Листья октября

Пустота в сознании равняется уменьшенной копии космоса. В нем нет времени, и пространство смутно обозначает свои границы: от одного вдоха до последующего. Космос полон холода, в нем вечный вакуум зимы.
Вчера всю ночь дул ветер - ураганный, а безоблачное небо было поистине оранжевым, с налетом черни: такое бывает в сильную метель, когда мороз пробирает камень стен до легкого окоченения материи. Я смотрел на него сквозь узор виноградных лоз и не мог оторваться от столь дивного явления. Очень красиво и довольно страшно: завораживает, гипнотизирует и не дает отвести взгляда от чуда за припорошенным тьмой стеклом. А утром на мир упало солнце - все, все было нереально золоченным. Даже грязь и мутные лужи на старинной кладке мостовой. Интересно, как давно проложена эта дорога? Надо бы поискать... Потом. А сейчас о падающем солнце: я смотрел на мир, и он был грязновато-апельсиновым, даже воздух окрасился в этот цвет. Может, очередная вспышка на нашей звезде, приведшая к таким необычным явлениям? Ветер был теплый, и внутри этого мира царило умиротворение. Даже дышалось по-другому, а воздух стал наполнять легкие ароматом ранней весны.
Сегодняшний же день знаменовался приходом короткой и капризной теплоты. Весь мой мир пронзали лучи ядовитого света.
Под ногами  перешептывались листья: они повсюду разбросали свои тела и грелись на солнышке, медленно покрываясь багряным загаром, а некоторые стремительно чернели, прекращая свою жизнь в грязи, растоптанные человечеством...
А я дышал еще одной осенью, понимая, что нет ничего лучше запаха октября. Я ощущала, как по легким растекается счастье: оно горькое и пахнет прелой землей с примесью желтого яда. И ты плывешь по зыбкому промежутку между мирами, оставляя за собой след. От тяжелых башмаков на анорексичной траве. Изможденные растения покорно преклонятся, не задавая лишних вопросов. Впрочем, никто к ним и не заговорит, дабы задать самый простой из них: «Кто ты?». Напоминают меня. Состояние неосознанности себя как части сложного механизма мироздания. Я был какой-то шестеренкой, чтобы успешно понизиться в должности и получить уникальную возможность проникнуться самыми отменными ужасами и мерзостями, что протекают через задний проход машины. Да, я медленно выбирался из нее через клоаку, думая, что вот он – мой предел унижения. Но… я успешно овладел способностью ошибаться даже насчет дерьма.
Но, как и положено изгнаннику, были те, кто тайно последовал за мной. Такие делились на любознательных садистов, которым неимоверное удовольствие доставляет созерцание чужого унижения; тех, кто будет гореть желанием ступать на твою тень, чтобы у самой двери с табличкой «Exit» струсить и вернуться восвояси, поджав хвост. Но есть и малый процент населенности сложного механизма, который… отопрет тебе дверь снаружи. Те, кто был до тебя. Те, кем ты стать не хотел, когда примыкал к первым, те, кем восхищался, когда был со вторыми и те, кого ты увидел в зеркале, в последний раз надевая на себя свой неожиданно яркий, ядовито-приторный галстук. Галстук – вот твоя визитная карточка в механизированном обществе. Он говорит о тебе больше, нежели двадцатиминутная беседа с детектором лжи. Второй вполне реально обмануть, просто заставив себя испытывать резкую точечную боль, тогда как тонкий кусок шелка оттенка полярной ночи распишется под вердиктом хорошо укомплектованных присяжных: «Виновен». Сливаясь в серое пятно, они начинают одним утробным голосом вещать о том, чего сами, вполне вероятно, хотят, но чего хотеть стыдятся и поэтому изничтожают на корню. Вместе с носителями. Буквально или фигурально, зависит от судьи и законодательства, регулирующего и устанавливающего степень наказания. Кто-то отправляется в клетку, а кто-то – за решетку. Понятия, едва ли не синонимичные, но по сути – разные: как синий и оранжевый. Полярные, самодостаточные, но дополняющие друг друга. Черт возьми, но смешав их, мы получаем лишь новый оттенок грязи! Новое серое, новое бесформенное, новое дополнение к механизму, от которого ты отделился.
В какой-то момент степень моей отчужденности и саморастворения понизилась до того минимума, который можно было пересечь и снова войти в мир сложных систем и коммуникаций. Этому способствовало внедрение в мою жизнь неожиданно интересного экземпляра, чья степень отчуждения находилась на крайнем полюсе от моей, то есть – подпирала верхнюю границу. Я никогда не встречал настолько отъявленных психов! Может, поэтому первым моим порывом было заставить его наконец-то взобраться наверх, переступить черту-парапет и прыгнуть. Я отчаянно пытался превратить его обесцвеченную (как он сам утверждал) жизнь в аналог ада на земле. Я изводил его своими выходками и полихромным восприятием действительности. Но он просто закрывался в своей красной комнате, за красными дверьми, кутая окна в красные занавески. Я же ждал, ждал, когда на его палитре не останется ни единого грамма несуществующей краски, и он отопрет дверь. Войдет в мою по импрессионистичному колоритную и насыщенную цветом вселенную и снова заговорит. Чтобы замкнуть систему. Чтобы снова погрузится в свое красное, отбирая каждый раз частичку меня самого. Чтобы спустя полгода и три недели вся моя сущность измазалась в его оттенки красного, оставив в реальности лишь размытое пятно на стене – тень в форме разбитой вазы. Ее же содержимое смешалось с густыми красками, что медленно впитывались в полотна рекуррентного шизофреника. Я совершил самую главную ошибку – позволил себе коснуться его, чтобы навеки сшить воедино наши хрупкие, болезненно-синие запястья толстыми нейлоновыми нитками, которыми он заштопывал прорехи на своем красном небосводе. Теперь мы стали одним слаженным механизмом, не существующим в отдельности друг от друга, как не существует бабочка без мерзкой куколки. Но что-то пошло не так: система дала сбой – и мой художник стал периодически открывать окна в прошлое, сквозь которые в наш мир стала просачиваться ненависть и злоба, которые он впитывал в свое тело и душу. Чтобы затем одним мощным порывом выплеснуть на меня. Размывая. Растворяя. Убивая.
И ему это удалось. Я достиг своего предела, взобрался на парапет и шагнул вниз. Я падал долго, проговаривая про себя свою жизнь – до самой последней секунды. Чтобы, коснувшись земли, открыть глаза и понять, что небо за окнами моей комнаты давно голубое, а листья октября умирают задолго до того, как твой ботинок впечатает их в грязь…