Мама, я в тюрьме

     Я проснулась, часы показывали без пяти шесть. Через пять минут прозвенит будильник.
     Осознав, что проснулась,  я поняла, что случилась беда. Не могла еще предугадать какая, но, что она есть, чувствовала уже каждая моя клеточка.
     Нет, - успокаивала я себя, - ведь вчера был обычный день.
И как всегда ты заехал за мной на работу.
     -  У нас мало времени. 
     Я улыбнулась, это была обычная твоя фраза.
     Каждому человеку что-нибудь не хватает. Тебе всегда не хватало времени.
     Подъезжая к дому, ты сказал:
      – Ты пока готовь, а я скоро. Честно-честно, я быстро.
     Но в этот вечер ты не вернулся.
     Если бы я могла знать…
     Ведь ни что не предвещало беду. 
     Все было, как всегда.
     Но беда не предупреждает о своем визите, приходит нежданно, незвано, застает врасплох. На то она и беда.
     Сегодня 8 февраля – день твоего рождения и 51 день твоего ареста.
Весь день идет дождь. Февраль, зима, а на улице дождь. И мне кажется, что уже никогда не будет солнца, никогда не наступит весна, и все время будет идти дождь, толи плача вместе со мной, толи, заливая и смывая все, что было.
     Неизвестность страшна, но не может же она продолжаться вечность?!
     И первыми недобрую весть принесли твои родственники.
 
    
     За окном послышался звук подъезжающей машины. Потом  раздался осторожный стук.
     - Где Гриша? – спросила твоя сестра, как только я открыла дверь.
     - Уехал в пятницу на час, и до сих пор нет.
     - Все ясно. Ты, успокойся.
     Видимо дрожь моя была заметна не только мне.
     – Вчера сообщили, что он арестован в Угличе. Завтра, послезавтра все станет известно.
     Да, известно стало на следующий день.
     Неожиданно в мой кабинет вошел мужчина: – «Здравствуйте! Старший оперуполномоченный уголовного розыска Васильев, – представился он.
     В машине он почему-то перешел со мной на «ты», и  сказал, что ты  просил забрать  свои вещи.
     - Вы имеете в виду иконы? – как можно спокойней спросила я.
     - Да. И чем больше мы сейчас вернем, тем будет лучше для него.
    Уже в Управлении на мой вопрос,  где и с кем ты арестован, он ответил:
     - В Угличе. И на этот раз мы упрячем его надолго. Вот, распишись, что предупреждена за дачу заведомо ложных показаний.   
     Он положил передо мной фирменный бланк расписки. 
     - Где, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились?
     Вот так, абсолютно чужой человек, которому по большому счету глубоко наплевать где, когда и зачем, но он должен спросить, а я должна ответить.
     - Хорошо. Если надо, пишите.
     - Познакомились мы в 1975 году, когда он отбывал первый срок. Я работала  в СИЗО-1 в библиотеке.

     Я тогда училась  и успешно закончила первый семестр.  И вдруг совершенно неожиданно я  решила, что я должна быть в тюрьме.
     Я не знала, есть ли у нас  тюрьма и  где она находится.  Я ничего не знала, но усиленно искала  ее по городу. В поисках мне помогала моя подруга, вместе с которой учились.
     Мы искали и нашли.
     Белое большое здание на самом берегу Волги больше напоминало жилой дом, чем дом, в котором живут те, которых называют преступниками.
     Вошли в проходную.
     Решетки. Темно.
     В какой-то кабинке человек в форме.
     - Здравствуйте. Мы по поводу работы. К кому нам обратиться?
     И нас проводили на 2 этаж.   
     Спрашивали кто мы, откуда, почему к ним?
    Я не помню, что мы говорили, помню, что мы понравились и на нас смотрели с интересом.
     Потом дали  «экскурсовода» и мы вошли в «зону».
     На улице работали люди.
     Они были все в «черном», лысые и страшные.
     Прошли по корпусам.
     Запах – первое, на что обратили мы внимание. Запах до тошноты.
     Все кругом серое, холодное, мрачные коридоры, переполненные камеры.     Кружилась голова. Тошнило.
     Потом нас проводили обратно в тот же кабинет в административном корпусе.
     - Ну, что? Как впечатление? – улыбаясь, спросили нас те же люди.
     - Великолепное впечатление, - как можно веселее ответила я, но, видимо, на моем лице было ярко написано то впечатление, потому что все громко рассмеялись.
     - Ну, и отлично. Нам нужны такие молодые и шустрые.
     Тогда нам предложили заполнить какие-то анкеты и, когда узнали, сколько мне лет, очень расстроились.
     Зато подружка моя  от этого «ожила», и очень довольная, толкая меня в спину, шептала:
     – Ты, хоть, стреляй меня.  Работать я здесь не буду».
     А я села на стул и категорически заявила, что не уйду отсюда, пока меня не возьмут.
     Оказалось, что несовершеннолетние не могут работать в «органах», но я упорно настаивала.
     Тогда вызвали начальника.
      И в кабинет вошел большой, грузный мужчина с очень добрым и приветливым лицом, но с очень низким и громким голосом:
      - Ишь, какая!
     Он смотрел на меня с интересом:
     – Значит, хочешь работать?
     - Хочу!
     - И не уйдешь?
     - И не уйду!
     - А мама у тебя знает, что ты к нам собралась?
     Я подскочила к телефону и, не дожидаясь разрешения, набрала мамин рабочий номер:
     - Мама, я в тюрьме. Меня не берут, - быстро проговорила я.
     - Подожди - подожди! Еще раз, где ты?
     - В тюрьме, мама!
     - Господи! А куда не берут?
     - В тюрьму!
     - Ты ничего не перепутала?
     Начальник взял у меня трубку:
     - Подожди. Перепугаешь маму. Здравствуйте! – обратился он к ней. – Ваша дочь пришла устраиваться к нам на работу. Но вот беда, полгода  не хватает до ее совершеннолетия, и мы не можем взять ее без вашего согласия. А уж больно она нам понравилась!
     - Она, вообще-то, учится… - еще ничего не понимая, ответила мама.
     - Уже не учится.
     Мама всегда была умницей:
     - Ну, если она считает, что должна работать у вас, значит, ей это надо. Она уже взрослая и я не могу возражать.
      И меня взяли.
      И вот я в тюрьме.
     Долго я не могла привыкнуть к переменам, но человек я очень общительный, быстро влилась в новый коллектив. Начала работу в библиотеке, потому что в контролеры меня не могли взять по возрасту.
Привыкала к запаху, камерам и странным людям в них.
     Прошла весна, наступило лето.
     Я очень хорошо помню тот день, когда я впервые увидела тебя.
     День был теплым и солнечным. Работы не было, все книги выдали и сидели, курили. Галка, которая работала со мной, предложила сломать телефон и вызвать монтера.
     Недавно телефон упал у нас случайно и по вызову пришел очень интересный парень. Пока ремонтировал, без остановки болтал, рассказывал о себе.
     Он был первым заключенным, с которым я разговаривала запросто. Лицо его было очень простым и открытым. Глаза большие, черные и очень веселые. Я не помню ни имени его, ни фамилии, я прозвала его – Будильник. Очень похож он был на будильник, который рисовали перед детской передачей, такое же круглое и улыбчивое лицо и очень громкий голос.
Срок у него 3 года, вынес из проходной 3 литра спирта.
     В камерах с заключенными я общалась тогда очень коротко, страшными казались мне люди, которые были в них.
     Разговаривала со всеми одинаково спокойно, на «вы», краснела и смущалась, хоть была не из робкого десятка, когда из камеры слышалось что-то на подобии – ух, какая…. Я сразу закрывала «кормушку», боясь услышать что-то не приличное, оскорбительное.
     «От них можно ждать все. Одно слово – преступники!»
     Это я хорошо запомнила из наставлений старших.
     И вдруг этот Будильник.
     Совсем обычный парень, деревенский, простой.
     Тогда я впервые открыла для себя, что преступник это не что-то такое отдельное, существующее само по себе, дикое и страшное. Это человек, такой же, как все, но в какой-то момент, перешагнувший рамки дозволенного, нарушивший закон. Но, ведь он жил среди нас и, может быть, совсем близко, а мы не замечали, не видели.
     Тогда впервые для меня возникли вопросы – Почему один может перешагнуть эти рамки, а другой нет? Почему в сознании одного эти рамки ярко очерчены, а в сознании другого их нет? Ведь все мы одинаковы!
     Будильник рассказывал, как все уносили с собой после работы  баллонами этот спирт, все знали, помогали друг другу пронести, а попался он один – Будильник. Может быть потому, что не научился хорошо прятать. И за 3 литра – 3 года.
     Многое тогда не понятно было мне. Ведь всем с детства внушали – Нельзя брать чужого! Даже не объясняя почему, просто нельзя и все. Почему ему никто не внушил этого? Ведь не понять это нельзя, это же очень просто. 
     - Да, я и не брал никогда. Просто здесь все таскали…
     Все таскали. И все знали, что нельзя. Так, действительно, почему же тогда ему нельзя, если всем можно?
     Ты не помнишь этого Будильника, хоть он и работал с тобой, а я запомнила, потому что он был первым «черным» пятном в моей «розовой жизни».
     Я прожила 17 лет и не видела ничего плохого, не встречалась с трудностями, вокруг меня всегда были красивые, увлеченные чем-то интересным, люди, а единственным другом, пожалуй, была только мама.
Я всегда была занята чем-то, и всегда мне все удавалось. Многое, правда, не доделывала до конца, потому что давалось легко, а хотелось сопротивляться, с чем-то бороться. Я умела многое, меня любили все, кто окружал, и все в моей жизни было понятно, красиво и легко.
     И вот тюрьма – скопление человеческих судеб, людских бед, поломанных жизней.
     Как мне хотелось тогда разобраться во всем и переделать мир.
     Мне было всего семнадцать лет, и я открывала глаза на мир через камерные решетки.
     Мне так хотелось понять, чем дышат люди за решетками, что таится в их глубинках душ, что движет их сознанием. Почему для меня все так ясно и понятно в жизни, так легко и просто, а для них так холодно и мрачно? Что в них не так, как во мне? Почему к ним жизнь так сурова?
     Вопросы без ответов не давали мне спать, они всюду преследовали меня. И мне казалось, что сама я стала сплошным вопросительным знаком.
     Мы вызвали Будильника через дежурную часть, так как телефон мы все-таки сломали, выдернули все провода и довольные сидели, ждали.
     В дверь постучали, и вошел ты.
     - Здравствуйте! Я к вам по вызову.
     - А где Будильник? – в два голоса буквально прокричали мы.
     - Какой будильник?- ты смотрел на нас очень удивленно.
     - Ну, тот, что приходил ремонтировать раньше?
     - А! Так вам, извините, телефон нужно ремонтировать или мастера увидеть?
     - Телефон! Телефон! Вот, сломался.
     Мы очень расстроились, что напрасно ломали.
     Настроение наше  испортилось. А ты ремонтировал и сам себе улыбался, а когда все сделал, как-то очень просто сказал:
     - Вот и все. Но, если в следующий раз захотите увидеть, как вы сказали Будильника, позвоните – 68 и он придет. Не надо для этого так безжалостно ломать аппарат.
     Мы, наверное, даже покраснели от такого разоблачения.
     - А я, между прочим, тоже ничего, хоть и не такой большой и шумный, - продолжал ты,  - и веселить я тоже умею. Хотите, я вам даже спою?
     И такой ты, действительно, был смешной: пилотка, карманы брюк топорщились от отверток и проводов.
     - Хотим.
     Весело сказала я и ты, к нашему удивлению, запел:
     - Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленок тоже хочет жить… – хлопнул в ладоши, по коленкам и закончил: – Вот!
     Мы рассмеялись.
    - А позвольте мне, раз уж я пришел, выбрать у вас что-нибудь хорошенькое. А то, извините, конечно, но то, что в камерах, читать просто невозможно.
    - Конечно, выбирайте.
    И ты залез на самые верхние полки, почему-то считая, что все самое ценное, мы должны хранить именно там. А у нас там, как раз, стояли совсем без движения старинные издание огромных размеров, те, что очень неудобно разносить по камерам, да и не читает их никто.
Но ты выбрал что-то, поблагодарил и ушел, а мы с Галкой долго еще смеялись и над собой и над тобой.
     На другой день мы забыли о тебе.
     Шли дни, Будильника мы больше не вызывали, телефон не ломали, было стыдно за наше легкомыслие. Работали.
     Каждый день для меня был, как листок из учебника жизни. Я узнавала что-то новое, стала внимательнее к читателям, учитывая высказанное тобой. Стала интересоваться  запросами, интересами читателей и постепенно  привыкала  к их разности. Научилась разбираться в людях и отличать друг от друга, сначала казавшихся такими одинаковыми.
     В одних камерах ранее не судимые, они очень раздражительны, напуганы, но ведут себя очень осторожно. Они очень отличались от тех, кто приходит сюда, как домой – 3-4 «ходки». Эти – спокойны, уверены, развязны, требовательны и всегда чем-то недовольны.
     Рецидивисты –  вообще, хозяева, все знают, у них свой мир. Были совсем старики, которые всю жизнь провели в тюрьмах. Я смотрела на них с жалостью.  И что совсем удивительным было для меня, что они спокойно говорили – «Нам не нужна свобода, мы не умеем жить там, у нас своя жизнь».
Как другой мир, другая страна, обычаи, где все другое. И страшно было оттого, что страна-то одна, а есть в ней другой мир, в котором тоже живут люди.
     Тогда впервые увидела я «приговоренных к смерти» - ВМН.
     Меня не допускали в эти камеры, но однажды днем на корпусе установилась полная тишина, все движение прекратили, камеры закрыли. Я была на 3-ем этаже и смотрела сверху. Вошел «конвой», открыли камеры, все стояли с дубинками, заблокировали выходы, минут через пять вывели 2-х молодых парней в наручниках, в фуфайках «рецидивистов». Что-то говорили им, но очень тихо, конвой шел впереди, с боков и сзади. И вдруг один из «приговоренных» поднял голову и посмотрел вверх и, как мне показалось, наши глаза встретились. Трудно передать, что было в этих глазах: ни тоска, ни отчаяние, ни злоба, а все вместе, но таких глаз я больше никогда не видела в своей жизни. Его подтолкнули в спину и вывели из корпуса. Дверь за ними закрылась и корпус, как ни в чем не бывало, продолжал работу. Снова застучали замки, выводили из камер кого на прогулку, кого «на больничку» и снова стало шумно и обычно.
      Я спросила у контролера, который стоял на «посту» – Куда это их?
А он, улыбаясь, ответил – Стрелять!
     Стрелять! Стрелять! Стрелять!
     Как молотком стучало по моей голове. Я никогда раньше не видела, как ведут стрелять.  Я еще не понимала, что они расплачиваются своей жизнью за жизнь других.
     Это потом я поняла, позднее привыкла и так же спокойно, как тот контролер, могла, открыв « кормушку», улыбаясь, спросить – Тебя еще не расстреляли?
     А тогда я проплакала полдня, истерически плакала, задыхаясь от обиды, жуткой обиды на всех, кто был со мной рядом, кто рисовал для меня мир только розовым цветом.
     Я не предполагала даже, что рядом столько черной краски, столько тоски, горя и вот теперь оно рядом со мной, в каждой камере и сколько же его, Господи?!
     Тогда я впервые ощутила одиночество.
     Я обвиняла всех, как будто те, кто живут нормально, виноваты в том, что кто-то не умеет жить. Мне не хотелось общаться ни с кем, ведь у них все в порядке и им глубоко наплевать на тех, кто живет в моих камерах. Мне казалось, что все должны хоть что-нибудь сделать, чтобы помочь им.  Нельзя допустить, чтобы те, кто попал сюда впервые, возвращались сюда же, как домой.  Нельзя допустить, чтобы для них наш мир стал чужим и непонятным.  Нельзя допустить, чтобы молодых парней просто уводили стрелять.
Значит, что-то не так в нашей жизни. Значит, в чем-то мы виноваты перед ними, мы, у которых все в порядке.
     Сейчас я думаю – Зачем мне нужно было это в мои семнадцать лет?
     Могла я прожить без этого?
     Обойти это? Не знать?
     Наверное, могла.
     И не известно, как сложилась бы тогда моя судьба, как бы я прожила эти годы, чего бы достигла.
     Тогда я не знала, не понимала и не могла объяснить самой себе, почему я вдруг так резко взяла и изменила свою жизнь.
     Ты веришь в судьбу?
     А я верю!
     Я не знала тогда, что живешь где-то ты, не могла предположить, что именно в те дни, когда я так настырно искала тюрьму, тебя приговорили к 3 годам лишения свободы. Мы пришли в тюрьму одновременно.
     Сейчас я знаю, что я шла к тебе.
     На свободе наши дорожки никак не могли бы пересечься, слишком разной у нас была жизнь, разными были интересы и увлечения. И я искала тюрьму, как будто по зову голоса, который слышала, но не могла понять, чей он и зачем зовет.
     Это я понимаю сейчас.

     Следователь записал только одну фразу – «Мы познакомились в 1975 году, я тогда работала в СИЗО-1 в библиотеке».
     Одна только строчка, а сколько уже всего в ней!
     И сколько еще не высказано?!



     В дни страшного одиночества, я все чаще и чаще ловила себя на мысли о тебе. Я видела тебя только однажды, и казалось, никакого впечатления ты на меня не произвел, но почему-то вновь и вновь я возвращалась к мыслям о тебе.
     Все чаще и чаще, в минуты отчаяния, я вспоминала твою песенку. Я даже пробовала ее исполнить сама, и это поднимало мне настроение.
Я нашла в ней какой-то свой смысл. Бедный жареный цыпленок! Его поджарили, пропарили, а ведь он тоже хотел жить…
За что поджарили его? Чем он хуже или лучше других?
Опять вопросы. А где ответы?
     И однажды я позвонила по тому номеру, который назвал ты. Я не знала, что я скажу. Я знала, что не имела права звонить, но, все-таки, позвонила.
     - Связь слушает.
     Я узнала твой голос.
     - Здравствуйте! У нас не сломался телефон, но я хочу вас видеть.
     Время остановилось, но ненадолго.
     - Как здорово! А я только что собирался к вам поменять книги, но не знал, как это сделать. Очень кстати ваш звонок. Через 10 минут буду.
     И ты положил трубку.
     Что я делаю?!
     Я делаю то, что делать нельзя, но я делаю.
     Зачем?
     Через десять минут ты пришел.
     Как-то очень просто, сразу завязался разговор.
     Впечатление было такое, что мы знакомы очень давно, с тобой легко и просто было говорить. Точнее, я слушала «раскрыв рот», а ты говорил. Говорил обо всем: о книгах, артистах, Советской власти.
     Потом ты приходил часто, менял книги и всегда брал что-то необычное, что-то рекомендовал мне для чтения, а что-то пересказывал с таким удовольствием, что перечитывать мне казалось совершенно бессмысленным.
     Я впитывала все, как губка.
     Я уже не представляла свой день без тебя, без информации и наших разговоров. 
     Я стала приходить на работу на час раньше и сразу звонила тебе.
     Мы болтали, и что только не придумывал ты! Ты умел быть удивительным ребенком при всей своей заумности.
     Помнишь воробья, который залетел к тебе по ошибке?
     А лошадку, которую видел только ты, потому что она из солнечных лучиков?
     Тогда я узнала, что ты пишешь стихи.
     Некоторые из них ты давал мне читать. А одно было, посвященное девушке: И снова назову тебя своей невестой….
     Я знала, что есть та, которую ты любишь.
     И мне так хотелось, чтобы она любила тебя, чтобы ждала, чтобы скорее прошел твой мучительный «срок» и все бы было у вас хорошо, и ты бы никогда не вернулся в эти стены.
     Я, действительно, хотела этого, хотя уже что-то больно покалывало при этой мысли.
     Во мне постоянно боролось два мнения: я не должна думать о тебе, не имею права, и второе – я ничего не могу с этим сделать.
     Я бежала на работу, чтобы услышать твой голос, увидеть тебя.
     Как-то ты сказал, что немного играешь на гитаре.
     Помнишь, мы решили создать ВИА?
     Я была готова играть хоть на трубе, только бы иметь возможность общения с тобой.
     И мне пришлось убеждать начальника, что необходимо приобрести инструменты и создать ансамбль в этих мрачных стенах.
     Убедила.
     Приобрели.
     Я собрала группу, причем одну из сотрудников, другую из «зеков», а ты был у нас оператором.
     Какая я была гордая и счастливая, когда «моя» вокально-инструментальная группа из осужденных хозяйственной обслуги СИЗО-1 заняла первое место в конкурсе исправительно-трудовых учреждений.
     Полгода я по картотекам выискивала, беседовала, уговаривала и подбирала состав среди заключенных, убеждая их, что музыка лечит, вдохновляет, обновляет и просто отвлекает от их серых однообразных будней. А жить нужно весело, радостно не смотря ни на что.
     И мне поверили.
     Состав получился удивительный.
     На «ударных» играл молодой парень, румянец у которого был, как у молодой деревенской девушки. Он смущался, переживал, когда не получалось и научить-то было не кому. Но он справился и потом уже как будто растворялся среди барабанов.
     Хорошо помню солиста-вокалиста, Журавлев его фамилия. Размеров он был очень больших, а статья у него – браконьерство. Он сначала наотрез отказывался «петь для ментов», но я убедила его петь для себя. И «Землянку» я до сих пор не могу слышать ни в чьем исполнении. Он пел ее неповторимо.
      Интересным был и соло-гитарист, не помню, за что его осудили, а играл он классно и умел как-то руководить этим процессом, настроить всех на игру, корректно делал замечания, и его слушали и слушались.
      А басистом был серьезный молодой парнишка.  Он работал на стройке в «зоне» и его мне приходилось всегда отпрашивать на репетиции. 
     Прораб - 15 лет у него было сроку за хищение в особо крупных размерах, ругался  и на него и на меня, артистами называл, но отпускал с работы, не мог отказать.
     Ведущим программы был учитель истории, взрослый мужчина, он писал стихи, и приносил мне читать. 
     Я ему предложила написать военно-патриотическую композицию в стихах, с которой мы и выступали на конкурсе.
      Вопреки всем ругательствам оперативных работников, мы сшили из штор рубашки ярко зеленого цвета всем участникам группы, ушили черные брюки, которые выдавались им для работы, в общем, смотрелись они у меня, как картинки – стройные, подтянутые, красивые.
     На концерт тогда собрали «несовершеннолетних» из камер, привели всю «хозяйственную обслугу» и даже женщин, всех рассадили в зале, а комиссия сидела на последнем ряду.
     Программа прошла на одном дыхании.
     Когда запели финальную песню « Прости, Земля!», в зале, не стеснялись своих слез, плакали и аплодировали.
     «Прости, Земля! Мы еще растем. Прости детей своих за все, за все!» 
     Молодые парни, взрослые мужики смотрели на меня.
     Я стояла в дверях, чтобы они видели меня и знали, что я с ними. 
     И они не просто пели.
     Говорили их сердца и плакали их души.   
     Время шло.
     Мы виделись с тобой каждый день, подолгу задерживались на репетициях, а утром я, по-прежнему, прибегала на час раньше  и не заметила, как тюрьма становилась моим домом. От запаха на корпусах уже не тошнило, а центральная площадь нашей зоны казалась мне самой красивой площадью нашего города.
     Выходные тянулись мучительно долго, я очень не любила их, не любила праздники, потому что в них не было тебя.  Не желая этого, ты  заменил мне всех и все.
     Я знала, что нельзя любить заключенного.
     Я понимала это сознанием, но что делать с сердцем, которое любит?
     Я устала от этой внутренней борьбы, измучилась от собственных нападок.
И однажды я расплакалась, закрывшись в библиотеке.
     И пришел ты.
     -  Ну, вот, я думаю, чем они тут занимаются? А они полотенце решили испортить. Но уж, если портить, так лучше на пол его и ногами…
     Я улыбнулась, и слезы прошли.
     Полотенце, действительно, было все черным от моих глаз.
     - Ты можешь сейчас отпроситься? Иди домой и ложись спать. И я тебе обещаю, завтра проснешься от ласковых лучей солнца, и все беды твои пройдут. Ты мне веришь?
А солнце? Я дарю тебе солнце! С завтрашнего дня оно твое!
     И я ушла.
     Шел мокрый, грязный снег. Погода была мерзкая, как мое настроение. На солнце не было никакой надежды.
     Я пришла и легла спать.
     А утром я проснулась  в ярких лучах солнца.
     Солнце было везде, вся комната была в солнце.
     И так захотелось крикнуть в открытое окно, чтобы слышали все:
     – Я люблю тебя!
     Как захотелось написать солнечным лучом через все небо, чтобы видели все:
     – Я люблю тебя!
     Я прибежала в библиотеку и, не раздеваясь, набрала твой номер:
      – Я люблю тебя!
     Ты ничего не ответил.
      А к вечеру пришел и молча положил передо мной исписанные мелким подчерком листы.
     Вот они эти листы и сейчас лежат передо мной.
     « Нельзя это отдавать бумаге, нельзя заставить мысли и чувства стать словами!
Я никогда и нигде, даже в самые плохие минуты, не делал ничего для своего блага…
Я только тщеславен и ничего больше. Жизнь моя была и будет сплошным фарсом…
Я не умею пользоваться ни моментом, ни случаем, ни расположением, ни любовью…
Я не хищник… Я самое больное травоядное и любое такое же, может испытать на мне свои когти…
Да я верю и знаю, что ты сильней того, что разделяет нас.
Не обижайся, но твоя любовь предназначена не мне. Ты просто выросла, неожиданно даже для себя и мы не вовремя встретились.
Я  жулик, я уйду отсюда и приду вновь, и опять вновь, пока не застигнет меня смерть на одном их транзитных перегонов – это наверное, и, быть может, - нет! Что привлекает тебя в этой судьбе?
Я не знаю, кем я буду, что буду чувствовать, когда буду не здесь, но будь уверена, я не умею делать гадости».
     «Жулик!»
     А я так и не спросила про цыпленка, которого поджарили, так и не знаю, за что его пропарили.
     « Уйду отсюда и приду вновь…»
     Я не поверила тогда тому, что прочла.
     Но шли годы.
     И сначала мне пришлось пережить твой возврат с «химии», затем вторую судимость, а сейчас придется пережить и третью.
     Неужели все, что ты писал тогда, окажется правдой?
     Неужели, именно так и планировал ты свою жизнь?
     Как хочется видеть сейчас твои глаза и прочитать в них ответ.
     Но отвечать на все вопросы опять приходится самой.

     Следователь смотрел на меня внимательно, ждал, что я еще добавлю к сказанному? Но я ничего не могла добавить к этой короткой фразе.
     - А после его освобождения вы поддерживали отношения?
     Он знал ответ и на этот вопрос.
     Просто он должен спросить, а я должна ответить.
     - Да. Он освобождался на «химию», а я уволилась из СИЗО.
Встречались иногда…

     Я уволилась раньше тебя. 
     Я звонила каждый день по телефону, который дал ты, но он упорно молчал.
     И только спустя два месяца, я услышала:
     - Алло! Я слушаю!
     Через двадцать минут после звонка, мы должны были встретиться у Дворца моторостроителей.
     Мне казалось это чудом.
     Я  здесь,  на свободе слышу твой голос, а сейчас смогу увидеть, дотронуться и не будет звучать в голове это невыносимое: Нельзя!
     Я ехала и плакала. 
     Мне было наплевать, что на меня вопросительно смотрят.
     Я была удивительно счастливой.
     Я ехала к тебе.
     Я приехала раньше.
     Лавочки были пусты.
     Потом пришел ты.
     А вместе с тобой пришел дождь, грустный такой, печальный, не предвещающий ничего хорошего.
     Ведь с того дня, как ты подарил мне солнце, я жила только по солнцу.
     И этот дождь был дурным предзнаменованием.
    Ты шел, улыбаясь, но ты был совсем другой.
     И не потому, что ты был не в привычном для меня черном костюме, а фирменном джинсовом, что-то было не то и в походке и во взгляде.
     Удивительно, но разговора на свободе не получалось. Чувствовалась жуткая скованность, как будто мы совсем чужие и никогда даже не были знакомы.
     У меня все крутилось в голове:
     - Как на счет - быть может…?
     Но  я так и не спросила, потому что боялась услышать не то, что хотелось.
      Шли месяцы.
      Я  звонила и иногда дозванивалась, часто молчала в трубку, слушая твой голос, пытаясь определить настроение твое. Довольствовалась тем, что живешь, хоть не знала, как и чем.
     Я хотела избавиться от мыслей о тебе, убеждала себя, заставляла не звонить, умоляла себя забыть.
     Однажды неожиданно ты пришел сам.
     Пришел, но опять что-то стояло между нами и не давало приблизиться, расслабиться и просто болтать, как тогда, когда было нельзя, когда общение было запрещенным.
     Теперь мы свободны, а как будто скованы чем-то не видимым.
     Уходя, ты сказал:
     – Ты здорово повзрослела. 
     И поцеловал.
     И я поняла, что больше ты уже никогда не придешь.
     Я училась жить без тебя.
     У меня появился первый мужчина, и я искренне была увлечена им. 
Я работала, и все было хорошо. Снова закрутилась вокруг меня новая и интересная жизнь. Новые люди, новые события, дела, встречи. И иногда  мне казалось, что я избавилась от тебя. Много тогда сменилось всего в моей жизни, и голова была постоянно занята, я радовалась любым навалившимся проблемам, потому что тогда некогда было думать о тебе.
     Но, когда  я оставалась одна, я все еще продолжала борьбу с собой и с мыслями о тебе.
     И однажды я набрала твой номер телефона.
     Трубку взял не ты.
     И на мой вопрос, последовал ответ:
      – «Он арестован».
     На другой же день я была СИЗО.
     Через неделю я опять вернулась в эти стены, чтобы увидеть там тебя.

     Мы продолжали разговор со следователем.
«… встречались иногда, но в близких отношениях не были. В основном поддерживали связь через письма».

     Я уже думала, что никогда не вернусь к ним, никогда не придется больше писать на конверте короткий адрес. Не думала, что опять придется обращаться к тебе через письма, но вот пишу. Сижу в день твоего рождения и снова говорю с тобой без тебя.

     Тогда я вернулась в тюрьму, но тебя там не было. Опять неизвестность и снова поиски тебя «по белу свету».
     Новые знакомства: жулики, следователи, оперативники, прокуроры, МУР. Для меня началась новая жизнь, а точнее «новая игра». 
     Я изучала «твой мир».
     Я играла в «штирлица». 
     КГБ постоянно меня контролировали, оперативники выслеживали, а я теряла интерес к жизни.
     В свои 22 я уже попробовала все, как мне казалось.
     Становилось скучно и не интересно.
     И небо прислало для меня спасение – я забеременела.
     Я вновь приобретала себя в себе.
      Жизнь во мне пробуждалась вместе с сердцебиением внутри меня маленького человечка, за которого  я уже отвечала.
     Я написала тебе об этом.   
     Ты ответил очень коротким и очень обидным письмом:
« Родить от не любимого – это пошлость»!
     Как пощечину получила, прочитав это.
     Но не было так больно только лишь потому, что я уже не принадлежала сама себе.
     Я жила в новом, удивительном мире. Я теперь хорошо знала, кто я, для чего я и ради чего. Я была очень одинока, но уже не чувствовала этого одиночества, потому что  была не одна.
     Новая жизнь, которая была во мне,  снова разрисовала мир яркими, светлыми  красками.
     Я проводила наедине долгие вечера, рассказывая тебе обо всем, что происходило со мной.
     И так получилось, что ты был единственным понимающим меня, потому что мне так хотелось.
     Я придумывала тебя.
     Придумывала и боготворила.
     Я родила в августе, и в августе освободился ты.
     Но я не звонила.
     Маленькое, солнечное, курносое существо увлекло меня целиком и полностью.
     Однажды осенью, поздно вечером, позвонил ты:
     - Тебя можно украсть до следующего кормления?
     - Да, - коротко ответила я.
     Ты хотел казаться веселым, доказывая, что все у тебя в порядке, что тебе можно завидовать.
     А глаза твои выдавали тебя: не было в них ни радости, ни счастья.      Грустными были глаза твои, а за ними пустота.
     Возвращались мы домой по ночному городу, и я спросила тебя:
      – Как ты?
      - Устал.
      И это прозвучало правдоподобно.
      И мне бы продолжить, откликнуться на твою усталость.
     Но меня ждал ребенок. 
     Маленькое беспомощное существо, которому я необходима.
     А ты?
    Ты - сильный, решила я, ты справишься.
     Больше ты не звонил.
     Я ничего о тебе не знала.
     И только Бога просила в одном – Сохранить тебя и дать тебе счастья
     Прошел еще год.
     Я вышла на работу.
     Жизнь приобрела прежний ритм. Свободного времени совсем не стало: ясли – работа, ясли – дом.
     Прошла осень, за ней зима, а весна принесла новую встречу с тобой.
     Меня вызвали в кабинет к начальнику и следователь КГБ положил молча передо мной бланк расписки  - Предупреждение об уголовной ответственности за вмешательство в ход следствия.
     И я поняла, что ты снова здесь.
     Я  подошла к камере и заглянула в «глазок».
     Ты лежал на «шконке», запрокинув руки за голову.
     Я долго не могла решиться открыть камеру.
     Каждый день я подходила к «глазку», чтобы увидеть тебя.
     Потом решилась.
     Ты подошел сразу, как будто ждал моего появления:
     – Здравствуй! Вот я опять здесь!
     Однажды в одной из книг, взятых у тебя, я нашла записку:
« Я не знаю о тебе ничего и это так, как я хотел. Боюсь узнать что-нибудь, что не хочу узнавать, а память хранит тебя, как немного весны и много цветов. Где-то разум говорит, что все давно не так, а может быть, и не было так, но я ему не верю. Есть память, где ты прежняя, пусть даже уже совсем другая…»
«Время ушло, - писал ты, - но я не хочу уходить из твоей жизни, пусть это плохо и думай обо мне плохо и ты будешь права и не права…
Как порой хочется удержать людей приятных нам, но непонимающих, а надо ли? Надо ли делать то, что потом придется объяснять, вернее, надо ли объяснять то, что хочешь делать? Да, вот так верно – надо ли?
Есть  у меня такое смешное ощущение /оно есть уже давно/, что единственный человек, кого я знаю, мог бы тогда помочь – ты, но ты такая, какая ты теперь…
И еще – быть так не просто, но лучше ли «не быть», лишь грезить?»

     И еще пять лет переписки.
     Пять долгих лет.
     Время летело быстро. Событий в моей жизни было много, подрастал ребенок, который занимал все свободное время и, как маленький хвостик был все время со мной. А, когда он засыпал, я садилась за письма.
     Сколько я их тебе отправила за эти годы?!
     И вот, наконец, - шесть месяцев счастья на свободе! 
     Шесть месяцев, как один день – солнечный, праздничный, радостный.
     Полгода я была с тобой.
     Я была…
     Но ты опять там, а я здесь.
     Я не смогла стать для тебя, чем-то большим, чем твоя суета и игра в жизнь?
     Моя ли вина в этом?

     Разговор со следователем закончился ничем.
     Я не получила еще никакой разъяснительной информации.
     Я ничего не знаю о тебе.
     Знаю только одно – ты опять в беде.
     И опять ты  там, а я здесь. 
«Уйду отсюда и приду вновь…» – почему?
     Почему пока все получается так, как писал ты в той первой своей записке? Где осталось и затерялось то « и быть может…»?
     Сегодня день твоего рождения.
     Я праздную  его с твоими письмами наедине.
     Ребенок сладко посапывает в своей кроватке.
     Завтра, проснувшись, он опять спросит о тебе.
     А я не знаю, что ему ответить.
     Ведь впереди еще долгая неизвестность.