Теплый душ и отставка Егорычева

Теплый душ и отставка Егорычева

22 июня 1967 г. Москва

 Елена Рейнгольдовна Лопухина, заведующая отделом в Советском Комитете защиты мира, приехав под вечер в Тимирязевские бани, уже знала о снятии Егорычева с поста первого секретаря Московского горкома. Ее гостей, как и планировалось, еще не было и, взяв ключи от забронированного Комитетом люкса, состоявшего из предбанника, душевой с массажным столом и парной, она, проверив, есть ли в холодильнике свежее пиво, разделась, оставшись лишь в узких, но удобных трусиках телесного цвета, после двух попыток завернулась, как и подобает банщице, в простыню, невольно копируя одну героиню из древнеримской трагедии, которую недавно по долгу службы ей пришлось смотреть в сумском драмтеатре, обулась в пляжные тапочки-вьетнамки, смыла бессмысленный в такой влажной атмосфере макияж, села в оставшееся с царских времен кресло, развернула купленную у входа «Московскую правду» и внимательно прочитала «Информационное сообщение» о пленуме ЦК КПСС, разумеется, зная, что не найдет в нем ответа на мучающий ее вопрос – за что? И ведь никто из тех нескольких десятков людей, с которыми она говорила сегодня, и нескольких сотен, поздоровавшихся с ней, ни словом, ни ухмылкой, ни горестным покачиванием головы, не намекнув о столь важном событии, не дал ей возможность завязать разговор и, может быть, узнать самые новые сплетни со Старой площади.
А, может быть, такой заговор молчания – хороший знак? Если никто из знающих ее людей и не подозревает, что она имеет какое-то отношение к Егорычеву, то и его падение не повредит ей. Особенно если она и сама даже на исповеди не смогла бы ясно сказать – есть ли у нее какие-нибудь отношения с Николаем Григорьевичем или нет. Возможно, он сам и несколько человек из его ближайшего окружения знали об этом побольше, но она сейчас была уверена лишь в одном – эти отношения вот-вот могли начаться.
В первый раз они встретились на отчетно-перевыборной конференции их партийной организации, на которой Елене, как новому кандидату в члены бюро, слово предоставили восьмой. Присутствовавший по должности Егорычев сидел, как и полагается, в центре президиума, но после трех ее фраз повернул голову направо, в сторону выступавшей, и больше глаз с нее не спускал. Лена чувствовала, что она не просто красиво одета и прекрасно выглядит, но и говорит сегодня очень хорошо – бодро, но не развязно, весело, но не насмешливо, цитируя классиков к месту, а не вынужденно. А когда где-то в середине речи она боковым зрением заметила обращенное к ней лицо первого секретаря – награда, на которую не смел и надеяться никто из самых орденоносных ораторов в этом зале – за ее энергично распрямленной спиной просто выросли крылья и закончила она под овацию, несмотря на то, что темой пятиминутной речи было всего лишь совершенствование интернационального воспитания в детских дошкольных учреждениях.
Спускаясь в зал, она не смогла не глянуть в сторону Николая Григорьевича и с удовлетворением отметила, что он продолжал смотреть на нее, вернее, на ее колени и голени, открываемые новой, кажущейся даже подругам слишком смелой юбкой, и со звоном в ушах поняла, что заинтересовала тов. Егорычева не только как молодой кадр, которым можно укрепить отстающую партийную организацию. Заняв свое место в восьмом ряду, теперь уже она не сводила с первого секретаря глаз, в первый раз в жизни осознав, что и в составе Политбюро могут быть не только вожди, хорошие или плохие, но и просто мужчины, которые тоже могли бы понравиться девушкам. И самый взыскательный их взгляд мог бы найти в Николае Григорьевиче немало достоинств : он был еще не стар, может быть, моложе пятидесяти, сухопар, энергичен в каждом жесте и ироничен в каждой реплике, что, впрочем, не помноженное на обаяние должности первого секретаря МГК КПСС, вряд ли бы пленило с такой стремительностью уже немало перечувствовавшее женское сердце.
Через месяц они встретились снова, на собрании партийно-хозяйственного актива Бауманского района. Елена Рейнгольдовна одела тогда юбку тоже чуть выше колен и белую облегающую безрукавку с высоким воротом, чтобы показать какие у нее груди и какой узенький канадский бюстгальтер, все бретельки которого  четко просвечивали сквозь тонкую ткань, она осмеливается одевать на такое важное мероприятие. Когда пришла ее очередь задавать вопрос, она представилась медленно и обстоятельно, а потом спросила первого секретаря о том, о чем, она была уверена, он сам хотел бы поговорить побольше – о роли первичной комсомольской организации в допризывной подготовке юноши-воина; и действительно, Егорычев отвечал долго и подробно, цитируя Энгельса, хотя ни один мускул не шевелился на его волевом лице, когда он как бы из вежливости обращался в сторону красивой женщины, поднявшей столь актуальную для современной международной обстановке проблему.
Далее для Елены наступило время ожидания, никоим образом не мучительного; слишком невероятна была сама надежда хоть на какое-то внимание со стороны кандидата в члены Политбюро. И вдруг две недели назад, от подруги из министерства внешней торговли она узнала : к ним в Комитет приезжал сам Сырокомский, правая рука Егорычева, и долго беседовал с секретарем их парторганизации и начальником отдела кадров. Вот тут сердце молодой заведующей отделом заколотилось куда быстрее : неужели…?
Если она не попалась в сети собственной фантазии (и если Николай Григорьевич действительно решится пойти навстречу собственному чувству), то через месяц-другой ей должны были предложит перейти на работу в Московский горком, пусть и на должность рядового инструктора. Естественно, первый секретарь должен был бы пригласить на беседу новую сотрудницу, потом последовали бы случайные встречи в коридоре, рабочие совещания во все более узком кругу, приглашения на закрытые просмотры… Нет, конечно, Елена не была уверена, что непременно ляжет в постель к первому секретарю, она даже не была уверена, что ей, рядовой коммунистке, намекнут на нечто подобное, но сама надежда на такое стремительное развитие карьеры приятно кружила голову и помогала с большей снисходительностью и смелостью встречать неизбежные в жизни любого инициативного работника осложнения. И вдруг «Информационное сообщение», и надо опять возвращаться назад, в кажущийся именно сегодня таким опостылым Комитет защиты мира, полный разновозрастного склочного бабья.
В первый раз она услышала его текст по радио, возвращаясь из Реутова, с митинга советско-эквадорской дружбы на домостроительном комбинате им. Шверника. Эквадорцы эти были не коммунистами, а руководителями какой-то другой левой партии, кажется, национально-прогрессивной, но на митинг приехали в огромных сомбреро с гитарами и длинными узкими барабанами. Пели они зажигательно, хор старых большевиков, выставленный с нашей стороны, удачно подхватывал мелодии, работницы, которых сняли с утренней смены, умиленно прихлопывали, так что в Москву Елена возвращалась в прекрасном настроении, пока водитель не включил приемник, желая послушать музыку.
Тут же мелькнула дикая мысль : немедленно броситься к тов. Егорычеву. Может быть, одного его недоуменного взгляда будет достаточно, чтобы объяснить ей, как горько она ошибалась, мечтая о каких-то отношениях с таким человеком, а, может быть, наоборот, освобожденный от почти невыносимого груза ответственности перед партией и москвичами он раскроет ей объятия и они, не слыша перезвона телефонов в опустевшей приемной… Через мгновение она поняла, что если тов.Егорычев и заезжал сегодня в горком, то только рано утром, чтобы забрать личные вещи, а сейчас его кабинет или просто опечатан, или там уже работает специальная комиссия.
Войдя в здание Комитета Елена сжалась, как будто шагнув на минное поле и думая только обо одном – как бы не выдать себя неосторожным словом или жестом, подчеркнуто неторопливо, здороваясь со всеми знакомыми, дошла до своего кабинета и уже взялась за его ручку, когда ее неожиданно остановила секретарь отдела Нора Анатольевна.
«К вам посетительница, - она указала на съежившуюся в дальнем углу молодую девушку.
«После, - не сдержавшись, резко ответила Лопухина, но Нора Анатольевна на правах зрелой женщины слегка удержала ее и тихо добавила :
«Она плачет.
«Ну тогда просите, - со вздохом справилась с собой Елена, понимая, что слава бездушной молодой стервы, заставляющей рыдать подчиненных в своей приемной, ей именно сейчас не нужна.
Девушку звали Манечка Смелянская. и работала она в другом отделе (стран Африки) по португальской линии.
Усадив ее у своего стола, Елена налила ей воды из пыльного графина, раздвинула шторы, попробовала улыбнуться. – Ну, что случилось?
Попробовала улыбнуться и Манечка.
«К нам приехал товарищ Гусмао, один из руководителей ПАИГК.
«Это что такое? – Лопухина села на короткий диванчик сбоку от посетительницы.
 «Движение за освобождение Гвинеи-Бисау от Португалии, - девушка опять всхлипнула. – Он начал приставать ко мне с первого дня. Клал руки на колени, отпускал шуточки, а вчера вечером предложил подняться к нему в номер.
«Ну и?
«Я отказалась. Но сегодня у него по программе посещение Тимирязевских бань. Представляете, что там со мной может произойти?
Лопухина кивнула, повнимательнее взглянув на девушку: и чего в ней такого? Воробушек воробушком, правда, с развитым бюстом.
«Я обратилась к Марине Павловне (ее начальнице).Она сказала, что этот вопрос может решить только тов. Конашенок. Он же мне заявил, что нужно учитывать ту важность, которую имеет антиколониальная борьба в Гвинее-Бисау для дела социализма во всем мире и что я должна сделать все, чтобы товарищ Гусмао остался довольным. Я не осмелилась спросить его, что значит это все, но, думаю, он хорошо меня понял.
Услышав фамилию Конашенок, Елена улыбаться перестала. Все руководство Комитета защиты мира и, наверняка, большинство его сотрудников знали, что Еремей Петрович служил на самом деле в другом весьма уважаемом ведомстве, которое использовало Комитет для прикрытия своих собственных, не подлежащих огласке дел.
«И почему вы обратились ко мне?
«Ведь вы же единственная женщина – член парткома и вам гораздо проще понять меня.
Елена слегка поморщилась. О половой солидарности вслух поминать не стоило бы. – Тогда если говорить по простому, по бабьи, то неужели это так страшно?
Манечка, кажется, не сразу и поняла старшего товарища, а поняв, брезгливо поджала губы. – Он противный, толстый, вонючий негр. А я еще девушка. Нет, никогда!
Елена встала, подошла к окну, чтобы не смотреть на собеседницу. Значит, она еще и девственница! Не думала она, что среди их переводчиц еще остались такие. В закрытом прямоугольном дворе, между двумя автобусами, трое парней, раздевшись по пояс, играли в волейбол.
Конечно, правильней всего было бы выпроводить прочь эту истеричную девицу под каким-либо благозвучным предлогом. Какое ей в конце концов дело до ее невинности? Она ведь даже и не из ее отдела. Но остаться сейчас один на один со своей досадой, разочарованием, даже обидой на такое непродуманное решение Пленума и потихоньку скулить? Украдкой пробираться коридорами, испуганно ловить сочувственные взгляды и, не дождавшись, успокаивать себя – значит, этот ни о чем не догадывался?
Лопухина обернулась. – Хорошо, тов. Смелянская. Я займусь вашим вопросом. Пока возвращайтесь на свое рабочее место.
У себя Конашенка не было; узнав, что он ушел на обед, Елена спустилась в столовую. Как и полагалось людям его профессии, подполковник сидел один за столиком, прикрытым от остального зала искуственной пальмой в кадке, привезенной в подарок гаитянскими борцами за мир. Увидев подошедшую Елену, он пожелал ей приятного аппетита, хотя в руках у нее ничего не было. Молодая женщина села напротив, оправила юбку и, стараясь смотреть исподлобья, спросила:
«Еремей Петрович, ко мне приходила т.Смелянская. Это верно, что вы предложили ей переспать с тем негром, которого она обслуживает?
Конашенок чуть не подавился ложкой супа. – Что за чушь!
«Но разве вы не сказали ей, что она должнв выполнять все его требования?
«Разумеется! Разве это не наш долг – выполнять все просьбы наших иностранных гостей, чтобы они остались довольны пребыванием в нашей стране?
«Значит, она должна выполнить и требование об этом?
«А с чего она взяла, что кто-нибудь ее попросит об этом? – Конашенок решительно отодвинул тарелку. – А даже если и попросит, то что тут такого? Вы знаете, какое значение имеет антиколониальная борьба гвинейского народа для общей ситуации в Западной Африке? Вы знаете, сколько бы дали не только американские империалисты, но и маоистские ревизионисты, чтобы ПАИГК изменил свой прогрессивный курс? А тов. Гусмао, которого вы, как завзятая расистка, назвали негром – правая рука тов. Кабрала, который этот курс и определяет. И представьте себе, с каким чувством уедет от нас тов. Гусмао, если, обратившись с такой естественной для молодого мужчины просьбой к девушке, представляющей для него весь наш братский народ, он получит оскорбительный отказ. А следующий этап его поездки – Пекин, и будьте уверены, что для тех хунвейбинок, которые его там будут принимать, вопрос, который мы сейчас обсуждаем, просто не стоит. И вся наша многолетняя поддержка ПАИГК летит псу под хвост, только потому, что какая-то слишком брезгливая комсомолка изволила наморщить носик!
«Вы что, хотите сказать, что это вы определяете, с кем спать нашим девушкам?
«Не я, но партия! Да, если нужно для общего блага, член ВЛКСМ должна перебороть себя, тем более, что ничего сверхъестественного и не требуется. Если в час суровых испытаний Родина может приказать своим дочерям лечь на амбразуру, то почему она не может приказать им и лечь в постель?
Возражать против такого довода было трудно. – Что-то я не читала в «Правде» о героизме такого рода.
«Это все от ханжества наших пропагандистов. Гибель девушки в бою они воспевать насобачились, а не менее важный, не менее трудный подвиг  - в постели врага, у которого нужно выведать нужные сведения, они описывать стеснятся. Отсюда и подобные истерики, хотя дело-то вполне житейское.
«Простите, но почему от имени партии говорите вы? А если завтра вы предложите мне отдаться своему водителю, чтобы наградить его за сверхурочные?
Конашенок побагровел, но сдержался. – Не передергивайте! Вы же прекрасно понимаете, что этот африканец – не мой кум и не сват! Он действительно очень важен для нашего государства!
«Но и она девственница и ей одних ваших слов мало.
«Значит, недоработала комсомольская организация, раз остаются такие сомнения. А вы что хотите? Провести общее собрание? Вынести вопрос на партком? Ведь это же секретнейшее дело! Вы же можете читать западные газеты, так что представляете себе, какой грязью обольют и гвинейцев и нас в американской и португальской прессе, если пронюхают об этом. Они вывернут все так, как будто вся антиколониальная борьба ПАИГК ведется в обмен на прелести советских женщин.
«Но тогда зачем он так рискует?
«Тов. Гусмао ничем не рискует, пока мы выполняем наш долг коммунистов. Он считает, что сейчас он среди друзей и что он может позволить себе удовлетворить свои естественные потребности, чего он не может сделать ни в капиталистической стране, ни в джунглях, где он в подполье долгие месяцы ведет мужественную вооруженную борьбу. Он сейчас на отдыхе, а ваша Смелянская – на работе. Неужели это не понятно?
Елена заговорила другим тоном. – Еремей Петрович, а вам не жалко девочку? Такой первый мужчина.
«Так может вы и подмените ее? – Кажется, эта мысль пришла в голову Конашенку только что и очень понравилась ему. – А что, вы уже достаточно опытная женщина и к тому же член партии.
«Но я не говорю по-португальски, - только и смогла придумать ошеломленная Елена. – И в каком качестве мне ему представиться? Жрицы любви?
«Зачем же? Хотя бы банщицы. Ему похоже подойдет любая белая девушка, раз он заинтересовался этой Смелянской, - почувствовав, что не просто отбил атаку, но и загнал врага в безнадежное окружение, подполковник принялся за второе - макароны по-флотски. – К тому же отчего она думает, что ему нужно именно это? Может быть, ему будет вполне достаточно простого женского внимания, немного ласки, несколько теплых слов. Может быть, просто побыть в компании молодых белых женщин – это предел его мечтаний?
«А если нет? – И Елена Рейнгольдовна сообразила, что сама завела себя в ловушку.
«А это уже от вас зависит. Вы не хуже меня знаете, что если правильно поставить себя с мужчиной, то он и поцелуй в щечку будет считать величайшим счастьем. Ну а если нет – пусть решает ваша совесть коммунистки. Задачу, поставленную перед нами Родиной, вы знаете. Обедать будете?
«После совещания, – сухо ответила Елена и поднялась к себе - отменять намеченную на сегодняшний вечер репетицию слета советских и румынских горнистов, переносить визит к парикмахеру, объясняться с мужем.
И только тут, в бане, наконец-то оставшись одна, она задумалась о нем. Интересно, что он сейчас делает? Вертушку в квартире уже отключили. Бывший личный водитель оставил в прихожей два чемодана с личными вещами, собранными по горкому бывшими секретаршами, и, невнятно попрощавшись, ушел. С учета в Кремлевской больнице и в распределителе на улице Ногина его уже сняли. Наверное, за весь день ему не позвонил никто, разве что комендант со служебной дачи в Барвихе, интересовавшийся, когда т.Егорычев освободит помещения. И если бы она появилась на пороге с большим букетом белых лилий…
Стук в дверь вернул ее на землю. Гусмао оказался еще страшнее, чем она думала – хотя и не старше сорока, он был очень толст и очень волосат. Последнее его свойство тем больше бросалось в глаза, чем меньше одежды оставалось на нем. Руки и грудь заросли полностью, обе ноги тоже, а когда он, нисколько не смущаясь присутствием двух молодых женщин, стянул с себя и слишком коротенькие на ее вкус трусики, она, не удержавшаяся от вороватого взгляда вниз, не заметила там ничего кроме длинных черных кудрей.
Раздевшись донага, гвинеец повернулся к Лопухиной и широко улыбнулся, став очень похожим на гориллу.
«Тов. банщик, разрешите вас поблагодарить за ваш тяжелый и нелегкий труд, - почти синхронно начала переводить Манечка, быстренько скинувшаяся платьице и оставшаяся в очень строгом купальнике, с наглухо закрытой спиной, заняла обычную для своей профессии позицию – сбоку от говорящих. – В Португалии, этой расистской стране, белый никогда не будет мыть африканца.
Он наклонил голову вниз, показал рукой на свои лодыжки. – Пожалуйста, обратите внимание на мои раны. Вот на ногах у меня остались очень большие шрамы от кандалов.
Елена опустила глаза, опять глянув на его густо заросший пах. Что-то там без сомнения было, но оно не шевелилось.
«Также шрамы остались у меня на руках, - африканец продолжил перечислять свои увечья. – Кроме того у меня сломаны третье и четвертое ребра с правой стороны.
Гусмао повернулся к ним спиной. – Особенно осторожно нужно обращаться с …
Тут Манечка не меняя заунывного тона сказала :
«Елена Рейнгольдовна, я не могу это переводить. Он рассказывает такие ужасы о том, что с ним делали колонизаторы. Я даже эти части тела называть не хочу.
«Ну и не надо, - Елена с прежним почтительным вниманием смотрела на огромные ягодицы гостя, по которым он сейчас энергично хлопал. – Только говори что-нибудь.
«Да, я давно хотела сказать вам, Елена Рейнгольдовна, что вы очень красивая. Самая красивая среди наших женщин. Мне очень приятно быть с вами. – Не без удивления Лопухина покосилась на невзрачную переводчицу, с каким-то не девичьим вниманием разглядывавшую ее колыхавшиеся под простыней груди. Тем временем Гусмао, не только рассказавший, но и показавший жестами, как именно его истязали в застенках ПИДЕ, крепко пожал похолодевшую несмотря на жар соседней парной ладонь Елены, которая другой рукой показала ему на душевую. Там они вдвоем с Манечкой помогли ветерану антиколониальной борьбы лечь на стол и принялись массировать его огромное тело, искренне надеясь, что раньше в руки профессиональных банщиц он еще не попадал.
Гусмао же продолжал говорить (а Манечка бесстрастным голосом переводить) о том, какая прекрасная страна Советский Союз, какой прекрасный город – Москва, где люди самых разных национальностей и рас равны между собой и могут лечиться, и учиться и заниматься, чем хотят, и никто не заставляет их работать на себя, и все живут в одинаковых домах, небольших, но уютных, и что у них в Гвинее-Бисау будет также хорошо для всех, самое главное - разгромить колонизаторов, а потом с помощью советского народа все дети пойдут в школу, и у всех мужчин будут брюки, а у всех женщин – несколько юбок.
«Да, конечно, будет у вас, обезьян, коммунизм за наш счет», - подумала Елена. Гораздо больше, чем перспективы строительства нового общества на далеком континенте ее волновало полное отсутствие какой-либо жизни в том органе Гусмао, который прежде всего отличает мужчину от женщины. Особенно это стало заметным, когда, перевернув негра на спину, они стали растирать его грудную клетку и плечи и она теперь могла беспрепятственно рассматривать его огромное брюшко.
Подобная реакция, вернее, ее полное отсутствие отчего-то задело Елену Рейнгольдовну. Она давно знала, что ей достаточно одеть облегающее платье, даже не обязательно с глубоким вырезом, для того, чтобы все мужчины моложе 60, с которыми она разговаривала, вдруг начинали чувствовать какую-то тесноту верхней части своих брюк. Сейчас же ее нагота, прикрытая лишь тоненькой простыней, сама так и льнула к этой огромной голой туше, а он, кажется, видел только светлое будущее своей освобожденной Родины.
Елена, слегка раздосадованная, стала склоняться еще ниже и оглаживать его жировые складки уже не как безразличная массажистка, а как покорная жена и даже – стыдно признаться  - попыталась строить глазки, но безуспешно. Тут Елена сообразила  - а что, если после истязаний в португальской охранке он потерял потенцию? О таком посторонней банщице рассказывать не будут. А может, он так уважает советских женщин, что не считает себя вправе даже смотреть на их плоть. А его приставания к Манечке? Или она их придумала? Но зачем?
Закончив массаж, они помогли африканцу подняться, поддерживая его с обеих сторон, отвели в парную и не без труда уложили на нижнюю полку. Тут Гусмао наконец замолчал, устало закрыв глаза, и Елена вернулась в предбанник. Там она с удовольствием сбросила пропотевшую насквозь простынку, обернулась в поисках полотенца и не заметила бесшумно шедшую следом и оказавшуюся совсем рядом Манечку. Девушка, тоже раскрасневшаяся и потная, вдруг взяла ее четырьмя пальцами за левую грудь, приподняла ее и поцеловала прямо в сосок. Елена Рейнгольдовна замерла – за ушедшие годы многие руки осмеливались сделать тоже самое, но никогда касания их не были столь же нежными, сколь и возбуждающими.
«Что ты хочешь? – запинаясь, спросила она.
«Того же, чего и вы, - ответила девушки и легким толчком усадила ее на ближайший стул, на сложенные на нем штаны негра. Ладони ее сами собой легли на быстро разбухавшие соски, а Манечка, одним ловким движением сдернувшая с нее трусы, прильнула лицом к ее лобку.
Елена Рейнгольдовна понимала, что происходит что-то неладное; что в крайнем случае это переводчица должна отдаваться начальнику отдела, а не наоборот, что она должна призвать Смелянскую к порядку и напомнить ей, что сейчас они находятся при исполнении служебных обязанностей – и не смогла. Ни с одним мужчиной она не чувствовала так быстро ничего подобного; казалось, Манечка знает ее тело лучше ее самой.
Глухой стук упавшей рядом тяжести заставил обеих вздрогнуть. Первой поняла, что случилось, Манечка и опрометью, как была, бросилась в парную. Елена Рейнгольдовна, как будто не веря, что все кончилось, встала, только услышав крик девушки. Прикрыв груди полотенцем, она заглянула в распахнутую дверь. Африканец лежал на полу с откинутой на бок головой, а Манечка, встав над ним на четвереньки, пыталась нащупать его пульс.
«Не здесь. Тут слишком душно, - вспомнила о своей руководящей должности Лопухина.
Ухватив Гусмао за руки, женщины с большим трудом вытащили его в предбанник. Манечка, натянув на влажное тело свое платьице, отправилась за помощью, а Елена, неторопливо одевшись, стала осматривать тело Гусмао повнимательнее.
«Жив он ли нет? Похоже на сердечный приступ. Немудрено при такой комплекции. Если это смерть, то не самая плохая. Конечно, не в моих объятиях, но лучше, чем от пули в вонючем болоте или на виселице в португальской тюрьме. И про то, что никакого коммунизма не будет, ни в Гвинее-Бисау, ни у нас, он уже не узнает.»
Тут Елена поняла всю двусмысленность своего положения. Действительно, как могла она объяснить свое пребывание в бане совместно с не обслуживаемым ею иностранцем? Поручил тов. Конашенок? Он с удовольствием скажет, что у него и в мыслях не было намекать советской женщине на что-то подобное и что она его неправильно поняла по причине своей распущенности. О страхах Манечки  вообще лучше было не упоминать – как можно заподозрить в покушении на изнасилование такого видного деятеля национально-освободительного движения?
Елена, присев, на корточки, раздвинула слипшиеся мокрые волосы в паху Гусмао и не обнаружила каких-либо явных ран или увечий. Рука ее сама собой взялась за широкую, красновато-фиолетовую головку, привычным движением потерла ее и тут безмятежно спавшая весь вечер плоть стала оживать. Он увеличивался с такой быстротой, что Лопухина поморщилась, поняв истинную ценность своих столь лелеемых прелестей даже для этого третьесортного иностранца, но потом вздохнула с облегчением – эрекции у покойников не бывает, а, значит, она спокойно может уйти, оставив его заботам той, кому за это платят зарплату – Манечке.
Забрав свои газеты и с минуту послушав у двери – не идет ли кто по коридору, Елена Рейнгольдовна вышла.