Освящение курятника в РПЦ

«Ибо я знаю, что, по отшествии моем,
войдут к вам лютые волки, не щадящие стада».
(Деяния святых апостолов).

То, что будет рассказано здесь, так же как и все остальные мои рассказы из православной церковной жизни, не является ни выдумкой, ни иронией, ни злобным пасквилем на русскую церковь. Все это — истинная быль и правда от первого и до последнего слова, — но это такая правда, от которой грустно и тяжело становится на душе. Я не хочу сказать, что вся русская православная церковь такова, как та, которая описана в этих моих рассказах, ибо это было бы злостной и несправедливой клеветой; я лишь должен с сожалением констатировать, что и такие казусы в ней порой тоже встречаются… Впрочем, обо всем по порядку.

Было в моей жизни такое странное время, когда служил я певчим церковного хора в одном заштатном городишке, получившем свое имя по названию протекающей через него затиненной и заплеванной речки со славным историческим прошлым. Храм наш был административным центром всего тамошнего церковного околотка, а его настоятелем был некий небезызвестный отец Н. По своей прежней светской профессии, оставленной им ради высокого подвига христианского пастырского служения, отец Н. был стоматологом. Став православным священником, он, тем не менее, навыков прежней своей мирской профессии не забыл и продолжал применять их на своем новом поприще, к неизменной радости и удовольствию всех, кто вынужден был иметь с ним дело. Вероятно, за эти его качества священноначалие и доверило ему ответственную должность околоточного, или, по-церковному, благочинного.

Как сейчас помню историческую фотографию, которую батюшка однажды вынес из алтаря и дал нам, своим клирошанам, полюбоваться. Там, на паперти нашего храма, запечатлены были высокопреосвященный митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий и с ним два только что рукоположенных владыкой священника — сам отец Н. и священник соседнего храма отец А. Все трое гордо стояли на ступеньках, прямо  и непреклонно глядя в объектив. И такие у обоих новоиспеченных пастырей душ человеческих, а также и у самого «владыки», были гневные лица, таким огнем неугасимой большевистской ненависти пламенели их очи, словно видели они перед собой не кого-нибудь, а самого Антихриста, и готовы были, — ни много ни мало, — немедленно до основания тайну беззакония сокрушить… Говорят, что фотография обнаруживает скрытые свойства души человеческой, и, несомненно, владыка остановил свой выбор на отце Н. именно благодаря тому, что эту фотографию воочию увидел. Таково, впрочем, мое предположение, — а что там было на самом деле, одному Богу известно.

То была преамбула, — а теперь сама история. Однажды воскресным днем, после литургии (дело происходило в летнее время), некая благочестивая матушка, у которой в том городишке была дача, обратилась к отцу Н. со смиренной просьбой — эту ее дачу освятить. А надо сказать, что отец благочинный приобрел широкую известность в церковных кругах благодаря лично им изобретенной твердой таксе за освящение жилых помещений: один доллар США за квадратный метр жилой и нежилой площади. Узнал же я про этот рационализаторский почин нашего батюшки от своего собственного духовника, служившего в Москве у самого, — как этого господина принято величать в церковных кругах, — «святейшего». И что еще важно — что и вышеупомянутая матушка тоже была духовным чадом моего духовника. Таким вот образом я не только оказался причастен к этой истории, но и некоторым образом попал в самую ее сердцевину.

Итак, пригласили батюшку освятить летний домик; а дальше случилось нечто неожиданное. Как мне рассказывали, отец Н. пришел к нашей матушке на дачу в сопровождении алтарника и со всеми необходимыми церковными причиндалами — святой водой, кропилом и так далее. Но, прежде чем приступить к священнодействию, задал он хозяевам практический вопрос: сколько, значит, намерены они за совершение таинства на храм пожертвовать? Матушка и ее муж переглянулись и скромно ответили, что готовы заплатить триста рублей. И тут, будто бы, отец благочинный, сверкнув из-за очков своими кошерными очами и криво усмехнувшись, заявил, что, мол, «за такие деньги он и курятник освящать не станет». После чего развернулся — и отбыл восвояси.

Донельзя обиженные таким отношением к ним со стороны родной церкви, наша матушка и ее муж решили подать на отца благочинного жалобу в высшие церковные инстанции. Привлекли они к этому делу разных знакомых, и в их числе — моего духовника, который и согласился их возмущение оформить письменно в соответствии со всеми требованиями, которые предъявляются к письмам и прошениям в РПЦ. А требования эти настолько строги, что, как говорил мне духовник, письмо, написанное без соблюдения всех правил внутрицерковного этикета, каким бы важным оно ни было по содержанию, никто из начальства русской православной церкви и читать не станет.

Но, прежде чем изложить жалобу на бумаге, мой батюшка попросил меня рассказать ему по возможности все негативное, что я знаю про отца благочинного, чтобы этим подкрепить суть составляемого им документа. Понятно, что уговаривать меня не понадобилось. Я к тому времени был доведен уже до последней крайности скупостью и лживостью отца настоятеля, то и дело обещавшего нам, певчим, прибавку жалованья, но постоянно нас обманывавшего и даже норовившего недоплатить, а также подлым лакейством его камарильи — всех этих воцерковленцев и ханжей в платочках, окормлявшихся возле свечного ящика. Платили мне за мое почти каждодневное пение такие гроши, что никто мне не верил, когда я называл конкретную сумму своего месячного оклада. Материальное положение моей семьи, благодаря работе в церкви, стало уже просто отчаянным, и решил я тогда плюнуть на отца Н. и его копеечные подачки и приискать себе какую-нибудь нормальную мирскую работу. После моего ухода отец Н. объявил по всем подведомственным храмам своего благочиния, чтобы меня нигде и ни под каким видом на работу не брали. Нарушителям своей воли он грозил чуть ли не анафемой, и долго еще потом расспрашивал за трапезой с подозрительной миной, не знает ли кто, где я и в каком храме пою. Но зря он беспокоился — нигде я больше не пел, ибо опротивело мне и пение, и сама эта так называемая «церковь», и старался я с тех пор, как только увижу где золотые купола с осьмиконечными крестами, обходить то место как можно дальше.

Тем не менее, для батюшки моего я тогда постарался от души, и то немногое, что мне вспомнилось и что по содержанию годилось для его «телеги», изложил во всех подробностях. И прежде всего рассказал я такой случай. Ехал я как-то раз на электричке на службу в свой храм и, выйдя на станции, разговорился с некой пожилой особой устрашающе-православного вида. Та сказала мне, что по роду своего призвания и во славу Божию окормляет разных детей — как детдомовских, так и беспризорных, — и что в такой-то детский дом повадились ходить вредные американские сектанты — «Свидетели Иеговы». Кто такие эти пресловутые «еговисты», мне слышать приходилось, детишек, конечно, надо было спасать, — и я не нашел ничего умнее, чем посоветовать бабушке обратиться со своей бедой в наш храм. «Спасибо, уже обращалась!» — ответила старуха и поведала, как подошла однажды к тамошнему батюшке и пожаловалась, что, дескать, сектанты-протестанты беззащитных сирот охмуряют. И тот, мол, сказал ей в ответ незабываемые слова: «Ну и что?..» По самой это фразе, как и по тому тону, которым она, несомненно, была высказана, я безошибочно определил, что из троих священников нашего храма изречь ее мог только один, а кто именно — и так ясно.

После этого я поведал о том, как отец благочинный в своем храме однажды экзекуцию проводил. Правда, сам я свидетелем этому не был, но те, кто мне рассказывал, не лгали. Как-то раз один прихожанин, у которого был маленький ребенок, пожаловался на исповеди отцу Н., своему духовнику, что, дескать, сынок у него страсть какой непослушный баловник. Короче, не знаю, как там все дело у них развивалось, но кончилось тем, что отец околоточный выпорол несчастного мальчика прямо в храме, причем сам же папаша его при этом и держал. Говорят, ребенок после этого целый год не разговаривал…

Но самый вопиющий обвинительный материал на отца Н. предоставила мне матушка А., жена одного из священников нашего храма. Она рассказала, как во время четвертой беременности у нее была постоянная угроза выкидыша, о чем она и поведала на исповеди отцу настоятелю, в то время бывшему ее духовником. В тот же день после трапезы отец благочинный велел ей пойти на двор, взять грабли и разгребать мусор. Она пошла, как говорится, «за послушание», — но работать ей не пришлось: едва лишь взяла она орудие, как вдруг совершенно новые, крепкие грабли прямо у нее в руках переломились пополам. Тут подбежала какая-то из баб, которых в церкви и около нее всегда навалом, и отняла у нее опасный инструмент. Отец настоятель вышел на двор, увидел, что матушка «отдыхает», и возмутился как неисполнением церковного послушания, так и нарушением воли духовного отца. В ту пору в храме проводился косметический ремонт, и отец Н. послал бедную матушку красить стены в притворе белилами. Но тут она, на что уж была смиренная, все же наотрез отказалась, объяснив, что нельзя ей краской дышать, для младенчика, мол, это вредно. На том они и поссорились, и больше она к своему духовнику на исповедь не ходила, и даже в храм не заходила во время литургии, а так и стояла на церковном дворе, читая молитвослов… И еще она рассказывала мне, что тот же отец Н. как-то раз велел ей пойти к хирургам и сделать стерилизацию, чтобы, значит, не рожала больше. Боялся, видно, что настоятельство у него отнимут и молодому многодетному батюшке передадут.

(Замечу в скобках, что законный супруг бедной женщины, то есть другой священник того же храма, прямой подчиненный отца Н., в это время находился неподалеку и видел все своими собственными глазами, но жене своей не помог и за нее перед начальником-изувером не вступился. Удивляться тут нечему:  ведь в организации, именуемой РПЦ, — язык не поворачивается ее «церковью» назвать, — все строится на принципе строжайшего подчинения нижестоящих вышестоящим, словно в какой-нибудь коморре или в ордене иезуитов. Воля начальника для подчиненного там более непреложна, чем десять заповедей. И можно не сомневаться, что если бы отец Н. приказал своим подручным бедную матушку изжарить и съесть, ее муж промолчал бы и тут, и лишь про себя бы умную молитву творил).

Все это, вкупе с некоторыми моими собственными воспоминаниями, изложил я своему духовному отцу и стал с нетерпением ждать результатов. Подождав недели три, я позвонил батюшке по телефону и спросил, что же в итоге из всех наших усилий воспоследовало. Он ответил, что жалоба была им составлена и подана по инстанциям, и что, как он слышал, она возымела свое действие, и отца Н. «вызывали на ковер». Я поинтересовался, какие обвинения ему предъявили, и батюшка ответил, что, мол, пропесочили его за то, что доходами не делится… На минуту я онемел, а потом, запинаясь, спросил — а как же все те доказательства, которые я собирал: отказ совершить требу, презрение к несчастным сиротам, экзекуция, стерилизация и прочие ужасы? Он ответил, что все это, конечно, нехорошо, но по сути не столь уж важно, а что важно — так это доходы.

Не знаю, почему, но мне вдруг отчетливо вспомнилась в ту минуту сцена из виденного мной в свое время итальянского фильма, в которой показана была верхушка сицилийской мафии — так называемая «кУпола»… Видение это мелькнуло — и исчезло. И слава Богу. Ибо ведь, согласитесь, не могут же наши родные архиереи из РПЦ быть, как всякие там забугорные мафиози, и не может наше русское православное церковное священноначалие быть на самом деле какой-то там ненашенской бандитской «кУполой», не правда ли?.. Так что это со мной было не что иное, как типичное бесовское наваждение и прелесть, сиречь помрачение духа. Наверно, архиереи лучше меня, мирянина, знают, что делают, и, видимо, были они все же правы в своем справедливом возмущении. Ведь и в самом деле, подумайте, если бы отец Н., как ему и положено, с вышестоящими инстанциями доходами делился, то откуда бы тогда взял он деньги на покупку пятикомнатной квартиры в самом центре нашей белокаменной? Хотя, с другой стороны, ведь и священнику квартира нужна, — а где же еще ему, бедному, на нее деньги взять, как не в своей собственной церкви? Ведь церковь для того и существует, чтобы от нее кормиться. И народ православный для того и существует, чтобы в храмы валом валить да свечки с записочками оплачивать. Чтобы, значит, батюшкам было на что квартиры покупать.

Но все же есть Бог на небесах, и чудеса в этой скучной жизни и вправду иногда случаются. Так вот случился однажды и на нашей улице праздник: вскоре после этих событий благочиние у отца Н. наконец отобрали. Но не за то, что пил он кровь христианских младенцев, а совсем по другой причине. Просто в областном центре отремонтировали, наконец, кафедральный собор, который и стал центром всего околотка, а его настоятель, соответственно, благочинным, то бишь околоточным. Или наоборот. Но, в общем, это тоже не столь уж важно. А что важно — уже известно…

Говорят, что после всех этих, незаслуженно ему ниспосланных, скорбей и испытаний, смиренно и стоически им перенесенных, отец Н. сильно изменился к лучшему. Что перестал он дышать во все стороны огнем и пламенем и стоматологические операции без обезболивания к беззащитным овцам своего стада применять. Что больше уже не смотрит он вокруг себя, на тех, кто на земли и в море далече, как на той фотографии, и не трепещут перед ним, аки пред львом рыкающим, его пасомые и подчиненные. Что, будто бы, стал он теперь вовсе человечным, милосердным и кротким, каким и положено быть православному иерею и даже протоиерею. И есть надежда на то, что, если дело так и дальше пойдет, то когда-нибудь отец Н. станет даже и христианином.

<2010>