О чем не принято вспоминать

Весна 1946 года.  Кенигсберг. Пока еще Кенигсберг. Через несколько месяцев умрет Калинин, город переименуют, и начнется новый отсчет.
Разрушенный войной город выглядит трагично, но в  то же время величественно,  чем производит сильное впечатление на пребывающих переселенцев. Некоторые районы разрушены до основания и больше напоминают «лунный пейзаж», некоторые частично, но есть и сохранившиеся полностью, не тронутые варварством английских  бомбардировок и  последующим штурмом уже советской армией.
Родители получили жилье в одном из таких, частично разрушенных районов – маленькая двухкомнатная квартирка, в трехэтажном доме, покинутая хозяевами видимо задолго до начала кошмара. Из всей обстановки осталась только немецкая железная кровать с панцирной сеткой, да плетеное кресло, одиноко стоящее посреди комнаты. Пара чемоданов вещей, привезенных с собой, отцовская шинель, служившая по совместительству одеялом и окрестные развалки в которых добывалось все необходимое, начиная от ложек и посуды и заканчивая экзотическими предметами быта, назначение которых не всегда было понятно.  А еще барахолка у «семи палаток», где оставшиеся в городе немцы обменивали на хлеб и продукты то, что удалось сохранить – столовое серебро, хрусталь, драгоценности и просто домашнюю утварь.  Сегодня мало кто помнит месторасположение этого «торжища», равно как и происхождение его названия. Все это «кануло в лету» вместе с памятью первых переселенцев и скоро окончательно забудется  не оставив в истории города и следа. Да и кому это нужно?
Шесть квартир – шесть семей, прибывших из различных районов огромной страны на «освоение новых территорий». Седьмой была немецкая семья, жившая в подвале дома. Отец их погиб где-то на восточном фронте, дом сгорел во время бомбежек и единственным прибежищем для Марты и двоих ее детей стал небольшой закуток, где раньше хранились дрова и разные припасы.
 Немцы. Их было много, очень много, не успевших бежать в последние месяцы войны, чудом уцелевших в огне пылающего города и обреченных погибнуть уже в другом, не менее страшном кошмаре зимы с 46 -го на 47 -й год. Тех, кто выживет,  вывезут в Германию в период массовой депортации. Но это будет позже.
А пока что весна окончательно вступила в свои права, плавно перетекла в жаркое лето и город (теперь уже Калининград) украсился зеленью цветущих садов, скверов и парков, оставшихся  от  Кенигсберга и слегка  прикрывших его молчаливые руины.
Город немного ожил. Пребывающие все новые и новые переселенцы обживались  в  непривычных для них условиях.  Кто как мог. Бабушка привела откуда-то бесхозную корову.   Днем она пасла ее  где-то в районе Луизеналее, а на ночь привязывала в развалке неподалеку от нашего дома. Дед, кадровый военный, смотрел на все это «животноводство» не одобрительно, но молчал, понимая, что детей надо кормить и молоко для них вовсе не будет лишним.
Как-то постепенно стали возникать взаимоотношения с немцами. Общие проблемы и заботы, неизбежность сосуществования, заставляли людей находить общий язык,  несмотря на то, что одни были победители, а другие побежденные. Ненависть,  порожденная войной, притупилась  и  присущие  русскому менталитету  доброта  и сострадание  брали свое.
 Немецкое население, в основном, составляли женщины  дети и старики. Несмотря на всю безысходность  своего положения они, насколько это было возможно, старались сохранять достоинство и человеческий облик. Старая, видавшая виды одежда была аккуратно заштопана, постирана и выглажена. Как им, лишившимся в одночасье всего, это удавалось – одному Богу известно.
Наступившая осень принесла некоторое облегчение в виде прибавки к скудному пайку «даров природы» из окрестных садов и огородов. Но ненадолго.  Ранние холода  и на редкость лютая зима вновь заставили вспомнить обо всех тяготах послевоенного времени. Продовольствия становились все меньше, а морозы сильнее. Оголодавшую корову пришлось зарезать. Ели ее  всем подъездом, включая  исхудавшую Марту, лишенную даже минимального пайка, положенного гражданскому населению и отдававшую все до последнего двум своим пацанам.
Но  это было только начало катастрофы. К середине зимы в городе не осталось ни кошек, ни собак – их съели. Случаи каннибализма власти старались не афишировать, хотя они были не единичными и население все равно об этом знало. А к началу весны ко всем бедам добавились   инфекционные болезни и расплодившиеся в неимоверном количестве крысы, наводнившие город  и наводившие  на людей ужас.
Трупы умерших от голода и холодов убирали почти до самого лета.  Сначала с улиц, потом из развалин и подвалов. Их были тысячи. Тех, для кого родной город оказался братской могилой. Это была их последняя зима в Кенигсберге.

Ранним апрельским  утром  1947 года в дверь нашей квартиры постучали. Мама открыла  – на пороге стояли два белобрысых мальчугана.  Они тихо плакали, изредка всхлипывая и пряча глаза, из которых по ввалившимся щекам текли крупные слезы. В едва заметном и почти беззвучном шевелении обескровленных синеватых губ  угадывалось  – «Мутер, капут…».
Вечером Марту увезли. А еще через пару дней забрали и мальчишек. Говорили, что их отправили в Германию с ближайшим эшелоном.

Где-то они теперь ?

 ( По воспоминаниям моей матери.)