Неупокоенная Неупокоева

«Странные вещи стали твориться с Верой Неупокоевой с тех пор, как, красясь утром перед зеркалом, она обнаружила, что на щеках у неё отслаиваются лоскуты кожи. Для того чтобы скрыть это, она вынуждена была не только наносить толстым слоем белила и румяна, но и кое-где прибегать к клею «Момент». Сначала следователь прокуратуры Вера Неупокоева думала, что это результат переутомления, аберрация психики, связанная с постоянным общением с обвиняемыми наркоманами, которые только и знали, что водили дружбу с иглой, курили травку, нюхали клей и кокаиновый порошок. Но в один далеко не прекрасный день, когда во время допроса по делу (наркоман зарезал наркомана и сварил из него похлёбку) Вера, осерчав на тупого подследственного, стукнула кулаком по столу, она, к своему удивлению, увидела, как её обломившаяся кисть руки прыгнула со столешницы и ухватила злодея за горло. Вера порадовалась, что была в кабинете одна, а сержант, конвоировавший подследственного из «нулей», остался за дверью. Кое-как оторвав обретшую самостоятельность кисть от шеи выпучившего глаза наркуши, Вера вставила обломок в рукав кителя, не забыв при этом спросить:
— Ну что — сам напишешь? Или как?
— Сам! — ухватился за ручку и лист обалдевший людоед.
Ночами выпускнице юридического факультета Томского университета Вере Неупокоевой стали мерещиться то бородатый дядька в очках, в лунную ночь читающий книгу над черепом, то средневековый монах в келье, бормочущий заклинания, то шаман, камлающий на каменистом склоне горы у входа в пещеру.
Вера что-то припоминала — и не могла припомнить. Её стало тянуть в морги и на кладбища. И это её всерьёз беспокоило. Особенно после того, как однажды во время опознания трупа ей ужасно захотелось впиться зубами в окоченевшую плоть. Она едва сдержала себя. Но в следующий раз, когда эксперт и патологоанатом вышли покурить, она специально задержалась и, склонясь над телом покойного, откусила фиолетовое ухо и, разжевав, проглотила его, словно это была устрица (это блюдо она пробовала во время турпоездки в Париж). С тех пор, улучив момент, она умудрялась оттяпать тому или иному покойнику палец, кус аппетитной ягодицы или что-нибудь из уложенной в кюветки требухи. Иногда жевала так, порой совала мертвечину в сумочку в специально приготовленный целлофановый пакетик — и, сварив дома в кастрюльке, ела, делясь своей добычей с кошкой Миледи, подкармливая котлетками ничего не подозревающих судью и заседателей, когда ей приходилось выступать с обвинением в процессе.

 Пропажи из морга списывали на крыс. Они волнами приходили из подвалов, а туда проделывали норы откуда-то из земных недр, словно где-то под пронзённым метрополитеном городом существовали бесконечные лабиринты ходов, куда грызуны могли утаскивать свои лакомства. Временами Вера спохватывалась, понимая, что с ней творится что-то неладное, но обратиться к психиатру значило потерять работу. Всё это началось после того, как она съездила по турпутёвке в Мексику, облазила там кучу языческих руин, перепробовала множество экзотических блюд, напропалую крутила любовь и с гидом Хорхе, и с барменом Луисом. Этот самый гид-гад и оттартал её на «Харлее» жаркой звёздной ночью в одно кафе под храмом богу Кецалькоатлю, где она отведала красного вина со странным привкусом. И на закуску подали что-то совсем необычное. На вкус это было что-то вроде суши, но на губах скользило, как устрица. В полумраке она не разглядела, что ей всё-таки подсунули. Но когда стала прикуривать от зажигалки, увидела — на тарелке лежит надкушенное ею человеческое ухо. С тех пор и пошло-поехало. У неё обострились слух, нюх, интуиция до такой степени, что она колола подозреваемых с полуслова-полувзгляда, но платой за эти паранормальные способности стала навязчивая мания: её так и подмывало впиться зубами в чью-нибудь мочку. Преодолеть это желание стоило больших усилий.
Столь же мучительны были скольжения на грани сна и яви. Вера просыпалась среди ночи, вставала, голая, с распущенными по плечам волосами, делала несколько шагов и оказывалась в келье склонившегося над развернутым фолиантом монаха. Затворник бормотал заклинания, и сквозь неровные каменистые стены его узилища просачивались другие сомнамбулы. В них в трепещущем пламени свечи Вера узнавала судью и народных заседателей. Монах шевелил синими губами — и мало-помалу превращался в очкастого бородача, который, возложив руку на череп, читал одну и ту же книгу, водя по странице кривым пальцем.

Видения читающего заклинания чернокнижника вгоняли в транс и Веру, и судью, и заседателей, и других прибывших тем же способом в его кабинет, где по стенам висели ощерившиеся маски народов, поклонявшихся тотему волка, стояла скульптура египетского бога Анубиса с шакальей головой, сидел в позе Лотоса бог перевоплощений Будда, скалился крылатый змей Кецалькоатль.
Вера ощущала, что раздваивается, как бы пребывая сразу в двух снах. Первая она стояла в молитвенном кругу рядом с облачённым в плащ с капюшоном и маской волка на голове чтецом книги, сама облачённая в такой же жреческий наряд. Другая она вставала с постели, выходила на балкон и, спустившись по стене на половину женщиной, на половину волчицей, устремлялась на четвереньках по безлюдным улицам за город. По мере чтения стены с оскаленными на них масками превращались в горы. В склоне горы открывался вход в пещеру, у камня-алтаря, подняв к полной луне голову, плясал шаман — уже наполовину волк. Вера тоже чувствовала, как превращается в волчицу. Отбросив бубен и указав когтистым пальцем: ты! — шаман ждал, когда жертва ляжет на испещрённый петроглифами камень, чтобы, выхватив нож, вырезать сердце и, впившись в него клыками, оторвать от трепещущего комка первый кусок. Жертва ложилась. Нож вонзался.  Пульсирующий живой комок передавался по кругу. И как только был поглощён последний горячий кусочек, и волхв произносил последние слова заклинания, вся стая устремлялась в глубь пещеры.

Вере припоминалось что-то. Отправляясь на работу на метро, она имела время подумать. Она брала газету или покетбук с новым бестселлером, скользила глазами по страницам — и ей являлись видения прошлого. Вере наконец-то хотелось найти ответ на мучавшие её вопросы. Однажды она взяла билет на автобус Центросибирск — Томск. Блуждая по городу студенческой юности, она трогала брёвна купеческих домов, узоры наличников, любовалась, как бывало, античноколонным фасадом Императорского университета, бродила возле библиотеки и в роще, гладила по щекам каменную бабу, не могла надышаться осенней прелью листвы, пока не остановилась возле старой раскидистой черёмухи. И тогда она увидела себя идущей по залитой луной тропинке с томиком Бодлера, прижатым к груди. Она услышала шорох в кустах, дыхание зверя. На неё надвигались горящие плошки глаз. Сквозь ветви черёмухи она увидела, как, делая огромные прыжки, зверь двигался, словно выскочив из осветившегося ртутным сиянием идола под елью. Вера вскрикнула — и проснулась, в надежде, что она находится в комнате гостиницы, куда она поселилась вечером, поднявшись на третий этаж. Она попросила, чтобы её поселили в той же комнате, где она жила студенткой и, получив ключ у консьержки, словно бы отворила дверь в прошлое. Оно проступало сквозь гостиничную мебель — койками с никелированными спинками, тумбочкой у изголовья, томиком Бодлера на подушке. Но, сделав шаг внутрь комнаты, она обнаружила, что стоит на подоконнике и, что самое странное, — видит себя лежащей на асфальте в нелепой позе с лужей крови, ассиметричным нимбом растекающейся возле головы.
Вера хотела включить свет, протянула руку к настольной лампе, но её рука наткнулась на что-то твердое и неподатливое. Обшарив пространство вокруг себя, она убедилась, что лежит в гробу. И тогда она закричала, моля каменного идола под елью о возвращении, — и увидела себя — серебристым шаром катящейся сквозь земные недра…»

Новелла 7 из романа "Поцелуй Персефоны"