Кот гениальности

- Лёлька, подь сюды, зараза, я хочу тебя! – Аристарх, размазанный по поверхности велюрового дивана, пытался найти точку опоры, чтоб приподняться. На его зов никто не явился. Мягкая обивка предательски скользила под неуклюжими конечностями пьяного в зюзю Аристарха, похожего сейчас на паука, выбирающегося из густого сиропа. Утомившись бороться с самим собой, насекомый сдался и захрапел.
Он еще не знал, что с сегодняшнего дня его Янь радикально осиротел. Лёлька подалась к матери. По всей очевидности, всерьез и надолго.
Очевидности обнаружились уже на следующее утро: никто не разбудил Аристарха и не помог ему вынырнуть из похмелья заботливо прибереженной каплей водочки. Из  кухни не тянуло свежезаваренным кофе. Свободный от женского шматья шкаф, уныло поскрипывал приоткрытой дверцей, впуская внутрь распоясавшиеся сквозняки, которые больше некому было усмирять.
— Лёлька, ты где, я жрать хочу! – крикнул он, проснувшись, в гулкую пустоту огромной квартиры. С хриплым баритоном дружно резонировали хрустальные подвески люстры. Аристарх приподнялся на локте. Огляделся. Шестикомнатный пентхаус с катастрофическим количеством стекла (окон, зеркал, светильников) был дизайнерской гордостью хозяина, но страшно напрягал сквозными пространствами, в которых терялся взгляд.
Превозмогая лень и головную боль, страдалец оторвал от дивана слежавшееся тело и пошаркал на кухню.
Жены нигде не было. Утешений – тоже. Бар был девственно чист еще с конца прошлой недели, когда у художника начался творческий запой. Тщетно обойдя контрольные точки, повергнутый в отчаяние бедняга рухнул в кресло и глубоко задумался.
Аристарх был настоящим художником, срывы случались с ним регулярно и всегда обозначали завершение плодотворного периода работы. Как и любой творческий человек, он отдавался делу с головой, с руками и ногами, а порой и с другими частями тела, без которых Муза не оргастировала. Он был в меру сумасшедшим, рассеянным, импульсивным и нервически ранимым. Втемяшится  гению что-то в башку, может напрочь выпасть в астрал,  послать по матушке, а то и вовсе в стенку вогнать, сбивая с дороги и торопясь запечатлеть на холсте ускользающий миг откровения. С такими людьми тяжко жить.
Но Ольга любила  его и терпела, бережно ухаживая за волшебным побегом художественного дара, которым сама была обделена. Она была изящна и красива той редкой и хрупкой красотой, которую тоже можно считать даром небес.
Муж так не думал. Он привык к ней, как к обязательному элементу композиции. Ей  по статусу была положена жертвенность. Она и жертвовала, старательно приводя в порядок дом, мастерскую и жизнь безалаберного творца, так часто ищущего вдохновения среди разрисованных уличных муз.
В частностях Аристарх был порядочной скотиной, он это знал, но никогда не утруждался извинениями, свято веря  в разрешительную силу искусства, искупающую любые грехи.
Когда-то в молодости он любил Ольгу, страстно и возвышенно. Именно тогда начал подавать большие надежды в искусстве, писал свежо и ярко. В чем-то напоминал Мане. Стал членом творческого союза.
Но однажды устал от хилой и хрупкой красоты  и увлекся Ван Гогом и Рубенсом, богатством красок  и обилием натуры. И вдруг неожиданно для себя открыл в этом увлечении золотую жилу, которая помогала ему не только содержать семью,  но и процветать. Он стал малевать огромные рекламные полотна для коммерсантов, не лишенных тяги к искусству. Вывернутые кишки, внутренности расколотых арбузов, распоротые животы гигантских рыб, кровоточащие свиные туши, ломящиеся от обилия еды столы и прилавки.

Его огромные во всю стену гастрономические шедевры, препарировавшие быт в эпатажно Раблезианском стиле, вызывали у Ольги беспокойство и отвращение, она деликатно  намекала мужу на выхолащивание  идеи и предательство таланта. Но он её не слышал. Монументальные экспрессионистские полотна стали его хлебом. С гарантированными бонусами в виде всяческих благ, иномарки и пентхауса в престижном районе. Аристарх, удачно вписавшийся в ожидания платежеспособной около художественной элиты, занял удобное и теплое местечко в среде конъюнктурных живописцев. Он научился  управлять своим капризным вдохновением. Абстрагировался от стихийно настигавших его творческих кризисов. И постепенно зарисовывал свой талант.
Сегодня, сидя в согбенной позе, со следами критической алкогольной ломки на заросшем за две недели фасаде, без привычного фона, домашней Музы с именем Лёля, которая верила в него и не позволяла превращаться в ремесленника, он чувствовал себя полным ничтожеством. «Где она, эта безропотная, безоружная женщина, в халате и тапочках на босу ногу, которая одним щелчком дверного замка вышибла меня из седла? Чего ей не хватало? Почему ушла?» — думал он, ворочая тяжелые жернова интоксицированных полушарий. Тучи заволокли перспективы.  Аристарх впал в раздражение и растерянность.
Когда он услышал звук поворачивающегося в замке ключа, сердце его бешено  заколотилось. «Вернулась! Наверняка с водочкой! — вспыхнуло в сознании. — В жопу бледнолицых муз! Да здравствует супружеская любвь! Эх, как же я её сегодня …!»
Он живо вскочил и, повинуясь неудержимой тяге, рванул навстречу жене.
На пороге стояла…, как бы это удачнее выразиться…
Это тоже, бесспорно, была Муза. Муза рослых экскаваторщиков и  плантаторов среднерусской глубинки, которые любят и ценят, когда хорошего человека бывает много.
Гигантская крашенная блондинка протянула ему широкую, поросшую мозолями ладонь и окатив подобием улыбки басисто промурчала:
— Илона, ваша новая домработница.
Аристарх, пораженный масштабами нового счастья, сник, лицо его болезненно вытянулось, губы зашевелились, глаза, привыкшие к телесной хрупкости жены, беспомощно заморгали. Но Илона поспешила прояснить ситуацию.
— Меня наняла  Ольга Васильевна присматривать за вами, — она щедро улыбнулась, сверкнув ровными хищными зубами. И прошествовала  на кухню.
Потерявший дар речи художник, как голодный кот, обреченно двинулся за ней. Ему нужна была срочная реанимация и не колышет.
Полуобернувшись на семенящего сзади, Илона  вытащила из сумки блеснувшую акцизом емкость и великодушно плеснула  ему  противоядие.
Этот широкий жест смял сомнения, одолевшие было некрепкие мозги болезненно трезвеющего художника. Он смирился, подобрел и протянул стакан за повторной порцией. Но Илона  не одобрила:
— Вам хватит. Пожалуйте в мастерскую, а я приготовлю обед.
И выставила его из кухни двумя, подъехавшими прямо к носу Аристарха  великолепными дирижаблями. Здравый смысл тщедушного художника уплыл куда-то в пах. А в голове меж тем сверкнула дерзкая творческая мысль. Он схватил кисть и рванулся к холстам, дабы запечатлеть увиденное в новом шедевре.

«Булки жены Гулливера» могла бы называться его новая работа, которой он незамедлительно отдался тут же всем существом.
Муза несколько раз контрольно заглядывала в мастерскую. И, удостоверившись в наличии творческого процесса, ныряла обратно в густой смог, щедро разведенный ею на кухне. Аромат украинского борща вызывал у Аристарха болезненные желудочные колики, и он, чтобы его заглушить, с яростным тщанием вгрызался в работу, надеясь получить от поварской музы заслуженное вознаграждение.

Через пару часов гастрономические шедевры были завершены обеими сторонами, и хозяин со своей новой нянькой, уселись за столом в гостиной, чтобы предаться трапезе. Такой вкусной еды художник не едал даже при Лельке.
Сытно откинувшись на  мягкую спинку высокого стула, Аристарх оценивающе смерил Илону посмелевшим взглядом и невольно подумал о том, что жену вполне могла бы заменить домработница.
Он уснул практически здоровым и счастливым.
Однако ночью Аристарху приснился страшный сон. Будто встал он как обычно у станка, взял в руки мольберт и кисть. И вдруг почувствовал, что его руки и ноги, туловище и даже голова, вместе с ушами совершенно его не слушаются, подчиняясь каким-то невидимым приказаниям, словно кто-то дергает за ниточки. Он в ужасе поднимает голову  и видит стоящую над ним фигуру домработницы с дощечкой марионеточного кукловода  и в кружевном фартушке поверх совершенно голого тела. Художник проснулся в холодном поту с твердым решением, уволить домработницу, не мешкая.
Но, когда утром на столе в гостиной обнаружился изумительно пахнуший свежесваренный кофе и мягкая булочка с хрустящей корочкой, которую Илона невесть где раздобыла в такую рань, предатель-желудок вероломно нарушил обещания мозга.
Какие поразительные превращения порой происходят с людьми чувствительными и подверженными чужому влиянию!

Аристарха будто родили заново. В огромных теплых ладонях домработницы  Илоны, он расцвел. Зазвучал, как  вычищенный от пыли рояль. Покупаясь на булочки, кухонные запахи, свежевыстиранные сорочки, чистоту и уют в доме, готов был на любой подвиг.
Художника тайно возбуждали и вдохновляли нешуточные формы Илоны. Будто пред ним материализовался вдруг один из тех гигантских натюрмортов, которые он так тщательно выписывал на холсте. Он украдкой заглядывался на дирижабли и необъятную корму непотопляемого «Титаника», разрезающего пространства его пентхауса. Как до столкновения с айсбергом она была спокойна и монументальна и с достоинством носила свои телеса мимо разинутого рта изумленного экспрессиониста.
И он писал, писал, как сумасшедший, в каком-то новом ключе, стиле, ракурсе. Так, как он еще никогда не писал. Кустодиевская красота богатой натуры влекла его всей мощной своей материальностью и вдохновляла, как ничто никогда не вдохновляло.

Однажды он предложил Илоне стать его натурщицей, и картины художника одухотворились. А в творчестве наметился новый этап. Если бы кто-то из биографов взялся бы за изучение истоков, то с изумлением обнаружил бы их в тарелке с пышущими жаром кулебяками и в мягких округлостях молочных бедер.
Между ними, как  и следовало ожидать,  произошел секс, который вовсе снес чердак бедному живописцу. Он никогда в жизни не испытывал еще таких невероятных ощущений, они были подобны погружению на самое дно теплого молочного океана, в сердцевине которого что-то бурлило, билось, едва уловимо клокотало, обволакивало, засасывало и загребало мягкими кисельными плывунами.
Илона не ожидала этого. Она была приятно удивлена впечатлением, которое произвела на худощавого, несвежего мужчину. Еще более тронута его мужским энтузиазмом и почти детской привязанностью, которую он к ней испытал.  Когда она говорила с нанимательницей о странностях её мужа, то готовилась к агрессивной и достаточно жесткой политике кнута и крошечного пряника. Однако, столкнувшись с человеческой и мужской щедростью Аристарха, изменила тактику, превратив свое общение с ним в один большой, сладкий пирожок, от которого сама не имела сил отказаться.
Как-то незаметно для себя она попала в зависимость от него. Как кукла. Он дергал за ниточки, и она плясала по его приказу. Многое спускала ему с рук и постепенно превращалась в ту самую Музу, которая однажды обречена потерять себя ради того, чтобы сохранить чужой дар.
Кто ж знал, что за монументальной внешностью скрывается то же самое: ранимое и жертвенное женское начало, которое заставляет забывать о себе и отдаваться без остатка любимому человеку. Дом художника все больше стал походит на обычное человеческое жилье. С уютными и ароматными вечерами, тихими завтраками и питательными обедами из трех блюд.

Появился даже кот. Точнее котенок, от обильного питания и заботы быстро набиравший вес и наглость. Жить бы Аристарху и радоваться.
Но ему творчески нездоровилось. Вскоре ароматная преданность наскучила так же, как давеча —  жертвенность жены. Он устал от душных объятий и густого молочного киселя тучной телесности, его вновь потянуло к разрисованным бродячим Музам с подтянутыми ягодицами,  к поиску себя и к запоям. Будто было в этом  некое предназначенное свыше наказание. Он заскучал по Ольге и вновь начал писать как Мане.
— Илонка, подь сюды, зараза, я жрать хочу! – Аристарх, размазанный по поверхности велюрового дивана, пытался найти точку опоры, чтоб приподняться.

На его зов никто не явился. Никто не разбудил Аристарха и не помог ему вынырнуть из похмелья заботливо прибереженной каплей водочки. Из  кухни не тянуло борщом и кулебяками. А вычищенный от женского шматья шкаф, уныло поскрипывал приоткрытой дверцей, впуская внутрь распоясавшиеся сквозняки, которые больше некому было усмирять.
— Илонка, ты где, я жрать хочу! – крикнул он, совсем проснувшись, в гулкую пустоту огромной квартиры. Хриплому баритону дружно ответили хрустальные подвески и натянутые на подрамники холсты. Зазвенели, завибрировали. А из кухни медленно выполз тучный усатый кот.
Они остались ему верны и никуда не делись.

Кот и холсты каждое утро приветствовали неутомимого живописца до самой его кончины.
Только им был известен обязательный смысл  его творческой епитимьи: хочешь писать — живи один и майся.