Корсар

      Первые испанцы, в давние времена бросившие якорь в бухте Поющего Краба, научили островитян более всех благ почитать две вещи: Пречистую Деву и ежедневную сиесту. Простодушные туземцы очень обрадовались новой заступнице. Каждая хижина взялась усердно молиться собственной пестрой кукле, свято веря, что она может больше, нежели рука, набившая ее соломой. Пришлось объяснять, что дары и молитвы полагаются не всякому крашеному рукоделию, но единственной деревянной деве в церкви Святой Троицы. Немного поартачившись, туземцы согласились и на это, хотя храмовая святыня и казалась им чересчур остроноса и тоща в бедрах.
      С сиестой получилось намного проще. Тому на руку было тропическое солнце, ежедневно надолго застревавшее в зените и насквозь пропекавшее сухой неподвижный воздух. Каждый спасался из этого ада в меру своего достатка: кто в завешенных циновками и пальмовыми листьями лачугах, кто в тенистых оазисах внутренних двориков или среди вечных сумерек каменных стен.
      Потому и сегодня к двум часам пополудни все живое убралось с улицы, если не считать бродячей собаки, одноногого нищего, да еще приходского священника из церкви Святой Троицы.
      Дворняге в этот день повезло. Она нашла сохранивший остаток утренний прохлады сливной желоб, распласталась пузом по его каменному днищу и выбросила на сторону дрожащий плоский язык. На священника она глянула с немым радостным удивлением: полезай сюда, места хватит. Что до нищего, то Творец поскупился на устройство калеки и собрал его из смятого привычной бедой лица, лохмотьев без фасона и названия, жестяной банки для мелочи и деревянной ноги, расплющенной от частых встреч с безжалостными мостовыми. У него не было видимых постороннему глазу чувств, и он сидел на самом солнцепеке, привалившись спиной к стене. Лишь иногда он стучал доморощенным протезом по стоящей рядом жестянке – чтобы редкая мелочь в ней звякнула, и время толкнулось дальше. Подаяние не произвело на калеку заметного впечатления. Он как смотрел, так и продолжал в упор рассматривать священника на уровне пояса и проводил его спину, мерно поворачивая голову как локатор. Когда прохожий скрылся в подворотне, нищий напоследок звякнул деревом по жести и замер.
      Короткое путешествие стоило священнику взмокшего воротника и готового выпрыгнуть из-под сутаны сердца. Виной тому была не только жара. Чем дольше он откладывал визит, тем неисполнимее казалась ему вся эта затея. Тем неуязвимее представлялся всеобщий заговор молчания вокруг этой лестничной площадки на втором этаже невзрачного дома, обшарпанной двери с надписью «Ретроэкскурсии. Работа по лицензии» и свисавшего рядом шнурка от архаичного дверного колокольчика. Шнурка, который успел обмусолить весь нечестивый остров – ему только одному и в новинку.
      И все-таки, до последнего воскресенья он верил, что не одинок. Верилось, что уже идет на континент письмо вместе со вложенной в конверт вырезкой из старой газеты. И так хотелось верить, что иногда он ясно видел этот конверт с печатями из сургуча, нагретыми незнакомой добродетельной рукой на свече перед образом Спасителя. Немало понадобилось ему времени, чтобы понять: нет письма, нет конверта с печатями, и не поддержит его под локоть ни одна праведная рука. А благодарность прихожан будет столь велика, что самым подходящим для визита он счел время сиесты, когда его могли видеть разве что равнодушная тварь да бессловесный попрошайка. Впрочем, обратной дороги теперь уже нет. Осталось перекреститься, дернуть шнурок и проверить верхнюю пуговицы сутаны – всю дорогу от соблазна ее расстегнуть он спасался, обуздывая руки четками.
      Лицо открывшей дверь женщины оказалось образцово строго и непривлекательно, а достоинства ее фигуры, буде такие окажутся, надежно скрывал белый халат прямого кроя. Все продумано до мелочей: клиент ни на что не должен отвлекаться, – сообразил гость, выслушивая монотонную справку о начале следующего сеанса. А в последовавшую затем короткую паузу торопливо вставил:
      – У меня срочное дело к вашему директору, и я хотел бы успеть до вечерней литургии.
      Готовая было захлопнуться дверь приоткрылась, пропуская гостя в невероятно запутанный длинный коридор. Повернув в четвертый раз, посетитель задумался, как в таком невзрачном строении помещается столько закоулков, но долго думать ему не пришлось. Откуда-то слева ударили ослепительные вспышки самых фантастических цветов, грянул отрывок вторгающейся в душу музыки – и тут же все погасло и стихло. У захлопнувшейся двери стоял человек в комбинезоне и держал в руках ящик с инструментами. Рабочий безучастно глянул на оторопевшего посетителя и пошел прочь по коридору. А за следующей дверью гостю предложили немного подождать: директор скоро освободится и примет его.
      У него было время оглядеться.
      Шкаф он увидел сразу же. Да и мудрено было не увидеть: шкаф стоял между окон и как раз напротив двери, так что входящий упирался в него взглядом. На вид это был обычный полированный ящик, но что больше всего удивило гостя, так это вызывающе торчащий в дверце ключ с легкомысленным брелком на цепочке. Не могли же его просто так оставить, здесь какой-то подвох. Он дотронулся до брелка, потом осмелел и попробовал повернуть ключ, но, почувствовав упругую податливость замка, оглянулся на дверь и проворно отскочил на середину комнаты. Никого. И подсмотреть неоткуда. Но судьбу лучше не искушать.
      Он окинул взглядом остальное убранство комнаты. Письменный стол сразу у двери, журнальный столик с несколькими креслами у окна неподалеку от шкафа – вот и весь интерьер. На письменном столе ничего, кроме деревянного ножа для бумаги и разрезанной газеты. На журнальном столике – гора пестрых книжек форматом чуть больше игральной карты с кричащими заголовками на ярких обложках. Священник прочел один из них: «Ты мужественно гибнешь при Фермопилах». Это еще куда ни шло. Все остальные заголовки – тоже «на ты», и куда более соблазнительные.
      Заглянув за портьеру посетитель увидел в окне только что покинутую им улицу, а у стены чуть поодаль – облагодетельствованного им калеку, сидевшего в прежней позе. Скоро они все сюда переползут с паперти, подумал священник. А еще он увидел идущий из-за шкафа, наспех закрашенный под цвет стены электрический кабель. Теперь будет о чем потолковать.
      – Святой отец, где вы?
      Начало получилось очень неловким: пришлось выпутываться из-под накрывшей его целиком предательской портьеры, прежде, чем он увидел стоящего в дверях взъерошенного человека.
      – Приветствую вас, святой отец. Один мой клиент – кстати, хороший католик – считает, что смертных грехов не семь, а восемь. Восьмой – это вытащить христианина из гамака во время сиесты. Если вы полагаете, что он впал в ересь, – тут хозяин зевнул и энергично тряхнул головой, прогоняя остатки сна, – то я его пришлю к вам для покаяния.
      Только теперь глаза хозяина цепко ощупали долгополую фигуру гостя и тяжело застыли на его лице. Если бы не этот длившийся лишь секунду взгляд, человек выглядел вполне безобидно. Средний рост, располагающая к доверию легкая полнота, к тому же порядочный растрепа. Воротники рубашки и накинутого поверх нее расстегнутого халата перепутались столь причудливо, что гость невольно коснулся пальцами верхней пуговицы своей сутаны:
      – Для начала нам полезно было бы представиться…
      – В этом нет необходимости, святой отец. Я крещен в католической вере, и у вас есть все основания звать меня «сын мой». Если же это вас чем-нибудь не устроит, - здесь последовала легкая ухмылка, – то меня здесь зовут Профессором, и я привык откликаться. Впрочем, тоже не без оснований. Во-первых, я, как видите, хожу в халате, а, во-вторых, я им обязательно стал бы, случись мне хоть где-нибудь дотерпеть до диплома.
      Отрекомендовавшись столь своеобразно, хозяин замолчал, ничем более не желая помочь. Священник открыл было рот для заранее заготовленного вступления, но оно так не вязалось ни к сбитым воротничкам, ни к разошедшейся на животе рубахе, ни ко всей предшествующей церемонии, что неожиданно для него самого у гостя вдруг выскочило:
      – Профессор, я вас прошу сегодня же покинуть остров.
      И не выдержав ответного молчания, он добавил:
      – Со всем вашим бюро. Сегодня же.
      Профессор горестно причмокнул языком и покачал головой, сочувствуя постигшей гостя неприятности.
      – Надо же, какая незадача. А скажите, святой отец, сколько вам лет?
      – Двадцать семь, – ответил священник, заметно смутившись.
      – В ваши годы я уже умел говорить обиняками. Что вам стоило упрекнуть меня в нерадении к Спасителю, потолковать, сколь часто мне следует ходить к мессе, и только после этого предложить мне выметаться?
      – Сказать правду, именно с этого я и собирался начать. Но я очень хочу, чтобы вы уехали.
      – Вы очень молоды, отец, и вам мешает одержимость целью. Надо уметь находить счастье в ведущих к ней зигзагах и ухабах. Вот представим на минуту, что по первой же вашей просьбе я снялся с места и уехал. Что бы вы об этом подумали?
      – Я бы очень удивился.
      – Прекрасный ответ. Вы же чувствуете, что здесь надо попрепираться, что полагается хоть какая-то дискуссия. Иначе мой отъезд не принесет вам никакой радости.
      – Напротив. Я очень обрадуюсь.
      – А это, – Профессор многозначительно поднял вверх палец, – уже повод для дискуссии.
      Он указал гостю на кресло около журнального столика и сам уселся напротив:
      – Так что же вас так обрадует, святой отец?
      – Мои прихожане перестанут исповедоваться мне в сожжении Рима, в соблазнении Вирсавии, в ограблении…
      – Стойте, стойте, стойте! – Профессор испуганно округлил глаза и едва не выпрыгнул из кресла. – Да неужто вы намереваетесь нарушить тайну исповеди?
      – А для кого это тайна! – запальчиво выкрикнул священник. – Не об этом ли в самых гнусных подробностях толкуют ваши маршруты?
      Священник зацепил со стола стопку экскурсионных проспектов и с размаху шлепнул ею о стол вместе с четками, так и не оградившими его руки от несолидных действий. Профессор сосредоточенно поморщился:
      – Мне всегда казалось, что важен не только предмет исповеди, но и сам ее факт. Одно дело – знать за человеком какой-нибудь там грех, другое – узнать, что именно о нем он проболтался в исповедальное окошко. Боюсь, что мы с вами зашли в тупик, – огорченно подытожил хозяин. Но тут же радостно щелкнул пальцами: – А впрочем, мы легко можем выкрутиться. Допустим, что, дожидаясь меня, вы просмотрели несколько маршрутов и хотите поделиться своими замечаниями. Ну взять хотя бы…
      – Фульвию Орестиллу! Безнравственная гетера, да к тому же язычница!
      – И, заметьте, тонкая образованная женщина. Почитайте ее письма Цицерону. Сколько в них строгого изящества и неотразимого женского обаяния. А потом ступайте и послушайте наших рыночных торговок. Даже в перебранке из-за места в ряду они научились вести себя как рыночные аристократки. Могли вы год назад себе такое представить?
      – Фульвия не только писала письма.
      – А все остальное ваши прихожанки умеют и без нее. Впрочем, что касается подразумеваемой вами житейской стороны, то мне показалось нелишним ее несколько облагородить. Многие главы семейств очень мне за это признательны.
      – Уж не те ли, что по вашей милости наслаждаются радостями жизни в мусульманском гареме?
      Профессор рассмеялся и, пошарив на столе, подтолкнул к посетителю брошюрку, на обложке которой красовался смуглый человек в белоснежной чалме.
      – Любопытно, как вы себе представляете эту услугу? Очень короткий маршрут, и совершенно безобидный. Могу рекомендовать даже вам. Посидите с полчасика на ковре с пиалой чая в то время, как четыре ваших жены, ласковые и умиротворенные, дружно прядут верблюжью шерсть. Местные интеллектуалы усматривают здесь символ примирения противоречивых человеческих страстей.
      – Вы и у детей примиряете страсти? Интересно бы узнать, что у них вы сочли нужным облагородить!
      – Да, дети, дети… – Профессор трогательно размягченно улыбнулся. – Все они ужасно одинаковы. Ходят ко мне гладить кошку. Нет, вы только подумайте, экономят на мороженом и гладят кошку! Лет примерно двести назад одному мальчугану из добропорядочной немецкой семьи довелось целых двенадцать минут играть с котенком и пережить при этом неповторимый восторг. Через два месяца мальчик умер от дифтерита, но туда мы не водим. В маршруте только котенок – пушистый, глупый и удивительно ласковый. Хотите поиграть с котенком, святой отец? Такая очаровательная мордашка, глаз не оторвешь!
      Священник закрыл лицо руками и замотал головой.
      – Послушайте, Профессор, мне надоело играть в кошки-мышки. Я хочу говорить по существу.
      – А чем же мы, по-вашему занимаемся, – ответил Профессор, несколько даже обиженно. – Вы же сами предлагаете темы. А я только и делаю, что добросовестно отвечаю на все ваши вопросы.
      – Я хочу говорить о тех моих праведных прихожанах, что по вашей воле стали великими грешниками. Я хочу говорить о тех ваших клиентах, что ходят к вам безнаказанно грабить, убивать, мучить, предаваться самым низким, самым отвратительным страстям…
      – Да пусть себе бедокурят в прошедшем времени. Пусть вкушают от уже съеденных плодов, благо за них уже воздано. А если у вас, святой отец, остаются какие-нибудь сомнения, то вспомните зверское убийство семьи почтальона как раз за две недели до того, как я приехал сюда и открыл дело. И прикиньте на досуге, почему с тех пор на острове по этой части спокойно. Ведь смешно подумать: иному бедолаге только того и надо, что раз в неделю выпустить мозги судовому плотнику в марсельском кабаке. Отнимите у него этого плотника – кого завтра будете отпевать?
      – Вы что же?.. – севшим голосом спросил священник. – Вы знаете этого человека?
      – Ну, во-первых, это не более, чем косвенные соображения. А во-вторых, у нас свои профессиональные секреты, не менее строгие, чем тайна исповеди. Я и так выболтал слишком много.
      С этими словами Профессор встал, рассеянно почесал оголившийся живот и, застегнув рубашку, учтиво поклонился.
      – Рад был вашему визиту. Надеюсь увидеть вас среди своих клиентов. Приготовим вам что-нибудь на ваш вкус. Какого-нибудь великомученика.
      – Я прошу у вас еще несколько минут, – проговорил священник, упорно оставаясь в кресле. – Что у вас в этом шкафу?
      – Помилуйте, с небес – и на грешную землю. Обычный шкаф для личных вещей. Вот так он отпирается.
      Последовал поворот ключа.
      – И можно полюбопытствовать, что там внутри?
      – А так он запирается. – Ключ еще раз щелкнул и исчез в кармане его хозяина. – Повторяю, для личных вещей. Ничего интересного.
      – Если послушать рыночных торговок, чьи манеры вы только что нахваливали, то души давно усопших вы тоже причисляете к личным вещам. – Священник язвительно улыбнулся. – Иначе как ваши клиенты проживают жизни давно умерших людей с мельчайшими, самыми незначительными подробностями и случайными мыслями.
      Профессор внимательно посмотрел на собеседника и, сделав умное понимающее лицо, одобрительно кивнул.
      – И отсюда неизбежно следует, что я битком набил шкаф душами покойничков и сдаю их напрокат. Только вот незадача. Насчет греховодников я с сатаной столковался бы. Но кто же мне помог с праведниками? Возьмите, к примеру, популярный здесь маршрут добродетельной матери семейства. Нет, здесь что-то не сходится. – Лицо Профессора изобразило озабоченность и сочувствие. Он замялся, словно на что-то решаясь. – Вот что, святой отец: хотите, я вам исповедуюсь? Впрочем, можете огласить эту тайну с церковной кафедры – вам все равно никто не поверит. Я работаю строго по лицензии.
      Он развернул и выложил на стол перед посетителем лист гербовой бумаги, усыпанный многочисленными подписями и печатями:
      – Ознакомьтесь. Здесь перечислены все используемые мной средства. Гипноз, световые и шумовые эффекты. Иногда фармакология – совершенно безвредная и не вызывающая привыкания. Все это и создает иллюзию пребывания в чужой шкуре. Плюс, конечно, личный опыт клиента. В покоях Клеопатры он обнимает секретаршу шефа или другую гостью своих ночных видений. Как видите, для криминалиста здесь нет ничего интересного.
      – В это и в самом деле трудно поверить.
      – Конечно же легче верить рыночным аристократкам. У них каждая вещь имеет простое и единственно возможное объяснение. Но что прикажете делать с образованной публикой? У нее другая точка зрения.
      – Хронотрон?
      – Вы хорошо подготовились. Так вот, если их послушать, то перед вами вовсе даже не шкаф, а квантово-динамический регулятор хронопсихических траекторий. Или как-нибудь наоборот, они в этих словах лучше меня разбираются. Я, видите ли, совмещаю поток сознания клиента с чьей-нибудь психодинамической траекторией из прошлого. Кстати, никаких противоречий. Живете себе чужой жизнью в чужом теле. Не производя в прошлом новых причин, кои могли бы породить несовместимые с настоящим следствия. Красиво, не правда ли? Я даже и не пытаюсь их переубедить.
      За этим он и пришел. Священник осторожно глубоко вдохнул и погладил пальцами четки. Когда он учился в монастырской школе, то никто из задиристых сверстников его не боялся, несмотря на крепкие от природы кулаки: он не умел ударить первым и не умел добивать. Сегодня, сейчас, впервые в жизни он обязан был сделать и то, и другое.
      – Если не возражаете, сын мой, остановимся на этой версии подробнее. Я недавно рылся в старой почте и случайно наткнулся на любопытную заметку в нашей местной газете. Оказывается, верховный суд метрополии еще год назад запретил любые хронодинамические исследования. Включая совмещение хронопсихических траекторий.
      – Нате вам! А разве кто-нибудь и в самом деле построил хронотрон?
      – Этот запрет можно было бы рассматривать как курьезное недоразумение, однако автор заметки очень доходчиво пишет о доказанной недавно принципиальной возможности построения хронотрона. Правда, жалуется на большие технические сложности. Поделитесь, сын мой, как вам удалось с ними справиться?
      – Я смотрю, святой отец, вам очень уж не терпится меня отсюда выкурить.
      – И теперь вы забрались подальше от столичных сыщиков и торопитесь набить карманы за счет своего дьявольского изобретения. Ваши клиенты малодушно молчат, но это не значит, что молчать будут все. Пожизненная каторга, сын мой, и не в чужой шкуре, а в своей собственной!
      – Святой отец, в корыстных целях я предпочел бы воровать. У меня это ловко получалось бы, клянусь святыми мощами!
      Профессор подхватил со стола стопку маршрутов и пустил их разноцветным веером из руки в руку. Удивительные руки, подумал священник. Страшные. Любая вещь словно вспыхивает в них последней отчаянной жизнью. И тем мертвее становится, когда эти руки ее оставляют.
      А Профессор, тем временем, сунул одну из книжечек в карман брюк и тут же вывернул его, совершенно пустой, наизнанку.
      – Опа-а! – Он и сам, похоже, удивился. – А хотите, я вам еще фокусы покажу.
      И он услужливо склонился над гостем, не торопясь приводить в порядок одежду.
      – Откройте шкаф!
      – Ну что за каприз, право слово! Охота вам глазеть на пару жестянок пива и ворох ненужных бумаг. Давайте, лучше, фокусы.
      Медленно и торжественно священник поднялся из кресла и простер руку в сторону шкафа:
      – Немедленно откройте шкаф! Это – хронотрон!
      – Ну хорошо. Я вам его сейчас открою.
      Профессор покорно съежился и направился к шкафу. Глаза его вдруг погасли, руки бесформенно скомкались. Он погладил дверцу шкафа, заправил вывернутый карман и, рассеянно в нем порывшись, извлек ключ. Прицелился к замку – и спрятал ключ обратно.
      – Нет… Видите ли… Это небезопасно.
      Теперь добивать.
      – Хорошо, можете не трудиться. Объясните только, зачем шкафу для личных вещей понадобилось столько электричества?
      Профессор безвольно опустил руки и уронил голову на грудь.
      – Ваша взяла, святой отец. Придется складывать пожитки. Скажите мне только, к кому ваши прихожане пойдут теперь за запретными плодами? Вы же умеете только запрещать. Где погладить кошку, не рискуя подцепить стригущий лишай? Где несчастному заике произнести блестящую речь в парламенте? Где зануженному семьей клерку просадить в карты миллион, не уморив голодом детишек? А известно ли вам, что самые ревностные ваши прихожанки ходят ко мне на раннехристианские богослужения в римских катакомбах? Вы их хотите всего этого лишить? И вы этому обещали обрадоваться! – Голос его сорвался.
      – Они мне ничего не говорили…
      – Вам исповедуются в грехах. А добродетели несут самому Богу. За что вы хотите их наказать?
      И Профессор подавленно замолк.
      Священник машинально расстегнул воротник и мешком опустился в кресло. Странная получилась победа: неожиданно легкая и совсем безрадостная. Не этого он ждал, когда в гулкой пустоте утреннего храма, в стройном сумраке рассветающих витражей молился о даровании победы едва ли не над князем тьмы. И когда на столике в крохотной комнатушке с видом на песчаную отмель и россыпь перевернутых лодок оставлял письмо с последними распоряжениями – на случай, если хозяева не дождутся его к завтрашнему утру. Неужели все только для того, чтобы одолеть жалкого растерянного человека, тщетно искавшего спасения в беспомощных кривляниях и наивной казуистике?
      Оказывается, побеждать очень просто. Надо перекричать там, где с тобою ищут общий язык. Надо видеть врага в том, в ком давно уже надлежало найти сподвижника. И надо ухитриться в слепоте своей не уразуметь главного. Кто, кроме Творца, мог даровать этому человеку столь великое прозрение! Мыслимо ли посягнуть на ход времени вопреки воле Создателя его!
      Что ж, за подобные уроки полагается платить. И платить недешево.
      – С отъездом можете не торопиться, – глухо сказал священник, сознавая, что каждое сказанное им сейчас слово ложится на его будущее тяжелой неснимаемой ношей. – Я напишу епископу. Если потребуется, я добьюсь аудиенции. Суд обязан пересмотреть свое решение.
      – Вы не знаете, на что идете. – Изобретатель окинул гостя недоверчивым взглядом. – У меня эти люди рано или поздно отнимут свободу, но это не самое страшное. У вас отнимут душу.
      – Господь поможет нам выстоять. Мы вместе просмотрим маршруты и оставим только нравственно совершенные, каких у вас немало. Им не в чем будет вас упрекнуть. Нет ничего бессмысленнее огульных запретов - они должны это понять, и они поймут.
      Хозяин шагнул навстречу, и наблюдательный гость уловил этот мимолетный взгляд – взгляд обрадованного ребенка, получившего подарок, о котором не смел и мечтать.
      – К вам же у меня единственная просьба, – продолжил священник, справляясь с волнением. – Вы сегодня же будете к мессе. И не только сегодня. Они пойдут за вами, они придут, они вернутся.
      – Отец, считайте, что я уже в храме.
      И тут с гостем стряслась нелепая досадная вещь. То ли виной тому были долгие бессонные ночи с неотвязной каруселью одних и тех же тягостных мыслей, то ли надорвавшаяся душа его мгновенно утратила силы, подобно путнику, ступившему на твердую землю после скользкой смертельной тропы над пропастью, но только он вдруг откинулся в кресле и, глядя прямо в лицо Профессора немигающими широко раскрытыми глазами, забубнил как давно заученную молитву:
      – Они должны понять, они должны, должны, должны, должны вернуться. Еще не поздно, еще можно спастись. Ибо сказано: кто будет веровать и креститься, спасен будет, а кто не будет веровать, осужден будет. Душа должна светить своим светом, этого нигде не займешь. Они говорят: можно ли верить проповеднику, под которым проломилась кафедра? Да что они понимают! Я увидел знамение – и пришел. И теперь они вернутся. А кафедру я починил, три дня искал плотников, продал отцовские часы, фамильная драгоценность, когда мой отец был при смерти…
      – Эти?
      И священника удивило не то, что перед его глазами повисла недавно утраченная золотая луковица. И даже не то, что пальцы Профессора потянули из кармана ажурную желтую цепочку на миг раньше, чем он мог услышать о ремонте храма. А вот что поразило: сколько неожиданной живости и неуместной сейчас иронии может вместить одно короткое слово.
      – Вы, кстати, очень непрактичны. Исповедуйте вашего антиквара, и он чистосердечно признается, что лихо вас обобрал. А вот отцы ваши отлично разбирались. Великолепная золотая работа и тончайшая механика. До сих пор – секунда в секунду.
      Профессор беззвучно опустил часы на стол и бросил цепочку.
      – Хочу вам оказать еще одну небольшую услугу. Вашему храму нужен новый проповедник. Тот, что есть, – хозяин в упор посмотрел на гостя, – никуда не годится.
      – Уж не вы ли собрались в проповедники, – спросил опешивший гость.
      – Я для этого слишком занят. Этим проповедником будете вы. Но им нужно стать. У меня для вас есть прекрасный маршрут, всего лишь за полцены. Остальное можете считать моим скромным пожертвованием.
      – Франциск Ассизский? Игнатий Лойола?
      – Вы почти угадали. Тоже ваш коллега, по крайней мере, в начале маршрута. Лет пятьсот назад он учился на богослова в университете Болоньи. В философских дискуссиях не знал себе равных. На пари отстаивал любую точку зрения, даже самую нелепую. Вам полезно будет поднатореть в таких делах.
      И гость почувствовал себя языческим героем, равнодушно взирающим как неотвратимо катится с вершины горы политая его потом, осыпанная его проклятиями и надорвавшая его силы глыба.
      – Так вы считаете, что для проповедника важнее всего искусство демагогии?
      – Этому можно подучиться и на других маршрутах. Тут важен весь характер целиком. Да и поп из него не получился. То ли не хватило вашей преданности вере, то ли оказался слишком талантлив, чтобы заниматься чем-то одним. Так что он сколотил шайку золотой молодежи – благо, все ему смотрели в рот и слушались с полуслова – и принялся ощипывать почтенных горожан. Скорее ради развлечения, чем от жадности. Власти на это дело смотрели сквозь пальцы: надо же всеобщему любимцу как-то проводить досуг. И так до тех пор, пока в дело не вмешалась одна особа, полюбившаяся не только ему, но и тамошнему епископу. Тут Фемида спохватилась, и нашему молодцу припомнили все старое, да и в новом не было недостатка: при аресте двое стражников оказались не слишком расторопны, и их отпевал сам епископ. Но обошлись с ним по-божески. Отсекли по локоть левую руку, а то, что осталось, заковали в железо и отправили коротать век на Родос. Вы когда-нибудь там бывали?
      – Что-то не приходилось.
      – Тогда вам должно быть особенно интересно. Однако судьи допустили одну серьезную ошибку: не удосужились отрезать ему язык, а он этим воспользовался и сагитировал охрану. Оцените его упорство и риторическую гибкость: солдаты в те времена были грубы и невежественны. Конвоиры сбили с него цепи, захватили венецианскую галеру с новой партией воспитуемых и благополучно бежали. Тут одна любопытная деталь. За четыре года каторги кандалы на правой ноге вросли в мясо – он так и жил потом с болванкой на лодыжке, но не придавал этому особого значения. Удивительно цельная натура. А что он вытворял после побега – волосы дыбом становятся. Возьмите, почитайте маршрут – тут все очень красочно описано. Правда, сначала он подался в заурядные корсары и до поры, до времени занимался богоугодным делом, грабя мусульманские фелюги. Да так усердно, что с лихвой восстановил конфискованные богатства. Если не считать левой руки, без которой он, впрочем, прекрасно управлялся со всем, что ни попадалось в правую.
      Здесь Профессор, по-кошачьи выбросив правую руку, выхватил у священника четки, подбросил их вверх и сотворил с ними что-то немыслимое. Четки вдруг ожили, пальцы задвигались в непостижимом танце, и камни побежали меж ними то ускоряя, то замедляя дробь. Священник смотрел на них как завороженный до тех пор, пока Профессор не бросил на стол безжизненную связку невзрачных камешков.
      – Через несколько лет ревнивый епископ предстал перед Богом, и Болонья простила корсару былые шалости. Он вернулся с большими почестями, а неделю спустя не удержался и снова напроказничал. Тут уж судьба распорядилась. Да вы сами посудите: оказаться гостем в доме, хозяин которого особо радел о его путешествии на Родос – и удержаться от соблазна. Понятное дело, ночью он с приятелями всех перерезал. Впрочем, я преувеличиваю. Всем малолетним наследникам и их юным компаньонам он сохранил жизнь собственноручно их кастрировав. Получился ходовой по тем временам товар. С ним он отправился в гости к тунисскому эмиру, извинился за былые грабежи, подарил ему мальчиков в евнухи, принял ислам и попросился на службу. И как нельзя вовремя подсуетился: успел наладить оборону от подступивших к Тунису испанцев. Через месяц он вошел в Тунис спасителем города, явился к эмиру во дворец и немало его удивил, задушив в собственной купальне. Говорят, его так и похоронили с разинутым ртом. А потом поинтересовался у турецкого султана, не желает ли Высокая Порта прибрать к рукам Тунис с новым беем впридачу. Оказывается, турки только того и хотели, а узнав как новый бей любит итальянцев, поставили его адмиралом. Надо сказать, очень дальновидно поступили. С величайшим рвением взялся он накручивать хвосты то своим бывшим соотечественникам, то испанцам. А когда забывал, что у них с турками союз, то грабил и французов – правда, всегда потом извинялся перед султаном и слал ему подарки. Впрочем, ему претило однообразие. После удачной осады Джербы им овладел дух созидания, и он построил там пирамиду из христианских костей. И хорошо построил – триста лет простояла. Из других же увлечений следует отметить особую манеру обращения с пленными, которая даже у его стамбульского начальства вызывала мягкие нарекания. Вам об этом лучше самому прочесть, там такие подробности, что язык не поворачивается. Говорят, иной раз даже палачи, исполняя изобретенные им экзекуции, хлопались в обморок – он это принимал как комплимент своей фантазии и не очень гневался. А когда долго не мог придумать что-нибудь посвежее, то несказанно страдал. И его можно понять! Постоянный дискомфорт от вросшего в ногу железа, временами невыносимая боль в неумело зашитой культе. Добавьте сюда нажитую на каторге чесотку. А вот молодые пленницы не видели от него зла, кроме повышенного внимания к их молодости и красоте. И такой был неукротимый темперамент, что даже султану как-то послал подпорченный подарок. Монарх думал было обидеться, но сделал вид, что ничего не заметил – уж больно адмирал был хороший.
      – Я жду обещанного проповедника, – напомнил гость, – а вы мне все толкуете о каком-то грязном вероломном чудовище.
      – Ну зачем же судить так прямолинейно? Ему не чужды были и высокие чувства. Могли бы вы, например, влюбиться по словесному портрету? А он, представьте, совсем размяк, слушая перебежчиков, наперебой хваливших красоту одной вдовствующей в каком-то калабрийском городишке княгини. Узнав же, что у красавицы небесно синие глаза – вещь для южных широт отчаянно редкая – старый солдат совсем потерял голову. Придя под стены города, он потребовал выкупом пару синих глаз со всем, что к ним прилагается. Калабрийцы народ мужественный и проторговались почти до обеда, а выкуп тем временем махнул через городскую стену и дал деру. Безутешный жених не стал на этот раз изощряться в наказаниях: всех мужчин перевешал на городской стене, а женщин собрал на площади и велел своей дружине не пропускать ни старую, ни малую. Ребята у него были крепкие и управились в каких-нибудь полчаса. То-то было вою! Он же сам – можете поверить? – ни к одной не притронулся. Только смотрел и грустил. Такая была любовь – лютее смерти. Впрочем, эта неудача надорвала его силы. Так что, когда султан сделал его алжирским пашой, то он рад был случаю сдать дела и поселиться в Константинополе. Здесь он остепенился, надел ученый колпак и написал трактат о веротерпимости. Кстати, по тем временам весьма революционный – вам будет небезынтересно. Султан заколебался было между крепостью в истинной вере и привязанностью к лучшему советнику, но тут вмешался Аллах и разрешил его сомнения. Султанской дочке вдруг померещилось, что нет ничего в мире краше железной ноги, да так крепко померещилось, что вскоре лучшего советника застукали на женской половине дворца. С него сняли колпак, отрезали нос и уши, а самого по старинному обычаю посадили на кол, где он и проторчал живьем до вечерних звезд. Ибо сам Сатана все не решался распахнуть пред ним свои гостеприимные врата.
      – Сказать по совести, не ждал такого царского подарка…
      – И опять забыли отрезать язык! Целый день он тешил мусульман изысканнейшими богохульствами, подарив им со столь неуютной кафедры образцы красноречия. Сделай он вам маленькое одолжение и употреби его на проповедь целомудрия, весь род турецкий о ту пору и пресекся бы.
      Профессор отдышался как после тяжелого циркового номера и, достав платок, утер вспотевшее лицо. Он опять как-то сник, подобрался и стал очень серьезен.
      – Все? – спросил гость.
      – Теперь все. Ступайте на маршрут. Не пожалеете.
      – Скажите на милость! Я и не знал, какие бывают проповедники.
      – Ступайте, не пожалеете, – повторил Профессор, словно и не замечая раздраженной иронии гостя. – Прекрасная школа красноречия, но не в этом главное. Неужели у вас нет соблазна великомученика? Я даже не говорю о муках физических, хотя их и хватило бы на все адские круги. Но не содрогнется ли ваша душа, пребывая в теле, развратнее и преступнее которого свет божий не видывал, и творящем неслыханные злодеяния, которым вы не в силах помешать? Это ли не высшее страдание! И так долгих тридцать лет. А чего стоит постижение чужой души, для которой тесен был список смертных грехов – так тесен, что по ночам ее обладатель стонал и бился головой о стену. Какое глубокое проникновение в суть греха, какую неизмеримую власть над мирянами вы обретете, изведав мучения и страсти, ничтожная доля которых оглушит простого смертного. Хотя я вас понимаю: испить чашу столь крепкого настоя отважится далеко не всякий.
      Это был вызов. Священник поднялся и негнущимися пальцами застегнул верхнюю пуговицу.
      – Я готов.
      – Ну вот и отлично. Я сразу угадал в вас подвижника. Я сейчас распоряжусь. Стоимость посмотрите в маршрутном проспекте, не помню, сколько там полагается. Но платим пополам, как и договаривались.
      Священник заглянул в конец брошюры и на минуту замер, ошарашенно пересчитывая вереницу нулей в указанной там стоимости.
      – Простите, тут не опечатка? Другие маршруты, там я мог бы занять, а здесь… Да на эти деньги весь остров можно купить!
      – Не понимаю, чего вы ожидали, – Профессор недоуменно вскинул брови. – Тридцать полноценных лет, а не минутные огрызки, коими довольствуются ваши прихожане. А что вы скажете об удивительно запутанной хронопсихической траектории со множеством самопересечений? А вихревые помехи в сопутствующем постороннем металле? Стабильность в таких случаях дается очень недешево, больше половинной скидки никак не могу. Вы же не хотите, чтобы я разорился?
      О нет, подумал гость, переживая неслыханное облегчение. Он не станет его разорять.
      – Половинная скидка, вы говорите? Да у самого епископа в казне нет таких денег!
      – Жаль, очень жаль, – искренне огорчился Профессор. – А я – поверите ли? – ждал вас. Вы молоды и чисты сердцем. Через тридцать лет вы были бы в расцвете сил, и тогда… Ну что ж, ничего не поделаешь. Значит, это суждено не вам.
      – Да вы что же, – не удержался священник, – надеетесь найти охотника на этот маршрут? За такие неслыханные деньги – и такую, такую… простите, мерзость? Да вы же распугаете всю клиентуру!
      Прежде, чем ответить, Профессор задумчиво улыбнулся и выдержал небольшую паузу:
      – Вот видите, оказывается, и ваш покорный слуга может быть в чем-то непрактичен. Мне трудно вам объяснить, но этот маршрут очень, очень мне дорог. Если говорить откровенно, то он дороже для меня всех остальных. Впрочем, вам, святой отец, я могу открыть нечто большее. В нем вся моя жизнь.
      Лицо Профессора застыло в судорожной гримасе и пошло мертвенно-сизыми пятнами. И когда хозяин, тяжело припав на правую ногу, шагнул к гостю, последний с ужасом увидел, как безжизненно мотнулся опустевший рукав профессорского халата. Уцелевшей рукой хозяин медленно потянул вверх правую штанину.
      – Вся моя жизнь, понимаете? – прохрипел Профессор. – Вся жизнь. А теперь я вам скажу, о чем вы думаете. Сейчас, когда считаете полоски на моем носке. Смотрите: одна, другая, третья… Сказать, чего вы ждете? сказать?
      Сжав подлокотники до побелевших ногтей, вдавившись спиной в кресло, гость сидел и с ужасом ждал, не в силах оторвать взгляда от мучительно медленно оголяющейся хозяйской щиколотки.
      Бросив штанину и оглушительно хлопнув в ладоши, хозяин развязно по-плебейски расхохотался:
      – Ой, не могу, держите меня! Сознайтесь, что поверили. Ох, ох… Напугал я вас? Напугал?
      – Вам это удалось, признался священник и, приходя в себя, закрыл глаза рукой. – Поздравляю с блестящим сценическим успехом.
      – Ну уж простите старика, – пристыженным голосом произнес Профессор. – Ведь и хотел было удержаться, но знаете: скука, скукотища смертная. Изо дня в день одни и те же тупые лица, один и тот же набор бесхитростных вожделений. Редко, когда зайдет тонко чувствующий человек, способный, знаете ли, оценить. На радостях и не удержишься.
      Он прошелся из угла в угол, виновато вздыхая:
      – Не удержишься… А знаете что? Не хотите корсара, так берите Иуду. И бесплатно, раз уж я так перед вами проштрафился.
      Все еще чувствуя усталые толчки испуганного сердца, священник горестно усмехнулся:
      – И тридцать сребреников впридачу. Не так ли?
      – А вот этого ничего не понадобится, – вновь оживился Профессор. – Там все уже оплачено. Маршрут начинается несколько позже, когда Иуда купил земельный участок под Елеонской горой.
      – Как это – купил участок? Разве он не удавился?
      – Только у Матфея, пошедшего, я полагаю на поводу у собственного литературного таланта. Ведь до чего коротко, емко, до дрожи пробирает: «И, бросив сребреники в храме, он вышел, пошел и удавился»! Да придумай я такое, то и минуты не выбирал бы между художественной правдой и презренными фактами. А факты очень прозаические и очень счастливые. Посадите виноград, разведете коз, будете растить крепких и красивых детей. Кстати, на Иуду мы вышли случайно. Искали самую безоблачную деревенскую идиллию, а скользнули назад по психотрассе – и, сознаюсь вам, поначалу и сами удивились до крайности. И это при его-то величественной безмятежности духа! Но если вдуматься, то все вполне естественно. Увлекался по молодости модными теориями, потом образумился, проявил лояльность – да можно ли придумать что-нибудь зауряднее? Кстати, многие ваши прихожане любят простой сельский труд. Да и вам не мешало бы отдохнуть, вид у вас нездоровый.
      Профессор отодвинул портьеру и распахнул окно.
      – А впрочем, как знаете.
      Последнее было сказано тоном человека, уставшего уговаривать. Хозяин неожиданно замолк, сосредоточился и занялся всякими странными мелочами. Он внимательно осмотрел хронотрон, достал платок и оттер на нем едва заметное пятнышко. Затем вернулся к столу и долго переставлял кресла, следуя какой-то своей непонятной системе. Достигнув расстановки, которая его, по-видимому, удовлетворила, он уселся за стол, сгреб маршрутные книжки, долго и аккуратно сбивал их в стопку, а затем принялся раскладывать на столе, придирчиво разглядывая полученную композицию после каждой уложенной брошюрки. Временами он вскидывал голову и, глядя в окно, к чему-то чутко прислушивался. Про посетителя он, похоже, забыл.
      После дневного обморока улица приходила в себя. За окном прогрохотала разболтанная тележка, увлекаемая чьим-то мерным шарканьем. Плачущий дискант троекратно предложил кокосовых леденцов и, не найдя покупателя, ушел голосить в переулок. Священник еще долго ловил его всплески, похожие на далекую нескончаемую жалобу среди надвинувшихся новых равнодушных звуков.
      Прошумел автомобиль, и Профессор на миг вскинул голову:
      – «Тойота»? У него должно быть что-нибудь пошикарнее. Прошлый раз он был на «мазератти». Ах да, вы же не помните.
      И он опять вернулся к брошюркам.
      Надо встать и откланяться, думал священник. И продолжал сидеть как привязанный. С чем же он все-таки уйдет? Уж больно нелепый получился разговор, да и закончился какой-то ерундой. Нет, о чем-то они конечно же договорились, но как-то вскользь и через запятую, так не договариваются. Да он после этого еще сто раз менялся, которому из них верить? В какой момент человек, сидящий перед ним с оттопыренной нижней губой и самозабвенно играющийся в цветные картинки, был самим собой? А может быть сейчас, когда он любовно мостит посередке книжечку с броским заголовком «Ты в объятиях Клеопатры. Свежесть впечатлений гарантируется»?
      Священника все мучила мысль, что есть ровно один вопрос, получив ответ на который, он все расставит по местам. Один только вопрос, нужен вопрос. И в любом случае немедленно уходить, иначе совсем нелепо получается.
      – Так вы будете сегодня к мессе?
      – К мессе? Ах да, к мессе…
      Профессор переспросил это, словно очнувшись, и глаза его растерянно нашарили гостя. И сразу же вернулся к работе, бормоча себе под нос:
      – Да нет, вы мне совсем не мешаете. Сидите, сколько угодно. Даже напротив, актеру нужны аплодисменты. Слабость, конечно, тут я с вами согласен. Но простительная, вполне простительная…
      Бормотание его становилось все глуше и глуше, еле слышным, как вдруг Профессор вскинулся и шмякнул о стол недоразложенную стопку:
      – Послушайте, ну почему у вас так все время получается? Почему вы всегда с ним приходите в один день?
      – Кто, с кем? – только и смог переспросить священник. Но Профессор уже вновь тасовал книжечки и, забыв про гостя, бубнил себе под нос:
      – Такие разные плоды, а зреют вместе. Какой-то фатальный закон, я даже избаловался. Ничего не понимаю, а эту куда? Эта на уголок ляжет, так будет красиво, а эту вот сюда… Чтобы здесь ровненько, а красненькие наискосок…
      И гость наконец-то все понял. Вот оно что! Много же ему понадобилось времени, чтобы понять, что все так просто и так страшно. А ведь об этом говорила каждая складка неряшливо надетого халата, каждое судорожное движение пальцев, раскладывающих пасьянс из пестрых картинок. У него дрожит левая щека, ноги под столом сведены носками внутрь. И глаза – глаза с застывшим в них неживым стеклянным блеском. Нет, не Господь даровал этим безумным глазам прозрение. Темные, страшные, безымянные силы воплотились в эти руки, в эти глаза, в эту безумную разрушительную волю. И пришли в мир погибелью для человека.
      Молча, не дыша и не шевелясь, священник перевел взгляд с Профессора на хронотрон, объединяя их в нерасторжимое целое. И, холодея от ужаса и восторга, понял еще одну вещь.
      Он понял, для чего он здесь. Он понял, почему Провидение упорно оставляет их наедине и терпеливо ждет. Понял, для чего на письменном столе лежит, массивный, острый, как бритва, резак для бумаги. Единственная вещь на пустом столе! Он никогда не бил первым, он не умел добивать, но сегодня, сейчас он призван к этой великой жертве.
      Он призван пожертвовать вечным своим спасением, нарушив самую страшную заповедь. Да может ли быть такое! Ни от кого во веки веков не требовал Он столь великой жертвы, даже от Сына Своего, ипостаси Своей, посланной на величайшие страдания. Не говорил никому: спаси их, и померкнет для тебя свет мира и свет благодати Моей, низойдет она на спасенных тобой, а для тебя будет тьма и отчаяние, вечное отчаяние и вечная тьма. Ибо жертвую тем, что возлюбил превыше всего. Но почему он? Почему на этом затерявшемся в бескрайних морях острове, среди изверившихся мирян и тряпичных святых. Но сказано у Павла: и незнатное мира, и уничиженное, и ничего незначащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, – для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом. Никакая плоть… Упразднить… Прежде, чем он закончит стопку.
      И нет лишней минуты, чтобы постигнуть это и поразиться. И чтобы душа вместила восторг от короткого слова «избранник». А надо дышать, мыслить и действовать как простой смертный. Еще проще и обыденнее. Надо обязательно успеть до конца стопки. Подняться и неторопливо одернуть полы сутаны. Рассеянно прогуляться к столу. Потом все должно быть быстро, в одно движение. Сразу не получится, и нужны будут силы добить. Еще, и еще, и еще…
      И оставшийся далеко внизу, у подножия его души, молодой человек в длиннополой черной одежде, горько позавидовал разносчику, услышав из далекого переулка его слабый затихающий плач:
      – Леденцы-ы-ы… Леденцы-ы-ы… А вот леденцы-ы-ы…
      Это прощался с ним мир, который он навсегда покинул, потянув шнурок дверного колокольчика, и который сейчас, не ведая того, обретал его великую жертву. Сейчас он встанет и одернет сутану. Пора уже. Надо, все-таки встать. О Господи, да куда ж они делись, мои проклятые ноги!
      – Слышите? – Профессор поднял на гостя сосредоточенный взгляд вполне трезвого и психически здорового человека. – Кажется, он.
      И священник, не без труда возвращаясь в утраченный было мир, услышал за окном шум работающего на холостом ходу мотора. Резко отодвинув кресло, Профессор в один прыжок подскочил к окну – и через секунду обратил к гостю бледное, хищно и нервно оскаленное лицо:
      – Он! По глазам узнал, глаза мертвые. Теперь вот что. Сядьте вот сюда. Это держите в руках. Спрячьте, чтоб он не увидел. И молчите, ради Бога, молчите!
      В душе священника что-то прорвалось и опустошилось. Он покорно дал вытащить себя из одного кресла и затолкать в другое. И с тем же безразличием принял сунутую ему в руки брошюру.
      – Вот так, чтобы не видать, – истерично повторил Профессор, уложив брошюру на колени и накрыв ее безвольно подчинившейся рукой гостя.
      Перед тем, как в дверях появился новый посетитель, Профессор успел отскочить к окну и принять непринужденную позу:
      – Я, право, и не надеялся увидеть такого клиента в нашей скромной конторе. Праздник, воистину праздник. Какое сегодня число? Я запомню этот день на всю жизнь.
      Вошедший человек был высок, костляв и заметно, даже нарочито сутулился. Его красивое лицо с гладкой, миндально смуглой кожей было асимметрично скошено от небрежного ношения. Прекрасно сшитый костюм болтался на нем, как на вешалке, но ни это, ни забрызганная свежей грязью белоснежная штанина не портили костюма, а придавали ему дополнительный шарм.
      Для начала он молча оглядел обоих – равнодушными, голыми, мертвыми глазами, не загоравшимися от встречи с живым ответной жизнью. Священник неуклюже кивнул и поспешно отвернулся к окну. Недолго продержался и хозяин. Взгляд его заметался по комнате в поисках убежища и юркнул под хронотрон. Профессор съежился и бесцельно переступил с ноги на ногу.
      Покончив с людьми, сутулый принялся за мебель. Он направился к хронотрону, и священник с Профессором услышали, наконец, его ровный сухой голос:
      – Вот он, стало быть.
      Сутулый оглядел хронотрон и попробовал подцепить пальцем его дверцу. Профессор неверно шагнул на подгибающихся ногах, лицо его исказилось испугом и ожиданием боли. Но вмешаться он не посмел, только стоял и с ужасом ждал: скорей бы, скорей все это кончилось.
      А сутулый, потерпев неудачу с дверцей, равнодушно похлопал хронотрон по боковине и, направившись к столу, ногой отодвинул кресло. Он с любопытством оглядел выложенный на столе узор, сгреб его в охапку и на секунду замер, услышав под столом глухой металлический стук. Здесь он согнулся как на шарнирах, поднял за цепочку золотой футляр часов, поднес его к уху и сказал вторую фразу:
      – Оттикались.
      После чего, повернув голову по очереди к каждому из присутствующих, коротко спросил:
      – Чьи?
      Не получив ответа, он пожал плечами и подкинул часы на руке, оценивая их вес. Затем достал несколько кредиток, припечатал их к столу футляром и спросил куда-то в воздух:
      – Ну что там у тебя?
      На профессорском лице отразилось неслыханное облегчение:
      – Вот, пожалуйста, все к вашим услугам. На все вкусы, так сказать. Казанова, если пожелаете. Для такого гостя отберем самое пикантное. Что-нибудь в строгом стиле? Наполеон при Ваграме. Можно, конечно и Египет, но там жарко и плохо кормят, лучше Ваграм. А покушаете за папу Александра Пятого. Выдающийся был гурман, двенадцать трапез в сутки. Вам при вашей комплекции никак не повредит. Можно и что-нибудь сборное, композицию, так сказать. Технические сложности, конечно, но разве для такого гостя…
      Нет, он не сумасшедший, – с горечью и стыдом подумал священник. – Вот я кого хотел убить: прыгающее, лебезящее, заискивающее слюнявое ничтожество. И я-то принимал его всерьез. Деревенского придурка, нашедшего самородок и не умеющего им распорядиться.
      Сутулый поднял глаза на Профессора, и у того склеились губы. Затем посетитель принялся молча просматривать маршруты, один за другим откидывая их на стол. Первые несколько штук он бегло прочитал, затем стал только просматривать заголовки. Профессор метнул умоляющий взгляд в сторону священника и, отчаянно гримасничая, громко прошептал:
      – Спрячьте!
      Ну уж нет. Пусть поищет других помощников. Священник равнодушно, не опускаясь до злорадства, выложил из рук на колени брошюрку, которую Профессор так хотел припрятать. И все же его повеселило, когда он увидел, как Профессор беспомощно мостится, пытаясь закрыть священника от посетителя. Ничтожество. Все мы ничтожества. Поделом.
      – И все? – спросил сутулый, отбросив последнюю книжку.
      – Все, – пробормотал Профессор.
      Посетитель шумно потянул носом воздух и повел головой из стороны в сторону. Упершись взглядом в Профессора, он вопросительно посмотрел на него и отодвинул рукой вбок.
      – А у него что?
      Сутулый шагнул к священнику, забрал с его колен книжку и плюхнулся в соседнее кресло. Он открыл ее на середине, прочитал несколько строк, озадаченно хмыкнул и взглянул на священника, словно спрашивая: ему-то, дескать, зачем? Потом принялся внимательно изучать маршрут от начала и до конца. Закончив чтение, он поднялся, прошелся по комнате и остановился у окна, качаясь с носков на пятки и в задумчивости стиснув рукой подбородок Наконец, глядя на священника, медленно проговорил:
      – Как же это он с ними, без руки-то?... – И тут же крикнул в окно: – Поди сюда.
      На улице хлопнула автомобильная дверца. Сутулый вышел на середину комнаты, остановился лицом к двери и стал ждать, засунув левую руку поглубже в карман и прижав ее к телу.
      Появившуюся в дверях молодую женщину священник хорошо знал. Он помнил, как несколько лет назад, совсем еще девочкой, она во время причастия проворно нашла его руку и сунула в нее конфету в блестящей яркой обертке. Лишь секунду колебался святой отец между эгоистичной жалостью к трогательному существу и диктатом нравственной пользы. Затем, воздев руку с конфетой, огласил на весь храм, что видит в ней подношение не лично ему, а Творцу, бесконечному в любви Своей. И добавил, что хотя подношение съестного есть обычай языческий, но Господь сумеет оценить это движение чистой души. После чего возложил дар перед Пречистой Девой – заступница передаст.
      Теперь же священник с огорчением увидел в ней так много хорошо ему знакомого. Он не был богат тем, что называется жизненным опытом, однако ему любили откровенно исповедоваться прихожанки с усталыми тенями под широко раскрытыми, осмелевшими вдруг глазами и теребящими нервную улыбку уголками полных губ.
      – Поди сюда, – повторил сутулый, еще глубже внедряя в карман левую руку.
      Свободной рукой он притянул ее за талию, скользнул вверх, запуская в волосы подруги раскрытую пятерню, и замер, что-то напряженно обдумывая.
      – Милый, ты хочешь прямо здесь, да? При людях?
      Сутулый рванул ее за волосы, прогибая к полу, рывком бросил к стене, припечатав ее всей длиной долговязого тела, и опять остановился в задумчивости.
      – Кузнечик, я все поняла! Ты хочешь силой. Мне сопротивляться?
      – Да. Ступай на улицу и кричи караул.
      Кузнечик освободил хватку и подтолкнул возлюбленную к дверям. Вернулся к столу, отряхивая с пиджака что-то невидимое:
      – Ну так. Более-менее понятно. Валяйте вашего турка.
      Если не овладевшая священником апатия, он не поверил бы собственным ушам. А Профессор едва не по-собачьи взвизгнул:
      – Он не турок, он итальянец! Зачем вам итальянцы? Дайте, дайте, отдайте это сюда.
      И вытянув руку, несколько раз загреб ею воздух. Сутулый равнодушно отдал книжку и сел, сложив руки на коленях. Клиент сделал заказ и спокойно ждал его исполнения.
      – Тут недоразумение. Это шутка…
      – Вы всегда так шутите?
      – Я не в этом смысле. С этим очень скверные шутки, я вот что хотел сказать. Это пробный маршрут. Мы со святым отцом обсуждали этические аспекты.
      Он затравленно оглянулся на священника: ну скажите же вы ему! И, не получив помощи, вновь запричитал, хватаясь то за один, то за другой аргумент и не надеясь уже ни на один из них:
      –  Маршрут не отработан. Большие проблемы из-за вихревых токов. Вы же вернетесь стариком! Тридцать лет, ведь тридцать же лет!... Может произойти потеря устойчивости. Да вы знаете, что такое хронодинамический взрыв? Недаром же запретили!
      – Вот и посмотрим.
      И тут, с наглостью отчаяния посмев взглянуть сутулому в глаза, Профессор язвительно произнес:
      – А чем вы, простите, собираетесь платить? Поинтересуйтесь-ка суммой.
      И почти в лицо сунул гостю маршрут.
      Сутулый взял брошюрку, поинтересовался суммой, достал чековую книжку и выписал чек.
      – Валяйте турка, – повторил он, отрывая чек от корешка. – Только чтоб никаких университетов.
      Стало тихо. Кузнечик терпеливо ждал, а Профессор смотрел прямо перед собой со спокойствием все потерявшего человека. Наконец, удрученно скользнув взглядом по лицу священника, сказал сутулому:
      – Ну что же. Идемте. Я распоряжусь.
      Клиент поднялся и лениво двинулся на неслыханные муки и вечное падение, хозяин покорно последовал за ним. И не будь священник так занят своими мыслями, он заметил бы, как уже в дверях, ополоумевший Профессор на миг обернулся, состроил дурацкую гримасу и игриво лягнул себя пяткой по заду.
      Теперь священник надолго остался один. За дверью началась какая-то суматоха: слышались беготня и приглушенные разговоры, в коридоре хлопали двери. Что-то с грохотом уронили, послышался звон разбитого стекла. Ему же, наконец, стало хорошо и спокойно. И он смотрел на стол, соображая, должны ли собравшиеся здесь предметы – груда этикеток от мертвых радостей, остановившиеся часы, чек на невиданную сумму – означать вместе что-то глубокое, емкое и страшное. Но обобщения не получалось, каждая вещь оставалась сама по себе. Вот только беспокоило, что чек лежит неаккуратно, свисая с края стола. Священник бережно, одним пальцем подвинул чек к середине.
      Когда дверь в приемную вновь открылась, то обнаружилось, что Профессор умеет быть элегантным и что на нем прекрасно сидит вечерний костюм. Священнику показалось даже, что он стал выше ростом и подобрался в животе. Сразу же от дверей Профессор направился к письменному столу и принялся, выдвигая ящики один за другим, перебирать в них бумаги. Некоторые он отправлял в портфель, остальные летели на стол или на пол.
      Учинив разруху в письменном столе, Профессор направился к журнальному столику и одним махом сгреб гору маршрутных книжек в раскрытый портфель. И только теперь взглянув на священника, сказал:
      – А, это вы?... Вы еще здесь…
      Он поставил портфель на пол и стал, разглядывая гостя и задумчиво потирая руки.
      – Удивительно устроен человек, – начал он, наконец. – Сознайтесь, святой отец, что вы надеваете сутану через голову. Но пуговицы до земли совершенно необходимы: это, чтобы прихожанину не пришла в голову такая греховная мысль.
      – Я никогда не надевал сутану через голову, – с достоинством парировал священник.
      – Так, значит, промах? Ну что ж, случается и такое. – Профессор прошелся из угла в угол, беззвучно жестикулируя, словно разговаривал сам с собой. – Тогда попробуем другой пример. Много ли нужно для воплощения человеческих иллюзий? Мы-то с вами профессионалы и прекрасно знаем, что для этого необходимо что-нибудь таинственное и запретное. Какой-нибудь истукан, ларец со святыми мощами или, на худой конец, шкаф. Тут важно осчастливить клиента двумя вещами: абсолютной доступностью для обозрения снаружи и мистическим страхом перед соблазном залезть и покопаться внутри. Лучший способ пробудить фантазию, населяющую любой темный угол призраками усопших, замороженными биополями или хронопсихическими траекториями. А для нищего калеки, который ходит сюда играть в футбол, в этом шкафу нога. Нога! – выкрикнул Профессор с неожиданным жаром. – Ему плевать на абстрактные категории, ему ногу подавай!
      С этими словами Профессор резко выбросил руку в зазор между шкафом и стеной – и дверцы хронотрона мгновенно распахнулись. Хозяин исполнил сдержанный цирковой комплимент, а гость на всю жизнь запомнил то, что увидел внутри. На верхней полке шкафа одна жестяная банка пива стояла торчком, а другая лежала рядом чуть наискосок. На нижней полке покоились стопки тугих разноцветных бумажных пачек.
      – И вот что любопытно, – продолжил Профессор. – Этот футболист – единственный создатель самостоятельной религии. Остальным пришлось помогать. Кстати, хочу попросить вас о небольшом одолжении. Эта газета с заметкой о запрещении хронотрона – она ведь у вас с собой? Чертовски устал каждый раз сочинять ее заново.
      Не чувствуя ни удивления, ни стыда, священник достал из рукава газетную вырезку.
      – А впрочем, я всегда боялся быть неблагодарным. Это вам, святой отец.
      И Профессор переправил из шкафа на стол всю гору кредиток. А пиво со словами «Это нам еще понадобится» бросил в портфель. Шкаф опустел.
      – Что это? – спросил священник.
      – Пока дождешься настоящего покупателя собирается кое-какая мелочишка. Можете починить кафедру или построить новый храм.
      – Эти деньги добыты чудовищным обманом, – устало возразил священник. – Храм на них не построишь.
      – Неужели?
      Руки Профессора проворно заработали, воздвигая из разноцветных пачек причудливое ажурное строение, увенчавшееся свернутым из отдельной кредитки остроконечным шпилем.
      – Только на это они и годятся. – подытожил он, завершая постройку. – На твердую валюту их не меняют.
      После чего сграбастал только что отстроенный храм, вновь обратив его в кучу бумажек, и подвинул все это к священнику:
      – Забирайте, это ваша доля. И к вам, и ко мне они приходят за собственными иллюзиями. И только настоящий покупатель приходит, чтобы хоть раз в жизни что-нибудь захотеть и что-нибудь почувствовать. А иллюзия у него ровно одна: что это где-нибудь можно купить.
      И Профессор неторопливо упрятал выписанный Кузнечиком чек в карман пиджака. Затем направился к зазвонившему на письменном столе телефону и после паузы отрывисто проинструктировал:
      – Я же сказал: никого не будить. Очухаются – сами расползутся. С этим? Всыпьте двойную дозу. Будет дергаться – всыпьте еще.
      Он бросил трубку и вернулся за портфелем.
      – Что вы с ним сделали? – спросил священник с безучастным любопытством.
      – Ничего страшного. Немного проспится. Мы ведь не звери: оставляем ему кое-какую хрупкую мебель, пусть утешится. Впрочем, это все предположения. Никогда не видел последнего акта.
      – Предпочитаете вовремя удрать от судебного преследования?
      – А как вы представляете себе иск к человеку, работающему строго по лицензии? Может быть, в том, что четыре века назад истец недополучил султанскую дочку с турецкой пикой впридачу? Настоящий покупатель на острове только один. И платит только один раз. Мне нечего больше здесь делать.
      – И вся эта комедия только для того, чтобы приманить единственного?...
      Здесь Профессор болезненно поморщился и надсадно пропел:
      – Молодой человек, опять вы о результате. Научитесь любить тернистый путь настоящего художника, иначе вы не спасете ни одной души. – И уже в дверях обернулся, чтобы добавить: – Совсем забыл спросить – вы теперь рады? Боюсь, правда, здесь без меня опять упадут нравы. Ну да вы же сами видите, как получилось…
      И он горестно развел руками.
      
      Священник вновь остался один. Глядя на дверь, он долго ждал чего-то еще, какого-то последнего штриха, комментария, пока не понял, что все уже кончилось. За окном густел вечер, ленивый сквозняк забрел в комнату и прошел легкой волной по портьере, в коридоре за дверью затаилась тишина. Хотелось сидеть, забыв руки и ноги, ничего не делать, ни о чем не думать. В голове плыл легкий опьяняющий лиловый вечерний туман. Обрывки мыслей, таких же безразличных и бестелесных, как уличные голоса из далеких заоконных сумерек. Нельзя было шевелиться. Нельзя было нарушать эту бестелесность и безболезненность мира. Он сегодня слишком много шевелился. С него, пожалуй, хватит.
      Что он скажет в воскресенье с кафедры? Храму, скажет он, нужен новый проповедник. Тот, что есть, никуда не годится. Я не уберег вас от этих чудовищных ловких беспощадных пальцев, и они выстроили храм заблуждений на ваших самых сладостных, самых заветных, скрываемых даже от самих себя мечтаниях – это пострашнее, чем пирамида из христианских черепов. Вы теперь пусты и мертвы. Какая ж вам теперь нужна проповедь! Я-то в убогом своем простодушии думал, что он алчет ваших денег. Плевал он на ваши жалкие гроши, вот они все на столе, спрессованный в пачки строительный мусор. Ему нужны были ваши суеверные сплетни, ваши наивные прозрения вокруг заметки в курортном листке, ваши ухмылки при взгляде на дверную табличку – знаем, дескать, по какой лицензии здесь работают. Все это вы сами натаскали ему, камешек за камешком, и он тренированными пальцами выправил своды храма. Храма новой веры, храма Настоящего Покупателя. Для него здесь отслужили единственную службу, от него здесь приняли единственное пожертвование. Невыключенный автомобиль, растерянную женщину, недотраченные богатства, недожитые годы – все это он равнодушно бросил на ступенях. Все это он не задумываясь отдал за надежду долгие десятилетия в сатанинских корчах биться чудовищным пульсом вселенной, пропустив через себя всю ее кровь, боль, вожделения. Меньше ему не нужно, все остальное у него есть.
      Почему в последний день мы приходим вместе? Как ему удается так точно выверить экватор между полюсом веры и полюсом безверия? А ведь я ему тоже нужен, могу гордиться. Единственный зритель, незаменимый статист, блестящий исполнитель аплодисментов.
      И священник несколько раз, с расстановкой хлопнул в ладоши в гулко отозвавшейся пустой комнате.
      Он еще немного задержался, надумав вдруг выстроить на столе недавно виденный бумажный храм. Но работа не заладилась. Шпиль годился разве что на кулек для кокосовых леденцов, а вместо готики все получались надежные прямоугольные будки. Жить в таких, наверное, хорошо, а молиться не захочется.
      От этого занятия его вскоре отвлекли послышавшиеся из коридора чьи-то неверные шаги и всхлипы. Выглянув в коридор, священник не сразу узнал своего прихожанина в тщедушном человеке, выправлявшем равновесие у соседней двери. На нем был обтрепанный сюртук, надетый поверх пестрой майки, а голую шею чуть пониже кадыка украшал галстук-бабочка. Взгляд его описал просторную дугу, подобно актеру, оглядывающему рукоплещущий театр от галерки до ближних рядов партера, и, приложив руку к груди, прихожанин отвесил публике величественный поклон. После чего резко мотнулся в сторону и ввалился обратно в дверь, распахнув ее плечом. Священник последовал за ним.
      Бесконечный зал был заполнен бесконечными рядами кресел, почти каждое из которых приютило по клиенту. Иные напряженно сидели, словно проглотили аршин, и смотрели прямо перед собой. Иные сладко дремали, съехав в кресле почти до полу. Несколько фигур стояли в разных местах зала в немом остолбенении. Никто не шевелился. Все вокруг было освещено цветными бликами, размывавшими границы стен, кресел, людей. Священник нашел, откуда исходит этот свет. Свет шел от стоявшего в углу прозрачного шара, оклеенного аляповатыми обрезками цветного пластика. Он толкнул шар – и по стене поплыли прекрасные яркие разноцветные фантастические бесформенные пятна. Подобно вечерним облакам его далекой родины, дарящим жадному чуткому глазу диковинных зверей и лица таинственных великанов.
      Зал пришел в движение, по рядам поползли шорохи и шепот, кто-то монотонно забубнил молитву. Неподалеку от священника заикающийся юноша пронзительно выкрикнул «Д…д…дамы и г…гс…господа!» и затих, блаженно откинув голову. «Единственный мой» – ответил ему страстный шепот из глубины зала.
      – Вот он! Вот ты где! – услышал священник и почувствовал, как чья-то рука схватила его за щиколотку. Это оказался всего лишь мальчишка лет восьми, которому посчастливилось настигнуть под сутаной ботинок святого отца. Теперь он стоял рядом на четвереньках и гладил вновь обретенного друга.
      И в этом завораживающем хороводе перетекающих друг в друга цветных миров святой отец внезапно увидел. Он увидел прекрасный храм с ослепительными витражами и взметнувшимся до небес бесконечным шпилем. Он увидел и услышал, как множится и ликует текущая во храм толпа людей, как безгранично уходят вширь и вверх витражи и своды небывалого храма. Вот вознеслась и заметалась под сводами тонкая отчаянная жалоба органного рожка, вот она утонула в поднявшейся от фундамента храма тяжелой и долгой басовой волне, вот грянул, вырастая из нее, обретая пространство и блаженство согласного звучания, ликующий хор. И взлетел над ним, увлекая к свету и бесконечной радости, пронзительно чистый и прекрасный одинокий голос. Это он ведет людей к свету истинной веры и спасения. Это он разит непобедимого тысячеглавого дракона людских суеверий и простительных слабостей. Он бьет и добивает – он, отец Александр из церкви Святой Троицы.
      …Фонарь оказался менее прочен, чем можно было предположить. Бесконечный храм осветился тусклой полосой от светящей в открытую дверь коридорной лампады. Мальчик брезгливо оттолкнул чужую ногу и пополз между кресел за пропавшим котенком.
      – Ну что ж. Вот и меня напоследок обслужили, – проговорил отец Александр, держась за разбитую руку и трезвея от боли.
      Люди очнулись и все разом заспешили домой. Сначала они двигались в молчаливой панике, спотыкаясь о кресла и торопливо отталкивая друг друга. Потом сгрудились в узких дверях неповоротливым бесформенным комом, ощетинились локтями и сквернословием. Кто-то визжал и жаловался, кто-то кого-то пихал под бока или бил наотмашь по лицу – всем очень хотелось на улицу. И отцу Александру до смерти хотелось на улицу. Он спешил узнать, остались ли еще на свете грубые мостовые, скрипучие тележки, простые неправедные лица. То, о чем никогда не мечтаешь и без чего так невыносима жизнь.
      Толпа выбрасывала людей в издевательски узкую дверь, они падали, вставали и, не дожидаясь друг друга, разбегались в разные стороны. И отец Александр не стал никого ждать, сам бросился искать заветный выход в лабиринте темных коридоров и анфилад, в бесконечных закоулках пустых комнат с опрокинутыми стульями, скомканными халатами, летающими бумагами. Ага, кажется сюда…
      За этой дверью все оказалось в полном согласии с профессорским обещанием. На зеркальном полу, под зеркальным потолком, в четырех зеркальных стенах, тысячекратно отражаясь и заполняя все этажи мира, на простом топчане под голой лампой, закинув голову, приоткрыв рот и слегка похрапывая, мирно спал Настоящий Покупатель. Не найдя подходящих слов, отец Александр приподнял его за грудки и принялся молча, методично, безжалостно вытрясать из него душу. Безвольно мотая головой, Кузнечик вынес все это с ответным молчанием, а обретя, наконец, свободу, с гулким стуком рухнул навзничь, лениво перевернулся набок и, натягивая на подбородок несуществующее одеяло, пробормотал что-то невнятное.
      Скорее всего, турецкое ругательство.

**********