Папа. Начало

Ой, больно, больно, больно!.. Ой, как больно!.. Мамочка, больно! Мне больно!.. Мамочка!.. Мама?.. Больно, папа, больно!.. Ох…
Он потерял сознание, опять потерял, снова, и перестал  страдать…
От боли…
Пока перестал. Боль вернётся, вернётся вместе с сознанием… 
Сознание вернёт ему память, не всю, не всё его прошлое, прошлое, которое могло бы облегчить его страдания, подменив собой настоящее, в котором он почти ничего не понимал!.. Он понимал только боль. Но сейчас боли не было, потому что не было его.
Нет, он был. Маленький мальчик, погребённый под тлеющими обломками грузового вагона. Вагона эшелона, так спешившего утащить от войны, от бомбёжки людей… Людей, на которых свалилась беда, катастрофа, масштабы которой не представлялись никому из них даже приблизительно.
 Будто издалека, откуда-то сверху на него посыпались слова, слова, слова…
И вздохи…
Длилось это недолго, голоса и вздохи опали, как опадают осень листья каштанов рядом с его домом (с каким домом? каких каштанов?), и на него обрушился свет! Словно ковш холодной воды, свет заставил мальчика вздрогнуть и … открыть глаза.
- Ага, да он живой!.. Ну, это отлично. Ещё один, да, ещё один… Эхе, сыночка, а ты настоящий мужчина!.. Бомбёжка прекратилась около часа назад, а мы тебя не слышали… Хотя то, что здесь творилось, когда мы подъехали!..
- У него глубокий ожог предплечья…
- Посмотрите, какие синие глаза!..
- Потом, это – потом!.. Здесь рваная рана, правый коленный сустав. Кровотечения нет, это неплохо.
На лбу небольшая ранка, осколок, прошёл касательно…  Повезло.
- Похоже, он везунчик!      
- Всё, осмотр закончен, ребёнок жив и жить, кажется, будет. Маша, повязку сюда, сюда и сюда.
На носилки его и на платформу, к тяжёлым… Да, к тяжёлым.
- Фира Марковна, вы же сказали, что мальчик жить будет!.. Почему к тяжёлым, Фира Марковна?
- Машенька, золотце! Мальчишке, по видимому, около четырёх лет, такие повреждения и взрослому не всегда по карману!.. Уже несите!.. Держись, пацан, ещё увидимся…
Ему было больно, когда его поднимали и укладывали на носилки, но он молчал. Он понимал, о чём говорила эта старая женщина с седыми усами над верхней губой. Она хвалила его за терпение. Да, терпеть он умел, уже научился. Не за то время, пока лежал в кромешной тьме под обломками, а раньше, в прошлой жизни…
В прошлой жизни? У него была другая жизнь, без боли, без страха?!.. Была. Да, была, но и боль, и страх в той жизни у него уже были… Он помнил, что были. И будут ещё. Мальчик вдруг это понял, почувствовал, как прикосновение чего-то тяжёлого, необъятного и необъяснимого и застонал.
- Потерпи, потерпи, миленький! Пить хочешь? Стойте, он пить хочет!
Маша левой рукой бережно приподняла голову ребёнка и поднесла к его губам горлышко старой армейской фляги, наполненной колодезной водой. Девушка предусмотрительно набрала её, думая, что для себя, но сама ещё ни разу из фляги не глотнула. И, хотя было жарко и губы пересохли, жажды Маша не чувствовала, и усталости не чувствовала – столько горя и страха было вокруг!.. Разве вспомнишь о себе? И она не вспоминала, иначе врядли смогла бы делать и исполнять всё то, что от неё требовала врач Фира Марковна.
- Пей, малыш, пей, не спеши!
А он спешил, торопливо проглатывал тёплую, но вкусную воду, почему-то пахнущую гарью.   

Фира Марковна устала. Болела голова, и дрожали руки. Руки она прятала в оттопыренные карманы старой вязаной кофты, а о головной боли рассказывать и вовсе не обязательно. Так привыкла. Привыкла жить, никому ни на что не жалуясь.
Тем более теперь, когда – война.
«О, Боже!..» - молилась она уже пятую ночь – «Пусть это – сон, пусть это – химера, пусть это даже мой бред, старческий психоз!.. Я соглашусь, запрусь в доме, не буду выходить в город, перестану ходить на работу, обо мне забудут… Пусть! Лишь бы только всё это – неправда!»
Но это было правдой, жуткой, необъяснимой и невыносимой! Сейчас, в начале лета, здесь, в Конотопе, зелёном и пахнущем черешней и тополями?!.. Смерть, кровь, стоны?!..
Откуда это, почему это?!
Фира Марковна видела смерть, кровь, слышала не раз стоны, причитания, справлялась с чужими истериками и депрессиями, но сейчас, сейчас было всё иначе. И смерть, и кровь, и стоны раненых, и истерика людей, потерявших своих близких и родных, потерявших неожиданно, вдруг, вот так, у себя на глазах!..
Горящий железнодорожный вокзал, горящие черешни и тополя, смрад и гарь, удушливый дым…
«Я – врач, я старая больная женщина, я должна взять себя в руки и прекратить истерику!..» - сказала она себе. Это сработало. Она знала, что это сработает. Так было всегда.
Фира Марковна ставила перед собой задачу, точно определяла цель и была уверено, что всё произойдёт само собой: кто-то или что-то внутри неё уже давно легко и быстро подчинялся её приказам и исполнял требуемое, без каких-либо особых усилий с её, Фиры Марковны, стороны.
Так было и в этот раз. Она успокоилась, вопросы себе больше не задавала, не пыталась определить причинно-следственные связи в хаосе происходящего вне неё. Она врач, и панике здесь не место!
Она должна быть там, где в ней нуждаются, где её ждут, где в неё верят, где надеются на неё! Это – главное.
Что-то подобное, видимо, происходило и с другими, знакомыми и незнакомыми ей людьми, жителями старинного украинского городка Конотопа, городка, который когда-то по недоразумению, по счастливой случайности чуть не утопил кортеж императрицы Екатерины II, получив в награду столь звонкое и ко многому обязывающее (или, наоборот, не обязывающее) название.
Не стало хаоса внутри, не стало хаоса снаружи. Остались и боль, и страх, и кровь, и смерть, но не было паники. Было ясно – пришла беда, горе свалилось невиданное и неслыханное, но надо сопротивляться, нужно бороться и не сдаваться.
Так было. Люди сплотились, люди искали друг друга, и находили друг друга. Они предлагали помощь и получали её. Это была новая жизнь, беспокойная, бессонная, пугающая неизвестностью, но жизнь и её, эту жизнь, нужно было жить. И они её жили.
Вечер, почти ночь. Ходики на стене слышны почему-то очень отчётливо, тик-так, тик-так, тик-так. Керосиновая лампа горит тускло и одиноко. Фира Марковна дома. Маленькая однокомнатная квартира ни чем не отличалась от других, таких же, себе подобных маленьких однокомнатных квартир двухэтажного кирпичного дома в центре города. Круглый  деревянный стол, три деревянных стула, комод, торшер, железная кровать с одной подушкой и книжные полки. И книги, книги, книги… Её книги, её богатство, её спасение от одиночества.
Да, доктор Либерзон была одинока. Ну, и что? Кто сказал, что одиночество – это плохо, что это наказание человеку за гордыню его, за тщеславие его? Это неверно, хотя бы для неё, для Фиры, для тёти Фиры, для Фиры Марковны Либерзон, врача-пенсионерки, преподавателя инфекционных болезней в медицинском училище города Конотоп. 
- Сыночка, открой-ка глазки! Ты не спишь, я вижу, вижу…
Он открыл глаза. Свет в палате был яркий, утренний. Его кровать стояла у окна, портьеры были заботливо собраны и подвязаны синей лентой. Горячее июньское солнце больно кольнуло глаза, заставило зажмуриться…
- Так-так, проснулся?! Реакция хорошая, быстрая, и ресницы длинные… А ты красавчик, сыночка! А  зовут тебя как, помнишь?
- Миша.
- Помнишь, так-так… Мишка, Мишка… История…  Где болит-то у тебя, Мишка?
Он покачал головой – нигде. Обманул, у него болела рука и нога, но разговаривать не хотелось, и жаловаться не привык. И что это за бабушка с усами, и почему она в белом халате? И где люди, ехавшие с ним в вагоне, и где вагон? И где он сам?
Вопросов было много, они появлялись откуда-то изнутри его детского, но вполне ясного сознания, и, не дождавшись ответа, где-то внутри и исчезали. Миша хотел повернуться на бок, спина чесалась и ныла, и он, преодолевая боль и зажмурив глаза, чтобы скрыть страдание, перевернулся на левый бок.
- Э, да ты отвернулся!.. Разговаривать  не желаешь? А что желаешь, а, сыночка?
Почему она называет его «сыночка»? Разве он – её сын?!.. Она старенькая и страшненькая!..
Его мама была красивая, очень красивая!.. Мама? Была? А где его мама?!..
Опять вопросы. Но на этот раз они уже не исчезли бесследно, вопросы принесли с собой ответы: мамы нет, она умерла, давно, так сказал папа… Папа? А где папа?..
И Миша вспомнил, как отец помогал ему сесть в старый, обшарпанный автобус, уже заполненный какими-то неизвестными мальчику детьми и тётеньками, всхлипывающими и ворчащими одновременно, как посадил его у окна на единственное свободное место, как поставил у его ног битком наполненный рюкзачок… За окном был их дом, трёхэтажное, кирпичное здание старой постройки и тополя, разлапистые и толстые тополя, которые он так любил обнимать…
Были ещё автобусы, был шум и гам при посадке, но Мишка не обращал на всё это внимание, он смотрел на папу и не мог понять, почему глаза отца, всегда большие и выразительные, сейчас были маленькими и тусклыми. Еду даже показалось, что его папа плачет!.. Как такое возможно?! Ведь его папа никогда не плакал, он был самым сильным, самым умным, самым выдержанным человеком на их улице, а может и в городе!.. В каком городе?..
Миша напрягся, шевельнул рукой… Больно. Ах, да, город называется Киев!.. Киев, конечно, Киев, а папу зовут А… Ой, как же папу зовут? Вот тебе и раз, вспомнить не смог! Как же теперь?!..
Мише стало вдруг страшно от того, что он забыл, как зовут отца!.. Ведь это предательство?! А он уже знал, что предавать нельзя, что это очень плохо! И мальчик заплакал, заплакал горько, навзрыд, как не плакал никогда в своей маленькой, короткой жизни.
- Ну, поплачь, поплачь… Он вспомнил, точно, что-то вспомнил, причём, видимо, что-то очень важное для себя… Ну, узнаем об этом позже, а сейчас, Машенька, подготовьте мне лоток с инструментами и перевязочным материалом, сделаем Мише перевязку. Видите, здесь бинты сухие, были пропитаны сукровицей и теперь просто так не отстанут от мальчика. Но мы их уговорим, мы их попросим, смочим их перекисью и они покинут насиженное место, как птицы, улетающие на юг!.. Ах, этот юг!..
Фира Марковна и здесь, в больнице, не могла отказаться от ставшего уже привычным для неё педагогического занудства, тем более что Маша была её студенткой в той, довоенной жизни. Правда, сейчас было лето, каникулы, но будет ли новый учебный год в их училище – никто не знал и, верно, даже не думал. Нет, думал. Ведь она, преподаватель Либерзон, думала об этом. Что, на этом свете одна она такая умная? Конечно же, нет.
Маша очень волновалась, с трудом сдерживала себя. Одно дело в учебнике по хирургии –
нарисованные раны, ожоги, переломы и вывихи… И совсем иное здесь, в больнице, в палатах, переполненных плачущими, стонущими, кричащими людьми, страдающими от боли и отчаянья, от одиночества и от бессилия что-либо изменить в своей судьбе! Война, война, война – на протяжении нескольких дней это страшное слово звучит у них в головах утром и вечером, бессонными ночами.
И не спрятаться от него, не укрыться, не забыться и не отвлечься.
Прошлая, счастливая, как теперь им казалось, жизнь виделась ясно и чётко, жизнь эта проносилась, как кадры какого-то очень знакомого фильма, но очень быстро, и без звука…  Многие знали по рассказам либо из собственного опыта, что такое случается перед смерть, либо когда жизни угрожает смертельная опасность! От этого становилось ещё страшней: что это – предвестник их скорой смерти?!.. То, что война представляет невероятную угрозу жизни, никто ведь не сомневался.
Очень хотелось верить, что всё происходящее – наваждение, недоразумение, даже бред, массовое помешательство! Такое ведь случалось в старые времена: пляски святого Витта, кажется…
Но нет, наступал новый день, и ничего не менялось, в лучшую сторону, становилось только хуже.
Вначале Маша старалась не смотреть на все эти ужасные, зияющие окровавленной плотью, ранения, боялась потерять сознание, проявить малодушие и слабость. Поэтому делала всё автоматически, выполняя чёткие указания доктора, переходящего от койки к койке и осматривающего раненых.
Но продолжалось это недолго. Фира Марковна заметила Машины терзания и тихим голосом, глядя девушке прямо в глаза, произнесла: «Ты – профессионал. И ты не будешь чувствовать их боль, их страдание. Ты нужна им сегодня, ты нужна будешь им завтра, послезавтра, после послезавтра, каждый день нужна будешь! Ты можешь, а значит должна видеть и помнить их состояние, их глаза, их слова, их раны. От этого зависит успех, их скорое выздоровление. Ты – профессиональная медицинская сестра. Милосердие твоё не в жалости к ним, к себе, ко всему человечеству, а в сострадании, но в сострадании профессионала, исполняющего свой долг и готового прийти на помощь каждому из них в любое время дня и ночи. Твоя готовность и умение – твой профессиональный долг, запомни это на всю оставшуюся жизнь... А у тебя жизни этой ещё ой как много впереди!.. Всё, работаем».
И Маша успокоилась и посмотрела на рану. Это был левый коленный сустав, нога детская… Девушка подняла глаза на лицо ребёнка и узнала мальчика, Мишу, найденного вчера Фирой Марковной и ею в тлеющих обломках разрушенного немецкой бомбёжкой эшелона с эвакуированными из Киева.
Миша был в сознании и, не отрываясь, настороженно уставился своими тёмно-синими, немного раскосыми глазищами на Машу.
- Миша?!.. Помнишь меня? Мишенька, а?.. Ничего не бойся, Миша. Ты ведь терпеливый, правда, ты ведь мужчина… Ты уже взрослый, ты молодец…
Маша говорила, говорила, что-то спрашивала мальчонку, сама отвечала на эти вопросы, но дело делала: аккуратно отмочила присохшие марлевые бинты, разрезала их ножницами сбоку, в стороне от раны, развернула их и убрала. Затем кожу вокруг раны обработала раствором йода, саму рану бережно оросила перекисью водорода, просушила раневую поверхность и бережно укрыла её салфеткой, пропитанной мазью Вишневского. Так их учили. Перевязка получилась у неё легко и быстро.
Миша всё это время, не отрываясь, следил за её лицом, глазами… Так, по крайней мере, казалось самой девушке.
«Какой мальчишка интересный, непростой!.. Будто знает что-то важное, но молчит. Пока молчит… Но – заговорит…»
Теперь ночью тихо. Непривычно тихо. За долгие годы старости – а Фира Марковна считала себя очень старой женщиной – и сопутствующей ей бессонницы Фира Марковна привыкла слушать ночь. Она коллекционировала ночные звуки в своей не по старчески твёрдой памяти, сортировала их, придумав свою собственную, отличную от общепризнанных, классификацию. Это были звуки радости, звуки грусти, печали, горя, торжества, уныния, скорби, звуки победы и поражения…
Старый дом, где Либерзон прожила всю свою жизнь, ютился в центре города, почти на главной улице.
По улице этой в тёплые летние вечера, плавно, без всякого предупреждения исчезающие в ночи, любила гулять молодёжь. Такая улица, наверное, есть в каждом городе, маленьком или большом, провинциальном или столичном. На улице этой встречаются, влюбляются, ссорятся и расстаются, чтобы назавтра вновь встретиться, влюбиться и, может быть, уже не ссориться и расставаться никогда. Если повезёт, конечно.
Везло не всем и не всегда. Фира Марковна знала это, как никто другой. Ей – не везло. Семьи у неё не было… Нет, конечно, и папа, и мама когда-то были, но это было очень-очень давно, о чём напоминал старенький дагерротип, хранившийся в книжном шкафу, на средней полке и прикрывавший собой книгу Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль».  Почему именно эту книга, сказать было трудно, но, кажется, так было всегда. Родители ушли из её жизни как-то тихо, почти незаметно, как ей теперь казалось. Они были люди деликатные, богобоязненные и поэтому постарались чересчур не потревожить свою единственную дочь своим уходом, не ранить её чуткую душу, оставив на вечную память о себе этот дагерротип.
Сразу после начала войны улица замолчала. Она будто перестала существовать, но только ночью, и только для Фиры Марковны, улица была неслышна. Даже птицы, для которых летняя пора была времен матримониальных чаяний и забот, словно понимая всю катастрофичность случившегося, перестали петь и притихли в своих гнёздах.
И только иногда, Фира Марковна всякий раз вздрагивала при этом, по улице проносились машины,
освещая два её окна жёлтым светом своих фар, ставших вдруг дерзкими и безразличными к праву жителей города на ночной покой.
«Что теперь моя судьба? Что теперь моя жизнь? А жизнь Маши что теперь, жизнь этого Миши, который вот так вдруг потерял родных своих, может, навсегда? Что теперь его судьба?..»
Подумав об этом, Фира Марковна с лёгкостью забыла о себе и своей собственной судьбе.
«Он смуглый, чёрноволосый, с раскосыми, тёмно-синими глазами… Цыган?!.. Еврей?!.. Еврей…» Раньше это не имело особого значения, хотя и была пятая графа в паспорте: при советской власти национальная принадлежность гражданина была социально мало, либо вовсе незначима. Но теперь?!..
Точности не было, но по «цыганской почте» доходили неясные, но очень тревожные сведения о яром, махровом антисемитизме нацистов и их вождя, фюрера Адольфа Гитлера. Об этом никто не говорил вслух, об этом нигде не писали, но Фира Марковна знала, она это ясно и отчётливо чувствовала – грядёт Катастрофа! Мир выстоит, и силы добра одержат очередную свою победу, да, но более всех пострадает еврейский народ! И вовсе не потому, что все евреи СССР, Европы и Азии, как один, встанут под ружьё и выйдут в поле сражаться с нацистами. Традиционно евреи служили этому миру на поприще искусства, науки, медицины и педагогики, служили честно и самоотверженно, но потому, что так будет, ибо так уже было, ни раз и не два.
Фира Марковна знала это. От знания этого было жутко и страшно и хотелось кричать от отчаянья, но ночью кричать нельзя, могут услышать… Никто не должен знать, что у неё на душе. Она так жила, так привыкла жить.  И пришёл сон…            
Маше не спалось. Ночью думалось как-то чище, ясней, будто и не думалось вовсе, будто кто-то внутри неё, невидимый, диктовал ей ответы на те вопросы, которые возникали у девушки в течение дня.
Нельзя с уверенностью сказать, что Маша привыкла к такому удивительному сервису и нисколько не утруждала себя размышлениями в светлое время суток, живя бездумно и безыдейно, нет!
У любого здравомыслящего человека должны быть свои маленькие секретики и даже тайны, особенно если ты молод, но уже пожил, страдал и имеешь некий опыт общения… А Маша доводилось страдать, и опыт общения у неё имелся, пусть небольшой, коротенький, но был, о чём она усердно скрывала от своей единственной подруги Зинки, у которой, как казалось Маше, тоже был некий опыт общения и который Зинка также упрямо и настойчиво скрывала. Откровенность за откровенность, решала Маша и ждала Зинкиных признаний…
Так вот, девушка умела и любила размышлять, сопоставлять и оценивать события окружающей её жизни, но ей не всегда удавалось разобраться в происходящем. Иногда она запаздывала с оценкой. Из-за таких вот опозданий Маша часто, как ей казалось, оказывалась в неприятных ситуациях, когда она не способна была верно реагировать на происходящее, становилась немного заторможенной и отрешённой.
Наверное, из-за этой отрешённости в момент, когда, наоборот, от человека требуется быстрота и активность, некоторые люди, знающие Машу накоротке, считали её глупенькой пустышкой, поверхностной и неинтересной девушкой.
Маша догадывалась об этом и, что греха таить, иногда обижалась, и ещё больше закрывала себя, замыкалась, будто пряталась внутри самой себя, да ещё и на виду у всех.
За эти скрытые страдания, видимо, и подарила Маше судьба такое замечательное свойство – ночные озарения, в которых подробно и весьма обстоятельно разъяснялось, что, зачем и почему.
Прошедший день был насыщен всевозможными событиями. Маша едва успевала за быстро сменяющимися проблемами и задачами, встававшими перед ней. Это был новый ритм жизни, это была новая жизнь. Да, теперь ей казалось, что раньше, до войны, она будто и не жила, теперь ей всё прошлое казалось мелким и малозначимым. Раньше она была будто сама по себе, думала только о себе и о своих сложностях, теперь же она была частью чего-то целого, огромного и очень значимого! Она была частью города, частью страны и чувствовала это отчетливо и определённо.
Немного страшновато. Да, страшно, но вовсе не за себя. Себя Маша словно и не чувствовала, перестала чувствовать!.. Сейчас, ночью, она вдруг ощутила страдания всех ей знакомых и незнакомых людей,
их боль, их горечь и отчаяние!.. Что ждёт их всех, на что они могут надеяться, во что верить?!..
Кто даст им уверенность в завтрашнем дней, кто вернёт в их жизнь смысл, кто сможет пообещать им счастье?!.. И возможно ли теперь счастье? Как жить без надежды на счастье?
Ночь принесла Маше ответы на все эти тяжёлые, сыпавшиеся градинами на её юную, неокрепшую душу, вопросы.
Да, теперь она знала точно: счастье никуда не исчезло!.. Оно было, есть и будет, пока ты жива!.. Пока ты живёшь, пока ты способна совершать поступки, заботясь не о себе, не о своём, не для себя, а заботясь о других, слабых, потерянных, разуверившихся, обездоленных и одиноких! Ведь это ты, именно ты призвана теперь, в это лихолетье, вернуть всем и каждому, с кем сведёт тебя новый день, веру и надежду, поделившись с ними той любовью, которая живёт в твоей юной, пусть неокрепшей, душе. И  Маша была твёрдо убеждена, что она способна на это!.. На это… На это… С этой убеждённость она и уснула.    
 
И почему она такая долгая, эта ночь?  Особенно, когда не спится… И делать совсем нечего, и выйти нельзя, и поиграть не с кем, и поговорить… Хорошо, хоть кушать можно. Особенно, когда очень хочется! А Мише очень хотелось.
У мальчика на прикроватной тумбочке лежали два пирожка с яблочным повидлом, мешочек с очищенными грецкими орехами и  горстка сушёных слив. До них легко дотянуться, и ничего, что левая рука ещё пока болит, он потерпит.
Конечно, больнице этим не кормили, здесь только каша да борщ, правда, со сметаной, хлеб да компот.  А эти удивительные угощения ему оставила женщина, как Мише казалось, похожая на его маму, но только немного, так ему казалось. Может быть, она поэтому вкусности эти и оставила, думал мальчик, что и он, может быть, похож на её сына. Ведь у неё наверняка есть сын…
В больницу она приходила к девочке лет шести, своей племяннице, Миша слышал их разговор, когда притворился спящим после обеда.
Девочку звали Света, и кушала она очень плохо, ела неохотно и часто плакала. Ничего необычного в этом для Миши не было: все девчонки плаксы и привереды, он знал это верно.
За несколько дней такого соседства – а кровать девочки была рядом с Мишиной, у окна – на тумбочке у этой Светы скопилось множество всяческих продуктов. И как они только не падали?!..
Они были сложены аккуратной горкой, и было трудно разобрать, что там такое есть.
Однажды женщина предложила Мише пирожок с капустной, и он не отказался, взял лакомство обожжённой рукой и скоренько съел, в надежде, что ему предложат ещё. Женщина, видимо, правильно оценила Мишино усердие и, вслед за пирожком, последовало сушёное яблочко. И оно было благополучно съедено.
После такого аппетитного знакомства, Миша назвал женщина своё имя и поблагодарил её за угощение. Он знал наверняка, что после «спасибо» должно последовать «на здоровье», но женщина почему-то своё здоровье мальчику не предложила, но Миша не обиделся, а просто отвернулся и уснул.
И вот теперь, ночью, спать ему совершенно не хотелось, и чтобы занять себя чем-то, мальчик пожевал чёрнослив, закусил пирожком с повидлом и принялся мечтать.
Мише было о чём помечтать: он вернётся в Киев, там он найдёт папу, ведь папа непременно должен быть в Киеве, ведь кроме Киева других городов будто и нет вовсе!,.  Правда, вот этот город, где мальчик лежит в больнице, кажется не Киев… А может это всё же его родной город?! Но тогда где папа, почему он за ним не приходит?!.. И куда тогда Миша ехал в вагоне, с какими-то неизвестными ему людьми? И что с ними со всеми произошло?
Мальчик вспомнил бомбёжку. Сравнить произошедшее с чем-либо виденным ранее он не мог, ничего подобного с ним никогда не случалось. Только это было очень страшно! Какой-то странный рёв, не схожий с рычанием льва в зоопарке, куда они когда-то ходили с папой – лев рычал тише –
вслед за которым всё вокруг задрожало, затряслось, загорелось, запылало, начало ломаться и рушиться. Люди бежали, спотыкались, падали, поднимались, опять бежали и опять падали!.. Некоторые уже не поднимались. Миша наблюдал это недолго, потому-то раздался взрыв, и всё куда-то исчезло, для него исчезло, но не для людей. Но этого ребёнок не знал, не мог знать, потому что лежал без сознания под обломками пассажирского вагона, раненый и обожжённый. И не было никакой надежды, что в этой суматохе горя и страданий его отыщут. Но Мишу нашли, спасли от смерти. Ему предстояло жить. Только теперь это будет новая, другая жизнь, с новой судьбой… Или без судьбы.    

Три бессонные ночи трёх, еще совсем недавно совершенно незнакомых друг другу людей, оборвались неожиданно и очень похоже: они уснули и увидели сон.
У каждого их них был свой сон, особенный, может быть даже вещий, но во сне ведь об этом не думают, во сне живут, хотя настоящего ничего в нём нет, а значит, и жизни в нём нет!.. Зато и смерти во сне не бывает, хотя, случается, и убивают  там, и умирают.
Странное переплетение прошлого и будущего, возможного и невозможного, ясного и совсем непонятного, знакомого и незнакомого – вот что такое сон.
Сон в состоянии вернуть или отнять надежду, он способен напомнить о чём-то очень важном или заставить забыть что-то вовсе несущественное, второстепенное, лишнее, но, случается – и наоборот.
Сон пытаются разгадать, растолковать, приспособить к настоящему, его пытаются изучать, анализируя и систематизируя сны.
Их собирают, коллекционируют, заносят в тетрадочку, посвящают им целые главы в романах, чтобы читателю стали более понятными те главные герои, которым сны эти снятся.
Выходит, сны – это самое сокровенное, абсолютно истинное наше отражение, сны – это зеркало, в котором отражается наша судьба, вся вне пространства и времени, вне добра и зла, вне жизни и смерти. Сон – это наша душа, освобождённая от бремени плоти и свободно парящая в мире вечного обитания.

Фире Марковне снилось прошлое, но не то, настоящее, её собственное прошлое, а то, которое она желала бы иметь, но не имела. В её сне папа и мама были с нею, они были живы и здоровы, они смеялись, а не плакали. Они дарили ей сладкие подарки и брали её на руки. Они ласкали её и холили, они её любили. В этом сне родители её были счастливы, у них был свой дом, сад, у них была хорошая работа, где их уважали и ценили. Их никто не унижал и не гнал с насиженных, обжитых мест, их никто ни в чём не винил, не упрекал. Им не угрожали расправой карой небесной. Во сне родители Фиры Марковны были молоды и счастливы, а она – маленькой, смешной девчушкой с двумя коротенькими чёрными, как смоль, косичками с бирюзовыми бантами на конце.

Маше снилось будущее, её будущее. Она – доктор, терапевт и лечит больных. И всё удачно, больные все выздоравливают, все благодарят её за восстановленное здоровье. И называют её теперь не просто Маша, а Мария Сергеевна, обращаются к ней на «Вы», заглядывают в глаза и кланяются, искренне улыбаясь. Врач Мария Сергеевна на хорошем счету у главврача городской больнице и потому назначена начальником отделения, ей доверены жизни людей, большой коллектив врачей, медицинских сестёр, санитарок и прочих работников. Она доверие это заслуживает и оправдывает своим каждодневным ответственным трудом на благо страждущих. 
   
Мише снилось, что он – колдун. Только не пугайтесь! Добрый, конечно, добрый. Что такое добро, Миша знал точно: не делать никому больно и всем помогать, не обижая и не прогоняя.
Во сне к нему, доброму колдуну, шли на поклон какие-то люди, дяди и тёти, дети, бабушки и дедушки и просили его помочь, защитить от какой-то грозящей им страшной беды. И Миша раскрывал свои почему-то очень большие ладони и звал по три, по четыре человека укрыться в этих огромных ладонях. Люди поначалу с опаской глядели на эти чудесные руки, но после всё же решались подойти и укрыться. Добрый  колдун произносил волшебное  заклинание, и на лицах у людей появлялись улыбки счастья. Глаза начинали сиять и искриться!.. Они тут же освобождали место под ладонями колдуна следующим, и всё повторялось, только уже настороженности и сомнений ни у когог не было.

 
Из окна больницы той палаты, в которой лежал  Миша, кроме деревьев, ничего видно не было.  Мальчик прижался щекой к стеклу, пытаясь заглянуть за угол здания, а что там?.. Ничего не выходило из этой затеи: окно запотевало. Виною всему был нос, Мишин нос. Мальчик сразу это понял и двумя пальцами правой руки крепко прижал виновника. Ну, так-то лучше, теперь-то наверняка получится!.. Но стекло опять предательски запотело! Кто на сей раз? Ясно, его рот. Выходит, если хочешь увидеть что-то интересное, и дышать нельзя вовсе!
Мальчик задержал дыхание – окно не запотевало. Вот, совсем другое дело! Ну-ка, посмотрим…
Миша сумел разглядеть асфальтовую дорожку, ведущую к деревянным воротам.