Муки творчества прерванный рассказ, услышанный кем

В дачном домике по соседству слышны были такие разговоры…

-Иван Степанович! Здравствуй! Как давно я тебя не видел! Проходи! Садись! Да не стесняйся же!
Робкая фигура шумно проталкивается сквозь дверной проём:
- И тебе – не хворать, Степан Иванович!
Послышался скрип стульев вокруг обеденного стола:
- Чайку-то желаешь?
- А что ж не пожелать-то!
Заварной чайник радостно плеснул струёй горячего бодрящего напитка с молодыми листьями смородины…
- Что расскажете нового? Что слышали, Иван Степанович? Чем развлечёте?
- Вот знаешь, Степан, что делают женщины с нашим братом? Нет. Не знаешь! А я сам недавно видел!
- Да, ты, давай без предисловий! Мастак ты накручивать!
- Хорошо. Слушай. И как говорится: «на ус мотай!»
В одной из квартир дома номер семнадцать по моей улице в своём старом креслице распластался лысоватый пятидесятилетний пузырь, называемый соседями и знакомыми Ёжик. Таким, значит, я его застал, когда увидел в то утро, когда зашёл к нему известную занять: глаза-то навыпуск, светятся неестественно; ноги на пол повисли, как две тряпки, ей богу… Страх один! Банка с полки – хрясь – и та его не разбудила!
- Да ты не путайся! И не начинай так напыщенно… Что с ним случилось-то?
- А ты не перебивай, а слушай. Ёжик был художником. Он так всем говорил. Как ни зайдёшь, так с кистями, красками, кусками холста прыгает: от комнаты до ванной, от ванны до кухни, от кухни до комнаты… Пузырь этакий! Скачет – вот-вот лопнет! Только рожу, да фартук красит! Писюльки же выходят – средние-среднёхонькие! Сидим мы с мужиками однажды внизу, на скамеечке. Ёжик вылазит из подъезда и заявляет: мол, задумка новая для картины есть! Ну… мы его на смех… Но чудило продолжил:
«Ля-ля-ля-ля-ля… тополя… Изображу «дитя повседневности». Вылью из серости и мрачности, из звуков, поставляемых в неимоверном количестве автомобилями, прохожими, детьми, собаками, старушками… Ля-ля-ля… Серым цветом… С синим отливом… Грациозными линиями…» И всякое, короче, такое и в том же духе.
Следующая струйка чая брызнула уже задумчиво…
- Что же тут посмешного, Иван? Творчество же…
- Дык, ты бы видел этого Ежа! Пятый десяток ему, а он вместо внуков – «дитё повседневности» вынянчивает!
Иванин недовольный хмык ненадолго запнул рассказ. Полминуты тишины – и чей-то хлюп чая оживил обстановку.
- Творчество, говоришь? Узнай же, до чего такое творчество доводит! Значит, захожу к Ёжику. Тот - радостный такой, сразу меня хватанул за рукав и к картине тащит. Ну, смотрю на неё. Задняк вроде закончен: линии все тоненькие такие (это он выщипанным вторым номером кисточки что ли?), с виду вроде бы серые, но приглядишься – ан, нет – еле-еле две колор повторяют. А намазюкал-то что? Непонятно – что! Мазню: не то улицу, не то людей… Вроде как и деревья проглядывались! Ну, значит сидим мы и курим: Ёж в своём драном кресле, а я рядом – на табуретке. Говорю ему:
«Брат, может остановишься? Что из этого выйдет? Ты бы уже сразу взял чёрное масло и всю картину замазал – меньше сил потерял!».
Говорю-советую, а ему – что? Твердит своё:
«Я, Иван, на пол-пути не остановлюсь. Она должна родится. А иначе, и я не рождался!»
О девчонке нарисованной, значит, как о живом человеке, рассуждает. Не переубедил! Ушёл во свояси!
- Ну, и молодец! Что же человеку мешать развиваться? Вечно ты к кому-нибудь лезешь. Может, он Ван Гог или Шагал будущий? Бери конфету… не мешкай!
Стул под Иваном Степановичем круто скрипнул:
- Куда-куда он шагал? Какой он Шагал! Чудило! Так, забегаю я к этому гению во второй раз. Любопытно стало. Вхожу: впечатался в кресло и нервно так сигаретой затягивается. Недалеко – холст с девчонкой этой. Непонятливо, странно глядел Ёж на картину. Жалко мне стало его, сердце сжалось. Спрашиваю:
«Что, братец, случилось-то?... Чем помочь?»
«Задний план хорошо удался, а вот дальше… Ну, ты сам посмотри! Голову сломал – но не знаю, что с этим делать»
Смотрю на картину – а там три линии ко всему прежнему добавились. Причём, размашистые такие, сочные, хотя и теми же цветами написаны, но играют по-другому! Выпендриваются, по-русски сказать. Чудеса у чудилы на картине проявились…
В домике чай пить уже перестали. Остались звучать лишь два потока речи: один буйный, звонкий, задорный, шаловливый, другой – спокойный, рассудительный, густой…
- Ну-ну. Что ж выходит? Отклонение от задумки? Хах…
- Так и есть. Я-то Ежу опять советую: оставь ты мазню свою в покое. Будут линии на мутности намёкивать что ли… вдохновлять! Не услышал меня, упрямец, снова! Фукнул и пошёл писать-малевать себе дальше! И я оставаться не стал – распрощался и отправился на рынок.
- Меня учили с юности: уход от заранее намеченного плана сулит поломками и крахом всей работы.
- Так, верно, стало, быть учили, Степан! Засиделся я что-то у тебя…
- Подожди, не убегай! Ты, Иван, рассказ-то продолжи! Не отвертишься, ведь. Пойдём смородину рвать – за тем и завершишь историю. Как это кусок холста с размазанными на нём красками может до полоумия человека довести?
Разговор перенёсся в сад, туда, где росли пышные кусты чёрной и красной смородины… Шаги друзей становились всё слышнее и слышнее, пока наконец:
- Вот запросто и может довести… Ты бы побыл со мной, когда я в третий раз пришёл навестить чудака. До этого его целую неделю не было слышно или видно. Раньше, помню, выскочит во двор, со всеми поперездоровается, потом свои фантазии нам травит! Пузырь, что сказать! Теперь уж совсем со своей картиной свихнулся… бедняга… Значит, заходу к Ежу опять. Тихонько дверь в комнату приоткрываю… вижу: сидит на полу, за голову руками держится, то ли ревёт, то ли смеётся! Перед ним, естесьно, та девка на холсте! Подойти ближе к Ежу – страшно. Рассматриваю картину: лицо такое нежное, бледненькое слегка с румянцем, слегка улыбается… шея рисована тонкая, по жилам точно кровь пробегает, пульсирует; а грудь… не слишком выдающаяся, но прикрыта слегка белым одеянием – пышит жар живой… Девчонка-то, действительно, как живая вышла. Вся в любой момент, если захочет – затанцует, если захочет – и на плечи тебе кинется… Я замялся при виде такой красоты! А Ёж-то понял, что я пришёл – очнулся. Руки от головы отнял, кричит:
«Она меня не слушается! Краски меня не слушаются! Вздорная! Строптивая девчонка! Она вымотала меня всего! Она не даёт мне покоя и отдыха от себя! Я повешусь!»
Думаю, надо Ежа спасать. Подхожу – успокаиваю:
«Сейчас-сейчас, дорогой! Есть средство! Ты подожди меня! Я туда и обратно!»
А сам – в магазин – за двумя поллитрами!
- Вечно у тебя, Иван на все вопросы – один ответ. Разве ж так можно?
- Э-э-э… Не можно… без неё… родимой-то!
Прихожу обратно: Ёж на том же месте валяется. Взглянул на картину: глаза девчушки грустными вроде стали, переживает за что-то…
- И сам-то ты, Иван, чудить начал…
- Действительно. Помню, что именно грустные глаза были! Но не в этом дело. Стал я Ежа от сумасшествия лечить. Ею, родименькой, естесьно… Открываем вторую. Ёжик разговорился, начал излагать, чуть не плача:
«Вот, знаешь, наложу одни цвета – причём уже так… убийственно! Чтобы только они и были! Никакие другие! Тут солнце из окна привалилось! Смотрю на своё дитя – а моих красок-то НЕТ! Есть только золотые, бурые, оранжевые всех мастей! А моих – НЕТ! Не поддаётся оно моему влиянию! Что же я за художник тогда?!»
Хряпаю я очередные положенные и конкретно так заявляю:
«У меня с бабами разговор суровый! Чуть не по моему – у меня веник на готове и речюга крепкая. Нельзя давать бабе на шею садиться! Не то так и поедет… вместе с крышей!»
Придурок уже во весь голос плачет:
«Да как же я её веником-то? Она – дитя моё… Она такая…»
Ну, если сам не соображает – решаю – показать бы надо КАК. Бегу на кухню, приношу веник, да замахиваюсь на чертовку со всей силы… Но дурак-то этот каков? В момент набросился, веник выхватил из моих рук и как даст уже мне по спине… Еле-еле на ногах устоял! Потом этот Ёж как в плечи мне вцепится, как заревёт! Ненормальный, совсем ненормальный!
Почудилось мне, что у девчонки на холсте глазёнки-то совсем прикрылись, совсем тоскливо ей стало. Больше не припоминаю с того раза ничего – в голову ударило!

К сожалению дальше разговора мне не удалось услышать. А жаль. А не в первой всё это