Три письма одному литературному моднику. письмо 3

Прими мои соболезнования. С тобой происходит нечто удручающее. Правда, ты защищаешься от него, не знаю, подлинным или наигранным самодовольством, но все-таки это печально.
Я был однажды на севере Читинской области, в горах, в глухой деревушке на знаменитой Угрюм-реке. В избе, где я ночевал, я видел в бревенчатых стенах прорубленные наружу небольшие, примерно пять сантиметров на пять, дырки. Местные жители не то всерьез, не то в шутку говорили, что здесь когда-то жили дырники — люди, которые молились, что-то крича в эти дырки, кого-то заклиная или призывая... Так вот ты напоминаешь мне этих дырников. Ты ищешь эти дыры в избе человеческой культуры или околокультуры, коллекционируешь их, поклоняешься и т.д. Ну что ж, это твое право на филателию, и я не намерен его оспаривать. Каждый по-своему с ума сходит. Играйся, бог с тобой.
Но зачем же ты, милый мой, так обошелся с несчастным Даниилом Хармсом? Я мало его знаю, почти не знаю, но все-таки предполагаю, что он такого к себе отношения не заслужил. Он прожил мучительную, а под конец ужасную жизнь, а теперь благодарные и чуткие потомки вдобавок ко всему выдают его за того, кем он не был. Гордо объявляя его текст "пустым объектом" твоей коллекции, ты приравниваешь его к берлинскому шарлатану со 120 кирпичами. Кто кому нанес урон?..
Нет, этот писатель не заслуживает такого — хотя бы из-за детских стихов.
Ты ошибаешься, друг, — я не болею "за судьбу великой русской литературы", как не болею за судьбу и великой древнегреческой трагедии. И той и другой урона никто уже не нанесет: они входят в состав карты звездного неба. И наши занятия пустяками им ничем не угрожают; а если и угрожают, то не более, чем ядерное оружие, жить рядом с которым мы привыкли. Но из-за нравственно-эстетического юза, в который, дотанцевавшись, сползают твои современники и друзья, ей-богу, схватишься за сердце. Не хочется жить в сумасшедшем доме...
То, что у Хармса возникли тексты, подобные приведенному тобой, оправдано временем и местом. Писатель искал язык для выражения бессмыслицы существования и оставил наброски. Вырывая этот кусочек-набросок из  контекста (которым является вся ситуация жизни и творчества автора в целом), занося при этом Даниила Ивановича в святцы твоего дырничества, ты, как всегда бывает при такой выпячивающей второстепенное абсолютизации, смещаешь представления, переворачиваешь и искажаешь всю картину. Но ведь так можно пастись по всем записным книжкам литературы. У каждого есть наброски, заготовки, обрывки и т.п. Следуя строго такому эстетизму с черного хода, можно кого угодно, да хоть, например, Пушкина, выдать за автора исключительно пустых текстов, вроде: "Что-то грезит Баратынский, что-то думает Плетнев..." или "Расходились по поганскому граду, разломали темную темницу..." и т.д.
Не говоря уже о том, что странно выглядит этот человеческий мир, где один роняет слезы, а другой, подобрав и застудив их, невинно и безмятежно прибавляет их к своей коллекции разноцветных камушков, гордясь то ли своей беспросветной детскостью, то ли остроумным выражением своего равнодушия.
Что доказывает такой человек? За что и кому он мстит?