Венгерские танцы в Бергене

               
  Дверцы антресолей со скрипом открылись, и Юрий Максимович, стоящий на неустойчивой раскладной лесенке, увидел унылую картину. Запахло пылью и старыми вещами. Собранные за многие годы вещи были так плотно уложены, что найти понадобившуюся безделушку  представлялось невыполнимой задачей. Браться за это, решил он, можно было бы, только  решившись на безымянный подвиг. Юрий Максимович к совершению подвига готов не был.

 Он хотел было уже махнуть на затею рукой, но увидел справа, прижатую плотно к стенке пачку старых виниловых пластинок. На лице, сама собой, как перед старой знакомой, возникла улыбка. Когда-то, в «те» годы у него была замечательная коллекция пластинок, он называл её «музыкальной библиотекой». В ней был достаточно большой раздел классики, подборка настоящего джаза, в основном, конечно, американского, подборка популярной в те годы итальянской и французской оркестровой и песенной  музыки. Были наши, только появляющиеся на дисках барды и наши ВИА. Одним словом была достойная образованного, разбирающегося в хорошей музыке человека, коллекция пластинок.  Юрий Максимович ею гордился, но слушал в основном сам, никому пластинки на прослушивание не давал. Да о передаче их кому-либо и речи не могло быть, он ведь свои пластинки не позволял никому даже в руки брать.

   Прошли годы, сменились виды «носителей», и пластинки ушли на антресоли. Не решился Юрий Максимович ни продать их, ни выбросить. Был момент, когда вопрос  о продаже возникал у него в голове, а вот «выбросить» - нет, такого не было. Часть из них еще какое-то время служила на даче, да там и осталась пылиться и мерзнуть в неотапливаемые, непосещаемые зимы.

   Рука сама потянулась, и с трудом вытащила первую, попавшуюся вылезшим из общей пачки краем, пластинку. Юрий Максимович дунул, подняв ещё одно облачко пыли, долго глядел на неё в темноте антресолей, потом захлопнул дверцы и аккуратно, держа под мышкой пластинку, спустился на пол. Ему не надо было ставить её на диск радиолы, музыка зазвучала в нем помимо его воли. Он знал эту пластинку с её записями от первой до последней дорожки. Этот диск был гордостью его коллекции.

 Ещё бы! Подлинный Deutsche Grammophon с лейблом Polydor. И привезен он был из Норвегии в 1971 году. У этого диска была своя, с годами не забываемая история. История, от которой у Юрия Максимовича, еще с молодых лет не раз щемило сердце, а память до мелочей многократно восстанавливала картины тех двух дней из его жизни, связанных с этой пластинкой.
 
   Уже забылась первоначальная затея, из-за которой он оказался на антресолях, уже сидел Юрий Максимович в кресле, держал на коленях когда-то яркий, а теперь потускневший футляр пластинки и вспоминал. В очередной раз, после долгого перерыва вспоминал. Раньше это бывало чаще. И поскольку воспоминание это повторялось, оно приобрело последовательность картин. Он всегда вспоминал «сначала».

   Вот он спускается по трапу своего «научника» в норвежском порту Берген и по причалам, больше напоминающими улицы, идет в город. У этих улиц одной стороной является море, а другой двух или трехэтажные дома, образующие единую стену со сверкающими яркими красками или красным кирпичом фасадами, с высокими острыми фронтонами.

 Он не первый раз в Бергене. Их научное судно, работающее в группе с коллегами из Норвегии и Исландии, периодически заходит в норвежские порты Тромсё или Берген. Наука обрабатывает результаты рейса, а моряки с удовольствием путешествуют по городу. Наших моряков, конечно, притягивают магазины. Ходят они группами, во главе которых ставятся «благонадежные», выбранные первым помощником, помполитом, члены экипажа. Обычно, отлучиться из группы нет никакой возможности.

 Но вот второму штурману Юрию, как-то так получилось, удалось заручиться доверием капитана и первого помощника, и его одного отпускают ненадолго в город. Время, когда команда планово гуляет по городу, для Юрия время вахты. Поэтому, сменившись в шестнадцать часов, он не спеша полдничает, одевается и отправляется один бродить по уже знакомым улочкам. У него даже кафе свое, знакомое появилось, в которое заходил уже не один раз.
 
   В этот раз он сразу направился в это кафе. Что это – кафе, или бар, он не знает. Но всякий раз, усевшись за столик у окна , он заказывает  glass of beer, и подолгу сидит, потягивая пиво и любуясь видом за большим, чистым окном. Он уже стал привыкать к тому, что в кафе может быть мало посетителей, и даже могло быть так, что он был один. У себя на Родине пиво еще продавалось в грязных ларьках, с обязательным наличием очереди. Такой контраст доставлял ему большое удовольствие. Что не говори, а приятно чувствовать себя цивилизованным человеком.

   Шел не спеша, и когда дошел до знакомого здания с надписью   «vertshuset pub», зашел так, как будто он завсегдатай, и последний раз был здесь буквально вчера. Посидел, выпил свой стакан пива. На окнах появились капли дождя. Уходить не хотелось, было уютно, играла тихая музыка. Юрий помнит, ему тогда показалось, что пойдет сильный дождь. До порта было не близко, идти и мокнуть под дождём не хотелось. Решил пораньше вернуться на борт и выспаться перед ночной вахтой. Расплатился и вышел.

   Дождь намочил тротуары, но никак не набирал силу. А над городом повисли низкие, скрывшие вершины окружающих город сопок серые, рваные тучи. Легкие порывы ветра бросали капли дождя в лицо  и заставили Юрия застегнуть плащ и поднять воротник. Он уже не прогуливался, он шел в порт.

    Идти пришлось мимо городского водоёма с фонтаном, и Юрий невольно пошел медленнее. Был ли это искусственный или естественный водоем он не знал. Водная поверхность занимала целую площадь, была огранена и огорожена невысокой металлической оградой. К воде спускались зеленые газоны. По берегам стояли стриженные куполообразно деревья и красивые белые скамейки. Юрий остановился.

 Скамейка под  деревом оказалась сухой, и он присел, задумался, залюбовался открывшимся перед ним видом на город. В центре озера бил фонтан. Центральная его струя, на глаз, поднималась на высоту примерно трехэтажного здания, и находилась прямо напротив скамейки, где он сидел. А за струей, за стоящими зданиями уже зеленели покрытые лесом скалы фиорда. После серости наших городов красно-белая архитектура Бергена, чистота, зелень газонов поражали Юрия. Здесь в северной стране в городе было больше цветов, чем в нашем Мурманске.
 
   От размышлений его отвлек шум  детских голосов. Ватага ребят, одетых в светлые и цветные курточки приблизилась и остановилась у скамейки Юрия. Они были за спиной, и первое время он не поворачивался, и не разглядывал ребят. А те оживленно болтали, смеялись и, по-видимому, тоже не обращали на него внимания.

 И вдруг, как-то сразу, они оказались рядом и вокруг, заняли всю свободную часть скамейки. Они продолжали что-то деловито обсуждать, и центр этого обсуждения был на другом конце скамейки. Что там происходило, Юрию не было видно, все закрывали спины, севшей рядом девочки, и стоящего рядом с ней мальчика. А между ним и девочкой оказался футляр скрипки. Юрий невольно провел рукой по черной коже футляра. Надо же! Ему показалось, что он сейчас  услышит запах канифоли и лака, стоит только открыть футляр.
 
   Это было из его детства. Перед уходом в мореходку он проучился два года в музыкальной школе по классу скрипки. Преподаватель, старенький, маленький Яков Порфентьевич, качал головой и говорил: «Вы делаете не правильный выбор, Юрий. С вашим музыкальным слухом и руками нельзя оставлять инструмент». Оставил.

 Уже не один год его жизнью были море, север, льды и шторма. Но вместе с романтикой его не покидала маленькая радиола, переходившая с ним из каюты в каюту при смене судна или должности. И пачка пластинок, не привычных для его коллег. Паганини, Крайслер, композиторы Барокко, переносили с ним тяготы и радости морской, очень своеобразной жизни. Волны музыки, как и волны Океана за бортом становились для него одним целым.

   За годы работы в море он неплохо овладел разговорным английским языком. Но детвора говорила на норвежском, и Юрий сначала даже не пытался разобраться, чем заняты и о чем говорят ребята. И когда он уже решил встать и уйти, мальчик, стоящий рядом, обратился к нему и заговорил о чем-то вежливо, но несколько взволнованно. Юрий попытался понять и, конечно, ничего не понял. Тем более, что мальчик говорил очень быстро.

 И пришла Юрию в голову мысль, что у них может быть общий язык, на котором они поймут друг друга. Пришла, потому, что вспомнил он фразу, музыкальный термин, которым они пользовались в музыкальной школе, и не обязательно по назначению.

   Юрий улыбнулся мальчику и, постучав пальцем по футляру, сказал: «allegro ma non troppo». В музыкальной терминологии это буквально: «не слишком быстро». Ребята, как по команде замолчали и расступились, и Юрий увидел, что на другом конце скамейки сидит девушка, на коленях у неё другой футляр, только открытый, и в нем скрипка, которая и является, по-видимому, центром внимания и обсуждения. Девушка примерно двадцати пяти лет, рафинированная скандинавская блондинка, в белом свитере и бежевой курточке. На вздернутом, веснушчатом носике очки в тонкой перламутровой оправе, старомодной, как показалось Юрию, круглой формы.

 «Училка», решил Юрий. Их музыкальная училка, мысленно уточнил. А девушка с ним заговорила. И по вопросительным интонациям, по единственной фразе на норвежском, показавшейся Юрию понятной, «du er en musiker?», по тому, что училка взглядом указывала на скрипку, лежащую у неё на коленях, он догадался, о чем его спрашивают. Его принимают за музыканта, и у них какая-то проблема с этой скрипкой.

   Он привстал, и ему уступили место рядом с девушкой. Юрий пересел к  ней, и вместо запаха канифоли почувствовал аромат незнакомых духов. Он даже глаза на секунду закрыл, так понравился запах. А в футляре лежала скрипка, и почему вокруг неё было так много шума, Юрий сразу понял. Подставка для поддержки струн, «верхний порожек» наклонилась, натяжка струн ослабла, а не упал порожек только потому, что его держали струны.

 «Что можно было делать, чтобы его так сдвинуть», удивился Юрий. По-видимому, он пробурчал это по русски. Потому, что девушка сделала попытку закрыть футляр и спросила что-то, что можно было понять и не зная языка. Мол, кто вы, и что вы говорите? Она ему чуть руки не защемила крышкой футляра. Вот так, подумал Юрий, и напугать людей можно…своим русским. Здесь к нему еще не привыкли.
 
-   I am the seaman, - перешел на английский Юрий, - The Russian seaman, - уточнил, и видя, что коробку не спешат открывать, заверил, -  But, I understand your problem, - мол, я русский моряк, но я понимаю, что вам надо помочь.

   Девушка смотрела на него с удивлением, а ребята негромко, живо заговорили и Юрий услышал повторяющееся слово, напоминающее английское seaman, моряк. Поняли, значит. И девушка, с удивлением спросив «seaman?»,  перевела взгляд на скрипку, опять заговорила на своем, по-видимому, спрашивая, а что это вы, мол, за инструмент беретесь.  Юрий постарался сделать как можно более вежливое и убедительное лицо.

-    I can do it. Понимаете? You understand me? Позвольте, я это сделаю.
   По-видимому, не столько его слова, сколько мимика, убедила девушку. Она, как завороженная, глядя в глаза Юрию, открыла футляр и протянула ему скрипку. И когда он уже держал в руках инструмент, пробормотала удивленно «русски»?

   А Юрий уже отпускал винтами натяжение струн. «Русский, русский. Моряк, музыкант и русский, все в одном лице». Бормотал и делал свое дело. А что там сложного? Поставил на место порожек, подтянул до тугого состояния струны и, прижав подбородком к плечу инструмент, изобразил руками настройку скрипки. Мол, настроить в таких условиях не могу. «Understand» «Понимаете»?

   Эффект состоялся. Девушка улыбалась. Ребята загомонили и тоже улыбались. Чаще всего повторялось «такк». Спасибо, по-видимому, это у них? Девушка вдруг протянула ему ладошку лодочкой и, сияя карими глазами со светлыми ресницами, представилась: «Келда». Знакомится она со мной что-ли,  обрадовался Юрий.

-   This your name?
-   ja, ja.
-   А меня Юрий звать. Ю-рий.
-   Юри, ja.

   Келда заговорила, пытаясь вставлять английские слова. Чувствовалось, что она в нем не преуспела.  Но, в общих чертах, Юрий понял, что она действительно преподаватель музыки у этих ребят. Но сама она играет, скорее всего, на пианино. Во всяком случае, пальцами она показывала именно игру на клавишах, повторяя «пиано». Вот почему она растерялась с такой пустяковой поломкой, решил он. Не её это инструмент.

   Ребята, по-видимому, начали расходиться. Они подходили к Келде, что-то говорили и расходились в разные стороны. Через пару минут они с девушкой остались одни на скамейке. Дождик так и не набрал сил. Он изредка сыпал мелкими каплями за воротник, прекращался, или превращался в мелкую морось, которая кружила в воздухе, как туман.

 Юрий встал, давая понять, что ему надо идти. Келда видимо спросила его, куда он идет. Он ответил, махнув в сторону рукой, мол, в порт. Она дала понять, что им в одну сторону идти. Встали и пошли вдоль водоёма. Юрий, подняв воротник плаща, на английском попытался поддержать разговор, заметив, что погода, мол, неважная. Келда покивала, и не ясно было, правильно она его поняла или просто вежливо поддержала «разговор». Потом заговорила сама.

 Она, то на несколько минут замолкала, не скрываясь, сбоку рассматривала Юрия, удивляясь «русски?». То начинала о чем-то рассказывать Юрию, по-прежнему вставляя английские слова. Она рассказывала  ему о городе. Это не трудно было понять, потому, что она рассказывала, показывая рукой, жестикулируя.
 
   Потом начала расспрашивать Юрия. Это было в её интонациях, в том, как она заглядывала в его лицо. Почему моряк и музыкант? Это он понял. Слова эти чаще произносились, и вопросительные интонации не вызывали сомнения. По русски рассказывать ей было, конечно, бессмысленно. И он попытался из своего английского и жестов тоже составить понятный ей рассказ. О детстве, о музыкальной школе, о мореходном училище и о своей морской работе. Пытался рассказать ей о юге, где он вырос, и о севере, где работает. О том, какой огромный и разнообразный Союз, как он им гордится.

 Келда остановилась и, преградив ему дорогу, вдруг спросила «ты коммунист?». Этот вопрос понял бы любой. И Юрий растерялся. Он не был членом партии. Но вопрос имел, понимал он, более расширенный подтекст. Ему задавали вопрос о его убеждениях, это было очевидно. Да, он тогда растерялся. И, скорее всего, она это тоже поняла.

   Они, к этому времени, уже шли достаточно долго по городу. Причем Юрий перестал обращать внимание, куда они идут. Он был увлечен рассказами и Келды и своими, и его не волновало, где они. Он понимал основное направление на порт. Улицы вились по холмистой поверхности полуострова, и стоило бы подняться по одной из них наверх, как стало бы ясно, где порт. Кроме этого у него лежала в кармане заначка в несколько крон, достаточная для того, чтобы на такси доехать до порта.

    На улице, где они проходили, стояли скамейки. Прямо посреди улицы. И Келда взяла его под руку и повела к одной из них. Сели, и она вдруг, взяв его руки в свои, заговорила, заглядывая ему в глаза. Он ни слова не понял. Это точно. Но по её мимике, по выражению глаз, было понятно, о чем она говорит. Она извинялась за бестактность, и просила не сердится. Повторила слово «коммунист» и махнула в сторону рукой, мол, забыли, ерунда. А он сказал: «я не коммунист, я музыкант».
 
    Почему он тогда такую несуразицу сказал, он впоследствии уже и сам себе пояснить не мог. А она, по-видимому, его правильно поняла и спросила: «ты Грига любишь?». Может быть она спросила «знаешь?», а может «нравится?», но он помнит, что о Григе она спросила.

 Он, конечно, кивнул, но помнит, что в это время он больше думал о том, что в его руках её руки, или наоборот. Что у неё её светлые с рыжинкой волосы, заплетены в две короткие, толстые косы. И эти косы мечутся из стороны в сторону, в зависимости от того, в какую сторону она смотрит.

 И губы у неё полные и ямочки такие, что глаз не отведешь. И что глазами она не «играла», и не «стреляла» ими, а смотрела все время в его глаза, и взгляд был открытый, до наивности, и прямой – не увернешься. А ему и не хотелось отворачиваться. Так бы и смотрел, и смотрел. Глаза карие с зеленцом. Как здорово! А он думал, что все блондинки с голубыми глазами должны быть.  И Келда поняла, что он ею любуется. На лице промелькнуло смущение, она поднялась и потянула его за руки – пойдем?

   Они снова бродили по городу. Постояли у памятника Эдварду Григу, что у телеграфа. Юрия поразило, что шевелюра композитора была так загажена птицами, что на и без того высокой прическе, образовалась горка помета. На зеленой патине меди огромное белое пятно. И очередная чайка уже сидела сверху. Значит, горка будет расти.

 У себя в стране он привык к бетонным вождям, которых мыли по поводу и без повода. А здесь стоял памятник любимому, уважаемому человеку и отношение к нему было человеческое, без подобострастия. Пока он рассматривал «горки», Келда, продолжая держать его руку, повторила своё «русски», «мюзикер», а потом вдруг заговорила, и Юрий услышал, как она перечисляет русских композиторов: Чайковский, Прокофьев, Рахманинов, Шостакович. Она тогда многих назвала. Знала их. А он начал ей рассказывать о любимом Бетховене, о его сонатах. Говорили, она на своем языке, он на своем. И понимали друг друга!

   В порт пришли не заметно. Просто у следующей улицы слева оказался причал. Не доходя до его парохода, они долго стояли. Сначала просто молчали. Потом он не смело поцеловал её руки. Она, как ему показалось, приблизила к нему своё лицо, и он так же не смело поцеловал её щеку, в ямочку. Тогда она обвила его шею руками и сама поцеловала. Он и сейчас не может сказать, сколько длился этот поцелуй.

   Завтра в полдень они должны были отходить. Он пояснил Келде, что до полудня они уйдут в море, и он не знает, вернутся ли они когда нибудь в Берген. Как он мог это знать? Он лишь понимал, что будет рваться сюда.

   Она, неотрывно глядя ему в глаза, глазами, губами, словами сказала, что завтра будет здесь утром. Чмокнула его в щеку и, резко повернувшись, пошла назад. Юрий стоял и смотрел ей вслед, пока, отойдя уже на порядочное расстояние и уже заворачивая за угол, она повернулась и, остановившись, помахала ему рукой. И ушла.

   Конечно, он не спал эту ночь. А утром взял свою любимую пластинку сонат Бетховена в исполнении Святослава Рихтера и на конверте диска написал: «Я очень хочу, чтобы ты была счастлива».

    Келда появилась часов в девять утра. Он давно уже стоял на крыле мостика, поскольку оттуда было видно большее пространство причала. Но когда она появилась, он не заметил. Вот повернул голову, а она стоит у небольшого строения. Смотрит в его сторону. А на борт уже поднимались таможенная служба, и другие люди из службы порта. Готовился отход.

 Юрий умоляюще посмотрел на капитана. Тот давно уже наблюдал за ним. Покрутил пальцем у виска, показал на часы и сказал: «пятнадцать минут». Юрия как ветром сдуло. Келда с места не сдвинулась. По-видимому, она понимала его положение. Он добежал до неё и остановился, не дойдя несколько шагов. Ему стало не по себе.

 Сейчас он подойдет к девушке, потом развернется и уйдет, чтобы никогда больше её не увидеть.  Они смотрели друг на друга и молчали. Потом он увидел, что у неё потекли слезы. Юрий подошел и протянул ей пластинку. Келда молча рассмотрела её и улыбнулась.  Вот так, неожиданно. Открыла сумку и положила туда пластинку. А из сумки достала другую и протянула её Юрию. И сейчас же, отступив назад, послала ему воздушный поцелуй и, как и вчера резко пошла назад. На этот раз она уже не поворачивалась. Ушла.

   Юрий вернулся на борт и первое, что он сделал, это зашел к себе в каюту и поставил на диск радиолы пластинку. Только после этого он увидел, что она тоже подписана Келдой и явно на норвежском языке. А на диске, как значилось на обложке, были «Венгерские танцы Брамса». Музыка заполнила сразу всю каюту. Скрипичные волны захватили Юрия откуда-то изнутри, из груди, потом закружили голову. Перед глазами было лицо Келды.
 
   И уже много лет, стоит прозвучать первым аккордам Венгерского танца №1 Брамса, лицо Келды, молодое, со свойственным только ей, искрящимся прямым взглядом возникало перед Юрием Максимовичем. И долго не пропадало. Венгерские танцевальные ритмы и лицо норвежской девушки.

   Он долго не мог найти возможности перевести с норвежского языка то, что написала ему Келда. Наконец, случайно, будучи у друга в офисе, он обратил внимание на то, что компания друга работает с норвежскими компаниями. Он поинтересовался у приятеля, могут ли ему помочь перевести несколько слов на родной язык с норвежского. Да легко – был ответ. Юрий Максимович в этот же день привез конверт пластинки в офис друга. Тот вызвал даму-переводчика, и через минуту Юрий Максимович услышал через годы голос Келды.
 
   Она тогда написала ему: «Русский. Останься навсегда в моей памяти таким, как…». Запись обрывалась.