Таймень

На вторую неделю после перекрытия прорана, в том месте, где бурлила заверченная лопастями турбин вода, появились таймени. С высоты портального крана, двигающегося по рельсам, проложенным на крыше машинного отделения, Николаю Забелину было хорошо их видно. Они появились часов в десять утра, вынырнув откуда-то из глубины, как бы струясь длинными, слегка покачивающимися в просвеченных солнцем стрежевых токах телами, и, застыв на месте, остановились в полуметре от той черты, куда падала тень, отбрасываемая махиной ГЭС; у самого края этого предела сквозил теневой силуэт крана с квадратным, темной латкой прилепившимся к воде, осередышем кабины.

Николай сразу их пересчитал. Сделать это было нетрудно, потому что, борясь с выталкиваемым из шахт турбин напором воды, они недвижно стояли на месте. Их было ровно восемь. Восемь рыбин чуть ли не в рост
человека каждая. Кое-как дотерпев до обеда, сгонял на велосипеде домой, сгреб в сумку-полевушку весь запас лески и блесен, вытряхнув из нее лежавшие там с самого начала каникул тетради и учебники сына, и ринулся назад. Вовсю накручивая педали, он преодолел путь от барака до камнедробилки, а от нее до дамбы за какие-нибудь десять минут.

Гэсовские рабочие уже столпились у края ограждения. Кто просто наблюдал за поведением рыбин. Кто, разметав вниз леску, пытался соблазнить тайменей блесной. Этим же был занят Николаев дружок, собутыльник и сосед по бараку Генка Косой, работавший на ГЭС электросварщиком и прозванный так из-за бельма на глазу, приобретенного им еще пацаном во время одной из жестоких уличных драк, прокатывавшихся волнами по оттесненым на окраины городским "нахаловкам". Оттянув срок, в 1953 году Генка оказался на строительстве ГЭС. Драчливость его нашла выход в рыбалке. Правда, в первые после отсидки годы бывало сужался в мстительном прищуре единственный зрячий глаз, стискивались кулаки, словно в яростном желании выжать каплю-слезу из подвернувшегося под руки горюч-камня, -- искала траты дурная силушка: фингал ли жене посадить, расквасить ли нос собутыльнику. Но с тех пор, как супружница Косого, тяжелая на руку
матерщинница Зинка, вкалывавшая мотористкой на растворном, не на шутку осерчав, "выключила" Генку, разложив буяна повдоль боковушки -- головой к помойному ведру, ногами -- к самодельной железной койке, он уже больше не рыпался.

...А рыба, как и поговаривали до перекрытия, поперла из низовьев как из прорвы. До появления тайменей тот же Генка, первым заметив упершиеся в бетонную стенку "быка" несметные тучи сорожняка и окуня, не сказав никому ни слова, соорудил наметку и втихушку начал черпать рыбешку. Но на следующий же день после смены весь берег был облеплен мужиками и пацанвой: рыбу цедили в спешке изготовленными сачками, дергали за бок магазинными и самодельными якорьками, прозванными тут
же кем-то по имени персонажа гулявшей по дворам рабочего поселка песни "Гоп со смыком -- это буду я..." -- "смыком".

И охватила поселок рыбная лихорадка. Снаряжались в город сгибающиеся под тяжестью увесистых сумок жены. И пока еще не успели отреагировать местные органы рыбоохраны на этот рыбный клондайк, хлынули на сковороды и в кастрюли обрадованных городских домохозяек стерляди, нельмы и язи, а в поселковый гастрономчик -- мятые трешницы, пятерки и червонцы, вырученные от продажи, чтобы чудесным образом перевоплотиться из многих килограммов оттягивающей руки жен, перевешанной на кантарях осклизлой чешуйчатой массы в стандартные поллитровки. Генка и тут оказался одним из первых, поняв чо почем, и
снарядил свою супружницу, языкастую Зинку, в город для установления торговых контактов, найдя более безопасное применение ее физическим данным в таскании тяжеловесных сумок.


Косой мигом сообразил, каков вес каждого из тех тайменей, что оставались на месте, борясь с течением,и в какие деньги может обратиться этот вес, если рыбину сбыть какому-нибудь городскому гурману. Но и у Косого, который уже почти неделю черпал наметкой скопившиеся под стенкой косяки сорожняка, чебака и приспособившись продавать, засаливать, вялить впрок и даже откармливать рыбой поросенка и кур, ничего не получалось. Он то подтягивал леску, то снова распускал ее по течению, норовя подвести блесну чуть ли не к самым равнодушно стиснутым пастям рыбин, и злился оттого, что ничего не выходит.

Николай привязал к леске ноль восемь блесну побольше и попробовал сделать то же. Но тщетно. Генка тем временем, оборвав блесну на арматуре (целые заросли ее оставались на дне после перекрытия), сматывал леску.

-- Брось, Никола, -- обернулся он к Забелину. -- Бесполезное дело. Тут другая снасть нужна.

-- Так ведь уйдут! Постоят и уйдут.

-- Не уйдут! -- В голосе Косого звучала такая уверенность, будто бы он один знал, что никуда-то не денутся таймени, будут дожидаться его на этом месте, пока он их всех не выловит.

До конца обеда Николай оборвал все блесны. Спускаясь вечером с крана, еще раз глянул на тайменей, чуть отодвинувшихся от теневой черты на свет, и увидел, что Генка машет снизу: подойди, мол.

-- Клетка нужна, -- глянул он на Николая мертвым глазом, когда тот спустился к нему.

-- Какая клетка? -- удивился Забелин.

-- Обыкновенная. Из арматуры.

-- Ну и чо, ты сам в эту клетку залезешь? -- ухмыльнулся Николай с подтекстом.

-- Дурик ты! Клетку зацепим твоим краном, опустим в воду... Видал, как они за тенью, как завороженные -- она движется, и они за ней? Вот на этой тени мы их и заловим. И как только они окажутся над клеткой --
вира! И они -- наши.

-- Ловко эт ты придумал! -- Представил Николай, как бьются в арматурной сетке огромные иссиня-зеленые, пятнистые рыбины.

Дотемна Косой и Николай возились над сооружением необычной снасти: сверкала сварка, отлетали огарки электродов, кроилась и наращивалась арматура, чтобы клетка оказалась достаточно объемной. Особенно беспокоила Генку высота боковин: опасался он, что
могут выпрыгнуть рыбины.

Утром взорам гэсовских рабочих предстала сооруженная дружками металлическая "кошелка". Размерами она была с добрый финский дом, в каких жило гэсовское начальство: десять метров в длину, пять в ширину и два с половиной в высоту. Такие габариты определил Косой для изобретенной им снасти. Клетку обступили со всех сторон. Недоуменно трогали арматурные прутья: для чего такая? Зачем? Кого сажать в нее? Но Генка, кося глазом и загадочно улыбаясь, сообщил:

-- А увидите, зачем.

Подошел прораб. Угрюмо постоял, посмотрел на зловещее решетчатое сооружение, но, ничего не сказав, удалился в свой вагончик, где его каждодневно одолевал черный, как жук, телефон.

Еще недавно за такие художества как дважды два вредительство припаять могли. Вот ведь в чем штука. И, понятно, устроил бы он Генке с Николаем выволочку за то, что перевели столько металла, будь это месяцем раньше, но теперь, когда река была перекрыта и волна ударных темпов пошла на убыль, ему, похоже, было наплевать на все. А бороться с напавшей на рабочих рыбной лихорадкой, как только начало смыкаться тело плотины и поднимающиеся из верховьев косяки стали упираться в непроходимый барьер ГЭС, было попросту тщетно.


В считанные дни стройплощадка превратилась в какую-то саму по себе организовавшуюся рыболовецкую артель. Да и рыбы в таких количествах никто никогда не видывал -- она клубилась у стен ГЭС, ища и не находя выхода. Откуда-то налетели косяки крикливых чаек, образующих целые птичьи базары на камнях, выступающих одиноким островом посреди реки. Они кормились над самой стремниной, выхватывая из воды оглушенную ударами хлещущих, как из брандспойта стрежевых струй, обессилевшую в борьбе с непомерным напором течения мелочь.

Рабочие что ни день таскали рыбу домой мешками. Весь разросшийся за время возведения станции поселок гидростроителей, прилепившийся у кромки наполовину сведенного на пиломатериал бора между лесопилкой и
непопавшей под затопление деревней Береговой, был возбужден этим внезапно нахлынувшим изобилием. Желудки -- и те, что еще помнили голодную тошноту военных лет, и те, что знали, как согревает нутро походная армейская каша, и те, что изведали, как сжимает утробу в рвотных позывах лагерная баланда, -- блаженствовали, ежедневно наполняя ухой с юшкой из налимьей печени, жареной, прозрачной от жира нельмой, маринованной до истаивания костей щукой, сочащимися соком пирогами со стерлядью. Но, говорят, рыба быстро приедается. И вот уже для жарений, вялений, солений оставлялась лишь малая часть, а жены гэсовских рабочих в поисках покупателей снаряжались в город с сумками, воняющими рыбой и -- для того, чтобы перебить запах, -- тройным одеколоном. И они возвращались назад с пустыми сумками и с деньгами, захованными непременно куда-нибудь туда, куда не возбранялось забираться лишь мужней руке, -- в лифчики, под резинки чулок, возвращались, счастливо улыбаясь, свято веря в то, что наконец-то наступило время легких денег, что теперь-то заживут не хуже людей. Но на следующий же день, после того, как мужнина рука все же вторгалась, куда никакой другой руке не положено было, после того, как барак, сотрясаемый до самых чердачных стропил стуком каблуков, затихал, едва-едва удерживая тесными рядами комнатух столь неупорядоченно рвущуюся к счастью жизнь, а разгоряченные гулянкой тела размыкали спазмы объятий, -- вдруг прорезывалась сквозь муторное утро болезненная похмельная догадка -- все только грезилось, блистало обманным миражем чешуисто-серебристых слитков, так легко обращаемых в легкие деньги. И снова шли в ход смыки, остроги,наметки. Снова возвращался добытчик с добычей. И снова все повторялось сначала. Остановить эту вакханалию жизни, в которой вырывались на гулевой простор оглушенные мороком военных лет души, забывались вчерашние страхи и горести, зачинались дети, казалось,не мог никто, как никакая оснащенная гигантскими лопастями турбин плотина не могла остановить извечного движения рыбы супротив, наперекор течению. В этой хмельной круговерти предавались забвению житейские тягости, воспламенялся неосуществленными мечтами дух, верилось, что все самое худшее где-то позади, за какой-то навсегда отошедшей теневой чертой; что отныне и навеки вырабатываемый турбинами электрический ток, приводя в движение всесильные заводские машины,вытеснит в небытие какую-то огромную часть взваленного на человека непосильного труда, выжмет неким световым поршнем в невозвратимое прошлое все, что клубилось мраком и хаосом в душах.

Так блазнилось. Так мнилось Николаю, когда, чуя каждой мышцей мощь послушного движения рукоятий механического великана, укладывал он в тело плотины бетон, железо и камень. После смены он накручивал педали велосипеда, кое-как вытягивая на пригорок, где на самой верхотуре лепились бараки и сараи поселка и где ждали его в тесной, убранной вышивками крестиком комнатушке жена и двое ребятишек. Поужинав, покурив, позанимавшись никак не поддающимися прописями со старшим, побаловавшись с только что начавшим ходить младшим сыном, он забывался
сном, чтобы, проснувшись поутру, погремев рукомойником и перекусив, скатиться на велике вниз, под гору, к стройплощадке ГЭС, а затем, взбираясь по лестнице на верхотуру, еще держать в памяти причудливый сон, в котором кабина крана, превратившись в кабину аэроплана, поднимает его в поднебесье. Парит кабина -- и с высоты все-все видно. Вон река юркой змейкой петляет в зеленях неоглядного бора, вон деревня
Береговая прилепилась к руслу, а во-о-он -- город в прожилках улиц, коробушки домов, тонюсенькие торчки заводских труб. Катерок копотит по речке. Паровозик тянет дымный бурундучий хвостик за собою, мелькая в
сквозных перекрестьях железнодорожного моста, увлекая платфориы, груженные лесом. А в сторонке от моста, на возвышеньице -- плечистым витязем храм. И совсем рядом -- ползущие по склону серые гусеницы сараев, латки огородов, приземистые домишки. Выше, выше взмывает аэроплан, вибрируя всем телом, обретая формы какой-то остроносой серебристой полурыбы-полуптицы. Пожухлым осиновым листом в паутинчатой сеточке прожилок уходит вниз город -- и уже нет его -- исчез, истаял. И только мерно колышущийся бок земли, опутанный коронарными сосудами рек, круглится внизу: тук-так, тук-так... Это кровь в висках стучит. И пока не заурчала, не залязгала, не загромыхала стройка -- только ее и
слышно. Приостановится Николай, не добравшись еще до люка кабины, чтобы перевести дух, глянет вниз и увидит за перечеркнувшей близь и даль металлической распоркой уступы спускающегося вниз котлована. Экскаватор стоит неподвижный, отвалив на граненые глыбы бутового камня
клыкастый ковш-челюсть. Бульдозер насупился, упершись тупой расплющенной мордой в груду грунта. Пока тихо. Пока только видны муравьиные фигурки людей, собирающиеся возле прорабки, как крупицы железных опилок возле магнита. Но не пройдет и двадцати минут -- заснуют самосвалы -- пойдет бетон. И будут орать снизу: "Давай! Давай!.. Вира, вира помалу! Майнай, да майнай же, черт глухой!". И закрутится, завертится.


На обед Косой с Николаем не пошли.

Только что изготовленная клетка стояла возле распределительной подстанции. Они заранее договорились, как будут действовать. И вот клетка, слегка покачиваясь на стропах, влекомая вверх натянувшимся тросом, поплыла над головой Косого, только что карабкавшегося по ней, цеплявшего крюки за накрепко приваренные "уши". Описывая плавную дугу,
клетка парила над подстанцией, маневрируя между высоковольтными проводами. Их близость не остановила распаленных азартом добытчиков. Если бы видел все эти пируэты инженер по технике безопасности! Но, сидя в конторе, он спокойнехонько поедал свой бутерброд, склонившись над кроссвордом.

Миновав все препятствия, клетка зависла над стрежью, пододвигаясь к теневой черте. Договорились опускать ее с небольшим "упреждением" -- то есть с расчетом на то,что ее должно снести при погружении напором течения как раз так, чтобы немного погодя тень сдвинулась на это место, а вслед за ней и все восемь тайменей.

Клетка коснулась воды. Трос сразу же повело в сторону. Вокруг входящей в воду арматурной решетки вспенились бурунчики. Проявляющие ко всему происходящему интерес чайки, пронзительно крича, заметались над клеткой.Николай "майнал" не спеша. Не спешил он потому, что опасался посадить все сооружение на устилающие дно обломки железобетона, арматурные крючья. Клетку надо было как бы подвесить между дном и поверхностью воды, чтобы таймени могли свободно двигаться в ней. Все это было сделано Николаем так, что, как говорится, комар бы носа не подточил.

Теперь оставалось ждать, когда таймени, спугнутые появлением клетки, освоятся с ней.

Генка закурил и, склонившись через ограждение, всматривался в зеленовато-стеклянные, наполненные солнечным светом стрежевые струи. Когда рыбины вновь вынырнули из глубины, рядом с Косым уже стояло
несколько человек, вернувшихся с обеда. Всем было интересно.

-- Щас увидите! -- внешне бесстрастно успокаивал Генка
собравшихся.

Затаив дыхание, все наблюдали за тем, как передвигаются таймени вслед за тенью все ближе и ближе к тросу, как бы зависнув над едва просматривающейся сквозь воду клеткой. И вдруг Генка поднял руку.

-- Вира! Вир-ра! -- заорал он, кося бельмастым глазом на кран.

Трос дернулся, и клетка, взметнув брызги, выскочила из воды, преграждая тайменям путь к отступлению.

-- Раз, два, три... -- вслух считал Генка, словно рефери, склонившийся над посланным в нокаут.

Пять рыбин из восьми были в клетке! Вот это фарт!

Клетка уже плыла над водой в обратном направлении. Попавшие в ловушку рыбины беспорядочно прыгалии бились на дне клетки, посвечивая небесной синевой влажных пятнистых боков. И только один таймень, как заметили
Генка, Николай и все глазевшие на происходящее, лежал на забранном арматурной решеткой дне неподвижно.

И вдруг, пружинно изогнувшись, он распрямился с такой неожиданной силой, что его долгое, великолепное, сверкающее на солнце чешуей, трепещущее, как для полета, расправленными алыми плавниками тело взмыло ввысь над краем решетчатой тюрьмы. Это казалось невероятным, но таймень вполне осмысленно направил свой прыжок как раз в сторону, противоположную горизонтальному движению ловушки. Именно это позволило
ему одним рывком, наверняка перемахнуть через край клетки. Подобно первоклассному прыгуну-ныряльщику таймень завис в воздухе и, совершив красивый кувырок, помогая себе растопыренными элеронами плавников, начал пикировать вниз. Он весь искрился, и, когда солнечный свет, обволакивая его дымчатым сиянием, заиграл на боках гибкого тулова всеми цветами радуги, что-то сверкнуло в углу раззявленной безмолвным криком рыбьей пасти, ослепляя следивших за его полетом.

-- Блесна! Блесна! Надо же! -- с каким-то сожалеющим восхищением выкрикнул Генка.

А таймень тем временем довершал свой головокружительный прыжок. Он не упал на воду как-нибудь плашмя, как-то там неуклюже, как беглец, чудом спасший свою жизнь. Нет. Он врезался в воду торчком и, раздвинув гладкую поверхность обтекаемым, скругленным рылом, скользнул в глубину. Только чайки метнулись к вспенившейся в воде воронке. Только
сверкнула искоркой в единственном зрячем Генкином глазе ослепляющая блесна.

-- Видал! А? Вот это эк-кземпляр! -- толкнул кого-то из стоящих рядом локтем в бок Косой.

Клетка уже надвигалась на него. И в ней бились четыре рыбины. Тоже неплохой улов! Ухватившись за край изобретенной им чудо-снасти, Косой подводил ее к свободному месту на забетонированной площадке над турбинами.

-- А ну ша, ша! -- приговаривал он. Но все только еще более плотным кольцом обступали клетку с небывалым уловом.

Несколько дней пытались Косой и Николай выловить остальных тайменей А главное -- того, что переметнулся через край клетки. Но рыбы, словно поумнев, сдвигались в сторону, как только клетка занимала исходное положение. В конце концов арматурная кошелка все-таки зацепилась за дно, и Николай, "майная" помалу, кое-как высвободил крюк из стрпов.

Тем временем кто-то из гэсовских рабочих зацепил одного тайменя на блесну. Потом в один день вытащили еще двух. Видно, боровшиеся третий день с течением осторожные рыбины, которым почему-то невдомек было,что рядом, у берега, кишела всевозможная мелочь -- только глотай, оголодали и уже бросались на любую блестящую железку.

И лишь один, последний из восьми тайменей, продолжал маячить в воде синеватой тенью. Глядя на него с верхотуры крана, Николай был уверен: тот самый! Прыгун. С застрявшей в пасти, оторванной бог весть когда блесной. Но сколько ни силился разглядеть в воде блесну, чтобы окончательно убедиться -- он! -- не мог ничего увидеть.Чем только ни пробовали зацепить тайменя, но он уворачивался, не соблазняясь на приманки. И вдруг исчез.

***
Это был матерый самец, уже много весен отыскивающий нерестилища в верховьях реки. Он находил их по какому-то самому ему непонятному зову, толкающему его упругое тело вверх по течению, и там, в тепловодных заводях, потираясь чуткими боками о гибкие бока самок, выпускал молоки. И в эту весну, когда почему-то начавшая теплеть вода вдруг потекла совсем с другим напором, оставаясь в берегах так же низко, как и прошедшей осенью, он стал подниматься против течения вместе с несколькими уже отягощенными икрой самками и набравшими силу для продолжения жизни самцами. И когда перед ними встала преграждающая путь темная громада, он остановился, не понимая, куда теперь плыть.
Остановились, продолжая держаться стаей, и другие таймени. Он выжидал до последнего, не предпринимая попыток продвинуться вперед, потому что ощущал -- еще не подоспела ему пора выпускать молоки, которые должны
были покрыть беспомощные икринки, слиться с ними и зачать новую жизнь, сотни, тысячи новых жизней, шныряющих в теплой воде шустрыми мальками.

С тех самых пор, как почувствовал он в себе впервые набухание молок, он поднимался в верховья, чтобы освободиться от них, излить из себя с дрожью в плавниках тугую струю поверх стелющихся по чистому разноцветному галечнику икринок. Мерцающей, как солнечные блики в воде, памятью он помнил себя совсем крошечным, недавно вышедшим из
икринки мальком. Выплывая в стайке таких же, как он,мальков на отмель, он ощущал, что, видная сквозь воду, огненно-желтая огромная икринка и есть та самая, из которой появились и вода, и донный песок, и небо, и он сам. Выбираясь греться на отмель, он день ото дня чувствовал, как наливается от солнечного света силой его тело. Он лишь лениво шевелил плавниками, словно растворяясь в этом пронизывающем насквозь тепле.

Становилось страшно, когда представлявшееся ему икринкой светило исчезало за тучами. Однажды он видел, как прожорливая щука поедала икру. В ее ощетинившейся иглами зубов пасти исчезли за один раз целые мириады икринок, и, когда солнце пропадало в грозовых облаках, он не на шутку пугался: а вдруг та же самая щука, пронырнув на небо, захочет заглотить и светило? И тогда он пробовал выпрыгнуть из воды, чтобы помочь солнцу, но тут же шлепался назад в родную стихию.

Как-то раз они плыли в стае бок о бок с молодым тайменем -- два сеголетка -- уже не малыши, но и не взрослые рыбы. И когда они в погоне за юркими чебачишками выплыли на мелководье в прибрежные водоросли, оттуда выплеснулась огромная, похожая на кривую почерневшую палку, щука. Он лишь увидел, как в ее пасти, извиваясь забился таймененок, оказывая тщетное сопротивление ударами хвоста, торчащего из края сомкнуй пасти. Тогда, гонимый безотчетным страхом, он бросился на спасительную глубину, подальше от этих коряг и водорослей. Но пришло время и щуки сами стали обплывать тайменя стороной. Последнюю,
решившуюся напасть на него, он так цапнул за бок, что
та поспешно ретировалась под корягу.

Войдя в полную силу, он все чаше выплывал на самую стремнину, а здесь щуки почти не встречались. Они спрятались в прибрежных водорослях, затопляемом во время половодья ивняке, по курьям и протокам. Со временем он познал радость движения. Казалось, день и ночь готов он был вместе с такими же, как он, сильными тайменями двигаться наперекор течению. Но вставшая перед ним преграда заставила его остановиться на безопасном расстоянии. Преграда будила в нем ощущение опасности, обострившейся от того, что два раза он чуть не поплатился из-за собственной беспечности. Первый раз он попал в сеть, ячеями которой ему захотелось поиграть: они показались ему какой-то необычной, еще невиданной водорослью, развесившей нити стеблей по течению. Ему повезло, что это была не капроновая, а уже полуиспревшая сеть из суровых ниток, и, несколькими ударами хвоста разорвав ее, он ушел на глубину. С тех пор он обплывал сети на почтительном расстоянии.

В другой раз он оборвал блесну. Тогда он был особенно голодным после нереста и погнался за этой необыкновенно блестящей рыбешкой, не предвидя опасности. Когда же, нагнав, схватил ее -- резкий рывок потянул его куда-то вбок. Он не понял, в чем дело, и, слегка сопротивляясь упругим телом, ощущая небом колющую боль, как от подвернувшегося ему однажды ощетинившегося плавниками ерша, сделал попытку уйти в спасительную глубину. И вдруг он увидел, как стремительно приближается берег, и уже подступила зеркальная поверхность воды, а над ней склонившееся существо со странно раздвоенным хвостом, длинными плавниками, закругленной, как у налима, головой. Куда-то к длинной тонкой палке, торчащей сбоку, тянулась сверкнувшая на солнце нить, заставляющая тайменя двигаться помимо его воли в сторону берега. Существо было непонятно тайменю. Он впервые видел человека, приняв за раздвоенный хвост ноги, за плавники -- руки. Безотчетный страх согнул тело упругой пружиной. И, вынырнув на поверхность, он ударил хвостом. Тело рыбы зависло в великолепном прыжке. (Удивленный рыболов-любитель потом много раз рассказывал о том, какого он "чуть было не поймал тайменя". С тех пор таймень-прыгун стал легендой среди рыболовов.)

Леска отсеклась по самый карабин, но блесна и вместе с ней таймень скрылись под водой. Таймень много раз до и после совершал такие прыжки-"свечки", когда пробирался через пороги, преграждавшие путь в верховья. Последний раз он совершил свой прыжок уже здесь, у плотины ГЭС, когда совершенно неожиданно столь коварной оказалась эта безвредная на вид металлическая решетка, выхватившая его и других рыбин из воды. Сети он давно обходил стороной, на блесны даже не реагировал, теперь он изведал еще один вид изобретенной человеком опасности и предпочитал держаться подальше от спрятавшейся на дне железной клетки, так внезапно подхватившей его и вынесшей на воздух, прижавшись к нему своими рубчатыми холодными прутьями.

И вот он почувствовал: пора! Он ощутил, что вот-вот должны брызнуть из него молоки, и, собрав остаток сил, заработал хвостом. Напор водной струи давил на лоб, стремительно сбегая по хребту, щекотал бока, вжимался в ноздри, едва позволял отворять пластинки жабр, но в воде было много пузырьков воздуха, и поэтому кровь, обогащенная кислородом, оттекала от жабр по всему телу, придавая ему новые силы.

Стало совсем темно. Он вошел в тоннель турбины. Вода неслась с невероятной силой. Но он работал хвостом, постоянно делая "свечки" прямо под водой и тем самым продвигаясь вперед. Пройдя сквозь длинные створки вертикальных стальных жалюзи, отделявших камеру турбины от шахты, он сделал еще один отчаянный рывок вперед. И тут чем-то тяжелым и твердым, наискось заостренным его рубануло поперек хребта. Это турбина, приводимая в движение напором падавшей с высоты плотины воды, делала очередной оборот. И оказавшаяся на пути ее размеренного, громадного движения рыбина приняла на хрупнувший хребет всю многотонную силу неумолимого вращения. Таймень конвульсивно дернулся,
ощутив пронзившую спину боль, и в этот самый момент молоки начали хлестать из-под заднего плавника. Вытекая беловатым, быстро сносимым течением облачком, они смешивались с кровью, текущей из раны на хребте.
Он еще был жив. И, почувствовав одновременно боль раздробленных позвонков и истому освобождения от молоков, сделал усилие прижаться ближе ко дну. Это ему удалось. Слегка пошевеливая плавниками, он отдался на волю течению. От него стелился сукровично-белый след.
Он жался ко дну. В мутнеющих глазах отражалась мелкая донная щебенка. А ему мерещилось -- это икра, выпущенная только что проплывшей здесь самкой, бисерно стелется по дну.


Всякий раз, как собирались теперь обмыть очередной удачный улов Генка Косой и Николай Забелин, они на сотни ладов вспоминали и пересказывали случившимся собутыльникам про того тайменя с вросшей в угол рта блесной, что на диво всем перепрыгнул через край арматурной клетки.

Таймени больше не появлялись. Правда, докатывался временами до дружков слух о том, что где-то в низовьях выловили какого-то последнего тайменя, остальные, мол,все остались в верховьях, ушли невесть куда. И тогда Никалой спрашивал: "Без блесны во рту?" Ему почему-то хотелось, чтобы это был не тот, запавший в память таймень. Прежний азарт добытчика улетучился, как улетучились и вырученные от продажи выловленных рыбин деньги. И как-то спокойнее становилось на сердце,
когда представлял, что таймень плавает где-то в заповедных заводях, навсегда уйдя от угрожающей смертью, оснащенной лопастями турбин преграды.

А обессилевшего, с переломленным хребтом тайменя вытолкнуло наружу. И, когда беловатое брюхо появилось на поверхности, над ним закружились, заметались, отталкивая друг друга чайки. Одна из них даже попробовала схватить рыбину, но ноша оказалась не по силам. Его все сносило и сносило течением. Весь вечер и ночь плыло неподвижное тело вниз по реке. А утром его вынесло на пустынную песчаную отмель небольшого островка, отделенного от берега протокой. Здесь редко кто бывал. Поэтому никто, кроме чаек и ворон, слетевшихся на приторный запах гниения, не видел еще сохранявшего былое величие, но уже побелевшего и
разбухшего от кипящих опарышей речного красавца.

К середине лета на том месте, куда вынесло тайменя,уже виднелись лишь остатки полузамытых водою костей,да выглядывавший из-под песка выполосканный до белизны рыбий череп размерами с добрую телячью голову с безглазо смотрящими в небо пустыми глазницами. Рядом тускло посвечивала блесна. Но скоро, после нескольких вынужденных сбросов воды через шандоры, песком и илом замыло и блесну, и череп.
                1989 г.