Школа беглости

      О, чувствования преизящные! в вас лежит корень всякия добродетели. (Александр Радищев)

**********

      
      1.
      
      От «Золотого Льва» пришлось, скрепя сердце, отказаться. И это несмотря на прекрасную кухню и гениального шеф-повара, умевшего потакать гурманским капризам Павла Михайловича. Отдельный кабинет тоже был неплох и подошел бы в любом другом случае: мягкий, располагающий к непринужденной беседе интерьер, вид на реку из огромного до пола окна, но в придачу ко всему этому – белый рояль. Вот из-за рояля и пришлось отказаться. Не подходил к случаю. Было в его белоснежности и шикарности что-то от вызывающей новорусской пошлой роскоши, пальцы веером. Собеседник предстоял тонко чувствующий, такая мебель все дело может   провалить.
      Пришлось поискать, и получился «Тигрис». Кабинет здесь был попроще, но оно может и к лучшему, по-свойски, без церемоний. А вот рояль подходил на все сто, темно-красного дерева, если и не старинный, то прекрасная подделка. В любом случае, потемневшая медь педалей и подсвечников смотрелась убедительно. Феронский проверил инструмент и оторопел: нет, не подделка. Натуральный Гальярди. Откуда бы здесь ему взяться? Такой же чуть глуховатый звук, но удивительного благородства и насыщенности. Ни с чем другим не перепутаешь.
      Феронский спросил минеральной воды и суфле «Авиньон» – самое верное блюдо, чтобы отличить мастера, а после дегустации сразу же заказал кабинет до конца дня. Позвонил своему настройщику: «ми» в малой октаве Гальярди вызывало некоторые сомнения. И вот еще что – свечи.
      – Свечи? – метрдотель ненадолго замялся. – Никогда не просили, но можно организовать.
      – Верю. Только нужны початые, оплывшие, с нагаром. Впрочем, не беспокойтесь. И вот что я хотел попросить. Тот пожилой официант, что сейчас работает в зале… Я человек консервативный…
      – Евгений Петрович? Он у нас сегодня в первую смену.
      – Ему понравится во вторую. Я сейчас выйду за дверь, а вы будьте так любезны, позвоните в этот колокольчик.
      – Здесь есть звонок для вызова…
      – А я вас попрошу в колокольчик.
      Павел Михайлович вышел в общий зал и успел полюбоваться пожилым официантом. Четкий, строгий, незаметный. Старая школа. И – руки. У официантов часто бывают подходящие руки. Но этому поздновато. А руки прошлепали, это точно.
      Он вернулся в кабинет.
      – Прекрасно слышно, благодарю вас. Кстати, у вас в меню не было «Готье». Я заказал пару бутылок в «Золотом Льве». Когда привезут, отдайте сразу Евгению Петровичу.
      – Зачем вам «Готье», – обиделся метрдотель. – У нас прекрасная карта вин. Возьмите хоть «Пуансон-Бордо»…
      – У вас превосходное заведение, но у меня важная встреча, здесь только «Готье».
      – Понимаем, – вежливо и тонко улыбнулся метрдотель.
      Черта лысого ты понимаешь, – подумал Павел Михайлович. И про себя отметил: не забыть свечи.
      До вечера оставалось достаточно времени. Однако со свечами получилось не вдруг. Товару этого, конечно же, было вдоволь, любой формы и цветов, а нужны были простые и белые. Продавцы сначала не понимали, а потом раздражались. Сдавшись, наконец, Павел Михайлович тронул за плечо своего шофера:
      – Давай, Сережа, вот здесь попробуем. Стой, куда разогнался! Ты что, в самых воротах парковаться затеял?  В Божий храм пешком положено, смиренно.
      Все-таки, чуть было не оконфузился. Разлетелся к дверям бегом, эдаким хозяином судьбы из телерекламы дезодоранта. Но у крыльца сбился с ноги, опомнился, раздал милостыню и размашисто троекратно перекрестился на венчающего дверь Спасителя. Теперь – свечи.
      Очередную неудачу Феронский вынес стоически, только на секунду замер у церковного прилавка, разочарованно оглядывая покупку. Нельзя забывать дорогу к храму. Помнил бы тогда, что свечи здесь желтые и слишком тонкие, даже если брать самые дорогие.
      Благообразная лавочница по-своему поняла его растерянность:
      – У распятия, сынок, Богородице, Николаю-Чудотворцу, а вон он, Чудотворец-то, как раз где сейчас батюшка…
      И ведь есть же о чем попросить. Ничто в жизни просто так не бывает, да и здесь он не просто так оказался. Феронский застыл напротив Чудотворца, сочиняя челобитную. Но слова в молитву не ладились, не было ни музыки в них, ни простоты – мысли приходили суетные и неуместные. Выскочило откуда-то нежданно слово «отрок», вроде бы и относящееся к делу, но как-то боком выскочило, само по себе, и так ни к чему и не прилепилось. Павел Михайлович вздохнул и напоследок перекрестился – там и так про него все знают.
      И ведь помог Господь. Дал, по меньшей мере, знамение. Потому как сразу же за церковной оградой оказалась хозяйственная лавка, будто чудом перенесенная сюда из послевоенных времен, и чего в ней только не было: и керосиновые лампы, и мухобойки, и, вот пожалуйста, простые свечи – чуть прозрачные, в меру кривоватые, какие надо.
      Здесь он отпустил шофера до завтрашнего дня. Хотелось побыть одному, прогуляться по улицам, насладиться щемяще красивой золотой осенью. Вот ведь какое наказание, – подумалось Павлу Михайловичу. Никогда глубинная красота вещей не открывается пристальному взгляду, по заказу. Ее иной раз ловишь краем глаза, когда не ждешь, она вспыхивает как далекая молния, а стоит застыть на месте и распахнуть глаза, как все волшебство исчезает, и оказываешься лицом к лицу с обыденными вещами: ну клен, ну багряные листья, затаившие глубокие тени и вкрадчивый вечерний ветер, ну розовый от заката ствол, и – ничего. Ничего, кроме банальных поэтических вздохов. Можно идти дальше. Впрочем, у него еще есть свечи.
      Он выбрал подъезд без домофона и поднялся на площадку между этажами. Одну засветил от зажигалки, другую от первой. Свечи на рояле должны быть початые,  с натеком. Только не слишком ли он озабочен деталями, может быть они ни к чему. А может быть и просто ничего не получится, что со свечками, что без оных. Тут нельзя фальшивить, надо чтобы поверили, самому надо верить. Так и стоял, в каждой руке по горящей свечке, и тут пришла молитва. Настоящая, из глубины сердца, живыми человеческими словами. Господи, – прошептал Феронский, – скажи, что я псих. Или не мешай.
      На верхней площадке разверзлась дверь и явился ему обыватель с мусорным ведром. Лысый, с животом, в выскочившей из тренировочных штанов майке – каким и положено быть обывателю. Хотел было посетителя не заметить, но, уловив его смиренный вид, осмелел и, не глядя в лицо Феронского, строго поинтересовался: что вы здесь, собственно, делаете?
      – Да вот, зашел помолиться, – честно сознался Павел Михайлович.
      – Здесь вам не молельный дом, – рассудительно заметил жилец.
      Захотелось подурачиться.
      – У каждого своя стезя. Никогда не знаешь, где воздвигнутся над тобой стены храма, – прорек Павел Михайлович. – Горе, если не преклонишь колени.
      – Вот и катился бы этой своей стезей. – Жилец поставил ведро и смело набычился.
      Никак не давалось ему сегодня философское настроение.
      – Зачем же сразу на ты. – Павел Михайлович задул свечи, перехватил их в левую руку, и, сосредоточенно осмотрев противника, нащупал в правом кармане кастет. Кожаный, ничего особенного, просто поберечь руки. Однако, заметив быстрые перемены в лице собеседника, передумал:
      – Собственно, вы же ни в чем не виноваты, – проговорил он задумчиво, скорее даже самому себе. – Вы же здесь, если вдуматься, случайно. – И пошел к выходу.
      Присмиревший оппонент выдержал безопасную паузу, и только уже перед тем, как захлопнуть дверь парадного, Феронский услышал вдогонку:
      – Псих!
      Но это был не тот голос.
      
**********


      2.
    
      – Встретите у входа, проводите сюда. Без подобострастия, но с почтением. Узнаете по фотографии, тут ошибиться трудно, – Павел Михайлович развернул газетный номер и ткнул в первую полосу.
      Долговязый юноша во фраке в изящном полупоклоне под аршинным заголовком: «Италия покорена неизвестным русским виртуозом». Когда метрдотель потянулся за газетой, Феронский убрал ее за спину:
      – Вы же не филер. Постарайтесь без фотки в рукаве, как хорошего знакомого.
      – Все понял, – с готовностью согласился уже прикормленный метрдотель. – Я и не собирался, мы же все-таки профессионалы. Если можно, все-таки, еще разок. Станислав Грибов. Как же, ну вот и сегодня по радио, ну прямо, говорят там публика сбесилась, ну прямо, говорят, второй этот, ну… – служитель нетерпеливо защелкал пальцами, напрягая память, – ну этот…
      – Второй Гвоздодер, – закончил за него Феронский.
      – Второй – кто? Там какая-то другая была фамилия.
      – А это не фамилия. – Феронский посмотрел на часы. – Без четверти семь. Постарайтесь его не прозевать.
      Оставшись один, Павел Михайлович сел за фортепьяно и задумался. Время собирать камни, время разбрасывать камни. Что за камни разумел Экклезиаст, всегда было для него загадкой. Но пора разбрасывать. И очень аккуратно. Сыграть что-нибудь, для настроения.
      Он рассыпал по клавишам первый аккорд баховской партиты. Гениальная музыка. И как это делает Глен Гульд! В первом же такте тысяча больных отчаянных вопросов измученного сердца. А дальше ответ. Ровно один. Отрицательный. Нет, партита не подойдет. Лучше Апассионату. Вот этот фрагмент, где andante, намаявшись долгими тяжелыми кругами, срывается в сумасшедшее безудержное беспредельное presto. Еще, и еще, и еще: осатаневшие пальцы забивают клавиши в пол, и тут же – вкрадчивые, иллюзорно-хрустальные пассажи новой темы. И руки уже другие – гибкие, дерзкие, проворные – наполняются новой жизнью, новой мелодией.
      – Браво.
      И одинокие аплодисменты.
      Получилось даже лучше начального сценария. Никаких раскланиваний и представлений. Маэстро застукали за работой. И ведь, честное слово, не хотел, само получилось.
      А парень возмужал. Тонкой кости, но жилистый и стройный. Красивые, по-мужски волосатые руки и невероятно длинные пальцы. У музыкантов далеко не всегда музыкальные пальцы, а вот у него музыкальные на двести процентов. Впрочем, с лицом будут проблемы: брови вразлет, обжигающе черные глаза, и все это вкупе с легкой, еще детской одутловатой мягкостью. Женщины его скоро затискают. Пока еще не добрались, так чтоб толпами, Феронский знает. Чем такую физиономию камуфлировать, непонятно. Но что-нибудь можно придумать.
      – Насколько я понял, – молодой человек небрежно повертел в руках тисненую золотом визитную карточку, – вы Павел Михайлович Феронский.
      – Ваш покорный слуга. А я вас узнал без шпаргалки. Как вы догадываетесь, я пригласил вас по делу, но сначала…
      – Вы что-то говорили насчет ангажемента.
      – Безусловно. Но не раньше легких закусок. Я человек твердых привычек, и для меня деловой ужин – это прежде всего ужин.
      Феронский позвонил в колокольчик. Вошедший официант откупорил «Готье», наполнил бокалы и молча удалился.
      Чем гость не страдал, так это избытком стеснительности. Он непринужденно уселся за роскошно сервированный стол и некоторое время сосредоточенно его оглядывал. Когда среди всей экзотики он разглядел маринованный огурец, на лице его появилась радость узнавания, и потянувшись к нему вилкой, он выдернул огурец из сложной кулинарной конструкции. И тут же про него забыл:
      – А вы классно играете. Я-то, по совести, ждал вопроса насчет скрипочки.
      – При чем здесь скрипка. Вы же пианист.
      – Ну это я так, фигурально. Я тут в одном фильме видел, как царь пригласил на аудиенцию Штрауса. Тот пришлепал, себя не помнит от такой чести, взялся проблемами грузить, а государь ему: а что ж вы скрипочку не прихватили. Дескать, кому ты здесь, хрен канифольный, без инструмента нужен. А это что за салат?
      – Спаржа, шампиньоны, крылышки астролябусов.
      – А куда все остальное?
      – Что – остальное?
      – Ну от этих, … астролябусов?
      – Честное слово, не интересовался. У них самое ценное в крылышках.
      – Крылышки вкусные, а этих самых лябусов жалко. Опасно иметь ценные крылышки.
      Парень облизал ложку. Он упорно не хотел чувствовать себя в дорогом ресторане и держать вилку в левой руке.
      Павел Михайлович оказался немножко не готов к такому ходу беседы. Инициатива была явно не за ним. А чего он, собственно, ждал? Закомплексованного гения, не умеющего без рояля распорядиться руками–ногами? Ведь все же про него знает, и  про гостиницу в Мантуе тоже, а все равно ждал кого-то в коротких штанишках. Но, пожалуй, с таким будет проще договориться.
      – Так вот, о ценных крылышках. Я внимательно слежу за вашими успехами…
      – Давно?
      – Последние три года. Я умею рано распознавать настоящие дарования.
      – Да три года назад меня и видать-то не было. Бобров, Никольский. Бобров, пожалуй, и сейчас получше.
      Феронский повертел в руках бокал и сделал мелкий глоток:
      – А Бобров всегда будет лучше. – И мельком взглянул в лицо собеседника. Кажется, достал. – У парня незаурядный талант.
      – А у меня, значит, заурядный, и меня надо кормить астролябусами. Вот и кормили бы своего Боброва. – Станислав раздраженно бросил вилку.
      А вот с выдержкой придется поработать. Мастеру негоже.
      – Попробуйте суфле. И я хотел бы представиться. – Феронский протянул через стол визитную карточку.
      – Так ведь у меня уже есть точно такая же.
      – Есть, но другая, изготовленная ровно в одном экземпляре. Некто Павел Михайлович Феронский, музыкальный критик. Вы о таком когда-нибудь слышали?
      – Стало быть, вы не Феронский?
      – Стало быть, я не критик. Кстати, кто вам организовал гастроли в Италии?
      – Точно не помню. Какой-то культурный фонд, то ли «Золотая стена», то ли «крыша»…
      – А вот что написано на этой визитной карточке: Павел Михайлович Феронский, председатель некоммерческого культурно-просветительного фонда «Золотой купол». А на другой стороне то же самое по-английски, сейчас это модно.
      Станислав выпрямился, грохнув локтями о стол, и уставился на собеседника с изумленной усмешкой.
      – Спонсор, значит. Тут моя родительница сериал смотрела, оторваться не могла. А там совсем как у нас с вами. Парень, ну круглый сирота, пятнадцать серий хлопает во-о-от такими ресницами, ну, телка там у него и все такое. А под конец приезжает длинный белый лимузин и объявляются из него батюшка-матушка в мехах и брильянтах. Моя, так обрыдалась. Так почему же все-таки не Бобров?
      – Бобров никогда не будет таким как вы. Сыграйте-ка мне Мазарини. Для меня это ваша лучшая вещь.
      – Лучшая? – Станислав удивленно уставился на собеседника.
      – Лучше не бывает. Это ведь из-за нее вы разнесли гостиничный номер в Мантуе? Ну, допустим, зеркало в ванной, занавески, телевизор – это все из репертуара какой-нибудь занюханной рок-звезды. Но превратить бюст Вольтера в барельеф малознакомой личности – это уже новое слово в исполнительстве. Это ж какой нужен творческий темперамент. Мне когда счет прислали, я больше всего над этим несчастным просветителем голову ломал. Сыграйте Мазарини.
      – Мазарини?… Шестнадцатый этюд?…
      – А я других у него и не слышал.
      – Мазарини?…
      Вот теперь он был таким, каким Феронский ожидал его увидеть в самом начале. Парень сидел, затравленно глядя перед собой и сцепив до белизны пальцы.
      – Послушайте, я его никогда не пойму. Он все время ускользает. Вот-вот вроде ухватил, а в руках опять пустота…
      – А публика рукоплескала.
      – А им лишь бы похлопать. На концерты ходят типа свою тонкость показать. Это ж выдающийся формалист, не какая-нибудь полька-бабочка. Тут сам Бог велел отбивать ладони. – И помолчав, удрученно добавил: – Мазарини – гений, а я – дурак. Кормите Боброва.
      – Дался вам этот Бобров. У него своя дорога, и он никогда не сможет того, что можете вы. Вас ведь с Мазарини и на бис вызывали.
      – Вот из-за этого самого «биса» я и психанул. Неужели не слышат, что мазня?
      – Но какие потом были овации…
      – Да лучше б тухлыми яйцами. Меня как в гостиницу отвезли, а там этот бронзовый хмырь ухмыляется. Ну, думаю, сговорились, специально поставили. Ну я им и устроил «парадоксальную интерпретацию одного из сложнейших явлений пианизма».
      – А может быть, они все-таки правы? Вы не допускаете такую мысль, что сами не доросли до понимания собственного гения?
      – И вы туда же?
      – Играют ведь не только мозгами и руками. Тут ведь и жизненный опыт, пусть даже неосознанный, и интуиция, и даже телесная конституция, и прорва всяких вещей, коих мы о себе не знаем. Вот вы и выразили нечто такое, о чем сами в себе не подозреваете. А люди попали под обаяние, зря вы о них так жестоко. Да и я тоже попался. Ведь в таком сложном музыкальном тексте уловить тончайшую мелодическую игру, открыть его истинный смысл…
      – Его надо было уловить и не заметить. У меня не получилось не заметить, спрятать. Не по-лу-чи-лось! – Последнее было саккомпанировано ритмичными ударами кулака по столу и полифоническим дребезгом столового серебра. И уже успокоившись, он добавил. – Это должно быть хорошо спрятанное, как будто это есть, но никто не знает. Вот тогда это настоящий Мазарини.
      – Которого никто до сих пор толком не исполнил. Хорошо, я не буду так назойлив. Вы, кстати, ничего не пьете. Выпейте вот этого вина, это мое любимое. И чего-нибудь съешьте. Сейчас горячее подадут, а вы еще к закускам не притрагивались.
      – Любите хорошо поесть?
      – Люблю есть с аристократической роскошью. И вам советую приучаться, пока не поздно. А то ведь с устрицами я так и не привык. Хотите устриц? Такая дрянь, право слово. Я ведь их первый раз попробовал в зрелом уже возрасте, когда меня занесло в Берлин на гастроли. Специально взял в ресторан переводчика…
      – Так вы выступали с гастролями? А я, признаться, не слышал.
      – Об этом позже. Так вот, взял аборигена, чтоб меню переводил. Они вокруг этих моллюсков целое па-де-де устроили. Я их, по невежеству, жареными заказал. Цена там была запредельная, я так полагаю, что за балет: один блюдо несет, другой спиртовку зажигает, третий лимоном декорирует, четвертый над всей церемонией надзирает. Мой толмач, даром, что культурный фриц, а пялился как дикарь. Я ему: смотри краем глаза и предавайся мирной беседе, будто мы к этим пляскам привычные. А потом все четверо выстроились в колонну по одному и исполнили торжественную подачу подогретой жевательной резинки. Что вы думаете? Слопал. Для фасону чего не сделаешь. А вы молоды, еще успеете привыкнуть, станете приличным человеком.
      Станислав не слушал. Он механически отхлебнул из бокала и бесшумно поставил его на стол. Долго и пристально смотрел прямо перед собой, поглаживая кончиками пальцев край стола. Наконец, вымолвил:
      – Сейчас вам будет шестнадцатый. – И двинулся к роялю.
      Павел Михайлович не раз прослушал запись концерта в Мантуе и считал, что лучше сыграть невозможно. Оказалось, что ошибался. Парень играл с полным безразличием к собственным рукам, одолевая чудовищные растяжки и умопомрачительные пассажи с непостижимой легкостью. Этюд, написанный как фантазия о невозможном, ни разу не исполненный самим автором и даже названный им «этюд для чтения», звучал здесь и сейчас. И звучал божественно. Перейдя к последней части, Станислав задрал голову к потолку, словно высматривая там смысл музыкальной фразы, а потом презрительно сморщился, да так и доиграл с брезгливо передернутой физиономией.
      – Ну вы видели? – прогнусил он, резко отвернувшись от рояля. – Опять мимо. Ну все, пойду в дворники.
      – Только уговор: мебель не ломать. Что касается альтернативной специальности, так мы о ней позже можем поговорить, а сейчас, если позволите, можно мне к инструменту?
      Станислав пожал плечами и молча отошел к окну. Феронский занес руки над клавишами, некоторое время колебался, и решил не рисковать:
      – Что касается первой части, то здесь я с вами не решусь состязаться. А вот здесь… Эскиз, конечно, но можно доработать. Видите: чуть-чуть усилить второй голос, здесь легкое ritenuto, самоуправство, конечно, но автор, я полагаю, нас не осудит. Так что, вы были в полушаге… Что у вас с челюстью, молодой человек?
      – Вы, вы?… Почему я вас раньше нигде не слышал?
      – Я работаю для узкой аудитории и не люблю громких оваций. Два-три подлинных ценителя – этого мне достаточно. Тут другой вопрос: вы можете мне сказать, чего вы хотите от жизни?
      – Разделать этого Мазарини так же как вы. Или даже лучше.
      – И все? Ну, в общем-то, похвально. Только постановки руки здесь недостаточно. Тут нужна постановка сердца. У вас, мне кажется, слишком узкий круг общения, и, вы меня извините, круг интересов. Иногда полезно сделать шаг в сторону, взглянуть на мир свежими глазами, поискать свое истинное призвание.
      – Вы же только что меня о нем спрашивали.
      – Мы говорили о том, чего вам самому хочется. А призвание – это то, для чего Господь не поленился вас создать. Оно может так никогда и не открыться. Иногда помогает слепой случай или вмешательство посторонних сил. Вы извините, что я так многословен, просто посторонняя сила слегка нервничает. Груз ответственности, так сказать. Начнем с того, что сам я достаточно поздно занялся музыкой.
      – Вы? Это при вашей-то технике?
      – Нет, ну конечно же, в детстве меня чему-то учили. Но судьба сложилась так – не будем вдаваться в детали – что я увлекся несколько иной специальностью. Да… так вот, о технике. К семнадцати годам у меня была очень приличная техника. По оценкам некоторых коллег, на грани совершенства. Но сам я был ею недоволен. Мне она казалась излишне педантичной, давил груз авторитетов, не хватало легкости импровизации. А тут еще появилась честолюбивая идея усовершенствовать ростовский пинцет. Понимаете, тогда в моду вошли приталенные пиджаки и карманы с клапанами навыпуск. А наш брат избаловался на свободном крое, начались проблемы с публичным признанием. Пинцет предполагает оттяжку указательным, простите, вторым пальцем, при независимой работе четвертого и пятого по извлечению. Средний палец нейтрален, вот такая аппликатура. Я стал работать третьим пальцем по клапану, и мало-мальски освоился со свободным кроем. Но к приталенным, сшитым по кости, подходить не решался. И дело тут было не в дерзости таланта. Просто я чувствовал, что делаю это некрасиво, без блеска. Не хватало, если хотите, ощущения внутренней правды. Ну вот совсем, как у вас с Мазарини: все кругом в восторге, а самому неуютно, что-то все время не так… А ведь главные гонорары, сами понимаете, лежали в приталенных пиджаках, тех, что по моде.
      Станислав, долго морщивший лоб в попытке сформулировать вопрос поделикатнее, наконец вымолвил:
      – Вы хотите сказать, что эта ваша специальность… Вы имеете ввиду… карманные кражи?
      – Именно. Не надо стесняться называть вещи своими именами. Но вопрос здесь скорее философский, мы ведь с вами говорили о широте кругозора, об освежающем действии шага в сторону. Я ведь, было, совсем захандрил из-за этих приталенных пиджаков, одно время даже хотел бросить. Но тут угодно было судьбе, чтобы я попал на концерт Клиберна. Не то чтобы я был меломаном, просто некоторые дамы считают это необходимой прелюдией. Про гражданку я, понятно, тут же забыл. Просто сидел и пялился на его руки. Я не понимал, почему он с такими руками и – пианист. А потом понял кое-что для себя и три года отучился в консерватории. Ушел, когда понял, что взял от музыки все, что мог. В человеческом плане. Это очень немало. Дело не только в постановке руки. Я обрел новое гармоническое видение мира, творческую дерзость. Да я вам сейчас покажу.
      Феронский позвонил в колокольчик.
      – Я вас вот о чем попрошу, – обратился он к вошедшему официанту. – Налейте, пожалуйста, водки вот в эту рюмку. Побольше, так чтобы с пузырем. Вот так. А теперь поставьте на поднос и отнесите, когда я скажу, на рояль. Только сначала положите ваш блокнотик в правый карман. Сколько донесете?
      – Сколько налил. – В голосе официанта прозвучала легкая профессиональная обида.
      – Замечательно. – Феронский стал между столом и роялем. – Можно начинать.
      Официант двинулся, грациозно неся поднос в одной руке. Павел Михайлович сделал едва заметное движение, словно хотел снять пылинку с пиджака официанта, а потом передумал.
      – А теперь смотрим на результат. Видите? Не пролито ни капли. Это, собственно, и есть ростовский пинцет в моей интерпретации. – Феронский вытащил из своего кармана и подкинул на руке официантский блокнот. – Основная цель – ни в чем не стеснять чужой свободы. Я думаю, уже можно подавать горячее.
      Станислав отнюдь не выглядел шокированным. В глазах его играли легкие насмешливые огоньки. Он открыл рот и замер, примеряя фразу, наконец сказал:
      – Значит все это великолепие, фонды эти ваши, купола всякие, вы все это надергали этим, как вы его называете… пинцетом?
      – Зачем же так прямолинейно. Про пинцет – это я так, к примеру. Технический инструментарий здесь обширный, вы будете приятно удивлены. И должен сказать, что даже из очень модных блейзеров и ридикюлей много не надергаешь. Я человек практичный, и мне знакомо слово «инвестиции». А по специальности я последнее время редко, эпизодами… Да и возраст… Так вот, мы хотели потолковать о вашем призвании.
      – Все понятно. У мэтра возраст, и ему нужны подельники. Только я-то здесь при чем?
      – Даже завидно, как быстро вы все понимаете. В подельниках я никогда не нуждался. У мэтра возраст, и ему нужен ученик и наследник. Так будет вернее.
      – Финиш, – выдохнул Станислав, наконец-то позволивший себе удивиться. Несколько секунд он недоуменно разглядывал Феронского, потом зажмурился и энергично затряс головой из стороны в сторону, словно прогоняя видение. – Нет, ну честное слово, кто-то из нас псих.
      Павел Михайлович облегченно вздохнул. Наконец-то нормальная человеческая реакция. Куда лучше самонадеянной напускной иронии и ерничества. С этим уже можно работать.
      – Насчет психа мне уже сегодня намекали. С обывательской точки зрения вывод вполне естественный. Но мы-то с вами говорим о призвании, а обыватель редко о нем задумывается.
      – Сейчас, сейчас… – Станислав сделал нетерпеливый жест рукой, останавливая собеседника, и беззвучно зашевелил губами. – Так… ангажемент, значит… Значит, я ничего про себя не знал? И мое призвание – шарить по карманам?
      – Звучит грубо и несправедливо. – Феронский придал голосу искренность и проникновенность. – Вы же не скажете про Паганини, что он пиликает на скрипке. Так почему же так неуважительно про этот вид искусства? Повторяю, Станислав, искусства. Здесь, как и в музыке – есть азбука, и есть вершины, доступные избранным. Освоить обтрепанные карманы на оттопыренных задницах любителей пива – дело нехитрое, и это, я с вами согласен, похуже десятой скрипки в оркестровой яме. Ваше призвание – творить шедевры.
      Станислав, похоже, уже полностью оправился. По крайней мере, выглядел вполне спокойным.
      – Ну допустим. Но почему же все-таки я? Должны же у вас быть близкие родственники.
      – Родственники, дети, внуки, племянники… Кто-то шарит, кто-то пиликает… Как вы не поймете: то, чем владею я, можно передать только равному таланту. Или большему. Такому, как ваш. С вашим фантастическим чувством ритма. С вашими уникальными руками. Да они просто созданы для виртуозной работы. Такие данные бывают раз в столетие, если вообще когда-нибудь были. Я ведь случайно вас разглядел. Меня года три назад одна знакомая пригласила на концерт отпрыска, тот упражнялся на виолончели и ему что-то там такое прочили. Я и пошел-то из чистой вежливости. А как услышал вашу восьмую прелюдию…
      – Я играл Баха? Восьмую прелюдию?
      – Вот видите, я лучше вас помню. Я сразу понял, что передо мной чудо. Что для таких рук нет невозможного.
      – Что же вы так долго тянули?
      – А зачем торопиться? Пусть Бах и Черни сделают свое дело. Мне останется только объяснить некоторые тонкости, перепрофилировать, если можно так выразиться. Впрочем, я поначалу сомневался и решил просто так, закулисно помеценатствовать. Определил вас к Звереву. Прекрасный педагог, лучше не сыщешь. И руку ставит великолепно. А уж пару месяцев назад, на конкурсе Чайковского, там я понял, что не ошибся. Первый порыв, он самый правильный. Я был просто потрясен вашей игрой.
      – Боброву дали… – прошептал Станислав, словно забыв о предмете разговора.
      – Да плюньте вы на Боброва, он вам в подметки не годится. Благовоспитанный мальчик из приличной семьи, вот и все, что про него можно сказать. И техника у него благовоспитанная, законопослушная – больше в ней ничего нет. Нам он неинтересен.
      – Особенно в свете наших творческих планов. Но я, все-таки, музыкант. Это если уж всерьез говорить о призвании.
      – Давайте сопоставим. Что у нас там получается по музыке? По самым оптимистическим оценкам. Ну да, оно, конечно, пианист-виртуоз. Должен вас успокоить, Боброва вы переплюнете и прочно войдете в двадцатку лучших исполнителей  мира. Гастроли, овации, цветочки. По оценкам критиков – великолепная, непринужденная, филигранная техника, но легковесен в интерпретации. А дамочки в фойе будут хвалить ваше туше, они любят закатывать глазки и хвалить туше. Так вот, с одной стороны – превосходное туше, мировая слава и прочное двадцатое место. А с другой –  гениальный художник, творец, которому никогда не будет равных. А критики у вас будут хоть и немногочисленные, зато самые доброжелательные.
      – Значит, Зверев – это ваша работа, – произнес Станислав, следуя своим собственным мыслям. – А я думал: что так все всполошились? Перевели в Гнесинское, новый инструмент от какого-то фонда, впрочем, теперь ясно, от какого. Мамаше-буфетчице какую-то чумовую пенсию определили, вот уж она удивлялась. Выходит, я должник – и ко мне пришли с векселями.
      Феронский болезненно поморщился.
      – О, Господи, до чего вы все однозначно понимаете. Вы должник? Безусловно. Только должны вы не мне. Себе, в первую очередь. Вы должны своему таланту, своему Творцу, если хотите. Так же, как и я. Я просто не имел права пройти мимо. Это было бы преступлением.
      – Странные у вас взгляды насчет преступлений. Стало быть, бросай, придурок, фортепьяно и занимайся настоящим делом… вот уж не знаю как это поприличней назвать. На «шарить по карманам» вы, вроде, обижаетесь…
      – Какая дикость. С чего вам взбрело в голову бросать инструмент? Да настоящий мастер невозможен без глубокой музыкальной культуры, вы же не захотите быть посредственностью. Я уж не говорю о практической пользе. Нет-нет, обязательно играйте! Лучший способ уловить нужный темповой рисунок и телесную пластику. Вы не поверите, мне иногда кажется, что музыку специально для этого придумали. Да вот, послушайте, хотя бы, этот блюз. Что в нем? Вальяжная походка в вечерних сумерках, свободные одежды, просторные накладные карманы, сумочки, небрежно брошенные через плечо. И работать здесь нужно в непринужденной джазовой манере, с импровизацией, синкопами, с паузой на сильной доле. Не знаю ничего лучше этой вещи, если хочешь настроиться на гастроли в курортной зоне. А вот под ответственный прием, строгие костюмы – это обязательно Гайдн. Вот, послушайте… Бессмертная музыка. За двести лет под вшитый карман не написано ничего лучшего. Безотказное средство придать руке строгий требовательный тонус.
      – А вы знаете… Я что-то проголодался.
      Станислав вооружился вилкой и ножом, на этот раз вполне грамотно, и энергично принялся за еду. Ел он молча, сосредоточенно разглядывая ножку рояля. Покончив с блюдом, он налил себе полный бокал вина, и вольготно откинувшись на спинку стула, наконец, проговорил:
      – Ну хорошо. Два варианта. Первый: я реву от восторга и безусловно согласен. Второй: мы с вами вежливо прощаемся и больше не возвращаемся к этому разговору. Рассмотрим их по очереди.
      Нет, не так это прозвучало. Как будто молодой человек уже принял решение. Нехорошее, неправильное.
      – Есть, все-таки, и третий вариант. Не такой радикальный, – осторожно начал Феронский. – Начать понемногу, исподволь, упражняться. Так, любопытства ради. Без каких-либо обязательств. Надо сломать кое-какие предрассудки. На манекенах, на статистах, особо не перегружаясь. У вас быстро пойдет. А если вам понравится, месяца так через два-три попробуем живую натуру. Единственное, где я вижу проблемы, так это ваша избыточная эмоциональность. С выдержкой надо будет отдельно поработать. В нашем с вами деле очень важны хладнокровие и расчет. Вдохновение – да, безусловно, но при этом – расчет и хладнокровие. Здесь то же, что и в музыке, только ошибки дороже.
      – Ага. Фрачная пара в полосочку.
      – Я вам предлагаю путь художника, а не увеселительную прогулку. Надо иметь мужество быть готовым к любым поворотам судьбы. И извлекать из этого необходимый жизненный опыт. Не хочу вводить вас в заблуждение, но такие эпизоды, в общем-то, неизбежны, особенно в начале пути. В любом серьезном занятии своя цена мастерства.
      – А можно нескромный вопрос? Какая у вас там была кличка?
      Павел Михайлович еле заметно кивнул и помедлил с ответом:
      – Она и сейчас та же самая. Гвоздодер. За техническое совершенство. У этой публики своеобразное чувство юмора.
      – Вы же у них, наверное, как это у вас там называется, авторитет?
      – Уважают, – согласился Феронский. – Но не более того. Отношения прохладные. Я же, в общем-то, одиночка, ни с кем так и не сработался. Народ прагматичный, им порой трудно что-нибудь объяснить. – Павел Михайлович оживился, вспомнив былые обиды. – Нет, послушайте, ну как я могу брать карман, если не вижу в нем никакой мелодии? Просто так, ради голого результата? Дикость, деградация. А им все едино, что соната, что собачий вальс. Вы бы хотели зарабатывать собачьим вальсом? Я думаю, здесь мы друг друга понимаем.
      – Здесь понимаем, – кивнул Станислав.
      – Послушайте, – оживился Павел Михайлович, – возраст, конечно, поджимает, но я думаю, лет десять у нас в запасе имеется. Ну выкинем отсюда года два-три ваших вынужденных отлучек. Остается не так уж и мало. За это время я сделаю из вас выдающегося художника. И увижу то, чего не успел сам. Вы часто думаете о смысле жизни?
      – А он есть?
      – Не у всех. И если нет, ну что ж… Мотаешь срок от звонка до звонка, может оно так и проще. А есть бедолаги, которых вызывает начальник и говорит: успей. Тут уж не отвертишься. Только сам я не успею. Слишком грандиозно, даже для меня. Моих рук не хватит. Это теперь ваше.
      – И что же велел начальник?
      Феронский долго молчал, потом заговорил медленно и мечтательно:
      – В две руки. На два кармана. Асимметрично. Ну вот как будто в басах триоли, а в верхнем голосе шестнадцатые. Только здесь сложнее. Каждая рука импровизирует независимо. У каждой своя тема, свой музыкальный размер, свой ритмический рисунок. Я уже не успею… Слушайте. Шуберта и без вас худо-бедно сыграют. А этот шедевр останется несотворенным и неисполненным. Он нам не простит.
      – Начальник?
      – Только не надо на меня смотреть как на маньяка. Нормальная творческая одержимость. Для художника – обычное состояние.
      – А я и не смотрю. Я теперь ему завидую.
      – Кому – ему?
      – Ну как же. Все тому же Штраусу. Пришел к государю, а он ему: что же ты, болван, без скрипочки? И ни слова о смысле жизни. Так, знаете ли, мило побеседовали. Я в смысле: царь со Штраусом.
      – Я так понял, это ваш ответ?
      – Почти. Мы все-таки забыли обсудить второй вариант. Категорический отказ. Я так полагаю, в этом случае должны последовать угрозы.
      – Угрозы? – Гвоздодер пристально и беспощадно вгляделся в лицо Станислава, прикрыл глаза и коротко кивнул: –  Безусловно. И очень серьезные. Вы никогда не сыграете Мазарини. Так, как вы его сами слышите.
      – И все?
      – А что, мало? Вы никогда не станете по-настоящему свободным. Свобода приходит только вместе с одиночеством. Для Мазарини вам никогда не хватит подлинной дерзости, воли, цинизма. Впрочем, не расстраивайтесь, двадцатое место все равно за вами. Только плюньте вы на этого недоумка, играйте Шопена. Зал будет рукоплескать.
      – А бандитский счетчик?
      – Что-что?
      – Счетчик. Вы же деньги вкладывали.
      Прежде, чем ответить, Павел Михайлович вволю нахохотался. Беззаветно, искренне, с невольной слезой.
      – Значит, газетки читаем, телевизор смотрим. Вы, поди, и по фене лучше меня сможете. Когда ж вы на пианинах-то успеваете? Ладно, мы сейчас с вами рассчитаемся. Вы можете сказать слово «продать»? Просто одно слово.
      – Что продать?
      – Вы скажите. Это уж мое дело.
      – Ну хорошо: продать.
      – Вот и замечательно. А то мне как раз сегодня брокер звонил, а я не решился. Значит продаю весь свой «Экссон» и зарабатываю на нем раз в двадцать больше, чем вложил во всю вашу творческую карьеру. Как честный человек, я вам еще должен за консультацию. А если серьезно, то вы мне ничего не должны. Ни по какому базару. Спишем на творческую неудачу. Вкладывал деньги в небывалого гения, а получился заурядный талант. Да может, я и ошибся в вас. Меценатам свойственно обольщаться.
      Станислав встал и, демонстративно сверившись с визитной карточкой, церемонно произнес:
      – Ну что ж, Павел Михайлович. Все это было очень познавательно и интересно. Особенно, астролябусы. Благодарю вас.
      – Так ведь еще десерт.
      – Мы же все с вами обсудили.
      Когда Станислав шагнул к дверям, Феронский допустил непростительную оплошность. Неожиданно для себя в один прыжок догнал гостя, схватил за рукав и торопливо забормотал:
      – Послушайте, ну что вам стоит? Не надо на всю жизнь. От вас не требуются такие жертвы. Мне только в две руки, на два кармана.. Один раз на два кармана – и все… и свободны… Это безопасно, прикроют, а больше некому…
      Станислав деликатно, но уверенно положил руку на ладонь Феронского и снял ее с рукава. При всем их изяществе пальцы у него были сильные и жесткие. Какие надо.
      – Павел Михайлович, я и так свободен. – В голосе его звучала сдержанная насмешка. – А двадцатое место меня вполне устраивает.
      И двинулся к выходу. Не оглядываясь.
      
**********

      
      3.
      
      Теперь можно было подвести итоги.
      Гвоздодер подошел к роялю, снял с его крышки бокал, поставленный официантом еще тогда, во время этой дурацкой никому не нужной демонстрации, и поднял его на уровень глаз. Странно, что жидкость по-прежнему поднималась над краем слабо подрагивающим зеркальным студнем, непрочным и недолговечным, как будто время остановилось.
      Он коротко вздохнул и опрокинул бокал залпом, прицелившись в то место внутри себя, где слизистым тошнотворным клубком сплелись чудовищное унижение и горькая досада. Прислушался: попал или нет? Выбрал на роскошных шпалерах подходящий цветочек и запустил бокалом точно посередке. Теперь, кажется, попал. Позвонил в колокольчик, распорядился прибрать и подавать десерт.
      Долго сидел, откинувшись в кресле и барабаня пальцами по его ручке в такт просочившимся под дверь гитарным басам. В зале по соседству веселились, оркестр что-то играл для «нашего друга», там все знали про смысл жизни.
      Идеалист. Слепой и самонадеянный. Хотелось стильно, красиво, значительно: вот она, проповедь – и вот он, апостол. Только вот пророк попался никудышный.
      Или же время ушло, и по-другому надо проповедовать. Вернуться с небес на землю. Да, не так чисто и красиво, но сделать. Завтра же поехать, организовать, договориться, сунуть знакомым ментам. Подумать, на чем его подставить, может, та же сто пятьдесят восьмая подойдет. Или ребята что-нибудь сами присоветуют. Только предупредить, чтобы руки ему не попортили. Недельку попарится, а там можно и дальнейшие творческие планы обсудить. Может окажется, что он всю жизнь мечтал о лагерной самодеятельности – тогда уж извините.
      Подло, конечно. Цель и средства – они ведь должны быть в гармонии, а тут что-то диссонирует, режет слух. Впрочем, хватит эстетствовать. Решил – и ладно. Что-нибудь для настроения, десерт и домой. Завтра тяжелый день.
      Он вернулся к роялю, неторопливо зажег свечи. Ухмыльнулся, вспомнив, как он с ними старался, и все – ни к чему. Впрочем, зачем же так сурово. Красивое никогда не бывает напрасным. Надо ж и для себя пожить.
      Гвоздодер раскинул на клавишах первый аккорд баховской партиты. Красиво, но не в масть. Заторканный баклан недужит от тысячи заморочек. А ответ дальше ровно один: обломись, фраер. Лучше вот это, из Бетховена, где andante долго мается кругами, как зэк на прогулке, а потом срывается в бунт, в presto, в беспредел. И вот уже остервенелые пальцы забивают насмерть клавиши: так тебе, шалава, в морду, в морду, в морду, и тут же рядом зашестерили пассажики из новой темы, сначала испуганно, с нижних коек, а потом ничего, освоились, дали crescendo, и уже не разберешь, кому здесь быть в авторитете. И руки уже другие, наполненные дерзостью, ритмом, энергией. Жаждой работы.
      Правильно. Сейчас же рассчитаться, пойти и сделать. Что-нибудь несложное, изящное – для себя. Для хорошо прожитого дня.
      Десерт так и остался нетронутым. Уже у входа, среди уютных столиков, выставленных под ажурным навесом, его догнал Евгений Петрович. Оказывается, он забыл свой колокольчик. Это Павлу Михайловичу Феронскому, никто уже не помнит зачем, нужен был колокольчик. Гвоздодеру на работе только колокольчика и не хватало.
      – Припрячьте где-нибудь у себя, до следующего раза. Мы ведь с вами еще увидимся.
      Все. Теперь работа. Гвоздодер неторопливо двинулся в сторону метро. Он никогда не высматривал клиента, просто глядел прямо перед собой чуть расфокусировав зрение. И клиент являлся сам, вспыхивая где-то на периферии яркой точкой. Это всегда было безошибочно: клиент, работа.
      Не надо было, конечно, пить водку – это опрометчиво. И практики давно не было, надо поосторожней. Так ведь он же решил: что-нибудь не очень заковыристое, без особого риска. Для положительных эмоций. Гвоздодер слегка пошевелил пальцами, проверяя их тонус. Все-таки, зря он закончил Апассионатой, в руках осталась некоторая нездоровая суетность. И глаз беспокойный, мечется без цели, застревает на ненужных деталях. Так не пойдет. Он замедлил шаг и, порывшись во внутренней фонотеке, выбрал Моцарта, двадцать первый концерт. Феронский никогда не мог поверить, что эту музыку написал живой человек: таким невероятно божественным простором и покоем наполняла она сердце. Оркестр набрал полную силу, в плавный скрипичный поток посыпались ослепительные жемчужины фортепьянных нот. Осенний вечер наполнился розовым золотом окон, нестройным хором шагов и шепотом опавшей листвы. Все это слилось в одну прекрасно бесформенную массу звуков и образов, где все абсолютно необходимо и ничто не имеет значения. Ничто. Кроме одной точки, еле заметно сверкнувшей чуть левее и тут же набравшей полную яркость.
      Клиент.
      А теперь как в кино. Наезд камеры и предельная фокусировка на объекте. Впрочем, не разглядеть клиента было трудно. Ну спрашивается, из каких таких высших соображений он прилюдно вытащил из брючного кармана не самую тощую пачку пятисоток и перепрятал ее в сумке. Ну и вез бы себе дальше в кармане, никто бы его, поди, и не заметил. А так Гвоздодер даже резиночку разглядел.  Точнее, именно ее-то он и уловил в первую очередь: красную резиночку, перехватившую тугой лиловый брусок материального благополучия.
      Конечно же, и лоха можно понять. Под молнию, во внутреннее боковое отделение, а там еще под одну молнию, в дальний тесный неудобный угол. Не подкопаешься. Оглянулся по сторонам: не видел ли кто. Ну разумеется, никто не видел, все заняты своими делами. Перекинул сумку через плечо и зашагал к подземному переходу. На метро.
      В переходе его не сработаешь. Эскалатор или вагон. Народу не густо, толпы у эскалатора не будет, значит на самом эскалаторе, на обгоне. Стойте справа, проходите слева. Прикрыть корпусом, расстегнуть обе молнии, снять поклажу, застегнуть обратно. Сумка, похоже, новая, молнии еще не разболтались. Секунды две, две с четвертью. А если побежит по эскалатору, тогда уже вагон. Там могут возникнуть проблемы с видимостью. Придется вешать на руку пиджак, строить ширму. Это еще полсекунды. Надо постараться на эскалаторе. Не шедевр, конечно, но хорошая хрестоматийная классика. Легкая и светлая, как скрябинская мазурка.
      Теперь зрение расширилось, каждый предмет обрел значение, все чувства обострились и нацелились на задачу. На полную мощность включился бортовой компьютер интуиции, анализируя, сопоставляя, перебирая варианты. Стоп! Легким изумрудным светом замерцала какая-то крошечная лампочка, а ей полагалось бы гореть ровно, не мигая. В таких вещах неважных лампочек не бывает. Ну конечно: работодатель сейчас нырнет в метро, а ему свататься с жетонами. И поделом. На работу надо выходить подготовленным, с полной выкладкой. А тут еще задумаешься, кто из них двоих лох.
      Спустившись в переход, Феронский чуть ускорил шаг, увидев впереди лоточницу с проездными билетами. Пока рассчитывался с неторопливой продавщицей, краем глаза, потом затылком, потом опять краем глаза провожал клиента. Уйдет. Но воровская планета Гвоздодера стояла сегодня в правильном доме. Парень неторопливо огляделся и свернул к книжному киоску. И правильно, молодой человек, культурный уровень – он прежде всего. Гвоздодер, наконец-то, получил свой проездной и развернулся, выравнивая дыхание.
      И тут бортовой компьютер засверкал иллюминацией и включил истошную сирену. Впрочем, можно было сразу и выключать: пожарники не поспеют.
      С его клиентом уже работали.
      Удивительное дело, до чего непостоянен, капризен читательский спрос. К только что пустому прилавку вдруг слетелась целая толпа любителей книги – и все люди разных специальностей. Дородный отвлекающий, нахраписто потеснив боком клиента, без очереди занял внимание продавщицы, а на резонное его замечание ответил энергичной жестикуляцией, затребовав у девушки что-то очень интересное с самой дальней полки. Другой пристроился у клиента слева, отсекая заброшенную за спину сумку. Трое на прикрытии праздно пялились на яркие обложки «Кама Сутры» и оздоровительных библий, загораживая центральную фигуру исполнителя – седого поджарого субъекта, работавшего по молниям с красиво отрешенным лицом. Главный смотрящий стоял чуть в стороне и поодаль, проявляя вялый интерес к лифчикам и колготкам в соседней витрине.
      Работали топорно, безвкусно, по методу «затолкать до бесчувствия». Сумка отдавала свои недра медленно и неохотно. Пока поджарый добрался до поклажи, расстегнув наружную и внутреннюю молнии, случайный наблюдатель успел бы достать дорогую сигару, обрезать ее конец специальной серебряной гильотинкой, рассказать собеседнику историю ее приобретения по случаю в антикварной лавке на Мясницкой, неторопливо спрятать ее в карман, достать из другого зажигалку и медленно, со вкусом прикурить. Наконец, поджарый дал легкую отмашку – и читательский интерес быстро пошел на убыль.
      – Собачий вальс, – простонал Феронский. – Господи, собачий вальс. Вторая лига, хоть бы молнии застегнули.
      Бывший клиент наконец-то смог расправить плечи и рассчитаться за облюбованного Кинга. Он передвинул сумку на ремне, намереваясь бросить туда покупку, и только сейчас увидел, что она предупредительно расстегнута. Что ни говори, некоторые книжки обходятся очень недешево. Бедняга судорожно порылся в сумке, поочередно запустив руку во все ее карманы, спросил о чем-то ничего не понимающую и не видевшую продавщицу и решительно двинулся обратно к лестнице, обшаривая глазами пол и даже зачем-то заглянув в урну. Потом застыл на месте, ошарашенно разглядывая прохожих, но люди кругом подобрались безобидные, приличные, особенно группа библиофилов, переместившаяся к свободной стене. Постояв с полминуты как вкопанный, парень увидел милиционера и зачем-то двинулся к нему. Феронский потерял к нему интерес.
      Друзья книги стали потихоньку рассеиваться. Гвоздодер не заметил меж ними операций с крупной наличностью. Остались двое: смотрящий – среднего роста, хорошо упитанный, с добродушным смешливым лицом, и поджарый исполнитель. Его лицо утратило свойственную рабочему моменту завораживающую отрешенность и стало обычным брюзгливым лицом плебея с презрительно опущенными углами губ. Оба двинулись в сторону перехода на железнодорожную платформу. Ребята, да на вас билетов не напасешься, – подумал Гвоздодер, следуя за ними. Проходя мимо бывшего клиента, он заметил, что милиционер стребовал его паспорт и подозрительно сверяется с фотографией. И поделом: нашел, кому стучать.
      Он деликатно, на почтительном расстоянии, сопроводил добряка и поджарого на платформу. Рабочее настроение как рукой сняло, теперь его долго придется нагуливать, а на этот народ посмотреть все-таки интересно. От них веяло каким-то ностальгическим, давно для Гвоздодера забытым духом товарищества, взаимовыручки и вечной подозрительности. Скорее из любопытства, чем для дела, он присмотрелся к их одежде.
      Поджарый был одет в джинсы и какой-то очень уж короткий жакет с кожаным хлястиком. На добряке мотней болтались требующие утюга брюки, а верх упитанного торса облекала куртка защитного цвета и непонятного фасона, на все времена. Карманов на ней было великое множество – как-то не по возрасту владельца. Впрочем, на таком профессиональном уровне о вкусе говорить не приходилось. На дне правого наружного кармана вырисовывался хорошо знакомый прямоугольник. Увидев его, Феронский почувствовал полную утрату воли, ноги самостоятельно прибавили темп. Вот только посмотрю как с деньгами разберутся, – успокоил он себя, выходя на платформу.
      Он остановился шагах в тридцати, оставив между ними и собой редкую публику. Добряк постоянно что-то говорил и сам же время от времени оглушительно хохотал. Издалека был слышен только его смех, а промежутки заполнялись беззвучным шевелением губ и просторной округлой жестикуляцией. Его товарищ молча курил все с тем же брезгливым выражением лица, коротко сплевывая после каждой затяжки – каждый раз на новое место. Народ на платформе ожил и стал выравниваться по краю платформы, и, чтобы разглядеть подопечных, Гвоздодеру пришлось поманеврировать и переместиться поближе. Продолжая болтать и посмеиваться, смотрящий запустил руку в правый курточный карман, некоторое время ритмично в нем манипулировал в темпе пересчета купюр и, наконец, извлек положенную по размеру долю. Поджарый забрал ее молча, сложил пачку пополам и равнодушно сунул в задний карман джинсов, выбирая взглядом новое место на платформе. Выбрал и сплюнул. Сделка завершилась под свист подкатывающей к платформе электрички.
      Судя по тому, как они ныкают денежки, по железным дорогам ездят одни праведники, – рассудил Гвоздодер. Все, дальше неинтересно. Пора домой.
      Однако, не успел он развернуться и тронуться к переходу, как увидел такое, что мгновенно поменяло его планы. Добряк вдруг прекратил болтовню и, порывшись в одном из многочисленных карманов, извлек на свет большую английскую булавку. Он аккуратно застегнул ею правый клапан и только после этого ступил в вагон вслед за приятелем. А вот это был вызов.
      Гвоздодер опомнился только уже вскочив в поезд. Ты что?! – заорал бортовой компьютер. Феронский выдернул ущемленный злобными створками каблук и беспомощно рухнул спиной на двери. Мужик, ты что, с гвоздя упал, – повторил он вслед за внутренним голосом. Это же профессионалы, братья по разуму. Вторая лига, собачий вальс, но – профессионалы. Вычислят и распишут. Стой здесь и сойди на следующей.
      Конечно же, он так и сделает. Булавка. Вот паразит, на булавку застегнул. Это тебе не пуговица, не молния, на липучка. Нет защиты более простой и надежной. Это – настоящая работа.
      С булавкой у Гвоздодера была своя изысканная техника. Булавку надлежало оставлять в руке и сбрасывать в карман вместо поклажи. Чтобы быстро и незаметно ее расстегнуть, требовалась специальная форма ногтя на безымянном пальце, чуть заостренная, с правильно подобранной асимметрией. Гвоздодер придирчиво осмотрел руки. На правой руке ноготь никуда не годился: холен, полирован, одним словом, запущен. На левой рисовалось что-то похожее, но требовалась изрядная доработка.
      Ну теперь видишь, – со слезой пропел бортовой компьютер. – Да и сколько времени без практики. Ты прав, – согласился Гвоздодер, лихорадочно обкусывая ноготь по форме и шлифуя его о лацкан. – Да их теперь уж пожалуй, и не найдешь.
      И шагнул к двери переходного тамбура.
      В соседнем вагоне их не было. Он миновал еще два, прежде чем напал на их след: тамбур был методично заплеван, а в углу красовался раздавленный каблуком окурок.
      Они сидели лицом друг к другу через три скамьи от входа. Добряк, похоже, исчерпал запас жизненных историй и уныло смотрел в окно. Поджарый сидел напротив, не поворачивая головы. Он был спиной к Феронскому, однако тот живо представил себе его брезгливую физиономию, равнодушную ко всему на свете.
      Гвоздодер выбрал место спиной к тамбуру и сел. Сунул руку в карман и зачем-то проверил, на месте ли кастет. Нервничаю, подытожил он. Ничего не получится. Покатаюсь.
      Людей в вагоне было немного. Феронский отметил интересную шатенку, сидевшую лицом к нему где-то посередине вагона. Один раз они встретились глазами, и потом она избегала его взгляда, заинтересовавшись видом из окна. Он от этого мало потерял, потому что вполоборота модель смотрелась ничем не хуже. Ему нравились такие чуть вздернутые носики с красиво очерченными крыльями. Смелое лицо, скуластое, притягательное. Посередине другой стороны сидел у окна придурковатого вида подросток с постоянно открытым ртом. Он был одержим идеей поймать что-нибудь на свой радиоприемник допотопного прибалтийского производства, для каковой цели он выдвинул антенну в открытый верх окна и неутомимо крутил ручку настройки. Ловил он только треск и шипение. Впрочем, один раз ему повезло. Визгливый женский голос внятно и громко сказал «Ой!», разрешившись в очередную порцию треска. Парень с надеждой прижал ухо к динамику, а потом разочарованно взялся вновь за ручку настройки.
      Покататься, посмотреть в окно, пожить простыми радостями. Хорошо, что он здесь оказался. Каждый прожитый день должен приносить хотя бы одну простую понятную человеческую радость, без всяких там философий и поисков смысла жизни. Наверное, именно в этом он и есть, этот самый смысл. Феронский повернулся к окну и без труда выбросил из головы все заботы. За окном быстро темнело. Только что прозрачная и невесомая луна наливалась заманчивой ядовитой желтизной. Деревья, столбы, далекие дома становились все гуще и значительнее. Они плавно вкатывались в окно, чтобы тут же навсегда исчезнуть и раствориться в прошлом. Павел Михайлович подумал, что в этом непрерывном рождении и умирании вещей кроется что-то глубокое и поэтичное, что ему сейчас удастся сказать словами. Но слова не подбирались, ему только пришла в голову банальная мысль, что он мгновение назад вплыл в чье-то окно и мигом позже уплывет за край рамы, уступив место кусту, столбу или вот этому оврагу, собравшему ночные тени на дне обмелевшего ручья. Феронский разочаровался в словах и перестал думать. Это далось легко. Просто смотреть в окно, все глубже погружаясь в блаженство безмыслия.
      На этом долгом перегоне за окном наступила ночь. Поезд стал сначала лениво, а потом все настойчивей тормозить. Краем глаза Феронский уловил движение, и, скосив глаза, увидел, что его коллеги двинулись на выход. Прощайте, ребята. Он поедет дальше. Он сойдет на следующей или позже, когда насладится этой одурманивающей пустотой ночной дороги. Или познакомится с этой скуластой недотрогой и сойдет, где им понравится. Не попытается познакомиться, а познакомится – такие вещи у него не срываются.
       А дальше все случилось из-за придурка с приемником. Он, было, надолго оставил свои попытки, а тут вдруг опять включил приемник и крутанул настройку. И то, что Феронский услышал, не могло быть случайностью. Это был знак, знамение – одним словом, чудо. Целых полтакта из Лоэнгрина, а дальше опять треск и шипение. Но этого хватило: за эти полтакта Лоэнгрин успел ворваться в его сердце, зазвучав со всей циклопической силой вагнеровского оркестра – самоотверженный, безрассудный, бесстрашный, беспредельный. Где-то на его фоне захлопнулись за коллегами двери тамбура, точно попав на сильную ритмическую долю. Павел Михайлович рывком глубоко вдохнул и широко распахнул глаза, уставившись прямо перед собой. Незнакомка, наконец, ответила. Ее глаза блеснули невольным встречным светом. При всей ее привлекательности, на нее никогда не смотрели с таким обжигающим восторгом.
      Гвоздодер ее, однако, не видел.
      Он выскочил в тамбур, бесцеремонно подвинув какого-то невзрачного господина в обтрепанном пиджачке. Бортовой компьютер включился хоть и без энтузиазма, но деловито. Раз уж не отговорил, то придется сотрудничать – так будет безопаснее.
      Поезд уже остановился, и двери на платформу были открыты. Добряк стоял слева, а поджарый у правой стенки, оба спиной к нему, оба что-то высматривали на платформе. Снаружи кто-то пытался войти, но вторая лига не спешила сторониться.
      Немедленно, – скомандовали из центра. Гвоздодер шагнул вперед, и, когда ноготь безымянного пальца левой руки ладно подхватил булавку, он понял: получится. Удивила только правая рука, самовольно скользнувшая к молнии заднего кармана джинсов поджарого. Она оказалась проворнее, но у нее и работа была попроще. Левая еще сбрасывала булавку в карман своего клиента, когда мизинец правой скользящим движением отодвинул край джинсовой ткани, а указательный и средний зашли на пинцет. Большой и указательный левой руки прихватили край курточного кармана – здесь пинцет исполнялся по ростовской аппликатуре, с одержкой – а правая уже несла поклажу, а с платформы силились протиснуться, а сзади настойчиво извинялись и просились на улицу, но все это уже на возвратном, благодатном, плодоносящем движении рук. Гвоздодер прижал локти к бокам и, неловко выкатившись на платформу, сделал по ней несколько спотыкающихся шагов. Прежде, чем с шипением сдвинулись вагонные двери, поджарый успел презрительно сплюнуть вослед нерасторопному фраеру.
      Вот и все аплодисменты.
      
**********


      4.
      
      Поезд с неторопливым скрежетом отчалил от платформы. Оркестр, еле успевший отыграть восемь тактов бессмертного Вагнера, растерянно смолк, пиликнув напоследок заблудшей скрипичной нотой. Электричка свистнула на прощанье и растаяла в темноте.
      Гвоздодер ослабил прижатые к бокам локти и вытряхнул из каждого рукава в каждую ладонь свою часть добычи. Сложил в одну пачку, перехватил общей резинкой и безразлично бросил в карман пиджака.
      Теперь можно было отдышаться и осмыслить происшедшее.
      Он только что сработал на два кармана. Именно так, как об этом мечтал: одновременно и асимметрично. На каждом свой темп, свой ритм, своя мелодия.
      Полагалось ликовать, но почему-то не хотелось.
      – Не считается, – проговорил он, пытаясь вдогонку подобрать аргументы.
      Ну, во-первых, он не собирался. Во-вторых, чистая случайность, могло и не получиться. Только вот с чего это он взялся самого себя дурачить? Где это видано, чтобы такие вещи планировались, чтобы в таких делах обходились без случая. Тут какая-то другая причина. Почему-то очень не хочется, чтобы считалось. Надо все это объяснить словами. Подобрать честные слова и все объяснить. Не считается потому, что… потому, что…
      Феронский огляделся, выискивая подходящие слова. Платформа была пуста. Запоздалые пассажиры разошлись с поезда, лишь в свете фонаря поодаль топтался гражданин в кургузом пиджачке – тот самый, с которым Гвоздодер так невежливо обошелся на выходе. Наверное, ждет пересадки. Неплохо бы и самому узнать, где же он оказался.
      Так почему же, все-таки, не считается?
      Феронский разглядел на темной сетчатой панели крупные буквы: «Платформа 89 км». Точнее и не скажешь. Он на восемьдесят девятом километре. По одну сторону темнел лес, в другую уходила белесая в свете луны дорожка и терялась в посадках. Там сквозь деревья просвечивали редкие огни. Что там обнаружится стоянка с нетерпеливыми таксистами, поджидающими пассажиров, приходилось сильно сомневаться.
      А не считается вот почему: он проехал все эти восемьдесят девять километров, чтобы на платформе с тремя фонарями и одной покосившейся скамейкой выяснить про себя одну нерадостную подробность.
      У жизни кончились подарки.
      Вот ведь как он с собой, Павел Михайлович Феронский, немудро и недальновидно поступил. Нельзя так долго, упорно и безответственно мечтать одну и ту же мечту. А вдруг она возьмет, да и сбудется. Надо на этот случай иметь еще хотя бы одну, про запас. Теперь новую так быстро не нагуляешь.
      Феронский рассеянно оглядел платформу, словно пытаясь найти на ней новую мечту. Но все те же три столба и скамейка никак для воздушных замков не годились, а нелепая фигура одинокого гражданина располагала только к меланхолическому сочувствию всему человеческому роду. Дорожка через поле и далекие огни выглядели более заманчиво, и где-то в траве, презирая осенние холода, пела запоздалая цикада. Надо же, как тихо.
      Стоп!
      Вот сейчас, мгновение назад, в голове чиркнула какая-то пронзительно важная мысль. Тихо, бесшумно и быстро, словно темная птица на черном небе. Что-то пронзительное и глубокое, но – смутное и неразборчивое. Даже не мысль, а какое-то мистическое телесное чувство. Попробовать бы нащупать и понять, что это было. О чем он при этом думал? Он смотрел на огни сквозь деревья, и пела цикада, и ему показалось… Вот что. Словно только в этот момент, единственный момент за всю жизнь он был настоящим, подлинным, равным самому себе. Словно все его прошлое и будущее остались в стороне за ненадобностью и пригодились только для того, чтобы выбросить его на эту пустынную платформу и в таком виде предъявить Создателю. И в этом весь глубокий и страшный смысл жизни: долго жить, трудиться, любить, сомневаться, страдать – все для того, чтобы один раз сфотографироваться в альбом Начальнику со всеми нажитыми потрохами. В профиль и анфас.
      Только это все слова, в словах всегда что-то не так. А вот когда это на ничтожную долю мгновения захватило все тело, это было величественно и страшно. И несправедливо. Надо еще раз почувствовать. Дорожка, огни, цикада… Нет, больше не дадут. Сфотографировали. Следующий.
      У жизни кончились подарки.
      Сухо перещелкнули провода, вспыхнули отраженным светом рельсы, и вынырнул из-за поворота яркий луч прожектора. Обратный транспорт, день кончился.
      Впрочем, необязательно только день. Можно шагнуть к краю платформы. А можно сделать еще шаг, и еще. Любопытная игра, на сколько его хватит? Шагнуть за край платформы и уплыть за край рамы. Павел Михайлович шагнул, сомнамбулически занес ногу для следующего шага. Не то, чтобы очень хотелось, а как-то безразлично. Все равно, уже сфотографировали. Стой, дурак! Феронский энергично тряхнул головой и успел отскочить от края как раз в тот момент, когда, не сбавляя скорости, заполнив весь мир свистом, грохотом, сумасшедшим ураганом вагонов, слившихся в сплошную полосу окон, на платформу налетел проносящийся мимо поезд. Истерично и злорадно застучал колесами: кончились-подарки-кончились-подарки-кончились-подарки… А потом разом стих и безобидно зашелестел по рельсам, совсем безобидный и игрушечный, все дальше и все меньше.
      Ну и черт с ними, с подарками. Не маленький.
      – Вологодский, – услышал он за спиной, и, обернувшись, увидел давешнего обиженного им гражданина. – Теперь м-минут через д-д-двадцать будет ваша. Вы ведь обратно п-п-поедете?
      Для такого заикания новый собеседник был слишком многословен. Как-то незаметно этот нескладный человек успел подобраться к Феронскому и стоял теперь совсем рядом. Большая круглая голова на узких плечах, неуверенная заискивающая улыбка. Вид вполне безопасный, но они были вдвоем на темной платформе. Павел Михайлович развернулся к нему лицом и внутренне подобрался. Руки он опустил и расслабил, подготовив к ответу на любую неожиданность.
      – Какие-нибудь вопросы? – спросил Феронский, сам удивившись картонной официальности своего голоса. День все-таки выдался нервный.
      – П-п-простите, что вас побеспокоил. Я тут рядом живу, – человек кивнул в сторону огней за посадками. – Но я специально задержался, чтобы с вами п-поговорить. Я вам вот что скажу. Я видел, как вы это сделали. Должен сказать, что я просто п-п-п-потрясен…
      – И что же я такого любопытного сделал?
      – Ну как же? Вот это.
      На последовавшее затем движение рук Феронский не успел отреагировать. В долю секунды несчастный заика выщелкнул из его карманов все содержимое – и многострадальную пачку, и кастет – и грациозно поймал их в воздухе, не отрывая взгляда от лица Гвоздодера. Прием был нестандартный, но, надо сознаться, смотрелся весьма убедительно. В отличие от хозяина, руки его нисколько не заикались.
      – Вот, возьмите. – Собеседник протянул Феронскому его вещи. – Хотя я конечно п-понимаю, что это жалкое подобие. Я всю жизнь мечтал увидеть такие руки, как ваши.
      – Где учился? – приходя в себя, вяло поинтересовался Феронский.
      – Этому? Этому нигде. Просто у меня тоже тренированные руки. Не такие, как у вас, но тоже… Моя фамилия П-п-п… Моя фамилия П-пан-п…
      Если Создатель захочет повеселиться, он даст человеку фамилию и сделает заикой на одну и ту же букву. Собеседник, наконец, справился:
      – Моя фамилия Панченко.
      Теперь он замолчал с видом человека, пояснившего решительно все.
      – Мне это должно что-нибудь сказать? – спросил Феронский после паузы, не торопясь с ответным представлением.
      – Моя фамилия Панченко. – Человек выглядел слегка ошарашенным таким непониманием. – Я чемпион мира.
      И снова пауза. Разговор получался занятный.
      – Чемпион в чем? – не выдержал Павел Михайлович.
      – Ну как же?.. – чемпион растерянно заморгал. – В метании б-блесны, в чем же еще?
      Как же он сразу не догадался. Конечно же, чемпиона мира Панченко должны знать абсолютно все. Кроме безнадежно отставшего от жизни Феронского.
      – Значит любите ловить рыбу? – зачем-то совсем глупо спросил Павел Михайлович.
      – П-при чем здесь рыба? Терпеть не могу рыбу. Это такое соревнование, на земле. Надо попасть в круг. – Человек вдруг оживился и затараторил, почти не заикаясь. – Я вам сейчас все объясню. Вот вы берете спиннинг, и тут самое важное контролировать катушку, гибкость удилища, натяжение лесы, важно еще как вы выпускаете блесну, нельзя, чтобы вращалась. Нельзя! Это годы упорных тренировок. У многих все равно не получается. Тут нужны руки. Если нет, то и не получится.
      – Замечательно. Вы говорили, электричка…
      – Я уж не говорю про лесу, особенно, если уложена берлинской восьмеркой, тут очень тонкая совместная работа рук, можно, конечно, плоскую укладку, но это для начинающих, тут хороших результатов не получишь. Вы же не будете плоскую укладку, это ж только людей смешить…
      – Ни за что не буду плоскую, – пообещал Феронский.
      – Вот и я говорю, – обрадовался Панченко. – Мы сразу начнем берлинскую восьмерку. Я вам так скажу. Вам сейчас главное – это периферийное зрение, руки у вас, считайте, уже в кармане. И еще выдержка. Очень у многих техника еще куда не шло, а вот п-п-психологическая п-подготовка. И реакция. Это ж очень ответственно, да вы представьте, если после броска удило загуляет, а вы провалились. Надо ж сразу отбалансировать, вы же понимаете, а некоторые сразу ломаются, кто они после этого? Я вам так скажу: настоящий профессионал контролирует блесну до последнего момента, это годы и годы, надо чувствовать лесу на всем протяжении, по всей длине, а иной бросил, а у него блесна кувыркается, как он, я вас спрашиваю, почувствует натяг? А прихватка? А верхняя подрезка? Я уж не говорю про стиль. Иной идет на продольную, а у него сквозной люфт на полтора пальца, вы можете себе такое представить?!
      – Невероятно! – возмутился Феронский. И удрученно добавил: – Боюсь, у нас с вами ничего не получится.
      Панченко на секунду застыл, ошеломленный. Потом неожиданно и резко рассмеялся.
      – У вас не получится?! У вас! – Он весьма болезненно ткнул Феронского в грудь железным пальцем и оборвал смех. – Это у вас-то не получится? Да вы когда-нибудь задумывались, для чего созданы ваши руки?
      – По совести говоря, давно не задумывался. – Здесь Феронский был абсолютно честен.
      – Так я вам сейчас скажу. Это блесна. Б-блесна и только б-б-б… Да что говорить! Вам достались уникальные руки, уж я знаю. Такие бывают раз в сто лет. А может и никогда. Вы просто обязаны. Иначе это будет п-п-преступление. Завтра же и начнем. До отборочных два месяца, тянуть некуда.
      – У меня все-таки уже возраст, – попытался отделаться Феронский. – И потом, разве вы не боитесь конкуренции?
      – Конкуренции?! Простите, вы сказали – конкуренции? Да какие у вас могут быть конкуренты?! Я вам даже больше скажу. Вы не поверите, а я вам все-таки скажу. – Панченко выдержал многообещающую паузу: – Вам под силу бенгальская дуга с подрезкой. Да-да, вы не ослышались. Не просто бенгальская, а с подрезкой! Я уже не успею, а с вашими руками… Это же любой полжизни отдаст. Только никто пока не осилил. Вы войдете в историю. Представляете, какая это будет сенсация? Выходит новенький, никто ничего такого не ждет, а вы им сразу бенгальскую… Представляете?
      – С верхней подрезкой? – развеселился Феронский. – В голове не укладывается.
      Здесь собеседник отскочил от Феронского на два шага, словно желая обозреть его целиком и воззрился на него сначала с недоверием, а потом с восторгом:
      – Вы сказали – с верхней? Сразу с верхней! Вот это масштаб! Ее и с продольной-то еще никто… А что – у вас, пожалуй получится. Только начинаем уже завтра, сначала отработаем стойку. Тут важно не закрепощать ноги, с ногами придется поработать. Вот, смотрите: вам под бенгальскую надо чуть выдвинуть левую, а центр слегка назад, а потом р-р-раз!.. – Чемпион выбросил вперед руку вдоль платформы и проводил взглядом полет блесны. – Вон ваша электричка. А зачем вам уезжать, может, у меня и переночуете? Чтоб сразу с утра. Я тут сторожем в интернате, места хватит, а?..
      – У меня завтра полно дел, – смалодушничал Феронский.
      – Дела? – оскорбился наставник. – Разве могут сейчас быть какие-нибудь дела! Я же сказал: времени в обрез. Раз уж вы решились на бенгальскую, тут не может быть никаких дел. Никаких! – Но затем великодушно смягчился: – Ладно, так и быть. Разбирайтесь с вашими делами и сразу же обратно. В поселке спросите – меня там все знают. И ради бога: ничего не надо покупать, в магазинах сплошное барахло, особенно катушки, тут надо разбираться. На первые дни у меня все есть, а там выберем, чтобы по руке, дело ответственное.
      Поезд на этот раз решительно заскрипел тормозами. Павел Михайлович уже занес было ногу для посадки, когда чемпион в один прыжок оказался рядом и железной хваткой уцепил его за рукав:
      – Послушайте, вы просто обязаны. Вы только бенгальскую и все… Я ведь всю жизнь, а тут такой случай… Если не вы, то и некому, я там все придумал, вам только сделать… Я ведь все понимаю, у каждого своя жизнь, подрежете бенгальскую – и свободны, делайте, что хотите…
      Опять все решили мгновения. Опять, пришлось вскакивать в вагон, уворачиваясь  от дверных створок.
      – Только ни в коем случае катушку… – услышал он напоследок обрубленную дверями фразу.
      Наставник сделал еще несколько шагов, провожая поезд и чем-то напутствуя, неопределенно махнул рукой и уплыл за край окна. Гвоздодер смог, наконец, перевести дух.
      – Мне не смешно, когда фигляр презренный,.. – пробормотал он, оглядываясь в пустом вагоне.
      И на всякий случай проверил карманы.

**********