Старая фотография

 Среди  семейных фотографий, на которых мать и отец были моложе, чем я  теперь, одна фотка на всю жизнь осталась если не свидетельством, то уликой того, что в жизни всё очень непросто. В этом, запечатленном фотообъективом  курортном сюжете, содержалось нечто, что не вязалось с монотонной рутиной повседневного жития нашей семьи, с бытом рабочего поселка на полгода утопающего в снегу. Все на этом снимке были какое-то ненатуральное, непривычное, картиночное. Декоративный мостик через парковый ручей. Пальмы. Пирамидальные лавры.  Отец мой, Консантин Филиппович Ставров стоит на мосту в обнимку с какой-то женщиной. Стройной и гибкой. Расфуфыренной под артистку старых кинолент- шляпка, умопомрачительное крепдешинове платье, туфли «лодочками». Но в целом о красоте курортной папиной зазнобы невозможно было судить, потому, как на месте лица был выцарапан неровный грязновато-белый овал.  Мой папа был  кареглазым красавчиком - брюнетом, не только по брони «ловивший микроны» при доводке прицелов  для гаубиц, которые для  фронта для победы  ковались тыловым Кемерово, но и тонким ценителем женщин. Ничего не попишешь: его поколению не перемолотых войной мужчин выпала роль живого протеза на месте образовавшейся демографической культи. Не думаю, что, выцарапывая иглой мордашку курортной папиной пассии, мама руководствовалась соображениями симпатической магии, чьи приемы стали сегодня достоянием Голливуда и макулатурно-детективной мистики. Скорее всего, она сделала это от бессилия и невозможности впиться  когтями  в ненавистные ей красоты соперницы. А ведь она это делала – и не раз. Она и клоки волос из причесона соседки из барачной «боковушки»  драла не для того, чтобы, волхвуя,  жечь их на свечном огне или, начинив ими  слепленную из воска фигурку разлучницы, пытаться угробить «змеищу подколодную». И в Кемерове, где родители жили одно время в угольном ящике, и в Новосибирске, куда переехали после войны, хватало героинь послевоенных пятилеток для папиных любовных романов. Они непрерывно следовали один за одним на подобии бразильских сериалов, не смотря на то, что   на берегу Оби в джунглевых зарослях перевитой хмелем чермухи маманя застукала адамоподобного папочку с евоподобной  ****ью,  давая тем самым почувствовать ему горечь плода познания. Боялся ли папа маму? Наверное, да. И  вполне возможно, эти папины вылазки «налево» по смелости и количеству выделяемого адреналина были равновелики  диверсантской операции. Вообще-то, не смотря на то, что  папа  никогда в танке не горел, он был не робкого десятка. Днём он работал крановщиком на стройке, а ночами совершал браконьерские вылазки на реку. Он был главарем  браконьерской банды, умевшей  под носом у рыбнадзора и ментов извлечь прибыль  из залегших в темных яминах на дне реки осетров и стерлядей. Денежный приварок к зарплате  порождал возможность кутнуть, а какой же кутёж без прекрасного пола? И всё-таки разудалость  выводившего ночами на Обь свои «острогрудые челны» папочки была не столь безрассудной, чтобы лезть на рожон; в «бригаде», ловившей на самоловы стерлядей, а на деньги -****ей, имелся свой человек из рыбнадзора. В его-то смену и тащили мужички-авантюристы из непроглядной водной глубины  скользких, как промежность томящейся  от желания бабенки, рыбин.      
 
 Но вообще-то это рассказ не о том, как  блудил пользовавшийся популярностью у крановщиц, продавщиц и кондуктрш папа и ревновала его мама. Да и как рассказывать и о чем, если истинная, называемая личной, жизнь наших родителей, закрыта от нас тысячами табу неписанного  этикета? Что мы знаем о них, в чью жизнь мы приходим, не для того, чтобы  перенять их банальный опыт, а, чтобы обзавестись своим собственным. Впервые я поймал себя на мысли, что где-то я уже это видел, когда  в числе отличников-второкурсников оказался в Пушкинских горах, где в глаза мне немедленно бросился  знакомый по давно утраченной семейной фотографии дугообразный мостик с перильцами. На нём мы фотографировались всей нашей фольклорной экспедицией, в которой на тридцать девчонок было трое парней. И хотя  это был не курорт, а блистающий васнецовскими красотами историко-культурный заповедник,  в речушке Сороти водились не имеющие никакого коммерческого смысла карасишки, а в равновеликом  барачной «боковушке»  флигельке пушкиногорской усадьбы когда-то  останавливалась  сама Анна Павловна Керн, с которой  Александр Сергеевич бродил по до сих пор здравствующей тенистой липовой аллее, это ничего не меняло. Конечно, оставшаяся ждать меня в снятой в Томске, на Каштаке, квартире невеста-студентка была не штамповщицей с двумя детьми на руках, да и мне, участвовавшему в удалых студенческих калымах по разгрузке барж, с которых приворовывались и вино, и баржами доставляемая с северов рыба, было далеко до пахана подпольного браконьерского « кооператива», но  бродячий  сюжет  начал плести свою таинственную паутину, чтобы снова и снова повторяться в моей жизни, будто пережив так и не нагулявшегося папу, превратившаяся в непокладистую старуху мама, сама того не ведая,  и в самом деле произвела с той фотографией нечто, что закодировало мою судьбу, заставив двигаться её по предначертанному сценарию. С сопровождавшей студенческую экспедицию аспиранткой   мы отправились-таки лунной ночью гулять по липовой аллее. И  кора одной из лип помнит и расслабленные шнуры корсета,и шёлк спины,и передаваемую ажурной листве чувственную дрожь. Потом мы входили под своды  Святогорского Монастыря – и вмурованные в стены кувшины-голосники удерживали её голос, когда, экстатично полуприкрыв глаза, она читала:
                И пусть у гробового  входа
                Младая будет жизнь играть
                И равнодушная природа
                Красою вечною сиять.
 

 После возвращения с исписанной частушками тетрадью на Каштак, в похожую на «домик няни» избу, где я снимал «боковушку», моя невеста отнюдь не кинулась перебирать мою дорожную суму в поисках доказательства  неверности без пяти минут мужа. Совсем как Натали, которой, как видно, не было дела до рукописей Александра Сергеевича, она не обратила внимания на узнаваемый повторяющийся профиль на полях тетради, где в терпко- пахучий венок записанных в деревеньке Дедовцы за Соротью частушек  вплетался узор стихотворений собственного сочинения.  И даже, когда были проявлены экспедиционные  фотографии – и на одной из них я  был запечатлен на мосточке через ручей  рядом с ней – невеста поступила мудро, как  старая няня проказника-лицеиста, никогда никому не выцарапывавшая лиц  на снимках по той простой причине, что тогда не было фотографий, а медальоны и писанные маслом картины были слишком уж дороги. Не грешила подобными склонностями и бесподобная Натали. Как бы там ни было, а в нашем распоряжении нет изображений  Анны Керн или Осиповой Вульф с выцарапанными или даже поврежденными каким – нибудь острым предметом ланитами или персями. И все-таки невеста, благополучно ставшая  позже моей женой, не смирилась с ролью безмолвной пальмы у мосточка, на котором я стоял с аспиранткой, накернившей  в моей судьбе едва различимое пятнышко разросшееся впоследствии в зияющую дыру. Первая моя жена нашла себе все-таки вначале подходящего лавра, к которому с легкостью перебралась, не смотря на плакучесть своих пальмовых ветвей и цепкость уже вросших в семейный быт корней, затем перекинулась на развесистый банан, а там и до другой тропической  экзотики дошло дело, потому как  раз в год Арабские Эмираты, Египет или Анталия в изобилии поставляли  знакомый мне сюжет: гибкая, загорелая, в узеньком купальничке  она всегда оказывалась рядом с кем-то напоминавшим моего папочку-брюнета из серии голливудских негодяев. Мне не по силам была роль шаткой несущей конструкции с перильцами, поддерживающей этот праздник жизни. Я сох, как пальма в пустыне. Я трепетал, как лавр на жарком ветру. Моя рука тянулась к чему - нибудь колюще-режущему, чтобы  истыкать, искромсать, зачистить эти чуждые лица арабских мальчиков по вызову, отельных аниматоров, скучающих в турпоездке спекулянтов и вставить на их место свое собственное мужественное лицо. Но я сдержался. Почему? А почему, скажите на милость, папочка не страшившийся в сорокоградусный мороз выводить на Обь свою браконьерскую артель, спрятался под кровать, когда  пришли из милиции «составлять протокол»? От трусливо забился под ту самую койку с никелированными шариками, на которую он возвращался из курортных поездок и разгульно-амурных похождений, чтобы нежно обнять маму. Не потому ли он так панически боялся, что его равно страшили как абсолютная несвобода, так и безразмерная волюшка? Ему ли, в десять лет ставшему свидетелем того, как поднятого из постели посреди ночи его папаню(моего никогда не виданного мною деда) уводили в черный провал двери два энкавэдэшника, было бравировать хоть перед ментом с кобурой, хоть перед женой с половником: мама частенько задавала ему трепки – и он сносил эти шлепки и колотушки покорно, не сопротивляясь, словно шел по этапу под приглядом вертухая куда-то, где ему всё одно- кранты.   

Уже давно моя прежняя жена превратилась в зыбкое, истаивающее изображение на фотографии. Уже защитила докторскую, вышла замуж и родила двоих детей сомнамбулическая аспирантка. Уже перевоплотились во  что-то  легендарное  наши с мамой поездки в город с сумками набитыми стерлядью, тошнотворный запах которой  овладевал переполненным автобусом, не смотря на то, что вместимые кирзовые ёмкости были обильно окраплены одеколоном. Канули в непроглядных яминах, где скапливалась в стылой воде скользкая остроносая стерлядь, времена, когда  папины подельники по браконьерским вылазкам  допивали остатки одеколона, которым пыталась отбивать рыбий запах боявшаяся засветиться во время перевозки товара мама. Она брала меня для отмазки от ментов: ну кто станет прикапываться к тетке с маленьким мальчиком! Даже если коктейль из запаха стерляди и трехсильного парфюма  выедает глаза пассажирам тряской колымаги. Я  шел через  отгороженные от проспектной суеты дворы  с той,  которую приходилось прятать от посторонних глаз, как запретную для ловли, занесенную в красную книгу реликтовую –безреберно-панцирную деликатесную вкуснятину, ховая её от рыбнадзорских глаз  второй жены, потому что наткнувшиеся друг на друга в темной  воде рыбины прижимаются, чтобы сохранить тепло и не могут так вот сразу отклеиться друг от друга, даже попав на самолов-так потом и остаются смерзшимися. Нас примагнитило друг к другу  неодолимыми флюидами ещё совсем нерастраченной и до конца недорастраченной  нежности, магией притяжения горького опыта юности и застарелого инфантилизма зрелости. Нас затянуло, завертело, засосало.      
 
 Придумав более или менее пристойный повод, я исчезал из дома. Она кинулась в эту страсть, чтобы заглушить боль развода с  молодым мужем- забулдыгой, но накололась,  как неосторожная рыбина на крючок. Она не только клюнула на красивую седину в бороде, поэтический шарм выходящего в тираж стихотворца, но и  попалась. Так мне казалось. Мы сидели в снятой по объявлению в газете комнатке, и разглядывали специально привезенные ею по такому случаю  фотографии. Она – в кафе с подружкой. Она – во время поездки на море в одном купальнике.  Она – на собственной свадьбе. И вдруг – знакомый сюжет. Курортный мостик, лавр, пальма. Она  в том же узеньком купальнике, который  демонстрировала на фоне пенных волн и белого корабля вдали. Я не верил своим глазам – обнимавший её мужчина был не бывший её муж, а совершенно другой. И это был – вылитый мой папочка. Я даже подумал сначала, что это какой-то чудовищный розыгрыш – она где-то взяла мою старую семейную фотографию и отсканировав её на компьютере,  соорудила этот монтаж. Ей это было не сложно сделать, потому что она работала компьютерным дизайнером в фотостудии и каждый день занималась «чисткой» сделанных на цифровую камеру снимков: убирала бородавки, подправляла изъяны одежды и даже могла переодеть клиента или полностью раздеть женщину, составив коллаж из фотомодели и ничего не подозревавшей, забегавшей «щелкнуться» на паспорт головы девушки. Такими безобидными «приколами»  она и развлекалась. Но так раздразнившее моё воображение фото  не было монтажом  и  хлыщ-красавчик с лицом киношного негодяя  был  точно мой отец. Правда, не в бастоновых  широченных штанах- писка послевоенной моды, не в двубортном пиджаке, сияющих штиблетах и безупречной белизны рубашке, а в одних плавках, с агрессивно торчащим в них шишаком, а прическа была –тот же снова вошедший в моду полубокс. Отец обнимал мою компьютерную богиню( она выполняла дизайн моего поэтического сборника) и нагло ухмылялся. И хотя я понимал, что это был не он – томительное предчуствие  швырнуло в кровь порцию адреналина. Уединяясь с ней, я без того испытывал примерно то же чувство, как и в ту ночь, когда уже крепеньким пацаном отец взял меня на реку – и в темноте мы  крадучись плыли на веслах по черной ,  окутанной дымным туманом реке. Я греб, отец забрасывал кошку, чтобы зацепить самолов. И вдруг совсем рядом раздался оглушительный хлопок, взвилась зеленая звезда ракетницы, и  стало светло как днем. Мотора на лодке не было, поэтому  отец, уже выловивший конец самолова и  успевший снять с крючков пару сонных кострюков,  спешно вышвыривал улики за борт. Когда лодку зацепили багром, никаких вещдоков браконьерства при нас не было. Оставалось только убедить «рыбников», что любимое времепрепровождение отца и сына это совершение весельных прогулок по зимней реке, когда на ней вскрывается лед из-за сброса воды через шандоры плотины. 
 
Я не стал справшивать её - кто этот  хлыщ на снимке.  Было бы слишком банальным, если бы я услышал историю вроде такой, что, что, мол, это парень у которого был гулливый дедушка, имевший сразу две семьи. Эту легенду упорно поддерживала ревновавшая папашу до самой гробовой доски маман, то и дело закатывавшая ему скандалы насчет наличия семьи на стороне.  Ещё более ходульным выглядел бы вариант с двоюродным или даже родным братом, народившимся от того же неугомонного дедушки.  Увы, так сложились дальнейшие, срежиссированные по сюжетным линиям женской логики обстоятельства, я не мог убедиться в достоверности какого-либо из этих вариантов. Что же касается  вероятного , предшествующего по роковому стечению сучайностей свершившемуся, то ничего невероятного не было бы и в том, что моя подружка оказалась бы дочерью экс-аспирантки. Загадочным образом, после наших ночных элегических прогулок над Соротью, где мерцали мириадами блуждающих звезд светлячки,  она через девять месяцев родила девочку и об этом судачил весь факультет, потому как она была незамужняя. И только потом уже вышла за разведенного профессора и родила второго ребенка. И все-таки – без сомнения – ни моя Муза, ни запечатленный на снимке парень- не были в каких-то кровнородственных связях со мною.  Это просто был если не повторивший через поколение облик моего папы  двойник, то  таким образом сфотографированный красивый брюнет, что я субъективно воспринимал его абсолютным клоном моего любвеобильного папочки.   Но еще боле поразительным было то, что глядя на ту фотографию, я обнаружил  изрядное сходство между вдохновительницей моих  поэтических озарений и  обнявшим её курортником в плавках. А стало быть - разительное сходство с отцом.  Папина «левая» внучка, ровесница моей двадцатитрехлетней дочери?   По теории вероятности и логике выпавшей папочке участи послевоенного утешителя женских горестей, она вполне могла быть ею. Но опять таки характерные черточки моего папани, я обнаружил в ней лишь тогда, когда с эйфорической нежности  моя  карменистая брюнетка переходила на тон портовой шлюхи – обычная мужиковатая защитная реакция сегодняшних молоденьких  девиц на пошлое вторжение внешнего мира в их нежные души. Да ещё – брюки  клёш разгульной матросни– и зимой и летом, сигарета, позволяющая прятать свою слабость стыдливости за дымовой табачной завесой.  Да, она была такой же жгучей, как мой папочка – меняла парней, подобно тому как менял отец  голодных на мужчин послевоенных вдовушек. Её замужество было скорее сбоем в конвейере, отлаженном с 15 лет. Силой своей сумасшедшей чувственности, она могла образовать вокруг себя  поле притяжения, в котором был задействован целый гарем  страдающих по ней мужчин. Но это открылось потом, когда я стал мучительно анализировать со мной случившееся, попытался разобраться в урагане чувств, который  уносил  меня по черной , окутанной туманным паром реке без берегов, в лодке со взмокшей спиной  уже без папочки, а с его женским подобием.
 
Я лежал с ней рядом голый и обессиленный и в опустошенном сознании разбредающимися муравьями ползали  утратившие былое магическое притяжение слова, рифмы, смыслы. Нас уносило всё дальше и дальше, и река оказывалась не рекой а морем, грозящим обернуться в штормящий океан, когда затенькал склянки её мобильника – и поднеся телефон  к уху она сказала:
- Да, Костя! Это ты? Конечно…
В снятой мною комнате, отдавая ключ от которой похожая на старого боцмана усатая хозяйка, спустя неделю после начала наших сексуальных безумств, с обсуждением обложки моего поэтического сборника  в перерывах,  содрала меня  полуторную плату за то, что пускает на квартиру женатика с девчонкой(это она пронюхала довольно быстро, потребовав на предъявление мой паспорт) была такая первозданная тишина, что голос в мобильнике прозвучал, как глас Исаака Левитана из алюминивого колокола на столбе, объявивший о мировом событии, в результате которого мой папочка превратился в обладателя женского гарема утомленных ожиданием не вернувшихся с войны, которые так не походили на безутешных вдов, готовых  по древнему древнеарийскому обычаю взойти за суженным на погребальный костер.
 
 Я вздрогнул. Голос в мобильнике был голосом отца! Так мне показалось и потом я понял, что только показалось, но в тот момент словно сбылись проклинающие причитания матери, желавшей «гулливому кобелю», чтобы  лодка перевернулась, чтобы в отместку за её страдания  поглотила его бездна хладных вод. И во исполнение этих проклятий лодка переворачивалась, но папа выплывал, являлся домой весь мокрый и смертельно усталый, но, оклимавшись в кабине своего крана, опять шел на браконьерский промысел, который неизбежно влек за собою  необузданные кутежи. 
  Она лопотала по-полудетски. Она ворковала. Она светилась счастьем.   
- Развелся! Ну ты даешь! И я с Вовкой развелась. Достал он меня своими ****ками! Ну давай встретимся – что нам мешает…
  Наговорившись моя «черная наяда» бросилась на волосатую грудь Нептуна,  утаскивавшего её в бездонную глубь океанического чувства.
- Представляешь! Алексей! Это мой одноклассник, тот самый, в которого я была без ума влюблена, а он женился на другой – тоже моей однокласснице! Он развелся с этой стервой – и снял в городе комнату. Приехал на учебу в юридическом. В Чечне воевал. В милиции работает!
 Томимый необоримым генетическим  страхом, папочка лазил от ментов под койку; мне в этот   момент  хотелось забраться под её юбку, которую она уже натягивала вслед за  плавками и бюстгальтером,  чтобы отправиться на свидание с другом детства.
- Да ты чё, приуныл, Лёшь, что ли? Да не грузись ты! – деловито чмокнула  меня моя богиня тантрических оргий, моя Анна Керн, к которой я бегал в липовую аллею от своей Натали, чтобы задуматься, взмахнуть руками, на рифмах вдруг заговорить. – Он ведь только мой школьный друг! Да и не развелся он с Наташкой, врёт всё, знаю я его. У них ребенок маленький. Это ничё, что я с ним пивка попью – друг ведь, ну поболтаю, я для него просто свой в доску парень- не больше. Это я по нему сохла, а он …В общем он это он, а ты –это ты. Сплю –то я только с тобой…Да чё я оправдываюсь! Ты же его видел на фотографии – мы в десятом классе на море вместе ездили . В Гагры!
 
И, натягивая свитер, поверх  навеки скрываемых от моих глаз  холмиков,  она ещё раз «напечатлела поцелуй» на моем лбу. Этот деловито – сдержанный чмок отозвался в моих ушах эхом, будто то были не уши, а кувшины -голосники в соборной церкви Святогорского монастыря. Я  лежал не в смятой «бурными ласками» и оргатическими неистовствами «последних содроганий» постели, а в гробу и  надо мной попеременно склонялись Нанали, Керн, Осипова- Вульф. Прекрасные, брюлловской чистоты лики. Выступившие на глазах слезы внезапно ворвавшейся катастрофы, раздробили облик моей девушки, я скрючился, словно в моем кишечнике только что застряло увесистое свинцовое ядрышко – поплывшая простыня обратилась снеговым сугробом, я падал на него, видя себя со стороны в черном – на белом, с зажатой в руке неподёмной  кривулиной дуэльного пистолета,  из которого ещё принепременно нужно было сделать ответный выстрел. Я нажал на спусковой крючок – громовым раскатом брякнули двери в прихожей – и  всё стихло на двести лет окрест.
   
 Обмотавшись простыней, я  прошёл на кухню, достал из полупустого хозяйкиного холодильника недопитое вино. Налил в бокал – и  увидел, что это не красное полусладкое, а моя кровь, от которой намокает простыня, которая каплет с пальцев и натекает лужей у ног. Пронюхав про то, что на её квартире происходят тайные встречи мужчины в годах и совсем юной женщины,  хозяйка поставила мне дополнительное условие: у неё не ладилось с сантехникой, и, игриво шантажируя меня,  она то понуждала меня поменять краны, то шланги к ним, то заменить унитазный бачок. И засучив рукава, я осваивал азы сантехнических наук. Не всё получалось – прокладки текли – и мне то и дело приходилось браться за половую тряпку. Моя домашняя Натали не подпускала меня к подобного рода процедурам. Моя Муза –напротив поощряла меня к ведению нашего бивуачного хозяйства. Я совершал регулярные уборки, стирал постельное бельё, варил и жарил. Так что дело было все в том, что опять потекла прокладка – и я вступил ногой в лужу. Это, конечно, была не кровь, а обычная аш два о.

Но я не стал возиться с этой сыростью. Пройдя в комнату, я снял с полупустой книжной полки фотоальбом, который она привезла, чтобы  иллюстрировать  картинками рассказы о своей жизни. Я  открыл  альбом и сразу же наткнулся на эту фотографию.
 Как и в жизни –на  фотке уплывающая от меня вечерним городом  моя наяда была прекрасна. Папаня – в одних плавках, широкоплечий, мускулистый брюнет с шерстистым треугольником  породистого самца на груди ухмылялся,  глядя на мои страдания.   
 Меня долго мучал вопрос: почему не ушел к той, другой, или одной из этих бесчиленных других, которые искали в нем своих погибших мужей? И не мог найти ответа. И вот из кувшинов голосников, голосом  Левитана: « Враг вероломно напал на нашу землю…» Ах, да! Ведь папочка как-то наставлял: женщина не должна приставать к мужчине, и если она так делает, то не заслуживает любви. Мой случай был нарушением родителського завета, который он и сам нарушал, но никогда не терял головы, зная-что оно такое эти самые  вероломные захватчицы и с какой легкостью, оккупировав одну террторию, они вторгаются на следующую. 
 
Я был – в мать – полная противоположность отца - русые волосы с кучерявиной, голубые глаза, ранимость, неприличествующая мужчине слезливость. По счастливой случайности я , как и он не попал на войну, словно нашу семью сберегал для какого-то более страшного апокалиптического урока белокрылый ангел-хранитель, в афганскую молотилку угодили ребята  моложе меня, а я кувыркался в постелях с их ровесницами.
 
Я взял в руки фотографию. Пальцы не слушались. Руки тряслись. Мутило. Будто бы мне вправду всадили в кишечник  убойную свинчатку.
   
Я пошарился в хозяйкином комоде, отыскал там иглу со вдетой в неё черной ниткой , опустился на зияющий пустотой диван и,  положив на голые колени фотку, вонзил иглу вначале в левый, затем в правый глаз смеющегося надо мною юного красавчика. Я увидел как на мой руке набухают вены, как  круглятся безобразными  шишками  суставы пальцы и роговеют отрастаюшие ногти. Я узнал эти руки. Это были руки мамы, которые я целовал, утешая её у гроба отца: инфаркт  с летальным исходом в постели стервы, к которой он устремлялся, как только, мы возвращались из гулких подъездов и чужих квартир огромного города – и  мама выкладывала на стол пахнущие стерлядью деньги. 
 
 Выцарапав бесстыжие глаза, я  принялся вычищать физиономию. Мне во что бы то  ни стало надо было уничтожить это до звериного крика знакомое лицо. В голове вращались строчки про гробовой вход и играющией у его жерла, вулканически выплескивающейся наружу младой жизни. Пропиликал  мобильник.
- Лёшь! – услышал я  голос бросившей своих детей школьной учительницы по математике.- Мы тут с Костей пиво пьем, школу вспоминаем! Мне надо тебе второй ключ отдать. Я оставлю его в соседней квартире. Я только свой фотоальбом заберу, ладно! Ты не грузись! Я тебе ещё месяц назад хотела сказать- мне все уже надоело. Не для того я раводилась, чтобы опять все начинать…Мама вопросы стала задавать – где я бываю. Да и бывший муж  активизировался, хочет ко мне вернуться.  Да и у тебя в семье тебя совесем потеряли. Давай, пока…
 
 Выпавшая из старушечьей руки фотография плавала в луже.

Тут же, не удержавшись,  я  набрал её номер и устроил сцену ревности по телефону. Вначале её ошарашили эти жалобы израненного в житейских битвах мавра. Завираясь в ответ, как умеют искренне лгать неисправимые, путающие вымысел с реальностью, фантазерки, забыв о том, что только что Леха был её одноклассником, она, словно угадав мои мысли, развила  тему двоюродного брата , чем окончательно вогнала меня в ступор. Потом начала упрашивать меня «не грузиться», уверять в том , что «нам нужно отдохнуть друг от друга». В конце концов  выкрикнула: «Ты мне надоел!» -и  отключила телефон.
 
 Больше она не звонила, не отвечала на мои эсэмэски. А когда я набирал номер её мобильника,  сбрасывала меня в пустоту безответных пиканий. Хозяйка содрала с меня за порчу имущества: кран тёк и ей пришлось вызывать настоящего сантехника. Явившись на встречу с этой жадной до денег, подкрашивавшей седые волосы жгуче-брюнетистой моей ровесницей, я, честно говоря,  побаивался , как бы  пиратка-квартировладелица, по сути дела держательница транзитного борделя, не склонила меня к  нежеланному коитусу, пригрозив, что сообщит обо всем мною содеянном моей жене: среди условий аренды было и сообщение этой горгулии мрачного замка моих тайных наслаждений моего домашнего телефона, который она прежде чем отдавать мне ключи, проверила контрольной прозвонкой. Но это были напрасные страхи, заложенные в мои гены папочкоиным испугом от пережитой ночи раскулачивания. Я не обнаружил на месте своих потайных встреч её фотоальбома. Куда-то исчезла и иголка с ниткой.  А покоробившуюся фотографию, на которой и он, и она   выглядели кривоногими уродцами – хозяйка, ворча по поводу безобразий постояльцев, бросила в мусорное ведро, поверх улики последней буйной ночи- использованных презервативов. Там же покоились почирканные ею черновые варианты обложки моей уже отпечатанной и презентованной книги со стилизованным под античные изображения на чернофигурных вазах сюжетом: Поэт с арфой и витающая над ним Муза в развевающейся тунике.
   
С надоедливостью заевшей пластинки в голове крутилась записанная в тетратдь фольклорной экспедиции частушка: «Спасибо, милая моя, что с приему вывела, рубаху белую надела, пиджачок окинула.» Выходя из подъезда, я бросил в только что опорожненный мусоровозом   бак   скомканную газету с обведенным номером телефона в колонке объявлений. 
      
 …, 5 июня 2007.