разговоры о сексе и история про Ингу

- Расскажите мне о своём первом сексуальном опыте, - сказал Луи.
Я возмущённо посмотрела на него.
Я стояла совершенно голая, освещённая софитом в полутёмной мастерской. Смущению моему не было конца. Когда-то в академии я рисовала обнажённую натуру. Но даже в те времена я представить не могла себя в этой роли.
- Простите, я не ослышалась? – уточнила я, - вы просите меня рассказать о моём первом сексуальном опыте? 
Луи задумчиво бродил вокруг меня, выбирая ракурс и делая быстрые наброски на клочках желтоватого картона.
- Вы слишком напряжены, - пояснил Луи, не отрывая глаз от зарисовки, - мне не нужна натурщица, зажатая как деревянная кукла. Так что там с сексом? У вас вообще-то хоть раз был оргазм?
Я не нашлась что ответить. Ну что за ужасный человек? Он, кажется, решил довести меня до нервного срыва своими откровенными вопросами. И, сказать по правде, у него есть все шансы добиться успеха.
- Алё! Мадам Белоснежка, вы живы? Предаётесь сладостным воспоминаниям?
- Я не собираюсь говорить с вами на эту тему, - решительно сказала я.
- Ну ладно, тогда я начну. Глядишь, и вы захотите поделиться. Мне было двадцать два года…
- Перестаньте, я не хочу этого знать, - возмутилась я, - вы не можете заставить меня слушать ваши грязные откровения.
- Интересно, что же в этом грязного? – удивился Луи, - превалирующее большинство людей на этой планете занимаются сексом. Это не более грязно, чем акт приёма пищи или отправления естественной…
- Ладно, ладно, я поняла. Рассказывайте уж лучше про ваш… опыт. Боюсь, я ещё не готова к истории о том, как вы ходите в туалет. Но постарайтесь всё же избежать излишних подробностей, - поспешно добавила я.
Луи засмеялся.


- Итак, мне было двадцать два года. Я только поступил в художественную академию, и в личной жизни у меня был полный штиль. Я ещё никогда не влюблялся, а заниматься сексом без любви считал ниже своего достоинства. Тогда я ещё был полон романтических предчувствий, подогреваемых художественной литературой, которую я поглощал в огромных количествах. Мне нравилась одна девушка. Хорошенькая умненькая ровесница, пухленькая и свеженькая как булочка. Но это была такая ленивая, ни к чему не обязывающая привязанность. Вялотекущая, я бы даже сказал. Мне нравилось думать, что я чуточку слегка влюблён в неё. Нравилось смотреть на её  рыжие кудри и серые улыбчивые глаза. Она всегда смеялась, всегда была весела и дружелюбна. Нам было очень весело вдвоём, но так же весело было и в компании друзей, где оба мы были без сомнения всеобщими любимчиками. Нам было хорошо, весело, уютно, даже немного восхитительно. Это была игра в солнечные зайчики. Улыбка в обмен на улыбку. Бездумное лежание на траве в городском парке в тёплый летний день.
Учёба давалась мне легко, я был лучшим на курсе. У меня было множество приятелей, с которыми было приятно скоротать вечерок. Изредка я лениво представлял себе свою будущую семейную жизнь с этой рыженькой улыбчивой девушкой, наших маленьких веснушчатых детишек, и мне становилось тепло. Жизнь улыбалась мне, и я не хотел ничего менять.
Тогда же, вначале первого курса я познакомился с другой девушкой, Ингой. Точнее, познакомился – не совсем правильное слово. Ингу я знал и раньше. Наши дачи были по соседству, и каждое лето мы проводили вместе. Мы вместе копались в песочнице, вместе учились кататься на велике, вместе читали школьную программу по литературе, которую задавали на лето.
Но вот однажды Инга не приехала летом на дачу. Нам было тогда лет по пятнадцать. Ровесников на даче хватало и без Инги, так что я не слишком грустил по поводу её отсутствия. Не приехала она и следующим летом, и ни в одно лето после этого. Я, конечно же, довольно скоро перестал думать о ней.
И вот встретил её в академии. Оказалось, Инга закончила школу на два года раньше меня, по какой-то там ускоренной программе, и теперь училась в академии на третьем курсе. Она была талантлива сверх всякой меры. Все преподаватели ставили её в пример, хотя старательной она не была, по предметам не связанным с рисованием у неё были сплошные тройки. Сказать по правде, все предметы кроме рисунка, живописи, композиции и истории искусств она попросту игнорировала. Зато живописью она занималась как одержимая. Когда я впервые увидел её работы, волосы на моих руках встали дыбом. Это была нереальная совершенно демоническая живопись, подобная полотнам Врубеля и Малявина. Однако тогда я ещё не знал, что эта гениальная Инга с третьего курса и подруга моего детства – одно лицо.
Она очень сильно изменилась. Я помнил необщительную худенькую русоволосую девочку с золотистей кожей, гоняющую со мной на велосипеде по всем окрестным свалкам. Нынешняя же Инга представляла собой нечто настолько разительно отличное, что мне даже в голову не пришло, что я знал её раньше.
Инга принадлежала к той малочисленной группке старшекурсников, которые уже сейчас были как бы наравне с преподавателями. Они были вхожи во взрослую богемную тусовку, вечерами просиживали в мастерских знаменитых художников и могли оставаться в академии сколько хотели, независимо от расписания и распорядка занятий. Им многое прощалось, но и требовали с них по высшему стандарту. 
Я тоже подавал большие надежды, однако в ту пору я был очень ленив, и довольствовался тем, что основные задания и так давались мне легко.
Кроме того мне не нравилась эта артистическая тусовка, где большей частью вращались странные нервные угрюмые личности, страдающие от пристрастия к алкоголю и лёгким наркотикам. Моя чистая юная душа жаждала более возвышенных развлечений; и я предпочитался целыми днями валяться на травке в парке с моими жизнерадостными друзьями. Иногда мы писали этюды, но чаще просто болтали, попивая светлое пиво.
Инга сама подошла ко мне, когда я долго всматривался в её работу на одной из студенческих выставок. Вокруг ходили студенты академии, художественные критики, преподаватели, а я всё стоял и стоял перед портретом златовласого паренька в красном берете. Это был обыкновенный учебный портрет, фас с боковым освещением. Но сколько экспрессии, сколько цвета было в этой работе.
Сначала я почувствовал запах вишнёвого табака, а потом услышал за левым плечом голос:
-  Маленькая сучка. Она так вертелась, что мне хотелось прибить её голову гвоздями к стене, - сказала Инга, попыхивая сигаретой. Она была единственным человеком, который курил в музее.
- Это девушка? – удивился я.
- Алиса, с третьего ДПИ. Знаешь её? Хотя не советую, жуткая потаскуха.
И она снова затянулась сигаретой. 
Я не знал, что ещё сказать. Инга мне совсем не понравилась. Она была всем тем, что я так не любил. Заносчивая, грубая, уверенная что все и всё должны прощать ей за её талант.
- Ты меня не помнишь, да? – неожиданно спросила она.
- Ну… я много о тебе слышал в академии. Педагоги тебя хвалят.
- Да нет. Мы с тобой были раньше знакомы. На даче. Я-то тебя сразу узнала. С одиннадцати лет ты не слишком изменился.
Как ни странно с этого сомнительного комплимента началась наша странная дружба. Поначалу мы общались мало, но есть такое правило: если ты когда-то хорошо знал человека, в мозгу остаётся специальная папочка, заведённая на него. И когда снова встречаешь старого знакомого, его слова, реакции и привычки постепенно оживают в памяти. Ты против воли вспоминаешь, как надо с ним общаться, чтобы вам обоим это причиняло минимум неудобств.
Инга не показалась мне красивой, однако вокруг неё постоянно крутились какие-то сомнительные настойчивые типы. Некоторые из них просто хотели засветиться в богемной тусовке, но другие с противоестественным упорством добивались близости с ней. Это сбивало меня с толку, поскольку я совершенно не мог понять их мотивов.
Как я уже говорил, за те годы, что мы не общались, Инга сильно изменилась. Она не была красивым ребёнком, но и девушкой стала очень странной. Бледное скуластое лицо, густо подрисованные черные брови, тяжёлые, прямые и жесткие темно-каштановые волосы и неизменные неестественно-синие линзы в глазах. Она сильно красилась и странно одевалась. Постоянно курила и вставляла в уши какие-то совершенно нелепые этнические серьги, свисающие до самых плеч, отчего мочки её ушей неестественно вытянулись.
Был у неё один особо настойчивый ухажёр, женатый студент четвёртого курса. Не менее талантливый и признанный, кстати, но совершенно невыносимый в общении. Он постоянно ныл, давил на жалось, ставил перед ней ультиматумы и всё в таком духе. Инга никак не могла решиться окончательно отшить его. Насколько я могу судить, у неё не так уж много было друзей, и даже таким сомнительным другом она неоправданно дорожила. 
По началу, Инга была настороже, боясь, что я принадлежу к одному из двух хорошо известных ей разновидностей мужчин, но постепенно, смекнув, что у меня и в мыслях нет спать с ней, Инга оттаяла.
На самом деле чаще всего она бывала отвратительной. Она сплетничала и злословила о наших общих знакомых, рассказывала мне о том кто из преподавателей что употребляет и с кем спит. Она всё время курила, частенько прикладывалась к бутылке, и меня приучила выпивать без всякого повода посреди дня. Она была просто монстром по сравнению с моими друзьями. Пахнущим ацетоном и беспрерывно дымящим монстром. Сам не знаю, почему я продолжал общаться с ней. Может быть из-за её чудесной живописи. А может быть, таким образом я пытался сделать себе прививку от богемной жизни.
Я продолжал пролёживать часы на полянке со своими солнечными друзьями, но раз или два в неделю непременно наведывался к Инге в мастерскую.
Однажды она заинтересовалась моей личной жизнью. Я нехотя признался, что мне нравится одна сероглазая девушка, милая, как солнечный зайчик. Даже говорить о той девушке с Ингой казалось мне неэтичным, словно Инга своими испачканными в масляной краске пальцами могла замарать чистоту моей влюблённости.
Инга оживилась и спросила меня, когда же я собираюсь переспать со своей прекрасной подругой. Я смутился и сказал, что это не её дело. Однако Инга на этом не успокоилась. Она периодически расспрашивала меня о том, какие чувства вызывает у меня эта девушка, хочу ли я её, и если хочу, то как сильно. Сама Инга мучилась вопросом – должна ли она уступить своему настойчивому женатому ухажёру или нет. Она вроде бы была и не прочь, но ей жутко не нравилось его упорство. Вроде как, если уступить сейчас, после стольких изматывающих месяцев, то почувствуешь себя использованной. Так она говорила.
Кроме того у неё был затяжной роман с преподавателем, который был старше её на тридцать один год. В некоторые дни она костерила его последними словами за то, что он не собирается бросать свою старую некрасивую жену, в другие восхищалась тем, какой он умный, говорила, что он умнее всех людей на земле, и она, Инга, его просто обожает. Иногда она утверждала, что всё кончено, и она больше никогда к нему не пойдёт. Но потом совершено серьёзно размышляла о том, чтобы родить от него ребёнка, ведь его единственная дочь (наша ровесница), по мнению Инги, была полной дурой и не унаследовала и малой толики обаяния и ума своего отца, и нельзя допустить, чтобы столь совершенный генетический материал пропал даром.
Все эти разговоры о сексе через какое-то время принесли свои плоды. Я стал задумываться об этом всё чаще. Но думал я вовсе не о сексе с моей рыжеволосой подругой. Видимо из-за того, что все эти разговоры исходили от Инги, мало по малу меня стало преследовать непреодолимое желание переспать с ней. Меня уже не пугал ни постоянно окутывающий её дым вишнёвых сигарет, ни черные ногти, ни болезненно-бледная кожа, ни странные украшения. Кроме того у Инги была красивая фигура. Сначала я этого не замечал, но со временем это становилось для меня всё более очевидным. Это была не тонкая аскетичность моих подруг-одногруппниц, маниакально следящих за своим весом, и не милая детская пухлость моей рыжеволосой приятельницы.
У Инги была настоящая женская грудь, тяжёлая и заметная. Когда Инга двигалась, всегда нервно и импульсивно, всё её тело шевелилось и извивалось вместе с ней. Её бедра покачивались при ходьбе, грудь вздымалась и опадала в такт дыханию, ноздри её длинного носа заострялись и трепетали, когда она злилась. И она никогда не сдерживала эмоций. Она могла наорать на чужих детей, если они играли в непосредственной близости от того места, где она писала этюд. Она редко смеялась, но если уж смеялась, то это была настоящая истерика. Неконтролируемое буйное веселье.  Этим она меня очень пугала.
Но пришёл момент, когда и на её отвратительный характер мне стало наплевать. Я просто хотел её. И от того, что она чувствовала себя в безопасности рядом со мной, я злился, как никогда.
К началу второго курса я совсем забросил своих друзей. Я был постоянно на взводе.
Я ходил с ней на выставки и в мастерские художников. Я ночами сидел в академии и писал маслом столько же, столько она. Я смотрел, как старик-преподаватель обнимает её за плечи, смотрел на его картины, где Инга представала библейской Евой – обнажённой и с огромным красным яблоком в руке. Это были неплохие картины, но мне становилось душно, когда я смотрел на них.
Я скрежетал зубами по ночам.
Но Инга ничего об этом не знала. Она не раз озвучивала мне свою теорию о том, что люди, как правило, хотят друг друга пока толком не знают, какой у них обоих отвратительный характер. Пока сохраняется иллюзия совершенства, подпитываемая красотой тел и желанием произвести друг на друга положительное впечатление.
У меня же почему-то всё вышло с точность наоборот.
Я ужасно злился от того, какой податливой стала Инга со мной. Сама не замечая, она делала всё, что я просил. Я мог попросить её принести стул из другой комнаты, передвинуть шкаф, сходить в магазин. По логике вещей, всё это должен был делать я, мужчина. Но она не обращала на это никакого внимания. Я мог помыкать ею целый вечер, а она и бровью не вела. Думаю, это была её плата за нашу дружбу.
Я уже говорил, как она дорожила друзьями. Я был её другом и не домогался её. За это она готова была терпеть очень многое.
Под новый год, в середине второго курса, Инга решила написать мой портрет.
Я пришёл к ней домой. Первым делом она налила мне пятьдесят грамм коньяка, так как в мастерской было довольно холодно. Я, не задумываясь, выпил. Мы поднялись на чердак, в мастерскую. На стене висели какие-то новые рисунки.
- Смотри, это я специально для тебя принесла, - сказала Инга и подвела меня к стене. Дело в том, что у меня довольно странная форма черепа, из-за густых волос, это незаметно, но на самом деле у меня очень выступающие теменные кости. И я не раз говорил об этом Инге, когда мы обсуждали разность строения лицевых и черепных костей у людей разных этнических групп.
- Это мои рисунки с пластической анатомии, - между тем продолжала Инга, - сейчас, посмотрим, что там с твоим черепом.
И она запустила руки в мои волосы.
- Вот смотри… - бормотала она, глядя на рисунки и ощупывая мою голову, - слишком выступающие теменные кости… зато лобный бугор слабо выражен, затылочная кость так же сглажена…
У меня волосы на руках встали дыбом. Почему-то вспомнилось, что сначала такой эффект на меня производила её живопись. А не она сама. Инга ещё не надела свой рабочий заляпанный краской халат, и в вырезе кофты я видел большую часть её огромных как мир грудей.
Вдруг она отстранилась и внимательно посмотрела мне в лицо. А потом сказала совершенно серьёзно:
- Пойдём, покажу тебе свою комнату.
У неё был какой-то пунктик на счёт её спальни. Она никого туда не пускала. Впрочем, в доме было больше двадцати комнат, так что в принципе всегда было, где провести время.
Я как-то туго соображал в тот момент, и поплёлся за ней молча, как послушный ослик.
Мы зашли в комнату. Там было темнее, чем в мастерской. Шторы опущены, повсюду засушенные розы, по стенам развешены всякие бусы и репродукции живописных полотен. Я заметил «Демона» Врубеля и фрагмент «Сотворения Адама» Микеланджело.
Инга совершенно невозмутимо сняла кофту, потом лифчик; обвела комнату глазами и спросила:
- Ну как?
И мы занялись сексом на её узкой одноместной кровати. Я помню, что запутывался в длинных жёстких волосах, как в паутине, и повторял почти беззвучно: «красивая красивая красивая…»
А потом, спустя часа два, когда мы вернулись к едва начатому портрету, она сказала:
- Я, сказать по правде, ужасно расстроена.
- Почему? – спросил я. Мне было неловко. Я даже подумал, может быть, я что-то сделал не так. Мне-то очень понравилось, но мало ли.
- Ну смотри, - задумчиво сказала Инга, - это ж вся моя теория летит к чертям собачьим. Могу поклясться, что сначала я тебе совсем не нравилась.
- И что это значит? – уточнил я. Она расстроена, что сначала не нравилась мне, что ли?
- Мне же нужно придумывать теперь другую теорию! – как тупому объяснила мне Инга.



Я по-прежнему стояла в круге света. Луи продолжал рисовать зарисовки.
- Вы женились на ней? – осторожно спросила я.
- Я никогда не был женат, - улыбнулся Луи, - ну так что, не хочешь поделиться своей историей?
- Мне было двадцать три, и это был мой муж в первую брачную ночь, - сказала я.
- Что серьёзно?- Луи вскинул на меня разочарованный взгляд, - не то чтобы я это осуждаю…
- Моя история не так интересна, - заметила я.
- Да уж. Впрочем, это не твоя вина. От этого гавнюка, моего племянника, я ничего особенного и не ожидал.
- А всё-таки что потом было с этой девушкой?
- С какой? – Луи снова поднял голову от листа.
- С Ингой. Чём всё закончилось?
- Тебе было интересно слушать, - констатировал Луи.
- Вы интересно рассказываете.
- Нет. Просто это история про секс. Про секс интереснее всего слушать, особенно когда ты молод, - сказал Луи. Я подумала, что Луи, пожалуй, сильно вырос в моих глазах. Рассказанная им история, хоть и сомнительная, но очень человеческая.
- Даже интереснее, чем про любовь? – спросила я.
Луи засмеялся.
- Любви нет. Инга так говорила. Она говорила, что я могу любить кого хочу, ей это безразлично. Это всё лишь мои иллюзии. Но если я буду спать с кем-то ещё, она больше не станет этого со мной делать. Говорила, что ей врождённая брезгливость не позволит, - Луи замолчал, но когда я уже хотела кое-что спросить, он добавил, - я думал, что мне это скоро надоест, но это длилось два с половиной года. 
- Я думаю, вы всё же любили её, - сказала я.
- Белоснежка, ты не знаешь, о чём говоришь! Ей богу, ты наивна, как Орлеанская девственница. Таких как Инга нельзя любить. Невозможно. После окончания академии она уехала учиться за границу, и единственное что я испытал – облегчение. Облегчение от того, что я снова мог смотреть на других женщин, от того что она больше не манила меня, не сбивала с курса, как огромный сексапильный магнит. От того что я снова полюбил дневной свет, и пение птиц, и всё то, что раньше любил. Я забыл её быстрее, чем её самолёт приземлился во Франции.
- Почему же вы не женились на той, другой девушке?
- Ну, во-первых, та девушка вышла замуж раньше, чем уехала Инга.
Снова повисло молчание.
- А во-вторых? Вы могли женится на другой такой же.
- Во-вторых, неинтересно. Не хотелось понижать градус, - он усмехнулся, - ты сейчас правильно сказала, я мог бы жениться на другой такой же. Но я посчитал это ниже своего достоинства. Как раньше нос воротил от секса без любви, так потом стал воротить от отношений без страсти.
- А как вы думаете… - начала я и замолчала в нерешительности. Я хотела кое-что спросить, но не решалась. Впрочем, сегодня и так было сказано слишком много странного, так что ещё одна капля откровенности точно не повредит, - может, у моего мужа тоже до меня была такая как Инга? И потому он не был счастлив со мной?
Боюсь, что на последней фразе мой голос дрогнул. Я надеялась, что Луи этого не заметил. По всему видно, что сентиментальность – это не то, за что он уважает людей.
Луи удивлённо поднял голову.
- Я думаю, твой муж просто гавнюк. Такая, как Инга, вряд ли бы им всерьёз заинтересовалась. Он скорее как тот её неудачливый ухажёр-нытик, - Луи отложил в сторону последний кусок картона, - одевайся. На сегодня хватит. Я пока подумаю с какого ракурса лучше рисовать, а ты пойди погуляй в саду, или ещё какой-нибудь ерундой займись. Вечером,  может быть, продолжим.
Я надела халат, очки и собралась уходить.
- Эй, Белоснежка.
Я остановилась в дверях.
- Ты не похожа на солнечную девушку. Вообще ни разу. А про Ингу я ведь не сказал, что она была неразборчива в связях или недостаточно высоконравственна. Она просто сама не знала, чего хочет. Но очень хотела узнать, потому и пробовала разное. Может быть, ты просто плохо себя знаешь? Я думаю, в других условиях, ты сама стала бы Ингой. Уж не знаю, льстит тебе это или нет.
Я  решила не отвечать. Я и сама не знала.