Чужая душа - потёмки. Глава третья. Гробокопатели

                ***
    Был период, когда я стала работать на радио.  Перекинув за плечи редакционный  магнитофончик, который так и назывался -"Репортёр",  я безотказно  и без разбора забиралась в гущу всяких сует, с легкостью добывая бравые диалоги заполярных передовиков производства.  Журналист  трудоголик, обладающий способностью параллельно оказываться в разных нужных местах, вполне устраивал мою начальницу -  даму бальзаковского возраста. У неё была исключительная способность держать  мужской прищур сыщика и многозначительно улыбаться,  играя прикуренной сигаретой. Дым она выпускала из уголка перекошенного рта, что, впрочем, ещё усиливало впечатление многознающей и прозорливой  жрицы текущих событий.
 
      К тому времени - с полгода назад, меня успели исключить из комсомола - за - неведомое  мне тогдашней явление диссидентства. Слово это, поразившее моё воображение, а я его впервые услышала в горкоме комсомола, куда меня вызвали произвести показательную операцию по чистке комсомольских  рядов, - стало затем хозяином положения  в моей судьбе, -  то есть мне пошли  открываться до этого запретные двери доверия.

     Конечно, я нагрубила  в комитете комсомола со свойственной  мне стопроцентной уверенностью в своей правоте, обвинив весь знакомый  комсомол в подтасовке  молодежных движений, называемых передовыми, в очковтирательстве и карьеризме его лидеров. Проголосовали единогласно. Третий отвечавший за идеологию секретарь, который считался моим другом, - он среди прочих приятелей  поэтов не раз бывал у меня  дома и слыл убеждённым толстовцем, распалявшимся до  крайнего анархизма взглядов,  потупив взор, тоже принародно поднял правую руку.  Я тогда ещё не совсем остыла от врождённого пролетарского чувства справедливости, и сердце моё ещё умело клокотать  презрением  к идеологическим лицемерам.
 
     Резко похолодало,  заполярный вечер быстро  надвинул на город  ледяные мочалы    с ближайших гор,   а я их даже не заметила, такой разгорячённой выскочила из  горкома.  Мне хотелось оплакать, нет, даже обрыдать моё исключение, настолько сама процедура  с  мерзкими унизительными обличениями и обвинительными речами меня придавили.  Сыр-бор полыхал вокруг утерянного комсомольского билета,  а  я подозревала, что сам документ у меня украли  на работе. Втихомолку вынули из рабочего стола, за неуважение к нашему комсоргу. И правда, она была тщеславной дура-дурой, но интригой овладела по иезуитски. Горком клеймил-то клеймил, а  идеологическую формулировку,  которую навязывала комсорг, записать в моем личном  деле не решился. Так что осталось за мной только  небрежное отношение к документу. 

     Директор городского телевидения вызвал меня в кабинет, чтобы задать  один единственный вопрос:
- А почему я  отрицаю советскую  власть?
        У меня  глаза на лоб полезли,  и хватило ума  решительно возразить, что мои родители пролетарии  меня  воспитали  с пролетариями всех стран объединяться, но я душой не принимаю   подтасовки  и  карьерные поддавки в идеологии страны Советов. И не кривила душой - это была сущая правда,  со школьной скамьи освободившая меня  от номенклатурной гонки.

     Ещё в  седьмом классе уступила выделенную мне персональную  путевку в Артек девочке, за которую просили директор школы и старшая вожатая,  мол, бедняжке   для здоровья требуется море.  А я знала  превосходно,  что холёная кривляка ничем  на моей памяти не болела.  Вероломные соискатели путёвки, так же как ревнители комсомольских рядов  думать не думали, какую великую  услугу мне оказали.   Кто из них тогда мог понять, что такое свобода  разума от идеологической слякоти начала семидесятых? 

     Уже почти на центральной -  Гвардейской площади, на всей скорости моего клокочущего мотора я врезалась  в широкую грудь Вовочки Емелина, завсегдатая поэтических сумерек  "Шестьдесят Девятой параллели".   Так называлось кафе, которое устраивало нам посиделки с чтением стихов -  что-то очень похожее зафиксировал кинематограф с участием молодой Дорониной.  Кажется, фильм назывался "Ещё раз про любовь". Там где она пела о бумажном кораблике, способном  удержать души прекрасные порывы.

   Вовочка был великан во всех смыслах. Под два метра ростом, грузный, он радовал друзей-приятелей  феноменальной  логикой  философа субъективного идеализма и  безразмерной памятью на политические анекдоты.
- А что могло произойти с тобой в такой добрый и ласковый вечер? -   по ходу он успел поймать  меня за воротник, иначе бы я,  точно, не остановилась.  Как постороннему, уже выдохнула - ой, извините,-  и  поймала  такое смешливое выражение глаз, что мой мотор заметно сбавил обороты.
- Вовочка, меня только что исключили из комсомола, -  призналась я, стараясь справиться с остатками  взрывоопасных эмоций.
- Да что ты?! -  Вот повезло! -  От души  поздравляю!!! - он отпустил воротник и приобнял за плечи как будто хотел приподнять и подкинуть.

       Я было покосилась недоверчиво - мол, с чего вздумал издеваться? - но увидела такой ясный восхищенный взор, такой избыточный поток хулиганской зелени,  такой пульверизатор радости, распрыскивающий вокруг меня  искры смеха, что мои  жгучие  угли обид погасли без перспектив когда-нибудь разгореться. Даже стыдно стало, что я по такому счастливому поводу несоразмерно болезненно переживала.
- А  завернём к Стасу? Он   сам позвал - хочет выразить  деликатную просьбу.
-А пойдём. - С готовностью согласилась я, потому что где ещё можно было оптимально забыть и выкинуть из памяти комсомольское  прошлое?!

      Стас в нашей компании признавался как - нынче бы назвали - избранный свыше гуру и духовный учитель.  Он приехал из Питера главным режиссером городского театра, был старше всех лет на десять, отличался редкой собранностью и силой воли, организующей беспризорных  искателей  творческих приключений в здоровую  трудоспособную богему.
 
    Мы уже прочитали по кругу пьесу, которую он начал ставить - "Конец книги Шестой".
Кто знает, правильно ли я помню автора - Ежи Брошкевич? В пьесе речь шла о том тревожном двоемыслии, которое мучило Коперника на пути к гелиоцентрической истине.  Примерно так же, как меня мучило  моё отлучение от комсомола.  Прямо пойдешь - смерть найдешь, направо пойдёшь,  в рабство попадёшь, налево пойдешь - ужас найдешь...

    Стас объяснял задачу недолго. В спектакль требовался настоящий череп. Он должен был сконцентрировать магию творческого потенциала, чтобы зритель закричал от изумления, заплакал от прозрения и разразился громкими аплодисментами в адрес постановочной группы.   
 
    Уж не помню, кто, по моему,  Юра Бариев, поэт с парадоксальной интуицией, сын бывшего зэка,  рассказал, что череп надо искать на Нулевом Пикете. Это место  в Норильске теперь отмечено мемориалом. А тогда это и  была зловещая развилка для  смельчаков добровольцев  несанкционированного  экстрима.
 
   Мало кто из шестидесятников знал точное место лагерных захоронений. Но -  кому приходилось идти по скользкому гравию насыпной дороги вдоль Ергалахского хребта за спину Медного завода,  чувствовал странную испарину, нападавшую на  каждого, кто всматривался в пустынное пространство с редкими выгоревшими добела стволами мёртвых деревьев. Тундра всюду кочкообразна. Тем более эту бурую унылую плешину, тянущуюся вдоль хребта на несколько километров, язык не поворачивался назвать и тундрой.  А бугорки, казалось при ходьбе - будто двигались, будто колыхались - особенно от вихреобразных порывов ветра, налетавших по правилам царившей там  розы ветров со всех сторон. Вот туда-то и повадились наши дерзкие гробокопатели за магическим черепом, призванным помочь освоить истину книги Шестой.

   Уже сентябрь дышал напряженным морозцем, и - хотя дни стояли сухие, ждать настоящей зимы оставалось совсем чуть чуть.  Гробокопатели приходили возбуждённые, требовали водки и закуски,  народ не ленился вскладчину собирать на ужин и прибегал послушать Стасовы речи.  Молодые приехавшие с ним актёры  охотно  делились впечатлениями от репетиций, их кормило восхищение режиссером.

    Рассказывал о  страшных захоронениях Вовочка Емелин.  Как они присматривались к кочкам,  вскрывали дёрн и двумя-тремя лопатами быстро обнажали могилки.  Гробов не было и в помине,  одежд тоже. Голые кости и только. Кое-где попадались клеёнчатые бирки с номерами. Черепа все были расколоты и пробиты - целого не  попадалось.  Земля промерзала, а надежд на магический фетиш для спектакля  почти не оставалось. Сейчас я уже не помню как Стас решил проблему. По моему,  какой-то череп все-таки удалось найти и склеить.

     Премьера не запомнилась. А запомнился  после-премьерный ночной десант к Путоранам в районе Талнаха.  Компания собралась чуть ли не человек в тридцать. На две четырехместные палатки.  Дату помню точно - в ночь на  29  сентября. Снег ещё не лёг, но уже присыпал твёрдой крошкой  подмёрзшие кочки.  Гитары и стихи, стихи и водка, водка и запальчивые споры до рукопашных схваток, споры и пальба из охотничьих ружей по консервным банкам. Я и то нажала на курок, предварительно зажмурив глаза и отвернувшись от мишени.  Самый меткий, кажется, был старшой - Валера Литвинов - тот, у которого стихи  жили в нём нежным противостоянием  его гордой, независимой  натуре.  Он-то и призывал, чтобы женщины - бабцы - тоже стрельнули - в посвящение дикой природе. Но - слава Богу, пальба обошлась без жертв.

     К ночи, прикатившей в одно мгновение, поскольку в палатках место было только для влюбленных - остальные  сгрудились гулевать  возле большого костра - на берегу уже замерзшего, играющего тишайшими тенями озерка.  Соревнование на спор затеял Стас.  Он  решил переползти озерко, и  - легкий, проворный как серая горная ящерка - переполз под аплодисменты восхищённых поклонниц его таланта. Вовочка Емелин на аплодисменты почему-то шибко разозлился.  Тоже пополз.  Он провалился под лёд уже метрах в семи от берега.   Общий крик аж взвился над костром, а Стас  выхватил длинную тлеющую жердину и буквально метнулся по пластунски  к цепляющемуся за кромку льда  - дымящемуся от мороза другу. Ему удалось  добраться до Вована минуты за две.

- Хватайся, - кричал он,  - хватайся! - Но ставший вдвое тяжелее от воды Емелин его не понимал, не слышал, а только пытался вылезти на лёд, который тут же проламывался и сбрасывал его в жуткую черную  полынью.

    Никто не смел вмешиваться, нельзя было добавлять тяжести на хрупкий лёд, чтобы не провалиться и Стасу. Женщины было рыдать и кричать, но на них жестоко прикрикнул Литвинов.  Молчаливое ожидание развязки охватило паническим страхом  всех очевидцев возможной гибели обоих. На глазах у любящих их остальных.
 
   Стас  подполз к Вовану предельно близко, перебросил его руки ото льда на жердину и пополз назад. Очень медленно он полз оставшиеся метров пять, волоча за собой вцепившегося намертво   Вована,  под которым  трещал, крошился и проламывался лёд, расстёгивающий  перед нами  грозящую гибелью водную чашу.

       Уже у самого берега наши мужчины подняли Стаса на ноги,  (он тут же запрыгал,  высоко, повыше, ещё выше, чтобы, видимо, сбросить состояние  страха) подхватили и  с усилием подтащили  к  костру охваченного морозным паром Вована.  Вован пытался говорить, но распухшие губы не слушались,  вырывалось несвязное мычанье. Его в минуту раздели догола, уложили на одеяло, влили в разинутый рот полбутылки водки, а из другой бутылки стали его поливать-поливать  и растирать-растирать так, что  белая кожа всё-таки покраснела.   Сняли с себя всякие трико и подштанники,  майки и свитера, еле-еле всё на него натянули  и влили вторую половину бутылки.  Прямо на одеяле перенесли  в палатку, укрыли ватниками-полушубками, всем, что у кого было в запасе.

     Время исчезло.  Из-за Путоран выплывала ярчайшая звёздная бездна, живая  мерцающая тайна Бога.  Мы ходили по тундре какими-то странными - звериными - кругами, избегая смотреть в сторону  разверзнутой  впадины безымянного озерка. Было видно как догорает костёр, но никому не хотелось разжигать его вновь.  Мороз  вызревал узорным инеем на  ветках голубичных кустиков и  дохленьких карликовых берёз.  Слово, даже произнесённое шёпотом,  будто звенело и на мгновенье застывало на весу, а потом падало и разбивалось о твердые косточки стылой земли.   А в самый глубокий час, когда нам уже казалось, что мы тоже застынем окончательно, упадём и разобьемся на мелкие осколки,   на наших глазах развернулось по всему горизонту  великое цветение божественной тайны,  замахало лазоревым, лимонным, лиловым полотнищем  уму непостижимой  Горней Славы Бытия...