Дождь в ритме блюза

Ему хотелось курить. Однако сигареты промокли, когда он попытался их достать – пачка выпала прямо в лужицу, просвечивающую листьями-утопленниками, и осталась лежать там до завтрашней утренней прогулки уборщиков. Идти до ближайшего магазинчика было лень. Он сел на мокрую лавку  и прислонил к ней старую трость с тяжелым кованым набалдашником. Провел ладонью по щекам и небритому подбородку, нахмурился.  За шиворот тесноватого в подмышках плаща сыпались холодные капли, но он скоро перестал их замечать.

«…Мой друг играет блюз… Лучше всех вокруг… Он один играет блюз.»

Минус двадцать лет и плюс пятнадцать по прогнозам синоптиков. Он стоит на углу Исторической и Фронтальной, вокруг весна, мимо проходят стайками студентки, группка останавливается – блестящие глаза, острые реснички – стоят, затаив дыхание. Неподалеку замирает в статичном объятии пара – бородатый юноша в потрепанных джинсах и майке с «Квинами», девушка в вязаном длинном платье и «фенечках», улыбаются ему краешками занятых в поцелуе ртов. Вчера  угощали  пивом, болтали о том, о сем.  Хорошие ребята.  А в  его руках  сейчас бликует  медным боком  Сэкс-Афонька,  верный друг из породы духовых… Работяга-парень, мечта пионерок, медная глотка с серебристым  голосом и неожиданными обертонами.  Да, этот парнишка знал свое дело – а ему оставалось только –

Минус тридцать. И минус тридцать - там, за скрытыми  пыльным плюшем обледенелыми окнами  Дома Кино. Она смотрит на него через дымку – почему-то всегда ее лицо как бы заслоняется светом в его воспоминаниях. Всегда – мельтешащие на пути к ее зрачкам корпускулы, эта золотая пыльца… Она сидит за крайним столиком, в полумраке, а он играет, и ему еще отработать до двенадцати, и только потом уложить в футляр и сунуть в гардеробную до завтра саксофон, теть Даш, пожалуйста, заберу до восьми -  и выскочить на улицу. Там  стоит под хрустальными сводами сросшихся инеем веток и, наплевав на мороз и условности, щурится сквозь лучи фонаря…  Вот и сейчас эта дымка мешает разглядеть ее глаза  – а она откинула тяжелые медные, с кроваво-красным отливом, пряди со лба и он завороженно наблюдает, как ее пальцы скользят по…

Минус сорок пять...  Утренник,  сельский Дом Пионеров, отчетный концерт музыкальной школы.  Он выходит на отгороженную двумя стульями «сцену». Справа – его учительница, сидит за пианино и ждет, когда он будет готов ступить в перекрестье зрительских взглядов…   Он играет, труба поет, она внимательно слушает, наклонив голову. Он на секунду прерывается - и вытирает онемевшие от напряжения губы.  Все хохочут – и громче всех -

Минус пятьдесят пять… Плюс тридцать восемь и семь. Он болеет, у него жар. Мамина прохладная ладонь – единственное, что связывает  с миром не-сна, и ее голос едва слышится сквозь густую подушечную крепость  – молоко, мед, доктор сказал выпить тетрациклин… Ему шесть лет, и он знает, что болезнь – наказание за мороженое, которое тайком от мамы и бабушки купил ему  дед Афоня, полубезумный…

…Мама, я больше не буду…

Тяжелые капли стекают, сливаются в водную блестящую глазурь, и эта глазурь покрывает весь мир…

Нет, надо встать и пойти за сигаретами.

Он тяжело опирается на палку,  осторожно поднимается.  Медленно ступает  по дорожке, выходит из центральных ворот парка, в магазинчик – направо, и пара кварталов.  Не забыть про мороженое. Для  Афанасия Федоровича, уже почти пятилетнего, дующего в дуду, пускающего мыльные пузыри, живущего жизнью, полной только светлого завтрашнего утра с молоком и маминым поцелуем.