Ведьма

1.
…Вот так я и стала ведьмой и волчицей. Из деревеньки я ринулась в город в надежде отыскать-таки своего сгинувшего в дальнем крестовом походе лютниста… Я шла по улице одна мимо витрины ресторана. Не помню – какой это был город…В открытые двери ресторана лилась «Колыбельная Клары» Гершвина. Я зашла в ресторан, села за стол. Он играл. Я слушала и смотрела. Его саксофон был похож на изогнутую женскую ногу в лунно мерцающем чулке. Как нежно он её держал!  Я поняла –это он, мой лютнист, отворивший ключом мои железные латы и сломавший печать.

Лютнист, которого судила священная инквизиция  и приговорила к паломничеству в Иерусалим. И вот его волшебный, сверкающий доспех,   преобразовавшись в сакс, стонал о чудесах Востока, неграх Чикаго и кораблях в океане. В том , что это был он, лютнист, меня убедило и то, что откладывая саксофон, он брал электрогитару и начинал импровизировать. Я ему поверила.

 В ту же ночь он отвез меня на обкомовские дачи, где сдал меня старым и жирным, распаренным в баньке номенклатурным  мужикам. Приехав за мной, он пересчитал выручку и, отслюнив несколько купюр, произнес: «На новые колготки!» Не знаю почему, но я выполняла его приказы, как завороженная. Начинались все эти кооперативы. Он открыл секс-шоп и стрептиз-бар. Я выходила на подиум, посредине которого торчала никелированная штанга и под похотливые стоны сакса извивалась, как кобра, поглаживая себя и там, и тут.

Порой мне казалось, что никелированный шест –затвердевший до металлической прочности  черенок метлы, на которой мне всё труднее удержаться, продолжая свой полет.  Старуха-колдунья в этнографических одеждах смотрела  с зеркального потолка  и, ухмыляясь, готова была стряхнуть, меня извивающуюся, уцепившуюся в леденящий металл на рога ухвата, чтобы с них сбросить в раззявленную, чавкающую пасть ужаса.

2.
Первый год после окончания филфака я работала в деревне. За окнами, ступая на мягкие кошачьи лапы ходила белой рысью пурга. Ночами я запирала за собой избушку на три засова, подпирала ее сундуком, оставшимся от почившей в бозе хозяйки, но директор школы—толстый зоолог оборачивался кротом и прорыв ход из своего дома, где он прижил троих детишек с женой –химичкой, пробирался через эту нору ко мне. Я пыталась его, воняющего землей, сбросить с себя, но он лез, лез, лез –и я сдалась. С тех пор я стала кафкианской Фридой-фригидой.  Он пыхтел, а я просто лежала, уставясь в потолок. Теми временем подпиравший двери сундук отворялся, и из него выскакивала старуха в этнографических одеждах. Она бормотала заклинания, сыпала вокруг себя вонючую траву, садилась на ухват – и усадив меня на черенок ухвата –наддавала. И в то время как одна я , как колода, лежала под двигавшимся по мне хомяком, вторая – вдвоем с ужасно помолодевшей хозяюшкой устремлялась на ухвате сквозь доски, бревна и перекладины, чтобы ввинчиваться в звездное небо….   



3.
Особенно заводили публику потирания промежностью о штангу. Потом я начинала медленно снимать с себя всё, что ещё не было снято.  Собственно и снимать –то было практически нечего, но это же ритуал! Когда лифчик, а следом за ним и трусики летели в зал, посетители стриптиз-бара, словно в бешеной эрекции,  вскакивали с мест, крича, и посвистывая. Часто кто-нибудь покупал    и интим-услуги.  В зале появлялся кто-то, у кого по-волчьи вспыхивали глаза, и, заплатив саксофонисту-сутенеру гонорар, он отправлялся со мной в особую комнату.

Странно, но поднимаясь по ступеням, я возвращалась и на черную лестницу в студенческом общежитии, и в башню замка с окном-бойницей,  забранным витражом, и на лестницу, ведущую в погребок в деревенской избушке, где я учительствовала, и в конце концов придушив оборотня-хомячка засолила его в кадушке с квашенной капустой, и на лесенку, ведущую на чердак лагерного барака, где жил наш коллективный муж – сделанное из старых телогреек чучело с приклеенным клейстером на месте головы вырванным из журнала портретом Стаханова—сюда мы уединялись, чтобы  мастурбировать и когда я тщетно пыталась довести себя до оргазма, мне казалось, что во мне двигается  отбойный молоток героя пятилеток…

4.

 Все они –монах франсисканец с инквизиторской ухмылкой, лагерный начальник, директор сельской школы, где я питала детям стихи Некрасова и Фета- преследовали меня непрестанно, но самым первым был декан. Он больше всех напоминал мне клиентов  стиптиз-борделя.Но самым страшным был Железноклювый ворон,который всегда парил следом за Чернокнижником.
 
 Наш декан всегда казался мне алхимиком, чахнущим в лаборатории среди полок с фолиантами с серебряными застежками, реторт и реактивов. Искателем философского камня, способным преобразовывать свинец в золото.  Мне мерещилось—ночами он сидит в своей лаборатории, читает по инкунабуле заклинания, щепотями бросает  в огонь магический порошок, и, проходя сквозь стены, переносится к нам в общежитие, двигаясь от кровати к кровати, вливаться в нас через замершие в ожидании расщелины. Он листал нас, как страницы фолиантов, перетекая из одной замершей в хрустальном гробу спящей красавицы – в другую, он был принцем, способным  одним поцелуем пробудить нас к другой жизни, где мы будем кружащими в хороводе вакханками-полубогинями. Он втекал в живые колбы наших маток, растекался по трубам и патрубкам придатков и фаллопиевых труб, чтобы в каждом из нас зачать Гомункулуса…

Нет, я не изгнала инкуба, как велел инквизитор.

Абортарий был рядом—три дня по справке –и ты свободна. Деканат был завален справками. Ночами мне казалось – эмбрионы плотной волной ползут по ступенькам, чтобы  ворваться в общагу, ввинтиться назад в нас и тогда, зажав подушку между ног, я, инстинктивно баррикадируясь, закрывала свой девичий стыд, чтобы преградить им дорогу, и забившись в угол, тряслась.  А они – тянули свои неоформившиеся до конца ручки, перебирали ножонками, тащили за собой пуповины, раскрывали ротики, надувая кровавы пузыри…И только Железноклювый Ворон, набивая полный зоб, каркая и глотая, мог остановить это нашествие эмбрионов…

5.
... Чаще всего, не дойдя до комнаты, клиент набрасывался на меня –и тут же кончал.  Но я не могла.  С одним я всё же дошла до комнаты, и когда он втолкнул меня в нее – я увидела спину и задницу распростертого на постели голого саксофониста. Клиент, а это был какой-то партийный работник, приказал нагнуться, разглядывая –что там у меня между ног  и, вывалив из ширинки, белый клык, вепрем кинувшись на саксофониста, вонзил в него свой бивень, разворачивая меня к зеркалу трюмо, продолжая зорко вглядываться в то, что видно чуть ниже ягодиц, когда наклоняешься. 

 И тогда, нащупав на трюмо ножницы, которыми я ровняла свою власяницу, я воткнула их в спину между лопатками кабана. Храпя, дергаясь и кончая, кабан упал и лапу… Впрочем о чем я! Член-клык ещё торчал. И тогда я вонзила ножницы в спину саксофониста. Со свистом и бульканием трубы он обмяк. И я кончила. С зажатыми в кулаке ножницами, голая, в туфлях на высоких каблуках, я вышла на улицу. Я  шла по освещенному неоном проспекту. Скрежетнув тормозами,  у обочины остановилось такси.  Таксист затащил меня  в свою пропахшую протухшей спермой тачку, задрал мои ноги на сидение –и кончил. Ножницы все ещё были у меня в руке –и я воткнула их ему в глаз. Это была месть Железноклювого Ворона.  …

 Вырвав свое орудие возмездия  из цепляющихся за него рук, я выскользнула из машины –этнографичная старуха, оседлав ухват, юлила рядом, подпрыгивая, позвякивая монистами, побрякивая металлическими рожнами по асфальту. Передо мной светилась витрина книжного магазина. Я размахнулась. Ножницы звякнули о стекло. Ухват брякнул. Вынырнувший из темноты  Металлоклювый Ворон  протаранил стекло –и сверкающие неоном осколки посыпались мне под ноги.

Шаг – и я в темноте книжного магазина. Лишь алые вспышки сработавшей  сигнализации разрывали темноту. Лишь её тревожные  гудки нерушали тишину. Я не обращала на это внимания. Я шла между полками, гладя корешки выпрыгивающих из темноты корешков книг, прижималась к ним щекой. Эдгар По. Фрейд. Поль Верлен. Майринк.  Я снимала с полок томики стихов и терла ими между ног, я целовала их, я попирала их каблуками, с шумом бросая из на пол, набирая целые  поленницы других(выпучив глаза)—да, вьюжной зимой мне приходилось ходить в сарай за дровами –и там меня , выпускницу филфака, подстерегал хомяк—директор школы, я его закопала в морковной грядке, но он отрылся и опять лез ко мне!—а тут, на этом пиршестве раздираемой мной белесовато –розоватой бумажной плоти моими сообщниками были только Металлоклювый Ворон и  этнографичная колдунья со своим ухватом, помогающая сгрести всё это мясное месиво  в огромную кучу.

6.
Вспоминая о том, как лагерный вертухай говорил, что из сваленных нами бревен наварят бумаги, а из нее понаделают умных книжек, я  скрутила из Ги де Мопассана , Набокова и Миллера  что-то вроде козьей ножки –и сунув ее между ног, наконец-то, как мне показалось, обрела настоящий, неподдельный оргазм.

Справа, слева, отовсюду полезли рожи франсисканца,хомяка, вертухая, саксофониста, партийного работника, таксиса и я наносила удары ножницами. И Ворон разил своим клювом. И  струха-колдунья, неистовствуя, бодалась ухватом и спихивала, спихивала шевелящуюся розовато-беловатую глистоподобную массу в чавкающий зев…
 
 Экспертиза признала меня невменяемой. Из психобольницы меня забрал коммерсант, торгующий эзотерической литературой, боевиками и женскими романами. В его магазине я и устроила погром и с тех пор он полностью сменил ассортимент. По следствию он проходил как потерпевший. Теперь он мой муж. Я совладелица магазина. У нас родился сынишка, чья попка мне напоминает тонзуру франсисканца, о котором почему-то  я уже думаю с умилением.