Стивен Сейлор Бросок Венеры Часть I

Стивен Сейлор

Бросок Венеры

Часть I. NEX

Хронология

Ниже перечислен ряд значительных событий, предшествующих действию романа «Бросок Венеры», которое начинается в середине января 56 года до н.э.

90 год до н.э.
Гордиан в Александрии.

80 год до н.э.
В Египте умирает царь Птолемей Сотер. После краткого царствования Александра II на трон вступает Птолемей Авлет. Сулла – римский диктатор. Цицерон произносит свою первую знаменитую речь в защиту Секста Росция. Действие романа «Римская кровь».

76 год до н.э.
Смерть Аппия Клавдия, отца Клодия и Клодии.

75 год до н.э.
Первая попытка сенаторов сыграть на предполагаемом намерении Александра II завещать Египет Риму.

72 год до н.э.
Второй год восстания Спартака. Действие романа «Орудие Немезиды».

68 год до н.э.
Клодий подстрекает войска Лукулла к мятежу.

65 год до н.э.
Красс в качестве цензора предпринимает неудачную попытку объявить Египет римской провинцией.

63 год до н.э.
Консульство Цицерона. Действие романа «Загадка Катилины». Цезарь и Помпей пытаются взыскать с Египта дань в связи с законопроектом Рулла, Цицерон препятствует этому.

62 год до н.э.
Муж Клодии Квинт Метелл Целер – наместник Цизальпинской Галлии. Клодий оскверняет празднество Доброй Богини.

61 год до н.э.
Суд признает Клодия невиновным в скандале на празднестве.

59 год до н.э.
Целий привлекает Антония к суду, Цицерон его защищает. Цезарь в должности консула добивается признания царя Птолемея другом римского народа, получив за это 35 миллионов денариев. Птолемей повышает в Египте налоги, вызывая недовольство народа. Клодий переходит в плебеи, чтобы иметь возможность баллотироваться в народные трибуны. Клодия со смертью Квинта Метелла Целера становится вдовой.

58 год до н.э.
Клодий – трибун. В марте Цицерон изгнан из Рима. Принадлежавший Египту остров Кипр переходит под власть Рима. Царь Птолемей бежит в Рим.

57 год до н.э.
В сентябре Цицерон возвращается из изгнания. Целий поддерживает Бестию на выборах претора. Делегация из ста александрийцев во главе с Дионом прибывает в Италию.


Снова я кости мечу, о «броске Венеры» мечтая.
Тщетно: одни лишь «собаки» мне выпадают всегда!*
Проперций. Элегии, IV, VII, 45-46.

Мы все слышали об Александрии, и теперь знаем, что это – источник хитрости и обмана, родина всевозможных заговоров.
Цицерон. Речь в защиту Гая Рабирия Постума, 35

Демокрит осуждает совокупление как акт, посредством которого один человек вытряхивается из другого – и, клянусь Геркулесом, чем меньше этого происходит, тем лучше, С другой стороны, люди слабого сложения находят, что соитие прибавляет им жизненных сил, может сделать голос более приятным, избавить от болей в пояснице, обострить зрение, восстановить душевное равновесие и избавить от тоски.
Плиний. Естественная история, XXV, III, 58.


Часть I.
NEX

Глава первая

- Хозяин, у входа двое посетителей, - Бельбон исподлобья глядел на меня, переминаясь с ноги на ногу.
- Их имена?
- Они не назвались.
- А лица знакомые?
-Я никогда их прежде не видел, хозяин.
- Они сказали, что им нужно?
- Нет, хозяин.
Мгновение я обдумывал его слова, глядя на огонь жаровни.
- Значит, двое мужчин…
- Не совсем так, хозяин.
- Как так? Ты же сказал: двое посетителей. Они оба мужчины?
Бельбон наморщил лоб.
- Ну, один из них – мужчина. То есть, я так думаю…
- А другой?
- Кажется, женщина. Хотя… - его взгляд был задумчив, но без особого беспокойства – словно Бельбон вспоминал, что ел сегодня на завтрак.
Я бросил взгляд мимо жаровни – в окно, выходящее в сад, где красовалась статуя Минервы рядом с небольшим рыбным садком. Солнце уже клонилось к закату. Январские дни слишком коротки – особенно для человека пятидесяти четырёх лет, вроде меня, которого холод пробирает до костей. Впрочем, было ещё достаточно светло, чтобы отличить мужчину от женщины. Неужели Бельбон начал слабеть глазами?
_________________________________________________________
* «Броском Венеры» римские игроки называли самый удачный бросок, при котором на всех костях выпадает 6. При «собаке» на всех костях выпадает 1, то есть такой бросок – наименее удачный. (Прим. пер.).




Бельбон никогда не был самым умным из моих рабов, но нехватка мозгов у него восполнялась обилием мускулов. Долгое время эта гора мышц, увенчанная соломенного цвета копной волос, была моим телохранителем – но в последние годы реакция Бельбона явно замедлилась. Я подумывал сделать его привратником: ведь за годы службы у меня он научился узнавать тех, кого следует пускать в дом. Ну а прочих отпугнёт один только вид Бельбона. Однако если он не может даже различать мужчин и женщин, вряд ли стоит доверять ему такую службу.
Бельбон кашлянул:
- Впустить их, хозяин?
- Итак, если я правильно понимаю, у двери – двое незнакомцев. Они неопределённого пола, назвать свои имена отказываются. Но хотят увидеть человека, накопившего за свою жизнь множество врагов. Дело происходит в самом опасном городе в мире. И ты спрашиваешь, впускать ли их. Почему бы и нет?
Вероятно, мой сарказм был чересчур тонким для Бельбона. Кивнув, он вышел прежде, чем я успел его остановить.
Секунду спустя он уже вернулся вместе с обоими визитерами. Я встал, чтобы приветствовать их – и понял, что глаза Бельбона всё ещё остры, вероятно, острее моих. Встреть я эту пару на улице или на Форуме, они бы наверняка привлекли моё внимание: чрезвычайно субтильный молодой человек с тонкими чертами лица, в совершенно не идущей ему тоге и широкополой шляпе (хотя погода была далека от солнечной) – и женщина намного старше и крупнее его, с головы до пят закутанная в столу. В них чувствовалось что-то неправильное.
Тело юноши полностью скрывала тога, но его лицо, лишённое малейших признаков бороды, выглядело странным – как и его руки, изящные, с красивым маникюром. В движениях ощущалась грация, определённо не мужская. Его волосы, вместо того, чтобы свисать над ушами и на затылке, были забраны под шляпу – а это означало, что они существенно длиннее, чем это принято. В глаза бросался и цвет этих волос, тёмных у корней и светлевших по мере приближения к шляпе.
Что до его спутницы, то стола не только укутывала всё её тело, но и скрывала большую часть лица. Однако я заметил, что её щёки густо нарумянены – и явно кем-то не слишком искусным в этом деле. Кожа лежала на её шее намного свободнее, чем одежда – на теле. Плечи женщины выглядели излишне широкими, бёдра – излишне узкими. Удивляли и её руки – совершенно не типичные для римских матрон, всячески старающихся уберечься от загара. Руки моей посетительницы, несомненно, были хорошо знакомы с солнечными лучами, а ногти выглядели неровными, пожалуй, искусанными (немного странно для женщины, проявляющей заботу о румянах). Пара молча стояла около жаровни.
-Итак, вы решили посетить меня, - нарушил я молчание.
Гости, не говоря ни слова, кивнули. Юноша скривил губы, его лицо при взгляде на меня стало каким-то жёстким. Женщина наклонила голову, в её глазах отразился огонь жаровни.
По моему знаку Бельбон принёс два складных стула, поставив их напротив моего.
-Располагайтесь, - пригласил я. И то, как мои посетители сели, ещё раз показало: они не были теми, за кого себя выдавали. Носить тогу – это целое искусство, и то же самое, как я полагаю, относится к столе. Они двигались столь неуклюже, что я едва не рассмеялся.
-Вина? – предложил я.
-Да! – лицо молодого человека внезапно оживилось. Голос у него оказался неожиданно тонким. Его спутница вся напряглась и хрипло шепнула: «Нет». Она нервно перебирала пальцами, затем вдруг укусила ноготь.
Я пожал плечами:
-Что касается меня, то мне нужно чем-нибудь согреться. Бельбон, скажи кому-нибудь из рабынь принести сюда вина и воды. И, возможно, чего-нибудь перекусить? – я вопросительно взглянул на гостей.
Юноша, просияв, нетерпеливо кивнул. Женщина с негодованием схватила его за руку так, что он вздрогнул, и громко прошептала: «Ты с ума сошёл?». В её речи я заметил лёгкий акцент – но какой именно? Я задумался над этим, и тут услышал урчание у неё в желудке.
-Да, да, конечно, - бормотал молодой человек. Он тоже говорил с акцентом – слабым, но определённо каким-то восточным. Это было уже интересно: никто, кроме римских граждан, тогу не носит. – Нет, пожалуй, еды не надо, – наконец добавил он.
-Как жаль! – заметил я. – У нас как раз есть замечательные пироги по-египетски, с мёдом и пряностями – их испекли этим утром. Моя жена, видите ли, родом из Александрии. Я и сам долгое время жил там в молодости, более тридцати лет назад. Египтяне просто превосходно умеют печь – впрочем, я уверен, вы это и сами знаете. Жена рассказывала мне о некоем пекаре из дельты Нила, который якобы первым постиг тайну закваски, а свой первый хлеб принёс в дар великому Александру – как раз тогда, когда тот основал город.
Губы женщины дернулись. Она попыталась натянуть столу на глаза, но я всё равно чувствовал её пристальный взгляд – обжигающий, как огонь стоявшей перед нами жаровни. Лицо мужчины словно одеревенело.
Бельбон внёс небольшой раскладной столик и установил его между нами. За ним следовала молоденькая рабыня, неся три чаши и два кувшина – с водой и с вином. Она налила в чаши вино и вышла – воду я должен был добавить по своему усмотрению.
-В это время года я почти не разбавляю вино, – с этими словами я плеснул совсем немного воды в ближайшую чашу. – А вам? – я взглянул на молодого человека.
Он поднял указательный палец и прижал большой к его крайнему суставу.
-Воды на одну фалангу, - я разбавил его вино и взглянул на женщину. – А ты присоединишься к нам?
Она задумалась, затем повторила жест юноши. И снова мне в глаза бросились её обгрызенные ногти и прокалённая солнцем кожа.
-Вы не пожалеете, - заметил я. – Это вино из моих личных запасов. У меня ещё осталось немного вина с тех времён, когда я владел поместьем в Этрурии, несколько лет назад. Это был очень хороший год… во всяком случае, для вина.
Я подал чаши гостям. Но не успели мы выпить, как женщина вдруг поставила свою чашу на стол и потянулась к моей.
-Я передумала, – прошептала она. – Мне бы лучше поменьше воды, если ты не против.
-Ну разумеется! – я отдал ей свою чашу, и она поднесла её к губам, делая вид, что смакует вино. Она по-прежнему неотрывно смотрела на меня, ожидая, пока я сам сделаю хотя бы глоток. Всё выглядело как нельзя более нелепо, напоминая сцену из дешёвой комедии. Разве что в нашем случае следовало ожидать, что публика вот-вот начнёт нас освистывать за чересчур грубую игру.
Наконец, я выпил. Губы я намерено омочил в виде и затем демонстративно облизнул их – пусть видит, что я действительно пил это вино. Лишь после этого женщина стала пить. Её спутник, словно бы ожидавший позволения, немедленно опорожнил свою чашу.
-Превосходно! – его голос сорвался, став ещё более тонким. Он откашлялся и вновь повторил: -Превосходно! – теперь его голос был гуще, но всё же в нём чувствовалось что-то женское.
Несколько мгновений мы молча пили, слушая, как потрескивает жаровня.
-Вы ещё ничего не сказали о том деле, которое привело вас ко мне, - заметил я. – Может быть, для начала назовёте свои имена?
Молодой человек взглянул на женщину – та отвернулась от огня, и тень скрыла её лицо. Затем он повернулся ко мне:
-Никаких имён, - вежливо, но твёрдо сказал он. – По крайней мере, пока.
Я кивнул:
-Как пожелаете. В конце концов, что такое имя? Всего лишь одежда, которую человек может надеть или снять. Или, если угодно, маска. Вы так не считаете?
Юноша смотрел на него блестящими глазами – не то его увлекал предмет разговора, не то он слишком быстро осушил свою чашу. Лицо женщины оставалось в тени, но я чувствовал её горящий взгляд.
-Имя – совсем не то, что предмет, - шепнула она, наконец.
Я склонил голову.
-Так меня учили давным-давно – именно тогда, когда я жил в Александрии. Но как мы можем, не пользуясь именами, судить о стоящих за ними предметах?
Движения складок столы показывали, что моя гостья кивает в знак согласия.
-Одну и ту же вещь по-гречески называют одним словом, а по-латыни – другим, – продолжал я. – Но ведь сама вещь остаётся той же самой. Это можно сказать и о людях. Например, египетский престол принадлежит царю Птолемею безотносительно к тому, назовём ли мы его «базилевс» по-гречески или «рекс» по-латыни.
Женщина резко выдохнула и, казалось, была готова что-то сказать – однако сдержалась.
-То же самое относится и к богам, – добавил я. – Римляне называют отца богов Юпитером, а греки – Зевсом. В слове «Юпитер» мы слышим звук молнии, поражающей землю, а в имени Зевса – молнию, гремящую в небесах. Следовательно, имена передают слуху человека то, что видит глаз и сознаёт разум – однако передают не в полной мере.
-Вот именно! – донёсся шёпот из-под столы. Из-за края ткани на меня смотрели глаза – глаза учителя, который выслушивает ученика, сдающего урок, выученный давно, но до сих пор не забытый.
-Но имя и предмет – не одно и то же, – сказал я. – Поэтому, хотя исследование имён может быть чрезвычайно увлекательным, дело истинного философа – постигать предметы, или, точнее, совершенствовать наше представление о них. Вот например: я вижу огонь в этой жаровне, но могу ли быть полностью уверен в том, что он действительно существует?
Щуплый юноша, который во время нашего разговора усиленно поглощал вино, громко рассмеялся:
-Нет ничего проще – сунь руку в пламя!
Я неодобрительно пощёлкал языком:
-Ты, должно быть, эпикуреец, если думаешь, что реальность какого-то предмета можно определить одним лишь чувственным восприятием. Да, Эпикур учит, что наши чувства – правдивы. Но если я обожгусь у огня, то для тебя это не будет доказательством его существования – ведь ты-то боли не ощутишь.
-Зато услышу твой крик.
-Возможно. Но ведь бывают люди, способные вынести такую боль без крика. Если я не закричу – станет ли от этого огонь более реальным, или менее? А если бы я и в самом деле кричал, но ты был глух и смотрел в другую сторону – обгорел бы я, или нет? Но если бы я и кричал, а ты меня слышал – всё равно у тебя не было бы способа проверить, действительно ли мне больно, или я только притворяюсь.
-А ты, похоже, много знаешь о таких вещах, – молодой человек улыбнулся и снова отхлебнул вина. Я заметил винные пятна на его тоге.
-Кое-что знаю. Хоть философия создана греками, но изучать её и римлянам не заказано. Мой давний покровитель Цицерон стал настоящим знатоком философии – это чрезвычайно полезно для оратора. У скептической школы он почерпнул неоценимое для адвоката правило: любое суждение всегда легче опровергнуть, чем доказать.
Я сделал большой глоток вина. Теперь атмосфера в комнате была совершенно иной: от напряжённости и недоверчивости моих гостей почти ничего не осталось. Таково свойство философской беседы – она всегда способствует взаимному доверию.
-Но как имя не есть предмет, равным образом и видимость не есть действительность, - продолжал я. – Судите сами: ко мне в дом приходят двое посетителей. На первый взгляд они выглядят мужчиной и женщиной, и совершенно ясно, что именно так они и хотят выглядеть. Но при более близком знакомстве становится очевидно, что это не так – об этом мне говорят мои чувства, а логика их подтверждает. Отсюда следуют вопросы. Если мужчина в действительности не мужчина, а женщина – не женщина, то кто они? Почему они хотят казаться чем-то иным, чем являются в действительности? Кого и зачем они пытаются обмануть? И какое дело привело их в дом Гордиана Сыщика?
-И у тебя есть ответы на эти вопросы? – донеслось из-под складок столы.
-Если не на все, то на большинство из них. Впрочем, что касается твоего спутника – тут мне ясно ещё не всё… - я взглянул на молодого человека, чья улыбка на мгновение сбила меня с толку. Впрочем, тут же стало понятно: улыбается он не мне, а кому-то за моей спиной.
Я обернулся – и увидел в дверях свою дочь Диану.
Она стояла с таки видом, будто лишь на секунду заглянула в комнату. На ней была туника с рукавами – такую носят дети обоего пола. Но в свои тринадцать Диана уже явно обретала женские черты. Тёмно-синяя ткань сливалась с полумраком комнаты, отчего казалось, будто лицо девочки, освещённое огнём жаровни, висит в воздухе. Её кожа, белая и румяная, как накрашенные щёки моего посетителя в столе, подчёркивала густую черноту бровей и ресниц. Отсветы огня падали на её длинные тёмные волосы, ниспадавшие на плечи. Карие глаза с жадным любопытством смотрели на нас. Да, она всегда была похожа на мать – а теперь это сходство с каждым днём возрастало. Иногда мне казалось, что я вообще не имею отношения к её рождению – девочка от начала до конца была копией Бетесды.
Она слегка улыбнулась и собралась уходить.
-Диана, зайди на секунду, – позвал я.
Она вошла. По её лицу блуждала таинственная улыбка, унаследованная от матери.
-Да, папа?
-У нас гости, Диана.
-Да, папа, я знаю. Я видела, как Бельбон впустил их. Я собиралась сказать маме, но сначала хотела посмотреть на них поближе.
-Посмотреть поближе?
Она взглянула на меня точно так же, как глядит Бетесда, когда я говорю явную глупость:
-Папа! К нам ведь не каждый день приходят евнух и мужчина, переодетый женщиной!
Диана повернулась к моим посетителям и дружелюбно улыбнулась. Вместо того, чтобы улыбнуться в ответ, они хмуро смотрели друг на друга.
-Я же говорил, что этот маскарад никуда не годится. Ребёнок – и тот догадался! – проворчал старик в столе, уже не скрывая ни своего голоса, ни александрийского акцента. Он устало отбросил ткань с головы. Его седые волосы были связаны узлом на затылке. Сморщенный лоб покрывали пятна. Старческие складки кожи под подбородком дрожали. Теперь он выглядел смешным – нелепый старик с нарумяненными щеками и подведёнными глазами.
Евнух, прикрыв рот ладонью, пьяно захихикал:
-Зато эта косметика тебе так к лицу!
-Довольно! – прорычал старый египтянин. Теперь его лицо стало чрезвычайно мрачным, а взгляд был полон отчаяния.


Глава вторая

-Это моя дочь Гордиана, которую мы называем Дианой, – я взял в руки её нежную ладошку. – Диана, нас почтил своим посещением прославленный Дион Александрийский – философ, мудрец, достопочтенный член Академии, а в настоящее время – посланник египетского народа в Риме.
Дион выслушал это с видом человека, которому не привыкать к перечислению своих пышных титулов. Спокойное самообладание философа разительно контрастировало с его внешним видом – в женской одежде и с размалеванным лицом он походил на жреца какого-нибудь экзотического восточного культа. Впрочем, на самом деле таким жрецом был вовсе не он, а…
-Это Тригонион, - кивнул Дион на маленького евнуха. –Жрец храма Кибелы здесь, в Риме.
Евнух слегка поклонился, сняв шляпу. По плечам рассыпались длинные светло-жёлтые волосы. Цвет их выглядел каким-то искусственным, словно волосы перекрашивали. Тригонион пропустил волосы между пальцами и встряхнул головой, чтобы распутать их.
-Философ и галлус! – удивлённо воскликнула Диана. Последнее слово расставило всё по местам. Галлусами в Риме называют жрецов-кастратов Великой Матери Кибелы. Все они – иностранцы, закон запрещает римлянину становиться галлусом. В устах поклонников богини это слово могло звучать чрезвычайно почтительно – и в то же время его нередко использовали как ругательство («ты грязный галлус!»). Таковы уж мы, римляне: у нас в голове не укладывается, что мужчина может добровольно оскопить себя, пусть и движимый религиозным пылом. Во всяком случае, нам это представляется чем-то чуждым, неримским. Я не припоминаю, чтобы когда-то употреблял это слово в присутствии Дианы – но она знает массу вещей, которым я её не учил. Подозреваю, тут не обошлось без матери.
-Вот именно, - Дион был по прежнему мрачен. – Задумайся, Гордиан: что общего может быть между философом и галлусом – служителем разума и человеком, отвергшим разум? Обстоятельства порой создают странные пары. Тем более странные, чем более странны сами обстоятельства. – Он искоса глянул на евнуха. –Не нужно, конечно, понимать эту метафору слишком буквально. У вас ведь на латыни тоже есть такая пословица – об обстоятельствах и парах?
-Не совсем так, но нечто похожее есть.
Он кивнул – мой ответ удовлетворил его. Латынь Диона была почти безупречной, но александрийский акцент всё же проскальзывал. Он говорил как человек, который родился и вырос в Египте, но чей родной язык – греческий. Слушая его речь, я словно бы перенёсся на несколько десятилетий назад. С годами голос Диона стал грубее – и всё же это был тот самый голос, к которому я так жадно прислушивался на ступенях храма Сераписа в Александрии. Я был молод и стремился узнать о мире всё, что только можно. Мысленно я был в далёком прошлом и в далёком Египте.
Мы снова сели на свои места, за исключением Дианы – она, извинившись, вышла (наверняка побежала рассказывать всё матери).
Дион снова прокашлялся.
-Так ты помнишь меня?
-Учитель, - так я называл его в Александрии – и даже теперь, хотя разница в возрасте между нами была не так уж велика, что-то мешало мне обратиться к нему просто по имени, - учитель, разумеется, я тебя помню. Такого человека, как ты, трудно забыть!
-Я думал, что через столько лет… А теперь, когда мне назвали твоё имя, я так и не смог поверить, что это – тот самый Гордиан, которого я знал давным-давно. Впрочем, имя у тебя редкое, и мне говорили, что в молодости ты был в Александрии. Да и то, что мне о тебе рассказывали, весьма подходило к тому юноше – из достойного саженца выросло достойное дерево. У вас ведь тоже есть такое выражение? И я правильно употребляю времена? Отлично. Но сейчас я повсюду сталкиваюсь с опасностью и предательством, поэтому не мог прийти к тебе в открытую. Ты ведь понимаешь, почему я скрывал своё лицо? И почему я с таким опасением отнёсся к твоему вину – и в самом деле на редкость замечательному?
Во взгляде Диона сквозила тревога. Он снова стал грызть ноготь.
-Даже когда я увидел тебя – у меня ещё не было полной уверенности, что ты и есть тот Гордиан, которого я когда-то знал. Время на всех налагает свою печать. Наложило и на тебя – впрочем, ты это и сам знаешь.
Он кивнул на моё лицо. Коснувшись подбородка, я понял, что речь идёт о моей бороде, и улыбнулся.
-Да, в то время я был гладко выбрит. В Александрии слишком жарко, чтобы носить бороду – а я был слишком молод, чтобы моя борода выглядела пристойно. Или ты имеешь в виду седые волосы среди чёрных? Да, седина  и морщины – это маска, которую надеваешь против своей воли. Но такова участь всякого, кто не умер в молодости.
Дион кивнул, всматриваясь в моё лицо. По его взгляду я понял, что он всё ещё пытается решить, можно ли мне доверять.
-Я должен быть очень осторожным, - промолвил он, наконец.
-Твои обстоятельства мне отчасти известны, - ответил я. –Путешествие из Александрии, нападения на твоих спутников после высадки в Неаполе, угрозы в твой адрес, открыто звучащие в Риме, безразличие Сената.… А на Форуме все только и толкуют, что о «египетском вопросе».
-Но как ты догадался, что это Дион? – спросил галлус, вновь наполняя свою чашу вином. -На римских улицах наш маскарад вполне действовал – никто ничего не заметил. Хотя, конечно, вблизи всё может выглядеть иначе.
-Да, как ты понял, что это я? Ты не мог узнать моё лицо: я всё время держал его в тени, оно было накрашено, и к тому же за столько лет совершенно изменилось. Не мог ты узнать и мой голос – я его изменил, и к тому же почти всё время молчал.
-Учитель, я не знаю точно, зачем ты посетил меня. Предполагаю лишь, что это связано с моей репутацией, за которую я и получил прозвище Сыщик. Кто ты такой, мне было ясно почти с самого начала. Если бы я не мог решить такую простенькую задачу – я не стоил бы того, чтобы ты тратил на меня своё время.
-Объяснись, - потребовал Дион тем учительским голосом, который не спутаешь ни с каким другим.
-Внеси хоть немного ясности, - присоединился к нему жрец, со смехом ставя чашу на стол и встряхивая своими бесцветными волосами.
-Хорошо. То, что вы не те, за кого себя выдаёте – это было ясно и мне, и Диане, и моему привратнику Бельбону.
-Что же выдало меня? – спросил Дион.
-Сущие мелочи. Мужчины и женщины двигаются, говорят и держат себя по-разному, но кто возьмётся перечислить все различия? Актёр может правдиво изобразить женщину, но он-то этому обучался. Вот я и подумал: если взять женскую столу и пририсовать к ней твоё лицо – получится один к одному то, что я вижу перед собой.
-Неубедительно. Объясни, в чём дело? Мне необходимо это знать: если моя личина не годится, я должен найти себе другую. Для меня это может означать различие между жизнью и… - он снова укусил свой ноготь, но, поймав себя на этом, раздражённо дёрнул своей морщинистой шеей.
-Для начала – тебя выдали ногти. Римские матроны за ними всегда тщательно ухаживают.
-Ах, это… - он смотрел на свои ногти чуть ли не с отвращением. – Мерзкая привычка. Казалось, я окончательно избавился от неё – но она вернулась, стоило мне ступить на землю Италии.
-Даже если бы ты снова отрастил ногти, остаются ещё руки. Таких загорелых, обожжённых солнцем рук нет ни у одной римлянки. Они есть разве что у рабов и крестьян – да ещё у иноземцев, приехавших из таких стран, где солнце круглый год опаляет всех, от царя Птолемея до полевого раба.
-Птолемей! – Дион словно выплюнул это имя.
-Да, я заметил, как ты повёл себя, когда я упомянул Птолемея. И это ещё более укрепило меня в догадке: мой дом посетил сам Дион Александрийский.
-Но ты всё ещё не объяснил, как пришёл к этой догадке, - заметил евнух. –«Объяснись!» - передразнил он Диона.
-Вот каким путём я шёл. Мой посетитель одет как женщина, но женщиной не является. Следовательно, у него есть причина скрывать свою личность. Кроме того, тебе явно грозит опасность – я заметил твою нервозность, и к тому же, хотя в желудке у тебя урчало от голода, ты отказался от еды. Смуглые руки, акцент – значит, иностранец… - я пожал плечами. – Впрочем, объяснять всё шаг за шагом было бы слишком утомительно – не так ли, учитель? Попроси ткача в деталях рассказать, как он сделал этот ковёр – и ты неизбежно запутаешься. Достаточно сказать, что я пришёл к выводу: мой гость – никто иной, как Дион из Александрии. Я слышал о твоём тяжёлом положении, о том, что ты скрываешься в каких-то домах здесь, на Палатине – и тут я подумал, что этот иностранец, выглядящий загнанным зверем, и есть Дион. Но этот вывод нужно было проверить, и я устроил тебе испытание. Я говорил о философии, о своей прошлой жизни в Александрии, о царе Птолемее. Ты вёл себя именно так, как должен был вести себя настоящий Дион. Конечно, это не философия и не математика, но согласись, учитель: мой ум работает именно так, как ты когда-то научил его работать.
Философ наконец-то улыбнулся и кивнул. Странная вещь: я, разменяв шестой десяток, всё ещё радуюсь одобрению учителя, которого не видел уже тридцать лет.
-А что насчёт Тригониона? – спросил он.
-Да, что насчёт меня? – поддержал его галлус. Его глаза блестели. (Я говорю «его глаза», но многие на моём месте могли бы употребить выражение «её глаза»: о евнухах так же часто говорят в женском роде, как и в мужском).
-Признаюсь, Тригонион, поначалу ты поставил меня в тупик. Я, конечно, знал, что ты не тот, за кого себя выдаёшь – но я сделал из этого ошибочный вывод. Я думал, что ты молодая женщина, которая пытается выдать себя за мужчину – поэтому и надела тогу, и спрятала волосы под шляпой.
Галлус, запрокинув голову, хрипло расхохотался:
-А что, вполне логично! Какая пара подходит для старого мужчины в столе? Только молодая женщина в тоге!
Я кивнул:
-И в самом деле. Меня подвело стремление к симметрии.
-И поэтому ты счёл меня женщиной, - Тригонион наклонился вперёд, уставив на меня пристальный взгляд. – Но кем могла быть такая женщина: рабыней философа, его женой, дочерью? – Он, протянув руку, коснулся пальцами кисти Диона, который скривился и отдёрнул руку. – А, может быть, это был его телохранитель? Амазонка? – он снова рассмеялся.
Я пожал плечами:
-Меня ввели в заблуждение твои манеры и голос. Евнухи в Риме редкость, и потому я не подумал о такой возможности. Я видел, что ты не привык носить тогу, а это характерно для женщины – но также и для иностранца. Я уловил твой акцент, но он был слабым, а главное, не египетским. Теперь, когда я знаю, кто ты, понятно, что этот акцент – фригийский. По-латыни ты говоришь почти как коренной римлянин. Должно быть, ты уже давно живёшь здесь.
-Десять лет. Когда я приехал в Рим, чтобы служить в храме Великой Матери, мне было пятнадцать; в том году я и принял посвящение. – Речь шла о кастрации. Дион вздрогнул. –Так что галлус оказался более трудной загадкой, чем философ, - маленький жрец выглядел довольным собой.
-Неудивительно! – бросил Дион. –Философы стремятся к ясности, а жрецы Кибелы всегда стараются напустить туману вокруг самых простых вещей.
-И всё же юная дочь нашего хозяина сразу обо всём догадалась, - заметил Тригонион.
-Красивая девочка, - неспешно проговорил Дион. – Для ребёнка такая возможность проникать в суть вещей кажется почти сверхъестественной – не так ли, Гордиан?
Тригонион бросил на меня острый взгляд:
-Может быть, твоя дочь – ведьма?
Дион глядел хмуро, но я решил подыграть шутке галлуса:
-Мать Дианы родилась и выросла в Египте, а там много евнухов. Египет у девочки в крови, так что, думаю, ей легче распознать евнуха. Хотел бы я отнести ум дочери на свой счёт, но способность смотреть в корень у неё наверняка от матери.
-А может, они обе ведьмы, - не унимался Тригонион.
-Хватит! – буркнул Дион. –Эти галлусы уверены, что им позволено вести себя как угодно и где угодно. Чего у них точно нет, так это стыда.
-Мы лишены не только стыда, - невозмутимо добавил жрец.
Откуда бы ни происходили способности Дианы, она смогла заметить главную загадку, не имевшую никакого отношения к переодеванию: что делают вместе эти два человека? Во всяком случае, ни малейшей симпатии друг к другу они не питали.
-Если вина уже достаточно, - сказал я, зная, что Тригонион выпил больше, чем нужно, а Дион едва пригубил вино, - и если мы уже достаточно поговорили о вашем маскараде, то можно перейти к вещам более серьёзным. Зачем ты обратился ко мне, учитель, и чего ты от меня хочешь?
Дион откашлялся.
-Ты упоминал о «египетском вопросе», как говорят в Риме. Если так, то тебе уже известно о планах, приписываемых покойному царю Александру, о намерении Цезаря и Помпея завладеть богатствами Египта, о злодейском убийстве моих сотоварищей, которые приехали требовать от Сената справедливости…
Я поднял руку, останавливая его.
-Вероятно, будет лучше, если ты расскажешь мне всё с самого начала. Расскажешь о каждом шаге, который привёл тебя к моей двери. Но сперва я хочу услышать прямые ответы на два вопроса. Во-первых, почему ты обратился именно ко мне?
Дион долго смотрел на меня, потом перевёл взгляд на огонь жаровни.
-Я пришёл к тебе, потому что больше мне в Риме идти не к кому. Я никого больше не могу просить о помощи, никому больше не доверяю… если только я могу доверять тебе.
Я кивнул.
-И во-вторых, учитель: чего ты хочешь от меня?
-Я хочу, чтобы ты мне помог. – Он переводил взгляд с меня на жаровню, и огонь танцевал в его глазах. Дрожал его подбородок, дрожали складки на шее. – Помоги мне, Гордиан. Пожалуйста…
-Помочь в чём?
-Остаться в живых!

Глава третья

Высокий, ещё не располневший Дион с густой чёрной шевелюрой и изящными манерами был видной фигурой в Александрии времён моей юности. Как и большая часть египетского высшего сословия, он имел греческие корни с примесью других кровей: скифскую можно было распознать по его высокому росту, а эфиопскую – по смуглому лицу. Его постоянно видели рядом с библиотекой, пристроенной к храму Сераписа – там философы дискутировали между собой и вели занятия с учениками.
Юношей я, проделав долгий путь, прибыл в Александрию и решил задержаться там. Именно там я встретил свою будущую жену, Бетесду – или, точнее, там я купил её: она была рабыней, очень молодой и очень красивой, выставленной на рынке для продажи. (Источник неприятностей, как с досадой признался мне работорговец, благодаря чему я и смог позволить себе её покупку; впрочем, если это неприятности – хотел бы я, чтобы их было побольше!). С ней я и проводил жаркие александрийские ночи, а днём, пока Бетесда наводила порядок в моём скромном жилище или ходила на базар – я спешил к ступеням библиотеки и искал Диона. Я не изучал философию по-настоящему – на это у меня попросту не было денег – но, к счастью, у александрийских философов было в обычае время от времени бесплатно вести беседы с обычными людьми.
Сейчас, три десятилетия спустя, я мог припомнить лишь обрывки этих бесед. Зато я помнил, как Дион своими загадками разжёг моё юношеское стремление к истине в жаркое пламя – а Бетесда разожгла во мне огонь совершенно иного рода. Тогда у меня было всё, что нужно молодому человеку: огромный незнакомый город для исследования, девушка в постели и наставник. Мы всю жизнь помним города, учителей и возлюбленных своей юности.
Дион принадлежал к школе Академии. Его наставником был Антиох Аскалонский, который несколькими годами позже встал во главе Академии; Дион считался одним из его любимых учеников. Как-то я по своему невежеству спросил у Диона, где находится Академия. Он смеялся, объясняя мне, что, хотя её название и произошло от рощи близ Афин, где учил Платон, сейчас это слово означает не какое-то место или здание, а учение, философскую школу. Академия – превыше границ. Цари могут покровительствовать Академии, но не властвовать над ней. Академия – превыше наречий (хотя, конечно, все серьёзные философские труды, в том числе и труды академиков, написаны по-гречески). Академия затрагивает всех, но не принадлежит никому. Иначе и быть не может, ведь её цель – постижение самих основ бытия.
Откуда человек получает свои знания? Как он может убедиться в правдивости своего – а тем более чужого – восприятия? Существуют ли боги? Может ли их существование быть доказано? Какова их форма, их суть, как люди могут узнать их волю? Как отличить истинное от ложного? Может ли добрый поступок привести к дурному исходу, или дурной – к доброму?
Молодому римлянину двадцати лет от роду эти вопросы кружили голову – тем более в таком завораживающем городе, как Александрия. А Дион их все глубоко изучил, и его познания были откровением для меня. Возрастом он вряд ли превосходил меня больше, чем на десять лет, но мне он казался необыкновенно мудрым и всезнающим. При нём я глубоко чувствовал своё невежество, и меня очень радовала терпеливость Диона, с которой он излагал мне свои идеи. На ступенях библиотеки, под солнечными зонтами, которые держали над нами его рабы, философ неспешно объяснял мне разницу между чувством и сознанием, каким чувствам стоит доверять, и насколько, в какой степени люди нуждаются в зрении слухе, вкусе, обонянии, осязании – и логике, чтобы постичь мир.
Миновало тридцать лет. Неудивительно, что Дион изменился. Мне он и тогда казался старым – но теперь действительно был стар. Его густые чёрные волосы поседели, выросло брюшко, кожа покрылась морщинами. Однако спина оставалась по-прежнему прямой. Он сдвинул ткань столы, и я увидел его мускулистые руки, жилистые и коричневые от загара. Несмотря на возраст, он выглядел мужчиной здоровым и сильным.
«Такого человека, как ты, трудно забыть» – сказал я ему. А теперь, когда он просил меня помочь остаться в живых, я был близок к тому, чтобы сказать: «Такого человека, как ты, трудно убить». Вместо этого я сменил тему:
-Странно, учитель, что через столько лет ты всё ещё помнишь меня. Я ведь обучался у тебя совсем недолго. Уже после отъезда из Александрии я услышал, что твой наставник Антиох сменил Филона во главе Академии. Думаю, тогда у тебя появилось множество дел: беседовать с царями, принимать посланцев, давать советы тем, кто вершит судьбы мира. Удивительно, что после всего этого ты не забыл юного римлянина, который на ступенях библиотеки слушал беседы мудрых – а те иногда снисходили до разговора с ним.
-Ты был чем-то большим, - возразил Дион. –Ты сейчас сказал, что был бы плохим сыщиком, если бы не смог узнать в своём неведомом госте – меня. А каким философом был бы я, если бы не смог распознать в тебе дух философа?
-Ты мне льстишь, учитель.
-Я не льщу никому, даже царям. И уж тем более – царю Птолемею! Кстати, он-то и есть одна из тех причин, по которым я оказался здесь, - Дион слабо улыбнулся, но в глазах его я видел всё тот же неизбывный, ставший уже привычным страх. Он встал и принялся шагать взад-вперёд, скрестив руки на груди и качая головой. Тригонион молча наблюдал за ним.
-Гордиан, ты помнишь те вещи, о которых мы говорили на ступенях библиотеки?
-Боюсь, в моей памяти остались только отрывки. Но я помню, с каким красноречием ты говорил об истине и видимости, и о том, что Академия усовершенствовала, а вовсе не опровергла учение Платона и стоиков.
-Ты помнишь именно это? Как странно! Я-то вспоминаю из наших бесед совсем другое.
-Что же там было ещё, кроме разговоров о философии?
Дион покачал головой.
-Я помню наши философские беседы, хотя и понимаю, как это воспринимается сейчас. Моя велеречивость, высокопарная болтовня – каким же напыщенным я, наверное, выглядел!
-Ничего подобного!
-Нет, я вспоминаю те истории, которые рассказывал ты, Гордиан.
-Что за истории?
-О твоих приключениях в этом огромном мире. О твоём долгом путешествии от Рима до Египта, о Семи чудесах света, которые ты видел по пути, о том, что случилось с тобой в Александрии. Какой скучной в сравнении с этим казалась мне моя собственная жизнь! Ты заставил меня ощутить себя стариком – как будто всё прошло мимо меня. Я и мои коллеги под этими зонтиками обсуждали проблемы добра и зла – а ты на городских улицах сталкивался с добром и злом во плоти, ты участвовал в круговороте жизни и смерти. Я выступал перед римской молодёжью, говоря о различении истины и лжи – а ты тем временем раскрывал тайну убитой в Ракотисе кошки, из-за которой полгорода взбунтовалось.
-Ты помнишь эту историю? – поражённо спросил я.
-Я всегда её помнил. Даже сейчас могу закрыть глаза – и услышать, как ты рассказываешь об этом случае. А философы и лавочники толпились вокруг и слушали, затаив дыхание.
-Город взбунтовался из-за убийства какой-то кошки? – Тригонион недоверчиво смотрел на нас.
-Ты, видимо, никогда не бывал в Александрии. Кошки там – боги, - ответил Дион. –Несколько лет назад произошёл похожий случай. Виновник был римлянином, или, по крайней мере, так говорили. Но сейчас в городе царят такие настроения, что толпа будет рада любому поводу для расправы над римлянином – убивал он кошку, или нет. – Он наконец перестал вышагивать и перевёл дыхание. – Может быть, перейдём в другую комнату? Здесь от жаровни стало слишком душно.
-Если хочешь, я прикажу Бельбону открыть окно, - предложил я.
-Нет, нет. Выйдем на минутку на свежий воздух?
-Как хочешь.
Мы вышли в сад. Тригонион демонстративно дрожал, размахивал руками и полой тоги – словом, вёл себя не по-римски и совершенно неприлично. Дион оглядел рыбный садок, взглянул на темнеющее небо, сделал ещё несколько шагов – и остановился, потрясённый, перед статуей Минервы. Богиня-девственница сжимала в руках щит и копьё, на плече у неё сидела сова, вокруг ног обвилась змея. Статуя была так искусно раскрашена, что казалась живой – ещё немного, и Минерва сделает вдох и посмотрит на нас из-под забрала своего шлема, украшенного высоким гребнем.
-Великолепно! – прошептал философ. Тригонион, храня верность Кибеле, лишь мельком взглянул на скульптуру. Я встал рядом с Дионом и вгляделся в знакомое лицо богини.
-Это единственная женщина в доме, которая никогда не спорит со мной. Впрочем, она меня никогда и не слушает.
-Должно быть, она стоит целое состояние.
-Надо полагать. Впрочем, стоимость статуи мне неизвестна – я её унаследовал вместе с домом. Если бы я рассказал, как это произошло, моего рассказа хватило бы на целую книгу*.
Дион восхищённо любовался портиком.
-А вон те разноцветные изразцы над дверными проёмами…
-Произведение мастеров из Арреция. Так мне сказал мой покойный друг Луций Клавдий, когда я был здесь в гостях.
-А колонны, украшенные резьбой?
-Их вывезли из старой виллы в Байях, как и статую Минервы. Работа, как видишь, греческая. Луций Клавдий отличался безупречным вкусом, и не был стеснён в расходах.
-Так теперь всё это твоё? Да, Гордиан, ты достиг немалого успеха. Замечательно. А я, когда мне сказали, что ты живёшь в роскошном доме на Палатине, сначала не поверил, что это и есть тот самый юноша, который в Александрии едва сводил концы с концами.
Я пожал плечами:
-Пусть я в то время и был бродягой, но у меня, по крайней мере, оставался отцовский дом на Эсквилине, куда я всегда мог вернуться.
-Но вряд ли он был так же великолепен, как этот. Судьба оказалась милостива к тебе. А тогда, в Александрии, я верно понял твою натуру. Я повидал немало философов, которые хотели знания – так же, как кто-то другой хочет тонких вин, пышных одежд или красивых рабынь. Для них это было достояние, которым можно завладеть, вызывая уважение и зависть других. А ты, Гордиан, вожделел истину, как иной мужчина вожделеет женщину. Ты страдал по ней, словно не мог жить, не сжимая её каждую ночь в своих объятиях. Ты стремился ко всем её тайнам – и к великим тайнам философии, и к практической тайне убийства александрийской кошки. Искать истину – достойное занятие, и боги вознаградили тебя за него.
Никакой ответ не приходил мне на ум, и я ограничился тем, что снова пожал плечами. Да, за эти тридцать лет я сотни раз мог погибнуть – работа у меня была, что и говорить, опасная; или превратиться в дряхлую развалину, как многие мужчины моего возраста. А вместо этого я владел богатым домом на Палатине, моими соседями были сенаторы и миллионеры. Предложенное Дионом объяснение моей удачливости было ничуть не хуже любого другого. Впрочем, я подозревал, что даже мудрейшие философы не могут объяснить, почему Фортуна улыбается одним людям и мстительно отворачивается от других. Он вновь принялся нервно шагать туда-сюда, и мне невольно подумалось, что Дион, хотя всю жизнь и служил истине, выглядит как человек, от которого Фортуна отвернулась окончательно.
Я уже много лет не общался с философами, и успел забыть о том, как они многословно подходят к сути дела – а философы в этом отношении превосходят даже политиков. Мы по-прежнему ни на шаг не приблизились к той проблеме, которая привела Диона в мой дом. Между тем, в саду стало холодать.
-Давайте-ка вернёмся в дом. Если нам станет слишком жарко из-за жаровни, я велю рабыням принести нам холодного вина.
-А мне, пожалуйста, горячего, - Тригонион дрожал от холода.
-Да, побольше твоего замечательного вина, - рассеянно пробормотал Дион. – Мне
____________________________________________________
*Имеется в виду роман «Загадка Катилины». (Прим. авт.).

захотелось пить…
-Может быть, и есть тоже? – у меня-то самого в желудке давно уже урчало.
-Нет! – отрезал философ.
Когда мы входили в дверь, он пошатнулся. Я поддержал Диона – и почувствовал, что его колотит.
-Когда ты в последний раз ел?
-Не помню…
-Ты уже не помнишь?
-Ну… вчера я отважился прогуляться по улице – в том же наряде, что и сейчас. И  купил на рынке немного хлеба. Нужно было, конечно, купить побольше, чтобы хватило подкрепиться этим утром – но ведь, пока я спал, кто-то мог отравить этот хлеб.
-Так ты сегодня вообще ничего не ел?
-В моём последнем жилище рабы пытались дать мне яд! Даже в доме Тита Копония я не чувствую себя в безопасности. Если в одном доме подкупленные рабы могут отравить гостя – почему в другом не могут? Я ем только то, что приготовлено у меня на глазах, или то, что покупаю на базаре – там-то еду отравить трудно.
-Некоторые держат специальных рабов, чтобы пробовать блюда, - заметил я, зная, что именно в Александрии так чаще всего и делается. Как раз там члены царской семьи и их приверженцы всегда старались прикончить друг друга по-тихому.
-Конечно, у меня был раб-дегустатор! – воскликнул Дион. – Как бы иначе я спасся от яда? Но дело в том, что таких рабов приходится заменять – а я в Риме сильно поиздержался. У меня даже не хватит денег на обратный путь до Александрии, когда потеплеет и начнётся сезон навигации, - он снова пошатнулся и чуть не упал.
-Но ты же от голода совсем ослаб! – я взял его за руку и повёл к столу. – Я настаиваю, ты должен поесть. В моём доме еда совершенно безопасна, а моя жена… - я собирался произнести панегирик её кулинарным талантам, но ведь Дион только что похвалил меня за любовь к истине. Поэтому я закончил фразу так: -…готовит не так уж плохо, особенно блюда александрийской кухни.
-Твоя жена готовит сама? – удивился Тригонион. – Это в таком-то роскошном доме?
-К сожалению, этот дом более роскошен, чем содержимое моего кошелька. К тому же она любит готовить, а рабы ей помогают. А, вот и она, - добавил я, поскольку в дверях и в самом деле появилась Бетесда.
Я собирался познакомить её с гостями, но, взглянув на лицо жены, осёкся. Она переводила угрюмый взгляд со жреца на Диона, который, казалось, едва заметил её, потом снова на Тригониона, с него – на меня.… Прожив с Бетесдой три  десятка лет, я всё равно не мог понять, что означает этот взгляд. Что случилось?
-Диана сказала мне, что у нас гости, - проронила она, наконец. У неё снова прорезался египетский акцент, а тон стал даже более сухим, чем обычно. Бетесда буквально сверлила посетителей взглядом, так что Тригонион потупился, а Дион, всё-таки заметив её присутствие, мигнул и сделал шаг назад.
-Что-то не так? – спросил я, незаметно для гостей подмигивая жене. Я надеялся, она улыбнётся. Напрасно.
-Я думала, вы захотите поесть, - произнесла она официальным тоном. Губы она поджала – будь Бетесда менее красивой женщиной, это могло бы испортить ей внешность.
Ах, так вот в чём дело. Она подошла к дверям несколько раньше, чем я думал – и услышала моё суждение о своих кулинарных способностях. Впрочем, и в этом случае ей достаточно было бы поднять бровь, чтобы выразить неудовольствие. А возможно, причина в том, что я назавтра готовился отправиться в путь – и предоставил ей укладывать вещи, тогда как сам возился с посетителями, да ещё таким  сомнительными. Я искоса глянул на Диона с его сбившейся столой и нелепой косметикой, затем на Тригониона, который нервно теребил край своей тоги под строгим взглядом Бетесды. Да, представляю, какими они предстали в её глазах. Моя жена уже давно смирилась, что в нашем доме бывают личности всякого сорта – но не считала нужным скрывать своё презрение к тем, кто ей не нравился. Ясно, что о египетском посланнике и его спутнике Бетесда составила не очень лестное мнение.
-Да, думаю, нужно что-нибудь перекусить, - громко сказал я, чтобы привлечь внимание гостей – взгляд Бетесды, казалось, буквально обратил их в статуи. – Тебе, Тригонион?
Маленький галлус нервно сглотнул и смог только кивнуть.
-И тебе также, учитель – я настаиваю! Ты не можешь покинуть мой дом, не поев хоть немного. Ведь ты уже совсем обессилел.
Дион склонил голову – он выглядел уставшим и загнанным в тупик, дрожа от волнения, но наверняка и от голода. Он что-то бормотал себе под нос, затем, решившись, повернулся ко мне:
-Да. Ты сказал, у вас есть что-то из александрийских блюд?
-Бетесда, что мы могли бы предложить нашим гостям? Эй, Бетесда, ты меня слышишь?
Она вышла из задумчивости и откашлялась.
-Я могу приготовить лепёшку по-египетски, с чечевицей и колбасой.
-Да, это было бы замечательно, - проговорил Дион со странным выражением на лице. В самом деле, голод и тоска по родине могут выбить из колеи даже лучшего из философов.
Через мгновение рядом с Бетесдой стояла Диана. Дион удивлённо переводил взгляд с матери на дочь и обратно. Их сходство поражало.
Бетесда исчезла так же внезапно, как и появилась. Диана на мгновение задержалась, стараясь подражать суровому виду своей матери. Чем дольше я живу с женщиной, тем загадочнее для меня она становится. А теперь их в доме две – значит, и загадка удвоилась.
Диана развернулась и ушла таким же стремительным шагом, как и мать. Я поглядел на своих гостей. Философ в столе, подумал я, или отказавшийся от своего пола галлус совершенно просты и понятны в сравнении с женщиной.
Рабыня принесла нам вино и немного хлеба, чтобы подкрепиться, пока еда не готова. Из сада подступал холод, и я велел Бельбону растопить жаровню, а сам закрыл ставни на окнах. Снаружи уже сгустились сумерки, и лица Минервы было не разглядеть.
Теперь, когда в желудке Диона было немного хлеба, но гораздо больше вина, он нашёл в себе достаточно сил, чтобы рассказать об обстоятельствах, доведших его до столь плачевного состояния.

Глава четвёртая


-Начну, пожалуй, с самого начала, - вздохнул Дион. – Это лучше всего – рассказ и так выйдет чересчур запутанным. Впрочем, кое-что об этом тебе уже известно…
-Всё-таки освежи мои воспоминания, - попросил я.
-Хорошо. Итак, на протяжении всей моей жизни государственный переворот был для Александрии нормальным, повседневным состоянием. Члены царского рода Птолемеев не занимались практически ничем, кроме междоусобной грызни. Для самих же александрийцев это означало постоянные побоища на улицах и рост налогов. Раз за разом народ восставал, чтобы заменить одного царя другим. Какой-нибудь Птолемей изгонял своего родича и занимал его место – я не стану их всех перечислять. Победитель овладевал Александрией, а заодно царской казной и огромными запасами зерна. Проигравший бежал на Кипр, и там строил планы своего возвращения. Судьба меняла царей, а египтяне терпели это. Я уже и не помню, какой именно Птолемей царствовал в то время, когда ты Гордиан, жил в Александрии.
-Я помню. Это был Птолемей Александр.
-Да, верно. Через несколько лет разгневанные горожане выгнали его из Александрии, а потом он умер при подозрительных обстоятельствах. Престол перешёл к его брату Сотеру. Восемь лет спустя Сотер умер, не оставив законных сыновей. Это было двадцать четыре года назад.
Дион составил вместе кончики пальцев.
-Оставался лишь один законный царевич Птолемеевой крови – племянник Сотера, в честь отца названный Александром. Он в то время жил в Риме, под защитой диктатора Суллы, и здесь Рим впервые появляется в нашей истории. Александр II, заручившись поддержкой римских властей и заняв солидные суммы у римских банкиров, вернулся в Египет и потребовал себе трон. Но, чтобы занять его, он должен был жениться на своей тётке, вдове Сотера, которая упорно не желала отказываться от положения царицы. Так он и сделал – а вскоре приказал убить её. Но дело в том, что царица была очень популярна, и её гибель разъярила народ.
-Тот самый народ, который бунтовал из-за убийства кошки? – фыркнул Тригонион. –Боюсь даже представить, что они сделали, когда была убита любимая толпой царица!
-Вы ведь хотели истории, - заметил Дион тем же голосом, которым всегда читал лекции. –В то же самое время Александр II объявил о повышении налогов – ему ведь нужно было расплатиться с римскими кредиторами. Это и стало последней каплей. Через девятнадцать дней после вступления на престол толпа выволокла нового царя из дворца и растерзала. Его буквально разорвали на куски заживо.
Мы, римляне, любим пересказывать подобные истории – они позволяют нам гордиться, что в нашей республике царят относительно мягкие и цивилизованные нравы. В молодости я восхищался активным участием александрийцев в политике, но так и не смог привыкнуть к их кровожадности. Александрийские врачи торгуют особыми припарками под названием «лечение от человеческого укуса», а в домах постоянно держат перевязочные материалы – думаю, это много говорит об горожанах.
-Теперь мы подходим к нынешнему кризису – или, как говорите вы, римляне, «египетскому вопросу». После короткого и бесславного царствования Александра II права на престол заявили двое внебрачных сыновей Сотера.
-Вот уж храбрецы! – с иронией воскликнул Тригонион.
-Один из них захватил Кипр. А другой овладел Египтом, и царствует вот уже более двадцати лет – огромный срок по египетским меркам. По-гречески его полное имя, - Дион набрал побольше воздуха – звучит так: «Птолемайос Теос Филопатор Филадельфос Неос Дионис».
-Птолемей, бог, любящий отца, любящий брата, новый Дионис, - перевёл я.
Дион поджал губы:
-В Александрии мы зовём его просто Птолемей Авлет, то есть Флейтист.
-Дудочник! – захохотал Тригонион.
-Да, царь Птолемей Дудочник, - угрюмо подтвердил Дион. – Его единственный талант – играть на флейте, днём и ночью, трезвым или пьяным. В царском дворце он собрал хор и аккомпанировал ему. Свои новые сочинения он исполняет на пирах с послами. Он устраивает музыкальные состязания, и очень не любит, когда кто-то берёт над ним верх. И за что Египту достался такой царь? Он соединил в себе все пороки своего древнего рода – всегда потакавшего своим прихотям, распутного, ленивого, склонного к роскоши…
-Тогда ему бы лучше быть галлусом, чем царём! – рассмеялся жрец.
Дион мрачно посмотрел на него:
-В чём, в чём, а в этом я с тобой соглашусь.
-Я помню, Цицерон в какой-то речи говорил о нём, - заметил я. – «Практически все согласны, что человек, ныне занимающий трон Египта, ни по происхождению, ни по духу не годится в цари». Многие считают, что власть Дудочника с самого начала была незаконной – ввиду завещания его незадачливого предшественника.
-В этом-то всё и дело, - сказал Дион. – Вскоре после того, как Александра II растерзала толпа, пошли слухи, что он намеревался завещать Египет Сенату и народу Рима.
Тригонион удивлённо вскинул брови:
-Жирный кусок! Зернохранилища! Сокровищницы! Крокодилы! Впрочем, такому слуху вряд ли бы кто-то поверил. С чего царю быть таким щедрым?
Дион вздохнул с раздражением:
-Походе, галлус, ты не знаком ни с историей, ни с текущей политикой. Может, сама идея и нелепа – но это был бы далеко не первый подобный случай. Семьдесят лет назад Аттал Пергамский завещал своё царство Риму – теперь это римская провинция, поставляющая сюда зерно. А сорок лет назад царь Апион оставил Риму Киренаику, которая когда-то входила в состав Египта. Да ведь и сам Апион был из рода Птолемеев. Менее двадцати лет назад последний царь Вифинии также завещал её Риму.
-Но зачем царю так поступать? – удивился Тригонион.
-Чтобы защитить страну от междоусобной войны за престол. Или досадить своим наследникам. Или уберечь царство от захвата воинственными соседями, ещё более жестокими, чем римляне. Или просто стать, как все, под руку Рима, - Дион тяжело вздохнул. – На протяжении одной только моей жизни Рим унаследовал Пергам, Киренаику и Вифинию, а Понт и Сирию – завоевал. Два года назад он без боя овладел Кипром, брат царя Птолемея тогда покончил с собой. Теперь весь Восток принадлежит Риму. Из всех царств, родившихся при распаде империи Александра Великого, независимость пока сохраняет только Египет.
-Но при этом ходят слухи, что Александр II завещал его Риму, - добавил я. – Полагаю, царю Птолемею плохо спится.
Тригонион с понимающим видом кивнул:
-Не хотел бы я быть рабом, который меняет его постельное бельё.
-Грубый, неотёсанный Рим владеет всем Востоком, - процедил сквозь зубы Дион. – Это – факт, было бы глупо отрицать его. Но народу Египта необходима власть, способная противостоять римскому господству. Наша страна была уже невообразимо древней, когда туда пришёл Александр Великий и основал Александрию. В созданном им царстве процветали искусства и науки – а Ромул и Рем тем временем сосали волчицу*. Нам не нужна ни римская власть, ни римский порядок. Но царь Птолемей, вместо того, чтобы твёрдо противостоять римской угрозе, дрожит от страха, и готов пойти на любые уступки, какие от него потребуют. Александрийцы требовали, чтобы он выкупил у римлян Кипр и вернул его под свой скипетр. А он с почётом принял римского чиновника, посланного для грабежа острова. Чтобы пресечь разговоры о завещании Александра, он преподносит Цезарю и Помпею тридцать пять миллионов денариев – и на эти деньги Цезарь покупает Сенат, а Помпей расплачивается со своими легионами. А для египтян это оборачивается новым повышением налогов. Собранные с нас подати прямо идут римским сенаторам и легионерам – с таким же успехом мы могли бы быть римской провинцией! А что же царь Птолемей получил взамен? Римский Сенат признал его законным царём Египта, а на Капитолии была установлена доска с надписью в честь Птолемайоса Теоса Филопатора Филадельфоса Неоса Диониса, друга и союзника римского народа. Конечно, быть другом и союзником очень достойно – но чтобы купить себе это достоинство, он обобрал собственный народ, и без того изнывавший под бременем непосильных налогов! Наконец, народный гнев стал столь велик, что царь был вынужден бежать из столицы, опасаясь за свою жизнь. Он перебрался в Рим, и здесь Помпей предоставил ему огромную виллу и множество рабов для услужения.
-Думаю, за тридцать пять миллионов денариев он мог рассчитывать на подобные царские почести! – заметил Тригонион.
Дион нахмурился.
-Он делит здесь своё время между упражнениями на флейте и сочинением писем Сенату с
________________________________________________
*Дион преувеличивает – вероятно, от волнения. В действительности Александрия Египетская была основана в 332 году до нашей эры. Рим к тому времени существовал уже как минимум четыре столетия. (Прим. пер.).


просьбой вернуть ему египетский престол – вопреки воле народа. Но теперь время для этого упущено. Его дочь Береника уже провозглашена царицей Египта.
-Женщина? – Тригонион выглядел по-настоящему заинтригованным.
-Я был против этого, - торопливо проговорил Дион. – Да, в Александрии философы имеют большой вес, но и астрологи – не меньший. А они утверждали, что настало время вручить власть над Египтом женщине Птолемеевой крови.
-Мне кажется, учитель, что ты чрезмерно суров к царю Птолемею, - осторожно сказал я. –Ведь он всю свою жизнь постоянно наблюдал, как одно царство за другим уступает римской экспансии, военной или политической. Его собственное положение все эти годы было очень шатким. Он понимал, что сохраняет египетский престол единственно потому, что римляне не могут решить, кто из них наживётся на поглощении Египта. Я кое-что знаю о таких вещах, учитель – нельзя жить в Риме и ничего не знать о политике. Во время царствования Птолемея сенаторы не раз пытались использовать предполагаемую последнюю волю Александра II и потребовать Египет себе. Этому намерению мешала только постоянная внутренняя борьба в самом Сенате. Помню, в консульство Цицерона Цезарь и Помпей изо всех сил стремились войти в коллегию децемвиров, чтобы лично контролировать захват Египта. Тогда Цицерон своей блестящей речью уничтожил этот проект, заявив, что он в конечном итоге сделает Цезаря и Помпея кем-то вроде царей. Тогда они принялись уже напрямую вымогать деньги у Птолемея.
Взволнованный Дион порывался что-то сказать, но я поднял руку:
-Подожди, учитель, выслушай меня. Если Птолемей, чтобы удержать власть, уступает требованиям римлян, или даже откупается от них – можно ли поставить это ему в вину? Как бы то ни было, его стараниями римляне до сих пор не воцарились в Александрии. А это означает, что царь Птолемей – куда лучший дипломат, чем ты думаешь.
-Он уступает слишком много, - угрюмо ответил Дион. –Пусть даже римляне и не захватили пока Египет – что толку, если сам царь служит у них сборщиком налогов и досуха нас выжимает?
-Вероятно, ты прав, учитель. Но ведь ты сам себе противоречишь. Если ты с таким презрением относишься к Птолемеям, то почему же противишься приходу римской власти?
Дион вздохнул.
-Видишь ли, Птолемеи, в сущности, правят Египтом по воле народа. Порой они управляют из рук вон дурно – тогда египтяне восстают и свергают их. А если царь более-менее приличный, люди его терпят. Конечно, такая система проигрывает в сравнении с идеальной республикой Платона – но Египет живёт при ней сотни лет, и не так уж плохо. Однако если он станет провинцией Рима, то наша судьба будет решаться уже без нашего участия. Нам придётся сражаться в войнах, до которых нам нет никакого дела. Мы будем вынуждены соблюдать законы, принятые римскими толстосумами – а они сидят в Сенате вдали от Александрии, и не слышат жалоб её жителей. Мы станем окраиной вашей державы, то есть предметом для грабежа. Наши статуи, картины и ковры украсят дома знатных римлян, наше зерно наполнит желудки римского плебса – и уж точно не по справедливой цене. Египет – великая и свободная страна, мы не можем стать вашими рабами, - Дион вздохнул ещё тяжелее. Из уголка его глаза скатилась слеза. Странным образом женская косметика на его смуглом морщинистом лице только усиливала трагическое впечатление. Как бы ни был нелеп его вид, горе Диона представлялось мне искренним и глубоким.
-Но ведь это чисто академический вопрос, извини за каламбур, - вежливо сказал Тригонион, хотя в его глазах я заметил озорной блеск. – Если царь Александр действительно завещал Египет Риму…
-Никто в Египте не верит в это завещание! – прогремел Дион. – Кто его видел, кто может доказать его подлинность? Это выдумка, мошенничество, благовидный предлог, чтобы Сенат мог вмешиваться в египетские дела, а в итоге поставить страну на колени! Сенат словно говорит нашим царям: «Вы можете править страной, но без нашего одобрения ваша власть не будет законной – ведь Александр, эта кукла на троне, завещал Египет нам, и мы можем завладеть им, когда пожелаем». Они размахивают каким-то куском пергамента, который называют царским завещанием. Только такой дурак, как Птолемей Авлет, мог ввязаться в подобную игру. Вот уж действительно, друг и союзник! На той доске на Капитолии следовало бы написать: «Дудочник и кукла в руках римского народа».
-Но теперь-то вы заменили эту куклу, - вставил я.
-Дудочника освистали и прогнали со сцены! – засмеялся Тригонион.
Дион, казалось, едва сдерживался.
-Если хочешь, галлус, можешь смеяться над судьбой Египта – но его жителям, уверяю тебя, не до смеха. Сейчас римские посланники и торговцы остерегаются ходить по улицам Александрии – велик риск, что толпа растерзает их. Ораторы публично осуждают алчность Рима, и даже многие мои собратья-философы забросили свои занятия, участвуя в спорах о римской угрозе. Вот почему в Рим отправилась делегация из ста александрийцев во главе со мной. Мы хотели убедить Сенат прекратить вмешательство в египетские дела и признать Беренику законной царицей Египта.
-И снова я виду, противоречие, учитель, - сказал я, не повышая голоса. – Если вашему монарху требуется одобрение римского Сената – это означает, что он вправе вмешиваться в ваши дела.
Дион прочистил горло.
-Стремление к идеалу возможно в философии. А в политике, как я узнал по своему горькому опыту, приходится приспосабливаться к обстоятельствам. Так и получилось, что я во главе делегации из ста александрийцев приехал в Рим. Всё это были известные, выдающиеся личности – их слова, как нам казалось, не смогут пропустить мимо ушей даже сенаторы. И в этом месте жалкий фарс оборачивается трагедией.
Он закрыл лицо руками – и вдруг разрыдался, да так бурно, что даже Тригониону стало явно не по себе. Казалось, его глубоко тронули слёзы старого философа – от волнения он кусал губы, потирал руки и дёргал пряди своих бесцветных волос. Я слышал, что галлусы, лишённые плотских страстей, отличаются необыкновенной эмоциональностью.
Диону понадобилось время, чтобы взять себя в руки. Если столь прославленный философ утратил власть над собой и хотя бы ненадолго дал волю своему отчаянию – значит, это отчаяние и в самом деле было велико.
-Вот как было дело. Мы приплыли в Неаполь осенью, в самом конце сезона навигации. У меня там были друзья, тоже академики, которые нас и приютили. Но в ту же ночь люди с ножами и дубинками стали ломиться в дома, где мы остановились. Они ломали мебель, жгли занавески, разбивали бесценные статуи. Мы, полусонные, вряд ли могли бы дать им отпор. Не обошлось без сломанных костей и пролитой крови – но, по счастью, никто не погиб. А потом погромщики убежали так же внезапно, как и появились. Но моих товарищей этот случай испугал настолько, что многие из них на следующий день отплыли обратно в Александрию.
Дион стиснул зубы.
-Нападение было хорошо организовано, его явно спланировали заранее. Но есть ли у меня доказательства причастности к этому царя Птолемея? Увы. Однако не нужно видеть само солнце, чтобы догадаться о его движении, наблюдая за тенями. Вне всякого сомнения, ночные погромы в Неаполе были организованы Птолемеем. Ведь он знал: мы приехали, чтобы оспорить его права на египетский престол. Его люди были уже наготове.
После этого случая мы нашли себе более безопасное пристанище в Путеолах и стали искать способ привлечь внимание Сената. Уж там-то мы ночевали вместе, и охрана у нас была. Наша ошибка состояла в том, что мы почему-то решили: средь бела дня, в центре города мы будем в безопасности. Но как-то раз – это было днём – пятнадцать моих товарищей во главе с моим коллегой-академиком Онклепионом вышли из дома, чтобы договориться о нашей поездке в Рим. Откуда ни возьмись, появились мальчишки, которые стали забрасывать их камнями. При этом они выкрикивали какие-то проклятия. Прохожие стали спрашивать этих мальчишек, в чём провинились чужеземцы – а те ответили, что александрийцы распускают грязные слухи о Помпее и его легионерах. Некоторые спутники Онклепиона, просто для самозащиты, стали отталкивать мальчиков и бросать камни в ответ. Вдруг кто-то из детей закричал, схватился за голову и потерял сознание – я, впрочем, думаю, что он просто притворялся, ведь позже его так и не нашли. Собравшаяся к тому времени толпа пришла в ярость и тоже принялась швырять камнями в александрийцев – а те были стиснуты с трёх сторон и прижаты к стене. Гордиан, ты когда-нибудь видел, как человека побивают камнями? – Дион дрожал. Точно так же дрожал и галлус рядом с ним. – В тот день были убиты тринадцать моих земляков – им либо переломали кости, либо затоптали насмерть. Убежать удалость только самому Онклепиону и его рабу. Он тогда подсадил раба на стену, а тот втянул его за собой. Но философ ослеп на один глаз, а его раб потерял несколько зубов.
Вот как нас приняли в Путеолах. В ту же ночь египетские посланники опять стали разбегаться – и из первоначальных ста остались только шестьдесят. Я решил, что нужно немедленно отправляться в Рим, пока снова не произошло что-нибудь подобное. Поездка оказалась нелёгкой. Волы, нанятые, чтобы тянуть наши повозки, упали и сдохли, стоило нам только выехать из Капуи. Без сомнения, их отравили – ведь это произошло не позднее, чем через час после выезда из города, и их рвало желчью. Кое-кто из моих спутников предпочёл вернуться домой.
На полпути к Риму мы заночевали в имении моего знакомого Паллы, рядом с Аппиевой дорогой. Это был просто лесной дом, который он держал для охоты на кабанов – без какой-либо роскоши, зато достаточно просторный, чтобы принять многочисленных гостей. Самого Паллы там не было, он тогда жил на вилле к северу от Рима, но своим рабам он велел быть готовыми к нашему приезду. Чтобы разместить на ночлег нас всех, им пришлось вплотную составить все ложа, загораживая проходы. И это чуть было не стоило нам жизни.
Ночью меня разбудил крик Онклепиона. Сначала я подумал, что он кричит от боли в повреждённом глазу. Но тут же я почувствовал запах дыма. Единственно по воле богов никто из нас той ночью не погиб – а ведь все двери были снаружи подпёрты тачками, знаешь, такими, на которых рабы возят сено. А дым уже заполнил весь дом. В конце концов, мы смогли выбить одну из дверей – потом оказалось, что заслонявшая её тачка была наполнена камнями. Как бы там ни было, мы убежали в лес, и оттуда смотрели, как догорает дом. Никогда я не испытывал такого страха, как в ту ночь: в любой момент могли появиться приспешники Птолемея, и нам бы пришлось выбирать между смертью от огня или от железа. Однако на нас так никто и не напал. Да и зачем царю Птолемею посылать профессиональных убийц, если несколько человек могут поджечь дом и покончить разом со всеми? Особенно если кто-то из посольства помогает им.
-Так ты думаешь, у Птолемея были сообщники среди твоих спутников?
-С самого начала. Да, я не сомневаюсь, что так оно и было, как ни прискорбно об этом говорить. А как ещё его люди могли бы узнать, какие дома нужно громить в Неаполе? Откуда им было известно, когда Онклепион отправится на путеольский рынок, чтобы натравить на него мальчишек? Как они могли бы отравить наших волов в Капуе, да ещё так, чтобы никто этого не заметил? Птолемей двадцать лет царствовал в Египте – и его орудиями всегда были коррупция, насилие и измена. Его люди умеют и подчинить себе слабого, и заставить сильного умолкнуть.
Наутро после пожара я созвал около лесного ручья оставшихся посланцев, а для охраны взял рабов Паллы – я всё ещё опасался нападения. Конечно, я понимал, что кое-кто из наших сбежит, но всё равно был потрясён тем, сколь немногие оказались готовы продолжать путешествие в Рим. Нас осталось всего пятнадцать! Даже Онклепион примкнул к тем, кто решил в то же утро отправиться в Александрию. Я сказал, что они всё равно застрянут в Путеолах или Неаполе – зимой ни одно судно не станет их перевозить через море. Бесполезно. Они рассуждали так: если Птолемей увидит, что они удаляются от Рима и больше не намерены обращаться к Сенату, он прекратит свои атаки. Против этого у меня доводов не нашлось. С Онклепионом мне даже пришлось вступить в диспут по этому вопросу. Этот пошляк прибег к самой хитрой софистике, чтобы оправдать собственную трусость. А хуже всего было то, что пятеро моих сторонников, которые утром собирались идти со мной в Рим, после этого диспута примкнули к Онклепиону!
Из сотни александрийцев осталось только десять человек, вооружённых лишь собственной правотой и справедливым негодованием – да ещё поддержкой богов, которые всегда помогают правому делу. Сопровождаемые одними лишь рабами, мы продолжили нелёгкий путь в Рим. В воротах нас никто не встречал. Мы проскользнули по-тихому, как воры, надеясь, что нас не заметят. В Риме мы тут же разбежались по домам своих друзей и знакомых – но даже среди них многие отвернулись от нас, узнав о случившемся в Неаполе и Путеолах и о пожаре в доме Паллы. Разумеется, мы подали в Сенат просьбу выслушать нас. Ответом было молчание.
Дион повернулся к жаровне и поглядел в огонь.
-Вот так зима! В Александрии зимы никогда не бывают холодными. Как вы, римляне, выдерживаете такой климат? Ночью я наваливаю на себя груду одеял – и всё равно дрожу от холода. Какой ужас! А тут ещё эти убийства…
Он стал дрожать так, что казалось, будто он никогда не согреется.
-Послать раба за одеялом? – предложил я.
-Нет, холод тут ни при чём. – Он обхватил себя за плечи – и, наконец, смог перевести дух и перестать дрожать. – В те страшные дни в Неаполе и Путеолах у меня в голове крутилась одна мысль: «Когда мы достигнем Рима, когда мы достигнем Рима…». Но, как видишь, моя логика ущербна, ведь я так и не закончил эту мысль. Когда мы достигнем Рима – тогда что? Думал ли я; что к тому моменту из нашей сотни останутся только десять? Ждал ли я, что Сенат отнесётся к нам с таким пренебрежением, и даже не станет меня слушать? Или что нас ждёт нагромождение измен и предательств, которое заставит меня окончательно разувериться в людях – а ведь я верил в них, Гордиан, верил, когда выезжал из Александрии? Или что мы все будем перебиты, пока из нас не останется только горстка – да и в той горстке наверняка будут предатели и тайные сторонники царя Птолемея? Что же произошло со мной? – он с мольбой протянул руки, его лицо было искажено отчаянием. – Я покидал Александрию с беспокойством, но также и с надеждой. А теперь…
-Ты упоминал убийства. Они произошли здесь, в Риме?
-Да. По меньшей мере, три, считая со времени нашего приезда. Мы остановились в разных домах, у тех людей, которым, казалось, мы могли доверять. Поначалу я боялся новых нападений, но вскоре понял, что Рим – это не Путеолы и не Неаполь. Царь Птолемей никогда бы не решился устроить бунт или погром здесь, под боком у Сената. Люди, правящие Римом, готовы терпеть подобные досадные происшествия где-то вдалеке, но не там, где живут сами. Никакому иноземному царю не позволено устраивать смуту, поджог или побоище в Риме.
-Что верно, то верно. Римские сенаторы закрепили эту привилегию за собой.
-Поэтому царь нашёл новые методы. Теперь он стал нас убивать не всех разом, а поодиночке.
-Какими же способами?
-Разными. Есть яд, есть удавка, есть нож…
-И в этом участвовали хозяева домов?
Дион помолчал.
-Может быть. А может быть, и нет. Раба можно подкупить, или надавить на него. Но точно так же можно поступить и с его хозяином, особенно если в игре участвуют такие люди, которые дружат с Птолемеем.
-Ты говоришь о Помпее?
Он кивнул.
-Я, впрочем, подозреваю, что есть вполне почтенные римляне – возможно, даже сенаторы – которые готовы совершить не одно убийство, чтобы завоевать милость Помпея или погасить свой долг перед ним.
-А вот теперь, Дион, будь поосторожнее. До этого момента ты обвинял своего царя в организации резни. А сейчас речь уже зашла о самом популярном полководце Рима – и, возможно, его будущем диктаторе.
-Я прямо говорю, что за убийствами стоят эти двое. Царя Птолемея сейчас даже нет в Риме. Он на зиму уехал в Эфес и предоставил всё Помпею. А почему бы нет? Помпей кровно заинтересован в том, чтобы Птолемей сохранил за собой египетский престол – вот почему он старается истребить наше посольство. С тех пор, как мы приехали в Рим, его люди убивают нас одного за другим.
Я покачал головой.
-Ты ведь сам говоришь, Дион, что у тебя нет никаких улик, даже против Птолемея. Неужели у тебя есть улики против Помпея?
Он впился в меня взглядом и долгое время молчал.
-Несколько дней назад, когда я жил в доме Луция Лукцея, кто-то пытался меня отравить. Тебе нужны доказательства? Мой раб умер в корчах и судорогах через несколько мгновений после того, как отведал поданный мне суп. А подали мне его в отдельной комнате, где никто, кроме меня, не жил!
-Да, но…
-А хозяин этого дома, Луций Лукцей – при всей своей любви к философии и при всём своём презрении к Птолемею – друг Помпея!
-Тебе известно, как отрава попала в дом?
-Чуть раньше в тот же день к Лукцею заходил Публий Асиций. Красивый молодой человек – когда он выходил из дома, я увидел его и спросил у Лукцея, кто это. И в ту же ночь мой раб был отравлен. Наутро, покинув дом Лукцея, я навёл справки об этом человеке. Оказалось, Асиций – юноша весьма легкомысленный, забавляется поэзией и вином – но также и политикой, причём твёрдых принципов у него нет. Он готов на всё, чтобы угодить влиятельным людям, которые могли бы помочь ему в политической карьере.
Я вздохнул:
-Ты только что описал целое поколение молодых римлян, учитель. Очень многие из них готовы и на убийство – как, возможно, и этот Публий Асиций. Но если человек находился поблизости от места преступления – это ещё не значит…
-Асиций, говорят,  должен Помпею очень крупную сумму.
-Но и это…
-Ты сам видишь, Гордиан, возразить тебе нечего. Цепочка вновь приводит нас к Помпею, а через него – к царю Птолемею.
-А с хозяином, этим Лукцеем, ты делился своими подозрениями?
-Да, и именно тогда, когда мой дегустатор корчился на полу! Я потребовал, чтобы Лукцей пришёл засвидетельствовать это преступление. И я же настоял, чтобы он сам выяснил, как именно был отравлен мой суп.
-И что же он ответил?
-Он был потрясён – хотя, скорее всего, притворялся. Лукцей пообещал, что лично допросит каждого из своих домашних рабов, в случае надобности применит пытку. Наверное, он так и сделал, а может, и нет. Наутро я покинул этот дом – ничего мне так не хотелось, как оказаться подальше от него. Лукцею я сказал, что остановлюсь в доме Тита Копония, но он так и не связался со мной.
Молчавший всё это время Тригонион вежливо кашлянул.
-Уж если ты едва ушёл живым из дома Лукцея – было бы мудрее не говорить ему, где ты собираешься поселиться, - галлус состроил такую гримасу, после которой следовало бы ждать очередной колкости; однако в его словах и в самом деле был смысл.
-По-твоему, я должен был вести себя как беглец или преступник? – вскинулся Дион. – Перебегать из тени в тень, надеяться, что меня не заметят, и молиться, чтобы люди обо мне забыли? Как видишь, чтобы пройти по улице днём, я прибег к этому постыдному маскараду – думаешь, такого позора ещё не достаточно? А бегать и прятаться я не стану. Поступи я так – и Птолемей сможет торжествовать победу. Неужели ты не понимаешь? Только я остался от тех ста, что приехали сюда вступиться за граждан Александрии и царицу Беренику. Если страх заставит меня исчезнуть и умолкнуть – это всё равно, как если бы я не приезжал в Рим. Всё равно, как если бы я был мёртв!
Дион снова задрожал и заплакал. Я видел, какие усилия он прилагал, чтобы сдерживать слёзы. За последние месяцы ему выпало много страданий, он видел настоящие ужасы – а итогом стали только горечь и стыд. Его упорство стало уже пугать меня.
-Но чего ты хочешь от меня, учитель? – спросил я. – Не в моих силах заставить Сенат прислушаться к тебе. Я не могу вынудить Помпея отказать в поддержке царю Птолемею. Не могу я и воскресить погибших, или наказать предателей.
Я ждал ответа Диона, но он, видимо, ещё не нашёл нужных слов. Поэтому я продолжил:
-Возможно, ты хочешь, чтобы я открыл в этом деле истину и предъявил её римскому правосудию. Чаще всего люди приходят ко мне именно за этим. Но для тебя в этой истории, кажется, никаких тайн нет – ты и так всё знаешь. Не думаю, чтобы тебе требовались мои услуги. Ну а если ты хочешь улик, чтобы обвинить Птолемея в убийстве, то вряд ли римский суд может судить дружественного нам иностранного монарха. Кроме того, царь, как мы оба знаем, не мог действовать без поддержки в Сенате – а значит, мы уязвимы и с этой стороны. Если же ты думаешь предъявить обвинения Помпею, я тебе настоятельно советую подумать ещё раз. У него, конечно, есть враги, их более чем достаточно – но ни один из них не отважится открыто напасть на него в суде, какие бы веские улики ни были у него на руках. Помпей слишком силён.
Я нахмурил брови
-Или, возможно, твоя цель – Публий Асиций, который пытался тебя отравить? Если он и в самом деле принуждал к этому рабов Лукцея, то твои шансы не так уж малы. При условии, что Лукцей, вопреки твоим подозрениям, всё же не человек Помпея, и он позволит своим рабам дать показания против Асиция. Да, такой суд мог бы быть очень полезен. Публий Асиций не может быть крупной фигурой, иначе бы я о нём что-то о нём слышал – а значит, до него можно добраться. Судебный процесс против него мог бы привлечь к тебе внимание народа и вызвать сочувствие. Но даже в этом случае…
-Нет, Гордиан, - отозвался Дион. – Процесс мне не нужен. Думаешь, я могу ждать от римского суда справедливости? Я пришёл к тебе, чтобы спасти свою жизнь – чтобы иметь возможность продолжить моё дело.
Я закусил губу.
-Учитель, я не могу дать тебе убежище в своём доме. Во-первых, я не в состоянии гарантировать твою безопасность. Своим домашним рабам я вполне доверяю – но против тех убийц, которые за тобой охотятся, они слабая защита. Кроме того, я не могу подвергать опасности мою семью. У меня есть жена, учитель, и юная дочь…
-Нет, Гордиан, я даже на одну ночь не прошу у тебя приюта. Мне нужно, чтобы ты помог в труднейшем из вопросов: кому я могу доверять, а кому нет. Говорят, у тебя есть талант отыскивать правду. Говорят, у тебя для этого есть особое чувство – как у других людей есть обоняние и вкус. Ты говоришь, что правда часто бывает бесполезна, но сейчас она могла бы спасти мне жизнь. Насколько я могу верить своему новому хозяину, Титу Копонию? Я познакомился с ним в Александрии. Он богат, образован, изучал философию – но могу ли я доверить ему свою жизнь? Не предаст ли он меня? Не окажется ли орудием Помпея? Ты ведь умеешь узнавать такие вещи.
-Пожалуй, да, - осторожно ответил я, - но на деле задача сложнее, чем ты думаешь. Если бы ты просил меня отыскать украденное кольцо, или узнать, убивал ли богатый торговец свою жену, или установить происхождение письма с угрозами.… Такие дела просты и сравнительно безопасны. Но если я займусь твоим делом, то неизбежно окажусь в поле зрения весьма влиятельных персон…
-Ты говоришь о Помпее, - напрямую заявил Дион.
-Возможно, мной заинтересуется и сам Помпей, - я нервно почесал бороду. – Учитель, я бы не хотел показаться тебе трусом, боящимся задеть каких-то важных людей. В прошлом я рисковал выступать против настоящих львов, когда это от меня требовалось. Это был диктатор Сулла, когда я расследовал дело Секста Росция. Это был Марк Красс, когда он собирался истребить целую фамилию рабов. Даже и Цицерон, когда он, будучи консулом, злоупотреблял своей властью. По счастью, мне ещё никогда не приходилось переходить дорогу Помпею. Не хочу я этого делать и сейчас. Человек с годами становится старше, и при этом мудрее – а значит, и осторожнее.
-Значит, ты не поможешь мне? – отчаяние в его голосе заставило меня почувствовать стыд.
-Если бы предстоящая мне поездка была не такой важной… - Я пожал плечами. – Но мне необходимо увидеться с моим сыном Метоном. Он служит в Галлии, под командованием Цезаря, и я уже много месяцев не видел его. А сейчас Цезарь стоит на зимних квартирах в Иллирии – это далеко, но намного ближе, чем Галлия. Он там будет совсем недолго, и я не могу упустить возможность встретиться с ним.
-Да, я понимаю, - ответил Дион.
-В иных обстоятельствах я бы посоветовал тебе обратиться к моему старшему сыну, Экону. Он вдвое умнее, чем когда-либо был я – но и он вместе со мной едет к Метону. Мы оба будем отсутствовать в Риме до конца месяца, а возможно, и дольше. Ведь зимние путешествия крайне непредсказуемы, ты сам понимаешь… - мне и самому эти слова казались пустыми. Я поёрзал на своём стуле, и вдруг почувствовал, что в комнате очень жарко. – Конечно, когда поездка будет позади – то есть, когда мы оба вернёмся в Рим…
Дион уставил на меня такой взгляд, от которого мои волосы зашевелились. Такое спокойствие я видел только в глазах мертвецов, и на мгновение утратил дар речи. Я откашлялся.
-Когда я вернусь в Рим, то отправлю посыльного к тебе, в дом Тита Копония.
Дион потупил взгляд и тяжело вздохнул.
-Идём, галлус. Мы здесь только напрасно потратили время.
-Вряд ли напрасно – если только этот запах означает именно то, что я думаю, - бодро ответил Тригонион с таким видом, словно бы не заметил того, что только что произошло между Дионом и мной. Мгновение спустя юная рабыня появилась в комнате с полным подносом еды – а за ней шли две другие, державшие раскладные столики.
Мы перешли в расположенную по соседству столовую, и там расположились на обеденных ложах. Столики поставили перед нами. Вошла Бетесда, за ней следовала Диана, но они не присоединились к нам. Обе они считали своей обязанностью прислуживать нам – то есть разложить чечевицу с колбасой на тарелки моих гостей, а затем и на мою, и проследить, чтобы мы приступили к трапезе. Под их взглядами философ, галлус и я покивали и одобрительно отозвались о еде. Тогда они вышли, предоставив рабыням обслуживать нас.
Да, Диона преследовала судьба, он был в отчаянии – но его также терзал и голод. Он жадно глотал еду и требовал от рабынь добавки. Рядом с ним Тригонион ел с ещё большим рвением и ужасными манерами – большим пальцем он передвигал еду по ложке, совал пальцы в рот. Говорят, галлусы избавлены от страсти к женщинам, зато с лихвой возмещают это обжорством.


Глава пятая


Холодная и ясная зимняя ночь опустилась на Рим.
Поев, мои гости тут же покинули меня. Рассказ Диона полностью истощил его силы, а, утолив наконец-то свой голод, он стал сонным. Казалось, он был готов заснуть тут же. Я, чувствуя себя виноватым перед ним за свой отказ, предложил было свой кров на эту ночь, но Дион коротко пояснил, что в любом случае собирался вернуться от меня к Титу Копонию. Даже если учитель и был немного резок со мной, то как я мог винить его за это? Он пришел к давнему знакомому за помощью – и не получил её. Человеку в столь отчаянном положении, даже если он философ, тяжело выслушивать отказ.
Я, впрочем, настоял, чтобы они взяли с собой Бельбона – так я хотя бы буду уверен, что они благополучно добрались домой. Это было меньшим, что я мог для них сделать. Тригонион упрятал свои длинные волосы под шляпу и расправил тогу, Дион снова набросил на голову край столы – и вот они опять выглядели римскими мужчиной и женщиной. Под покровом темноты они исчезли так же, как и появились.
Распрощавшись с гостями, я снова занялся укладкой вещей для поездки в Иллирию к Метону. Бетесда постаралась на славу, но есть кое-какие приготовления, которые может сделать только сам путник. Зимой дни короткие, времени на дорогу остаётся мало – поэтому я рассчитывал сегодня лечь пораньше и пораньше же встать. А вместо этого, укладывая вещи, провозился до самой полуночи. Впрочем, и оказавшись в постели, я всё равно не мог заснуть: в голове теснились мысли о Дионе и о той ситуации, в которую он угодил. Я протянул руку, чтобы коснуться плеча Бетесды – но она, недовольная чем-то, отстранилась от меня.
Чем больше я думал о сегодняшних событиях, тем больше деталей казалось мне неясными. Диону кто-то посоветовал обратиться ко мне. Кто? И что в его компании делал Тригонион? Вместе они походили на воду и масло – и всё же философ, очевидно, достаточно доверял жрецу, чтобы вдвоём с ним предпринять этот рискованный маскарад.
Хорошо, что эти вопросы могут подождать, пока я не вернусь из Иллирии и снова не увижусь с Дионом, подумал я. И тут же мне вспомнился взгляд философа – так смотрит человек, который уже счёл себя мёртвым. Всякую сонливость как рукой сняло.
Я повернулся набок и потянулся к Бетесде. Она громко выдохнула и отстранилась. Я негромко позвал её по имени – но она притворялась спящей. Интересно, за что она на меня обижалась? Лунный луч упал на ложе, осветив её волосы. Этим утром она покрасила их хной, чтобы придать блеск и скрыть седину. Знакомый запах успокаивал и одновременно возбуждал меня. Бетесда, наверное, помогла бы мне заснуть, подумал я, но она проявляла не больше желания помочь мне, чем сам я – помочь Диону. Я смотрел на её густые волосы, напоминавшие мне тёмный и непроходимый лес.
Устав ворочаться в постели, я поднялся. Длинная туника на мне уже была – без неё в это время спать холодно. Я сунул ноги в туфли и добрался до своего шерстяного плаща.
В атриуме, под пристальным взглядом бронзовой Минервы, я смотрел на яркие звёзды. Воздух был прозрачен и холоден. Созвездия были мне знакомы, и я, напрягая память, называл их латинские и греческие имена, изученные в юности в Александрии: Большая Медведица, которую Гомер называл Колесницей или Семью Волами; Малая Медведица, или, как некоторые говорят, Собачий Хвост; Козерог, у которого, я слышал, хвост рыбы…
Сон бежал от меня. Тело требовало движения. Несколько кругов, сделанных мной вокруг фонтана в атриуме, так и не принесли желаемого покоя. Тогда я направился в парадной двери, отпер её – и шагнул на гладко мощёную улицу.
Полагаю, ночной Палатин – самое безопасное место в Риме. В пору моего детства здесь, как и повсюду в городе, тесно соседствовали бедняки и богачи, патриции и плебеи. Тогда римская держава только начинала свою великую экспансию, и некоторые семьи становились не просто богаты – но запредельно богаты. И был Палатин, близкий к Форуму и достаточно высокий, чтобы уберечь своих жителей от идущего с Тибра дурного воздуха и вони из тесных переулков по соседству. За прошедшие годы доходным домам и скромным семейным жилищам пришёл конец, и на их месте возникли роскошные особняки, окружённые зелёными полосками небольших садов. Есть ещё на Палатине и небогатые дома, и люди, вынужденные считать свои деньги (я доказательство тому), но в целом это место населено гражданами богатыми и влиятельными. Сам я живу на южном склоне холма, а ниже меня, на Форуме, стоит Дом весталок. Не далее, чем на полёт стрелы от меня живут Красс, самый богатый человек в Риме, и мой старый патрон Цицерон – тот в прошлом сентябре триумфально вернулся из изгнания и сейчас занимался восстановлением своего дома, который разгневанная толпа разрушила за два года до этого.
У таких людей, как правило, многочисленные телохранители – и не просто здоровенные дуболомы, а вышколенные гладиаторы. Их существование – не чей-то каприз, а суровая необходимость. Бродяги, ночные гуляки и прочие нарушители спокойствия ночной Субуры знают: на Палатин лучше не соваться. Все они – от воришек до насильников – выбирают себе другие места и более доступную добычу. Так что по ночам на улицах Палатина тихо, и обыкновенно пустынно. Человек может прогуляться по улице холодной зимней ночью один на один со своими мыслями и не опасаясь за свою жизнь.
Но даже при этом я, услышав приближающиеся пьяные голоса, счёл за лучшее спрятаться, пока обладатели голосов не пройдут мимо. Я прижался к стене в тени от ветки тисового дерева. Через улицу от меня было старое трёхэтажное здание – оно стояло в самом конце моего квартала. Это был превосходно выстроенный дом в отличном состоянии, собственность Клодиев, древней и почтенной патрицианской семьи. Вопреки новым палатинским порядкам, первый этаж дома занимали торговые лавки, а выше шли квартиры, сдававшиеся внаём. Весь второй этаж арендовал Марк Целий, молодой человек, который несколько лет назад втянул меня в интригу между Цицероном и Катилиной. Его-то голос – вместе с ещё одним – я и слышал от восточного конца улицы.
Я оставался в тени. Причин опасаться Целия у меня не было – но не было и настроения для компании, особенно пьяной. Когда они со спутником пересекали улицу, приближаясь ко мне, я сперва увидел их тени, обрисованные луной – странные, искажённые призраки. Они шли, обняв друг друга за плечи, пошатываясь и смеясь, переходя с крика на шёпот. Не впервые я видел, как Марк Целий возвращается домой в подобном состоянии. Чуть старше тридцати лет, привлекательный и выглядящий достойно, Целий в полной мере являл собой пример того разряда молодых римлян, который сегодня описывал Дион, говоря об Асиции, человеке, подозреваемом в попытке отравления: очаровательные и весьма оборотистые молодые люди с безупречным прошлым, но неясным будущим, лишённые каких-либо предрассудков, остроумные, блестяще образованные, со вкусом к поэзии и к вину, приветливые, изящные – словом, люди, которым никогда и ни при каких обстоятельствах не следует доверять. Целий и его друг, надо полагать, возвращались с вечеринки в каком-то аристократическом доме поблизости. Внушало удивление только то, что с ними не было девушки, а то и двух – разве только им до утра хватило бы и общества друг друга.
Они остановились перед лестницей, ведущей в апартаменты Целия. Сам Целий забарабанил в дверь, и, пока они ждали раба, чтобы её отпереть, я услышал часть их беседы. Целий проговорил имя «Асиций» – я  вздрогнул. Возможно, показалось, думал я – ведь в голове у меня постоянно крутился рассказ Диона об Асиции, так что это имя могло послышаться мне в свисте или шипении. Но тут же я вновь услышал то же самое.
-Асиций, ты просто задница! – проговорил Целий. – Ты и сегодня вплотную был близок к тому, чтобы провалить дело! Два промаха подряд!
-Я?! – возмутился его спутник. В темноте я не мог разглядеть его как следует, но, казалось, он был высок и широк в плечах, как и Целий. Он говорил невнятно – иногда почти кричал, иногда бормотал, так что его речь я разбирал только урывками. – Я – не тот человек, который… Ты не говорил, что нам придётся… а только потом отыскать и… уже!... и увидеть его… а дальше, Гадес с тобой, Целий, и с этим несчастным египетским…
Дверь с грохотом распахнулась. Целий и его приятель одновременно шагнули в проём – и врезались друг в друга. Что-то зазвенело на мостовой, в лунном свете блеснула сталь. Целий вернулся и, нагнувшись, подобрал упавший кинжал. И тут он увидел меня.
Он приглядывался ко мне искоса, как делают пьяные – пытался понять, видит ли он меня, или я ему только почудился. Я затаил дыхание. Целий, медленно переступая, двинулся ко мне, выставив кинжал.
-Где ты там, Гадес тебя побери? – ворчал Асиций. – Давай же, Целий, здесь холодно. Ты обещал согреть меня!
-Заткнись! – хрипло прошептал Целий. Он уже стоял на середине улицы и в упор смотрел на меня.
-Целий, там кто-то есть?
-Заткнись, Асиций!
В ночной тишине они, казалось, могли слышать стук моего сердца. Кинжал Целия блестел в лунном свете. Он ступил ко мне и запнулся о камень. Я вздрогнул.
-Это я, твой сосед, - сказал я сквозь зубы.
-Так это всего лишь ты, Гордиан! – усмехнувшись, Целий опустил кинжал. Я облегчённо перевёл дух.
-Кто это? – требовательным тоном спросил Асиций, спустившись к Целию и хватая его за тунику. – Какие-то проблемы?
-Не думаю, - отозвался Целий. В лунном свете он, улыбающийся, походил на Аполлона, изваянного из белого мрамора. – Ты, случайно, сегодня вечером не ищешь проблем, а, сосед?
-Я просто вышел погулять, - сказал я. – Завтра утром я уезжаю, а сейчас не мог заснуть.
-Холодновато для прогулок, не так ли? – заметил Асиций.
-Для ваших, похоже, не слишком холодно, - ответил я. Асиций зарычал, но Целий со смехом хлопнул его по плечу.
-Иди домой и хорошенько выспись, Гордиан! В такое время по улицам разгуливают только люди с дурными помыслами. Идём же, Асиций! Пора и в самом деле согреть тебя. – Он обхватил приятеля за плечи и потянул к двери. Вот уже они оба исчезли внутри, и дверь захлопнулась за ними.
В ночной тиши я даже через дверь слышал их голоса и звук их шагов на лестнице. Но эти звуки быстро смолкли – и пустая улица казалась мне почти сверхъестественно тихой. Под мой плащ пробрался холод, и я задрожал. Быстрыми, опасливыми шагами я шёл к своему дому. Всё вокруг было белым, как раковина устрицы – и покрыто непроглядной ночной тьмой. Холодный лунный свет, казалось, окаменил весь мир.
И вот я уже в своей постели. Возможно, я бы ещё долго лежал без сна, глядя в тёмный потолок – но Бетесда подкатилась ко мне под бок, и я почти сразу заснул.
Экон, как мы и договаривались, приехал перед самым рассветом. Бельбон привёл из конюшни лошадей, и мы втроём поскакали в полумраке по тихим улицам пробуждающегося Рима. Мы выехали на Фламиниеву дорогу, и через Родниковые ворота покинули город, на какое-то время избавившись от его угроз и обманов.

Глава шестая


Наша поездка обошлась без всяких происшествий – не считая волнения на море, когда мы плыли от Храма Фортуны к иллирийскому берегу. Зимой лишь немногие лодочники соглашаются возить пассажиров через Адриатику, и здесь мы выяснили, почему – только случайно мы избежали шторма, который вполне мог отправить на морское дно и лодку, и Бельбона, и лошадей, и нас с Эконом.
Пока мы были в Храме Фортуны, я не упустил случая посетить святилище богини и пожертвовать ей несколько монет. «Лучше бы подкинул денег лодочнику», - шепнул мне Экон. Но когда мы счастливо пересекли море, он же первым предложил возблагодарить Фортуну в ближайшем храме. В этом храме дождь лупил по деревянной крыше, как по барабану. Курился фимиам, звенели монеты – и богиня проявила милость к нам, тогда как тошнота из моего желудка и дрожь из моих колен исчезли.
Теперь, когда мы чувствовали под собой твёрдую землю, даже трудный путь под дождём по берегу и продуваемым ветром холмам к зимним квартирам армии Цезаря походил на праздник.
С тех пор, как мой сын Метон стал легионером Гая Юлия Цезаря, я порой не видел его месяцами, хотя мы часто переписывались. И это привело к последствиям, которых я никак не ожидал.
Письма Метона привозили мне военные курьеры. Их услугами часто пользуются, чтобы отправлять какие-то послания – только очень богатые люди могут позволить себе иметь рабов лишь для посылок, а военные курьеры разъезжают по всей стране, посылать с ними письма надёжнее, чем с обычными путешественниками или торговцами. Впрочем, послания, отправляемые из лагеря Цезаря, не такие уж конфиденциальные: курьеры обыкновенно читают их, чтобы убедиться, что там нет ничего компрометирующего. Один из наиболее доверенных курьеров Цезаря оказался весьма впечатлён слогом Метона и его наблюдательностью. Он передал копию письма одному из секретарей Цезаря, тот – самому проконсулу, и в итоге Метона перевели из той палатки, где он полировал броню, в штаб Цезаря.
Помимо завоевания Галлии и борьбы за власть над Римом этот великий человек находил ещё время вести записки. Другие политики пишут воспоминания как памятник для потомков, а Цезарь (как подозревал Метон) намеревался использовать их на выборах. Римляне прочтут о великолепном руководстве Цезаря, о том, каких успехов он достиг в расширении римской державы – и толпой побегут голосовать за него. Разумеется, если его дела в Галлии и в дальнейшем будут идти так, как планирует Цезарь.
У Цезаря, конечно, есть рабы, чтобы писать под диктовку – Метон рассказывал, что он часто диктует в седле, по пути из одного лагеря в другой, чтобы не тратить попусту время. Есть и другие рабы, которые помогают редактировать записки и составлять примечания к ним. Но, как показывает мой опыт, персоны богатые и влиятельные никогда не упустят случай использовать талант другого человека, если они только подвернулся им. Раз уж Цезарю нравился литературный стиль Метона, не имело значения, что Метон родился в рабстве, был только поверхностно обучен латыни и математике после того, как я его усыновил, а по части риторики вообще никакого опыта не имеет. Поистине странно, что Метон, против моей воли ставший военным, теперь превратился не в загорелого и обветренного легионера, а в одного из секретарей полководца. Думаю, это, учитывая его скромное происхождение, неплохой шанс подняться выше и на равных потягаться с патрициями и богачами.
Впрочем, рисковать жизнью ему приходилось по-прежнему. Сам Цезарь постоянно подвергал себя опасности – как я слышал, легионеры за то и любили его, что он рисковал наравне с ними – и Метон, несмотря на свои основные обязанности, участвовал во многих сражениях. Его должность проконсульского секретаря означала лишь то, что в тихие времена, вместо того, чтобы строить катапульты, рыть траншеи или прокладывать дороги, он редактировал наброски своего командира. Способности Метона к физическому труду были невелики, но в случае опасности он немедленно откладывал в сторону стило и брался за меч.
В запасе у него имелось немало жутких рассказов, способных взволновать старшего брата и вогнать в дрожь старого отца. Засады на рассвете, атаки в полночь, сражения против варварских племён с труднопроизносимыми названиями… Я слушал и жалел, что не могу заткнуть уши – перед глазами у меня сами собой возникало видение Метона, бьющегося с огромным косматым галлом, или пытающегося уклониться от ливня стрел, или отбегающего от горящей катапульты. Я видел – одновременно с удивлением, потрясением, гордостью и грустью – что мальчик, усыновлённый когда-то мной, исчез, и на его место пришёл мужчина. Хотя Метону было только двадцать два года, в его чёрной шевелюре я заметил несколько седых волос, его лицо покрывала щетина. Речь моего сына, особенно когда он говорил о битвах, густо приправляли солдатские словечки – тот ли это юноша, чьим слогом восхищался Цезарь? Отдыхая на зимних квартирах, Метон по своему обыкновению носил одно и то же платье – застиранную тёмно-синюю тунику. Я подивился такой небрежности в одежде, но ничего не сказал, даже после того, как заметил крупные и мелкие тёмные пятна, в разных местах покрывавшие ткань. Тут я понял, что пятна были в местах сочленений доспеха и по краям его кожаной подкладки. Это чужая кровь впиталась в ткань во время боёв.
Метон рассказывал нам о пересечённых им горах, реках, перейдённых вброд, галльских деревнях с их особым видом и запахом, о гениальности Цезаря, которая проявлялась в интригах с вождями местных племёна и подавлении их восстаний. (Лично мне большая часть поступков проконсула представлялась либо зверской жестокостью, либо бесчестным обманом – но я счёл за лучшее промолчать об этом). Он подтвердил, что галлы и в самом деле очень велики ростом, некоторые – настоящие гиганты. «Нас они считают мелким народом, и смеются нам в лицо, - сказал Метон. – Но смеются они очень недолго».
Больше всего он интересовался вестями из Рима. Мы с Эконом пересказали ему все последние слухи, которые только смогли припомнить, включая и всю суету вокруг «египетского вопроса».
-Помпей и твой ненаглядный командир, похоже, наварились на этом деле больше всех, - заметил Экон. – Они на пару выманили у царя Птолемея немало серебра за то, чтобы обеспечить признание Сенатом его прав на египетский трон. Один только Красс остался не у дел.
-Но что Крассу может быть нужно от Египта? – спросил Метон, у которого, помимо верности Цезарю, были и личные причины не любить Красса. – Он и так достаточно богат.
-Красс никогда не будет достаточно богат по меркам Красса, - ответил я.
-Если он не хочет отстать от коллег по триумвирату, - сказал Метон, рассеянно поглаживая рукоять своего меча, - то ему придётся тоже получить от Сената военное командование и одержать какие-никакие победы, чтобы произвести впечатление на народ. Голоса можно купить и серебром, а вот величие – только славой.
Интересно, подумал я, чьи это в действительности слова: самого Метона – или Цезаря, чьи финансы таяли с такой же скоростью, с какой рос список его завоеваний?
-Но Помпей покорил Восток, а сейчас Цезарь покоряет Галлию, - заметил Экон. – Что же остаётся на долю Красса?
-Ему просто придётся взглянуть несколько дальше от Рима, - ответил Метон.
-Как я понимаю, ты говоришь о Египте, - сказал я, пытаясь увязать услышанное с тем, что мне рассказал Дион. Будучи близок к Цезарю и его штабу, Метон уже знал об убийствах александрийских посланников, но пока ещё не осознал весь масштаб этого скандала. Он казался потрясённым до глубины души, и я задумался, как он, привычный к сражениям, может быть так взволнован обычным убийством. Эта мысль смутила меня – я почувствовал, как мы с Метоном отдаляемся друг от друга. Когда я рассказывал о всех обстоятельствах прихода Диона в мой дом – философа под видом женщины и галлуса под видом мужчины – Метон хохотал. Подбодренный этим смехом, я выкладывал всё новые и новые детали, а он смеялся всё громче. И тут небритый подбородок и пятна крови на тунике куда-то исчезли. Я уже не вспоминал о жутковатых рассказах и солдатских словечках. Я снова видел перед собой смеющегося мальчика. Я, наконец, нашёл то, ради чего приехал.
Вышло так, что мы с Эконом отсутствовали в Риме почти месяц, и не возвращались до самых февральских ид. Сперва нас задержала метель. Потом я простудился до грудного кашля. Как только я почувствовал себя достаточно здоровым, чтобы отправиться в путь – тот же недуг сразил Бельбона. Кто-то, возможно, посмеялся бы над римлянином, отсрочившим поездку из-за болезни раба, но мне совершенно не улыбалось ехать по просёлочным дорогам с больным телохранителем. В любом случае, это был хороший повод провести побольше времени с Метоном.
На обратном пути судьба распорядилась так, чтобы мы снова пересекли Адриатику в той же лодке и с тем же отважным лодочником. Теперь уже Экон нисколько не возражал, чтобы перед плаванием я посетил храм Фортуны. К счастью для нас, небо было ясным, а море – спокойным.
Вернувшись в Рим, я застал Бетесду в куда лучшем расположении духа, чем при нашем отъезде. В ночь после возвращения она проявила ко мне столько внимания, что у более слабого человека, возможно, сердце бы не выдержало. Казалось, давно прошло то время, когда месячная разлука могла вызвать такой пыл – но в ту ночь с Бетесдой я чувствовал себя скорее двадцатичетырёхлетним парнем, чем бородатым дедушкой пятидесяти четырёх лет от роду. Несмотря на боли от многодневной скачки, наутро я был в превосходном настроении.
За завтраком, состоявшим из египетской овсяной лепёшки и просяной каши с изюмом, Бетесда попотчевала меня свежими сплетнями. Я, потягивая сладкое подогретое вино, вполуха слушал рассказ о том, как скупой сенатор из дома напротив наконец-то поменял кровлю, а группа эфиопских проституток прочно обосновалась в доме богатого вдовца выше по улице. Но тут она заговорила о делах, которые творились поближе к Форуму, и я стал слушать более внимательно.
Бетесда явно была неравнодушна к нашему красивому молодому соседу – тому самому Марку Целию, с которым я столкнулся в ночь накануне отъезда. По её словам, он только что закончил вести в суде нашумевшее дело.
-Я сама спускалась вниз, чтобы послушать, - сказала она.
-В самом деле? Кого – защитника или обвинителя?
-Обоих, конечно. А почему бы нет? – Бетесда подобралась. – Живя с тобой, я не так уж мало узнала о суде и о законах.
-Да, а ещё Марк Целий так хорош, когда произносит речь, его глаза сверкают, выпирают вены на лбу и шее…
Казалось, Бетесда собиралась достойно ответить мне, но передумала и уставила на меня серьёзный взгляд.
-Он обвинял, - сказала она, наконец.
-Кого?
-Какого-то Бестию.
-Луция Кальпурния Бестию?
Она кивнула.
-Ты, наверное, что-то путаешь, - сказал я, мой рот был набит кашей.
-Вряд ли, - на лице Бетесды было написано отчуждение.
-Но прошлой осенью Целий поддерживал старого Бестию на преторских выборах. Они политические союзники!
-Уже нет.
Это походило на правду, учитывая слухи о непостоянстве Целия как в любви, так и в политике. Даже если он публично поддерживал какого-то кандидата или какое-то дело, это не давало причин судить о его подлинных намерениях.
-В чём он обвинял Бестию?
-В подкупе избирателей.
-Ха! Осенью он ведёт избирательную кампанию Бестии, а зимой заявляет о нарушениях в ходе этой кампании. Вот она, римская политика! – я покачал головой. – А кто был защитником?
-Твой старый друг – Цицерон.
-В самом деле?
Теперь вся эта история представала в неожиданном свете. Марк Целий вошёл в политическую жизнь как ученик Цицерона и его человек. Во время суматохи вокруг заговора Катилины пути Целия и его наставника разошлись – или же Целий только создал такую видимость, чтобы стать соглядатаем Цицерона во враждебном лагере. На всём протяжении той нашумевшей истории так и оставалось тайной, кому на самом деле верен Целий – во всяком случае, для меня. Позднее Целий год отсутствовал в Риме, исправляя должностные обязанности в Африке. По его возвращении, казалось, он порвал со своим наставником, состязаясь с Цицероном в суде и, по сути, взяв над ним верх. Позднее, когда Сенат осудил Цицерона на изгнание, а его противники утроили уличные беспорядки и сожгли его прекрасный дом на Палатине – именно мой сосед Марк Целий постучался ко мне в дверь с просьбой дать ему поглядеть на пожар с моего балкона! Когда отблески пламени скользили по его красивому лицу, было совершенно невозможно понять, потрясён он, или восхищён – а может, и то, и другое сразу.
После напряжённой борьбы Сенат вернул Цицерона в Рим. Сейчас он отстраивал заново свой палатинский дом. И, если верить Бетесде – боролся в суде со своим бывшим учеником Марком Целием.
-Ну же, не томи меня, - сказал я. – Чем кончилось дело?
-Цицерон победил, - ответила Бетесда. – Бестия был оправдан. Однако Целий заявляет, что судьи были подкуплены, и клянётся снова привлечь Бестию к суду.
Я рассмеялся.
-Да уж, в упорстве ему не откажешь! Думаю, раз он однажды победил Цицерона в суде, то теперь просто не может допустить, чтобы старый учитель снова одолел его. Разве единственной речи Целия не было достаточно, чтобы смешать Бестию с грязью?
-Нет, в этом смысле его речь была выше всяких похвал.
-Была полна яда?
-Сочилась им. Заодно Целий припомнил и историю смерти жены Бестии в прошлом году, и обстоятельства смерти его предыдущей жены. По сути, он обвинил Бестию в их отравлении.
-Вряд ли смерть жён может иметь какое-то отношение к злоупотреблениям на выборах.
-Пожалуй. Но задачам Целия это полностью соответствовало.
-Подрыв репутации, - кивнул я. – Без него римское правосудие было бы невозможно. Обвинитель любыми средствами подтачивает репутацию обвиняемого – и люди уже готовы поверить, что он совершил любое преступление, которое ему приписывают. Это куда проще, чем искать и предъявлять настоящие доказательства. Ну а защитник, со своей стороны, применяет тот же приём: приписывает обвинителям всевозможные гнусности, чтобы подорвать веру в их слова. Сейчас даже странно думать, что когда-то я уважал адвокатов, а порой и восхищался ими. Да, я слышал разговоры, что Бестия будто бы убил своих жён. Обе они умерли довольно молодыми, перед этим не болели, никаких отметин у них на теле не было… Естественно, люди говорят, что он их отравил – хотя как раз яд в большинстве случаев оставляет следы.
-Но только не в том случае, если яд был применён способом, о котором говорил Марк Целий, - отозвалась Бетесда.
-Что же это за способ?
 Она откинулась назад и подняла голову.
-Не забывай, всё это говорилось в обычном суде, где присутствовали и мужчины, и женщины – не в таверне и не на какой-нибудь оргии. А Марк Целий – чрезвычайно наглый молодой человек, - впрочем, в её голосе я не слышал осуждения.
-И чрезвычайно наглый оратор. Ладно, об этом довольно. Так что он говорил?
-По словам Целия, самый быстродействующий из всех ядов – аконит.
Я кивнул. Исследуя на протяжении многих лет различные способы убийства, я немало узнал о ядах.
-Яд аконит, иначе называемый «смертью пантеры», получают из корня борца. Он и в самом деле действует очень быстро. Но если принять его в количестве, достаточном, чтобы вызвать смерть, то на теле обыкновенно остаются следы отравления…
-Целий говорит, что яд не глотали.
-Я что-то не понимаю…
-По его словам, если яд нанести на гениталии женщины, то она умрёт в течение ближайших суток.
Я удивился. Даже при всём моём опыте по части ядов, такое известие было мне внове, и я не до конца верил ему.
-То, что рассказывает Целий, возможно, и правда – хотя я и не представляю, каким образом кто-то мог бы это установить. Но в таких случаях, полагаю, Марк Целий знает о женских гениталиях практически всё.
-Ха! – глаза Бетесды блестели. – Вряд ли такое известно и Цицерону.
Я, изображая застенчивость, вскинул руку.
-Значит, Целий обвинил Бестию, что тот отравил своих жён… – я так и не смог закончить фразу. Никакие деликатные выражения на ум не шли.
-Нет, напрямую он Бестию не обвинял. Просто рассказал о свойствах аконита, взвинтил себя до предела – а потом направил палец на Бестию и закричал: «О судьи, я не указываю пальцем на преступника – я указываю на преступный палец!».
Я чуть не подавился просом.
-Какая мерзость! Всякий раз, когда я думаю, что римские ораторы скатились к величайшей непристойности и самому дурному тону, какой только возможен – приходит новое поколение и устанавливает новые рекорды. О Минерва, - прошептал я, глядя на статую в саду, - обереги меня от судебных заседаний. «Я указываю на преступный палец». Тьфу!
Бетесда оторовалась от своей чаши со сладким вином.
-Во всяком случае, Бестию оправдали, с пальцем или без него.
-Полагаю, Цицерон произнёс весьма волнующую речь в его защиту.
Она пожала плечами:
-Не припоминаю.
Речь Цицерона, подумал я, вероятно, впечатлила бы её куда больше, если бы произносивший её человек был столь же молод и хорош собой, как Марк Целий.
-Ну, тогда удача улыбнулась Луцию Кальпурнию Бестии.
-Но не его жёнам, - сухо ответила Бетесда. В её глазах промелькнуло нечто похожее на злость, но затем она снова улыбнулась:
-Кстати, разговор о молодом Целии напомнил мне о другой сплетни с Форума.
-Тоже касающейся Целия?
-Нет, касающейся его домовладельца.
-Понятно. И что там нового натворил Публий Клодий?
Клодию принадлежал тот самый дом вниз по улице, где квартировал Целий. Будучи мужчиной немного за тридцать, чистейших патрицианских кровей, в последние годы он сумел внушить многим страх в качестве радикального агитатора и демагога. Как народный трибун Клодий стоял за римским поглощением Кипра – это давало ему возможность увеличить хлебные раздачи для бедноты. В прошлом он состоял в неплохих отношениях с Цицероном, однако не так давно именно Клодий добился его изгнания, так что теперь они были заклятыми врагами. Его политическая тактика была грубой, напористой, и, как правило, успешной. Пока люди, подобные Целию, достигали в судах пределов красноречия – люди, подобные Клодию, совершенствовали запугивание как метод политической борьбы. Неудивительно, что связь между этими двоими не сводилась к отношениям домовладельца и арендатора. В политике они часто выступали как союзники, да и в частной жизни их кое-что связывало. Все знали, что Целий был любовником – или одним из любовников – овдовевшей старшей сестры популиста, Клодии.
-Сама я этого не видела, мне об этом рассказали на рыбном рынке, - Бетесда чуть не мурлыкала. – Вроде бы Помпей пришёл со своей свитой на Форум, чтобы присутствовать на каком-то судебном разбирательстве, которое должно было вот-вот начаться.
-Не исключаю, что это был суд над его приятелем Милоном за нарушение общественного порядка.
Бетесда пожала плечами.
-А обвинял его Клодий, - добавил я.
-Да, скорее всего, потому что Клодий там тоже был, и тоже с большой свитой. Кстати, состоит она из очень грубых типов.
Назвать многочисленных спутников Клодия «грубыми» – значит весьма им польстить. Его свиту составляли физически крепкие люди самого низкого происхождения – одни из них были наёмными бойцами, другие были чем-то обязаны Клодию, а многие присоединялись к нему добровольно, из чистой любви к насилию.
Казалось невероятным, чтобы такой человек, как Клодий, преследовал кого-то в суде за нарушение порядка. Но в этом случае обвинение, вероятно, имело под собой основания. У обвиняемого Милона была собственная банда – конкуренты клодианцев, готовые буйствовать на улицах, поддерживая любую политическую силу, к которой в данный момент примкнул их хозяин. Великие люди, подобные Помпею, Крассу или Цезарю, соперничали за владычество над миром в военных и финансовых областях – а Милон и Клодий оспаривали друг у друга власть над улицами Рима. Более крупные фигуры сотрудничали в этом деле с менее крупным, к вящей выгоде для тех и других. Сейчас Милон был выразителем интересов Помпея, и потому Помпей должен был выступать в его защиту. Клодий – либо в сотрудничестве с Крассом, либо с Цезарем, либо на собственный страх и риск – вставлял палки в колёса Милону, главным образом для того, чтобы зацепить Помпея. Похоже было на то, что он твёрдо решился сорвать попытки Помпея взять под контроль приснопамятный «египетский вопрос».
Эти мысли заставили меня вспомнить о том, как Дион в прошлом месяце приходил в мой дом.
-Кстати, - вставил я невзначай, - ты помнишь ту странную пару, которая была у нас накануне моего отъезда в Иллирию? Я всё время думал, были ли у тебя какие-то вести от этих людей, или…
Бетесда одарила меня взглядом Медузы – ведь я попытался прервать её рассказ.
-На суд над Милоном собралась огромная толпа, чересчур большая, чтобы поместиться на площади, так что часть её заняла соседние улицы. Когда появился Помпей, толпа приветствовала его настоящим рёвом. Ты ведь знаешь, как люди его любят.
-Ещё бы – как-никак покоритель Востока.
-Вот-вот. Но в этот момент Клодий забрался на какое-то возвышение и обратился к стоявшей внизу толпе, которую, как я понимаю, составляли его сторонники. Большинство собравшихся было слишком далеко, чтобы слышать его, но всякий раз, когда он замолкал, толпа хором выкрикивала: «Помпей!». Его имя слышали даже те, кто не мог на таком расстоянии разглядеть самого Клодия. Это было как бы медленное скандирование: «Помпей!» - пауза – «Помпей!» - пауза. Помпей, вероятно, услышал своё имя – говорят, он прислушался и расплылся в улыбке, а потом начал проталкиваться к источнику звука. Он думал, что толпа восхваляет его.
-Типичный политик, - заметил я. – Рвётся к своим восторженным сторонникам, как телёнок к вымени.
-Только молоко оказалось кислым. Стоило Помпею подойти поближе, как улыбка тут же исчезла с его лица. Сперва он увидел Клодия, который шагал взад-вперёд по своему постаменту, выступал перед толпой и хохотал всякий раз, когда она кричала «Помпей!». А когда он подошёл достаточно близко, чтобы расслышать слова Клодия, его лицо запылало, как костёр.
-Что же зажгло щёки Помпея?
-Клодий задавал один вопрос за другим, наподобие загадок, и всякий раз ответ был один и тот же: «Помпей».
-А что это были за вопросы?
-Видишь ли, Клодий, как и его друг и квартирант Марк Целий – человек очень грубый…
-Послушай, дорогая, не надо ложной скромности. Я слышал, как ты костеришь торговцев на рынке – от таких слов и Клодий бы покраснел.
-Ты преувеличиваешь.
-Разве что самую малость. Ну так что же?
Бетесда подалась вперёд.
-Это звучало примерно так:
«Как зовут самого похабного полководца в Риме?».
«Помпей!».
«Кто заглядывает под полы своим легионерам на параде?».
«Помпей!».
«Кто по-обезьяньи скребёт свою голову?».
«Помпей!».
Это был намёк на привычку великого воина в задумчивости почёсывать пальцем затылок. Впрочем, Клодий вполне мог устроить из этого целую пантомиму, вволю поиздевавшись над Помпеем. В других загадках он просто оскорблял его внешний вид – они, в принципе, могли бы быть направлены против любого политика. А в целом, работа была весьма топорной, и уж никак не могла равняться с тонким замечанием Целия о «преступном пальце» Бестии. Впрочем, и Помпей, в отличие от других политиков, не был привычен к спорам на Форуме. Он привык ко многому, но только не к тому, чтобы выслушивать оскорбления от толпы. Из полководцев получаются очень уязвимые политики.
-Но в конце концов, - Бетесда понизила голос, - хуже всего пришлось именно Клодию.
-Как же так вышло?
-Несколько людей Милона прибежало на крик. Вскоре их уже было достаточно, чтобы перекричать Клодия и его приспешников. И то, что скандировали они, было уже по-настоящему омерзительно.
-Не думаю, чтобы так уж омерзительно, - обронил я, рассеянно сгребая остатки каши в подобие горных пиков и изображая безразличие.
Бетесда пожала плечами.
-Ты прав. Что тут может быть такого омерзительного, если каждый из нас уже сто раз слышал на Форуме то же самое? Впрочем, я думаю, что толпа, хором повторявшая это, заставила вздрогнуть даже Клодия.
-Ладно, о чём же там говорилось? – сдался, наконец, я.
-О самом Клодии и его старшей сестре. Точнее говоря, сводной сестре.
-Клодий и Клодия? Да, я слышал перешёптывания на эту тему, и кое-какие похабные шутки. Сам я, впрочем, никогда не встречался с ними лично, так что меня всегда мало интересовали тайны их спальни. Или спален.
Она фыркнула.
-Никогда не понимала, почему вы, римляне, придаёте такое значение отношениям между братом и сестрой. У нас в Египте подобные союзы имеют давнюю и священную традицию, восходящую к самим богам.
-Поверь, ничего подобного этой традиции в Риме никогда не было, - ответил я. – А что именно кричала топа?
-Началось всё с выкриков о том, как Клодий в детстве продавал себя старым развратникам…
-Я и сам слышал об этом. Говорили, что, когда ранняя смерть отца оставила семью на мели, старшие братья начали предлагать юного Публия педерастам, и с большим успехом. Но это вполне может быть обычными сплетнями.
-Конечно. Но толпа кричала примерно так:
«Мальчиком был Клодий,
Но девочку играл.
А после для забавы
Сестру свою е…л».
Ну и дальше – то же самое, только ещё грубее.
-Греческий порок в сочетании с египетским, - резюмировал я. – И после этого ещё жители Востока сетуют, что мы, римляне, чересчур консервативны в вопросах секса. Что же Клодий ответил им?
-Сперва он старался продолжать скандировать свои речёвки про Помпея. Но когда люди Милона начали его заглушать, он довольно быстро исчез – и при этом уже не улыбался. Всё в конечном итоге завершилось потасовкой между бандами Клодия и Милона.
-Надеюсь, не слишком серьёзной.
-Не настолько серьёзной, чтобы сорвать судебное разбирательство.
-Наверное, всё обошлось только несколькими проломленными головами. И как же прошёл суд? Милона осудили за нарушение порядка, или оправдали?
Взгляд Бетесды ничего не выражал. Она пожала плечами:
-Не помню. Вряд ли я слышала об этом.
-Вероятно, потому, что это никому не интересно. Зато всем интересен – и все будут взахлёб обсуждать его на Форуме – скандал с предполагаемым кровосмешением между Клодием и его сестрой. Насколько она там старше брата – на пять лет? Ну так Клодия известна своей склонностью к молодым мужчинам, наподобие нашего соседа Марка Целия. Интересно, как ему самому нравится, что толпа приписывает его возлюбленной инцест, да ещё распевает об этом частушки?
- Клодия и Целий больше не любовники. Да и отношения с Клодием у Целия теперь не такие тёплые, как прежде, - ответила Бетесда.
-Как ты можешь  говорить об этом с такой уверенностью? – я удивленно покачал головой. – Мне трудно вообразить, что в моё отсутствие ты тайком пробиралась по склонам Палатина, прячась за молодой порослью, чтобы подглядеть за Клодией.
-Нет, этого не было, - Бетесда с улыбкой откинулась назад на своём ложе, заложив руки за голову. Это движение было исполнено эротизма и напоминало мне о наслаждениях прошлой ночи. Она давала понять, что, несмотря на мои подколки, легко могла бы усвоить распутные нравы Палатина, если бы чуть менее берегла своё с таким трудом завоёванное положение римской матроны.
-Или, может быть, молодой Целий делился с тобой секретами своей личной жизни всякий раз, когда вы встречались на улице? – продолжал я поддразнивать Бетесду.
-Не совсем. Но у нас есть свои способы обмениваться знаниями.
-У кого это «у нас»?
-У женщин, - она вновь пожала плечами. Её источники сведений всегда были тайной, даже для меня. Я всю свою жизнь посвятил раскрытию тайн, но порой Бетесда заставляла меня чувствовать себя зелёным новичком.
-Из-за чего же они расстались? – спросил я. – Такие ветераны амурных баталий, как Целий и Клодия, не станут бросать друг друга из-за всяких пустяков вроде измены или инцеста.
-Нет-нет. Говорят, что тут всё дело… - Бетесда замолчала и наморщила лоб. Теперь уже она, в свою очередь, дразнила меня.
-Ну же? – не выдержал я.
-…в политике, или чём-то вроде этого, - выпалила она. – Поговаривают, что пути Целия и Клодия разошлись, а потому Целию пришлось расстаться и с его сестрой.
-Похоже, ты скоро начнёшь сочинять такие же частушки, как толпа на Форуме: «Клодий и Целий, Целий и Клодия». Только нужно вставить несколько глаголов, да поядрёней. Так что же это была за ссора? Из-за чего?
Бетесда изобразила недоумение.
-Ты ведь знаешь, я не интересуюсь политикой, - после этих слов всё внимание моей жены внезапно поглотили её ногти.
-Если только она не связана с какой-то захватывающей сплетней. Ну же, дорогая, ты знаешь куда больше, чем говоришь. А то я ведь могу напомнить, что по закону ты обязана рассказывать мужу всё, что тебе известно. Я приказываю тебе говорить! – я говорил шутливым тоном, но Бетесда, похоже, ничуть не удивилась.
-Ну ладно, - сказала она. – Я думаю, это как-то связано с, как ты его называешь, «египетским вопросом». Из-за этого Клодий и поссорился с Целием. Как я могу знать подробности деловых отношений между такими людьми, как они? Да и кто удивится, узнав, что стареющая шлюха Клодия вдруг утратила своё очарование в глазах молодого красавца – такого, как Целий?
Я издавна приучился выдерживать капризы Бетесды – как мореход приучается выдерживать капризы моря, но я так и не смог постичь их суть. Сейчас что-то разозлило её, но что? Я попытался припомнить слово или фразу, которые могли бы обидеть её, но этот внезапный холод выбил меня из колеи. Я решил сменить тему.
-Впрочем, кого заботят их дела? – я поднял свою чашу, покрутил её, чтобы взбаламутить остатки вина, и уставился на этот водоворот. – Однако я только что спрашивал о тех странных посетителях, которые были у нас накануне моего отъезда.
Бетесда безучастно глядела на меня.
-Это же было только месяц назад. Ты наверняка помнишь: невысокий галлус и Дион, старый философ из Александрии. Он просил меня о помощи, но я ничего не мог сделать для него – во всяком случае, тогда. После того, как я уехал, он приходил сюда снова?
Я ждал ответа – но, оторвав взгляд от чаши, увидел, что Бетесда смотрит в другую сторону.
-Это ведь совсем простой вопрос, - мягко заметил я. – Философ был здесь после моего отъезда?
-Нет, - обронила она.
-А вот это странно. Я был уверен, что он придёт снова; в тот раз он казался совершенно безумным. В дороге я волновался за него. Впрочем, ему, возможно, на самом деле и не нужна моя помощь. У тебя ведь повсюду в Риме глаза и уши – ты слышала что-нибудь о нём?
-Да, - отозвалась Бетесда.
-И? Какие новости?
-Он мёртв, - ответила она. – Насколько я знаю, убит в том доме, где он жил. И это всё, что мне известно.
Взбаламученное вино в моей чаше застыло. Съеденный завтрак окаменел у меня в желудке. Во рту я ощутил вкус пепла.

Глава седьмая



Только через несколько дней после возвращения в Рим я нашёл время написать письмо Метону. Я перечислил ему события, о которых мне стало известно: победу Цицерона над Целием в суде по делу Бестии, несмотря на уловку с «преступным пальцем» (я был уверен, что этот анекдот позабавит Метона), проблемы, возникшие у Помпея на суде над Милоном, скабрёзные разговоры о Клодии и его сестре.
Так как в Иллирии я подробно рассказал Метону о встрече с Дионом и Тригонионом, то теперь нужно было сообщить ему о судьбе, постигшей философа. Просто чтобы он знал, сказал я себе, берясь за перо. И уже когда я писал – меня вдруг осенило, что это и есть главный предмет моего письма. Известие об убийстве Диона заставило меня почувствовать себя виноватым, и я, описывая для Метона эту кровавую историю, облегчал свою совесть, как будто от этого преступление становилось менее ужасным.
По части писания писем мне далеко до Метона: уж мой-то стиль вряд ли восхитит великого Цезаря. Однако здесь я приведу часть того письма, которое написал сыну в последний день февраля.
«Ты, вероятно, помнишь мой рассказ о том, как меня посетили философ Дион, с которым я был знаком в Александрии, и галлус по имени Тригонион. Ты ещё смеялся, когда я живописал, под каким видом они пришли в мой дом: Дион был переодет женщиной, а евнух надел тогу и пытался выдать себя за римлянина.
К сожалению, продолжение этой истории оказалось не столь забавным, скорее наоборот.
То, чего боялся Дион, произошло через считанные часы после его ухода из моего дома. Той же ночью, когда я собирался в дорогу, чтобы навестить тебя, Дион был злодейски убит в доме Тита Копония – своём римском пристанище.
О самой его гибели я узнал от Бетесды наутро после возвращения в Рим. По её словам, деталей она не знала. Диона она невзлюбила с первого взгляда, а ты знаешь Бетесду: с этой минуты он перестал существовать для неё, и даже его убийство оставило Бетесду равнодушной – при её-то страсти к сплетням. Подробности мне пришлось выяснять самому, задавая то здесь, то там ненавязчивые вопросы. Дело оказалось нетрудным, однако потребовало времени.
Незадолго до этого Диона пытались отравить – он упоминал об этом в разговоре со мной. Судя по всему, рабы его прежнего домовладельца, Луция Лукцея, были подкуплены (несомненно, людьми царя Птолемея), чтобы подмешать яд в еду Диона, но вместо него погиб единственный остававшийся у него раб, дегустировавший пищу. После этого Дион покинул дом Лукцея и перебрался к Копонию.
Именно из его дома Дион пришёл ко мне и попросил о помощи. Если бы я только предложил ему ночлег в своём доме! Но ведь не исключено, что тогда убийцы сделали бы своё кровавое дело под моей крышей. Я думаю о Бетесде, и особенно о Диане – и эти мысли вгоняют меня в дрожь.
Когда яд не дал нужных результатов, враги Диона обратились к средствам менее тонким.
Покинув мой дом, Дион вернулся к Копонию со всей возможной быстротой – было уже темно, и он боялся римских улиц, несмотря даже на свой маскарад и на Бельбона, которого я дал ему для защиты. Что до Тригониона, то Бельбон говорит, что он шёл с ними до дверей дома Копония, а дальше отправился своей дорогой. Наверное, он вернулся в жилище галлусов – оно здесь же, на Палатине, рядом с храмом Кибелы. Об этом евнухе, похоже, никому не известно, и никто не может мне рассказать, что связывало его с Дионом.
О том, что произошло дальше, я знаю из вторых, а то и из третьих рук. Да, конечно, это могут быть и обычные слухи, но я склонен верить тому, что услышал.
Вернувшись в дом Копония, Дион заперся у себя в комнате и отказывался брать еду, которую ему приносили. (Он панически боялся отравы, а как раз перед тем плотно пообедал у меня). Домашняя челядь у Копония ложится рано, и вскоре после наступления темноты все в доме уже спали, кроме раба, приставленного на ночь сторожить у главного входа. Так вот, ночью (как говорит этот сторож, около полуночи) послышался шум из дальнего конца дома, где и жил Дион.
Сторож пошёл посмотреть, что там творится. Дверь комнаты Диона была заперта. Раб, назвав себя, стал стучаться. В конце концов, он поднял такой шум, что Копоний в соседней спальне проснулся и вышел спросить, в чём дело. Когда дверь взломали, Дион был обнаружен на своём ночном ложе, лицом вверх, с открытыми глазами и ртом. На груди были глубокие раны. Его закололи прямо в постели.
Окно его спальни выходило в небольшой внутренний дворик. Ставни этого окна были открыты, а замок взломан снаружи. Убийца – или убийцы – очевидно, проползли по верху стены, пробрались через террасу, затем ворвались через окно в комнату Диона, убили его и бежали.
Во всяком случае, тот, кто совершил это злодеяние, сумел скрыться незамеченным.
Поистине, горестный конец блестящей жизни! Дион ожидал гибели – и провёл свои последние дни вдали от дома, в чуждом ему городе, пугаясь каждой тени. Это делает всю историю ещё трагичней. Особенно меня заботит то, что в самый день своего убийства он пришёл ко мне и попросил о помощи. Мог ли я спасти своего учителя? Наверняка нет, говорю я себе – ведь люди, которым была нужна его смерть, явно располагали такими силами, с которыми я тягаться не мог. Всё же со стороны богов это чересчур жестокая шутка: через столько лет вернуть в мою жизнь Диона, и тут же снова отнять его навсегда. Я в своей жизни видел немало и насилия, и страданий, но так и не смог привыкнуть к ним. Разве только с годами я вижу в них всё меньше смысла.
Теперь все участники посольства, прибывшего прошлой осенью из Александрии, либо убиты, либо сбежали в Египет, либо, так или иначе, исчезли из виду. (Немногие оставшиеся в Риме, как мне рассказывали, поклялись в верности царю Птолемею или согласились взять деньги за молчание. Нет сомнения, кто-то из них – а может быть, и все – был с самого начала человеком Птолемея). Для римлян настоящий позор, что подобная мерзость могла произойти не просто в Италии, но и прямо в самом сердце города. Правда, некоторые говорят, что убийство Диона настолько вопиюще, что теперь Сенат будет вынужден предпринять шаги для наказания виновных (если и не самого Птолемея, то хотя бы кого-то из его прихвостней). Возможно, это даже подтолкнёт Сенат к тому, чтобы отказать Птолемею в покровительстве и признать египетской царицей Беренику – а ведь ради этого Дион и ехал в Рим. Пока он был жив, сенаторы не желали даже выслушать его, но своей смертью он может добиться того, к чему стремился при жизни: независимого Египта с новым монархом.
Может ли правосудие покарать убийц Диона? Зная о положении дел в римских судах и о людях, чьи интересы затрагивает это дело, я весьма сомневаюсь в возможности такого исхода. Если бы я согласился работать на Диона и разоблачить его врагов, то теперь, скорее всего, чувствовал бы себя обязанным предать суду его убийц. По счастью, я ему отказал. Я прямо заявил Диону, что не смогу ему помочь, и объяснил, почему. Так что теперь моя совесть чиста. Отыскать клинок, оборвавший жизнь Диона, наказать державшую его руку – это не моя забота.
Что бы ни случилось в дальнейшем – меня это не коснётся, чему я очень рад».
Сейчас я перечитываю то письмо, и вижу, что, говоря об обстоятельствах гибели Диона, допустил немало ошибок, порой весьма существенных. Но самым ошибочным из моих суждений было последнее, которое теперь я читаю с изумлением. Как я мог быть таким беспечным, таким недальновидным? Мы живём в мире, полном опасностей, но опаснее всего то, что он ослепляет людей. Прошлое на самом деле столь же смутно, как и  будущее, а на дневном свету нам грозит не меньше бед, чем во мраке ночи.