Цветы для учительницы

      (Замечание автора:
      Год написания рассказа объясняет непривычность многих реалий для современного читателя: масштаб цен, женский праздник, горбачевский сухой закон и прочий социализм.)
      
**********
      
      Под ногами хлюпала взбитая подошвами слякоть. Сверху сыпали мокрые хлопья, да порывами добавлял настроения ветер. Ивакин, чертыхаясь, скатился в подземный переход, отряхнул с воротника сугроб, толкнул стеклянную дверь и – наскочил на сюжет.
      Он еще пробежал по инерции несколько шагов, привычно роя в кармане пятак, и только перед входом в метро стал как вкопанный. Готовым сюжетом это назвать было нельзя, всего лишь эскиз, набросок, но такой прозрачный и выразительный, что в нем легко угадывались все столкновения и характеры будущей драмы. Оставалось только набрать деталей.
      Его невежливо подвинули, он извинился и приткнулся в стороне за газетными автоматами. В ушах все звучали торопливые телефонные гудки, уже с полчаса отсчитывавшие время до завтрашнего вечера: успеть—успеть—успеть. Ивакин ревниво оглянулся: не подглядел ли кто из собратьев по перу то же самое, а главное – под тем же углом зрения. Потому что все было как на блюдечке. Один толчок тренированной фантазии – и получите готовый рассказ. Но у цеховых товарищей, похоже, сегодня были заботы в других концах города. Люди спешили в метро и из метро, не глядя на пацанов. На другом конце газетного ряда бесплодно завывала продавщица билетов: «Март—месяц, единые билеты на март—месяц». А прямо посередине перехода обосновались три главных действующих лица в возрасте от восьми до десяти лет. Вооружившись самодельным проволочным щупом, они шуровали под водосточной решеткой. Монета была немелкая, копеек двадцать, а то и весь полтинник. Этого Ивакин не разглядел, зато успел заметить ее дьявольски нарядный блеск: с монетного двора – и прямо под водосток. Пацаны этого вынести не могли. При очевидной безуспешности попыток, оставить их было немыслимо: такой дразняще доступной лежала денежка. Ее можно было подвинуть, перевернуть с орла на решку, она каталась, переворачивалась, нахально блестела и никак не обретала покупательной способности.
      По-настоящему работали только двое, со словами «дай я, дай я» отнимая друг у друга проволочку. Третий, помладше, хорошенький как девочка, стоял рядом и завороженно моргал неимоверно пушистыми ресницами. Прямо для женской драмы, подумал Ивакин. Видать, первый раз в серьезном деле.
      Ивакину сегодня бог подавал. Начать хотя бы со звонка Курдюмова. Они вместе учились в пединституте, у него был тихий низкий авторитетный голос, и если он говорил что-нибудь себе под нос, все слушали только его. Ивакин старался с ним дружить, а Курдюмов держал его в свите, великодушно списывая конспекты. После института их пути разошлись. Курдюмов каким-то зигзагом выскочил в редакторы «Нашей молодежи». А Ивакин, тоже зигзагом, но другим, попал в заводскую многотиражку. Редактировал, хвалил передовиков и упорно пробовал перо. В числе прочих попыток два раза пытался сунуться к Курдюмову, и тот в старом знакомстве не отказывал. Рукописи возвращал со словами «Понимаешь, старик…», без лишней официальности. Правда, помимо этих двух слов, он от оценки воздерживался, и это было немножко обидно.
      А сегодня сам позвонил. Звонку из Нобелевского комитета Ивакин удивился бы меньше. Курдюмов не только звонил, он предлагал. И даже просил. Правда, в своей обычной манере.
      – Понимаешь, старик, подвальчик. Специально для тебя. Чистенький.
      –  Дим, это ты что  ли?
      – Ага, я. Слушай тут надо быстро, чтоб завтра вечером в редакции. У тебя есть что-нибудь к восьмому марта на четверть листа?
      – Есть, – соврал Ивакин. У него был один вялый сюжет про мать-одиночку, но он никак не мог его развязать, и герой-любовник уже три месяца неуклюже топтался в передней с букетом цветов. – Слушай, Дим, а как это ты целый подвал не пристроил?
      Вопрос был не праздный. Хотелось жизненных гарантий.
      – Некогда, старик. Потом. Вот тебе и пристраиваю. Давай что-нибудь, значит, наша смена, ну и там матери–невесты–сестры. Чтоб всех в один подвал.
      – У меня про мать-одиночку, – неосторожно выпалил Ивакин.
      Курдюмов ослабил напор и сделал пугающую паузу.
      – Ну, валяй одиночку, – наконец согласился он. – Только чтоб со сменой.
      И бросил трубку. И время пошло короткими гудками: завтра–завтра–завтра.
      – Дурак, – подытожил Ивакин. – Это он адресовал себе за последнюю неосторожную реплику. Есть материал – и все, пусть ждет. А то разоткровенничался, а тот и засомневался, как бы кого другого не нашел. Хотел, было, перезвонить, уточнить и твердо пообещать, но благоразумно сдержался. Есть шанс – работай как будто у тебя все сто процентов. Вот так.
      Сейчас бегом в многотиражку, сделать все сегодняшние и завтрашние дела. Вечером пару часиков вздремнуть, перестроиться, потом пол-литра кофе и вперед, к женскому счастью. Одиночку выдам замуж за хорошего человека. Без фантазий. По-мужски.
      Завтра–завтра–завтра…
      И вдруг как по заказу! Изящно и просто. Как это никто раньше не додумался. Теперь детали. И не сходить с этого места, оно счастливое. Агате Кристи – ванну с яблоками, а Ивакину – закуток в подземном переходе. У каждого классика свои причуды.
      Деталей мы сейчас нароем. В другой раз можно было бы сюжет недельку–другую разминать и нагуливать. Но теперь – на войне как на войне. Всех брать живьем и на месте.
      Ивакин закурил. Старшие пацаны, тем временем, отчаялись или просто отдыхали, и зондом завладел хорошенький. Все так же хлопая ресницами, он, похоже, наслаждался самим процессом катания монетки.
      Ну так. Теперь общий план. Рассказ назовем «Мальчики». Нет, лучше «Цветы для учительницы». Впрочем, так нельзя, все сразу догадаются. «Три друга», вот как. Хулиганье, понимаешь. Стали у всех на виду и нагло выковыривают чужие деньги из–под водостока. Их, ясное дело, за шиворот, призвать к порядку, ишь, распоясались, в милицию таких, в колонию для малолеток и все такое. А потом обнаруживается, с мастерской паузой, конечно, что им деньги нужны купить цветов старой учительнице. Почему, собственно, старой? Ладно, это мелочи, потом утрясем.
      Тут в умелых руках целый клубок проблем. Собрать вокруг них толпу, и пусть поерепенятся насчет нашей молодежи. Пусть все выскажут. И тебе бездельники, и тебе хамы. А деньги роют на папиросы или чего похуже. Зачем еще таким молокососам деньги? А под конец-то хлоп: тебя с седыми прядками над нашими тетрадками. Всем прочесть и умилиться.
      Важно акценты расставить. С чего начать. Кого взять в развязку.
      Начать, можно, допустим, с улицы, пригласить читателя вместе прогуляться и спуститься в переход. Ну, например. Под ногами хлюпала взбитая подошвами слякоть. (Взбитая подошвами – здорово, не сюда, так еще куда-нибудь ткну). Сверху сыпали мокрые хлопья, да порывами добавлял настроения ветер. Правильно, краткость – сестра Ивакина. Далековато, впрочем, так я весь подвал на улице проторчу. Ладно, начало дома придумаешь.
      А кстати. Что они нарушают? Ну возят себе проволочкой, ну и что? А там, допустим, электрический кабель. Это в водостоке–то электрический кабель? Ерунда какая–то, да и в строчку не полезет.
      Ну хорошо, это ж я не от автора – кабель. А кто хватал, тот и орет – кабель. Не дай бог, убьет. Мало ли что у него в голове. Стоп. Это он из альтруизма, выходит дело, их за шиворот? Ну да, он, допустим, услужливый дурак. А уж толпа–то озверела и линчует. Хулиганье, бандиты, бездельники, мы в свое время… Логика, конечно, здесь есть, но какая–то рыхлая. Надо усилить, поближе к краю работать.
      Молодежь, тем временем, разрешила его сомнения, попытавшись подковырнуть проволочкой решетку. Несчастный прутик решетку не осилил, но дал толчок авторской фантазии. Ну понятное дело. Взяли, да и подняли решетку. Тут уж без прокурора ясно, что нарушают. Не ты положил, так и не трожь. Да взять хоть ту билетершу. Ну–ка давай, тетя, работай. Бросит свои билеты, схватит меньшого за шиворот – куда это, он, кстати, делся – да как заголосит: «Не ты положил, так и не трожь». Дура дурой. Ей по фигу, что запросто можно ногу сломать, ей порядок важен. И еще себе в голову втемяшила, все они, дескать, такие–сякие–немазанные. Мы-то в их годы и учились, и работали, и старших уважали. Вот и торгуй теперь билетами, дура набитая.
      А со старшими хорошо получается. Заострить вопрос в самом начале и продержать до конца. Это ж вам уже чеховское ружье. Так я домой готовый рассказ принесу. С многотиражкой завтра управлюсь, с утра. Тут надо ковать пока горячо.
      Так, билетершу пристроили. Кого еще? Вон ту, с мордашкой. Мордашка классная, но в другой сюжет, пусть пока идет с богом.
      Так следующий же ваш покорный слуга! Приодеть только получше, не в это драное пальтишко. Снять аляску вон с того амбала. Великовато, конечно, но сейчас модно чтоб все свободно болталось. Такие времена. Слышь, мордоворот, отдавай куртку. А сам вали, ты у нас не вписался. Мне она самый раз, красиво, небрежно, убедительно. Значит так. На улице хлюпает взбитая слякоть, это мы уже договорились. Порывами налетает ветер. Спускаюсь в переход, откидываю капюшон – правильно, с меня и начнем. Оглядываюсь так уверенно, не торопясь. В чем дело, граждане?
      А граждане взяли в оборот трех молокососов. Слышны возгласы. Так, граждане, какие будут возгласы. «А еще, наверное, пионеры!» Принято, кто следующий? «Не ты положил, так и не трожь» Это основной темой через всю сцену. «Интересно, что из них вырастет, если уже теперь ничего святого!» Вяло, граждане, плохо работаете, у меня же целый подвал. А вот вы, вертлявый гражданин, что вы нам скажете? А он как раз вставит про папиросы. И про наркотики добавит, как ближайшую перспективу. Эк, хватил. Ничего, сейчас эту тему разрешают. Пусть все видят: Ивакин ни хрена не боится.
      Кстати, о  старой учительнице. Каково-то икнется нашей Максимовне, когда развернет на праздники «Нашу молодежь», а там Н.Ивакин. И не заметки с полей, а целый подвал. Это к вопросу о недораскрытии образа и лишних запятых. А то ведь столкнулся в прошлом году в метро нос к носу: Ну что, Коля, ты все там же? Грустно так и понимающе, чего, дескать ждать от инвалида. Все там же, любезная Нина Максимовна, все там же. Но надеюсь, ненадолго. Мы об этом через пару лет потолкуем.
      Помочь, что ли, пацанам. А то ведь совсем измучились. Ничего пусть повозятся. Еще несколько набросков с натуры.
      А кстати! Под какой такой водосточной решеткой можно накопать на целый букет. Тут нужен, как минимум, трояк, а то и больше. Ну и прекрасно, все сходится, даже еще лучше. Деньги они заработали. Не хватает самой мелочи. А торгаши уперлись, копейки не уступят. Им что старый, что малый – лишь бы шкуру содрать. Ребята попросили, поклянчили, да и пошли себе. А по дороге глядь под решетку, а там… Как же мимо пройти, когда всю четверть мечтали?
      Интересно, а где же они зарабатывали? И что это за работа, если за всю четверть – на букет без гривенника. Ну, знаешь, если по каждой мелочи объясняться, сроду ничего не напишешь. Тут надо работать крупным мазком, важна ведь идея, общее настроение. А деньги можно и на завтраках сэкономить.
      А хороша у них, надо сказать, училка. Дети, значит, голодают, а ей, заразе, цветочки подавай. Вот стерва-то. Ладно, и такая сойдет. Хотя «заработать» лучше, чище, может и  подыщу им какую-нибудь работу.
      Уф! Кажется, все…
      Двое старших тем временем затеяли возню. Бегали между колонн, пихались, уворачивались, визгливо и не совсем безупречно препирались. Один раз заглянули под решетку: там ли? Но уже без прежнего вожделения, смирились.
      Ивакин вышел из убежища, снова закурил и прошелся по переходу туда и обратно. По дороге скосил глаз и разглядел монетку. Двугривенный. Пацаны притихли, что-то заподозрили и с показным безразличием подперли стену, тихо перешептываясь. Ивакин о них уже забыл. У него пошел текст. Кусками, сырыми фрагментами, но самыми важными. Теми, что дают жизнь произведению.
      «Серега (правильно, меньшого зовут Серега) не поверил своим глазам. Она лежала под водосточной решеткой, новенькая и нарядная, и блестела, как…» Как она у нас блестела? Новогодняя елка? Елочная игрушка? Потом придумаю, надо что-нибудь многосложное. «Пацаны, смотри. – Без тебя вижу, – по-деловому буркнул Васька, не сбавляя шагу.» Вот так. Он у них за старшего. Но тоже не святой. Всю четверть экономили любимой учительнице. Только про нее пока ни слова. Это под занавес. «Но в первый и последний раз, – сурово проговорил Васька» Это еще стоит обдумать. Слишком радикально для сопляка.
      Дальше у меня все готово. Поднял решетку, достал монету, собрал народ, устроил диспут. Теперь надо выезжать на финишную прямую.
      «Ну вот зачем тебе сопляку деньги, а? – ехидно полюбопытствовал вертлявый гражданин. – Папаша на папиросы не дает? Так надо учиться как следует, а не балбеса праздновать. Папаша, глядишь, и раскошелится. – И он самодовольно оглядел окружающих.
      Толпа одобрительно загудела. Мальчишки, насупившись, молчали. И только самый младший, моргая огромными пушистыми ресницами, слабо протянул:
      – На цветы-ы-ы…
      – На какие еще такие цветы? – грозно пробасила билетерша. (Кстати, ведь до сих пор орет про билеты. Где только берут такие глотки?)
      – Татьяне Ивановне, – обреченно пропел Серега»
      Или Марье Гавриловне. Все равно, слабо. Тут нужен резкий удар, чтоб сразу все наизнанку, хлопком.
      Так ведь и живая реальность то же самое подсказывает. Младший-то сбежал. Серега куда-то по ходу дела смылся, и терзают только двоих. Все то же самое до реплики вертлявого, а потом…
      «– Наше-е-ел! – раздался вдруг радостный высокий мальчишеский голос. – Ура-а-а!
      Все разом обернулись.
      Прямо на толпу, словно собираясь протаранить ее с разбега, размахивая огромным (?) букетом тюльпанов, бежал мальчик, по виду совсем еще малыш. Он остановился, моргая огромными пушистыми ресницами, и перевел дух.
      – Купил, Васька. Пошли быстрей к Марье Гавриловне, она еще в школе. Тут один порватый, мы его клеем починим.
      И только теперь он заметил толпу. Некоторое время было тихо. Первым нарушил молчание солидный мужчина с портфелем.
      – Ну что ж, тут, пожалуй все ясно. Желаю успехов, коллеги. – Он неожиданно задорно подмигнул мальчишкам и скрылся в метро.
      Вертлявый гражданин затравленно оглянулся, что-то буркнул в оправдание, и, не найдя поддержки, ретировался.
      Билетерша, будто и не переставала, запела про единые проездные на март-месяц.
      – Ну-ка, ребятня, – дайте сюда ваш букет, – скомандовал молодой парень в куртке с капюшоном. Те испуганно повиновались. – Хорошая у вас учительница?
      – Это у Васьки, у брата, – пояснил самый младший, тот что принес цветы. – Она добрая. Она кружок ведет и меня тоже пускает.
      – А вы ей рваные цветы понесете? Ну-ка, пошли со мной. Кто их тебе продал?
      Цветами торговали здесь же, у выхода из метро.
      – Ты что же это пацанам гнилой товар всучиваешь? – выговорил он продавцу. – Ты своей жене подаришь такие?
      – Мы жена цветы не дарим, – спокойно парировал продавец. – Мы жена их торгуем. Этот даром давал, денег не хватал. Не нравятся, покупай другой.
      Парень порылся в карманах и купил другой, самый большой и красивый.
      – А этот оставьте мне, – сказал он мальчишкам, заменяя цветок. – Я его клеем починю.
      Парень в куртке с капюшоном еще долго смотрел вслед мальчикам. Ветер стих, сгущались сумерки. Он провожал взглядом три удаляющиеся фигурки, и ему казалось…»
      А что мне там показалось? Ладно, потом придумаю. В темноте любая хрень померещится. Сейчас, главное, опрометью домой и стучать на машинке до потери сознания.
      – Наше-е-ел! – раздался вдруг радостный высокий мальчишеский голос. – Ура-а-а!
      Прямо к пацанам бежал «Серега». Ресницы его были все такие же длинные. А в руках предлинная и вполне исправная кочерга.
      – Не нашел, а спер, – поправил его вполголоса Ивакин.
      Старшие зашушукались, косясь на Ивакина и что-то заговорщически объясняя «Сереге», потом перехватили у него кочергу и отошли к противоположной от Ивакина лестнице. Заняв, таким образом, выжидательную позицию. Впрочем, для сюжета новых приобретений не предвиделось. Да и пора домой, – подумал Ивакин, – у меня уже все есть. Первый натиск вдохновения прошел вместе с восторгами. Оставалась каторжная работа. Идти и работать, и не думать о результате, это только мешает. Будет тебе, Курдюмов, смена в подвальчик.
      – На минутку, гражданин, – Ивакин обернулся и увидел милицейского старшину. – Пройдемте понятым на изъятие.
      – А кого будете изымать, – опешил Ивакин.
      – Ценности. Сюда пройдемте.
      – Что ж, гражданский долг, – согласился Ивакин.
      Старшина был немногословен и не поддержал предложенного веселья. Он открыл перед ним дверь и молча проводил в станционный милицейский участок. Здесь все было просто: комната, перегороженная обшарпанным барьером. Перед барьером еще один понятой и за столом – милицейский лейтенант. За барьером – вертлявый, тот что в его рассказе прохаживался насчет папирос.
      – А он что это, как здесь? – удивленно промямлил Ивакин, поразившись столь быстрому перемещению персонажа из одного сюжета в другой.
      – Ну хоть ты им скажи, – обрадованно взмолился задержанный. – Я ж прямо домой. Не дышать мне, что ли.
      – Отпустите его, – попросил Ивакин. – Я его провожу.
      – Ваша фамилия пожалуйста, инициалы. Адрес. Сейчас составим опись изъятых вещей, вы распишетесь и будете свободны.
      – Я б его проводил, – нудно повторил Ивакин.
      Стали изымать из карманов вещи. Задержанный отвечал на это размашистыми ужимками, и теперь стало видно, что он сильно нетрезв.
      Из левого кармана пальто задержанного были извлечены шестьдесят семь копеек денег, полпачки сигарет без фильтра и две сардельки. В правом кармане обнаружилась связка ключей и три сардельки, эти почему-то в фиолетовых чернилах. В правом нагрудном кармане ничего, кроме сарделек не оказалось. Видно, человек, и впрямь, торопился домой.
      Левый внутренний карман хранил личную тайну. Задержанный долго не пускал туда стража, сложив на нем руки замком и пробуя лицом всевозможные жалобные физиономии. Лейтенант со словами «позвольте, гражданин» настойчиво, но без грубости сломил его сопротивление. На свет были извлечены две фотографии, на верхней была женщина с ребенком лет шести, нижнюю разглядеть не удалось. Последней из кармана была изъята сарделька, на этот раз – одна.
      Ключи, мелочь, фотографии и сардельки были аккуратно пересчитаны и включены в опись. Ивакин, подписываясь, поморщился, словно услышал, как угрожающе скрипнул его сюжет.
      Из метро он вышел к его руинам. Поруганный водосток зиял прямоугольной пастью, решетка лежала рядом. Ивакин подвинул ее на место ногой. Когда он покидал переход, ему предложили единый проездной билет на март–месяц.
      – Битый час пел как глухарь, – подытожил Ивакин, поднимаясь наверх. Придавленный и изуродованный водосточной плитой и лиловыми сардельками, сюжет корчился в агонии.
      Под ногами была прежняя бесхозная слякоть. Ветра не было. В свете фонарей тихо падали нарядные снежинки. За углом он неожиданно для себя настиг знакомую троицу.
      Те неторопливо брели, нахально меся грязь резиновыми сапогами, и жрали, паразиты, мороженое. Одно на троих, честно кусая по очереди. Ивакин прибавил шагу, чувствуя, как в душе неодолимо поднимается что-то древнее, правильное, изуверское.
      Пацаны шли молча, наслаждаясь дружбой и добычей. Ивакин намеревался со свирепым видом прошагать мимо, может быть, слегка пугнуть этих дармоедов, только и всего. Но перед самым его носом меньшой вдруг обернулся, отчаянно взмахнул, узнав его, своими невозможными ресницами и дернулся прочь, прикрывая рукой остаток мороженого. Этого оказалось достаточно. Ивакин вдруг неожиданно для себя выбросил руку и схватил «Серегу» за шиворот.
      В следующий момент он уже методично вытрясал из него душу:
      – Не ты положил, так и не трожь. Понял? Не ты положил…
      – Дядь, ты что? Ты что, дядь, пусти, я не буду, – хныкал пацан.
      – И чтоб не смел никогда, никогда, никогда чтоб не смел, слышишь, – остервенело тряс его Ивакин. Потом, наконец, опомнился и отпустил. Парнишка все еще стоял перед ним, оберегая мороженое и не решаясь дать деру.
      – Никогда чтоб не смел книжки писать, – заключил Ивакин севшим голосом.
      – Я не буду, дядь, - загнусил пацан, уловив переход от трепки к назиданию, – я, честное слово, дядь, не буду.
      – А я буду, – грустно сознался Ивакин.
      Он еще некоторое время завистливо смотрел им вслед. Ветер стих, сгущались сумерки. Он провожал взглядом три удаляющиеся фигурки, и ему казалось…
      Ему казалось, что где-то далеко в детстве он прошел мимо своего двугривенного. И надо, пока не поздно, бежать во все лопатки, стащить у взрослых кочергу и начать все сначала.
      
      Москва, 1986
      
**********