Теплая грядка

  Чего только не было на этом чердаке! По меньшей мере два поколения сносили туда отжившую, но навек вобравшую в себя их вкусы, привычки и запахи рухлядь. Горы стоптанной обуви, поломанные венские стулья, облысевшие ковровые половики, картонки с флаконами от «Красной Москвы» и «Пиковой дамы». Допотопные ридикюли, напоминающие Раневскую. Габардиновые пальто с облезлым мехом и споротым ватином. Отдельно - споротый ватин, запасливо скрученный в валики и перевязанный бечёвкой. Громыхающие несгибаемые плащи «макинтош». Посеребрённые ёлочные игрушки из картона, тускло-коричневые липкие нити медной канители. Устрашающих размеров бухгалтерские счёты. Банки с окаменевшей краской, крафтовые мешки с чем-то сыпучим, слипшимся в комья. И почему-то много клизм.
Нина обрадовалась каркасу ширмы – такая была раньше в их доме да и во многих послевоенных семьях, где в одной комнате спали, обедали, учили уроки, болели, наряжались в гости… Попадались и странные предметы, назначение которых смутно брезжило в потёмках памяти – чьей-то чужой, не её. Кто-то знал, а она, сколько ни гадала, не могла сообразить, как приспособить несуразную штуковину к жизни.
  Всё это, однако, наводило уныние. Никчёмные вещи, пережившие владельцев, словно насмехались над ней. Для чего их так много? Нет чтобы рассыпаться в прах, исчезнуть вместе с хозяевами! Зачем им это бездарное бессмертие, которое хуже смерти?
Ко всему, было в перебирании чужих вещей что-то срамное, вроде подглядывания в замочную скважину. Но жить в доме, пропахшем лежалым тряпьём и плесенью… Ни за что! Сперва вычистить, отмыть, покрасить, продуть сквозняком омертвевшие без человеческого дыхания комнаты. Всё – долой! Только стены и оставить.
  А девать-то - куда?
  Кто-то посоветовал выкопать яму поглубже, свалить туда старьё, сверху засыпать землёй. Всё, что способно гнить, будет истлевать потихоньку и согревать грядку. На такой овощ лучше растёт.
  Докопавшись до плотной розовато-серой глины, она стала носить с чердака и кидать в яму пережитки прошлого. Давя в себе неуместную жалость и стыд, спрыгивала вниз, уминала слой за слоем, забрасывала землёй. Продолговатая, вытянутая вдоль забора канава отчётливо напоминала могилу.
  Под кучей чердачного тряпья обнаружились несколько больших эмалированных кастрюль, синих и коричневых, в мелких белых накрапах, бак для кипячения белья, алюминиевые вёдра. Крышки были заботливо придавлены кирпичами – от мышей. А, да, Клавдия же говорила…
И кастрюли, и бак, и вёдра доверху были наполнены лежалой мукой, овсянкой, пшеном, шафранными от старости, когда-то белыми домашними сухарями. В ноздри ударил сладковатый трупный запах мёртвого хлеба.
  Кое-как спустив припасы вниз, Нина села на крыльцо, закурила и стала смотреть на роскошную многоствольную гущу каштана, на заросшие необоримой снытью грядки, тоскливые, как гробики вифлеемских младенцев.
  Клавдия, преподавательница сольфеджио, православная сталинистка, не без гордости сообщила недавно, что её отец работал в Моссовете и накануне войны успел сделать необходимые запасы. Нина вспомнила евтушенковский фильм «Детский сад»: человек в подтяжках открывает створку платяного шкафа, и на него валятся с полок консервные банки с икрой и крабами. Наталия Трауберг подростком не в кино, а въяве видела такой дом, где в голодуху можно было купить любые продукты. Судя по всему, не унывало и семейство, чей хлам Нина носила и носила в яму, а он всё не убывал.
  Из неиспользованной крупы Клавдины папа и муж, время от времени собираясь на рыбалку, варили кашу – прикармливать рыбу. Обоих давно на свете нет, а крупы осталось на две войны…
  Шестьдесят с лишком лет пролежала на чердаке напрасная еда. Мать и тётка Нининого отца, получавшие кроме карточек его фронтовой аттестат, не голодали. Но – Нина же помнит их рассказы - варили морковный чай, пустой суп из картошки, выращенной на своём огороде, и «снетка» - вот этой самой сныти, пекли лепёшки из картофельных очисток на каком-то маргусалине. «Вкусные!» Крабы из шкафа на них точно не падали.
  Дядя Серёжа возил по Дороге жизни муку в Ленинград. Познакомился там с парикмахершей Шурочкой – у неё в блокаду двое детей умерли. Как-то забежал постричься, а она в голодном обмороке в подсобке лежит. Он залез в кузов своего грузовика, в первый и последний раз подпорол мешок, отсыпал полмиски муки. Сваренная из неё затируха спасла его будущую жену. Уже много лет спустя и тётя Шура, и другие питерские родичи, уцелевшие в блокаду, отрезав хлеба, собирали крошки в ладонь и отправляли в рот. Все до единой. Видели бы они...
  Хоть Нина и старалась высыпать муку осторожно, белая пыль поднялась над ямой малым облачком, и в горле до вечера першило и отдавало горечью.
  На грядке она посадила цветы. В середине лета земля покрылась странной ядовито-рыжей дрянью, а листья пионов, астильбы, примул пошли ржавыми пятнами.
  Зато на другой грядке, в которую Нина закопала вышедшее в тираж бабушкино ватное одеяло, вырос на диво крупный и забористый чеснок.