Улыбайтесь, господа!

«Улыбайтесь, господа!»

Мост Патона густо покрыт машинами, как бывает покрыт ненасытными муравьями, обронённый кем-то леденец. Я сижу в автомобильной пробке, и она напоминает мне огромное жирное тире – знак препинания, поставленный чьим-то могущественным пером, между правым и левым берегом Днепра. В кои-то веки я оторвался от опостылевшей работы, чтобы побыть два-три часа с любовницей, проводившей мужа в командировку; и вот – безнадёжно опаздываю. Моё нетерпение уже давно сублимировалось в отчаянное негодование, которое в свою очередь растворилось в повисшем над мостом невидимом облаке томительного ожидания.
В окруживших меня машинах скучают коллеги по несчастью, ставшие за это время почти родными. Мною овладевает знакомое ощущение замершего пространства и стремительно убегающего времени – верный признак неотвратимого опоздания. Это понимает даже по случаю купленная бутылка дорогого вина, которая лежит на переднем сидении, ехидно заглядывает в мой правый глаз и беззвучно нашёптывает:
- А выпить меня тебе придётся все же с женой…
Из окон автомобилей бесконечно струится успокоительный сигаретный дым. Я не курю (бросил пять лет назад), и пытаюсь обрести равновесие с помощью не так давно открытого способа. Помню, привели меня к нему какие-то отрывочные злобные рассуждения о мизантропской сущности человека, в сознании которого могут одновременно уживаться мысли, противоположные по своей нравственной наполненности. Разумеется, и себя я считал подверженным этой азартной неустойчивости и гнусной колебательности. Тогда же и посетила меня кощунственная догадка о бесплодности сожаления об умерших. Иначе как можно объяснить тот факт, задавал я себе вопрос, что при воспоминании о Горине и Янковском в моём сознании оживает гениальная фраза, послужившая названием этой миниатюры?
С того памятного момента я постоянно пользуюсь ей. Иногда в творческой тишине кабинета она успокаивала меня, насквозь пронзённого беспощадным и, как правило, бессмысленным телефонным звонком. Гораздо чаще я призывал её на помощь за пределами квартиры, в ненадёжном и непредсказуемом человеческом сообществе.
Я сижу, поглядываю на купола Печерской Лавры, сверкающие золотом на бесконечно далёком правом берегу и от скуки вспоминаю случаи, когда вместе с ней – не менее золотой фразой – успешно преодолевал меланхолию, горечь непонимания, раздражение… Как же много было этих «когда».
Когда вместо обещанного афишами концерта «Аве Мария», довольно известная оперная певица исполняла под божественные звуки органа украинские народные песни; и когда она же в антракте медленно и величественно пересекала сцену с большой жёлтой чашкой (так контрастно выделявшейся на фоне её чёрного платья) то ли чая, то ли куриного бульона…
Когда однажды какой-то перепуганный провинциал, нарушая покой моего созерцательного одиночества, спросил, как пройти к памятнику философу Сковороде, находившемуся в двадцати метрах за его спиной…
Когда недалёкий литературный критик ругал мой ироничный рассказ за «слишком поверхностный анализ драматичной человеческой судьбы»…
Признаюсь по секрету, что я научился грустно и незаметно улыбаться даже на похоронах моих знакомых и друзей, вспоминая радостные дни из нашего прошлого…
Я смотрю на часы, на всё такой же далёкий берег и понимаю, что опоздал. Отзвонившись ожидавшей меня женщине, я испытываю облегчение. Быть может оттого, что остался вернее жене на одну несостоявшуюся измену.
Бутылка вина по-прежнему заглядывает в мой правый глаз, но уже без ехидства, а по-доброму, радостно улыбаясь. Улыбаюсь и я и замечаю, что блондинка справа недоумённо смотрит на меня. Мне же хочется крикнуть ей и всему миру:
- Чаще улыбайтесь, господа! Долой скучный и утопичный кантовский нравственный императив, долой ницшеанскую пристальную серьёзность вглядывания в бездну! Долой серьёзное выражение лица, ибо оно – «ещё не признак ума», - как хотел сказать Мюнхгаузен, но чуть оговорился (что так и осталось незамеченным), в чём, впоследствии с улыбкой признался Олег Янковский. С пронзительно-ироничной улыбкой великого актёра и мудрого человека…