Средние люди

Средние люди


   Средние люди – это хорошие люди.
То есть те самые, в ком добро, как прозрачная крещенская прорубь, а зло, как известной консистенции содержимое в ней. Утонуть оно, понятно, не может, но обволакивает его чистая, где-то даже святая вода.
Это мы с вами. Ну да…, средние люди.
Но есть еще разновидность, что ли, или (можно ли так ботанически о человеке?), порода людей…. Назовем их… богатые люди. Богатство, оно ведь не порок, оно, скорее, проклятье. Та самая субстанция, о которой я говорил выше, заполняет всю их прорубь по самые края. И беда их душ не в том, что тела, в кои они помещены, богаты, а в том, что они, души эти, патологически жадны. Вы знаете, что, к примеру, Генри Форд, в свое время, владелец половины валового продукта Америки, ездил на работу на трамвае и питался помоями в рабочей столовой. Всю жизнь. До конца жизни (а прожил он 84 года). Корпоративные принципы, думаете? – отнюдь. Он просто и банально был запредельно жаден. Вот ведь беда! Деньги должны быть у того, кто прост и весел, кто …, у кого сердце болит, когда он видит бездомного, сирого…, а когда видит радость, то и платит за нее десятикратно… потому, что радость – это самое ценное, что есть на земле. Нет…, не самое ценное, говорит богатый, бросая очередной медный грош в очередной свой сундук и запирая его на тяжелый висячий замок. Такова уж Божья справедливость на этой земле. Щедрый, даже если и богат от рождения, уже к середине жизни становится нищим, нищий же духом (получилось прямо по евангелие), сиречь, жадный, к означенной середине становится богатым. Богатым…. Да только радости от этого никому нету, включая и самого алтынника. Какая ирония! Какая несправедливость! Зачем деньги, если они не приносят счастья? Но откуда взяться счастью, если у тебя денег этих нет? Нищий, если у него, паче чаяния, и появится с неба лишний пятак, несет его в кабак и там покупает бутылку радости на все эти пять копеек, а после страдает хлестче, чем до той божьей подачки. То есть, деньги не приносят утехи даже и нищему.

   Или взять хотя бы меценатство. Меценатство, в моем понимании, это не как теперь, благотворят либо с целью уйти от налогов, отмыть, или, бывает и так, купить индульгенцию своим грехам. Меценат – это когда трата безо всякой выгоды себе, тот самый эпикуреец, друг и примиритель сильных современного ему мира, Октавиана Августа, Марка Антония и Секста Помпея, покровитель Публия Вергилия и Квинта Горация. Но… Как ни старался Савва Иваныч, а Миша Врубель помер в нищете и в безумии. (Судя по портрету, кисти Врубеля, художник, пожалуй что, и ненавидел своего мецената). Как говорится, если хочешь благотворить - дай голодному не рыбу, а научи его ловить ее. В общем, филантропия, любовь к человеку и человечеству, по мнению Ницше (и ему как-то верится), есть самая оголтелая, самая одиозная форма лицемерия, снобизма и даже более – он, сам того не замечая, узурпирует право облагодетельствованного на самоопределение, в сущности, покупает (думает, что покупает) его душу. Душа же не может быть предметом купли-продажи. Это единственный, по-настоящему, дар божий, все остальное же, что «подарил» Создатель человеку – и есть то самое дерьмо в проруби.

   Не вспомню точно, Ключевскому, Карамзину ли принадлежит мысль, мол де, в России, если что и делают, так только воруют. Какая недостойная историка банальность. Очевидно, как погожий полдень, что любое зарабатывание денег, суть воровство. Можно оправдать эту клептоманию лишь тогда, когда если крадут с целью выжить, пропитаться, прикрыться от холода, но сверх того… Однако, как только человек наелся и согрелся, он тут же просит зрелищ. А зрелища стоят денег. Вот он и продолжает красть (ну есть извинительное наклонение - присваивать). Так что нет никакой разницы между воровством ради существования и воровством для чтобы комфортно существовать. Люди пыжатся найти границу между тем и тем, а ее и вовсе нету, ибо воровство, оно воровство и есть.
Средние люди – хорошие люди, но не потому, что не крадут вовсе, а затем, что крадут немного. Богатые же… На одной чаше весов миллионы ни к чему ненужных им слитков, на другой, миллионы околевающих от голода «эфиопов» (беру в кавычки, имея в виду весь голодный мир). Фемида! Сними ты, к чертям собачьим, свою повязку! Взгляни хоть раз, какой суд ты вершишь! Посмотрела? А теперь развернись лицом к Создателю и дай Ему хорошего пинка за этот Его «совершенный» мир, за горы золота, возвышающиеся над долинами трупов, за оплывших от жира попов Его, за их, стоящие на мраморных костях нищеты бриллиантовые храмы, купленные на лепту вдовицы во славу Его. Впрочем, оставь старика. Полагаю, он раньше нас с тобой все понял и думает теперь лишь о том, как бы «исправить» творение. Кометой, астероидом ли, или может сменой полюсов, или вспышку какую на солнце организовать, да спалить все к такой-то матери?..
Флаг тебе в длань Твою, Господи! Жаль только средних людей.



   Такая вот присказка. Сказка же вот в чем.
   Был у меня приятель Алеша. И имя мягкое и человек приятный во всех отношениях. Средний, в общем, как вы да я. Был он, как Чичиков, ни толст, ни тонок, но характера, скорее, щедрого и широкого. Нет у Гоголя таких героев, не находил он их вокруг себя, сколь ни всматривался. Если кто и записал бы в положительные Остапа или Тараса, так пусть перечтет начало повести, какие жестокости творили казаки на земле. А этот был кругом положительный. Взаймы рублей? – к Алеше, помочь с курсовой? – к Алеше, в пивной драке?.. Вот вам случай.

   Стояла московская поздняя осень. Сухая да солнечная. Уже и подмораживало по утрам и птиц, кроме голубей да ворон, никаких. Воздух настолько чист и звонок, что даже перегар автомобилей, казалось, стыдливо жался к асфальту и прятался от него в решетки ливневок. Голые ветви ясеней скручивались вкруг солнца в фантастические гнезда и самое солнце это выглядело в них живым белым, казалось, готовым к жизни яйцом. Бодро переругивались отечественные и иностранные клаксоны, оптимистично возвращались со службы, вроде бы даже не уставшие за долгий рабочий день, москвичи, жизнерадостно бубнила полуподвальная пивная. Вечерело.

- Ты, Маэстро (так меня тогда называли, у всех у нас были клички, кроме Алеши), рыбу только переводишь, - увещевал меня Алеша. – Я, к примеру, цистерну могу выпить с одним ребрышком, а ты вон всю спину уже слопал под полкружки.
- Грешен, батюшка, - ответствовал я, облизывая сладкий лиловый жир с пальцев. - Вобла, лещ – еще туда-сюда, но жерех! Я даже забываю глоток пива сделать, слюны хватает за глаза.
- Вообще-то я не об этом, - сморщил нос Алеша. – Ты оприходовал рыбу, что предназначалась двоим, в одну харю.
- Ты же сам сказал, что тебе ребрышек на месяц хватит. Ну а я месячную норму на раз съел. Я же ребрышек твоих не трогал? Вот тебе и Пушкин. Лучше раз напиться живой крови…
- Ты что, вампир что ли? – услышал я из-за спины хриплый голос, явно расположенный к беседе.
В пивных такое всегда услышишь. За соседним столиком-стойкой, завершала рабочую неделю (а дело было в пятницу) бригада каких-то там слесарей. Я не против любой профессии, уровня интеллекта и проч, просто меня переворачивает (и тогда тоже переворачивало), когда встревают в чужой, пусть и самый безобидный разговор. А слесаря, прости их господь, считают (после двух-трех «ершей», конечно) подобное нормой или даже, черт возьми, какой-то своеобычной пивной светскостью. Мы привыкли восторгаться открытостью русской души, но есть в ней и оборотная сторона. Может я и не хочу видеть открытую твою душу. Может оттуда смердит, как из помойки… Ответ один – ты не ходи туда, где выворачивают душу. К черту этот анатомический театр. Но… Мы были студентами и питались тем же, что и слесаря, сиречь пивом, в подвальных московских пивных.
- Вы знаете, мы здесь, вроде как, о своем, с вашего позволения, - напрягся я.
- А что? тебе впадлу со мной перетереть, студент? – напрягся и хриплый голос.
 Слесарь-интеллигент со средним образованием, он очень даже раним на предмет чувства своего достоинства. Разумения ему может и не хватит вспомнить таблицу умножения, но задень его только тем, что он, на самом деле, и есть, сиречь быдлом, обнаружением его – он тут же и заголит желтые кариозные клыки свои. Его нескорый на соображение ум, совершенно моментально реагирует на то, что ум этот кто-то обнаружил. А уж если употребил, безобидную, в общем-то, формулу типа «с вашего позволения», он это сочтет не иначе, как за пощечину. Да нет, зуботычину. У них и слово «пощечина» табу, аристократично слишком.
- Перетереть можно, но не сегодня, - кинул я не оборачиваясь, чем еще подлил масла в огонь.

   Я был, наверное, интеллигентом новой формации. Я не из тех сладкодушных девятнадцатовековых, что радели за простого русского человека. Я не граф Толстой, что семи пядей во лбу и с косой по росе (лицемер хренов). Презрение мое к необразованности, к нежеланию получить эту образованность (ведь нет же ограничений к тому), безмерно. Теперь, правда, я в бутылку бы не полез (наверное), не из трусости, а по здравому размышлению зрелости, но молодость, черт ее дери…
- Я не подаю по пятницам, - прикончил я.
- А ну, развернись-ка ко мне, пенек с глазами, - угрожающе прохрипел голос.
Я повернулся и увидел то, что и так себе представлял. Рябое, высушенное пьянством лицо с поломанным носом, черными зубами, с не сидящими на месте, прыгающими голубыми полупрозрачными глазками и четырьмя перстнями-наколками на левой руке (четыре ходки). Наколки, сами по себе, говорят о многом. Достойный вор себя не станет марать таким вот. Это все комплексы. Ростом, он дышал мне, что называется, в пупок, но за его спиной было еще пятеро, и они как бы тоже выглядели обиженными. Оценив мои размеры, хриплый голос схватил полную кружку пива со своего стола и саданул ею мне прямо в висок. В глазах разлился розовый туман и… чернота.
Очнулся я в Склифе, в «покоях» на десять коек, куда умудрились запихать двадцать, с жуткой головной болью и повязкой, как в фильмах про коммунистов. Белое небесное создание, лет двадцати, с огромными оленьими тоскующими глазами и тремя ямочками, одна на подбородке и две на щеках, совсем даже неуместное в этом царстве боли, промакивала мой лоб белой марлевой салфеткой.
- Ну вот вы и ожили, - улыбнулся ангел ангельской улыбкой.
- Где я, - язык ворочался с трудом.
- Склиф. У вас сотрясение мозга.
- А от сотрясения души здесь не лечат? – попытался я шутить, но вдруг, вспомнив события вечера, - а Алеша?
- Три ребра сломаны, в четырех других трещины. Одно ребро прокололо легкое.
- И?
- Время. Но все будет в порядке. Вам лучше знать, как мы его нашли.
- И? – кажется сил на слова у меня уже не осталось. Жутко болела голова.
- Он лежал на вас, - нежно говорил ангел. – Я сама была на вызове. Слышала рассказ очевидцев, что общались с нарядом милиции. Вас били шестеро. Били ногами, а ваш друг…, он не дрался. Он просто лег на вас и принял все удары на себя. А я, глупая, думала, что и нет больше героев на земле.
- Есть, - еле прошептал я и отключился.

   Сколько ж лет минуло с тех пор. Длинная (или всего лишь показавшаяся мне длинной), бестолковая моя жизнь. «Маэстро» меня тогда прозвали за многое, что я мог в себе исполнить. Но… Вышло, как вышло. Ничего, короче, не вышло. Гора родила мышь.  Больше меня так не звали. С Алешей же наши пути разошлись и не видел я его, с окончания института, долгое время, да, если быть честным, и не вспоминал.

- Алексей Аркадьевич, вы приказали ни с кем не соединять, но он вроде ваш институтский друг, говорит мне, мол произнеси ключевое слово «Склиф». Вот я и произнесла. Что мне делать?
- Соединять, чертова дура.
Впрочем, последние слова он произнес отключив громкую связь, не обидел девушку в телефон, хотя…, если бы он оставался таким, как во времена «Склифа», он бы, конечно, женился бы на Регине. Но что-то произошло с ним за годы. Ну да, он остался человеком, к которому всякий может обратиться, по любому поводу. Просто… теперь, может в силу высокой своей должности, он за это брал. И еще… Он был женат на том самом ангеле из Склифа. Она залечила ему рёбра и родила двух милых девчушек, но… была несчастлива вполне. Алеша стал директором. Директором огромного СМУ. Каждая пятая квартира в Москве строилась его учреждением. Как он дошел до такой жизни? А бог ведает. Пока я не увидел, во что он превратился, мне было плевать.
- Ну здравствуй, Маэстро, - услышал я ленивый его голос, явно по громкой. Он не был рад и очевидно, мне показалось, весьма толст.
- Да я бы и не потревожил святейшество, просто двадцать пять послезавтра, - извинился я.
- Ну да, ну да, слыхал. Ты-то сам как?
- Без работы пока. Но не подумай, я не с просьбой. Давай встретимся. Не с институтскими. Черт бы их всех совсем. У меня кроме тебя и не было никого. Прошли годы, позвонили организаторы и я… совсем даже и не захотел. Но почему-то вспомнил тебя. Вот и позвонил. Даже странно, что меня соединили.
- Ты сказал волшебное слово.
- Я сказал то, что помнил всегда. Мне, похоже, не отплатить тебе вовек.
- Брось, Маэстро. Я тогда действовал от сердца. Будь там у меня хоть толика сегодняшних мозгов, я бы просто отвернулся.
- Не верю. Хотя… Давай встретимся. Денег у меня, правда, нету.
- Да не хнычь, философ. Ты где? Я пришлю за тобой машину.

Ресторан «Парфенон» мало унаследовал от греков. Похоже, дизайнер не знал даже перевода, истории. Он попытался воспроизвести кистью, весьма даже бездарной, на рваном гипсокартоне, виды почему-то Италии. Где-то маячила пизанская башня, а вот и Колизей от пола до потолка. Из Греции был только Зевс, но почему-то со спины. Он, художник, думал, что оригинален. Это часто случается. Дешевка Дали (вот ведь позор на всю Испанию) полагал, что если изобразил бюст Вольтера, то и философию его познал. Да я убежден, что он даже не прочел ни строчки. Любая некрасивая женщина вам скажет – не можешь быть красивой – будь хотя бы эпатажной. Да бог с ним, с Дали. Передо мной сидел мой друг. Было видно, что его все здесь знали. Алексей Аркадьич, не хотите ли то, Алексей Аркадьич, не изволите ли это? Алеша разложил по столу три мобильника и внимательно глядел на средний.  Когда тот зазвонил, Алеша даже порозовел. «Ждем», - сказал он и отключился.
- А как поживает Оля? – задал я провокационный вопрос.
- Брось, Маэстро. Она занята девочками. И, пожалуйста, не лечи меня. Сам-то ты что? безгрешен?
- Да я…
Мне вдруг вспомнилось, как он тогда, в Склифе, неделю сидел за столом, опершись на подушку, и не мог даже шевельнуться. Ребра ведь не лечат. Ни вздохнуть, ни…, ну вы знаете. Ребра просто должны зарасти. А она (надо ей было?) подсовывала под него «утку» и потом выносила. Похоже, нет более глубокой любви, чем любовь санитарки, что прибирала за тобой. Так кто же этот средний телефон?
Она вошла, будто озарила светом. Вдвое младше и вдесятеро красивее ангела. Алеша, конечно, подлец, но кто же осудит за такое совершенство? Алеша, явно, хвастался передо мной. И было чем. Она оказалась еще (какая редкость для красоты) и умна.
- Вы, Маэстро, моя головная боль, - протянула она руку вроде как и для поцелуя, но я не умел и просто пожал. – Алеша говорит всегда, что завидует только вам. Меня зовут Татьяной.
- Что все тридцать лет говорит?
Девушке было от силы двадцать и она покраснела, но быстро взяла себя в руки.
- Вы его судите, конечно, но, может быть, простите? Просто за любовь?
- Он прикрыл меня своим телом, если вы в курсе. Как подобное можно судить?
- Люди меняются.
- Позвольте не согласиться.
- Не позволю. Я люблю его и…
- Обо мне хоть кто-нибудь вспомнит? – встрял Алеша. Он подал ей плохой эргономики стул и нам принесли горячее.
Есть не хотелось. Я влюбился. Есть такие женщины, «что не можно глаз отвесть». Я нищий человек. Как можно? Но я был растоптан. Я вяло ковырял вилкой кровавый ростбиф и клял себя за свой звонок Алеше. Ужель та самая Татьяна? Никогда не поймешь до конца «Онегина», если не влюбишься, как он. Но он-то хоть был аристократ… А я? «Дуэль», - глупо забило у меня в висках.
Женщины нас сводят с ума. По-настоящему я любил лишь раз, но вот, что странно - так я не любил никогда. Эта женщина рассыпала вкруг себя любовь даже не обещая, не требуя… Все в ней… от серебристого бессмысленного смеха до умного молчания…, все кричало  - ОНА ТВОЯ!
- Я пойду, мне тысяча дел, - сказал я за фруктовым десертом и тысяча игл воткнулись в меня. Но я… Я не хотел уходить. Но я был должен. О боги! Зачем я здесь? Я попытался откланяться.
- Вы, кажется, не верите в Бога? – просто заявила она.
- Да… Но как вы сочли?..
- Это просто, мой друг. Любовь с лица не стереть. И ненависть тоже. Вы любите меня и это очевидно, вы ненавидите Бога, и это тоже очевидно. Так выбирайте…
Таня, ты несешь околесицу, - встрял Алеша, хоть я о нем совершенно и забыл.
- Я ненавижу Бога, - сделал я последнюю попытку. – Он делает…, он судит неправильно.
- Но любовь ведь тоже от Него?
Она явно издевалась. Господи! Если весь мир у твоих ног, чего цепляться за безработного? Я сидел перед ней в трехлетних джинсах и в пятилетнем свитере, я курил дешевый Беломор, я…
- Я вам отвечу на ваше недоумение, - проворковала Таня. – Я думаю, что Алеша не зря прикрыл вас своим телом. Он сберег вас для меня.
Это был нокаут. Вы бывали в нокауте? Это когда все видишь, но вместо рук и ног - вата, а любая попытка движения смешна. Не попадайтесь на косой правый свинг в челюсть или прямой левый в печень, держите руки повыше, а локти у живота. После нокаута тошнит, но не от боли – от обиды.
- Таня, ты перебрала, - заволновался Алеша. – Нам пора домой
- Домой?! – почти взвизгнула Таня. – В какой такой дом ты меня зовешь?! Тот, что купил мне днесь?! Ненавижу! Бабе нужна семья! Даже самая сраная, но семья и куча детишек! А твои апартаменты!
Говорила она очень громко и соседние столики не могли не отреагировать.
- У вас все в порядке? – прохрипело за спиной.
- В порядке, - отозвался я, потому, что Алеша, казалось, был в шоке.
- Не уверен, - прохрипел голос.
- А я чхал на твою уверенность, - не помнил себя я.
Это было лишне. Юноша, если можно так о тридцатилетнем, схватил со стола кружку пива и заехал мне в висок. На сей раз я не упал (мимо пришлось) и выкинул прямой в подбородок. Тот упал, но из-за их столика поднялось нечто невообразимое, за два метра и, что называется, косая сажень. Он неспешно подошел к Алеше и скрутил лацканы его пиджака.
- Стой смирно и не пострадаешь, - скомандовал он.
Алеша превратился… Не найду слов. Он…, что называется, обоссался.  Громила подошел ко мне и занес кулачище, с помойное ведро над моим лицом.
- Стой, дурак, скомандовала Таня.
Ее тщедушное тельце так спорило с этим монстром, но ее тон, тон ее голоса…
- Видишь обоссавшегося придурка, - проговорила она спокойно, презрительно взирая на Алешу. –  Знаешь… он когда-то спас жизнь этому парню. Теперь я уже не верю, что такое могло бы случится. Да он и сам не верит. Я тоже не верю, что он мог лечь на Маэстро, защищая его от мысков и каблуков. Странно все это. Толи годы властны над людьми, толи деньги… Так или иначе, Маэстро ты не тронешь. А с этим… а делай, что сочтешь приемлемым.
У меня теперь настоящая любовь. Не в шутку.