сумасшедший!.. А  что  им  делать, когда  им  больше  не  во  что  верить?  Называйте  нас,  как  хотите,  чтоб  ви  были  нам  здоровы.» 
Йоська ездил  по  ближайшим  сёлам  на  разбитой  телеге  с  бочкой  керосина  и  орал  гнусным  протяжным  дискантом: «Кегоси-и,  дрантя,  пира,..  кегоси-и...»  Сии  фонетические  сложности  значили - керосин, тряпки, перья.  Более точная расшифровка  громкоголосого  послания  обозначала:  меняю  керосин  на  тряпки  перья  и  прочее  вторсырьё. Селяне несли, что ни  попадя: старые  домотканые дорожки, дырявые  лоскутные одеяла, подушки,  на  которых  недавно  померла  древняя  старуха, сломанные  бронзовые  подсвечники... Ушлая  молодайка приволокла огромное почерневшее блюдо,  из  которого последний  десяток  лет  клевали утки.  Йоська  безразлично  кинул  свидетельство  давней  экспроприации  в  общую  кучу  собранного хлама, налил бывшей  владелице  ненужного  ей  предмета  литр  керосина.  Осчастливленная  баба  быстро  ушла,  не  дай  бог  Йоська  передумает  и  аннулирует  выгодную  сделку. Ну  да,  такой  он  мишигинэ  отдавать  обратно  то,  что само  пришло  в  руки.  Нет,  в  субботу  Йоська  пойдёт  в  синагогу, что  стоит  на  улице  Комсомольской  и,  послушав  чтение  Торы,  возблагодарит Бога  своих  предков,  за везение и за, таки,  кучерявую  жизнь. Не  каждый  день  приносят  серебряную  вещь  весом  в  два  фунта.
Кацапов,  нацию  победителей,  в  местечке  не  любили,  не  презирали,  но  боялись  и  уважали. Мудрые  евреи, родившиеся  и  прожившие  среди  украинцев,  незаметно  перешли  на  русский  язык,  да  так  здорово,  ну  без  всякого  малорусского  «гыканья»,  «шоканья».

                Бронька  с  братом  должны  были  стать  совершеннейшими  изгоями  -  дети  полицая,  то  ли  русские,  то  ли  поляки,   в  хате  одни  бабы,  никакой  мужской  защиты. Не позавидуешь. Однако,  соседским  пацанам  не   было  никакого  дела  до  столь  одиозных  личностей  в  их  среде.
 
             Голожопое  купание  в  речке,  босоногие  игры  в  футбол...  Футбол,  как  и  голуби,  особая  послевоенная  страсть. Играли драным, латанным-перелатанным мячом,  стибренным  у солдат.  Прохудившуюся  до  состояния  решета  камеру  заменял  свиной  мочевой  пузырь - «бурдюх».  Его  сперва  вываливали  в  пепле,  долго  мяли,  потом  засовывали  в  покрышку и  надували. Один пузырь  выдерживал не  более  недели  интенсивных игр  на  первенство  улицы.  Вдоволь  набегавшись,  шли  обносить частные  сады  и  огороды. «Поспели  вишни  в  саду  у  дяди  Вани...»  Дяди  Вани  и  тёти  Груни под  горячую  руку  бросали  в малолетних  татей,  чем  ни  попадя. Чаще  всего,  камнями  по  спине,  реже  по  голове.  Иногда  вслед  летели  вилы,  лопаты,   редко  соль  из  дробовиков.  Соль пробивала  ветхие  портки,  застревала  в  ногах, в ягодицах,  в  спине.  Пацаны  палочками  выковыривали  крупные  соляные  заряды,  а  мелкие  вымачивали  в  воде. Хорошо...  Накупаешься  до  синевы  кожи,  до  телесной  дрожи.  Стоишь  на  берегу,  греешься  в  лучах  закатного  солнца. Худое,  костлявое  тельце трясёт  так,  что  зуб  на  зуб  не  попадает,  но не  каешься.  А  всё  потому,  что  хозяйские  участки  обворовывать  безопасно, подумаешь,  камень  в  спину  или  соль  пониже,  ерунда.  Иное,  колхозные,  совхозные  или  промкомбинатовские  владения. С  государством связываться  не  моги,  гласил не нарушаемый  закон начала  пятидесятых. Поймает  объездчик -  посадят  отца, оштрафуют  мать. Завидев  на  горизонте  конных  сторожей,  пацаны  буквально  растворялись  в  кустах  и  оврагах. Каждый  мысленно просил  бога,  чёрта,  Ленина, Сталина,  Калинина, чтоб  пронесло. Помогало,  но не всегда.
 
                Однажды   Бронислав мамой  пошли  на  мельницу,  намолоть  муки.  Мельница  называлась  «Волохов  млын». В   незапамятные  времена  построил  её  Волох - выходец  из  Италии. Молол муку, драл  крупу, нажил капитал, женился,  построил  дом, завещал всё сыну, откинулся. Сын  продолжил  дело  отца, затем  протянул ноги.  Внук... Приказал долго жить. Правнуки… Продолжали эту сказку про серого бычка. Мукомольное  дело  радовало округу пару сотен  лет. Потомки Волоха беззастенчиво эксплуатировали  природную  энергию  воды и наёмных рук,  покуда  не  пришла  пролетарская  власть  и  не  экспроприировала  приносящий барыши «млын». С  тех  пор до  начала войны  «млын» работал на  государство  -  никаких  барышей, никакой доходности. В первые послевоенные  годы  мельница  принадлежала  совхозу  имени Суворова. Весьма сомнительная честь  для  царского  полководца,  покорителя  Альп,  душителя Пугачёвского  бунта. Однако  времена меняются, исторические  персонажи  предстают  пред  изумлёнными  потомками  в  том  виде,  в  каком  и  не  мечтали. Не  мечтали  обыватели о возможности  торговать  жаренными  семечками,  шить  фуражки, молоть  на  государственной  мельнице  мешочек  собственного  зерна  на  муку. А  доброе  государство  взяло  и разрешило... Эти  маленькие  послабления  в  диктатуре  плановой экономики  существенно  облегчали  жизнь.  Взвалив  свой  мешочек   на  возок,  по  местному  «возык»,  взятый  напрокат  у  соседей,  сын с  мамой  спозаранку  двинулись  к  мельнице.  Для  частников  мололи  один день  в  неделю,  в  общую  очередь,  и  им  было  важно занять  если  не  первое  место, то  в  крайнем  случае  одно  из  первых. Увы,  таких  охотников  оказалось  много.  Мать расстроилась, сын  нисколечко,  хотя изобразил на  лице солидарность  её  чувствам.  Рядом  работала  «олийня»,  выручившая  семью в  годы  оккупации,  но  Броньке  сие  не было известно… О годах оккупации   говорили  мало, тихим  голосом,  детей  в  свои  воспоминания  не  втягивали.  Оккупация  была как бы частью вины  людей,  попавших  в  неё...   Что  было,  то  было.
 
                Мама  заняла  очередь.  Люди,  сидя  против  солнышка,  лузгали  жаренные  семечки,  думали каждый  о  своём.  У  Броньки была  тайная  мечта  искупаться  в  круглой,  глубокой  яме,  куда  через «заставки»  сбрасывалась  излишки воды  из  канала,  подводящего  её  к  рабочему  колесу  мельницы.  Канал  назывался «фоса», довольно  странное название. Мальчишки,  живущие  рядом, прозванные «Волоховцы»,  яму  нарекли  аналогично и  отчаянно  берегли от посягательства на  неё  любителей  искупаться,  живущих  подальше. К таким принадлежал и  Бронислав. Правда, завсегдатаи  «Фосы»,  мечтали  искупаться  в  «Круче»,  но  это  были  владения  его  «магалы».  На  фоне  обоюдных  желаний  и  неприемлемости  компромиссов  случались  яростные  стычки,  доходящие  до  кровопролития. Запретный  плод,  как  известно...  Бронька молча лузгал  подсолнух  и  натужно  размышлял, как  бы усыпить  материнскую  бдительность.  Главной задачей конспирации  было  не  только  нырнуть в  «Фосу»  до прихода  на  её  берега  «Волоховцев»,  но  и  скрыть  факт  купания  от  мамы.  Как  скроешь,  когда  мокрые  трусы выкажут?  Выкручивай  их  хоть  до  дыр,  а сквозь  тоненькую  материю портков сырые  пятна всё равно проступят. Можно  сигануть без  трусов... Опасно,  велик  риск  остаться  вообще  голым. Коль «Влоховские» засекут неслыханное поругание чужаком священного водоёма, жди больших неприятностей. Например,  потопления  всех  шмоток  в  воде  или умыкания  их  же  навсегда.  Одно  дело,  когда  ты  в  трусах,  и  твою  одёжку  украли. Вылез,  отбился,  убежал - герой.  Иное, когда  ты  останешься  в  чём  мать  родила. Тогда и мать родная не поможет. Что она отдаст сыну свои  трусы? Если отдаст - того хуже, такой  позор не  вынести никакому  пацану. Задача  состояла  из сплошных  неизвестных,  а  солнце  всё  поднималось. Вскорости погонят  коров на  пастбище, тогда  прощай  взлелеянная  сердцем  мечта  об  эксклюзивном  омовении  в  запретных  водах  «Фосы».  Он решился. Отпросившись у мамы  «по  большому», рванул к кустам ивняка. Разумеется, никаких голозадых  купаний, лучше двойное наказание,  нежели несмываемый  позор на многие  годы. Спрятав  одежду под большим камнем,  очертя  голову  сиганул в ледяную утреннюю воду. Получилось! Вот вам,  «Волоховские»,  вот!... Главное  сделано, теперь важно до конца обесчестить вражью купальню - понырять из всех предназначенных  для этой цели мест. Бронислав прыгал  «головкой»,  «солдатиком»,  «бомбочкой»,  «лягушкой»,  «вертушкой»,  плавал  «саженками»,  «по-собачьи», «по-девчачьи»... и получал непознанное доселе  удовольствие. В мальчике проснулся  мужчина,  желающий  обладать всем и сразу, здесь и сейчас, позабыв, что за удовольствия  полагается  платить...

                На берег  вышла  рябая  корова... Вступив  передними  ногами  в  воду,  рогатая меланхолично утоляла жажду.  Из кустов  показались заспанные  рожи двух пацанов. Он их знал - братья  Харчевские. Помнил и отца, - инвалид войны, без ноги, довольно  неприятная, желчная личность. Угодил камнем в спину, когда Бронислав бежал со  сворованным у него голубем - вожаком. Этот  подлый вожак увёл Броньки пёструю чубатую голубку, и, если по-справедливому, украсть следовало. Но сейчас  было не  до  голубей. Надвигалась  реальная  угроза  быть  битым  этими  уродами. Сыновья,  под  стать  папаше, личным  обаянием  не  грешили.  Худосочные, горбоносые, с волоокими,  как у их дуры-коровы, глазами и очень длинными  ресницами.  Ресницы не  нравились  больше  всего.  Почему?  Непонятно... У  Витьки,  старшего  из  братьев,   от  невиданного  прежде  святотатства,  отвисла  челюсть.  Достойный сын придурочного  папаши, схвативши камень, швырнул  в наглого чужака. Бронька  нырнул и из-под  воды  показал  им   «по  локоть»,  потом  пронырнул  к противоположному  берегу. Внезапно  вынырнув, метнул камень в неприятелей. Тут пошло-поехало...  Надо честно сказать, что у Бронислава было преимущество. По неписаным  правилам каменной перестрелки, пацанам разрешалось метить  во  все части тела, кроме головы.  Что  он  и  делал, а братьям целиться  приходилось в воду, именно там пряталось от камней худенькое  тельце. Однако, несмотря  на  известное  преимущество,  силы  были  неравными, град  камней  методично вспенивал  воду  вокруг  незащищённой  бестолковки, и гордый  «Варяг»  каждую  минуту  мог  пойти  ко  дну.  Прекрасное   ощущение! Бронька  мнил  себя героем  всех  времён  и  народов,  продолжателем  дела  Александра  Матросова,  Лизы  Чайкиной,  Вали  Котика, Вити  Малеева дома  и  в  школе...

           Сражение закончилось внезапно, как и началось. Когда чужак, с  осклизлым  камнем  в руке, в  очередной  раз  вынырнул из  воды, неприятеля на месте  не  оказалось. Ожидая подвоха  или  военной  хитрости, Бронислав огляделся. Волоокие, динноресничные  бомбардиры исчезли...  Не совсем веря в неожиданную победу, диверсант метнулся к камню, под которым спрятал одежду.  Шмотки  на  месте...  Странные  дела, но  размышлять некогда, скорей  всего  побежали за  подмогой, жалкие трусы, неудачники. Пора рвать когти на ничейную землю, под  мамину защиту.  Выкручивать трусы  некогда,  надел  портки  на  мокрое,  пусть  ругает.  Побежал  прямо  через  мосток,  прятаться  не  имело  смысла,  даже  наоборот.  Прибежал, схватил  мешок  с  зерном  и  переставил  поближе  в  соответствии с продвинувшейся  очередью. Мама гордо огляделась  вокруг: «Вот  какой у  меня  заботливый  сын».  Пристроившись за  маминой спиной, независимо  плюя  через  губу  подсолнухом, Бронька ликовал. «Я их победил! Не только нарушил  запретную  гладь  «Фосы»,  но  в неравном  бою  одолел её  защитников.  Здорово  я  их...  Расскажу пацанам;  как  я,  один,  без  всякой  поддержки, сумел  искупаться  в  «Фосе»  и  надрать  «Волоховских».  Они  тоже  не  промах,  судя  по  тому,  как ноют  спина  и  бедро.  Попали,  сволочи!  Я!  Я-я...»

                Сперва  вся  очередь  услышала  детский  плач,  даже  рёв. Скорбные звуки передавали невыносимые  страдания  и  безысходность.  На  мосток, на тот  самый,  по которому недавно пробежал  Бронислав,  взошёл  хромоногий  мордатый  мужик,  ведущий  на  верёвке  знакомую  рябую  корову. Сзади  со стенаниями и мольбой плелись волоокие  братья, недавние  враги. Их, исполосованные потоками слёз, смешанные  с грязью и соплями лица, исказились от безысходного горя.  Броньке  показалось,  что,  если  бы  умерла бабушка Броня, (смерть мамы и собственной кончины в принципе  не  рассматривались, то  и  тогда  он не смог бы выть столь горестно  и обречено, как плакали братья. Всем стало понятно - потрава  совхозного поля.. Чем громче вопили пацаны, тем сильнее проступало удовлетворение  на  багровой роже мужика. Мерзавец, наслаждаясь звуками  плача, упивался властью сторожа  совхозных  владений... Кривоногое  чудище,  мордатое  рыло! Бронислав  испугался,  испугалась  очередь,  побелело  мамино  лицо.  Люди  смотрели молча,  никто  не  проронил  ни  слова.  Что  они  могли  сделать?  Попробуй  встрянь,  и  ты, и  твои  дети  узнают закон  о колосках, прелести  следствия  и,  возможно,  места  не  столь  отдалённые. Багровая рожа  олицетворяла  всё, на что способна  грозная   власть.  Уж если сторож  обладал правами  сажать,  то  каковы полномочия,  стоящих  над  ним? Люди - запуганные, никчемные существа, угнетённо выслушали десятикратно  усилившиеся  крики  братьев,  когда  сторож  загонял  их  Рябуху  в  совхозный  сарай. Закрыл. Постоял,  поразмыслил  и  затолкал  детей в помещение  рядом с сараем.  Затворил  дверь, запер  на  висячий  замок,  угрожающе  взглянул  на  очередь.  Все  опустили  глаза. Сработал природный  инстинкт,  глядеть  в  глаза  бешенному  зверю опасно.
Конечно, о своём  геройстве  на  «Фосе» Бронислав рассказал, не  вытерпел... Только  не  признался,  что причиной чудесного  избавления от  её  защитников  была  глупая корова. Пацаны  не  спрашивали, он  не  говорил...

          Братьев  часа  три  подержали  в  кладовой и  выпустили.  Дома  их  до  полусмерти  избил  хромоногий  папаша. 
В  счёт  компенсации за причинённый  ущерб,  Рябуху  отдали  в  совхозное  стадо.  Её прежние  хозяева  были  несказанно  рады гуманному  и  справедливому решению - за потраву  совхозного  поля  инвалида не  посадили,  не  выслали  в Сибирь  его  семью.   А  ведь  могли!... 
Грозные были  времена.


(  Съездил в монастырь, беседовал с настоятелем… Не зовёт. У каждого свой крест. )

                Глава37       СЕВЕРА


             «ИС» тонко свистнул, быстро-быстро заскользил колёсами  по  рельсам, утробно  загудел  и мягко стронулся. Путь от  Котласа  на  северо-восток  был  не  близкий. «По  тундре,  по  стальной  магистрали...»  За  паровозом - два  почтовых вагона,  дальше пять пассажирских: спальный,  купированный,  два  плацкартных и  общий.
В  конце состава пять теплушек.

                Спальный, построенный ещё при  царе, излучал неповторимую ауру власти и государственной мощи. Двухместные  купе, изобилуя устойчивыми запахами дорогого табака, одеколона, коньяка, бережно  несли  упитанные тела  людей,  денно  и  нощно ратующих за рабоче-крестьянское, социалистическое  отечество. Потому оно выделило и  оплатило  им  дорогущие  места  в  мягкий вагон. 
Для госслужащих,  думающих  об  отечестве  не столь  рьяно и продуктивно,  предусмотрены  более  жёсткие - купированные.
Плацкартные и общие вагоны, для совсем заурядных,  но  вольных.   
Для зэков  - теплушки,  охрана, собаки.
 
«...Не  просто  телячьи  вагоны,  а  теплушки!... Партия  и правительство пошли на затраты.. не взирая  на  вред,  который  нанесён  государству врагами  народа  и...  иными гражданами. И  это в послевоенное  время,  когда многим трудящимся  не  хватает  тёплых  домов,  одежды,  обуви...» 
Пассажиры  всех  категорий  ехали  с  одинаковой  скоростью,  и  не  важно,  что  одни  были  в голове,  а  другие  в  хвосте.  Случалось  всякое,  в  том  числе  и  шокирующие  всех  рокировки.  «От  тюрьмы  да  от  сумы,  не  зарекайся».
 
                Эрик, на  собственном опыте уяснивший сию народную мудрость, раскошелился  на  «СВ». Не  из шика,  ради  безопасности;  в  спальные  вагоны  опера с банальной проверкой  документов не  сунутся,  тем  более  в  составе,  идущем  в сторону  «мест  не  столь  отдалённых».  Повезло,  с  ним  в  одном  купе  ехал  по  направлению ВУЗа молодой  специалист,  вчерашний  студент,  недавний фронтовик. Мужик  весёлый,  при  деньгах.  Коротая  в  разговорах время,  вспоминали войну,  боевых  друзей.  Пили  мало,  так  «для  годится»,  коль  весь  вагон  бухает  беспрестанно...
 
              После  Инты,  где  добрый  попутчик  и  большая  часть  пассажиров  сошли,  Эрнст  от  нечего  делать  развернул  пакет  с  одеждой  от  матери.  Малица,  кое-где  побитая  молью,  оказалась  впору.  Пимы малость  великоваты,  но совершенно  целёхоньки. Дверное  зеркало  отразило  нечто  совсем  незнакомое.  «Ни  дать,  ни  взять -  оленевод,  только  лицо  не  очень  бритое...  А  где ж нам чумовым  зырянам  в  тундре-то  бриться?» Эрик, подняв  подол  малицы,  соображал  как  бы  понадёжнее  закрепить  высокие голенища  пим.  За  этим, с точки зрения постороннего, странным занятием его  застал  проводник,  пришедший  предупредить,  что  скоро  выходить.

-  Я  извиняюсь...  Получите ваши  билеты,  товарищ.
-  Зачем?
- Вы, гражданин, я  извиняюсь,  раззи  не  командированный? - страж  вагона заподозрил  нечто  непонятное,  возможно,  враждебное.
-  Я?...  Да,  в  командировку.  Этнографическую...  Собирать,...  так  сказать,...  мифы,  легенды,  былины  северных  народов. - Проводник   недоверчиво  оглядел  нелепый  наряд.
-  А  с  документами  у  вас  как?
- Вот  чудак-человек,  как  же нам учёным без  документов? И  командировочные,  и спецодежду,  в  институте  выдали.  На  кафедре  профессора  Зеленина-Буренина. - Эрнст  достал  из  чемодана  ворованный паспорт  и,  пролистав его перед  носом малость смущённого  железнодорожника,  добавил - Иосиф  Виссарионович  Сталин - великий  учёный,  друг  ненцев,  чукчей  и других коренных народов  тундры,  зорко  следит  за  мудрой  национальной  политикой  партии.  Товарищ, вы давно читали  «Антидюринг»  Фридриха  Энгельса?...
-  ...Читал.  Я извиняюсь,  я   ничего...  в  смысле  «за». 
-  Вы,  товарищ,  понимаете,  какое  важное  значение  играет  борьба  с  отсталостью,  шаманизмом,  бескультурьем?   
-  Да, я  извиняюсь,  уж  до  чего ж  тёмный  народишко.  Мы  их научим  родину любить.  Разрешите  итить,  товарищ  профессор, чаю  принесть.
-  Не  надо,  батенька,  это  меня  отвлечёт  от...  от  изучения апрельских  тезисов.

                Проводник нежно и плотно закрыл  дверь.  Эрнст  обессилено  упал  в  кресло.  «Ну  дела,  чуть  не  прокололся!  Впрочем,  нет  худа  без  добра,  так  и  буду  утверждать,  что этнограф,   авось  повезёт.  Батенька,  тезисы,.. я  совсем  обнаглел... За  такое  кощунство  и  под  «вышку»  подведут...  Тоже  мне  нашёлся...  «Ленин  в  октябре».

              Прибыли на  станцию  Сейда. Эрнст при  полном  камуфляже  учёного-этнографа, с собранным  чемоданом сидел  в  ожидании  своей  остановки,  кажется,  она  следующая.  В  дверь  громко  постучали... Сердце  беглого  зэка  ёкнуло.  Так  стучат  только  люди  уверенные,  целеустремлённые,  например,  милиционеры.  Эрик вскочил, хотел  защёлкнуть дверь,  разбить  окно,...  но  дверь  резко  распахнулась.  На  пороге стоял  проводник, а за  его  спиной маячил высокий  военный  в  фуражке  с  малиновым  околышем.
-  О!  Я  извиняюсь,  вы  здесь  сидите, а  мы на  перроне  ищем...
-  Зачем,  я  самостоятельно...
-  Как  же  вы доедете без  помощи  местных  товарищей?
-  Я  осознано,  сам...  так  сказать,  явка  с  повинной...
-  Шутите,  товарищ  профессор.  Я  извиняюсь, не вовремя  разобрался  с  вами.  Это,  наш поезд на  Никиту не  идёт.
-  Как  не  идёт?
-  Другая,  я  извиняюсь,  ветка, вам  на  Лабытки, а  мы  тю-тю  на  Воркутю. Там  только  феню  да  мать-перемать  услышите, никаких  легендов, товарищ  профессор. Ваш грузопассажирский, я  извиняюсь,   уже  отошёл,  следующий пойдёт  завтра. Но раз  вы  по  государственному заданию, я извиняюсь, договорился с товарищами  из  охраны, довезут сегодня на дрезине, с ветерком.  Мы сами  служивые,  порядок  знаем, завсегда  готовы  властям  помочь.  Давайте  чемоданчик...
-  Зачем  же...  неудобно.
-  Я  извиняюсь,  очень  даже  удобно.
 
        Служащий военизированной  охраны, то  ли  по забывчивости,  то  ли  понадеявшись  на  проводника,  документы у  Эрнста  проверять не  стал.  Хмуро  глядя  себе  под  ноги,  велел  ждать  в  конце   перрона. Заморосило.   Путаясь  в  малице, Эрик  поковылял  под  семафор. Входной  открылся,  и  через  несколько  минут,  мимо  прогрохотал  тяжёлый  состав  с  углём.  «Ситуация   не  из  приятных,  ехать  на  дрезине  в  компании  НКВДшников,  такое  и  во  сне  не  приснится.   Только  деваться  некуда,   назвался  груздём,  полезай...  Едут,  надо  бы  очки  надеть,  для   важности...»

             От  отчаянья  Эрик  «ломал  комедь»  по  полной  программе. Изъясняясь  на  каком-то  научно-тарабарском  языке, он  стал  картавить,  задавать  нелепые   вопросы  и  наивно  удивляться  уму  и опыту «вохры». Стрелки, будучи деревенского происхождения, из  костромских да  вологодских, бдительно охраняли  мосты и другие  железнодорожные  сооружения. Народ  в основном простоватый, покладистый,  не  подходящий  к  охране  заключённых.  Там  требовались  «вертухаи» - контингент  с  более  извращёнными  интеллектуальными  способностями,  злобный, одинаково подозрительно  относящийся  ко  всем  человеческим  существам,  находящимся  по  обе  стороны  колючей  проволоки.  «Человечишки  у нас  подлые,  так  и  норовят,  сбежать,  отлынить  от  работы,  подсидеть  и  сесть  на  твоё  тёплое  место».  Нет,  «вертухаи»  далеко  не   «вохра», годами сидящая с допотопным  карабином в будке  на  мосту.  Последние -  почти  романтики:  любят  смотреть  на  воду,  на  меняющийся  от  времён  года  пейзаж, мечтающие,  как  приедут  в  родную  деревню - и гоголем,  гоголем...  Однако,  при  необходимости, по  беглому  зэку не  промахнутся и  в  своё  оправдание сошлются на должностную  инструкцию,  хотя,  в  глубине  души,  им  будет  жаль  убитого.  Эрик,  посетовав,  что  в бутылке  осталось  чуть  меньше   половины,  отдал  попутчикам  недопитый  коньяк.  Выпив «вохра»  повеселела:
-  В  Москве,  небось,  коньяк  только  профессора  пьют?
-  Нам,  научным  сотюудникам,  коньяк  и  шоколад  выделяется бесплатно, по  специальному  указу  товайища  Молотова.  Для  улучшения  яботы головного  мозга...
-  Ух  ты!  И  долго  надо  учиться  на  профессора?
-  Советская  пъёфессуя,  под  юководством  пайтии  и  товайища  Сталина...

         Что  он  нёс  про  науку, партию,  товарищей Сталина,  Берия,  Молотова,  Кагановича,  понять  трудно,  но  всё было  выдержано  в мажорных  тонах,  с  небольшой  агрессией  в сторону  малограмотности  и  разгильдяйства.  Пусть  не  только  восхищаются  советской  наукой,  но  и  устрашатся  его,  посланного  сюда  на  остриё  борьбы  с  тёмными  и  нерадивыми.
 
           Через  пару  часов  прибыли  на  станцию  Никита.  Там  по-прежнему  бегала  знакомая  Эрику  свора  собак.  Маленькая  собачонка,  в  своё  время  чуть  не  выдавшая  их  охране,  миролюбиво  обнюхала  малицу  и, виляя  хвостом,  путалась  под  ногами.  Впечатлённый околонаучными россказнями,  старший наряда  выделил  профессору   сопровождающего.  Стрелки  с  сожалением прощались, долго жали  руку, тужась высказать  нечто  умное,  простонародное.  Получалось  глупо  и  вычурно.

           Абрам  Сметанин  оказался  весьма  приятным  человеком,  фронтовиком,  снайпером.  В  избе, на  видном  месте,  рядом  с  образами  висел  парадный  китель  сержанта Красной  армии,  увешанный  орденами  и  медалями.  Поужинав,  вышли  на  крутой  берег  реки.  Вечерело,  низкое  солнце  осветило  припорошённый  снегом  Урал.   Берёзы,  тронутые  желтизной,  резко  выделялись  на  тёмном  фоне  хвойных  пород.

-  Ты,  однако,  сам  из  Москвы  будешь-то?
-  Да  из  белокаменной.
-  Большой  город.  Красная  площадь,  мавзолей.  К  Василию-то  Альфонсовичу  неблизко  будет,  однако.
-  Когда доберёмся?
-  Дак,  снег  ляжет,  и  тронемся.
-  А  раньше  никак  нельзя?
-  Можно,  однако,  сначала  на  собаках  в  стойбище  к  Рочеву,  а  потом  на  оленях.  Трудно  тебе,  однако.
-  Ничего,  трудности  фронтовиков  не  пугают.

                Езда  на  собачьей  упряжке  больше  соответствовала  бегу  по  пересечённой  местности. Впереди,  цугом  шесть  собак, на санях небольшой груз, ездоки,  держась  за  спинку,  бежали  рядом.  Изредка,  когда   ворга  шла  вниз, один  из бегущих падал  на  мягкую   поклажу  и  отдыхал.  Ближе  к  вечеру  лес  закончился, пошла  тундра.  Абрам  Иванович  направил  собак  вдоль ручья,  бежал  и  приглядывался.  Наконец  остановились.  Собаки,  повизгивая,   улеглись  на  галечник.  Эрик  занялся  сбором   дров,  Абрам,   смастерив  удочку,   отошёл  к  небольшому  плёсу.  Через  час  вернулся,  неся  в  одной  руке  огромного  зайца,  в  другой  холщовый  мешок  с  рыбой.  Собаки,  завиляв  хвостами,  уставились  на  пищу.  «Вот  с  кем  в  бега  отправляться».   Вечерело,  костёр  с  закопченным  чайником веселил  душу,  рядом  на  углях  томилась  зайчатина  и  нагулявшая  осенний  жирок  рыба.  Сытые  собаки,  разместившись  полукругом,  философски  провожая  взглядом отлетающие  искры,  в  то  же  время  чутко  реагируя  на каждое движение  хозяина -  авось  ещё  что  обломится. Душевно  попили  чайку,  крепко  уснули. Завтра  опять  «ехать».

         Иллиодор Рочев  встретил  Абрама  Сметанина  радушно. Заарканив молодого олешку, надрезали артерию, нацедили свежей крови. Попив кровинушки, не спеша, в разговорах да шутках освежевали тёплого бычка, перекурили. Заморосило, зашли в чум.  Сидя  в  чуме, поджидали,  пока  сварится  мясо,  неспешно  разговаривали.  Рядом  на  оленьих  шкурах  дети  тихо  возились  со  щенками.  Мудрая  сука, лежа  возле  входа с  довольной  мордой,  следила  за  всем  сразу,  успевая  ненадолго  выскочить  наружу  и  проверить,  всё  ли  там  в  порядке.  Эрнсту  показалось,  что  он  попал  в  иной  мир,  в  другое  временное  состояние.  Детство, война,  советская  власть,  лагерь,  мама,  Манюся,  словом,  вся  прошедшая  жизнь - просто  сон.  Большой,  многосерийный  сон, сначала  лёгкий  и  радостный, затем  кошмарный.  Абрам  и  Илиодор  разговаривали  на  своём,  то  ли  на  коми,  то  ли  на  ненецком,  изредка  предлагая Эрнсту  по-русски  лучшие  куски  мяса и  рыбы.  Женщины,  готовившие  пищу,  почти не  разговаривали,  так,  между  собой  междометиями.  Кто  есть  кто, Эрнст  не  разобрался,  ясно,  что  одна  из  них  жена  Иллиодора.  Вероятней  всего,  молодая,  широкоскулая,  с  широко  поставленными  глазами.  Эрику  даже  показалось,  что  она  внимательно  его  изучает,  хотя  он  ни  разу  не  поймал её  взгляд.  Показалось.  Ужинали  долго,  чай  пили  ещё  дольше.  Утомлённый  «ездой»,  Эрнст  стал  клевать  носом.  Мужики  с  шуточками  и  прибауточками  уложили  русского  спать,  а  сами  продолжили   чаепитие  и  приятную  беседу.  Не  каждый  день  в  чуме  случаются  гости.

          Средь  ночи  Эрик застонал от  ощущения  чего-то  приятного  и  манящего. Чтоб  не  вспугнуть  дивный  сон, замер, не  открывая  глаз. Чья-то  ласкова  рука  нежно  ласкала  грудь,  живот, ниже... «Красавица»?... От накопившегося  длительными  годами  воздержания в  ладонь  женщины  тугой струёй изверглось его семя.  Она,  похохатывая,  растёрла  им  своё тело,  лицо  и  села  сверху  как  на  кол,... потом  поменялись. Кувыркались долго,  стараясь  не придавить ползавших  между  ног щенят.  Когда  люди  ненадолго  затихали,  щенки  шершавыми  язычками  слизывали  со  срамных   мест  остатки  вкусной  влаги. Это  возбуждало,  и  действо  продолжалось.  Наконец  все  устали. Женщина,  одев  просторную  полотняную  одежду,  растворилась  в  темени  чума.   Эрик,  лёжа  на  спине, бездумно смотрел  сквозь отверстие на   мерцающие   звёзды.    Старая,  мудрая  сука,  снеся в логово пригревшихся  под  боком  гостя  щенят,  впала  в  чуткий  сон.  Далеко  на  озёрах  гоготали  собирающиеся  в  тёплые  края  гуси.   «Вот  и  осень  пришла...  А здорово  у нас получилось, лучше чем  с  Манюсей...»

              Утром  в  сугубо  мужской  компании  попили  чай,  стали  собираться  в  дорогу.  Абрам  на  собаках  к  себе  домой, Эрику  приготовили  оленью  упряжку  с  нартами  и  проводником Васей - мальчиком  лет  тринадцати. Распрощались,  тронулись  в  разные  стороны. Ворга  пошла  по  косогору  вдоль  реки. На  крутом,  продуваемом  берегу, женщины неторопливо резали привезённый  Абрамом хлеб, раскладывая куски на оленьи шкуры, для просушки. Эрнст  встрепенулся,  помахал рукой и, переводя  взгляд  с  одного  лица   на  другое, попытался  распознать  ночную  усладу.  Тщетно. Вася,  не  останавливаясь,  крикнул  бабам  нечто  приятное,  от чего они, продолжая  заниматься  своим  делом, дружно  заулыбались. Сухари  в  тундре  пища  ценная,  но  капризная.

 
(  А почему, собственно, я должен идти в монастырь?  )



         Глава 38 НУМ И  НГА



             Василий Альфонсович- невысокий, сухощавый, русоволосый, без намёка на седину старик. Симпатичен. Голос хрипловат, говорит скупо, может оттого, что заикается. Лицо, покрытое сетью мелких морщинок, обветрено, нос крупный  с горбинкой, уши большие, глаза серые, брови домиком, взгляд добрый, прямой. Подбородок упрямый, немного выпячен, покрыт короткой щетиной, почти бородой. Кисти рук небольшие, сильные, в рукопожатии приятные. Одежду носит аккуратно по размеру. Молча выслушал рассказ о злоключениях нежданного гостя, молча подбросил в камелёк и,  кивнув жене, чтоб подавала на стол, достал из настенного шкафчика бутылку спирта. Жила их семья в деревянно, невесть когда построенном на крутом берегу большого озера в двухстах верстах до ближайшего селения. В соответствии с местом жительства, занимались рыбацким трудом и охотой.  Зимой, на лёгких артиллерийских тягачах приезжали из города заготовители. Муку, соль, сахар, крупу меняли на рыбу. Шкуры песца и зайца брали за деньги, для себя.  Иногда на факторию заскакивали геологи, тоже вели обмен, просили присмотреть за вездеходом или трактором, пока они будут вести разведку в других местах. Почему бы не присмотреть, коль хорошие люди просят?
Давным-давно приезжали товарищи из НКВД: проверили документы, велели обновить царские бумажки на советские паспорта. Взяли подписку о сотрудничестве в деле охраны государственной границы, пять мешков мороженной пеляди, шесть песцовых шкур, обещали заехать через год. Тщетно ждали. С той поры, ни товарищей, ни шпионов не наблюдалось.

             Однако, Василий Альфонсович, таки, выправил в Нарьян-Маре  документы себе и своей жене. Тогда же её двоюродный брат Кузьма, по причине мягкого характера и слабого здоровья, прибился к ним. Так и жили втроём, покуда не лишились родственника.

         При очередном визите геологов, Кузьма украл из их вездехода несколько бутылок водки, два дня пил, а когда запас спиртного иссяк, решил догнать гостей и уехать в город. Обозвав сестру всякими нехорошими словами, пьяный Кузька вскочил на лыжи и был таков. Через день, когда из тундры вернулся Василий Альфонсович, отправляться в погоню не было смысла... Кости и остатки одежды свояка Василий Альфонсович нашёл через неделю. Проверяя капканы, наткнулся на обглоданный череп, побродив по округе, разыскал другие останки. Видимо, Кузьму сгубили волки. Хорошая смерть, куда лучше кончины в пьяном виде под городским забором. «Теперь, однако, Кузьма в верхнем мире поживёт, с предками вместе». Сойка умиротворённо перекрестилась, Василий Альфонсович не стал ничего говорить. Сестре  виднее, где брату лучше. Ещё он знал, что Сойка ночью разведёт костёр, будет камлать, просить духов,  чтоб проводили Кузьму в селение мёртвых. Так и случилось. Обессилев, Сойка упала на оленьи шкуры. По небу пошли сполохи, - Нга возликовал прибытию души Кузьмы.

          Василий Альфонсович сам чуть было не попал в нижний мир. Давно это было, во времена, когда он не ведал о существовании великого Нума и его свояка Нга...
«Когда  Нум  отдыхал на священной горе Минисей, то увидел что  недалеко  летает Минлей - гигантская птица с семью парами железных крыльев. Минлей любил пакостить людям, насылая на них злые ветры, приносившие несчастья. Однако, Нум, без крайней необходимости,  не вмешивался в дела среднего мира, поскольку люди, получив его защиту, разнежатся, ослабнут, и их одолеют слуги Нга - ингылека. Этот Нга, свояк Нума - настоящий выскочка, называет себя Тено-Нга - умный бог, или Оне-Нга - настоящий бог. Упрямец, он-то знает, кто Настоящий Бог, но забывается. Чтоб Нга не зазнавался, Нум поселил его под землёй, там, где семь ярусов мерзлоты. Однако хитрый Нга возроптал, дескать ему темно, и он постоянно натыкается на острые иглы мороза. Великий Нум пожалел свояка. Отдав Нга под землю солнце и луну, Нум  улетел к себе на седьмой ярус неба. Лишившись светил, земля перестала кормить оленей и других животных. Люди тундры изголодали, обессилели, их окружили ингылека, намереваясь съесть человеческие души и потом отрыгнуть под землёй своему правителю Нга. Так бы и случилось, если бы великий шаман  Нун-ия не решил заступиться за свой народ. Нун-ия схватил бубен и принялся истово камлать, призывая своих верных помощников белых хэ-хэ - тадебцо и нгытарма. Вскоре место вокруг костра заполнилось белыми духами. А чёрные хэ-хэ, выглядывая из-под земли, злобно выли, пытаясь напугать Нун-ия и вызвать сюда птицу Минлей со своими злыми ветрами. Минлей, дремлющий в долине смерти Халмер-ю, услышав злых хэ-хэ, прилетел. Но отважный Нун-ия накинул на его шею аркан, взобрался на спину и велел лететь к своей матушке  Я-небя. Заарканенный Минлей, подняв пургу в тундре, быстро полетел, вслед за ним нёсся Ханавей - северный ветер. Матушка Я-небя опочивала на шестом ярусе верхнего мира и очень удивилась, когда увидела своего сына верхом на птице Минлей. Нун-ия попросил матушку, (которую в верхнем мире называли не  матушка Я-небя, а старуха Я-мюня), отвести его к своему мужу Нум. Кряхтя и охая, Я-Мюня взобралась на широкую спину птицы Минлей. Нун-ия поднял хорей, и они полетели на седьмое небо. Но великий Нум не любил, когда его тревожат, Он стал кричать, от чего в небе загремел гром, засверкали молнии. Тогда Нун-ия велел Минелей задуть молнии сильными ветрами. Минелей расправил все семь пар железных крыльев, и поднялся такой ветер, что даже на седьмом небе стало прохладно. Нум удивился, кто посмел потревожить его покой? Посмотрел и увидел, как к нему летит птица Минлей - сын его свояка Нга, которому он отдал солнце и луну. Что еще надо этому злобному родственнику? А Нун-ия, посадив птицу Минелей у ног Нум, сошёл на седьмой ярус верхнего мира и обратился к Божеству с просьбой вернуть людям солнце и луну. Нум очень рассердился, как можно отбирать свои подарки?  Тогда старуха-покровительница напомнила мужу, что он, таки, Йилебям-пертя -  покровитель оленеводов, души которых хотят сожрать злобные ингылека и отрыгнуть их в нижнем мире пред своим предводителем злобным божеством Нга. Добрый Нум задумался, что делать? А старуха-покровительница  Я-мюня, закрыв уши птице Минлей, научила мужа, как обвести Нга и вернуть людям светила.  Нум обрадовался, спустился к Нга в нижний мир и, как его научила старуха, пожаловался, что скучно и одиноко одному на седьмом ярусе верхнего мира, пусть свояк Нга даст ему в утешение его тень, которая ушла вместе с солнцем и луной. Ничего не подозревающий Нга согласился… Нум, вновь обретя свою тень, полетел на седьмой ярус верхнего мира. А поскольку тень не может существовать без светила, то Его дочь, передовой олень божественного обоза, увезла на своих рогах солнце  и луну. Когда светила вернулись на небо, люди тундры очень обрадовались и на высоком берегу озера Ямбуто принесли в жертву Нум самого красивого белого оленя. Приняв жертву, Нум ушёл опочивать, а Нга страшно расстроился, ему опять стало темно в подземелье нижнего мира. Великий шаман Нун-ия пожалел Нга и, прилетев на спине птицы Минелей в долину смерти Халмер-ю, принёс в жертву Нга чёрную собаку. Нга, смирившись с поражением, принял жертву. С тех пор солнце и луна никогда не проваливаются под землю, а люди тундры приносят жертву не только Великому Нум, но и живущему под землёй Нга...»

         Каюр Вася, неплохо понимавший по-русски, слушал очень внимательно, часто кивая головой в знак согласия с изложением Василия Альфонсовича. Ему спирт не наливали, рано ещё. Эрик  и сам малость расквасился от непривычки. Закусывали свежей печенью Белого оленя, забитого на берегу по всем правилам жертвоприношения. Закусив, Василий Альфонсович продолжил.
 
               «Однажды, когда Минлей только начал расправлять свои железные крылья, мою душу стали поджидать ингылека. Узрев их мерзкие тени, я попрощался с белым светом и приготовился к отходу во владения Нга. Но ненецкий шаман не дал сожрать мою душу. Тайно, при горящей свече, шаман забил в древний родовой бубен, изготовленный руками предка Нун-ия.  На зов инструмента стали являться потревоженные от сна белые хэ-хэ: как тадебецо - духи животных, так и нгытарма - духи предков. Среди них был нгытарма великого Нун-ия. Белые хэ-хэ вступили в схватку с чёрными и зелёными хэ-хэ. Тем временем шаман превратился в птицу Сойку, своим клювом вынул железную стрелу из моего тела и устремился к старухе-покровительнице Я-Небя,  отдыхавшей от жары на вершине  горы Минусей. Долго летела Сойка через тундру и парму, с трудом преодолела широкие реки, высокие горы, едва увернулась от железных крыльев и когтей злобной птицы Минлей. Наконец прилетела и, усевшись на плечо старухи-покровительницы Я-Небя, попросила спасти мою душу. Я-Небя взошла на шестой ярус верхнего мира, превратилась в старуху Я-Мюня. Воспарив на седьмой ярус, Я-Мюня передала просьбу Сойки правителю Нум. Великий Нум пребывал в добром расположении духа, поскольку птица Минлей своими свежими ветрами остудила его оболочку, разгорячённую жарким летним солнцем. Нум подумал и решил, что душа моя ещё не готова к путешествию в селение мёртвых, коль потомок Нун-ия обратился с такой просьбой. Он удовлетворил просьбу шамана, но за спасение  души чужого шаману человека  Нум  лишил Сойку возможности просить души детей для себя лично.  Пусть помнит, что в тундре есть кого защищать, кроме чужаков».

             Василий Альфонсович налил в алюминиевую кружку спирта, подал Васе. Каюр, перекрестившись, выпил до дна. У него забило дух, и он закашлялся. Эрик постучал подростка по спине, Василий Альфонсович подал кружку свежей оленьей крови. Вася с удовольствием запил, ему стало легче. От алкоголя и счастья, что он как ровня сидит за столом известного в тундре человека, каюр запел. Сначала исполнил частушки, а после тягучую ненецкую тундровую песню, перешедшую в крепкий сон. Уложив отрока на топчан, Василий Альфонсович вернулся к столу. Помолчали. Чтоб разрядить неловкую паузу, Эрнст доверительно справился:

-  Минлей - это как самолёт?
- Нет. Минлей – гигантская железная птица. Когда один м-мальчишка в игре заколол свою сверстницу, её отец в отместку за смерть дочери воткнул мальчонке  в пах два ножа и ударил по затылку. Мальчик превратился в птицу Минлей. - При диалоге  старик заикался.
-  А-а... - О чём говорить дальше, Эрик не знал и задал ещё более дурацкий вопрос - А вы читать умеете?
-  Да, и писать, и считать. М-много чего умею: рыбу ловить, капканы с-ставить. Если Сойка хорошо попросит хэ-хэ, то и улов х-хороший. 
- У кого попросит?
-  Я же с-сказал, у хэ-хэ, к-которые хозяева душ рыб и тварей. Н-ничего, привыкнешь. К-как поживает твоя м-мать?
-  Хорошо. А откуда вы её знаете?
-  П-познакомились,  д-давно,  при царе. Т-тут безопасно, но т-твои док-кументы... Будешь жить по п-паспорту Чупрова Кузьмы Николаевича, Сойкиного брата. Его волки съели, а бумагу оставили.
-  Вы революционер?
-  Н-нет. Д-давай спать, поздно.
 
          Эрнста... Кузьму положили вместе с Васей. Каюр сладко сопел и улыбался во сне: ему виделись олени, гагары, рыбы, за которыми с высот седьмого неба смотрел, похожий на Василия Альфонсовича, Нум. Эр... Кузьма долго ворочался. «Всего в ста верстах от цивилизации, а люди продолжают верить в мифических божеств, духов, гигантских птиц. Наивные. Впрочем, мать тоже не верит в существование Бога, и ей не доказать. Тогда, при артподготовке на берегу реки, только Он защитил меня от смерти. Потом с неба белыми полупрозрачными тенями спустились Ангелы и забрали души убитых немцев. Тишина стояла невероятная. Когда душа выходит из тела, сразу ясно, что оно уже не человек... Это понятно, это не придуманные  аборигенами Нум и Нга...»

(  Нет в душе ничего, нет любви, нет веры, нет надежд. )



           Глава 39   ЛУЭЛЬ



             В ноябре, по свежему снегу геологи притащили два балка - деревянные домики на санях. Погостевали и уехали, отдав списанные балки за тринадцать мешков рыбы и двадцать семь шкурок белого песца. Увидев на горизонте трактора, Василий Альфонсович велел Кузьме испачкать лицо пеплом и перевязать платком - как бы зубы болят. Однако предосторожность оказалась лишней. Только один из русских, тракторист Лёшка, бывал ранее на фактории Василия Альфонсовича, да и тот, к счастью, все три дня не просыхал. Лишь перед отбытием, не получив от начальства утреннюю порцию спирта, сообразил, что веселье закончилось, пора в путь. Ликсей хмуро пил чай и, подозрительно поглядывая на Кузьму, изрек: «Чай не водка, много не выпьешь... Ну и харя у тя, Кузя, вовек не признал бы, еслив пьяный был». Надо полагать, по-трезвому он бы его признал. На том и расстались.

             Время на фактории опять потекло вяло, размеренно - рыбалка, охота, заботы по хозяйству. Вскоре, благодаря камланию Сойки и ещё одним мужским рукам, запас рыбы был восстановлен. Лемминг, главная пища для полярных лис, в ту зиму расплодился невероятно.

                Упитанный песец, мало уделяя внимания кучке людей, весело мышковал по отлогим буграм. Капканы зря не простаивали, благодаря чему собаки грызли песцовые тушки без всякой жадности, порой даже без аппетита. Балки пришлись весьма кстати. В одном из них поселился Кузьма, в другом, отливая жемчужным блеском, висел первосортный  мех.

                В январе пришли морозы, над тундрой заполыхали сполохи. То Великий Нум, проезжая на нартах по третьему ярусу верхнего мира, осматривал свои владения. Когда, удовлетворённый поездкой, Нум прилёг опочивать, Минлей, желая  угодить высшему божеству, загудел ветрами в небе, засвистел в тальнике. Поднялась пурга. Собаки забились под балок и, свалившись в плотную кучу, мирно спали. Далеко в тундре выли волки, тявкали песцы, крэкали куропатки. Из-под земли вылетели злобные ингилека и, напуская болезни, пожирали души замёрзших обитателей тундры. Напакостившись, тёмные хэ-хэ спускались обратно в мрак подземелий, для отчёта перед Нга о совершённых ими подлостях.  Нга радовался и посылал игылека опять на землю. Так продолжалось и продолжалось. Сойка, устав врачевать заболевших мужчин, очень рассердилась на Нга и его слуг игылека. Разведя костёр, шаман забил в бубен, призывая своё белое воинство на борьбу со злыми хэхэ.

           Однако, тадебцо, убаюканные тихим журчанием воды, присыпанной снегом, сладко спали по берегам ручьёв. Не спал только злобный повелитель тьмы. Услышав звук бубна, Нга наслал на Сойку её давних  противников переття. Переття, обернувшись снежными вихрями, незаметно подкрались к Сойке и, набросившись сзади, опрокинули шамана. Сойка при ударе об землю обернулась полярной совой, налетела на переття и стала драть их спины острыми когтями. Переття взмолились к ингылека о помощи, но ингылека, испугавшись шамана, полетели к птице Минлей с просьбой дуть сильнее. Минлей рад стараться, поднял  все крылья, и северный ветер Ханавей задул священный  костёр шамана. Обессиленная Сойка распростёрлась на снегу в бессознательном состоянии... Из домика вышел  Василий Альфонсович, унёс жену  в дом. Тогда Нга совсем развеселился, его хэхэ ингылека пожирали и пожирали души людей, животных, птиц. Особенно досталось куропаткам. На утро Сойка запросила «огненный вода», достала из сундука зелье, которое её научил готовить отец, развела костёр... И закамлал  последний шаман из рода совы, и отправился в нелёгкое путешествие к старухе-заступнице Я-Мюня… и разбудила Я-Мюня великого Нум... Повелитель проснулся, велел Минлей унять свои крылья. Опустились крылья гигантской птицы, и стих ветер... Сойка, вернувшись с высот верхнего мира, в изнеможении упала на снег, из старческого рта шла пена. Муж и брат отнесли женщину в дом.
 
              Засияло солнце. Из-под балка вылезали собаки, весело потянулись, затрясли шкурами. Усевшись полукругом, стая вопросительно уставилась на хозяина. Василий Альфонсович бросил им красную песцовую тушку. Ловкая сука первой схватила подачку, понесла за балок. Однако, наткнувшись на взгляд вожака, начинавшего грозно скалить клыки, псина без долгих раздумий бросила добычу и, поджавши хвост, отошла. Тонкие кости затрещали в могучих челюстях. Свора с интересом наблюдала, как пирует князь. А по тундре шло своё пиршество. Волки, вынюхав засыпанные снегом тушки песцов и куропаток, лакомились неостывшими  потрошками. Песцы и полярные совы жировали вышедшими погулять леммингами. Олени, доставая вкусный ягель, весело били копытами по снежному насту. Хорошо! Тундра благодарила великого Нум за спасение от Нга и его пакостных слуг ингылека. В собачьи разборки и жизнь диких тварей люди не вмешивались, пусть сами разбираются, неразумные. Никто из животных не ведал о подвиге последнего шамана из рода совы,  слетавшего к  Нум за защитой.

               Отдохнув от метеорологического подвига, Сойка безропотно возилась по хозяйству, гадала на внутренностях куропаток… Худощавая, тёмно-русая. Фигура не пропорциональная, тело вытянуто, ноги короткие. Руки крепкие, кисти огромные, прокуренные пальцы рук длинные, сухие, чувствительные. Лицо костистое, лоб низок, нос прямой. Глаза серо-зелёные, блёклые, обманчивые. Взгляд кажется пустым, но из глубины зрачка в самый ответственный момент вылетает едва заметный лучик. Отсканировав нужный объект, луч гаснет, глаза снова покрываются блеклостью. Рот щербатый, во рту трубка, часто потухшая. Подбородок сильный, волевой. Одежда украшена магическими узорами. С мужем Сойка общалась на тундровом диалекте, с мнимым братом на ломаном русском. Кузьма мало-помалу вставлял в свою речь ненецкие, хантыйские, зырянские слова. Какой же житель тундры их не знает, разве что молодые геологи.
 
           У Кузьмы возникла проблема, о которой он не говорил, а Василий Альфонсович не замечал. Чего не скажешь о Сойке. Однажды, сидя над растерзанной куропаткой, Сойка, с трубкой в зубах, произнесла целую тираду. Василий Альфонсович, беседовавший с Кузьмой, ответил  несколькими неуверенными междометиями. Потеряв нить беседы, старик задумался. Кузьма интуитивно понял - речь шла о нём. Допив чай, заваренный на брусничных листьях и сушённых ягодах, молодой рыбак ушёл в своё холостяцкое  жилище. Долго, не смыкая глаз, лежал, вытянув натруженные ноги...
«Мало ли что супруги могли обсудить, я человек чужой, а они живут долго, у них свои обычаи, боги, духи».
 
         Ночью опять снилась девушка из чума... Три раза просыпался. Слушал свист ветра, засыпал, и снова его будила неизвестная красавица. Уж который раз он, стесняясь самого себя, совал руку в кальсоны... Помогало мало, иногда ловился на мысли о течкующей суке. На утро выходил с виноватым лицом, злобно пинал ни в чём не повинную тварь и, опустив взгляд, завтракал. Трудясь до изнеможения, Кузя пытался заглушить похоть, но спокойная жизнь и калорийная пища не больно-то способствовали укрощению разбушевавшейся плоти. Попытался перебить её буйство размышлениями о жене, о детях, о тюрьме, о паскудной судьбе, но мысль упорно возвращалась на круги своя. Ночами снился чум, ненецкая красавица... с голосом хохлушки, готовившей солдатам  пищу в западной Украине. Однажды приснилась соседка Лидка! От отвращения и неприязни Эрик проснулся, правда, без мокрых последствий.  «Вот уж  кого не ждал... А что если её вспоминать, когда...»  Не вышло, образ похотливой соседки как в воду канул. Молодая кровь бурлила, организм отметал даже мнимые преграды на пути к удовлетворению насущных потребностей.

          Передовой олень повелителя Нум вынес на могучих рогах солнце, в тундру шла весна. Великий Нум, усевшись на краю седьмого яруса верхнего мира, наблюдал, как освещаются снежные просторы. Шаловливое солнце бросило свои лучи по подолу малицы Нум, и они засверкали разноцветной радугой. Нум остался доволен, он сегодня не гремел и не сверкал огнями. Грозный Нум кричит летом, когда огнями молний загоняет расшалившихся ингылека под землю. А весной Добрый Нум помогает людям тундры, всем людям: и ненэц, и ханти, и коми морт, и даже руссам. Великий Нум подсобляет миру превозмочь козни повелителя тьмы Нга.

            Оленьи стада, увлечённые поисками ягеля, тронулись на  север. На фактории стали появляться степенные, серьёзные соседи-оленеводы, большей частью приходили к Сойке. Народ пармы с уважением относился и к Василию Альфонсовичу, однако шибко боялся разгневать его жену. Сойка - хасова (человек) из еркар (рода) совы. Её еркар ведёт своё начало от  Нун-ия - великого шамана, сына матушки Я-небя. Потому-то она могла и колдовать, и бороться с  ингылека, и попросить у Я-мюня душу младенца для любой бездетной семьи. Сойка знается с ворса (лешими) коми войтыр, от того способна  повелевать русскими «иолога», которые ездят машинами по тундре, стреляя во всё живое, попадающееся на их пути. Однако, даже «иолога», чтоб откупится от колдовства Сойки, привезли на факторию нарты с крышей - дом, в котором живёт Сойкин брат Кузька, обернувшийся русским. Сейчас русский  еркар (род) - самый сильный еркар в тундре. Их князь Сталин - великий шаман, из еркар Ленин. Народ пармы всё знает. Кузьма жил в городе Нарьян-Мар, ловил сёмушку и заболел. Ненэц любит пить водка, от этого ему становится весело. Однако, Кузька пил много, как русский, и потерял ум. Русский пьёт много, ум теряет мало, а хасова и хаби пьют мало, но ум теряют много. Мудрая Сойка, чтоб спасти Кузьму, обернулась песцом и, спустившись в нижний мир к самому Нга, выпросила для брата душу русского. Нового Кузьму привёз коми морт Абрам Сметанин, тот,  который  был на большой войне, стрелял много-много  фашиста. За удачную охоту великий русский шаман дал ему священные амулеты. Теперь Абрамка имеет шаманский костюм с амулетами на груди, живёт богато, а Кузьма Чупров может пить много, ум не теряет. Сойка сказала, что Кузьке нужна хорошая жена, которая будет жить в нартах с чумом и варить мужу икру в рыбьем жиру. От такой пищи появляется много детей, и род совы продолжится. Сойка отдаст свой бубен и тадебцо новому шаману, который будет защищать людей тундры от козней Нга. Однако, об этом нельзя говорить русским, иначе они потребуют все умершие души людей хасова, хаби и даже души коми войтыр  для работы под землёй в шахте. А покойники не должны работать, они уже наработались... Вот какие разговоры пошли гулять по земле ненэц, где правил на небе Великий  Нум.

                Летом, когда у гагар вылупились птенцы, из далёкого стойбища, что находится за каменным поясом земли, на двух нартах со стадом оленей приехал оленевод Еремей. Еремей Юганин родом из очень уважаемой у людей хаби фратрии Пор. Его предками были медведь Консыг-ойка (когтистый старик) и бурая медведица, родившая первую женщину хаби по имени Пор. Хаби вежливо остановился возле жилища ненэц, из которого вышла мудрая Сойка. В нартах сидела прекрасная, как солнце, хантэйская  девушка.  То была  Луэль, средняя дочка уважаемого гостя.

               «Луэль родилась в день, когда над священной горой Минусей пролетела птица Минлей и сбросила возле чума своё железное пёрышко. Пёрышко кувыркнулось и обернулось в камушек.  Священный камушек положили в замшевый мешочек, повесили на шею новорождённой. От этого Луэль росла здоровой,  умной и очень красивой. Её лицо подобно луне, круглое-круглое, широкое-широкое, будущему  мужу хватит много-много целовать такое лицо. Волосы девушки чёрные и блестящие, как горюч  камень, который  русские берут из владений Нга. Глаза Луэль зоркие, как у орла, круглые, как озёра, узкие, как ручьи в лесу. Её голосок подобен журчанию вешних вод. Луэль искусна и хозяйственна, работает много, ест мало...»
«Однако, мужчине от молодой женщины нужна игра».
«Луэль почти дитя, она тоже хочет играть».
«Женщина тундры хороша сладостью ласки».
«Губы Луэль подобны ягодам спелой морошки».
«Сладость быстро приедается, настоящий мужчина должен ублажить свою душу горьким вкусом поединка».
«Луэль, рождённая в день, когда над священной горой Минисей пролетала птица Минлей, обладает не только сладостью тела, но и терпкостью ума. Счастье семьи - когда жена возжелает, и муж скажет: «Я хочу!»
«Однако, мужчина, берущий  женщину в свой чум, должен  помнить, где висит его аркан и для чего существует хорей».
«Передовой олень не оскорбит свои рога прикосновением хозяйского аркана и без хорея  приведёт обоз к родному жилищу».
«Что ж, пусть Луэль садится в нарты Кузьмы, и они утолят жажду жизни продолжением рода».
Оставив дочку Кузьме, Еремей откочевал с оленями за каменный пояс земли. Там его ждали; три сына, две жены, там подрастала младшая дочь, о которой у Еремея состоялся разговор с мудрой Сойкой из рода полярной  совы.

                Сны и эротические видения закончились. Кузьма похорошел. По вечерам учил Луэль грамоте. Их балок раскачивался, как качалась земля, созданная Великим Нум, покуда Нга не подставил под неё кита. Ночью молодые громко кричали и смеялись.

              В тундру пришло бабье лето. Мудрая Сойка, раскурив трубку, сидела на пороге. Старуха внимательно следила за Луэль, ловким соболем сновавшей меж балков по хозяйственным заботам. Хороша, однако… невысокая, темно-русая, скуластая. Лицо крупное, широкое, приятное. Лоб смуглый, брови тёмные, уши маленькие. Глаза  карие, широко расставленные, чуть косят. Зубы маленькие, белые, губы алые, выразительные, подбородок округлый. Улыбка приятная, взгляд милый, зовущий. Фигура чуть приземистая, крепкая, ладная. Ох и ладная! Невестка действительно была такой, какой её описал Еремей. «Не соврал, однако, Ерёмка».


(  На прошлой неделе пережил налёт. В дом ворвались трое молодых ребят в масках. Меня связали, малость попинали ногами. Уходя, дружно помочились на моё лицо, не со зла, так из весёлого куража. Один из налётчиков кого-то напоминал… Уходя, расстреляли из обреза  компьютер… Нет, не компьютер, а монитор. Все записи целы. Надо будет переписать на дискету. Хозяйка меня подозревает в сговоре с налётчиками, хозяин презентовал пятьсот баксов. )



                Глава 40     СТАЛИСТЫЙ



                Учителя Бронилава не любили, завуч  ненавидел,  директор  придирался.  За  контрольную,  которую  он  давал  списать  сыну завуча,  сыночку  ставили  «пять»,  Броньке  «четыре». Разве   это  справедливо? Дирик,  как  увидит,  сразу  пальцем  к  себе  манит.  «Курил?... Врёшь. Дыхни... Выверни  карманы...  Ладно  иди,  в  другой  раз  поймаю».  «Поймаешь...  когда  у  рыжей  уборщицы  Рузи швабра прорастёт.» Бронька не  жаловался. А кому жаловаться?... Безотцовщина. Сам  защищался  и  брата обижать не  давал... в  школе. Зато дома Ваньке от старшего доставалось крепко. Прежде всего за  хитрованство и лень.  Пока  «пендаля»  не  дашь,  кроликам  травы  не  принесёт,  и  вообще... Из-за  Ваньки  с  Бронислава на совете  пионерской дружины  имени  Олега  Кошевого галстук  сняли.

          Как-то утром,  уходя  на  работу, Броньку разбудила мама. Сунув  в  руку  деньги,  велела  купить  хлеба.  Он  обещал -  и  заснул. Раньше хлеб ба Броня дома пекла, большой, круглый, вкусный, но  когда  в местечке  построили  пекарню,  перестала.  Дома и печь-то мало топили,  разве  что  перед  Рождеством  или  Пасхой  бабушка дрожжевые пряники да «струдли»  с  повидлом готовила.  У  неё  получалось  не  так  вкусно,  как  у  других,  которые  пекли  песочные,  хрустящие.  Когда  все пацаны ходили  колядовать,  Бронька менял свои сдобные пряники  на  чужие.

              Коляды  дело  интересное,  прибыльное,  но  опасное.  Опасное потому,  что  в  школе  запрещали  этим  заниматься.  Некоторые училы, особо ретивые, наряжались  до неузнаваемости и, притворяясь ряженными, бродили  по улицам.  Высматривая в темноте колядников, «брали  на  карандаш». Конечно, им легко, ну не будешь же колядовать шёпотом... Выследить легко, поймать трудно. Разве только когда ребята токовали на дикой смеси церковнославянского и местного диалекта: «Яс прийшого народзеня Божьего  Сына…» и ничего вокруг не замечали... Честно  говоря,  пацаны не  очень понимали о чём орут, но  знали  зачем. Отблажив под  окнами непонятный  текст,  ждали,  когда вынесут  угощенье, а  лучше  всего  мелочь. Довольный  громким  исполнением  колядки, выходил  хозяин  и  угощал сладостями по  своему  усмотрению - кому  конфету,  кому  пряник, бывало  отвалит мелочь,  иногда  целый  рубль.  Но  это,  конечно,  своим.  Брониславу его крёстный,  дядя Станислав,  на  коляды  целых двадцать пять рублей дал, старыми. Пьяный  был. Потом спрашивал, сколько  подарил... Так ему и сказали.  Но  не  в  этом  дело,  дело в пионерском галстуке, даже не в галстуке, а в том, что Броньку несправедливо выгнали из пионеров. Он должен был купить хлеб, но забыл.

                Проснувшись,  Бронислав  первым  делом  решил  осуществить  давно  задуманное - поймать в  стае  хромого  Ясинского голубя   стальной  масти.
  Этот  «стальной» из Бронькиной стаи  уже  три  голубки  увёл...
Про хромого Ясинского, средь старшего поколения, ходили странные легенды. Утверждали, что в молодости он, обладая недюжинной силой, мог за один приём выпить литровую банку мёда, а после этого вешал на свой стоячий член полное ведро воды и держал целую минуту... Враки всё это, кто ж ему, за просто так, даст выпить целую банку мёда?...  Но дело не в сладостях, а в голубях, вернее в «сталистом» вожаке.

                Бронислав узнал,  что хромец,  работавший  сторожем  на  консервном  заводе,  сегодня  заступил  на  сутки,  а  его парализованная старуха во  двор  не  выходит.  Для  такого  случая  была  приготовлена  кукуруза,  вымоченная  в  самогонке - вернейшее средство по умыканию голубей.  Пинками поднял с постели Ваньку. В воспитательных  целях с ним надо поступать сурово и всегда брать с собой, пусть постигает смысл жизни. 

              Пришли к хате Ясинских, она  возле церкви... Вся крыша в голубях и голубином помёте, в будке собачка ленивая, даже не тявкнула. Подсыпали  пьяных  зёрен,  сами колбасу без хлеба с аппетитом наяривают. Оковалок краковской, для приманивания собачки, бронька слямзил по дороге, в магазине МТС, у тёти Сары. Украл незаметно для Ванька, не хотел учить мальца дурным манерам. Голуби, завидев  кукурузу, стали одним глазом приглядываться к ней. То на кукурузу посмотрят, то на братьев. Соображают, что не всё тут ладно. Скоро поймут, да поздно будет… Так  разве ж с этими старухами поймаешь? Потянулись одна  за  другой на богомолье!  Все в огромных  клетчатых платках, семенят,  кряхтят. Только «сталистый» к приманке слетит…  по  улице  очередная  бабуленция  ковыляет: «А  шо цэ вы, хлопчики,  робите?...  А чьи будете?»  Не стой младший брат рядом, послал бы Бронислав старух одну за другой, куда надо… Если зёрна  сразу  не  склевать,  из  них  весь  хмель  испарится. Не то, что больше кукурузы и самогонки нет, этого  добра хватает,  но  жалко  на  одного  голубя  столько  тратить.  Старухи  вроде  прошли,  стая  с  вожделением слетела на приманку.  «Сталистого»  малость  повело!...  Как  дядю  Андрея  после  трёх  стаканов «чемергеса», так он самогонку называет.
         
             Бронислав расправил кусок от рыбацкой сети, прицелился...  Тут  за  спиной  как  бомкнет!  Стая на  крыло  и  в  воздух. Пока  колокол  звенел,  птицы  кружили, кувыркались. Красиво,  только не вовремя.. Но  не  на  того  напали.  Пригрозив  попам и голубям кулаком, Бронька сыпанул на  землю  остатки  кукурузы.
 
                Поймав  «сталистого», удачливые ловцы  пришли  домой,  закрыли  голубя  в тайную  клетку  позади  сарая, сели  поесть.  Глянь, а хлеба-то  нет... Опять мама заругает. Быстро  доели  остатки  мамалыги, сдабривая её сливовым повидлом,  и  побежали  в  магазин,  в котором торговала мамина подруга тётя Пазя, что возле  бойни живёт. Она  добрая,  выручала,  но  не  всегда, им запрещается  прятать  товар  под  прилавок. Правда, тётя Пазя никогда не прятала хлеб под прилавок, у неё в подсобке специальный ящик был, для своих. Пришли. Оказалось, что хлеб ещё не подвезли, машина сломалась. Вот повезло! В  лавке  очередища-а... аж на улицу протянулась. Все хмурые, злые.  Тут Бронислав  высмотрел  соседа  Витьку,  торчащего в  середине  очереди,  и  пристроился  к  нему.  Стоящая  впереди  толстуха  давай стыдить,  мол,  люди  по  три  часа  стоят,  а  некоторые  на  чужом  горбу  в  рай...  Ей-то справедливой что,  впереди стоит, а туда же...  Ребята,  вроде  это  не  к  ним относится, стоят со смиренными рожами и, никого не трогая, тихонечко шушукаются. Но «справедливая» не унимается, всё про совесть нудит, про пионерский галстук, который зазорно носить таким наглецам. Да кто его носит? Разве в школе, чтоб такие же праведные не приставали. Надоела,  хуже  дуста  в  перьях, но не будешь же со старшей спорить… Лучше изображать умственно недоразвитых и молча в носах ковыряться. Подействовало, за  убогих подала голос сердобольная старуха, потом другая. Однако толстуха тоже обрела союзников. В очереди стало почти весело. С ребят перешли на вредителей и врачей-убийц. Бронька с  Витькой, оставили вместо  себя  Ванюху  и  ушли на улицу.
 
               В  очередях и  поинтересней  бывает.  Однажды  две  бабы  вцепились в волосы  цыганке  Лене Кольцовой, той самой, что с цигаркой в зубах продаёт петушков на палочке и гадает селянам в базарные дни... Ну, та, которая  награждена  орденом  «Мать героиня» и имеет право покупать хлеб без очереди.   Тоже  потеха  была!  Цыганка  победила.

                Пока Ваня покорно торчал в очереди, ребята решили сыграть за углом магазина  в  «лямку».  «Лямка» -  это кусочек лохматой шкуры с прикрученным к нему свинцовым кругляшом размером с пятак.  Любой уважающий себя пацан носил её в кармане и, по мере желания, тренировался. Секрет успеха заключался в подбитии лямки наибольшее количество раз. Бить можно любой ногой, как на весу, так и с притопом.  Играли по соглашению: или на деньги, или на щелканы, иногда на интерес. Выигрыш - разница между количеством  подбития. Как и в любой другой игре, тут тоже существовали  возможности для мухлевания, но это только когда правила по взаимной договорённости усложнялись. С Витькой все играли только на интерес,  потому что он мог выбить много, а однажды, аж двести семьдесят три раза! Любой пацан больше ста пятидесяти бил редко. Конечно, ему повезло, он  был инвалидом детства, благодаря чему брал свою левую сухую ногу в обе руки и бил, бил, бил... Все считали это несправедливостью, поскольку Витька работал не только ногой, пусть больной, но и двумя руками. Обычно он играл один против двоих, довольно часто выигрывая. Выигрывал он и сейчас, несмотря на то, что дал Броньке сотенную фору.  Чтоб не получать сорок шесть щелбанов, Бронислав смухлевал - забил Витькину  «лямку» за забор аптеки. Там по верху шли два  ряда колючей проволоки, и залезть можно было, только порвав штаны. Для Витьки выигрыш был ничто по сравнению с его фирменной лямкой, сделанной из шкуры козла производителя, которого его отец давал за деньги бабкам, чтоб он им делал козлят... Не бабкам, конечно, а их козам. Как он «производил», пацаны не единожды видели, интересного мало, другое дело - лошади... Так вот, у этого цапа, на задних ногах, волосы были очень длинные, и, когда он надорвался на козе бабы Домки, Витькин отец Иван Романович его зарезал. Лямка, конечно, хорошая, и терять её резона не было. После неудачных попыток взятия забора через верх, решили позвать Ванюшку, чтоб он пролез в узкую щель.

              Бронислав пошёл к магазину, очередь уже  не ругалась, все устали и, опустив глаза, думали каждый о своём. Только «справедливая» толстуха и «сердобольная» старуха не успокоились. Красноречиво повернувшись друг другу, победно улыбались, их глаза пылали праведным гневом. Бронька, уразумев, что дразнить собак не время, из двери махнул братику рукой. Ваня мальчик послушный, мигом сорвался с места. Но тут Ваньку хватает за шиворот Моисей Абрамович, который в банке работает, и бьёт ребёнка по лицу.  Он со своей дочкой Анькой Гуревич тоже в очереди стоял, сразу за «сердобольной». От незаслуженной обиды у Броньки просто «башку  снесло»…  Не долго думая, он с разбегу саданул головой в пузо Анькиного отца.  Банкир присел, вывалил глаза, как карась из колхозного пруда, и стал глотать ртом воздух. Броньку за ухо схватил сухой старик Махновецкий, который корзины плетёт. Пальцы у него жилистые, цепкие, не вырвешься. Все заволновались закричали. «Справедливая», обзывая Моисея Абрамовича пархатым отравителем, Ваню утешает, «сердобольная» успокаивают плачущую Аньку... Стали разбираться.

        Оказывается, Анька потеряла деньги, уронила на пол, но подумала, что их украли, и пожаловалась своему папе. В это время Ваня, по зову брата, побежал на выход, а Моисей Абрамович решил, что убегает вор, и... Остальное понятно. Пока разбирались, искали утерянные деньги, приехала полуторка. Троим героям тётя Пазя взвесила хлеб без очереди. Исподтишка пригрозив обидчику кулаком, пацаны гордо двинули домой. Вечером всё рассказали взрослым, а на следующий день мама с  Ваней и с одним своим знакомым Адамом пошли в банк к управляющему Марцевичу. Моисей Абрамович, конечно, прибежал в кабинет, побледнел, стал оправдываться, но дядя Адам сказал, что он ему в другой раз покажет…  Бронька считал, что это было лишним, поскольку он уже достаточно отплатил за брата.
 
           Это было осеню, а зимой... На рождественские коляды, незаметно для себя, братья с друзьями забрели далеко от своих хат. Так далеко, что не знали, где живут добрые люди, а где плохие, которые ничего не дают. Но им повезло, вскоре в карманах весело звенели пятаки и гривенники. От успеха пацаны совсем потеряли бдительность. Когда из большой хаты вышел маленький упитанный хозяин, ребята в предвкушении серебряного дождя поклонились в пояс. Толстяк, громко ругая поповских прихвостней, схватил первого попавшегося за руку, а это был, конечно, Ваня, и потащил в дом. Пацаны, мгновенно сообразив, что «дело пахнет керосином», трусливо побежали. Бронислав храбро пошёл на выручку брату. Заходит в хату, а там сидит завуч второй школы Илья Борисович и Анька Гуревич с папой. Завуч Ваню в угол пристроил, сам по телефону звонит, кому следует. Доволен, изо рта слюна летит…

               Из пионеров Броньку вытурили только на три месяца. Старшие пацаны сказали, что это банкир Моисей Абрамович специально так подстроил, поскольку его за Ванюху чуть из банка не выгнали, «а, воще-то, они распяли Иисуса Христа и даже задумали отравить Сталина, но не вышло». Чёрт его знает, может и подстроил, только Бронька своими ушами слышал, как Анькин отец просил Илью Борисовича отпустить их и не звонить завучу первой школы, где учился Бронислав. Завуч первой, Тимофей Петрович, рад стараться. Хотел из школы исключить сразу, но ему из районо запретили. Впрочем, главное не то, что Броньку из пионеров выгнали, а то, что на следующий день после исключения, его голубь привёл целую стаю. Пришлось строить новую голубятню. Отличился, конечно же, «сталистый».


(  Из головы не выходит тот налётчик, походивший не кого-то. Унесли в основном любимую аппаратуру хозяйского сына Арнольда. Он в дом не показывается. Странно, раньше приезжал с друзьями и подругами… Ночевали.)




                Глава41    АДАМ



                По мнению Бронислава, Адам - личность  довольно-таки неприятная:  грубый,  потный,  вонючий. Свои пацаны с улицы тоже не понимали, что  в этом заречном ухаре нашла Бронькина мама.  Бронислав сразу набычился и почти не разговаривал с пришлым.  Янек,  напротив,  очень  даже  ладил  и  с  удовольствием  называл  папой.  Броньку тоже  склоняли  к  «папству»,  но  он  умудрялся  не  называть  отчима  никак.  «Возьмите»,  «дайте»,  «вас  мама  зовёт»  и  прочие  хитрости,  которыми  пасынок  втайне  гордился,  позволяли  обходиться  без  всяких пап,  тат,  дядь.

             Бронислав  истово мечтал  о  причине,  которая  бы  покончила  с  Адамом  быстро  и  бесповоротно. «Тоже мне  «тато»  нашёлся...  да  и  «дядя  Адам»  для  этого  кнура  много.   Вот  бы  его  бандиты  зарезали!... Допустим,  если  бы  его  сбила  машина...  Жалко  шофёра,  засудят  ни  за  что... Хорошо  бы,  чтоб  от  Адьки  не  осталось  и  следа…  Невозможно.  Разве что он гад утопнет, и  его съедят  раки.  Здорово!  Вот  они  хватают  клешнями за мохнатую Адамову...  Раков  потом  выловят,  а  они  испоганены  этим...  Не  годится…  Молния! Идёт Адам по  улице,  тут ему прямо в  темечко,  шарах!  Сноп  огня,  и  на  месте,  где  стоял  Адам,  только  кучка  пепла.  Ба  Броня  соберёт  её  веничком  на  совок  и  в  уборную...  Ладно,  можно закопать, как  Шарика,  под   акацией,  нет,  под  пнём,  оставшимся  от   тополя.  Его  второй  год  хотят  спилить  на дрова,  да  никак  не  соберутся. Мечты...  Пока  отчима  не  станет,  его  ремень раньше  раков  доберётся  до моих  мягких  мест...  Пусть  только  попробует,  я  сбегу из  дома…  Из  дома я и так сбегу, но после  порки  было  бы  легче  оправдываться.  Мы  прошлым летом  бегали  на  плоту  вооружённые  «Браунингом»,  который забрали  молдавские мильтоны...  Видимо пистолет был не  совсем  настоящий,  и  про  него  ничего не  написали  в  протокол. Теперь у нас другое  оружие - два  штыка:  один  наш,  четырёхгранный,  другой  немецкий  штык-нож. Русский  штык  можно  одеть  на  длинную  палку, получится  копьё,  а  немецкий,  который стянули на  бойне, обоюдоострый,  красивый  и  удобный  в  руке. Савицкие  скот им забивали. Есть  ещё наган... заржавленный. Мы его песком отдраили, смазали, заблестел  как  новый, только без  бойка  и  патронов,  так,  для  испуга. Такую дуру издали покажи, так  все  побегут. Как-то  разбирались  с  «волоховскими», когда стали  проигрывать,  я  вытащил  наган...  Они  побледнели,  я  выстрелил,  они  побежали,  теперь  грозятся  издали.  Выстрелил,  конечно,  не  из  нагана,  а  из  «пукалки».  Это такой   пугач:  медная  трубка,  расплющенная  и  согнутая  с  одного  конца  в  виде  буквы   «Г»,  точно  так  же   согнут  большой  притупленный  гвоздь.  В  трубку  набиваешь  серу  с  десятка  обычных  спичек,  уплотняешь,  и  заряд  готов. Вставляешь  в  отверстие  гвоздь,  а  между загнутыми  концами  трубки  и  гвоздя  натягиваешь  резиновое  кольцо,  отрезанное  от  велосипедной  камеры.  Изделие  готово  к  применению.  При  необходимости,  взводишь,  подняв и  перекосив  гвоздик  на  срезе  трубки.  Спуск  производится  нажатием  на  резинку.  Гвоздь  срывается,  ударяет  по  набитой  в  трубке  сере,  и  звучит  хлопок,  вроде  выстрела.  Фокус  в  том,  чтоб  добиться  впечатления,  будто  стрелял из  пистолета,  в  крайнем  случае - из  самопала... Самопал  изготавливается  из  такой  же  медной  трубки,  только  в  сантиметре  от  загиба,  трёхгранным  напильником,  которым  взрослые   точат  ножовку,  пропиливается  небольшая,  с  игольное  ушко  дырочка.  Трубка  крепится  к  деревянной  рукоятке,  набивается  серой,  забивается  пыжом  из  бумаги,  заряжается  шариком  из  подшипника  или  гвоздями.  Оружие  готово  к  бою.  Неудобство  состоит  в  том, что  приходится  целиться  и  поджигать  одновременно.  Ну,  бывает,  что  трубку  разрывает  или  срывает  с рукоятки  и - прямо  в  лобешник,  в  худшем  -  в  глаз.  Тогда  бывшие  враги  становятся  помощниками,  перевязывают,  промывают,  ведут  в  больницу,  где  клянутся  и  божатся,  что  нечто  непонятное  взорвалось  в  костре,  когда  пекли  картошку… Надо Адаму пургену в суп насыпать».

                В третьем  классе пришла  новенькая. Симпатичная. Её  отец,  капитан,  в  военкомате  служит.  Девчонка - во!  В  неё  влюбились  все  пацаны,  ну  и  Бронислав,  конечно.  Разные  знаки  внимания  оказывал,  давал  списать,  кнопки  подкладывал...  Однажды  подложил  в  парту ужа,.. не гадюку  же, что он,  совсем... Тамарка  открывает и  как  взвизгнет  на  весь  класс!  Побледнела.  Бронька  бесстрашно  взял  пресмыкающееся  за  шею  и  выбросил  в  окно.  От Тамарки никакой  благодарности!... «Лады, Тома,  я  тебя  другим  напугаю».  Чтоб Тамара обратила  внимание, Бронислав стал  разбирать  на  уроке  гранату.  Безопасную,  без  запала,  совсем  не  страшно... Томка - дура пожаловалась учительнице Марьяне  Фёдоровне - Трущобе.  Та  мигом  прискакала  на  своих  каблуках  и давай отнимать.  Раскраснелась,  вспотела, рвёт  со  всей  силой.  Ну, повалились  они под  дружный  шум одноклассников  на  пол.  Лежат, возятся.  Бронька  сверху,  она  ноги  расставила...  Потом  пацаны  долго  издевались, что  он  хотел  её  это...  Нужна она ему... Про  это  все  знали  с  малых  лет,  насмотрелись  из-за  кустов.  Специально  следили  за  озабоченными  парочками,  подглядывали, потом  пугали...  Впрочем,  они  не  очень-то  пугались.    А  Тамарку  Бронька  разлюбил,  дура  она,  с Аликом Бурденюком  стала  дружить.
Весна в  тот  год выдалась ранняя и внезапная.  Солнце  топило  снег  несколько  дней  подряд.   Кругом  журчало,  парило,  текло,  речка  набухла, поднимаясь  посредине  речки, лёд трещал,  ухал, словно  подземные  взрывы.  Через  трещины  хлынула  тёмная,  застойная  вода,  дохлая  рыба,  тина.  Скоро  ледоход!  Бронька  с  такими  же,  как  сам,  вольными  пацанами  сбегал  с  уроков  в  надежде,  что  уж  сегодня-то   лёд  тронется,   река  очистится,  и  на  единичных  льдинах,  приплывающих сверху,  можно  будет  поплавать,  даже  сыграть  в  морской  бой  со  взятием  противника  на  абордаж,  фехтованием  и  прочими  прелестями  пиратской  действительности.  Увы,  лёд  по-прежнему  закрывал  водную  гладь.  За  неделю у Броньки, как и  у  многих,  набралось куча  прогулов,  достаточных  и  на  выговор,    и  на  исключение  из  школы.
   
        «Эти  педагоги - странные  люди. Исключать, за прогулы…  Может  они  не понимают или перепутали…  Вообще-то уже  пора  заканчивать   с  учёбой,  четыре  класса  почти  закончены,  читать  могу,  считать  могу,  даже  дроби  знаю,  что  ещё  нужно  человеку  для  полноценной  жизни?  В местечке половина  стариков  с  такими  классами  живёт,  а  некоторые  вообще  неграмотные.  В  тоже  время,  если  не  выучишься,  не  станешь  танкистом,  а  это  моя  тайная  мечта.  Тайная,  потому  что  я  от  неё  при  всех  отказался.  Трущоба  опрашивала  каждого,  кем  он  хочет  стать,  я  честно  признался,  что  хочу    быть  танкистом.  А  она: «Военным?» - «Нет,  танкистом». - «Танкисты  все  военные.  Значит  военным». - «Нет,  танкистом». - «Такой  профессии  нет,  есть  военные,   и  среди  них  уже   лётчики,  моряки,  ну  и,  конечно, танкисты.  Ты,  Бронислав,  хочешь  быть  военным?»  -  «Танкистом...»   Очень  понятливые  классные  подхалимы  в  угоду  Трущобе  захихикали. «Вот  видишь,  ребята  понимают,  что  профессии  танкист  нет.  А ты   упорствуешь.  Так  кем  ты  всё-таки  хочешь  быть?» - «А  какое  ваше  дело,  кем  я  хочу  быть?  Вы  у  меня осенью забрали записную  книжку  с  алфавитом  и  до  сих  пор  не  отдали,  а  ваша  мама  спекулирует  дрожжами  на  базаре...  Не  хочу  я  быть  танкистом!» - «Ну,  хорошо,  Бронислав, садись. Завтра  я  отдам  твою  записную  книжку».  Так  и  не  отдала…

                Из  школы  Броньку  всё-таки вытурили, на  неделю, но  совсем  несправедливо.  Васька  с  Валеркой  на  уроке  ботаники  выпендриваясь  перед  Тамаркой,  макали  перья  в  чернильницу  и  брызгали  друг  на  друга.  Ну  и  пусть  бы  себе на радость, и этой  военкоматовской дуре на  утешение,  так  другие-то  при  чём?  На Бронькин  учебник по природоведенью  упало  целых  три  капли  фиолетовых  чернил,  прямо  на  нос  Фридриху  Энгельсу  капнули. Это  там,  где  на  противоположной  странице  фотография  человеческого  зародыша,  с  поднятой  как у  лягушки  ножкой.  Зародыш - девчонка,   по  пиписке  видно. Если  закрыть  учебник,  то её  пиписка  Энгельсу  прямо  на  усы  накладывается. Васька  сказал,  что  это  вредительство  против  вождей, тех,  кто  так напечатал, давно посадили  в  тюрьму и правильно сделали.  Но  это  ладно.  Трущоба  отвернулась  к  доске,  рисует свои  пестики  с  тычинками  и ничегошеньки не  замечает.  Это  она специально не  просекает,  Валеркин  отец  председатель  сельсовета, если  бы  брызгал кто другой,  всё  б  увидела  востроглазая. Брониславу  стало  обидно  за  учебник.  Он  встал,  обмакнул  палец  в  свою  чернильницу  и  прочертил  им   Валерке  крест-накрест  по  роже.  Васька  увидел  и  сбежал  через  средний  ряд  на  другой  проход.  Ябеда Тамарка  пожаловалась  Трущобе.  Вытурили  Броньку на  общешкольной  линейке, с  помпой, чтоб  другим  неповадно  было. Ещё и пугали, мол, если  повторится,  то  отдадут  в  спецшколу  для  тормознутых.  Они  там  по  шесть  лет  в  третьем  классе  учатся, а  на  уроках, подняв  ногу, пердят и хохочут  от  удовольствия.  Весело, но нарушителям  дисциплины  дают  уколы,  очень  болезненные.  Кому туда охота?  Тем  более,  Бронька уже  за  шестой  класс  мог  задачки  решать. «Трущоба, сука,  пожаловалась  директору,  вот  и  исключили.  С такой  мегерой  лучше   не  заводиться,  гранату  тогда  забрала. Пусть теперь забирает другую записную  книжку  в  дерматиновом  тиснённом  переплёте, с  алфавитом  и  календарём,  не  жалко,  я  её  в  книжном  стащил…»

                Мама, по поводу исключения сына, повздыхала, ба  Броня  пожурила  и  подбросила  лишнюю  котлетку,  Адам долго бурчал,  обзывал  разгильдяем  и  в  очередной  раз  обещал  выпороть...  Так  ему  и  поверили.  «Эх,  рано  меня  выгнали,  лучше  бы  в  апреле,  тогда  можно  новый  плот  соорудить.  А  если  бы  спросили,  почему  мы  сбежали  из  дома,  мы  бы  сказали: «От  обиды».  Всем  стало  бы  стыдно,  и  они  не  ругались  бы...  Вообще-то  нас поймать  не  так-то  просто…»
 
                На  третий  день вынужденных  каникул,  под  вечер,  лёд  на  реке  тронулся.  Пацаны до  ночи  наблюдали, но  безрезультатно,  он  то  сдвинется,  то  остановится.  Матери,  разыскивая  сынов,  приходили  на берег  поодиночке, кто с ивовыми  прутьями  в  руках, кто с руганью.  Не очень больно  хлестали  своих,  громко ругали  чужих  детей,  только  Бронькина  мама  подошла  незаметно,  постояла  рядом. Они  последние  ушли  с  берега.  Рука  у  мамы  тёплая,  приятная...  «Я  никогда  не  стану  огорчать  её,  буду  хорошо  учиться,  примерно  вести  себя... Только,  всё  равно,  несправедливо,  когда  тебя обзывают «больным  на  голову» и  не  по-честному  исключают  из  школы. Цыганят же не  исключают…»

          Цыгане,  конечно же,  особый  народ,  это  понимали  все.  Чем  они  особенные,  не  ясно,  но  не  такие,  как  остальные.  Может  потому,  что  кочевые?...  Вряд  ли,  местечковые - оседлые,  жившие  на  другом  берегу  речки, всё равно держались  обособлено,  их  дети  ходили  в  школу  кто  через  день,  кто  через  два,  и  их  за  это  не  ругали.  Матери цыганят на  школьные  собрания  не  ходили,  отцы,  всегда пьяные, вообще б запретили  детям  ходить  в  школу,  но  опасались милиции.  Милиционеры  иногда наведывались  в  цыганские  мазанки, внимательно  рассматривали тряпки, куриные  перья,  валявшееся у  порога, забирали  какие-то  вещи,  якобы  ворованные,  но  судили  и  сажали  «чавел»  мало.  В  местечке  ходили  упорные  слухи,  что цыгане, с  помощью  молдаванских цыган,  воруют  младенцев, делают из  них колбасу и  продают  на  базаре.  Выдумки,  их  на  этом  ни  разу  не  поймали,  но  всё  равно  многие   ребята,  жившие подальше,  цыган сторонились,  не  то, что  Бронислав  У  него  были на  той  стороне некие...  не  товарищи,  но  и  не  враги.  С этими  желтоглазыми  не  очень  интересно, какие-то хитрые, но наивные,  и  ещё, они признавались, что  верят в  Бога, но их  принимали в  пионеры.  Русские,  если  и  верили,  то  никогда  об этом  вслух  не   признавались. В  общем у цыганят по  сравнению с русскими,  жизнь  была  не  больно  тёплая  и  сытая,  но вольная.  От  безделья  и  отсутствия  настоящих  друзей,  пришлось Брониславу занялся  плаваньем  на  льдинах  с  чавэлами.  Признаться, это  было  слабое  удовольствие,  драться  на  шпагах они  не  умели,  морских  команд  не  понимали.  К  вечеру так  намаялся,  что  не  заметил,  как на  берег пришёл мамин муж Адам. Бронька  в это время отталкивал большую льдину, и она уже отошла от берега,  но  палка  соскользнула. Мальчик нырнул головой под лёд…

            Когда темнота и муть воды рассеялась, Бронислав увидел огромную кровать с белыми простынями и множеством подушек. На самой большой подушке лежал кто-то очень знакомый красивый и любимый. Он был на столько мил и любим, что от счастья у Броньки кружилась голова. Вдруг он увидел за спинкой кровати злобных людей в белых халатах, со шприцами в руках. Их глаза алчно смотрели на руки вождя из кривых ртов текли слюни. Бронислав хотел предупредить об опасности, но совершенно онемел. Один из крючконосых, ехидно улыбаясь, вытащил из нагрудного кармана самый большой шприц, наполненный мутной жидкостью с бациллами… Вождь радостно поднял на руки маленькую девочку и приветственно помахал рукой, а девочка, встав на гранитный парапет, строго и печально декламировала:
 
За пять минут
В душе у нас встают
Великие событья этой жизни
Гудков и залпов траурный салют,
Как ураган несётся по Отчизне...
Суда морские, поезда в пути,
Машины в поле и цеха заводов
Благоговейно говорят «Прости!»
Вождю, отцу, учителю народов.
И Армия, которую он вёл,
Путём побед от Волги до Берлина,
И дети, созданных его заботой школ,
Слились в одном порыве воедино.
И эта перекличка всей страны -
Реки и моря, города и поля -
Нам говорят без  слов, как мы сильны
Единством чувства, помыслов и воли!

            Все кого упоминали в стихах зарыдали, Бронислав тоже заплакал и очнулся. Первое, что мальчик увидел, были высокие больничные потолки, наушники и опухшее от  слёз  мамино  лицо. «Наверно,  её  кто-то  обидел?... Конечно, Адам!...» Сын  хотел  пожалеть  мать,  но  сильно закружилась  голова...  За стеной действительно раздавался голос Адама. «Вот  скотобаза,  даже  здесь  от  него  покоя  нет!  Это  он  маму  обижает...  Выйду  из  больницы, покажу  ему, ох покажу! У  Генки  есть  «Вальтер»  и  ящик  патронов  к  нему,  только  он  дорого  просит...  девяносто семь рублей или коньки «дутыши» с ботинками. Где их возьмёшь?  Ничего,  накоплю...» Из наушников лилась печальная мелодия, её сменяла ещё более жалостливая. «Мама, почему они так играют?» «Умер товарищ Сталин, молчи, тебе нельзя волноваться…»
Маме, чтоб следить  и  мерить температуру сыну, разрешили  остаться  на  ночь... Она   просидела  три  дня.
- Ма,  дай  попить.  А от чего он умер?
- От смерти. Ну  как,  сынок,  голова  не  болит?
- Немножко. И что теперь?
- Теперь Сталина нет. Ну,  зачем  ты  плавал  на  льдинах?
- Не  знаю,  хотел, за Родину, за Сталина...  Я  больше  не  буду.
- Адам  тоже  здесь.
- Где?
- В  коридоре...
- Ма,  пусть  он  уходит,  может,  наш  папа  вернётся.  Зачем он  нам?  Ругается...
- Он  переживает,  сына...
- Я  его  убью,  он  злой, он...  Скотобаза!  Это, Адаська  меня скинул  со  льдины,  хотел  утопить,  а  теперь  пришёл  оправдываться.  Фигушки... Может из-за него Сталин умер!...
- Успокойся,  Броник,  нельзя  так говорить.
- А  что он  тут  ходит?  Подлизывается?...
- Тихо,  Броник,  разбудишь  больных.  Адам  не  виноват...
- Ты  всегда  его  защищаешь!...
- Он  за  тобой  несколько  раз  под  льдины  нырял,  пока нашёл  на  дне.  Простудился,  лежит  в  коридоре  с  воспалением  лёгких, врачи  опасаются,  выживет  ли?  А  ты!...  Зря,  ты,  сынок...
- Не плачь.  Я  же  не  знал,  ма.

«Ладно,  пусть  живёт,  но  я  всё  равно  Адаську  не  люблю, он не Сталин, за что его любить?...» 
 

  ( Менты вышли на трёх налётчиков. Одним из них оказался Арнольд. Противно. Хозяйка во всём обвиняет меня. Слабая женщина. Хозяин предложил расчёт. Я его понимаю. Взял библию, открыл на удачу:
 Быт. Гл 37 Ст. 31.  И взяли одежду Иосифа, и закололи козла, и вымарали одежду кровью;
Значит первую часть озаглавим  «Иосиф»
Пора, впереди – Вера, Надежда, Любовь.   )
 
Конец первой части.


Рецензии